Черный барин бесплатное чтение

Вместо введения

Великовозрастные люди не один век без устали твердят нам, что времена волшебства давно миновали, и в наши дни, прогуливаясь по улице, вряд ли встретишь одноглазую колдунью, и когда ненастье бушует за окном или посреди ночи, маловероятно, что какой-нибудь безвестный волшебник постучит посохом в твою дверь. Ну а коли пора чародейства безвозвратно прошла, значит, и не надобны нам распрекрасные витязи и храбрые герои, готовые немедля по первому зову пуститься в далёкий и опасный путь…

Но выдумок и небылиц оттого стало не меньше, а даже поболее. Выходит, потребны они всякому человеку, как воздух или вода. Как и эта, давным-давно позабытая всеми история про юную сироту по имени Купава и упыря, прозванного Чёрным барином, случившаяся на окских берегах.

Сия повесть стала мне известна совсем случайно и, признаюсь как на духу, просто-напросто невзначай подслушана на одной речной пристани в ожидании рейсового теплохода до Тарусы. В те времена шумные кораблики, обходя мели, ещё спешили от Калуги до Серпухова и Каширы, а то и дальше, распуская дым над водой. Так вот, незнакомая седовласая старушка рассказывала её, верно, своей внучке, забавной веснушчатой девчушке лет десяти-двенадцати. Видимо, они спешили после пляжа поскорее добраться до дома. Так что за подлинность или, наоборот, за чей-то глупый вымысел отвечать не берусь. Как говорится, за что купил – за то и продаю. Не взыщите, господа.

Как сказывают старожилы, ещё помнящие байки да легенды прадедов, всё, о чём пойдёт наш рассказ, случилось лет двести назад в одном небольшом городке на Оке. Но автор, взявший на себя смелость перенести на бумагу давнюю небылицу, не столько из скромности, сколько из желания не навредить и не обидеть другие, не менее достойные и живописные, окские города, не станет нарочно указывать верное место действия сказа. Пускай каждый внимательный читатель решает сам, в каких местах всё могло приключиться: в Белёве или в Алексине, в Тарусе или Калуге, а может статься, в Серпухове или Муроме, – да и пусть заодно любопытный книголюб высматривает на старых картах и планах, где же проходит та самая кремнистая путь-дорожка. Может статься, и неподалёку, прямо за углом соседнего дома…

И последнее пояснение: совсем не исключено, что с течением лет несколько схожих легенд из разных уголков России выдумщики-рассказчики просто умело связали в одну небылицу, так сказать, для удобства повествования, а на самом деле стряслось всё с несколькими героями и совсем в разное время.

Глава 1. Городок над Окой

Несладко быть девчонкой-сиротой, да ещё и жить у старой тётки на тихой улочке среди яблочных и вишнёвых садов, в маленьком уездном городишке, что кособоко раскинулся на холмах, поросших берёзами и липами. В самом центре города, над тихой рекой, по которой еле-еле ползут барки с зерном, высится яркий красно-белый собор. На окружающей его площади пару раз в неделю проходит торг, и только осенью случается шумная ярмарка со скрипучими качелями и потешными каруселями. Вот, пожалуй, единственный раз, не считая Масленицы и Рождества, когда можно от души повеселиться, и, пожалуй, всё. Прочее время – тягостное безмолвие, только куры да гуси бродят по улочкам, так и хочется порой от скуки цыкнуть в сердцах на свою жизнь: «Спаси нас, Господи Иисусе!».

Это вам не столичный Санкт-Петербург или благочинная матушка Москва, где неизменно стучат каблуки по паркету на балах, вечерами не пройти подле театров, по бульварам гуляет нарядная публика и ест мороженое, а по улицам на лихих конях скачут гусары в разноцветных доломанах… Ох, даже не пыльная, дремлющая после чаепития Калуга или не шумная из-за попоек оружейников Тула.

В старинном доме тёти порой было сумрачно и очень холодно, особенно в лютые морозы: хозяйка экономила дрова, и оттого спать приходилось на кухне, подле плиты. Половицы под ногами нещадно скрипели, и, что бы ни делали жители, все это слышали. В тёмные зимние вечера, чтобы развеселить племянницу, бывало, тётушка поправит чепчик и примется рассказывать любимые сказки, пусть и все до единой знакомые девочке: то про Снегурочку, то про Золушку, а ещё про Иван-царевича и Серого волка… А вот по весне, после капели и ледохода на Оке, возле крыльца расцветала давно одичалая сирень, а осенью в палисаднике рдела бузина, которую хозяйка употребляла для борьбы с мышами.

Лишь летом всё менялось, начиналась подлинная жизнь, с щебетом воробьёв под крышей и трелями соловья в овражке. В полдень с грядок тянуло запахом лука и чеснока, а старый дом пах древесной трухой и мёдом. Тётушка, еле сводя концы с концами, сдавала чулан торговцам восточными сладостями с рынка; а может сладковатый дух разносился и оттого, что кругом, в сенях и на чердаке, серыми яблоками висели осиные гнёзда с шумными и кусачими хозяевами, а ещё кругом щедро были натыканы пучки сухих трав: зверобоя да мать-и-мачехи, валерианы и горицвета.

К скромной обители двух дам, совсем младой и пожилой, прилегали огород с ровными грядками, парниками и тенистый сад, выходивший к крутому склону, а внизу, в зарослях ивы и черёмухи, шумела по каменистому дну речка, впадающая на окраине города в Оку. Часто на закате за рекой протяжно пел пастуший рожок, собирающий разбредшееся в подлеске стадо. По вечерам от воды поднимался туман и запахи от бурьяна и цветов становились особенно чудесны. А дальше, за садом и рекой, раскинулся небольшой луг, следом же начинался тёмный лес, кое-где сведённый крестьянами под поля, но всё равно полный тайн и зубастых зверей, поджидающих странника под каждым кустом.

Родители вкупе с жизнью пожаловали своей дочке необычное имя, не как у всех, – Купава, по-простому – «кувшинка». Точнее сказать, так решил отец. Он долго хворал, когда дочь появилась на свет, почти не выходил на улицу и долго грезил посмотреть хоть одним глазком на любимые с детства водяные лилии, вот и дочку назвал как русалку. Она и выросла словно речная дева: с зелёными глазами и тонкой белой кожей. Но, как твердила тётя, Мария Петровна, мол, с именами во всём виноваты нынешние сочинители со стихотворцами, напридумывали диковинных Светлан, Вадимов и Русланов, Светозаров, да вдобавок припомнили давно позабытых Людмил и иже с ними. А вот, мол, раньше-то – другое дело, вокруг-то жили-поживали в основном одни Марии, Екатерины да Анны, ну и немного Елизавет. Теперь вот живи и делай с таким именем что хочешь: хочешь – смейся, а хочешь – вытирай слёзы. Но девочка Купава знала: возбраняется злиться на родных, даже если тебе что-то видится совсем по-другому. Да тем паче милые папа и мама один за одним давно сошли в могилу, не оставив в памяти дочери ни малейшего воспоминания, лишь только образ пары холмиков в берёзовой роще на окраине городка.

Старшая сестра матери Купавы, сама бездетная вдова, ставила на ноги племянницу как могла и умела. Сиротской пенсии не хватало, богатств в семействе отродясь не водилось, ведь все мужчины в их роду непременно служили, вот на жалованье едва-едва и сводили концы с концами. А ныне весь мир опекунши сузился до размеров дома, улицы да рынка. Она, не раздумывая, засучив рукава, бралась за любую работу, лишь бы каждый день на обед на столе лежал хлеб и стояла тарелка со щами, а ещё эту самую девочку было бы во что одеть и отправить к хорошим учителям.

Купава с самого детства помогала тёте и не только мыла посуду. На первых порах она ловко приспособилась вязать на продажу шерстяные носки и варежки, а следом овладела непростым искусством звенеть берёзовыми коклюшками, и теперь её узорчатые кружева недурно расходились по благородным домам и поместьям здешнего уезда. А ещё они много трудились в саду и на огороде. Тётя, взвалив на себя всю грязную работу, целыми днями копала, косила, окучивала грядки, но и Купаве тоже доставалось: она поливала, полола – да мало ли забот по хозяйству.

Лишь только в летнем саду царила подлинная благодать: куда ни ступи – трава-мурава, цветы и запах нектара, и вдоль забора много-много разросшихся кустов шиповника и дичающих плетистых роз, а вокруг них бесконечной каруселью кружились пчёлы. Изредка на утренней заре девочка собирала в саду разноцветные бутоны, сушила их на подоконнике, а после розовые и белые лепестки раскладывала среди книг и нарядов, и в её комнате круглый год стоял густой розовый дух. Но кроме роз и шиповника, так обожаемого работящими пчёлами, девочка особенно примечала долговязую грушу с золотыми плодами, что росла в самом углу сада, возле дряхлой загородки со множеством проломов. В эти лазейки частенько захаживали соседские коты и бродячие собаки, а в сумерках, когда без фонаря уже не выйдешь, в поисках слизняков заявлялся, недовольно фырча, ёжик. А ещё изредка в садик прилетал старый ворон и в одиночестве устраивал ночёвки на заветной груше, пугая тётушку и девочку своим видом и неприятным карканьем.

– Купава, иди выгони противную птицу, – настаивала тётя, – а то ещё накаркает что-нибудь плохое.

– Тётушка, жалко ворона, пусть передохнёт: наверно, нелегко весь день напролёт махать крыльями.

– Ладно, пускай перья почистит, но тебе, милочка, не надо всех жалеть, а то в жизни слишком добрым тяжело: всяк захочет взвалить на тебя свою ношу.

– А мне моё сердце подсказывает, что надобно, тёт ушка.

Как-то раз Купава, придя с плетёной корзинкой в садик собирать груши, повстречала большого лобастого волка, видимо, пришедшего без спроса полакомиться сладкими плодами со стародавней груши. В ужасе девочка удрала домой с криками:

– Тётушка-тётушка, а у нас в саду страшный волк!

–Лю?[1]

– Уи, да-да!

– Ну погоди, разбойник!

Смелая дама с громким криком «Ату его, ату!» выскочила из дома, прихватив с собой первое, что попало под руку, – метлу. Но лесного гостя уже давно и след простыл. Пойди-ка найди серого, ведь сразу за заборчиком шёл крутой, заросший кустами откос, внизу шумела речушка, вечно спешившая в полноводную Оку, а дальше за ней начинался тот самый тёмный лес, тянувшийся на север на десятки вёрст, – раздолье для зубастых волков.

Груша, росшая в саду, казалась с первого взгляда самой обыкновенной, но каждое лето обильный урожай приносил семье изрядный доход. Ни для кого не секрет, что в наших северных краях хорошие фрукты – большая редкость, потому нежные плоды живо раскупались на здешнем торге. Хозяйка и Купава как могли берегли чудо-кормилицу. Её ветви клонились до земли под тяжестью плодов, от которых во многом зависела их жизнь в течение целого года. Что уж там говорить, даже её появление в саду обросло семейным преданием.

– Это дерево непростое, оно из села, что раскинулось над Окой, на дальнем тульском берегу. Саженцы таких замечательных груш якобы когда-то преподнёс тамошнему графу французский посланник при дворе императора Петра Первого! – рассказала тётушка любознательной племяннице. – В наш сад деревце привёз твой прадедушка и посулил, что оно долго-предолго будет кормить и оберегать нашу семью, и его слова сбылись. Посуди сама, у соседей полным-полно яблок и вишен, тем более слив, а вот с грушами – беда: вымерзают в морозы; правда, кой у кого растёт мелкая дуля да бессемянка, вот и всё. Вот сладкие плоды из нашего сада и раскупаются на торге за звонкое серебро!

– Будем, тётушка, беречь нашу грушеньку как зеницу ока и ухаживать за нею!

– Непременно, милая. Мне ещё надо тебя поставить на ноги и замуж выдать.

Мария Петровна в такие минуты тяжело вздыхала, и её глаза в какой уже раз наполнялись слезами. Купава обнимала тётушку и обещала:

– Я непременно возьмусь учить детей грамоте и тем заработаю нам на хлеб, а груша будет мне помощницей.

–Вот и славно, что ты никогда не опускаешь руки,– дё бра э ля сантэ фон лё повр эзэ[2].

Кроме школы и ежедневных дел по хозяйству Купава, как все образованные девушки, любила читать романы, а ещё изредка приносила в свою светёлку томики французских и германских писателей и поэтов, что давали подруги из состоятельных семей. Как-то во время рождественских каникул в крохотной библиотеке, на самой дальней полке, в пыли, Купава выискала зачитанную книгу народных сказок и среди других для развлечения прочла старую знакомую волшебную сказочку об Иване-царевиче, жар-птице и сером волке. Припомнила тут же девочка свою нечаянную встречу с лесным разбойником около заветной груши и с тех пор стала ещё больше присматривать за заросшим уголком в саду, несмотря на то, что времена насмешливых сказок и небылиц давным-давно миновали, и она об этом, несомненно, знала.

Две юные барышни ближе к вечеру возвращались в город с прогулки по старой дороге, идущей вдоль речки, время от времени укрываясь от послеобеденного жара под старыми вётлами. Не спеша они брели мимо берёзовых рощиц: то кидали камешки в глубокие омуты, то подолгу стояли напротив живописных обрывов. Иногда облака скрывали солнце, поднимался ветер, становилось свежо, и девушки складывали свои зонтики, что укрывали их от зноя. Кое-где на лугу, пользуясь сухой погодой, крестьяне ворошили сено и пряный запах высушенного разнотравья разносился во все стороны. Изредка мимо проезжали телеги, гремя колёсами и поднимая пыль.

Барышни миновали пригородное сельцо с дюжиной крестьянских дворов, прошли мимо мельницы и решили срезать путь домой, пройдя по окрайне старого городского кладбища.

– Тебе не боязно, Светлана? Может, лучше по дороге пойдём? К ужину всё равно успеем. Моя няня всегда говорила, что на погосте ближе к закату, от греха подальше, лучше не показываться, – спросила Маша и посмотрела на подругу.

– Мы с тобой уже взрослые барышни, ко мне вон скоро зашлют сватов, и негоже нам всего бояться, будто чадам малым. Всё это – глупые сказки для малышей.

– Смелая ты, Светлана, как доктор Фауст.

Они вошли на погост через пролом в старой кладбищенской ограде и, оглядевшись, принялись пробираться по едва заметной в густо растущей траве дорожке. Время от времени девицы поглядывали на стародавние склепы и покосившиеся кресты на затянутых хвощом и мятликом могилах. Вечный спутник сих печальных мест – ворон – время от времени каркал где-то в кронах старых лип, таясь, вероятно, от непривычного вида румяных гостей, не столь частых посетителей на заросшем некрополе.

Ветер стих, и если не считать время от времени нудного карканья, то тишина была мёртвая, только едва-едва под ногами стрекотали кузнечики да над цветками золотарника привычно жужжали осы. Вокруг девушек не было ни души. Пугливая Маша, ни с того ни с сего припомнив страшные былички о заложных покойниках, чьи души не нашли успокоения и до сих пор бродят в таких заповедных местах, принялась боязливо оглядываться (о них, бывало, долгими зимними вечерами на святки сказывала старая нянька). И, спотыкаясь, брела, не отводя глаз от молчаливых захоронений, большей частью поросших разнотравьем. Нагнав на себя столько страха, что аж перехватывало дыхание, девица уставилась на подружку – Светлана как ни в чём не бывало шла впереди, бесстрашно пробираясь через заросли травы.

– Давай вернёмся, Светлана! Я боюсь, мне тут всякое мерещится.

– Может, Мефистофель?

– Лучше сказать – черти.

Внезапно со стороны склепа с плачущим ангелом, прямо из-за зарослей пижмы и иван-чая, с треском на тропу перед ними выскочил господин со смертельно бледным лицом и в напудренном парике. Странно одетый незнакомец, несмотря на послеобеденный зной, был облачён во всё чёрное: засаленный двубортный сюртук, брюки в репейнике, под мышкой зажата старая шляпа, что когда-то, при матушке Екатерине, носили гражданские чиновники.

Девицы ойкнули и побледнели, замерев на месте. Маша беззвучно заплакала, её коленки предательски стали подгибаться. Даже Светлана заскрипела зубами, не сводя глаз со странного господина.

Чёрный господин остановился и, маша руками, принялся то ли отмахиваться от пчёл, то ли отряхиваться от колючек. От него так разило промозглой затхлостью, будто из склепа или подвала, что девушки почти в упор глядя на оживший труп, чуть на задохнулись от ужаса. Кисти их мгновенно похолодели, ладони предательски вспотели. Маша спряталась за Светлану и, даже присев, закрыла глаза. А побледневшая как полотно подруга по-прежнему не сводила глаз с нежданного пришельца. Незнакомец, к счастью, был занят чем-то другим и не обернулся в их сторону, а твёрдой походкой, не спеша побрёл впереди них, судя по всему, погружённый в свои мысли и не обращая ни на кого внимания.

Девицы, оцепенев, простояли ещё, почти не дыша, минуты две-три, а может, и того больше. Наконец-то карканье ворона и далёкий стук топора привёл их в чувство, и они кое-как справились с цепким ужасом.

– Вот так встреча, словно мы очутились в каком-то английском романе, – пробурчала первой Светлана, оглядываясь по сторонам, словно хотела позвать кого-нибудь на помощь.– Мы с тобой прямо накаркали неприятную оказию, ма шери[3].

– Я же тебя предупреждала, – зашептала Мария. – Гляди, вот нам явился сам Чёрный барин.

– Отчего ты так решила, что тот самый упырь? Может, просто неизвестный господин посетил могилу предков.

– Погляди, вон сюртук и шляпа у него чёрные, да лицо скрывает не зря, и это в такую теплынь. Видать, высматривал покойное местечко, где можно испить кровушки безвинной жертвы.

– Не пугай меня, Маша, а то сердце из груди выпрыгнет.

– Я сама боюсь. Пошли отсюда.

После этих слов невольное чувство страха вновь пробудилось у подруги, что осторожно шагала впереди. Теперь она едва переступала, почти остановилась, и внутри её истошно заголосила маленькая девочка, лет пяти от роду, всё твердя: вот-вот он как схватит тебя, да как потащит в чёрный гроб! Теперь каждый шаг давался Светлане с трудом, а Чёрный барин – это, по-видимому, всенепременно был он – всё никак не удалялся. Они шли прямо к нему! Но развернуться и бежать обратно подругам казалось ещё страшней: там их поджидала тёмная роща со жгучей крапивой на опушке и ароматной лебедой в канаве. Где-то впереди, как ни крути, маячили открытые настежь кладбищенские ворота, а за ними начиналась улочка спасительного городка с мещанскими избами и сонными прохожими.

Ближе к выходу с погоста тропинка расширялась, и незнакомец в чёрном ускорил шаг. Девушки наконец-то чуть успокоились и вздохнули с облегчением. Приблизившись к старой разросшейся ели, что почти полностью прикрывала чьё-то древнее, поросшее зелёным мхом надгробие, незнакомец остановился. В это мгновение на островерхой макушке дерева очнулся ворон и вновь гортанно закаркал…

Чёрный барин вдруг резко оглянулся, словно ожидал увидеть за спиной толпу преследователей с осиновыми кольями. Водянистыми глазами из-под лохматых бровей он дико посмотрел на едва плетущихся за ним двух девиц и тотчас протянул к ним руки, словно намеревался их немедля изловить и заключить в смертельные объятья.

– Ма-а-амочка, – застонала Мария.

Странный незнакомец вдобавок утробно захохотал во весь голос и, не разбирая дороги, прямо по куртинам конского щавеля и щербака[4] направился к ним. Ворон с треском сорвался с ветки, и мрачная тень птицы скользнула перед барышнями, а следом с дерева, словно град, на них посылались шишки! Светлана, привычно шагавшая первой, побелела как мел. Тут же на них навалилась физически ощутимая гробовая тишина. Беззвучно, словно рыба, вынесенная на берег волной, она хватила тягучего воздуха ртом и без чувств завалилась на руки к подруге, с которой и без того катился градом пот, и сердце трусило так сильно, что она его явственно слышала. Так, бывало, её беспокоил молот кузнеца в дальнем проулке.

Маша, едва поймав падающую подругу, застыла. Секунды шли, и барышня, походившая скорее на мертвеца, чем на живого человека, стала оседать на неверных ногах прямо в траву. Ко всему прочему к испугу и чувству близкой смерти добавилось то, что она ещё и задыхалась: воздух встал комом в горле. Ей осталось только поскорее захлопнуть веки, не желая лицезреть перед собой бледные и длинные пальцы Чёрного барина с грязно-лимонными ногтями. И последнее, что девица почувствовала на губах, – тёплую и едва солоноватую кровь…

Глава 2. Чёрный барин

Как-то в августе на рассвете Купава вышла в накидке к любимой груше, чтобы набрать поспевших плодов и сразу отправиться на рынок. Со стороны речки тянуло прохладой, капельки росы блестели на траве и листьях в лучах восходящего светила, чудом пробивавшегося через молочную пелену. Вот только верхушка старой груши едва-едва золотилась в рассветных лучах, ещё робких и слабых. Навстречу Купаве из тумана вышел матёрый волк с лукошком в зубах, в котором лежали их груши.

Нежданное явление зубастого воришки сильно разозлило девушку, и она смело крикнула:

– Верни наши груши, серый разбойник!

Но волк, как водится, не отозвался, а стремглав бросился бежать. Следом за ним поспешила и Купава. Она проскочила лазейку в заборе и, сбежав с откоса, помчалась за воришкой. Вскоре они миновали речку и лужок, и тут началась та самая дубрава. Они неслись дальше среди деревьев, и ветки хлестали девушку, пока Купава не выскочила на заросшую чертополохом и крапивой поляну, на которой стоял двухэтажный деревянный дом с высокими колоннами из мачтовых сосен под небольшим портиком. Видимо, когда-то давно усадьба знавала и лучшие времена, ещё кое-где виднелись под фронтонами и окнами следы давней роскоши – остатки побелки и покраски. Подле дома оказалось некошено, но в разные стороны от него расходились едва приметные тропки…

Волк привычно проскочил в чуть приоткрытую дверь. Купава не решилась вот так запросто зайти в чужую обитель, пускай, по всей видимости, и заброшенную, но от которой за версту несло потаённой опасностью, страшной и непонятной.

«Где я? Что это за мрачная усадьба в тёмном лесу? Что за странный волк с корзинкой в зубах? Явно он нёс груши кому-то, но кому? Кто здесь может жить или даже скрываться от властей и людей? А вдруг тот самый душегуб-кровопиец, о котором все, от мала до велика, говорят в городе? Но это не старое кладбище, где он прячется…» – подумала Купава и пожалела, что так необдуманно бросилась за зверем. Со страхом она закрутила головой, высматривая помощь. Но вскоре припомнила, что в городке в последнее время не слышала никаких разговоров о беглых солдатах или крестьянах, тем более о разбойниках, давным-давно промышлявших с кистенями на лесных дорогах вдоль Оки…

От подружек она не раз слыхала ту глупую, но страшную историю о загадочном Чёрном барине, якобы пьющем кровь у своих жертв. Он, по слухам, все ночи напролёт скитался как неприкаянный вокруг запуганного городка, но особенно любил таиться подле старого кладбища. Купава даже не раз и не два пробовала расспросить тётушку об этом, но та только отмахивалась от племянницы и невозмутимо отвечала:

–Это всё полная ерунда. Я часто бываю на старом кладбище, ведь кому-то, пардонэ муа[5], надо ухаживать за могилами, и ни разу не встречала сего чёрного господина либо его несчастных жертв.

– Но знакомые девицы своими глазами видели его! Они невзначай шли за ним с прогулки, около старых склепов. Он осерчал и погнался за ними. Девушки насилу уцелели, подняв такой крик, что прибежал кузнец.

– Какая-то бессмыслица, милая Купава. Им, твоим барышням, скорее всего, что-то померещилось в сумерках – у страха, как известно, глаза велики. Или они начитались модных романов о нечистой силе, или наслушались небылиц от выпивших кучеров, вот им и видится вокруг всякая чепуха. Велишь и мне ходить на кладбище с осиновым колом на случай встречи с упырём?

– Не ведаю, тётушка, что будет лучше: осиновый кол или серебряная пуля, – но девчонки, когда шли за Чёрным барином, рассмотрели, что у него вместо башмаков или сапог торчали настоящие чёрные копыта! И ещё за ним по траве тянулся след – только вообрази – кровавый!

– Милочка моя, когда мы с твоей мамой были ещё детьми, наша нянечка, царство ей небесное, нас тоже пугала глупыми виршами, их и стишками назвать совестно… Подожди, сейчас, может, и припомню:

– Ой, как страшно и забавно! А почему вы мне раньше не рассказывали стишок?

– Да считала просто чепухой и баловством. Лучше почитай баллады Жуковского.

– Зря вы, тётушка, не верите в Чёрного барина. Если бы я была взрослой, я бы непременно сообщила городничему и устроила поиски упыря.

–Купава, ты ещё сущий ребёнок! Если урядник[6] до сих пор никого не разыскивает, значит, нету никакого Чёрного барина…

Пока Купава преследовала волка, погода, видимо, поменялась, и теперь над верхушками деревьев выглядывало неприветливое оловянное небо. Чтобы совершенно золотые, тяжёлые – небось, весом полпуда потянут, не меньше, – косы ей не мешали, она ловкими пальцами окрутила затылок узлом. И заодно огляделась в поисках приличной палки, а то с голыми руками заходить в незнакомый дом, где прячется волк и ещё неизвестно кто, – может, тот самый Чёрный барин, – она не решалась.

Вдруг со скрипом настежь отворилась входная дверь, и неожиданно, разрезая воздух сотнями крыльев, стая летучих мышей с писком вырвалась из тёмного нутра заброшенного особняка. У девушки при виде зловещих и стремительных посланцев преисподней что-то оборвалось внутри, и она замерла на месте, не в силах сделать хотя бы крошечный шажок. Следом, громко скрипя половицами, навстречу Купаве вышел пожилой господин и чуть не сбил её с ног. Отскочив, он принялся её рассматривать внимательными глазами из-под кустистых бровей. На вид, казалось, ему лет около сорока пяти. На лице незнакомца с бледными ввалившимися щеками, поросшими пучками щетины, и с редкими длинными волосами на голове (как видно, давно не знавшими гребня) был заметен испуг от нежданного визита городской барышни. Мужчина принялся поправлять старый, в сальных пятнах кафтан чёрного цвета – пошитый, вероятно, сельским портным ещё во времена покойной императрицы Екатерины Второй – вдобавок давно не стиранный.

– Здравствуйте, – только и смогла вымолвить Купава.

Хозяин слегка поклонился девице, а после опёрся на колонну и, всё смотря в упор из-под хмурых бровей слегка сонными серыми глазами, спросил гостью без всяких учтивостей:

– Чем вызван ваш столь ранний визит, сударыня?

Купаве следовало что-то делать. Глупо вот так, не моргая, стоять как окаменевший истукан, и через раз дышать. Юная барышня вытерла холодный пот со лба и смекнула, что перед ней стоит не просто сумасшедший отшельник, прибившийся к брошенной усадьбе, а человек явно благородного происхождения, но отчего-то доведший себя до такого неподобающего состояния.

– Милостивый государь, я бежала за сим хищником, что бесстыдно похитил груши из сада моей тётушки и укрылся в вашем доме.

– Вы весьма бесстрашная барышня, коль устроили погоню за волком!

– Почему?

– Позвольте, сударыня, но гнаться за немалым зверем, размером с хорошего телёнка, с голыми руками, да ещё по лесу, в двух вёрстах от городка, – о-го-го! Глупая сказочка «Красная шапочка» месье Шарля Перро явно не про вас. Вы, пожалуй, сами с лёгкостью обойдётесь без дровосеков! Может, у вас за поясом и топор припрятан?

– Моё обычное оружие – хорошее воспитание. Так говорит моя тётушка.

– Вам, милая барышня, повезло с воспитателем, в отличие от меня.

Тут невесть откуда взявшийся комар с бесстыдным отчаяньем сел прямо на щёку мужчине, и он ладошкой вальяжно хлопнул наглеца, пробубнив:

– Счастливчик…

А после странный господин поправил манжеты когда-то белой рубашки и воротник, будто бы они по-прежнему отделаны кружевами, и продолжил, словно что-то запамятовал:

– Разрешите, барышня, представиться вам по полной форме: титулярный советник Твердовский Анастасий Перфильевич, здешний помещик. Я к вашим услугам.

– Я – Купава Огнева, дочь покойного поручика лейб-гвардии Семёновского полка Александра Митрофановича Огнева.

Барин на минуту задумался.

– О как! Слыхал про славного героя, что погиб, выбивая французов с батареи Раевского на прославленном поле, под тем самым Бородино, спасшем Россию.

– Так и есть, милостивый государь, но, к сожалению, я совсем не помню батюшку.

– Такая смерть – завидная участь для настоящего мужчины, – не унимался необычный господин, кивая головой.

Купава слегка замешкалась, но решила поинтересоваться:

– Прошу простить меня, милостивый государь, но разве помещики живут в лесу, словно бирюки?

Странный барин словно юная девица зарделся, быстро отмахнулся от случайно налетевшей на него пчелы и откликнулся:

– Так случилось, мадмуазель, – он умолк, задумался и, видимо приняв какое-то важное для себя решение, продолжил: – Если пожелаете, то посетите мой, так сказать, эрмитаж – место моего уединения, даже скорее полного затворничества. В стародавние годы святые отцы бежали в пустыни и там питались кузнечиками да диким мёдом. Вот токмо в наших краях нет пустынь – по большей части леса да болота. Вследствие того в этом месте я и укрылся, так сказать, от публики.

– Даже не знаю, что сказать, сударь. Вы отшельник?

– Да нет, побойтесь… – он внезапно поперхнулся, но продолжил с лёгкой улыбкой: – Я, пожалуй, попотчую вас малиновым чаем и вашими же грушами, которые дают мне, между прочим, немалые душевные и физические силы! Ах да, припоминаю своего милого гувернёра, месье Труа, он говаривал по-французски: не груша, а пэа.

– Благодарю вас за столь учтивое гостеприимство, но я, право, не знаю, как мне поступить.

– Позвольте узнать: в чём причина вашей нерешительности?

– Мне давно пора спешить домой, а то моя тётушка, Мария Петровна, всенепременно начнёт меня разыскивать. А я не желаю её расстраивать.

– Как пожелаете, сударыня. Но ещё пять минут пребывания в моём поместье вряд ли воспрепятствуют вашим делам, а мне, одинокому старику, будет приятно побеседовать со столь воспитанной особой.

– Ну, если только совсем малость, пять минут. Да и какой вы старик?

Твердовский рассмеялся, но в его глазах под кустистыми бровями скользила какая-то детская печаль:

– Старик-старик, я иногда сбиваюсь со счёта, сколько мне лет…

«Странно», – подумала Купава, но, соблюдая правила приличия, не подала вида, что не верит странному хозяину ещё более странной усадьбы.

Они проследовали по скрипучим ступенькам в парадное и прошли в чрезвычайно захламлённую гостиную, в которой не убирали как минимум сто лет. Пахло затхлостью и нестираным бельём. Вдобавок огромный волк, позёвывая, возлежал, подобно самому царю-зверей – льву, подле колченогого дивана. Зверь равнодушно глянул жёлтыми глазами на вошедших, лишь только его колкая грива едва-едва поднялась. Он и правда оказался весьма и весьма громаден при ближайшем рассмотрении. «Просто какая-то магия, – подумала девица. – Неужто он и в саду был так велик, а показался размером с гончую истоминского помещика? Зачем я тогда за ним погналась? Он гораздо крупнее огромных губернаторских борзых и волкодавов!»

Но, несмотря на эту безрадостную обстановку полного запустения, Купава чувствовала себя вполне спокойно, и это её изумляло, словно она уже не раз здесь бывала и давно дружила с радушными хозяевами. Странный господин тем временем пытался смахнуть пыль и при этом виновато косился на гостью.

– Сознаюсь, у меня ныне не лучшее место для приёма юной барышни. Вот, присаживайтесь, пожалуйста, в это кресло. Остальная мебель, как видите, испорчена. Прислуга, знаете ли, давным-давно разбежалась кто куда. Вот такие теперь времена, да. Суеверия и мракобесие царят вокруг нас, юная барышня. Прошу вас, не поддавайтесь испугу от вида этого запустения.

Хозяин прямо в гостиной распалил небольшой самовар, приятно запахло сосновым дымком, и вскоре он загудел.

– Вот так и живу, милая барышня, небеса копчу.

– Анастасий Перфильевич, а где, позвольте узнать, ваша семья?

– Ох-хо-хо, долгий разговор. Вам, такому невинному созданию, ведь просто так с три короба не наврёшь, совесть не позволит.

Барин призадумался; кряхтя, полез за чистой чашкой в бюро, где аккуратной стопкой лежали бумаги и гусиные перья, и, вскоре вернувшись, продолжил свой рассказ:

– Вы, наверно, слыхали эти глупые пересуды среди здешнего люда про Чёрного барина? Мещане и крестьяне, даже купцы и весьма образованные дворяне наперебой рассказывают друг дружке про какого-то упыря с кладбища, веря в явные пустяки. Мне удивительно, как эти истории ещё не угодили в столичные газеты или журналы; не поверите, но писаки там давно охотятся за ними. Мне, кстати, неоднократно из самого Санкт-Петербурга писал молодой литератор, кстати, по протекции моей тамошней родни. Фамилия его, если мне не изменяет память, Гоголь-Яновский, родом как будто из Полтавской губернии. Уж не знаю, что они ему там наболтали, как пить дать напридумывали чертовщины всякой! Вот и намедни от него пришло очередное послание с убедительной просьбой поведать достопочтенной публике историю Чёрного барина, но я пока никак не могу осмелиться. Может, и в наших благодатных краях когда-нибудь найдётся достойный жизнеописатель, которому можно доверить, так сказать, странствия моей души, как вы думаете?

– Да, я бы с удовольствием почитала бы подобную повесть или даже роман. В наши дни слишком мало оригинальных отеческих романов, всё переводные из Европы. А если честно, то и меня мои подружки пугали этой таинственной фигурой – Чёрным барином, а я, в свою очередь, расспрашивала родную тётушку, она ведь часто ходит на кладбище, где, как сказывают, и обитает тот самый неуловимый кровосос.

– Повремените, милая сударыня, не так страшен чёрт, как его малюют.

– Милостивый государь, что вы этим хотите сказать?

– Дурно мною пугать почтенную публику. Эх, до чего докатилось человечество: верит во всякие пустяки и выдумки, прямо до самого края земли, а дальше разверзнется бездна!

– Милостивый государь, так, выходит, вы и есть тот самый злополучный Чёрный барин? – воскликнула гостья и, испугавшись своей догадки, вскочила с кресла.

– Да, стало быть, что уж там скрывать. Господин Твердовский и есть приснопамятный Чёрный барин. Вам стало боязно?

– Сейчас – вроде нет. А вначале напугалась, аж мурашки побежали.

– Присаживайтесь поудобней, любезная сударыня. Видимо, этот час настал! Не будет ли угодно вам выслушать мою историю, точнее – исповедь? Право, я давно не толковал с таким приятным собеседником, всё с волком да с волком, но из него, сами посудите, порой и слова клещами не вытянешь.

Бедное сердечко девушки заходило ходуном в груди ещё после признания Твердовского, что он и есть здешний, давно разыскиваемый упырь, а тут ещё на неё нежданно свалилось известие как-никак о целом говорящем волке. «Зачем я сюда пришла да ещё согласилась зайти в дом? Мамочка и папочка, вы там, на небесах, помогите мне! Но теперь будь что будет, на всё воля Божья», – подумала Купава, однако собравшись с духом, ответила:

– Готова, милостивый государь, но вначале, не сочтите за дерзость, вы позволите мне глянуть на вашу пятку?

Странный помещик рассмеялся от необычного вопроса и чуть-чуть приподнял брючину – из стоптанной домашней туфли без задника выглядывала самая что ни на есть обычная человеческая нога, под бледной кожей выступали тёмно-синие вены, копыто явно отсутствовало. Желание немедля удрать стало отпадать, и Купава успокоилась.

– А волк правда изъясняется по-людски или вы, сударь, как-то фигурально выразились, как в сказке?

– Истинная правда, сударыня, – зевая, как бы между делом ответил Волк, и в гостиной стало тихо.

Чёрный барин улыбнулся и закивал головой.

– Не пугайтесь, он на самом деле славный малый. Так вы готовы услышать мою исповедь?

– Я, безусловно, вас выслушаю, но я не приходской батюшка, может, вам лучше в церковь сходить – исповедаться и грехи отпустить? Мы с тётушкой всегда так поступаем.

Погодки, братец и сестрица из крайней избы ближнего к городу сельца, Егорка, полных семи годков, и Акулинка, цельных шести лет, повадились в то лето носиться в близкий лес – сладенькой ягодкой лакомиться: то за земляникой, то за малинкой; а тут подоспела пора отведать смачной ежевики да куманики. Матушка с утра отправилась в поле, а батюшка всё нынешнее лето был в разъездах: промышлял извозом на здешних мельницах.

Но тот день не задался: ягод почти не сыскали, детвора лишь только руки исколола в кровь, а досталось так себе, только малая горсточка, губы да ладошки перепачкать.

– Пойдём-ка, Акуля, в Погорелый лес, там, батя сказывал, прямо раздолье что с ягодой, что с грибами.

– А ты отколь дорогу-то знаешь? Не заплутаем как слепые котята?

– Да чё там, мы не малые, не заблудимся, коли леший не заведёт. Перейдём через речку по мосткам, а там сразу и тот самый лес начнётся. Мы прошлым летом с батей после Ильина дня к помещикам Ржевским наезжали, муку с мельницы возили.

– Гляди, Егорка, коль к вечеру домой запоздаем, матушка с нас три шкуры спустит. Да и есть дюже хочется, а в печке с утра в горшке каша осталась.

– Не боись, поспеем, дык, я с собой краюху хлеба прихватил, с голодухи не помрём.

– Ну тады пошли.

Глава 3. Тёмный гость

Чёрный барин нервно заходил по гостиной из угла в угол, привычно обходя кучи мусора и поломанную мебель, и под ним всё время, будто плачась, жалобно скрипели половицы. Купаве показалось, что при следующем шаге хозяина, прямо сию минуту, весь этот захламлённый особняк от лёгкого сквозняка непременно возьмёт и немедля развалится как карточный домик.

Наконец-то Твердовский остановился, выдохнул и высказался:

– Нет, ни в коем разе, ноги моей там не будет! В нынешний великий век просвещенья и науки, когда достопочтенные учёные, в том числе наши россейские ньютоны, пристально изучают натуру, куда вы меня зовёте, к бородатым невеждам? Ну да ладно, так и быть, вы особа младая, так сказать, зелёная, вам всё простительно. Хотя мне ли об этом рассуждать, тьфу, старому чернокнижнику и пособнику всякой нечисти. Ворочусь-ка я к своей горемычной судьбине, по романному наречию будет – «фатум» или «злой рок».

Помолчав немного, старик продолжил:

– Так, стало быть, давным-давно, милая барышня, моя жизненная авантюра-то и приключилась. Служил, значит, я совсем безусым юношей в Калуге секретарём при самом воеводе, то было ещё при покойной матушке-императрице Елизавете Петровне. Не поверите, имелась у меня даже шитая ливрея, во как! Доводилось встречать курьеров с депешами прямо из Санкт-Петербурга и Москвы. Воеводе, бывало, передам в руки конверт, он сличит сургучные печати, подаёт мне обратно и так любезно сообщает:

– На-ка, братец, продекламируй. У тебя глаза-то новые, не чета моим.

А какое общество! Драгуны и гусары саблями гремят, пехотные офицеры – со шпагами и напудренными буклями. А какие знатные дворяне отирались подле воеводы! Были даже в бархатных шубах с золотыми кистями. Вот это вам, сударыня, не колодники, поющие «Христа ради!». Ещё имелось родительское имение, почитай, в пятьсот душ в здешних краях. А вот когда дворянам долгожданным императорским указом дозволили более не служить, значит, ни в армии, ни на штатской службе, так я сразу подал прошение об отставке и махнул в родную усадьбу на постоянное жительство. Вскоре я по случаю благополучно женился на дворянке Марфе Андреевне из нашего уезда, она мне родила двух дочек и сынка Петрушу. Будучи по природе добрым человеком, я отпустил на небольшой оброк своих крестьян и хозяйством мало занимался. Всё в жизни сложилось чин по чину: с утра принимал ключницу да старосту, пил кофе, а следом с управляющим, если позволяла погода, отправлялся в объезд имения – смотрел на работы да прикидывал виды на урожай. Далее обед с телятиной и холодцом, кислые щи или ботвинник, но непременно с мясом. А ввечеру зажигали свечи и на стол подавали частенько кулебяку, а к чаю – малиновое варенье. Всё бы ничего, да вот только стал я модные журналы почитывать: и французские, и наши – столичные и московские, где как бы между делом щелкопёры-писаки всех бранят – и стар и млад, – да без конца насмешничают над всем, начиная от многовекового нашего землеустройства, завершая политикой. А когда ещё и великая смута, то бишь революция, случилась во Франции, и несчастного короля Людовика лишили, так сказать, головы, словно какого-то душегуба или вора, вот тут и меня прямо без удержу понесло вразнос. Как, знаете, случается: конная коляска разгонится, а кучер лошадей не может остановить, и тогда прямо беда – бах-бах. А после в губернской газете некролог в чёрной рамке: мол, погиб господин такой-то… Вот и я: на что ни посмотрю, вижу всё не так, как надо! Брошу взгляд на коня – так меня бесит, что лошади-то наши невелики ростом по сравнению с английскими; возьму в руки сукно – коли оно отечественное, то, стало быть, тоже непременно дрянь; а уж люди-то наши все сплошь пустоголовы и ленивы. А уж если во Франции сами французы голову рубят друг другу, то и нам, сиволапым, давно пора этим заняться. На этой почве одолела меня великая скука и горькая, как настойка ключницы, тоска. Хотел было из дуэльного пистолета застрелиться прямо у себя в кабинете, да детишек боялся напугать: вдруг заикаться начнут. Ну да ладно, подлечился домашним вином – и печальные мысли оставили меня. После загулов постановил всей душой предаться наукам и улучшить жизнь всего человечества, так сказать, встать на путь прогресса. Принялся я с утра до ночи опыты разные ставить. Выписал, значит, к себе одного смышлёного студента-химика в помощники из Москвы. Да, признаюсь, сударыня, скоро мне всё прискучило – корня жизни мы не отыскали, впрочем, эликсира вечной молодости – тоже, да и философского камня так и не обнаружили. Знать, ни золота тебе, ни вечной жизни. Опять тоска. А тут мимо имения один то ли чернявый колдун какой, то ли каббалист проезжал, знать, спешил к себе, в Малороссию. Да, как назло, – видать, и правда судьбина – колесо кареты не вовремя сломалось на наших ухабах али с самой Казани крутилось волчком, кто ж его знает. Вот он и завернул в нашу деревню, значит, к кузнецу Ивану. А я там невзначай оказался… Вот вам сызнова качнулось колесо судьбы-фортуны. Ну да ладно, наша Акулина, жена коваля, поставила нам с гостем самовар, вот мы с заезжим и разговорились. Я возьми, милая барышня, по своей полной глупости, и поведал ему о кручине, что какой год меня гложет. Так этот проходимец ласково говорит мне, ну прямо бальзам льёт на мою душу: «Помогу вам непременно, у меня как раз то, что вам нужно, имеется. Но за сто рублей и обязательно серебром – бумажками не возьму», – а у самого глазки блестят и руки дрожат от нетерпения, и схож он с чёрным пуделем (я таких у губернатора дома печеньем подкармливал, а они мне руки лизали). Тут и дёрнул меня нечистый пойти на поводу у этого речистого проходимца. Отвалил я ему кучу деньжат, а он мне, поганец, сунул в руки книжечку одну в чёрном сафьяновом переплёте: мол, штука редчайшая и вдобавок заграничная, из самого Рима привезённая с тайной оказией. Да велел всё внимательно прочесть, ну и после досконально исполнить, что там написано, проделав пару обрядов.

Странный хозяин умолк и посмотрел на древний, обильно засиженный мухами календарь, что покоился у него на столе. Купава не удержалась и в нетерпении поинтересовалась:

– Милостивый государь, а о чём та книга?

– О том самом! Теперь поймёте мои страдания и причины нынешнего жалкого состояния. Значит, с трепетом кое-как дождался я новолуния и затворился на запор в дымной бане; нательный крест спрятал подальше, зажёг свечи и давай бубнить, что там по латыни начертано, страницу за страницей. Античный язык-то самого Цезаря и Цицерона я плохо помнил, но кое-что уразумел, да учитель латинского языка из гимназии мне пособил и всё растолковал.

Твердовский опять умолк, несколько раз глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть под воду, и продолжил свой рассказ:

– В полночь слышу: кто-то ко мне стучится. Ну, я засов-то отодвинул, и дверь со скрипом раскрылась… Входит тут гость, без поклона, весь в чёрном; из белого-то на нём только завитой парик, да и тот так сильно напудрен, что сыпется с него на пол сероватый мел, словно крупа из крупорушки. Черты лица тонкие, а бородка, тьфу-тьфу, будто у деревенского козла. И так учтиво, с хитрецой, улыбается и говорит:

– Значит, восхотели личного бессмертия, Ваше благородие? Полной свободы возжелали отведать?

Ну а у меня самого, знаете ли, мурашки по коже побежали. Да что там, сударыня, мурашки, они – сущая ерунда. Смотрю, а у меня поджилки трясутся, я ж до конца не полагался на эту чепуху, всё думал, как обвёл меня вокруг пальца тот архиплут. Но я, как водится русскому человеку и дворянину, собрался с духом, а у самого, как говорится, кровь стынет в жилах от ужаса, но я всё ж отвечаю:

– Да-с, милостивый государь.

А он смотрит мне в глаза и даже не моргнёт ни разу, и так дальше учтиво изъясняется, при этом слегка похохатывая, тонким носом тряся:

– Весьма приятно лицезреть в этих дремучих калужских лесах, где ни пешему ни конному не пройти и не проехать, столь по-европейски образованного господина. Ныне большая редкость, уж вы мне поверьте, я публику вашу знаю хорошо, её больше картишки да гончие интересуют…

Я поинтересовался:

– Как вас соизволите величать, милостивый государь, и откуда пожаловали в наши края?

А он всё пристально смотрит мне в глаза, словно изучает меня изнутри, и без слов что-то важное промолвить изволит:

– Имя моё уж больно непривычно звучит для русского уха и может быть понято как крайне непристойное, потому я взял за правило обычно представляться по-простому – Тёмный гость. Надеюсь, Анастасий Перфильевич, вас не оскорбит такое моё прозвище? А прибыл я к вам по вызову из весьма дальних краёв, но в то же время близких, лишь руку протяни. Случается, я подсобляю всяким людям, ослеплённым гордыней, сделать последний шажочек вперёд али назад…

– Ничуть, милостивый государь, имя как имя, – отвечаю, а у самого аж в горле пересохло, да коленки дрожат. Будь оно неладно, это увлечение проклятой дьявольщиной.

– Выходит, вечно намереваетесь любоваться на Луну и, так сказать, со стороны надзирать за подлым и коварным развитием человечества?

– Желаю всенепременно, но не только созерцать прекрасное и записывать ходы правителей и фельдмаршалов, но и понять мать-природу и самого себя. Стану вольным, подобно небесной птице, как галка или какой-нибудь грач. Позволю напомнить любезного мне пиита, господина Державина:

Тёмный гость, видимо от удовольствия, аж захлопал и распахнул чёрный плащ:

– Вот такой высокий штиль подходит для истинно благородных людей, как вы!

– Премного благодарен, сударь. Понимаете, я стану выше всех императоров мира, а князья да столбовые дворяне в подмётки мне не будут годиться! Приближусь, так сказать, к сверкающим небесам…

А Тёмный гость всё обходительно улыбался и в согласии кивал головой, а после сызнова заглянул мне в глаза, словно хотел удостовериться, что я не шучу и не озорую. Помню, как у меня аж вновь холодок по спине пробежал, а гость шепчет так волнительно:

– Но вы, милостивый мой Анастасий Перфильевич, ведь разумеете, что вам придётся с лихвой заплатить за это щедрое, но противоестественное для потомков Адама и Евы одолжение с нашей стороны.

Тут меня охватила спесивая дворянская гордость, и как будто я даже покраснел, а со мной такого, поверьте, не случалось со школярских времён, когда наставники двойки мне ставили. А сам мыслю: будь что будет. Но из-за своего сумасбродства отвечаю ему так галантно:

– Скупиться, милостивый государь, я не намерен.

А мой визави и рад, будто только этого и поджидал: руки потирает. Мне бы бежать, а у меня ноги стали словно ватные, пошевелиться не могу.

– Тогда не будем откладывать в долгий ящик и поскорее перейдём к делу, грамотку одну подмахнёте – и все дела-с! У нас всё получается живо, одним духом, раз – и готово!

Тут Тёмный гость извлёк из внутреннего кармана кусок белоснежного пергамента и золотое перо и как-то вопросительно посмотрел на меня.

Я в ответ предлагаю учтиво:

– Чернила прикажете подать?

– Так не стоит беспокоиться, Анастасий Перфильевич, пустячок, право; пальчик свой слегка уколите да окуните пёрышко в кровушку и подмахните, подпись требуется ваша. А после мы быстро обработаем ранку серой. Знаете ли, у меня завсегда имеется с собой требуемый в подобной обстановке запасец.

– То бишь мне дóлжно расписаться кровью?

Тёмный гость, как сейчас помню, всё неотрывно смотрит мне в глаза и ласково так изъясняется:

–Кровью-кровью, а чем ещё, не колодезной же водицей прикажете, она для другого надобна. Ваша юшка[7] понадёжней всего будет, к чему канцелярщину разводить? Ваши дьяки не зря говорят: что написано пером, то не вырубишь топором. Да не переживайте вы так, раз – и всё. Зачем вам сдалась эта никчёмная душа? Поверьте, и без неё неплохо, даже удобнее! Нет её – значит, нет ни совести, ни отечества, ни долга перед семьёй и друзьями, ни такого глупого слова, как «надо». Вы, милостивый государь, будете ни к чему не привязаны, никому не обязаны, вечно живи ради себя да лишь только услаждайся! Разве, сударь, panem et circenses![8] – не это девиз нынешних времён: поболе хлеба и зрелищ? Ничего не переменилось со времён одного римского пиита, который так мешал нам своими сатирами.

– Ювенал?

– Но вы-то – не тот несчастный адвокатишка, что так любил насмехаться над всеми и в конце концов на старости, в семьдесят лет, за шутки над актёром отправился служить на границу империи, в самое захолустье, в Египет. А вы, милостивый государь, станете беззаботно порхать, как пёстрый мотылёк. Да нет – скорее как восхитительная бабочка, собирающая нектар с прекрасных цветков. А потом я готов проявить всяческое содействие, так сказать, в получении всевозможных наслаждений, коих целый легион. Они неведомы покамест обычному человеку, у коего век-то отмерен – всего-то ничего. Кстати, имеются даже воспрещённые в благородном обществе, но которые бывает, так страждет человек в своих капризах. Имейте это в виду, Ваше благородие, я в вашем полном распоряжении.

– Премного благодарен, милостивый государь, токмо что-то не желаю я пускаться во все тяжкие – у меня, знаете ли, супруга, детки малые, не надобно мне, – любезно отвечаю, а самому хочется умереть прямо на месте…

А гость не унимается, вертится ужом подле меня.

– Странный вы всё-таки, господин Твердовский. Помню, знавал я одного профессора из Лейпцига, весьма образованный человек, заметьте, безмерно жаждал новых знаний для всего человечества, но даже он не устоял от соблазнов… Но я не настаиваю, как изволите, воля ваша…

– Благодарствую за понимание, сударь.

Я умолк; в голове не поймёшь что крутится, как в калейдоскопе или на ярмарочной карусели, всякая грязь в голову из тёмных щелей полезла. Но вскоре совладал с собой и, знаете, сударыня, я ведь мог в эти минуты ещё послать Тёмного гостя куда подальше, но не решился, поразмыслил и понял, что он примет меня за слабака. Гордыня – она меня сгубила.

Анастасий Перфильевич замолк и положил голову на картинно сведённые вместе бледные кисти. Купава тоже безмолвствовала, как воды в рот набрала. Удивительный рассказ Чёрного барина поразил её в самое сердце, давнишний страх от прихода в загадочную усадьбу отпустил, она невольно позабыла и о доме, и о тётушке, о грушах, о том, что ей следует спешить со всех ног на рынок. Она в эти секунды билась над загадкой о своих шагах, которые следует предпринять: то ли ей искренне пожалеть хозяина, то ли, наоборот, осудить да поскорее навсегда покинуть это странное имение, позабыть всё и после обходить за версту здешние места…

Но Купава не удержалась и полюбопытствовала:

– А что в грамоте оказалось написано, вы хотя бы прочитали?

– Пробежал глазами по литерам. Там был незатейливый текст: что, мол, взамен даваемой вечной жизни такой-то господин добровольно вручает Тёмному гостю свою бессмертную душу. А после, Чёрный барин вздохнул и добавил: – «Просто, как подать луковицу и кусок хлеба для побирушки-нищенки».

– И вы, сударь, подписали тот самый договор?

– Да, дитя моё, я согласился и поставил подпись собственной кровью, – с грустью признался странный собеседник. – Немедля внутри меня что-то хрустнуло, будто на миг у меня в грудине затрещала косточка какая-то незначительная или суставчик, а всё, скажу я вам, прочее осталось как прежде, словно ничего у меня и не забирали, а так, выходит, мои опасения и страхи – всего лишь одни пустые разговоры. С тех пор я не старею. Вот так, милое дитя.

Чёрный барин умолк и опустил глаза.

– Сударь, вы до сих пор довольны этой метаморфозой, как говорят поэты?

Анастасий Перфильевич весь передёрнулся и глубоко вздохнул, и по лицу стало ясно, что он не очень-то желал об этом распространяться, но, повинуясь какому-то внутреннему позыву или, скорее, приличию, всё же вновь раскрыл свои уста:

– В первый год-два всё казалось забавно – я вовсе позабыл о разных хворях. Мог не смыкать глаз по несколько дней и ночей; да я, впрочем, и сейчас легко переношу зимнюю стужу и сырость. Попытался по-прежнему штудировать науки, выписал из Амстердама телескоп, чтобы ясными ночами наблюдать за Селеной-Луной. А далее я принялся строчить трактат о человеке, да вскоре всё забросил, чую – не моё это. Стало мне на всё наплевать, в том числе и на то самое человечество. Но затем вышло ещё хуже, чем я наивно предполагал. Всё как-то не заладилось: я совсем не старел, и тут у близких появилось недовольство мною. Знаете ли, слаб человек, не всегда может совладать с собой и сердечно порадоваться за другого, то есть за меня… Следом любимая супруга моя, с коей мы прожили тридцать лет душа в душу, разболелась и скончалась. Чада мои выросли, я и оглянуться не успел, да разлетелись кто куда: дочки вышли замуж, а сын дослужился до тайного советника в самом Петербурге. Дети сторонились меня как прокажённого, ведь они сами дряхлели, у них уже появились внуки, а я – всё тот же, будто гусь, замороженный в леднике до грядущего Рождества. Пришлось мне раздробить родительское имение, выделить доли дочерям на приданое и сыну. А я, как сами видите, совсем один остался жительствовать вот в этой обители. Мои верные слуги, что помнили меня с детства, тоже давным-давно поумирали, а другие, видя, что я всё тот же уже много-много лет, уразумели, что дело тут нечисто, и в страхе разбежались кто куда. Остальным своим хлебопашцам я давно дал вольную и только получаю небольшую аренду за пахотную землю и за рубку леса, на то и существую. Вот так я и остался один-одинёшенек. Изредка ко мне из сострадания заходит Пелагея – одна пожилая крестьянка, хоть каши наварит да местные сплетни поведает…

– Но, сударь, можно найти новую любовь и она придаст смысла вашей жизни.

– Была, была восхитительная Грушенька. Мы прожили три года душа в душу, но как-то по зиме она простыла, и у неё приключилась горячка. Бедняжка в беспамятстве, знаете ли, шептала моё имя, но не смогла боле подняться с постели. С тех самых пор я обхожу стороной мадмуазелей.

– Я где-то читала, что без стрелы купидона в нашем сердце жизнь пуста.

– Вот и я о том же, что нестерпимо вечно выносить утраты.

– А как же волк?

– Серый-то? Так он сам ко мне давно прибился, уже лет пять. Помню, в декабре пришёл перед зимним новолетьем, вот с тех пор мы живём вместе. Он заменил мне близких, но его, так сказать, собачья верность искупает все его провинности.

Твердовский осмотрелся по сторонам, замер, глядя на перепачканную воском бронзовую люстру, и продолжил, словно привычно изъяснялся сам с собою:

– Ничего теперь мне не хочется, осмотрюсь по сторонам, а вокруг меня всё пустое и никчёмное. Думаю, что нет во мне любви, оттого и рушатся мои песочные замки, и душа от меня убежала потому, что я оказался недостоин её высоких позывов.

– Но, живя без срока, под силу много доброго сделать для людей.

– Силился не раз, но всё валилось из рук. Глупо прожить долгую жизнь и остаться совсем одному. Поэтому все последние годы я часто посещаю старое кладбище; в основном по вечерам, когда там уже нет никого, навещаю могилки родных и близких, знакомых, друзей детства, учителей и соседей. Даже частенько мне доводилось заночевать в склепе: как домой пойдёшь в полной темноте? Так и без глаз останешься из-за острых сучков. Видать, оттого те обыватели, кто приходил рано или в сумерки на погост, замечали меня бродящим меж крестов в чёрном кафтане. В память о давних временах достал из сундука свой старый парик и шляпу и теперь сам слоняюсь по погосту, как тот проклятый Тёмный гость. Вот так, видно, горожане со страху и прозвали меня Чёрным барином. А что, на погосте тоже есть жизнь, знаете ли. Птицы поют и всякое разнотравье.

– Позвольте поинтересоваться, милостивый государь: а откуда взялись разговоры, что вы преследуете людей и даже пьёте человечью кровь?

– И смех и грех: да, бывало, изредка я несколько раз сильно пугал задержавшихся дотемна на кладбище посетителей или случайных прохожих, но как-то более из-за глупого озорства и скуки, да чтобы слишком не шумели на погосте. Бывалоча ради смеха входил в роль упыря, но ничьей крови не пил и в будущем не намереваюсь. Вот как-то раз ночевал в родительском склепе, а на кладбище, как назло, затесались пьяные мастеровые и давай во всю глотку песни орать – понимаете, никакого покоя нет, даже там, в укромном месте. Ну, я, каюсь, и не стерпел, при свете луны вылез из усыпальницы, как из-под земли, хотел лишь только пристыдить пьяниц… Ну а их при виде ночного гостя как ветром сдуло. Жить бессрочно, оказывается, весьма скучно, вот я и дурачился. В детстве каждое новое утро кажется особенным и ещё не виданным, а в старости год от года не отличаешь. Так-то, милая барышня.

Купава вспомнила про свои дела и поняла, что надо со всех ног спешить в город.

– Я, пожалуй, с вашего позволения пойду, милостивый государь, а то тётя меня, наверно, уже давно ищет.

– Как вам будет угодно, сударыня, не смею вас более задерживать. Только лишь попрошу об одной нелёгкой услуге: чтобы наша с вами болтовня осталась, так сказать, между нами, насколько это возможно. Я, конечно, ведаю про разные дамские штучки, но мне верится, что вы не какая-то там тривиальная девица, у которой на уме лишь только наряды да амурные дела.

– Безусловно, Анастасий Перфильевич, можете быть во мне уверены.

Они любезно раскланялись, словно старые знакомцы, и, когда девица уже почти скрылась среди осин, Чёрный барин крикнул:

–Приходи ещё ко мне в гости, Купава. Я помню много забавных историй, моя голова кипит от них, как котёл с похлёбкой. О ревуар![9]

А барышня засмущалась и на прощанье учтиво ответила:

–Пассé ун бон журнé[10].

Брат и сестра умудрились зайти в самую чащу Погорелого леса. Ежевики по пути попадалось немало, но она оказывалась либо совсем зелёной, либо едва-едва бурого цвета. Спелых чёрно-сизых ягод нашли совсем мало и хотели уж было топать домой, пускай и с пусты ми руками, но тут Акулинка заприметила овражек, заросший по кромке куманикой с поспевшими красновато-чёрными ягодами.

– Идём, Егорка, за мной.

– Сестрица, вот нам подвалила везуха! Наберём столько, что на торг ещё хватит! На вырученные монетки купим печатных пряников!

Дети проскочили под ветвями плакучих берёз и принялись обирать щедрые заросли…

Глава 4. В путь

Через пару дней людское любопытство, что нескончаемо толкает вперёд по ухабам и рытвинам колесо прогресса (кстати, выдуманного неугомонными французами) подобно весеннему ледоходу, преодолело все девичьи страхи, и Купава вновь решила навестить Чёрного барина. Теперь она направилась в заросшую усадьбу – в полдень, когда солнце находилось в самом зените и в лесу казалось не так страшно, как в первый раз. Она неспешно брела мимо островерхих елей и считала на земле справа и слева от неё солнечные пятна, что каким-то чудом пробивались сквозь плотные ветви деревьев.

Проход к поместью Твердовского оказался покошен, всё вокруг изменилось и стало приобретать обжитой вид. Среди травы даже выглядывали вазоны, которые раньше были скрыты от глаз в бурьяне; правда, стояли они, как водится, не с цветами, а с травой. Дверь в особняк с колоннами в этот раз оказалась плотно затворена. Девушка постучала, но никто не ответил. Подле ступенек кто-то тщательно вырвал доселе разросшиеся кругом заросли лопуха и подмёл ступени. Но всё равно вокруг пахло дряхлеющим деревянным домом и веяло давней неухоженностью. Купава оглянулась и, никого не приметив, хотела было уже идти обратно. Но тут как раз из-за старой осины вышел сам господин Твердовский, в халате и с корзиной в левой руке, где лежало с дюжину лисичек да сыроежек. За спиной его пальцы сжимали огромный топор. Он был гладко выбрит и что-то насвистывал. Приметив знакомую особу, он заулыбался и стал приветливо размахивать топором:

– Какие гости в моей берлоге. Чудеса, да и только! Весьма рад вас видеть, голубушка. Уж думал, что вы позабыли дорогу к одинокому старику, выжившему из ума.

Побледневшая при виде топора Купава, по-прежнему не шелохнувшись, стояла посередине двора, словно окаменев; сердце её замирало от страха, а колени дрожали. Ей стало страшно оставаться с ним с глазу на глаз, а в голове крутились последние слова Чёрного барина: «…выживший из ума, выживший из ума». Твердовский, видимо, наконец-то постиг, что глупо ждать ответа, коли перед носом гостьи машешь топором, и отбросил его в сторону.

– Что-то я очень того… обрадовался визиту. А топор – так я ветки им рубил.

Купава немного успокоилась и даже с трудом улыбнулась хозяину, растянув посиневшие губы.

– Анастасий Перфильевич, добрый день, не пугайте меня так больше. Даёте честное и благородное слово?

– О да, можете быть уверены, сударыня, я при вас более топор в руки не возьму и косу – тоже…

– Я проходила мимо, вспомнила о вашем предложении и решила заглянуть к вам на пять минут. Вот и небольшой гостинец от меня: груши и яблоки, крыжовник и сливы.

– Прекрасно! На меня весьма благосклонно подействовал ваш предыдущий визит, и я, представьте себе, прибрался в доме, купил в колониальной лавке свежего абиссинского кофе, пряников и всякой всячины, а ещё набрал целую телегу кованых гвоздей, досок и даже пакли, чтобы законопатить щели, и теперь вот, представьте себе, принялся за починку усадьбы. Вот, думаю, по осени подрядить артель плотников из здешних крестьян для ремонта.

– Я весьма рада таким переменам. Даже если вы и правда без души, но опускать руки всё равно не следует. Родная тётушка меня с малолетства учила, что человек из любого сословия должен всю жизнь вокруг себя творить райский сад.

Чёрный барин после слов барышни как-то сразу обмяк, будто подстреленная влёт утка, и с ходу плюхнулся на ступеньки.

– Дорогая Купава Александровна, будьте милосердны и без острой надобности не напоминайте, пожалуйста, старику о его трагедии. Не раньте в сердце самого несчастного в подлунном мире человека.

Девушка вздрогнула, ей стало жаль беднягу, и она, повинуясь врождённому женскому состраданию и помня о своей собственной сиротской доле, тихо проговорила:

– Простите, Анастасий Перфильевич, я вовсе не намеревалась вас обидеть и тем более причинить страдания. Может, я чем-то смогу вам помочь или оказать какую-то посильную услугу?

Господин Твердовский закрыл глаза и призадумался. Стало слышно, как гудит шмель подле куста цикория. Наконец-то, отложив корзинку в сторону, он произнёс:

– Мадмуазель Огнева, мне даже неловко об этом говорить, а тем более о чём-то вас просить, вы же ещё совсем невинное дитя, вам даже месье Мольера или «Бедную Лизу» Карамзина читать ещё рано. Но, с другой стороны, ваши визиты сюда, как мне думается, тоже не случайны, а, скорее, наоборот, предопределены, так сказать, свыше, правда, не ведаю, какими силами, но явно не наукой с её електричеством, и, надеюсь, не тем Тёмным гостем, что когда-то совершил визит ко мне в баню.

Лицо Купавы вдруг вспыхнуло пунцовым цветом.

– Я ведь живу в крайне строгой обстановке, как говорит тётушка – в ежовых рукавицах. Полагаю, вы не забыли о моей сиротской судьбе? Так чем вам помочь, милостивый государь?

– Я обещал вам поведать много историй, вот послушайте ещё одну, недосказанную. Когда уходил тот самый Тёмный гость, шаркая и поправляя парик, я спросил его, а возможно ли как-то возвратить обратно мою грешную душу. Он крайне подивился такому вопросу, но ответил, что можно, но это по плечу исполнить лишь человеку с невинной душой, прошедшему все горнила земных соблазнов. Выходит, если удастся воротить мой повинный дух, я наконец-то смогу спокойно умереть и уйти из этого давно опостылевшего мне мира.

– Вам так прискучило ваше бессмертие?

– Опротивела мне в конце концов такая вольная жизнь, хочу воротить всё назад, моё самое заурядное житьё-бытьё, чтобы желать помогать человеку, даже малому зверю или птахе небесной не от скуки, а от души. Опостылело без родных и друзей следить за перипетиями людской подлости и низости, ведь ныне не так много в окружающей нас жизни достойных проявлений человеческой натуры, кои радуют и вселяют надежду в благоприятное будущее потомков Адама и Евы. Да я самый что ни на есть обычный человек, такой, как все, как мой кучер Степан, что немало лет исправно возил меня, или горничная Варвара, моя кормилица Матрёнушка. Чем я-то лучше их, для чего мне так долго топтать землю? Может, и есть среди нас те титаны духа, что достойны жить вечно: вот академик и поэт Михайло Васильевич Ломоносов прожил всего-то пятьдесят три года! Но мы его чтим и ещё долго будем помнить! Но какой малый срок отвёл ему злой фатум для пребывания промеж смертных! Может статься, здравствуй он и поныне, мы бы давным-давно бороздили на железных судах Ледовитые моря или даже, бери выше, небесные океаны, а то, глядишь, бы и на Луну нацелились. Вот как, но таких исполинов духа среди людей – единицы! И вот скажите, кто я такой, что создал для человечества?

– Анастасий Перфильевич, а что требуется, дабы вернуть вашу бессмертную душу?

Несколько тягостных минут молчал Чёрный барин, будто не решался даже вымолвить заблаговременно припасённые слова о помощи, но всё же, в конце концов решился произнести:

– Как я уже изъяснял, на самом деле выход есть: надо лишь только кому-то невинному, с чистым и добрым сердцем пройти до конца по Кремнистой дороге. А путь укажет мой страж – Серый волк. А там, на дальней неизведанной стороне, в винограднике, придётся изловчиться и поймать белоснежного орла, что слетает в сад звёздной ночью подкрепиться чудесными ягодами. И главное – воротиться на нём за мной. Он, сказывают, весьма послушен перед ничем не запятнанными людьми. Только он на своих белых крыльях доставит мне моё богатство, так безрассудно мною когда-то утраченное.

– Прямо выходит сказка какая-то: Кремнистая дорога; только недостаёт жар-птицы и Бабы-яги, про которых мне рассказывала тётушка и написано в сборниках сказок!

– Вся наша жизнь и есть на самом деле подобная небылица, только вот она кем-то сокрыта под покровом тайны. Разглядеть её можно только издали, по прошествии многих лет.

– А она долгая, а главное – опасная, эта ваша Кремнистая дорога?

– Никто не знает. Волк говорит, что каждый раз всё по-разному. Изредка она несёт храбреца сама, будто река, лишь ступишь на неё. Так мы отправляли гостинцы – к примеру, ваши золотые груши – нашим дальним знакомцам… Подчас не позволит даже наступить: так жжёт, будто в горне у кузнеца. Одним словом, с норовом дорога, и где конец её, никто не знает, да и есть ли он?

– Но, сударь, что я скажу моей тётушке, если меня долго не будет дома?

– Не ведаю. Может быть, сказать, что в лесу потерялась, или болтают, мол, вчера заблудились в Погорелом лесу крестьянские дети – брат и сестра, и вы разыскивали их по зову сердца? А потом, не следует забывать: Серый волк будет вам побыстрее почтовой тройки. Но, несомненно, ложь, как ни крути, есть ложь. Понимаю, что лгать нехорошо, но, видимо, придётся. Боюсь, если Марии Петровне правду поведать, как всё есть на самом деле, не поверит она или, того хуже, умом тронется либо сочтёт вас душевнобольной.

– Всё так и есть, придётся оставить ей письмо, а не брать на себя сей недостойный поступок. Вы не одолжите мне перо и чернила, а ещё листик бумаги?

– Одну секунду.

Чёрный барин отправился в дом и вскоре вернулся, держа в руках письменный прибор. Купава быстро настрочила несколько строк и, вложив в письмо голубой цветок цикория, обратилась к хозяину:

– А на волке следует верхом ехать, как на настоящем коне?

– Так и есть. Для чего он баловался вашими золотыми грушами? Пусть теперь покажет свою прыть!

– А что необычного в тётушкиной груше? Дерево как дерево.

–Оно, по секрету скажу вам, из того самого дивного[11] сада. Предок ваш приобрёл сей саженец за дела милосердия в жестокий петровский век…

Купава задумалась, поправила косу соломенного цвета и поняла, что если сию минуту не отправится в путь, то больше никогда не решится на такую, как пишут во французских романах, авантюру, рассчитанную на извечное русское «авось». Она даже на первых порах рассердилась и на Твердовского, что он впутывает её в такое опасное предприятие, и на себя, что так легко уступает ему; но над всеми её чувствами преобладало явившееся откуда-то из её сердца упрямое стремление помочь и спасти человека.

– А где же ваш хвалёный волк, сударь?

– Не извольте беспокоиться, сударыня.

Чёрный барин едва слышно свистнул, и из-под куста пахучей черёмухи вылез уже знакомый бирюк и навострил уши…

– Иди ко мне, бродяга. Вот и настал твой час. Кремнистый путь давно ждёт вас.

Серый волк равнодушно зевнул, обнажив острые клыки, и жёлтые глаза бесцеремонно уставились на девицу.

– Я боюсь его…

– Не стоит, он накормлен, зато не обманет и очарованную дорогу ведает. Прихватите с собой золотых груш – они вам пригодятся в долгой дороге – да припоминайте все небылицы, что слышали – будете рассказывать волку.

– Тогда вперёд! Но сначала заскочим домой к моей ненаглядной тётушке, иначе я сойду с ума, переживая за неё.

Купава осторожно забралась на спину волку. Устроилась поудобней, крепко-накрепко ухватившись за длинную шерсть на холке; в тот же миг в её глазах рассыпались мириады блестящих искр, и она словно погрузилась в какую-то ребячью небылицу – всё вокруг замелькало, как в разноцветном калейдоскопе, преобразилось, словно она угодила в колодец с родниковой водой и теперь глядела из-под неё на привычный мир. Дыханье спёрло…

Тут лесной разбойник, подхватив седока, как пушинку, пустился в дальний путь. Но поначалу он перемахнул речку и привычно пробрался в знакомый сад. Соскочив с Серого, наездница пробралась к дому мимо склонившихся цветов и на лавочке оставила письмо для тёти, придавив его камнем.

– А теперь в путь, – сказала девица и шёпотом добавила: – О вас, тётя, я буду молиться всю дорогу.

Они вернулись в лес и, миновав стороной заросшую усадьбу Твердовского, проскочили меж куртинок молодых осинок, да так, что ветки захлестали по лицу, и вскоре взору их открылась доселе невиданная дорога – песчаная и кремнистая, уходящая вдаль. Она разрезала бурелом на две части, сверкая под редкими лучами полуденного солнца.

Купава раньше ничего не слышала о столь дивном пути, проходившем прямо подле родного города, и теперь ей ничего другого не оставалось, как любоваться открывающимся великолепием. В поле и на лугах чудесная дорожка завораживающе сверкала в ярких лучах дневного светила, словно в неё какой-то неведомой рукой оказались вкраплены блистающие звёздами алмазы.

Мария Петровна стучала коклюшками и изредка поглядывала в окно: Пава сегодня что-то задерживалась. Невесёлые мысли то и дело подступали к ней, мешая работать. «Как выросла девочка. Ещё год-другой – и упорхнёт моя жар-птица из родимого гнезда с мужем, – думала тётушка. – Сыскалось бы мне местечко подле молодых, как не хочется доживать свой век одной да в четырёх стенах».

Во дворе петух громко захлопал крыльями и заголосил, ему следом вторил соседский певун. «Ну, пошла гулять губерния», – отвлеклась Мария Петровна и решила растопить самовар: глядишь, скоро и Купава вернётся.

Глава 5. Кремнистая дорога

Мир так устроен, что иногда мы, позабыв о всякой предосторожности, пускаемся в отчаянные авантюры с неясной надеждой на успех из-за едва-едва заметного ощущения где-то в груди: мол, «всё будет хорошо». Так и Купава, в первый раз вырвавшись из дома, с головой бросилась в пучину странствия. Она то радовалась свежему ветру, то принималась грустить, припоминая родной очаг и добрую тётушку, которая, конечно, сильно переживает из-за неё. Но, чтобы развеяться, она с любопытством рассматривала окрестности тайного пути, сказывала на ухо волку тётушкины сказочки да пела песенки…

По пути им не попадались на глаза всадники или кареты, а тем более крестьянские телеги. Они не настигали пеших прохожих и всё время были одни-одинёшеньки. Вскоре путники заприметили впереди себя незнакомую реку в серой дымке, и дорога нежданно-негаданно оборвалась на крутом берегу. Окрест них в вековой дрёме раскинулся дремучий лес, и длинные тени тянулись к ним, словно языки невидимых чудовищ. А за колючим еловым лапником кто-то в чёрном плаще притаился и глаз с них не сводил.

Глядит Купава с крутого яра, как по воде плывут серая уточка и за ней селезень. А за её спиной, далече-далече, в низине подле болота, словно в другой жизни, захлопал крыльями и закряхтел турухтан, а с ближнего луга ему вторил настойчивый коростель: «Дёрг-дёрг». И так свежо вдруг стало…

Вот только ступила на песок Купава, как, взмахнув крылами, обернулся селезень обрюзглым водяным, а уточка, нырнув, предстала из вод косматой русалкой. Подивилась девица такому чуду: чай, не каждый день гуси-лебеди превращаются в пучеглазого старика в тине, – оттого чуть в крике не зашлась и спряталась за волка, шепча:

– Это настоящий водяной и русалка, как в сказке?

– Как видишь. Мы скоро ещё не такое заприметим, если ты живой останешься.

– А куда мы с тобой угодили?

– Так ты ещё не поняла? Мы давно в Тридевятом царстве.

Вытаращил глаза бородатый дедушка на непрошеных гостей и говорит:

– Давным-давно не являлись странники с Кремнистой дороги. Кто же теперь отважился без спроса пожаловать в мои мокрые и топкие владения? Разве не сам Серый волк?

Отвечает Волк:

– Мы, Водяной дедушка, посланы Чёрным барином и пробираемся по укрытому от посторонних глаз пути-дорожке куда следует. Поспешаем в потаённые места да за кисельные берега.

Отмахивается от серого гостя упитанный хозяин вод, не слушает, а сам глаз не сводит с его спутницы. Вдруг от какой-то нежданной радости захлопал ладонями по водной глади так, что от грохота и плеска аж мурашки по коже побежали у Купавы. И вопит на всю округу:

– Вижу-вижу, зубастый, позаботился о старике, привёл девицу для безвозвратной жизни в моих подводных палатах. Коли так, то поклон тебе от меня. А Купава-кувшинка, видать, наших кровей…

Зашептала в панике девица Волку на ухо:

– Боюсь-боюсь…

Серый в ответ:

– У-у-у, я-то думал, ты девка бедовая, а ты трусиха. Помалкивай, я сам управлюсь.

Говорит Волчище речному владыке:

– Зачем тебе Купава? Разве мало стало русалок в здешних реках и озёрах да ещё водяниц-утопленниц, что упрямые волны приносят за лето? Дозволь нам свободный проход через твои сырые владения.

Насупился тут Водяной, будто что-то припомнил; зелёные брови забегали ходуном:

– Значит, не утешишь старика? Ежели часом проглотишь колкого ерша, подмоги у меня не проси, так и сгинешь с иголками в глотке.

– Быть посему, только пропусти.

– Ну да ладно, так тому и случиться. А может быть, она сама по доброй воле пожелает поселиться в моём тереме, стать главной хозяйкой, а?

Девица вздрогнула под неотступным взглядом речного хозяина и, низко кланяясь, отвечает:

– Благодарю за лестное предложение, дедушка водяной, но мне домой надобно воротиться вовремя…

– Не спеши с ответом, ты не ведаешь, какие богатства для тебя припрятаны в моих ларцах: злато и серебро, драгоценные камни и восточные шелка, а уж жемчуга у меня – как песка в вашей Оке! У царей в сундуках нема столь добра, а у несчастной сиротки найдутся всякие сокровища на зависть царицам! Оставайся на веки вечные в моих подводных покоях – разоденешься с головы до ног словно королевна!

Купава хранила молчание, просто-напросто оторопев от сладостных речей Водяного. Из тёмной воды, подобно рыбачьим поплавкам, принялись всплывать сундуки и, с грохотом откинув крышки, явили перед девичьим взором злато и разноцветные каменья, жемчужные ожерелья да перстни с кольцами. Искуситель зашептал:

– Глянь, Купава, такого нет в коронах ваших царей и в ожерельях цариц и княгинь. Всё будет твоё!

Засомневалась девица, сердце затрепыхало при виде несметных богатств, подумалось: «Довольно считать гроши да беречь медные пятаки…»

– Я согла…

Тем временем сзади подкрался Серый волк и нежданно лизнул её в руку огненным языком и следом подложил золотую грушу. Сирота, к счастью, тут же одумалась, не договорила, и насланный морок сорвался с её глаз, а продышавшись, она попросила хозяина вод:

– Дедушка водяной, будьте добры, отпустите нас поскорее, меня дома тётушка ожидает, глаз день и ночь не смыкает.

– Что ж, так тому и быть, сто ершей вам под рубаху на подмогу, – водовик вздохнул. – Пропущу, коль ладно причешешь мою возлюбленную русалку.

– Ну, это дело нехитрое, зовите названую сестрицу.

Спустилась Купава к кромке воды, и из набежавшей волны вынырнула бледная шутовка, вся в тине да в ряске с головы до кончиков хвоста. Принялась девица старательно расчёсывать гребнем длинные волосы, хоть и руки дрожат, а что поделаешь-то? Утомилась, но причесала русые космы шутовки и вдобавок их в косу заплела; хотела уж было воротиться к Серому волку, как мелькнул перед её глазами чёрный плащ, и ухватила Купаву водяная девка, и ну тянуть прямо в глубину. Насилу поспел девице на выручку Волчище, схватил за одёжу бедняжку да на берег вытянул. Заохали да запричитали недовольные водяные жители, да всё же уговор дороже денег: пропустили нежданных гостей.

Купава замерла, крепко вцепившись в шерсть. Серый волк завыл, словно кликал ведомые только ему Высшие силы или ожидал подмоги от своих братьев, притаившихся по гиблым местам вечерних сумерек, и наконец-то сиганул прямиком через речную долину, населённую всевозможными родичами водяного, что тянули свои лапы к путникам, и одним махом перелетел все старицы и протоки, болота да трясины.

Затем дорога привела их в огромный ельник с болотистыми топями; в яркий солнечный день здесь царил полумрак. Огромные серые стволы елей прижимались к Кремнистой дорожке с клоками по краям ярко-зелёной травы и редкими красными ягодами костяники, которые Купава старалась срывать на ходу. Глухари, преданные жители дремучих лесов, что лакомились в брусничнике, разлетались из-под лап волка. Звенящий комар тут кишмя кишел, а куда ни кинь взгляд – жуть, просто жуть. Только протяни руку к зелёной стене – враз с хрустом отхватят по локоть, ведь там ожившие тени несутся: то ли волки, то ли медведи, то ли библейские левиафаны и бегемоты…

Нежданно-негаданно раздавшийся издали пронзительный крик расколол лесную глушь, а буйный вихрь, посланный умелой рукой, принялся нещадно раскачивать вершины деревьев, вокруг всё затрещало да загудело, пахнуло холодом с дальних болот. Старый бор словно прикрыло сверху чёрным плащом, и всё погрузилось во мрак. Боязно стало Купаве, ещё крепче ухватилась она за Волка. Вскоре дорогу путникам преградил престранный незнакомец ростом с крепкий дуб, с руками-ветвями и волосами-листвой, да вот только не отбрасывал он тени. Леший пристально поглядел на них неподвижными глазами и спросил:

– Куда путь держите, гости дорогие? Да по какой такой надобности, по делу али по пустой забаве, потехи ради?

Остановился Серый волк и отвечает:

– Дядя Леший, мы посланы Чёрным барином. Пробираемся по скрытой дороге в потаённые земли.

– А кому суженую везёшь или, может, уворовал для кого-то раскрасавицу, старый разбойник? Давным-давно я ведаю про твои проделки.

– Я всего лишь верно служу барышне.

Тут заходила из стороны в сторону борода из мха, а ветки стали, словно ладони, потирать друг друга:

– О как, да это меняет дело! Оставайся со мной, красна девица, леший не обидит и не обделит! Лучшие меха уложу к твоим ногам, все сокровища, припрятанные по лесам забывчивыми купцами да лихими разбойниками, пойдут в твои руки! Все до единого лесные звери и птицы почтительно склонятся пред тобою, будешь ими повелевать как истинная владелица. Ни одна пташка не взлетит без твоего ведома, ни один заяц не скакнёт без нашего дозволения. Забудь Чёрного барина, в тёмном лесу с Лешим веселее! Будем для смеха путать тропы случайным прохожим и сгонять дичь из-под носа охотников, заведём куда подальше грибников и ягодниц; точно говорю – со мной не соскучишься!

Девушка в ответ хранила молчание, поначалу замерев от вида лесного исполина, а теперь оторопев от приятных речей лесного хозяина. «Как, наверно, здорово повелевать, требовать что хочу! До сих пор только я находилась у всех в услужении, хоть у тётушки или в школе, а теперь смогу сама всё решать!» – подумала Купава. Только вовремя подкрался Серый волк, вновь нежданно лизнул её в руку и вложил золотую грушу в память о далёком доме. Словно пелена слетела с её очей, и отвергла она разлюбезную просьбу Лешего:

– Благодарствую за приглашение, Лесной дедушка, но меня ждут впереди лишь дорога длинная да ночи тёмные. Оказались мы здесь не по своей воле, не ради золота и славы, а токмо для избавления человека от страшной напасти, а после вернёмся домой, к людям. Страшно и боязно мне в вашем лесу.

Выслушав ответ девицы, топнул ногой Лесовик со злости, да так, что в округе вся земля ходуном заходила.

– Ладно, проходите дальше, только не заглядывайте на мои тропы, а то враз сгинете в топях да болотах. Но вначале пусть девица заштопает мне шапку – гляну, искусна ли она в бабьем рукоделии.

– Непременно помогу!

– Только поскорее, а то некогда мне тут с вами тары-бары вести, разговаривать, дел у меня невпроворот!

Скинул Леший невесть откуда взявшийся треух и подал Купаве. Делать нечего, с хозяином леса не поспоришь, не скажешь, что голова болит, пришлось штопать прорехи, коля в кровь пальцы, ведь крайне трудно проткнуть жёсткий мех. Тем временем из подлеска выскочил чёрный козлик и принялся забавно играться подле лесного кудесника. То прыгал, то смешно разгонялся, то пытался даже безрогим лбом столкнуть великана.

Ушанка Лешего наконец-то стала выглядеть как новая. На прощанье любезная барышня погладила ласкового козлёночка: уж больно он хорош да забавно прыгал около её ног. Как только её пальцы прикоснулись к нежной волнистой шерсти козлика, в тот же миг он сиганул через голову и тут же обернулся рогатым козлищем. Забросив оторопевшую девицу себе на спину, он со всех ног кинулся в самую чащобу. Серый волк прыгнул вслед за похитителем и насилу успел в ближнем ельнике спасти несчастную Купаву, сняв с хребта похитителя.

Они наконец-то воротились на дорогу, но там уже никого не оказалось, лешего и след простыл. Серый волк припал к земле, приглашая девицу садиться ему на спину, и загадочно промолвил:

– Это были, барышня, покуда цветочки, а впереди нас поджидают ягодки.

– Цветочки? Ужасный Водяной и Леший с хитрым козлом – это цветочки? – переспросила Купава, а сама побледнела, и серые её глаза совсем потухли, как прогоревшие угли.

– Не возжелали тебя губить водяной с лешим – так только, постращали да всякими соблазнами отвлекали, да с пути сбивали, а вот дальше – если попадём к кикиморе в гости, тогда точно милости не жди.

– А можно её как-то обойти дальней стороной?

– Коль с верного пути сойдём – непременно пропадём.

Волк поднялся с земли и бросился вперёд…

Тем временем тётушка, не дождавшись к вечеру племянницы, стала не на шутку волноваться. Пошла на рынок к знакомым купцам, пока они лавки на ночь не закрыли, и спрашивает:

– Продавала ли сегодня моя племянница груши?

– Не видели, не встреча ли, – откликаются торговцы.

Стала расспрашивать соседей: вдруг они что знают:

– Не встречали ли мою Купаву?

– Нет, но много народу, захватив припасы, пошли разыскивать пропавших брата и сестру в дальние леса, – отвечают земляки.

Тётушка стремглав бросилась к подругам племянницы. Но и тех дома не оказалось, все тоже отправились на поиски заблудившихся в здешних лесах ребят. Делать нечего, вытерла слезу Мария Петровна, письма Купавы не приметила и решила дожидаться племянницу, при этом сама себе выговаривала:

– Вот вырастила на свою голову добрую девочку, теперь не знаю, то ли плакать, то ли радоваться. Кто ни попросит – всем подсобляет, даже пусть и словом добрым, коли сделать ничего не может. Бедные её родители что сейчас сказали бы? Почему вот только разрешения не спросила? Я бы её и так отпустила. Может, побоялась, глупенькая, что я не отпущу? А возможно, с женихом сбежала, вон знакомая пишет из Псковской губернии: мол, в соседнем поместье, в пристойной семье одного барина, младшая дочь Ольга довела жениха до смертельной дуэли, а после без родительского благословения удрала из дома в тёмную ночь с заезжим драгуном. Теперь ищи-свищи её по всем губерниям. Эх, Купава, Купава, где ты, моя милая девочка? Я бы тебя непременно отпустила!

Глава 6. Кикимора

Вскоре уставших путников со всех сторон обступила настоящая непроходимая глушь. Поднявшийся ветер сопровождал их всю дорогу, то подгоняя, то, наоборот, не давая сделать и шага. Вихрь гнул кусты придорожного ивняка, островерхие ели и курчавые сосны. Купава с опаской смотрела по сторонам, прямо во тьму, где шумели бесконечные леса и не видно ни зги, только вой волков да уханье филинов, хотя ей казалось, что она время от времени ясно различает горящие глаза того самого Тёмного гостя. Изредка на пути им попадались столетние берёзы, и только их серые стволы служили хоть каким-то утешением для глаз, напоминая милую родину.

К вечеру в овражке они приметили клубящийся дым, к запаху сосен и елей прибавился посторонний, но такой домашний запах очага. Купава порадовалась скорому приближению жилья: неужели Кремнистая дорога сжалилась над ними и наконец-то даст им хоть маленькую передышку?

Волк остановился. Сверкающая дорога как сквозь землю провалилась – впереди них на полянке росла лишь только зелёная трава-мурава и нет ни тропки, ни стёжки малой. Показывая на струящийся между осинками дымок, зверь сказал:

– Видать, Кикимора варит пиво. Тут её лесная вотчина.

– Кикимора? А я так надеялась на постоялый двор, на горячую воду и нормальный ужин. Может, мы её как-нибудь обойдём, а? Подумай, милый Волчок, ты же всё знаешь в этих местах.

– Я не волчок – я Серый волк. Миновать нам её не выйдет, как ни старайся и следы хвостом ни заметай, коли здесь очутились. Наша с тобой путь-дорожка сызнова явится перед глазами, если только мы благополучно навестим Кикимору, будь она неладна.

– Что нам делать, Серый волк?

– Погоди, я кое-что придумал.

– Не томи, говори.

– Слушай меня внимательно. Я надену на себя твою накидку и повяжу платок, а ты скажешь, если она примется тебя расспрашивать, что я – твоя немая и слепая бабушка, и мы с тобой, мол, заплутали в здешней глухомани, идя по поручению Чёрного барина. Авось, маруха поверит и успокоится, ну а в случае чего я её попробую напугать. По секрету поведаю: она страшится медведей и нашего брата – волка.

– Хорошо. Скажи, Кикимора очень уродливая, я не убегу от ужаса при виде её?

– Мы, волки, много не думаем, но мне кажется, было бы лучше, если бы она походила на Бабу-ягу. А в её подлинном обличье и кроется самая большая опасность для путников. Сама поймёшь, сколь добрых молодцев она загубила.

Путники наскоро переоделись. Серый волк нарядился, поднялся на задние лапы и склонился, совсем как горбатая старушка. Они потихоньку пошли в осинник и стали пробираться через валежник, глядя себе под ноги. Наконец-то они проникли во двор, огороженный плетнём. И встали за кустом калины. Подле просторной избы, словно из ниоткуда, им навстречу вышла Кикимора и громогласно спросила, разведя в стороны ветки:

– Кто здесь притаился? Выходи немедля, а то хуже будет!

Купава подняла голову и увидела перед собой статную молодуху с распущенными русыми волосами, в красном сарафане и кокошнике, расшитом жемчугами да драгоценными камнями.

– Добрый день, хозяйка, – поздоровалась девица.

– Денёк-то был хорош, покамест вы не заявились. Куда путь-дорогу держите?

– Меня зовут Купава, я сирота. Вот мы с бабушкой; она немая и глухая, я у неё за проводника, идём-бредём по Кремнистой дороге, сами не знаем куда, по просьбе Чёрного барина.

– Сама вижу, чай, не слепая и не кривая, и с лица я белая, не рябая, что ты не боярыня и не царица, а так, вольная птица.

– Уважаемая Кикимора, можно мы пройдём дальше своей дорогой, чтобы вам не мешать?

Кикимора повернулась спиной и пошла к дому, говоря по всей видимости самой себе:

– Хороший мужик тот Чёрный барин, вышел бы из него справный хозяин, да человечье никак не отпускает, завяз, бедолага, в людском мире, – после повернулась к гостям и сказала голосом, не терпящим возражений: – А вы бы погостили у меня пару дней, а то мне одной-то тоскливо в глуши сидеть, всюду одни зайцы да утки. Мы бы с тобой, Купавушка, по-бабски потолковали, глядишь, слезу бы пустили, Водяного или какого лопоухого Лешего обсудили, всем русалкам косточки перемыли.

– Благодарствую за приглашение, хозяюшка, только нам надобно дальше идти.

– Что ж, на нет и суда нет! Как говорится, скатертью дорожка! Вон там путь-дорога открыта и для пешего, и для конного. Вот лишь только покажи-ка мне сперва, как ты умеешь бабью работу ладить: прясть, вязать да коклюшками стучать, а не просто языком чесать. Коль обойдёшь меня в ремесле, то и дальше с миром пойдёшь, никто вас не держит. Ну а коли слабосильна да неловка окажешься, то три года в работницах у меня пробудешь, а после воротишься домой.

– Согласна, – отвечает Купава. – Знамо дело, девку веретено одевает.

– Так тому и быть, гляну, какая из тебя выйдет хозяйка.

Сели они за самопрялки, говорит тут Кикимора ласково:

– Кто первой катушку пряжи намотает, тот и выиграл.

Принялись они прясть, закрутились колесо и веретено, следом побежала нить. Первой кудель закончилась у девицы, хотя и поболе была, чем у владелицы усадьбы:

– Получай, хозяйка, целую катушку пряжи! Станешь вязать – примешься меня вспоминать!

Встала недовольная кикимора и со злостью говорит:

– Лиха беда начало! Будь по-твоему, теперь крепче держи спицы, вяжем по рукавице!

Взялись они спицами мелькать туда-сюда, кто из них ловчее и быстрее петельки соединит. Постаралась Купава, в её руках лишь только спицы мелькают, да что ни говори, а ведь немало лет она отдала этому занятию. А хозяйка отстаёт да губы кусает от злости, хоть всего-то варежку на ребёнка вяжет, а гостья – на здорового мужика.

Расстроилась Кикимора и с угрозой в голосе твердит:

– Не бойся начала, а бойся конца! Ладно, языком ты ловко работаешь, теперь принимай-ка коклюшки да булавки; гляну, как ты кружева плетёшь!

До самой ночи безостановочно звенели ручные катушки с нитками. Хорошо, на небе взошла луна, а то бы доделывали они свои платочки уже в полной темноте. Видит Кикимора, что сызнова, как ни крути, уступает заезжей барышне, принялась мешать: то стул из-под неё выбьет, то рисунок перевернёт, а то булавками пальцы колет до крови. Да всё напрасно: плачет, да терпит девица, не бросает кружев. В конце концов одолела Купава в рукоделии Кикимору.

Еле-еле поднялась на ноги от усталости девица и хотела уж было в путь собираться, а тут ей лесная хозяйка так ласково говорит, будто сменила гнев на милость:

– Ну, красная моя ягодка, если пожелаете, то заночуйте с бабулей в доме, как гости бесценные, да у меня и банька в самый раз готова – хорош берёзовый жар, прямо как знала, печь натопила, пирогов напекла.

Так захотелось с долгой дороги передохнуть Купаве, что она не удержалась и согласилась на ласковые уговоры Кикиморы:

– Благодарствую, хозяюшка, за приглашение. Мне бы хоть ополоснуться тёплой водичкой, на часок прилечь, дух перевести и немедля в путь пуститься.

– Так иди, Купава, в баньку или ожидаешь особого приглашения?

Обрадовалась девица, кланяется до земли Кикиморе и любезно отвечает:

– Благодарствую, хозяюшка, за душевный приём.

– Всякому прохожему рада, разве мне для сердечных гостей воды или дров жалко! Бабушку свою тоже прихвати – пускай старые кости попарит да подлечит.

– Старушка с дороги сильно уморилась, пусть лучше подремлет.

– Как говорится, хозяин – барин, лишь бы не прихватил за нос Чёрный барин.

– А я о вас, признаться, совсем другое представляла, а вы, оказывается, на самом деле добрая да пригожая.

Усмехнулась Кикимора, кокошник поправила и гребнем волосы взялась чесать.

– Какие только наветы на меня ваш худой народец не наводит, и всё из-за моей строгости к бабам. Болтают, что я сварлива и шумлива, никому покоя не даю, что горбатая да ужас какая рогатая. Про хвост вообще молчу. А я на самом деле прясть люблю да на женской половине дома за порядком, случается, слежу, чтобы хозяйки своё дело не забывали и беспорядок не оставляли.

Пошла Купава на радостях в баньку без окон да под низкой крышей, из осиновых брёвен лешим срубленную, что по-чёрному топится. Намылась да напарилась с веником, на скорую руку постиралась и сызнова в дальний путь готова пуститься, хоть и голова слега кружится. А жар всё не убывает, будто кто неведомый и глазу не видимый поленья в каменку неприметно подбрасывает да горький дым наружу не пускает. Испугалась девица и давай собираться, но к полу клонится.

Видит хозяйка, что девица выходить вздумала, взяла да подпёрла дверь крепкой палкой, теперь никак не выберешься на свежий воздух. А печь-каменка-то больно жарко натоплена, камни докрасна раскалились. Запрыгала-заскакала Кикимора по двору от радости, что наконец-то заманила гостью в смертельную ловушку. А Купаве уже и дышать-то стало совсем нечем. А Чучумора[12] всё под нос себе бубнит да руки потирает:

– Ещё попарься, самозванка, пока угли не остыли! Чай, не зазря говорится: кто много парится, тот рано старится! А то, ишь ты, видите ли, намылась, накупалась – да ещё краше стала! Только я не допущу, чтобы на земле спокойно жила-поживала иная раскрасавица и рукодельница кроме меня! Это я кругла, пухла, бела да румяна! У меня грудь-то лебедина, походка павлина, очи сокольи, а брови собольи.

Заприметила хозяйка, что старушка-то на лавочке платочек на лицо опустила и по-прежнему мирно дремлет, так прямиком и кинулась к ней.

– Легко разделалась с одной, ну а теперь времечко пришло и с тобой расправиться, старая клюшка! – молвила Кикимора.

Хотела она её быстренько придушить, да под плащом оказалась не безвредная старушка, а сам Серый волк притаился. Зарычал зверь, скинул с себя одёжу да принялся нещадно трепать лесную разбойницу и душегубку. Соскочили с неё красный сарафан и кокошник; теперь рогами, что за убором таила, отбивается, длинным хвостом, что сарафан прикрывал, отмахивается, острым носом колется… Да куда там, разве  одолеешь клыкастого волчищу. Насилу вырвалась Кикимора из зубов лютого зверя и со всех ног бросилась в самую чащу с криком «а-а-а».