Звери рейха. Образы животных и немецкая пропаганда бесплатное чтение

Какая удивительная иерархия среди животных!

Человек рассматривает ее таким образом, в какой степени присвоил себе их качества.

Элиас Канетти, «Провинция человека»

В центре Германии, на северном склоне горы, под сенью буков и дубов находится зоопарк. Хотя зоопарк очень маленький, в нем, помимо обезьян, пруда с золотыми рыбками и вольеров для птиц, имеется даже медвежатник площадью около 150 м ². Вокруг стоят скамейки для мужчин, коротающих здесь обеденный перерыв. Одни дразнят обезьян, другие наблюдают за парой молодых бурых медведей, которые, встав на задние лапы, пытаются двигаться по вольеру. Маленький зоопарк был построен по приказу Карла Коха[1], чтобы, как он пишет в официальном письме, «разнообразить досуг и развлечь» сотрудников и «продемонстрировать животных во всей их красе и своеобразии, понаблюдать за которыми в дикой природе и познакомиться ближе возможности обычно нет»[2].

Мужчины, построившие зоопарк, находятся совсем рядом, «за колючей проволокой», как называет Кох забор под напряжением высотой три метра и протяженностью три километра. За забором простирается широкий, идущий под уклон участок. Летом земля на нем пересыхает и пылит, зимой метут холодные ветры. Бесконечные ряды деревянных бараков жмутся вплотную друг к другу.

От «Зоологического сада Бухенвальда», как официально назывался маленький зоопарк, до одноименного концентрационного лагеря рукой подать. От крематория до медвежатника где-то 10, самое большее 15 шагов. «Проволока» между ними когда-то образовывала границу между Бухенвальдом узников и Бухенвальдом охранников, надзирателей и гражданских работников. Она была границей между человеком и зверем с одной стороны и «недочеловеком»[3] с другой. «Проволока» разделяла миры.

Сегодня мало что напоминает о зоопарке, сооруженном в 1938 году по приказу СС в качестве «места отдыха» прямо рядом с лагерем. В 1993 году мемориальный комплекс «Бухенвальд» начал работы по расчистке развалин. Некоторые несущие стены сохранились, в том числе стены медвежатника, долгие годы скрытого в густых зарослях и листве. Пресс-секретарь мемориала Рикола-Гуннар Люттгенау рассказывает: «Нам хотелось, чтобы зоопарк снова стал видимым». Это имело под собой прежде всего причины назидательного характера: «В голове не укладывается, как нацисты посещали со своими детьми зоопарк и смотрели на зверей, в то время как рядом гибли люди. Здесь начинаешь осознавать, что часть нормальной жизни, к которой относится зоопарк, может также быть частью мира, с которым у тебя вообще нет ничего общего».

Осматривая сегодня руины вольера, обходя низкую кирпичную кладку и обломки скалы, на которую залезали животные, все еще можно ощутить непосредственную близость прежней идиллии к концентрационному лагерю. Очевидно, зоопарк служил в некоем роде ширмой, которая, хотя ничего не скрывала, все же отгораживала зону надзирателей от лагеря заключенных. «Эсэсовцам неплохо удалось приукрасить место», – замечает Люттгенау.

До сих пор история лагерного зоопарка была крайне мало исследована, тем не менее о нем постоянно появляются упоминания как в исторических описаниях, так и в газетных статьях и записях бывших заключенных [4]. А в 2014 году драматург Йенс Рашке посвятил зоопарку детскую театральную пьесу под названием «Что разглядел носорог с другой стороны ограды» (Was das Nashorn sah, als es auf die andere Seite des Zauns schaute). Она отсылает к забавной истории, найденной в одном из свидетельств очевидцев [5]. В пьесе рассказывается о носороге, который будто бы некоторое время жил в зоопарке Бухенвальда. Сабина Штайн руководит архивом мемориального комплекса и знает эту историю. Однако никаких подтверждений нет. «Всякий раз на вечерах памяти я спрашивала бывших узников о носороге, но ни один из них не мог вспомнить о животном», – делится Штайн.

И если носорог, вероятно, всего лишь легенда, то зоопарк Бухенвальда существовал на самом деле и был не единственным в своем роде. Даже в лагере смерти Треблинка для развлечения охраны содержались голубятня, клетки с лисами и другими дикими животными [6].

Зоопарк Бухенвальда должны были строить сами заключенные. Звери, принадлежащие по большей части Лейпцигскому зоопарку, покупались на скудные заработки, которые арестанты получали на принудительных работах в окрестных фабриках, мастерских и каменоломнях [7]. Если животное получало травму, вину нередко возлагали на заключенного. В случае смерти животного узники должны были платить компенсацию в виде «добровольного отчисления»[8].

Должность смотрителя за животными пользовалась большим спросом, и прежде всего – место смотрителя в медвежатнике: назначение туда означало постоянный доступ к мясу и меду. Поработав там однажды, никто не хотел уходить. Ханс Бергман тоже готов был рискнуть. В октябре 1939 года заключенный-еврей написал письмо первому начальнику лагеря, в котором «покорнейше» просил разрешить ему снова работать с медведями, поскольку нынешний смотритель не справляется один с четырьмя животными, среди которых беременная медведица Бетти, но необходимо сделать все возможное, чтобы выходить ее детенышей. Помимо всего Бергман отмечал: «Я очень привязан к животным и совершенно уверен, что через несколько недель вместе с цыганом смогу привести всех четырех медведей на построение (sic!) и вырастить детенышей»[9].

Пресс-секретарь Люттгенау подтверждает, что охранники действительно предпочитали использовать синти и рома для работы с медведями. Согласно распространенному тогда расистскому стереотипу, цыгане (Zigeuner) обычно нанимались на службу артистами цирка и фокусниками и нередко показывали публике танцующих медведей. «Видимо, эсэсовцы делали вывод, что те “от природы” умеют хорошо обращаться с этими животными», – говорит Люттгенау.

Начальник лагеря передал письмо Бергмана вышестоящему начальнику Карлу Коху, коменданту концентрационного лагеря Бухенвальд. Кох жил на южном склоне горы, на солнечной стороне, где помимо прочего приказал построить «соколиный двор СС» c клетками для сов, орлов и воронов, а также вольерами для волков, оленей и кабанов. Если зоопарк рядом с лагерной оградой был доступен только охранникам и гражданским работникам Бухенвальда, то соколиный двор могли посещать на выходных жители Веймара. Тем не менее о зоопарке веймарцы тоже знали: в городе СС сбывал почтовые открытки, на которых были изображены играющие друг с другом бурые мишки Бухенвальда [10]. Ниже стояла подпись «Зоопарк Бухенвальда».

Жена коменданта Ильза Кох также часто прогуливалась с детьми по маленькому зоопарку, и дорога ее непременно проходила вдоль «колючей проволоки». Хотя фотографироваться в зоопарке было строго запрещено, в семейном альбоме можно найти снимки, на которых Карл Кох вместе со своим сыном Артвином кормит и гладит зверей [11]. Говорят, несколько лет спустя, представ перед американским военным трибуналом, Ильза Кох утверждала, будто не замечала ни забора, ни лагеря за ним [12].

Карл Кох заботился о том, чтобы зверям не досаждали, и в комендантском приказе запрещал «всячески кормить и дразнить» животных [13]. Того, кто причинял вред животным, перелезал, например, через ограду к медвежьей скале или только прислонялся к одной из клеток, ждало наказание. Это касалось и рядовых СС. Животные в итоге должны были чувствовать себя хорошо. Поэтому просьба заключенного Бергмана, очевидно, показалась Коху убедительной, и он одобрил его прошение о назначении на место смотрителя за медведями. Однако рядом с подписью Кох оставил следующую пометку: «В случае гибели детеныша – жестоко наказать»[14].

О «господах-животных» И «людях-животных»

Можно было бы легко отмахнуться от истории о Карле Кохе, заботящемся о благополучии животных зоопарка, и воспринимать ее не более чем как жуткий эпизод, не будь эта история частью систематического сдвигания границ, при котором избранные звери становились «господами-животными» (Herrentieren), а люди умышленно низводились до «людей-животных» (Menschentieren) и «унтерменшей». Для правящей верхушки национал-социалистов защита животных и преступления против человечности не противоречили друг другу – напротив, нацисты даже ощущали себя причастными «моральной элите». Генрих Гиммлер, выступая в Познани в 1943 году[15], хвалился: «Если десять тысяч русских баб упадут от изнеможения во время рытья противотанковых рвов, то это будет интересовать меня лишь в той мере, в какой будет готов этот противотанковый ров для Германии. Ясно, что мы никогда не будем жестокими и бесчеловечными, поскольку в этом нет необходимости. Мы, немцы, являемся единственными на свете людьми, которые прилично относятся к животным, поэтому мы будем прилично относиться и к этим людям-животным»[16].

Также комендант Освенцима Рудольф Хёсс считал своим долгом подчеркнуть особенное отношение, которое связывало его с самого детства с животными. Особую слабость он питал к лошадям [17]. В Освенциме, когда ему не удавалось оправдать ежедневные убийства исполнением долга и повиновением, он зачастую искал их общества. В воспоминаниях, написанных им после войны во время заключения в Польше, он говорит: «Я должен был продолжать процесс массового уничтожения, переживать за смерть других, смотреть на происходившее холодно, хотя внутри все кипело… Когда происходило нечто чрезвычайное, я не мог сразу идти домой к семье. Тогда я садился на коня, чтобы за диким галопом как-то забыться, избавиться от стоявших перед глазами тягостных картин, или же шел на конюшню, дабы хоть немного забыться со своими любимцами»[18]. Но если Гиммлер использовал животных, чтобы продемонстрировать моральное превосходство нацистского режима, то Хёсс старался представить лошадей как свидетельство своей чувствительной, сострадательной натуры. Но больше всего ему было жаль самого себя за то, что ему пришлось столько всего «смотреть».

Истории о том, как Кох заботился о животных зоопарка, Хёсс сбегал к лошадям, какую слабость питал к овчаркам Гитлер, являются не в последнюю очередь частью легенды о передовой для своего времени защите животных и охране природы нацистами, и эта легенда в определенной степени сохранилась до настоящего времени. По-прежнему продолжают ссылаться на то, что уже в первый год правления Гитлер издал новый закон о защите животных, считавшийся прогрессивным в международной практике и действовавший практически в неизменном виде в ФРГ до 1972 года. Согласно этому закону, который даже принес Гитлеру, самозваному другу животных, американский орден, впервые в Германском рейхе животных необходимо было защищать «ради них самих»[19]. Еще раньше Герман Геринг, находясь на посту премьер-министра Пруссии, яростно выступал против любого вида опытов над животными и грозил «вивисекционистам» концентрационным лагерем – кстати, это было одно из первых публичных упоминаний концлагеря. В данном случае дело кончилось пустыми угрозами [20].

Все эти противоречия на самом деле мнимые, ведь защита животных тесно связана с основополагающими убеждениями нацистской идеологии. К немногим историкам, занимавшимся до настоящего времени темой животных при национал-социализме, относится Марен Мёринг. В одном эссе она подробно исследует, как менялись отношения человека и животных в нацистской Германии. Мёринг пишет, что идею национал-социалистов о защите животных, парадоксальную на первый взгляд, нельзя рассматривать ни как чистое средство пропаганды, которое, по ее словам, не имело, в сущности, серьезной основы, ни как положительное явление, отколовшееся от прочей нацистской идеологии. В большей степени она представляла собой «неотъемлемую часть нового устройства общества на национально-расистской основе»[21]. Другими словами: идеология, измеряющая ценность жизни по тому, какую «пользу» эта жизнь принесет «сообществу», проводит различие не между «человеком» и «животным», а между «полезной» и «не имеющей ценности» жизнью. Поэтому мысль взять некоторых животных под особую защиту, а некоторых людей объявить «вредителями» и систематически уничтожать их, вытекает из одних и тех же идеологических воззрений.

Особенно остро это проявилось в Бухенвальде: комендант Кох, так сильно пекущийся о благополучии животных в зоопарке, ради забавы приказывал бросать заключенных в медвежатник, чтобы посмотреть, как их растерзают звери [22]. После освобождения концлагеря один из выживших узников Бухенвальда Леопольд Райттер дал следующие показания для протокола: «Даже в 1944 году, когда в лагере царил страшный голод, хищные птицы, медведи и обезьяны ежедневно получали мясо, которое, разумеется, приносили с кухни заключенных и таким образом изымали из рациона узников»[23].

Существует огромное количество подобных свидетельств. По ту сторону концлагеря животных упоминают в многочисленных дневниках, мемуарах, письмах и повседневных документах. Однако до сих пор в исследованиях национал-социализма они выступали в лучшем случае как второстепенные персонажи. И хотя с 80-х годов историки исследовали бесчисленное количество сфер повседневной жизни при национал-социализме – от моды и спорта до питания, ремесла и употребления наркотиков, – о животных в рейхе говорилось крайне редко.

Причины тому очевидны, и это подтверждает Мика Рошер, возглавляющая единственную на данный момент в Германии кафедру Human-Animal Studies (исследования взаимоотношений человека и животных) в Университете Касселя. По ее словам, исследования национал-социализма, в особенности со стороны немецких ученых, до сих пор страдают от «страха прикосновения», «поскольку ученые опасаются, что фокус на животных приведет к преуменьшению человеческих жертв»[24]. Но именно потому, что якобы безобидная история зверей тесно переплетена как с повседневностью, так и с идеологией национал-социализма, ее важно изучать. Не в последнюю очередь она показывает, как в корне опасная система взглядов может укрепиться даже в далеких от идеологии сферах жизни и влиять на общество. Всякий, кто внимательно присмотрится к тому, как выглядела жизнь с домашними кошками в 30-е и 40-е годы, получит представление не только о типичной немецкой гостиной, но и непосредственно столкнется с национально-расистским мировоззрением, глубоко проникшим в повседневную жизнь. Всякий, кто исследует насекомых при национал-социализме, рано или поздно очутится в классе немецкой школы – и не сможет обойти стороной «черную педагогику» и социал-дарвинизм. И всякий, кто пожелает узнать о роли домашних свиней в то время, неизбежно натолкнется на рекламные плакаты предприятий пищевой промышленности, ранние формы промышленности вторичной переработки и также на странные извращения идеологии нацизма. Истории животных пересекаются со многими известными темами исследований национал-социализма и тем самым открывают другую, большей частью совершенно незнакомую сторону жизни в Третьем рейхе, которая ни в коем случае не преуменьшает ценности других исследований.

По следам животных

Террор был заметен не везде. Во многих местах коричневые будни скорее были серыми[25]. Тем не менее, как мы увидим в следующих главах, во всех сферах жизни животным придавалось большое значение. Каждая глава на примере определенного вида животного высвечивает одну из граней национал-социализма. С помощью собаки и ее дикого предка волка мы взглянем на расовую теорию и увидим, как тесно связаны друг с другом повседневная жизнь и идеология, политика и «наука». При помощи домашней свиньи мы не только узнаем значение сельскохозяйственных животных в Третьем рейхе. Как важнейший поставщик мяса и жира для «питания населения», она играла ведущую роль в устремлениях нацистов создать государство, полностью независимое от зарубежных стран, и доказать собственную «арийскую пракультуру». Какие противоречивые чувства вызывали домашние животные, можно увидеть в первую очередь на примере домашней кошки. Для одних она была «еврейским животным», которое нельзя приручить; другие восхваляли ее как охотника за мышами и «помощника по гигиене и сохранению здоровья нации». В этой главе нам встретятся разные владельцы кошек, например филолог Виктор Клемперер, который, живя с женой в Дрездене, беспокоился лишь о жизни своего кота Мужеля – но скоро забеспокоился и о своей собственной.

Значимый след оставили животные в педагогике и воспитании 30–40-х годов. На примере гусениц шелкопряда и колорадских жуков мы увидим, как уже с младых ногтей детей готовили к войне и сражениям. Судя по школьным и детским книгам, насекомые использовались помимо прочего для объяснения детям, что – но прежде всего кто – является «вредителем», «нахлебником» или «паразитом».

При этом единой по форме идеологии национал-социализма не существовало. То, насколько произвольно сочетались идеологические воззрения между собой, можно проследить на примере отношения национал-социалистов к охоте: если Гитлер высмеивал охотников и называл их зелеными масонами, то имперский егерь Герман Геринг, как известно, не знал удержу в трофейной охоте. В центре этой главы находится благородный олень Драчун, который пал жертвой пристрастия Геринга к трофеям. Отлитая в бронзе скульптура оленя пережила 12 лет Тысячелетнего рейха и сохранилась до сих пор – так же как и идеологическое наследие Геринга, чье влияние на егерство не ослабло и в наши дни.

И наконец, если речь идет о роли животных при национал-социализме, нельзя не упомянуть об одном виде: Вторая мировая война, в первую очередь Восточная кампания, была бы невозможна без миллионов лошадей. В последней главе мы сопроводим тракененского жеребца Зигфрида, участвовавшего в нападении на Советский Союз летом 1941 года и отправившегося дальше на восток в то время, когда двигатели и механизмы давно испустили дух на русском морозе. В этой главе показано, каким сложным, неоднородным было символическое значение лошади для картины мира национал-социалистов – и какую длинную тень отбрасывает этот символ вплоть до сегодняшней ФРГ.

Установить границы

В своем сборнике афоризмов и коротких эссе «Minima moralia. Размышления из поврежденной жизни» Теодор Адорно писал, что «негодование по поводу совершённых ужасных преступлений тем слабее, чем меньше их жертвы похожи на обычных читателей». Из этого он делал вывод: «Возможно, социальный схематизм восприятия у антисемитов устроен так, что они вообще не видят в евреях людей. Постоянно встречающееся высказывание, будто дикари, чернокожие, японцы – все равно что животные (например, обезьяны), уже содержит в себе предпосылку к погрому. Возможен ли погром, решается в тот момент, когда смертельно раненное животное встречается взглядом с человеком. Упорство, с которым последний игнорирует этот взгляд – “Ведь это всего лишь животное!”, – неизбежно повторяется и в злодеяниях против людей, при совершении которых преступнику приходится вновь и вновь уверять себя в том, что это “всего лишь животное”, хотя еще в случае с животным он не был полностью в этом уверен»[26].

Для Адорно в обращении с животными отражалось отношение человека к самому себе. В этом смысле история и истории животных при национал-социализме – не только свидетельства своего времени. Они являют также картину мира и образ человека, порожденные этим временем, и в конечном итоге являются гораздо бо́льшим, чем просто немыми второстепенными героями.

Я дал своей боли имя и зову ее «собакой».

Фридрих Ницше, «Веселая наука»

Словно из ниоткуда появился незнакомец, возник так внезапно, что он его поначалу даже не учуял. Правда, он был целиком занят выслеживанием крысы. Бежал за ней через окопы, проползал под проволочными заграждениями, видимо в какой-то момент потерял направление и, сам того не заметив, оказался на стороне противника – и вдруг перед ним вырос этот мужчина. Незнакомец хватает его, он впивается зубами со всей силы, но мужчина не отпускает и тащит его в темное помещение под землей, где воздух влажен, свеж и пахнет человеком.

Незнакомец – 23-летний немецкий ефрейтор. В тот день, весной 1915 года, ефрейтор, как обычно, возвращается в свою часть – Королевский баварский 16-й резервный пехотный полк, который стоял лагерем в подвалах замка Фромель в Северной Франции, в нескольких километрах от Западного фронта. Солдат дивится маленькому перебежчику с белой шерстью и черным пятном на глазу и левом ухе. Поскольку собака прибежала со стороны английских позиций и похожа на английского фокстерьера, солдат называет ее Фоксль [27].

Прибыв в расположение части, он печеньем и шоколадом пытается завоевать доверие Фоксля. Молодой мужчина плохо разбирается в собаках, иначе бы знал, что для собаки шоколад – яд, а для такого маленького щенка даже в минимальных дозах может быть смертельным. Содержащийся в какао-бобах теобромин вызывает у собак повышение давления и сужение сосудов, что может привести к судорогам, нарушениям сердечного ритма и в итоге – к остановке дыхания. Но в условиях войны шоколад в продовольствии солдат низкого качества, поэтому, к счастью для Фоксля, в нем почти нет какао. Вскоре щенок оставляет свою изначальную пугливость и постепенно привыкает к спокойному мужчине, который учит его прыгать через веревку, забираться и спускаться по лестнице.

Солдат служит связным; в его задачи входит доставка донесений из штаба полка в штабы батальонов. Таких, как он, солдаты на фронте пренебрежительно называют тыловой крысой, поскольку он в основном передвигается по окопам и может избежать попадания вражеских пуль и гранат. Это очень задевает и злит связного, поэтому в последующие годы он непременно будет выставлять себя храбрым фронтовиком и прилагать все усилия к тому, чтобы не осталось никаких сомнений в его доблести.

Полк многократно перебрасывали, и всякий раз Фоксль отправлялся вместе с ним. Он своего рода талисман, с которым любят фотографироваться мужчины. Когда его солдат отправляется на передовую, Фоксль на поводке остается в расположении части и терпеливо ждет его возвращения. Однако с осени 1916-го солдат отсутствует дольше обычного.

В начале октября солдаты заняли позицию между городками Бапом и Ле-Барке, примерно в 15 километрах к северу от реки Сомма. С начала июля 1916 года британские, французские и немецкие войска пытаются измотать друг друга, ведя битву на истощение. После четырех с половиной месяцев боев с обеих сторон полегло в общей сложности свыше миллиона солдат. Это сражение стало одним из самых разрушительных в Первой мировой войне. Солдату Фоксля везет, и он оказывается в числе выживших: на третий день в бою связного ранило осколком гранаты в левое бедро, что подарило ему почти два месяца в военном госпитале в Белице под Берлином [28].

По возвращении в часть в начале марта 1917 года товарищи рассказывают ему, что собака никого не слушалась и не позволяла себя гладить. Мысль, что Фоксль послушен только ему, наполняет солдата гордостью: никто не был настолько предан ему. Среди боевых товарищей мужчина слывет одиночкой, чудаком, который не разделяет их любви к непристойностям и хвастливым речам и чаще всего прячется за газетой и рисунками или играет с собакой. Кажется, Фоксль – единственное живое существо, к которому он питает теплые чувства [29].

Для многих солдат, втянутых в эту войну, собаки стали важными спутниками и близкими друзьями. Если ядовитый газ ползет в окопы, собаки чуют его первыми и вовремя предупреждают бойцов. Собаки приносят на передовую известия и отыскивают раненых в нейтральной зоне между линиями фронта, дарят солдатам утешение. Многим собаки кажутся посланниками лучшего мира и вселяют больше надежды, чем все духоподъемные письма с родины и ободряющие речи начальства [30]. В воспоминаниях об итальянском фронте императорский и королевский[31] солдат Роберт Хольбаум пишет: «В дни, когда мир шатался под ногами, дорогой сердцу собачий лай давал нам больше, чем самые умные человеческие слова»[32].

Наш молодой солдат тоже не представлял жизни без своего Фоксля. Однажды, когда закончится война и он выживет, он найдет для Фоксля суку. Но пока они находятся где-то в глубоком тылу Западного фронта и делят походную кровать и харчи. Так проходят два с половиной года, в течение которых Фоксль сопровождает его в походе через Северную Францию и Бельгию. Время от времени собака еще гоняется за крысами, но непременно возвращается обратно. До того дня в августе 1917-го.

Полк должен быть снова перемещен, теперь по железной дороге в сторону Эльзаса, но Фоксль вдруг как сквозь землю провалился. У солдата тотчас закрались подозрения: на днях один железнодорожный служащий предлагал ему 200 марок за собаку. Конечно, солдат возмущенно отклонил предложение: «Даже за 200 000 вы его не получите!»

Он уверен – собаку украла эта «сволочь». Но искать Фоксля времени нет: часть уже выдвинулась, предстоит долгий пеший марш. Чувствуя, что потерял своего самого верного спутника и не в силах его вернуть, он отправляется дальше и пытается его забыть. Никакая жертва этой войны не трогает его так глубоко, как потеря собаки.

Собаки Гитлера

Что стало с Фокслем, Адольф Гитлер никогда не узнает. Как известно, после войны он вернется на свою вторую родину, в Мюнхен, где после недолгого периода политической дезориентации радикализируется и в 1920 году станет сооснователем Национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП) в ее конечной форме. После неудавшейся попытки путча против баварского правительства в ноябре 1923 года[33] он проведет несколько месяцев в тюрьме. Недооцененный противниками и поддерживаемый старательными помощниками, после заключения он сможет подняться так высоко, что вскоре за ним последует не только собака, но и почти весь народ [34].

В конце января 1942 года в самом сердце Восточной Пруссии Адольф Гитлер со своими последователями сидит в главной ставке «Волчье логово» (Wolfsschanze), как часто делает это ночами, и рассказывает о потере своей первой собаки Фоксля [35]. К этому времени из Советского Союза в Германию пригоняют первых цвангсарбайтеров[36]. Из приблизительно пяти миллионов русских евреев так называемыми айнзацгруппами Главного управления имперской безопасности[37] уже расстреляно 500 000[38]. Лишь несколько дней тому назад, 20 января, в полдень, на вилле у озера Гросер-Ванзе на юго-западе Берлина собрались 15 высокопоставленных членов различных правительственных ведомств и чинов СС, как значилось в приглашении, «для совещания с последующим завтраком»[39]. Но до трапезы на повестке стояли «вопросы, связанные с окончательным решением еврейского вопроса». 11 миллионов человек по всей Европе учли в своем списке бюрократы национал-социализма [40]. Массовое убийство евреев идет уже полным ходом.

Хотя Гитлер и не присутствует на этом обсуждении массовых убийств, он всегда лучшим образом информирован обо всех шагах и одобряет дальнейшие действия [41]. Нет никакого сомнения в том, что первые шаги по депортации и убийству европейских евреев абсолютно совпадают с его представлениями. Примерно через неделю после конференции во время очередного ночного разговора в «Волчьем логове» он скажет: «Лучше бы им отправиться в Россию. Никакой жалости к евреям я не испытываю»[42]. Здесь, в доверительной атмосфере главной ставки, куда не доносится гул орудий и где его никто не прерывает, Гитлеру больше всего нравится говорить о своем душевном состоянии; он рассказывает о Фоксле, Муке, Блонди и других собаках, которых когда-то держал.

У него уже было много собак; точное количество назвать сложно – источники противоречат друг другу, и, кроме того, Гитлер дает многим собакам одинаковые клички: по крайней мере трех кобелей он называет Вольф, трех сук – Блонди. Иногда он держит трех собак одновременно, в общей сложности в период с 1922 по 1945 год у него было, по-видимому, 13 животных, все без исключения овчарки. Не говоря уже о многочисленных собаках, которых он по особым поводам дарит членам партии и соратникам [43].

Гитлер называет себя любителем животных, но возникает вопрос, является ли он собачником в истинном смысле этого слова [44]. «Собака» – одно из самых частых ругательств, употребляемых Гитлером, будь то в экзальтированном ночном монологе или угрозе противникам. Еще в 1923 году в партийной газете национал-социалистов Völkischer Beobachter («Народный обозреватель») он заявил, что «лучше будет мертвым Ахиллом, нежели живым псом»[45]. К тому же, на его взгляд, собака собаке рознь. Особое значение Гитлер придает породистости, хотя некоторые породы отвергает в принципе. Бульдоги и боксеры ему не по душе. В таксах, которые изначально были выведены для охоты на барсуков и выслеживания дичи до норы, ему не нравится как раз типичная для породы черта: они слишком упрямы. Гитлер ценит собак, не обладающих слишком сильной волей, послушных и покорных. Из всех пород его особенно привлекает немецкая овчарка.

Провозглашая евреев, синти и рома «унтерменшами» и объявляя жизни людей с инвалидностью «не имеющими ценности», национал-социалисты в то же время возводят некоторых животных до статуса «господ-животных», в том числе и собак [46]. Все, что не вписывается в их систему ценностей, что в их глазах следует рассматривать как «чуждое расе», «вырождающееся» или «больное», они пытаются искоренить [47]. В своей идее в значительной мере они ориентируются на животноводство, что наиболее отчетливо заметно, пожалуй, на примере немецкой овчарки [48]. Но выведение немецкой овчарки началось не в 30-е годы. Чтобы понять это, стоит заглянуть в глубь веков, в историю отношений между человеком и собакой.

Порода ротмистра

Неизвестно, когда это точно произошло, но где-то между 40-м и 15-м тысячелетиями до н. э. люди и волки подружились. Вероятно, скопившиеся отбросы и остатки пищи поначалу привлекли наименее пугливых особей. Несмотря на единичные случаи, когда люди оставляли у себя осиротевших волчат и выращивали их, сперва инициатива, по-видимому, исходила от волков [49]. И поскольку как волки, так и люди живут тесными семейными сообществами, им нетрудно было приспособиться друг к другу. С течением времени прирученные волки стали собаками, а прежние кочующие охотники – оседлыми поселенцами. Примерно столько же лет насчитывают и некоторые породы собак: происхождение сенбернара и колли корнями уходит в Средние века, а португальская водяная собака еще в ранней Античности помогала морякам ловить на Атлантическом побережье рыбу [50].

В отличие от них немецкая овчарка, можно сказать, совсем юная и не сильно старше своего фанатичного поклонника. Лишь в 1921 году, когда 12-летний Адольф Гитлер посещал реальное училище в Линце, некий Макс фон Штефаниц впервые установил отличительные признаки данной породы в своем труде «Немецкая овчарка в описании с иллюстрациями» (Der Deutsche Schäferhund in Wort und Bild).

О собаке сам фон Штефаниц узнал совершенно случайно несколько лет назад. Он довольно рано заинтересовался животными и хотел стать фермером, но позже уступил желанию матери и выбрал военную карьеру кавалериста. Не считая домашнего попугая, долгое время единственными животными, с которыми он имел дело, были армейские лошади, пока в середине 1890-х годов не произошло судьбоносное событие. Во время боевого учения фон Штефаниц заметил в долине Рейна пастуха, сгонявшего с помощью собак овечье стадо. С удивлением он наблюдал, как мужчина управляет собаками лишь с помощью жестов и голоса. Взаимодействие человека и животного напомнило ему военные учения и настолько восхитило, что он решил посвятить себя овчаркам [51]. Более того, он хотел вывести породу собак, которая объединяла бы в себе добродетели прусского солдата: верность, храбрость, упорство, усердие и послушание[52]. Кроме того, собака должна была выглядеть наиболее «волкоподобной» и быть похожей на то, что фон Штефаниц и его современники подразумевали под «германской прасобакой»[53].

На рубеже веков в различных провинциях Германской империи существовало множество вариантов[54] пород пастушьих собак, которые сильно различались окрасом, конституцией, размером и не представляли собой единую картину породы. Однако фон Штефаниц был убежден, что во всех этих собаках скрываются «родственники общей, широко распространенной породы», которая берет свое происхождение в бронзовом веке[55]. Отбирая правильных племенных животных и выбраковывая все «больное», он надеялся вновь выявить ее[56].

С данной целью в 1897 году фон Штефаниц приобрел суку. Через год у одного разводчика во Франкфурте-на-Майне он нашел крупного трехлетнего кобеля добрых 60 сантиметров в холке, полностью соответствующего его представлениям. «С крепким сильным костяком, красивыми линиями и благородной формой головы, строение поджарое и мускулистое, собака целиком как натянутый нерв», – восторгался фон Штефаниц. В описании «сущности» собаки он выразил характерное для его времени понимание власти: «Чудесна в своей ластящейся верности хозяину, но по отношению к остальным – грубая властолюбивая натура»[57].

Выбирая избранным четвероногим друзьям клички, подобающие их социальному статусу, он остановился на имени скандинавской богини любви и брака – Фрейя – для суки, а кобелю дал имя героя германского эпоса – Хоранд[58]. Их имена были дополнены названием верхнебаварского поместья Графрат – так аристократичная порода собак была готова.

Когда годом позднее, в апреле 1899-го, фон Штефаниц основал Союз владельцев немецкой овчарки, Хоранд был зарегистрирован в племенной книге под номером один и стал родоначальником множества поколений немецких овчарок [59].

Чтобы добиться единого внешнего вида, фон Штефаниц и его коллеги из Союза сосредоточились в первую очередь на двух вариантах породы: маленьких коренастых особях из Тюрингии и высоких мощных из Вюртемберга [60]. Так называемых дорогих собак, которых разводили исключительно из-за внешности, фон Штефаниц не ставил ни в грош: немецкая овчарка должна была стать прежде всего «служебной собакой». Не все заводчики следовали взглядам фон Штефаница. Некоторые скрещивали овчарок с волками, чтобы предотвратить болезни, например чуму, или добиться более привлекательного, «волкоподобного» телосложения [61]. Фон Штефаниц это принципиально отвергал: по его мнению, подобная селекция дает «лишь кусачих и пугливых собак». Он ссылался на высказывание Чарльза Дарвина, сильно сокращенное и предельно ясно выражающее главную мысль: скрещивание стирает «характерные черты родительских пород» и порождает бесхарактерную помесь [62].

В своей работе помимо Дарвина фон Штефаниц опирался прежде всего на зоолога и медика Эрнста Геккеля, который одним из первых перенес теорию наследственности Дарвина на людей и считался основоположником евгеники.

Сам термин предложил в 1883 году английский естествоиспытатель, двоюродный брат Дарвина Фрэнсис Гальтон. Под евгеникой Гальтон подразумевал улучшение человеческой наследственности путем целенаправленной и регулируемой селекции. Он был убежден, что умственные способности обусловлены исключительно наследственностью, а не влиянием внешней среды, поэтому интеллектуальные различия между «породами людей» также передаются по наследству [63]. Чтобы гарантировать здоровье всего народа, необходимо поддерживать размножение крепких, образованных людей и препятствовать в продолжении рода «больным» и «низшим» людям [64]. Геккель развил эту мысль и приводил в пример спартанцев, которые, по его убеждению, были обязаны своими красотой, силой и духовной энергией «древнему обычаю» убивать всех слабых и неполноценных младенцев сразу после рождения [65].

Евгеника быстро нашла последователей по всему миру. Уже в 1907 году в американском штате Индиана был издан закон о принудительной стерилизации людей-инвалидов и уголовных преступников. В 20-е годы в 15 американских штатах, а также в некоторых скандинавских и балтийских странах были приняты схожие законы [66].

К тому времени евгеника была известна в Германии как «расовая гигиена», название, изобретенное врачом Альфредом Плётцем [67]. Друг Геккеля, Плётц видел в уходе за людьми с инвалидностью, больными и бедняками «гуманное сентиментальничание», лишь препятствующее «эффективности естественного отбора»[68]. Так же как и Гальтон, Плётц придерживался мнения, что государство должно управлять размножением населения [69].

Хотя евгенические тенденции были заметны уже в Веймарской республике, перелом наступил лишь в 1933 году, когда был принят «Закон о предотвращении рождения потомства с наследственными заболеваниями», предписывающий принудительную стерилизацию людей с инвалидностью, психическими заболеваниями и алкогольной зависимостью [70]. До тех пор «расовый селекционный отбор» ограничивался животными, несмотря на то что фон Штефаниц уже думал на шаг вперед в духе Геккеля и Плётца. Собаковод, рекомендующий убивать уродливых, слабых или просто лишних щенков, еще в 1932 году писал: «Мы, пожалуй, по праву можем сравнить разведение овчарок с человеческим обществом»[71]. В «Правилах ведения племенной книги» он окончательно установил, что «доля чужой крови» при разведении овчарок не должна превышать 1/128. И так же как немецкая овчарка, «тело немецкого народа» должно выращиваться чистокровно [72]. В 1935 году нацисты подхватили идеи, изложенные в правилах селекции фон Штефаница, и продолжили их в первом распоряжении к «Закону о гражданине Рейха»[73][748]. Правда, теперь речь шла не только о «примеси крови» у овчарок, но о «степени примеси» у «евреев» и «цыган»[749].

Целенаправленная селекция немецких овчарок фон Штефаница вполне отражает настроения его современников. В XIX веке в буржуазных кругах чистокровность животных была желанной целью: считалось, что это позволит лучше и точнее предсказать поведение животного [74]. За 12 лет число признанных чистокровными животных возросло с 250 до порядка 13 000[75]. В начале 30-х годов племенная книга насчитывала уже более 400 000 немецких овчарок [76].

За считаные десятилетия немецкая овчарка превратилась в символ немецкой собаки. И если на рубеже веков догов рейхсканцлера Отто фон Бисмарка еще с уважением называли имперскими собаками, а позже такс кайзера Вильгельма II считали «символом добродушного немца», то отныне овчарка фон Штефаница олицетворяла немецкий дух в чистом виде[77]