Вы не авторизовались

Из разных лет бесплатное чтение

Скачать книгу

Предисловие

«Из разных лет» – свод мыслей, дум, поэтических тропинок, печалей, любовей, рассветов. Всё совсем недавно, и всё на перроне уходящего поезда.

«Из разных лет» – посвящение близким, родным, любимым. С низким поклоном за то, что случилось, и за то, что произойдёт. Всё это сделано вместе с моими друзьями. Они рисовали, редактировали, верстали, давая жизнь этой скромной книге.

Из разных лет

«Из наших маленьких причуд…»

Александру Журбину

Из наших маленьких причуд
Растёт осенняя трава.
Приходит в полночь Робин Гуд,
Шумит вечерняя молва.
Их наших маленьких причуд
Февраль придумает метель,
Из старых брёвен – новый сруб,
Из заточения – капель,
Из облаков – недолгий дождь,
Из тишины кричащей – звук,
И эхо, что отозвалось
Твоим прикосновеньем рук.
Проходит полночь у ворот,
Подсмотрит время часовщик —
Оно безжалостно идёт,
Не оставляя даже миг.
А там – и зим ночной прелюд,
Весенний трепет у дверей.
Из наших маленьких причуд
Причастие судьбы моей.

«Акварелевый Храм…»

Е. Д.

Акварелевый Храм,
Уходящее облако лет.
По знакомым дворам
Неразгаданной жизни секрет.
Купола, словно сон,
Отражаются в тихой реке.
И теряется звон
В позабытом моем далеке.
Акварелевый Храм
То исчезнет, а то за спиной.
По знакомым дворам
Чья-то юность следила за мной.

«Совсем не надолго уеду…»

Совсем не надолго уеду,
Над Свенской загадкой кружась.
И словно по следу, по следу,
Какая-то вечная связь.

«Однажды Овстуг так нечаянно…»

Однажды Овстуг так нечаянно,
От суеты до облаков,
И рвётся ниточка отчаянно
Твоих веков, моих веков.

«Возле мельницы тютчевской…»

Возле мельницы тютчевской
Снег заскрипел,
И дрова раскололись, как будто орехи;
Вот за храмом бежит несмышлёный пострел, —
И в картине сняты небольшие огрехи.
И опушки седые,
Со льдом берега,
И салазки свою колею выбирают,
И летят по России снега да снега
В этом тютчевском крае
До самого края.

«Знакомый календарь…»

Знакомый календарь:
В нём долгий день,
Обычное потянется в былое.
Он новые одежды принадел,
Пытается поговорить с тобою.
Сосновый трепет,
Зимние дома.
Забавный дождь —
Он кажется некстати.
И вправду, где-то лопнула струна,
И солнце предвечернее накатит.
Вот-вот закроют шторы облака,
И календарь опомнится вчерашним.
Ещё, ещё дорога далека,
И будущее грянет настоящим.

«Птицы ходят по проводам…»

И. Волгину

Птицы ходят по проводам,
Оступившись, летят над землёю.
Вопреки расстояньям-годам
Вы спешите неслышно за мною.
Проводов бесконечная нить,
И идти по ним тяжкое бремя,
Но звенит, и звенит, и звенит
Наше самое лучшее время.
Где-то в этой кричащей игре,
Равновесие жизни нарушив,
Мы, как птицы, летим на заре,
Возвращая покой в наши души.

«И я бегу по сердцу – не по карте…»

И я бегу по сердцу —
не по карте…

А. Кунеевский

И я бегу по сердцу – не по карте,
Где крепости, развилки, непокой,
Где старый друг опять присел на парте
И списывает мир волшебный твой.
Пытается понять небесный почерк,
И след дождей, и боль, и просто сон,
Неспешную молитву «Аве, Отче»
За тех, кто в это утро был спасён.
А сердце всё тревожит и тревожит.
На карте – произвол и суета.
А я бегу. Мой след неосторожный
Живёт пока.

• • •

В расшатанных вагонах тряслось моё будущее детство. Война отвлекала людей от привычного хода вещей, убивала их, уничтожала. Через войну, через страдания пробиралась истина моей жизни. Я иногда смотрю на мир глазами моей бабушки, по счастливой случайности уехавшей в отпуск подальше от границы 15 июня 1941 года.

Едва переступив порог отцовского дома, она услышала о начале войны. Прадедушка Меир тут же принял решение уезжать. Немцы шли по пятам, и всё же удалось спастись. Потом долгая дорога в город Златоуст, в эвакуацию. На одной из станций бабушка побежала менять вещи на еду. Поезд тронулся. В вагоне осталась моя маленькая мама. Они нашли друг друга только спустя трое суток. Тогда у совсем ещё молодой бабушки Сони появилось много седых волос.

Иногда вместе с ней я переживаю воспоминания о красном командире в крылатой будёновке. Это был мой дед. А потом легенда-быль о бабушкином брате, который не пришел с Финской. И вслед за этим – печальная повесть о судьбе мужа родной бабушкиной сестры…

42-й год. Урал. Эвакуация. Каждый вечер – ожидание писем от родных. Фронт далеко – фронт рядом. Похоронки – долетающие птицы скорби.

Маленькая поэма

Деду Якову и деду Илье посвящается

Папа рисует Войну:
В клеточках – юные мстители,
Лётчики, руководители,
Сталин, не дай бог ко сну.
Папа рисует ребят:
Юных, бесстрашных, взволнованных,
Боль городов завоёванных —
То, что в горкоме велят.
И на подножке Весну.
Май, облака. Возвращение.
Где-то видны повторения.
Папа рисует Войну…

«Приграничное воскресение…»

Приграничное воскресение,
Приграничная тишина.
Пишет странное сочинение
Непридуманная весна.
На границе – безусые мальчики.
Командиры все в отпусках.
И жена молодого начальника,
Как мадонна, с дитём на руках.
И мой дед, вдруг почуяв неладное,
Незаметно к окну подойдёт.
И беда, всё ещё непонятная,
В клочья этот июнь разорвёт.
И по Бугу, срастаясь с течением,
И по лесу ночному тайком…
Нет, от пуль не искали спасения,
Защищая, как должно, свой дом.
Книга только ещё начинается,
А мой дед на войне потеряется.
Только ворон пометит окрестности,
Где под соснами:
Без вести!
Без вести…

«У окошка – патефон…»

У окошка – патефон,
Чуть поодаль – образа.
Плуг сермяжный,
С поля вон! —
Ожидается гроза.
Молнии наскальный крик,
Запоздалый боли гром.
Бронь – таблетка под язык,
А расплата – на потом.
Но негоже так считать.
Там, на горке, военком
Вдруг спросил: «Кому пахать
И работать в доме том?»
И, молчание прервав,
Лёг на стол ему билет.
Дома, правды не сказав,
Шёл к войне второй мой дед.
Громыхали поезда,
Рядовой как рядовой.
И мелькали города,
И окликнул постовой…
За обугленным селом,
За порогом, – облака.
Ночью ехал он и днём
И к концу устал слегка.
Бой один —
И жизнь одна.
Был под утро он убит.
Шла блокадная весна…
Дед на Марсовом лежит.
Елька, попросту Илья,
Так сложилась жизнь твоя.

«Папа войну рисовал…»

Папа войну рисовал,
Глядя в плакаты военные:
Мессеры лётчик сбивал,
Рядом разведчики, пленные.
Мы из военных детей:
В нас до сих пор отзывается
Странное эхо дождей,
Где остывают пожарища.
Сад вырастающих дней,
Сад отцветающих дней.
Яблоки. Полночь. Бессонница.
Бабушка и не опомнится
В жизни тревожной своей.
Папа войну рисовал…

Где-то под Златоустом

В дом забегает седой мужчина. Говорит, что нас разыскивает какой-то военный. Мы собрались в ожидании, сердце билось пуще прежнего. Потом не выдержали и стали разыскивать его сами по всему маленькому провинциальному городку. Сначала мы просто шли, потом бежали, потом снова шли и снова бежали. В большой избе расположился штаб формирования нового полка. Солдаты рубили дрова и грели воду – готовилась баня. Мы застыли на пороге. Через мгновение к дому подъехала повозка. Мы словно что-то почувствовали. Бабушка обернулась и узнала сослуживца деда. Он обнял нас, долго молчал. Позвал в избу и медленно рассказал нам, как погибли его друзья в первые дни войны на границе, как пропал без вести дедушка Яков.

Он нагрузил нам тушёнки, хлеба и на прощание сказал: «Найду, если буду жив». Бабушка даже не плакала, она только сгорбилась и медленно вышла, захлопнув дверь.

Вечером мы ели картошку, пили чай, разбавленный слезами моих близких. Меня не было там. Я ещё не родился. Но, мне кажется, я пережил всё рядом с моими родными. В нас до конца дней будет жить война.

«Послевоенные простыни…»

Послевоенные простыни
Сушатся во дворах.
В старой поношенной осени —
Невозвращения страх.
Жив из 15-ой Ванечка,
На костылях Семён.
На коммунальном диванчике
Тешится патефон.
И от корундовой шалости
Ближний мигает свет.
Что и кому достанется —
В облаке на просвет.
В этой кричащей осени —
Невозвращения страх.
Послевоенные простыни
Сушатся во дворах.
Словно заждался парусник
Ветра, что вёсен сильней.
Вот он уйдёт, так яростно,
К майской судьбе своей.

«Без умолку играл аккордеон…»

Без умолку играл аккордеон,
И семечки летят как вороньё,
И командарм без маршальских погон
Кричал во сне, впадая в забытьё.
Всесильная июльская жара,
Деревья в ожидании дождей,
У стеночки играет детвора
В послевоенной памяти моей.
И колокол от храма далеко,
И граффити обугленных дворов,
И через край у крынки молоко,
И старые ворота на засов.
А от махорки
Кашель, словно зуд.
И сад цветёт,
В беседку тянет ночь.
И мысли эту полночь отпоют
И полетят неведомые прочь…
Без умолку играл аккордеон.

• • •

«Рио-Рита» звучит пронзительно. «В городском саду играет духовой оркестр». Фальшивит труба, глухо бьёт барабан. Дирижёр с ленцой, подшофе. Две одинокие пары танцуют фокстрот. Мерцает фонарь на ветру, чуть всхлипывая. Танцплощадка почти не видна. Молодой лейтенант ведёт к свету пожилую женщину. «Мама», – думают люди. Они танцуют и танцуют. Он что-то рассказывает, а она безмолвна, только гладит его руки. У каждого, кто видит их, в голове своя история. Кому-то представляется жестокий бой и тяжёлое ранение лейтенанта, кому-то кажется, что молодой человек – единственный, кто вернулся с войны в этой семье; а кто-то вздохнёт о своём пропавшем без вести друге, и в глазах его блеснёт искорка надежды…

Поторапливает дождь, подгоняет ветер. Они идут на мерцающий свет и исчезают в моей послевоенной памяти.

«Задыхается верхнее до…»

Задыхается верхнее до,
А до следующей ноты – октава;
В коммуналке большой коридор:
Дверь налево
И рядом направо.
В коммуналке устойчивый бас
И уже не пронзительный тенор;
Лётчик – несостоявшийся ас,
И плакат от вчерашней премьеры.
И когда в коридоре аншлаг,
Вдруг всплывают картины былого,
И до вечности – мизерный шаг.
Не дай Бог опрометчиво слово.

«Мы в прошлом веке потерялись…»

Галибину

Мы в прошлом веке потерялись
Между Варваркой и Сенной,
На память города остались
И дождь всенощный проливной.
Он не проходит, каждый вечер
По соснам молнией разит.
Он наговаривает вечность,
Она так набожна на вид.
И, преподобный мой приятель,
И ты во сне, как наяву.
И вечер на шальном закате
Я ожиданьем назову.
Кем были мы, и кем мы стали,
Листая лето за зимой.
На память города остались.
Между Варваркой и Сенной…

«А утром был Кронштадт…»

А утром был Кронштадт,
Возникший словно сон, —
И храм, и подле сад,
И бухты перелом.
И старые дворы,
И скрежет кораблей
Застыли до поры,
До отправленья дней.

Кирпичная стена,
Замёрзший позывной.
Причалила весна
Надеждой за спиной.
Причалила война
На якоре утрат,
Застыли ордена
Забытых дней и дат.

Где с титрами кино,
Где полночь вдалеке,
Где всем нам суждено
Отчалить налегке.
И заберём с собой —
Потомки нас простят —
Нахлынувший прибой,
Нагрянувший Кронштадт.

«Мой двор и несколько семей…»

Мой двор и несколько семей,
Мой брат, на стульях спящий,
Картина «Сталин». Шум дождей,
И молния таращится.
Горшок в предбаннике. Окно
Вот-вот с петель сорвётся.
И в главной зале домино
На мой удар придётся.
А за окном шумят сады,
И скоро будет лето.
Ещё один глоток воды
Остался до рассвета…

«Юрьевский переулок…»

Арсению, Андрею
Тарковским

Юрьевский переулок,
Старый панельный дом,
Брошенный грязный окурок,
Ящик почтовый – навзлом;
Голос подавленный скрипки,
Бой неуснувших часов;
Память – ступенькою зыбкой,
Старый чердак – на засов;
Непроходящая полночь,
Кухонный табурет —
Века негромкая повесть,
Века, которого нет…

Смоленский этюд

Выброшено кладбище на улицу,
Празднество пасхальное взахлёб.
Лишь трамвай испуганно сутулится,
Словно ношу тяжкую несёт.

По Руси, по звёздной отрешённости,
Как слепцы с надеждою прозреть,
Мертвые с живыми в обречённости
Продолжают, мучаясь, терпеть.

«Послушницы мои…»

Послушницы мои,
Дороги беспокойные;
В дворах, как в закромах,
Полно иконных чуд.
Под куполами – снег
И тишина покойная,
Божественно светло
От боговых минут.

Послушницы мои,
Забвения минувшие;
Подстриженный погост
И непорочный сан.
И хлеба каравай,
И помыканье дружное,
И талая вода,
Что льётся через край.

Послушницы мои,
Печальные монахини;
От света до судьбы,
От боли до тревог —
Коломенской верстой
Прошедшее распахано,
Коломенским Кремлем
Отмеренный порог.

Ретромозаика

Майскими короткими ночами
Отгремев, закончились бои.

Дом отдыха «Вьюнки».
Оркестр играет марш —
Послевоенных лет
Особая примета.
Фотограф вдалеке.
Количество мамаш
С количеством детей
Распределяют лето.

Всё озеро в листве,
Безумная жара.
И кто-то патефон
Уговорит не быстро.
И танцы до утра,
И драки до утра,
И бабушкин салат
На скатерти пятнистой.

Дом отдыха «Вьюнки».
Шипит аккордеон,
Собаки детвору лениво догоняют.
И детство, что давно посажено на трон,
Фотографы сейчас так тщательно снимают.

Зинка – проповедь или исповедь
В суете наваристых плит,
Самогоночка мигом вызрела,
Половиц запоздалый всхлип.
Абажуром печаль подсвечена,

До весны ну совсем чуток, —
Сбросить таинство подвенечное
И забраться к судьбе в закуток.
Да потешиться, да покаяться, —
Утро вынесет к образам.
Что поделится, то останется
На всю жизнь ненасытную нам.

Кожа была похожа на мою.
Крепдешин метался. И оползнем – к твоим ногам.
Всю эту жизнь об одном тебя молю:
Чтобы ты приходила чаще по вечерам.

Из той истории, где улицы ближе к цветам,
Где палисадник для свадеб и для судеб,
Где мир кладбищенский тянется прямо к лесам,
Где за околицей ещё вырастает хлеб,

И только свежестью выдохнет простыня,
И половицы украдкой махнут в бемоль, —
На расстоянии вытянутого дня
Ожидание, проводы и щемящая боль.

Всё испито глотком ледяной воды,
Лишь многоточие прикручивается к словам.
Рушатся расстоянья, надежды, мосты —
Крепдешином, что оползнем к твоим ногам.

Темнеет старый сад.
Луна на старой лавке,
А где-то в глубине —
Заблудшее танго.
И ты стоишь одна
В господской старой арке,
И я бегу к тебе;
До ночи далеко.
Клеши, как паруса,
Твои глаза украдкой
Ту полночь сторожат
Уже который год,
И слышится танго
На старой танцплощадке,
И молодой отец
За памятью бредёт.

«Листья кружат и падают…»

Листья кружат и падают
И теряют свой след,
Исчезают и радуют
Во дворах напослед.
И шуршат сновидения,
И тревожат дворы,
И умчат воскресением
В иные миры.
Ветер чуть поторопится,
Закружит, закружит;
Жёлто-красным пророчеством
О судьбе ворожит.
И ещё на мгновение
Остановит свой взгляд:
Листья – птицы осенние —
Всё летят и летят.

Главы из поэмы «Шнайдер»
История семьи моего друга

Иерусалим. Стена

Здесь был когда-то храм.
Сейчас – стена.
Всё, что осталось, – Богова примета.
Дороги, годы, скорбь, печаль, война,
И тысячи вопросов без ответа.
Здесь мальчик, что давно уж стал седым,
И мать его, и дети, даже внуки;
И Торы восклицанье, и алтын,
Положенный за горестные муки!

Здесь был Давид – правитель и святой;
И храм его – как перст, легенды множит.
Сегодня до стены достать рукой,
Но от неё к себе пробраться сложно,
К себе прийти; я меряю шаги.
Вот мой сосед Талмуд пред Богом правит;
За простынёй Коран сосед оставит
На близости протянутой руки.
Всё рядом, всё так близко у людей,
Но почему война – времён примета?..

Я посреди непрошеных дождей
В Иерусалиме подгоняю лето.
И было горячо, как никогда,
И солнце в небе яростно до боли;
Стена, века сверяя и года,
О чём-то говорить могла с тобою.
С одним тобой, другие все не в счёт, —

У каждого была своя дорога;
У каждого своя река течёт.
У каждого – рожденье и уход,
И путь от Бога, и судьба от Бога.

Ивенец. Файвель

В этой деревне, где польско-еврейская речь,
Что-то могло от беды уберечь,
Что-то могло от судьбы уберечь.
В этой деревне, где польско-еврейская речь,
Двор, где панове, костёл, суета, —
Мазолтов рядом с исходом креста.
Сколько любовей до света свечей,
Сколько историй до света ночей,
Сколько стучащих, кричащих сердец…
В жизнь провожает меня Ивенец.
Возле войны, или в этой войне,
Что-то спасало, и верилось мне.
Вечной пехоте, идущей на дот,
В землю ложится в мгновение взвод,
И повторялись беды маяки —
Красная кровь возле чёрной реки.
Кровь почернела от этих потерь.
То, что я выжил, – не важно теперь.
Жить с этим трудно, трудно кроить.
Только сильнее хотелось любить.

«Его звали Файвель…»

Его звали Файвель,
Был портной от бога.
Он кроил пространство,
Где бродили мы.

Уходили люди
С Божьего порога
В скроенную правду
Скроенной весны.
Скроенной надежды,
Вечной, как признанье.
Скроенной одежды,
Скроенной судьбы.
Он носил с собою
Просто обаянье,
И его за это полюбили мы.

Его звали Файвель.
«Капелле», и только.
В переводе – «выпить
И чуть-чуть заснуть».
А когда ушёл он,
Всем вдруг стало больно;
Выдохнуть не трудно, —
Тяжело вдохнуть.

Мир ещё кроится,
Шьётся и бравурит.
Жизнь кипит, как прежде,
Нету ей конца.
Дети под рюмаху
Круто балагурят,
И живуча память
В байках праотца.
Его звали Файвель.
Дом был полон света;
Швейная машинка,
Строгий взгляд жены.
А ещё по жизни, видно, был поэтом
И кроит сегодня памятные сны.

Иерусалим. Стена. Вечер

Стена, к тебе я снова прихожу.
Я стал чуть старше, не совсем мудрее.
Ищу свой храм – обычная затея,
И каждый раз часы перевожу.
Дотронусь. Стрелки память теребят,
Напоминая, что проходит время,
И главы завершаются в поэме,
И к осени желтеет старый сад.

А за стеной ко мне спешит мой дед,
Пропавший в Польше без вести когда-то,
И мой знакомый бабушкин сосед,
Закончивший войну простым солдатом.
Дотронусь – не откликнется Давид.
Прислушаюсь: негромкая молитва.
Она тебе поможет и простит,
И выведет живым из поля битвы.

И Файвель не торопится домой, —
Он остается за большой стеной.
Он кофту отдал сыну своему,
Своё тепло он завещал ему.
За горизонтом близится весна,
И отпускает медленно стена.

«Жара в Иерусалиме…»

Аркадию Авраху

Жара в Иерусалиме.
Храм Господень
И столько солнца;
Божья благодать
Уходит из-под ног
Моих сегодня
И завтра начинает ускользать.
Кочуют в странной памяти столетья,
И мечутся года,
Идя на свет,
И снятся те, кого я только встретил,
И снятся те, кого сегодня нет.
И Понтий не страшит,
Старик тщедушный;
Иуда за домами промелькнёт,
И Тайная вечеря – званый ужин —
На все века Молитвой обнесёт.

«Как нас тянет по следу…»

Ю. Павлову

Как нас тянет по следу,
Как по белому снегу,
Где под коконом
Прячется наша Весна.
Я успел, я добрался,
Я просто приехал.
За оставленным детством
Я слежу из окна:
И шумят перекрёстки,
И пусты магазины,
И кондуктор бранит
За забытый билет…
Мама что-то твердит
Про мои именины,
И сквозь старые ставни —
Полоскою свет.

«Пахнет лесом, как в детстве…»

Пахнет лесом, как в детстве,
Петляет тропинка.
Земляника пугливая – не отыскать.
И в сторожке забытой
Развешены снимки,
Где давно никого не узнать.
Под осенним дождём
Мы промокли до нитки,
Нас к утру сеновал подберёт.
И глоток самогонки,
И шёпот калитки,
Будто кто-то по следу идёт.
Пахнет речкой студёной
И знатной рыбалкой.
В сковородке стихают вьюны.
И пронзительна ночь
После дня перепалки,
И короткие долгие сны.
Вот торопится встреча
У старой конюшни.
Запоздалой росы не испить.
Будто с прошлым беседую,
С веком минувшим,
И с тем лесом,
В котором я мог заблудить.

«Тот долгий день…»

А. Журбину

Тот долгий день
Едва ли вспомним мы,
Подумав, что случилось
Между нами,
И сны без продолженья —
Просто сны,
И слоник коммунальный на диване.
Тот долгий день
Был полон озорства
И странных нот,
Что вместе не звучали, —
И старый пруд,
И церковь без креста,
И громкие клаксоны
На вокзале.
Разбросаны мгновенья по часам
И стёртые от времени минуты;
Кораблик, что причалил утром к нам,
Заведомо не знал своих маршрутов.
Но он плывёт уже который год,
Течения почти не замечая,
И волнам, и отечеству внимая,
Сбавляет ход
И прибавляет ход.
Заштриховав весь пройденный маршрут,
По собственной судьбе перемещаюсь.
Мы вспомним день
И таинство минут. – Ушедший день.
Божественная зависть.

«Всё начинается под музыку…»

И. Гинзбург-Журбиной

Всё начинается под музыку!
И жизнью просто продолжается, —
Аккордами порой нагружена,
Лишь тихой встрече подчиняется.

Всё начинается под скрипочку,
И фонарями чуть подсвечено
То платье рыжее в облипочку
Непроходящим поздним вечером.

А утро снова птицей певчею
Вдруг оборвётся неприкаянно,
И только эхо бесконечное
Ещё живёт твоею тайною.

Всё продолжается под музыку,
И жизнь Сикстинскою Мадонною
Под облаком так долго кружится
Забытой пеночкой топлёною.

Ворвётся старая мелодия,
Негромкой истиной повенчана,
И жизнь совсем ещё не пройдена,
И только музыкой отмечена.

«Старая квартира, коридор…»

Старая квартира, коридор.
Облачно. Рояль настроен плохо.
Столько лет, как будто бы на спор,
Мчит эпоха.

«Тихая гавань. Утро. Море…»

Тихая гавань. Утро. Море.
Волна у твоих ног.
Отмотаем пленку на повторе,
Твой собеседник продрог.
Ты сбросила платье,
Стала красивей,
Теплей от недолгого сна.
Ещё назад всё с тобой прокрутили,
Ещё на задворках зима,
Ещё акварелью не пахнет вовсе.
И просто, просто слова.
Ещё не приехал утренний поезд,
Ещё не кружит голова,
Ещё каникулы Римские где-то,
И высится Спас на Крови.
На полустанке – шальное лето,
Лето нашей любви.

«Я под утро проснусь…»

Я под утро проснусь
И за вами приеду.
С пересадками грусть
Доберётся к обеду.
И воркуют ветра
По дороге Калужской
И дожди, что с утра
Опрокинуты в лужи.
В странном зеркале —
Тихо нагрянувший вечер.
Далеко до зимы,
До надежды, до встречи.

К ночи грянет печаль
Сквозь нагретые ставни,
И воркует прощай
Твоим голосом давним.
Значит, снова пора!
Дни в багаж собираю,
Не забудь,
Что вчера
Я к тебе приезжаю.

«На стену, где солнце…»

Е. Д.

На стену, где солнце
Глядит из окна,
Приблизится дождь
Позабытого дня.

Он будет печален
И радостен, всё ж
Он будет начален —
Он всё-таки дождь.

И там, на стене,
Уместится вполне
И каплей застынет
По чьей-то вине.

И, главное, он
Никогда не пройдёт, —
И солнце не в счёт,
И разлука не в счёт.

Не знаешь, что будет
У нас впереди,
Пока не просохнут
На стенах
Дожди.

«Утрачена в строке простая запятая…»

А. Апостолову

Утрачена в строке простая запятая.
До точки далеко, до осени – едва.
Всего-то ничего – безделица лихая,
Но вот из-за неё мешаются слова.
И восклицаний пыл стихает, непонятный,
И ударений шквал всё хлещет невпопад.
Один простейший знак, поставленный невнятно, —
И все мои слова покатятся назад.
И сдвинется закат, грозою мчат тревоги;
Всё кажется «потом», а за окном «сейчас»;
И скрещены пути, мучительны дороги,
И детвора бежит – за нею глаз да глаз.
А где-то посреди, от жизни уставая,
Потянешься вперёд куда глаза глядят,
И чёткая, как след, возникнет запятая,
И этот хрупкий мир воротится назад.
И пожелает нам счастливых многоточий,
Рябиновой зари, холодных январей;
И ветреный апрель разбудит долгой ночью,
И чудо запятой мелькнёт в судьбе твоей.

«Букет из листьев, из осенних дней…»

Букет из листьев тёплым октябрём,
Что сорван по дороге на прощанье,
От осени идущей завещанье,
Диктуется застенчивым дождём.

Букет из листьев, из осенних дней.
Кочует суета, шумят вокзалы.
Багряный свет за окнами сильней,
Желтеет вечер под ноги устало.
Гербарий наших мыслей – на потом.
Они живут и чувствуют, и ладят.
И всё это единой встречи ради,
Что листопадом грянет за окном.
Букет из листьев. На столе октябрь.
Альбом от очень раннего Пикассо.
Прованс из биографии. Терраса.
И натюрморт с избыточным дождём
Просохнет и отправится вослед.
Неясный почерк, праведные знаки,
А осень графоманит на бумаге,
Поглядывая щедро на букет.

«Ты снова берёшь мольберт…»

Ты снова берёшь мольберт,
По краскам разложишь осень,
Вот жёлтый потянется след,
Он где-то уже морозит.
Багряный чуть на потом,
И, серый с дождем мешая,
Какой-то невнятный дом
Под краскою оживает.
Меняется акварель —
Выдавливает движенье,
Течение наших потерь
И наших дней продолженье,
Там яблони по ногам.
Рояль, тихий свет по шторам,
Где грезится по ночам,
Где поезд идет нескорый,
Потерянных дней сюжет.
Разлука или спасенье.
Ты снова берёшь мольберт,
Рисуешь мое настроенье.

«Сударыня, кажется, март…»

Сударыня, кажется, март,
Летящий, дождливый, изменчивый.
Какой-то немыслимый фарт —
К тебе приходящая женщина.
Едва прикоснувшись рукой,
Снимая пуанты величия,
Становится Ваше Величество
Недолгой, но главной судьбой.
Сударыня, настежь окно.
Немного совсем нам отмерено,
И то, что с годами потеряно,
Открыть нам сейчас суждено.
Сударыня, март наступил.
И даже немного закончился.
Он солнечным, радостным был,
Ведь правда же, Ваше Высочество.
Да, кстати, в Париже дожди,
И зимы мгновенно растаяли.
Нам всё ещё по пути,
Садитесь на поезд, сударыня.

«Не оглянись, Мария, канул век…»

Не оглянись, Мария, канул век,
Не оглянись, ещё шаги слышны,
И катится вдогонку белый снег,
И ангелами гонят в спину сны.
Не оглянись, Мария, впереди —
Ненужное величье и покой.
И горькие, бессчётные дожди
Недвижимой становятся рекой.
Не оглянись, всё хочется понять
И плоть спины догадкой усладить.
Алтарным наважденьем легче стать,
Чем женщиной идущей просто быть.

«Даже осень…»

Даже осень
Не сказала, что была.
Пролетела, прошептала
В два крыла.
В две обиды,
Два растерянных дождя.
Позабыто
То, что было без тебя.
И в открытое окно
Который век
Падал белый,
Небывало белый снег.
Он заносит землю,
Выбелив дотла.
Даже осень
не сказала,
что была.

«Воскреснет день…»

Воскреснет день,
Как белый храм в ночи.
Звезда погаснет. Утром обернётся.
И побегут альпийские ручьи —
Так снег к твоим ногам
Весной вернётся.

«Снег махнул и так быстро растаял…»

Снег махнул и так быстро растаял,
Сутки дождь барабанил навзрыд —
Это осень не отпускает,
Это осень со мной говорит.
Ветер кружит, ломая преграды,
Провода свой фальцет выдают —
Это осень куражится рядом,
Это медные трубы поют.
И вода по краям замерзает,
Ледяною тревогой кора —
Это осень на миг замирает,
Понимая, что скоро пора.

«Подберётся тропинкой день…»

Подберётся тропинкой день,
Вышивает обычным крестиком.
За окошком исчезнет тень,
Грянет солнечное известие.
Продолжают часы бежать —
Не замедлить их вышиванием.
Не окликнется время вспять,
Не придёт почтальон заранее.
Всё расписано: ветер, снег,
Поезда до единой шпалины.
И февральским ознобом век
Вдруг очнётся совсем раздавленным,
Подберёт ночлеги свои,
Дерева он посадит заново,
И с прожилками руки твои
Обернутся моим экзаменом.
День уйдёт, пробежит трусцой,
Обернётся прошлым известием.
Новый встал за моей спиной,
Вышивает обычным крестиком.

«Воскресим понедельник…»

Е. Д.

Воскресим понедельник.
По-моему, был понедельник.
Ты в проёме окна
Опускаешься с долгих ступенек.
Ты садишься в машину,
И мы едем достаточно долго,
В основном по равнине,
По равнине и только.
Но как будто пустыня,
И страшные ветры грохочут.
А потом мы на льдине
Той долгою ночью.
А потом, а потом
Всё смешается напрочь.
Снег окольным путём
Распластается навзничь.
Лихомань и тайга,
Но всё ближе к апрелю.
Остановим снега,
Остановим потери.
Раскупорим весну,
Подойдём к горизонту.
Я тебе донесу
Крохи старого зонга.

«Вечерний храм…»

Вечерний храм,
Вечерняя любовь,
И время это снова повторится,
И встретятся, увы,
Другие лица
Других событий и других веков,
И не окликнут, и не позовут.
Движенья губ останутся немыми.
Какие тайны встречи нам несут,
Любимых оставляя только имя.
И вензелем по краю облаков —
Вечерний храм,
Вечерняя любовь.

«Эпизод, эпизод, эпизод…»

Эпизод, эпизод, эпизод.
Не сложить их и не разделить,
Вот и канул как будто бы год —
Это счастье его пережить.
И собрать по дощечкам плоты,
И по горному следу проплыть,
И добраться до той высоты,
От которой легко уходить.
Нянчить облако и вспоминать
Этот очень пронзительный год.
А потом – прибавлять, прибавлять
Эпизод, эпизод, эпизод.

«Мой сын решил из снега…»

Д. Ицкову

Мой сын решил из снега
Сделать скрипку,
Но только струны начали вдруг таять.
Уже вконец расстроенный, сказал он:
«Как я хочу, чтоб получилась скрипка,
Но почему такой тяжелый снег?»
И с той поры из белых мягких комьев
Лепил он то пиано, то крещендо.
И с той поры из белых мягких комьев
Он музыку неслышно собирал.
И начала звучать она повсюду,
Где был мой сын…
Он здорово придумал —
Из снега, из обычной белой дали
Красивейшую музыку лепить.

«В ночь мальчик на лошади…»

Димочке

В ночь мальчик на лошади
Резво, неслышно
Молва за спиной,
А ему всё равно,
Стекает капель,
И распарились крыши —
Весна возвращается.
Ветер в окно,
И лошадь, ему подчиняясь и веря,
Ветрами гонимая, мчится вперёд.
Легко поддаются препятствия первые,
И ночь, и дорога, и ветер не в счёт.

«Однажды в степь галопом…»

Однажды в степь галопом,
Туману вопреки,
У божьего порога
Застыли рысаки.
А всадник всё быстрее
Из утра да на свет.
Хотел бы быть мудрее,
Но сил на это нет.

«По осени желтеют письмена…»

По осени желтеют письмена,
Из гладкой кожи грезится папирус.
Такие наступают времена,
Что каждый день – нечаянная милость.
Над большаком поднимется туман
Ещё желтей, ещё грустней и тише.
У осени, моей голубки рыжей,
Опять роман!

«Запомнился один актер…»

И. Костолевскому

Запомнился один актер,
Не выходивший в первом акте.
Он просочился к нам в антракте,
Он исполнял огромный хор.
От греческих трагедий след
Лишь в репликах потусторонних,
Как задержался в нашем доме
Неторопливый, влажный снег.
Он постоянен, он – всегда,
Когда и радостно, и горько.
Тебе – полстолька, мне – полстолька,
И мы сильны, как никогда.
Теряет мизансцену жизнь:
Вот – крупный план, вот – повторенье,
И снег, как белое спасенье
В моей надежде, задержись!

«Вместо белой зимы —…»

А. В. Панкратову-Чёрному

Вместо белой зимы —
Повторение дней,
В серой дымке стучат поезда.
Остаётся немного полей и дождей,
И от года уже ни следа.
За проталиной полночь,
За полночью день,
Високосное небо горит.
И береза – протяжная снежная тень —
Говорит, говорит, говорит.
Обязательно снег постучится в окно,
И метель пронесётся, как вихрь.
И по боговой метке, что заведено,
Наберет откровение рифм.

P.S

Шелестела строка печальная
И пронзительная, как боль,
Неулыбчивая, венчальная,
Перепаханная тобой.

«Был рассвет. За окошком…»

Был рассвет. За окошком
Промчалась река.
Утро. Родина. Хата. Равнина.
И загадкой летели
В ночи облака…
Словно думы былого
С повинной.

«Мы крещены одним рассветом…»

А. Галибину

Мы крещены одним рассветом,
Но разной осенью при этом,
Просёлочною пылью лет.
И ямб забытого поэта
Настигнет дуновеньем ветра
В жару, где сил как будто нет.

Подёрнутся литые ставни,
И новый день в миру представлен —
Его рассвет благословил.
Таким он в вечности оставлен,
Чуть-чуть художником исправлен,
Но это чудо – он ведь был.

«Николо-Сольбинская участь —…»

Настоятельнице
игумении Еротииде

Николо-Сольбинская участь —
Николо-Сольбинская честь,
Где от источника – живучесть,
Где от небес – благая весть.

Где по дороге, в прах разбитой,
Где по тропинке до конца
Вдруг открывается обитель,
Как лик знакомого лица.

Где глина на кругу гончарном,
Где времени твердеет бег,
Где у послушницы печальной
В руках такой забавный век.

Где детский голос колокольцем
Мольбу внезапно оборвёт,
Где матушка к тебе придёт,
Где к вечеру заходит солнце.

Забытый лес, забытый сад,
И храмовое воскресенье.
Николо-Сольбинский обряд,
Николо-Сольбино спасенье.

Когда на веру присягнём,
Когда от веры отречёмся,
Мы постучимся в этот дом —
И мы всегда ему придёмся.

«Возле Плещеева озера…»

Е. Тарло

Возле Плещеева озера,
Возле Петровского домика
После одной из Всенощных
По вертикали мело.
Утром читал Вергилия,
Точно помню, «Буколики»,
Потом уезжали в Сольбино
Вместе с Женей Тарло.
Назавтра к иконам Гурия,
Где свет, словно притча небесная,
Стояли, прижавшись к вечности,
И быстро совсем рассвело.
Вдогонку – метельная фурия
И тёплая служба Воскресная.
И свечи к иконе ставили
Вместе с Женей Тарло.
Фамилия неприступная
Словно тянулась к сражению.
И аксельбанты примерены,
Но лошадь чуть повело.
А пуля – дура беспутная,
Особого рода рвение…
И нет уже больше с нами
Хорошего
Друга
Тарло.
Я пулю придумал.
Не к чему
Её напрасно примешивать.
Ведь души и струны не вечные,
И страшное произошло.
И тихим плещеевским вечером
Твои зеркала занавешены.
А утром в Николо-Сольбино
Поедем, Женя Тарло.

«Скребётся мышь по полкам…»

Скребётся мышь по полкам
Января,
Съедая нерастраченное лето.
Лишь крошки встреч – последняя
Примета —
Сметаются. Усталая заря
В бревенчатые истины уткнулась.

«Что-то очень знакомое…»

Что-то очень знакомое:
Кряду утро с дождём,
Искры дальнего грома,
Как в рапиде – подъём,
Петушиные крики —
Ни поспать, ни согреть,
Этот сон многоликий
Не дано досмотреть.
Жаркий день, как прощанье,
Что-то недосказал.
Вдруг забрезжит свиданье,
Но далече вокзал.
Нынче не плодоносят
Дерева, что вокруг,
Неприметная осень
Заходит на круг.

«Челябинские мысли, миг музейный…»

Челябинские мысли, миг музейный,
Где все картины – на одной стене,
И Айвазовский с Шишкиным на сцене,
И зрители, довольные вполне.
Экскурсовод потянет к Рафаэлю —
Тот сиротливо жмётся на втором;
Вот маятник Фуко… Вот снег в апреле
Сменяется непрошеным дождём.
Скользит весна. Печально, неуютно,
И не спасают даже имена.
Челябинские долгие минуты,
Зачёркнутые напрочь письмена.

«Острова под крылом самолёта…»

Острова под крылом самолёта,
Приземления радостный миг,
И окликнет неведомый кто-то
Из чужих или, может, своих.
Пелена и негромкая радость,
И музея сиротская боль.
И останется где-то Челябинск
Со своей безысходной судьбой.

Предчувствие Питера

Предчувствие Питера
В каждой минуте —
Свинцовая оторопь,
Кряду дома.
На долгом маршруте,
Коротком маршруте
Ещё не уляжется в мыслях
Весна.
И град по стеклу,
И прощание чаек, —
Вот-вот он предстанет,
Вот-вот предстоит…
Предчувствие Питера
Встречей случайной,
Где пущен зелёный,
Но красный горит.

«Немного Питера хлебну…»

Немного Питера хлебну.
Отвар оставлю в старой кадке.
И за мостами поверну
К твоим надеждам и повадкам.
Нева поймёт, что я не свой,
Не воспротивится, не спросит,
Подарит ветреную осень,
Свинцовый ветер ледяной.
Потом остынет от судеб,
От расстояний и тревоги,
Посадит в репинские дроги,
Где комаровский тает снег.
Поодаль храм. Скорей в тепло!
И так волнительно, так близко.
И на прощание записка,
Что даже душу повело.
Уже которую весну
Я пью глотками непокоя.
Немного Питера хлебну,
А там и свидимся с тобою.

«Снисходит царь с картины Бенуа…»

Снисходит царь с картины Бенуа.
И у мольберта Лансере колдует.
И Петергоф волнительно слова
С нарядами уместно чередует.
Огромные петровские шаги,
За горизонтом остаётся Финский.
И кринолины меряют круги,
И чайки так волнительно, так близко.
Пленителен фонтанов пересуд,
И арфа распоётся вдоль аллеи,
И тишину литавры разнесут,
И солнце по полудню всё сильнее.
А царь спешит, и свита отстаёт.
Залив тревожит – корабли на рейде.
И Бенуа дописывать черёд,
И Лансере вдруг что-то заприметит.

«Белые ночи…»

Белые ночи
Всё длятся и длятся.
К ним привыкаешь,
Пытаясь заснуть.
Сон и реальность
Должны повстречаться
И на Гороховой
Где-то свернуть.

«Вот Пенаты закроются…»

Вот Пенаты закроются,
Дни пролетели.
И тропинка, и пруд,
И тревожат часы.
И окно в мастерской
Подрезает метели,
И уже далеко до грозы.
Вспоминается день,
Тают белые ночи.
В старой горнице гости,
Царит суета.
То ли явь, то ли сон,
Неразборчивый почерк…
Неспроста.

«Исаакий вблизи —…»

Валечке

Исаакий вблизи —
Так жена попросила,
На тихий матрасик
В окне присягнув,
И список печалей
Опять огласила,
Беспечную землю
Немного качнув.
Земля не заметила
Этой тревоги,
Жила и жила,
И вертелась в сей миг.
Казались далёкими
Строгие боги,
И старый апостол
К багету приник.
Всё было, как было.
Всё стало, как стало.
И явлен Исаакий
И репинский путь.
И белая ночь
Снизошла с пьедестала,
Заснула чуть-чуть.

«Проследую вечерним декабрём…»

А. К.

Проследую вечерним декабрём.
Вот-вот – и обозначится Исаакий.
Талантливый маэстро
В чёрном фраке
Умело дирижирует дождём.
И в зеркале растаявших небес
Так много очень важного сойдётся,
На этот день, на этот век придётся,
Чтоб вечный мой Исаакий не исчез.
А в увертюре – призрак духовых,
Ударные за скрипками исчезнут,
И снова очертания воскреснут
Обычным сном, когда весь город стих.
Почудится в растаявших дворах,
На крышах, на заветренном фасаде,
Вот-вот тебя окликнет старый всадник
И промелькнёт в недальних облаках.
И снова дождь, колдует метроном.
Уже который день судьбой отмечен.
Вся наша жизнь как будто на потом —
Сегодня я к Исаакию на встречу.

«Петропавловская крепость…»

Петропавловская крепость,
Трон уставшего Петра,
Казематная нелепость,
Пушек громкая игра,
Ангел, шпиль, летящий в небо
В серой дымке грозовой,
Голубки, осьмушка хлеба
На дрожащей мостовой,
Колокольная тревога
И кандальный скрежет дня,
Царский храм, печать, дорога
И повозка без меня.

«Там, где Ботик Петра…»

Там, где Ботик Петра
На холмах заскучал,
И на воду не сброшена шлюпка,
Нарисует художник
Осенний причал,
Капитана на палубе хрупкой.
Раскачают ветра,
Узаконят дожди
Непогоду в Плещеевой сини.
Зазвенит колокольня
На долгом пути,
Где маячит по курсу Россия.

«Пестель возле Сенатской…»

Пестель возле Сенатской.
Тихо пролётка канет.
Велено собираться,
Велено слушать память.

«Уже по Невскому, по Невскому…»

Свете

Уже по Невскому, по Невскому,
Где плащ Казанского вдали,
Где нет кромешного и резкого,
Где мы как будто бы одни.

Вослед Фонтанке исчезающей,
Вослед течению Невы
Проходят старые товарищи
Сквозь годы прежние свои.

Сквозь острова и своды дальние,
Сквозь свет неближних фонарей
Неслышно впишутся окраины
Уже давно забытых дней.

Неслышно купола рисуются
Из синевы, из-под небес,
И всё тасуются, тасуются
Дороги самых главных мест.

А утром вновь пасьянс разложится
И нас куда-то позовёт,
И всю сумятицу тревожную
Мой новый день перевернёт.

А там – по Невскому, по Невскому,
Где плащ Казанского вдали,
Где нет кромешного и резкого,
И вечность примиряет дни.

«К двенадцати Питер…»

Е. Д.

К двенадцати Питер
Зажжённою спичкой
Летел, веселился,
Пощады просил.
Божественно был он красив,
Как обычно,
Но так необычно
Мосты разводил.
И белые ночи уже на исходе,
И утро как утро.
Немного спустя
И мы потеряемся на переходе
Под капли дождя.
Короткая пауза возле Сенатской.
Полки суетятся, летит гренадёр —
Кино продолжают снимать.
И сниматься на спор.
А после двенадцати —
Тайна как тайна,
И шёпот как шёпот,
И боль как печаль…
И отклик на старом вокзале случайный
– Прощай!

«По крышам, по питерским крышам…»

А. Розенбауму

По крышам, по питерским крышам,
Где ближе и дальше Всевышний,
Твой голос отчётливо слышу.
По крышам, по питерским крышам.

Однажды приснится отшельник,
Точь-в-точь, аккурат в понедельник.
Не спросит и даже не глянет,
Но к питерским крышам потянет.

А там до Исаакия – метры,
А там до Казанского – ветры,
А там и Елагина остров,
И питерской сцены подмостки.

Куда ты девался, прохожий,
На Блока немного похожий?
В гекзаметрах – прошлого смыслы
И наши обычные мысли.

По крышам, по питерским крышам,
Где ближе и дальше Всевышний,
Твой голос отчётливо слышу.
По крышам. По питерским крышам.

«Васильевский остров…»

Васильевский остров.
Ветра ледяные,
Кричащие чайки,
Земля возле рук.
Ещё остается немного
Россия,
Ещё возникает немного
Россия,
Которая набожно, трепетно,
Вдруг.

«Поворот заснеженной Невы, – …»

Поворот заснеженной Невы, —
Где-то там остался Фаберже,
Утро непрочитанной главы,
Где «ещё» отправлено в «уже».

Памяти игривой пастораль:
У Дворцовой дождик семенит,
На дворе забывчивый февраль
Даже снегом нас не угостит.

Блудный Чиж кивает вдалеке,
Тянет по течению канал,
И твоя Фонтанка налегке —
Настроений многолюдный зал.

Где в партере собраны века
И событий тянется черёд;
Ноша дней посильно нелегка —
Кто быстрее к Богу донесёт.

«Под Выборгом идут дожди…»

Под Выборгом идут дожди,
На Финском – лёд не поддаётся,
По мостику гуляет солнце
И исчезает по пути.
Потом кромешный снегопад
Обманывает, вмиг растаяв,
И чаек стаи, стаи, стаи
Над Выборгом летят, летят.
Тропинки, сосны налегке,
Чудит изменчивая муза.
И Комарово вдалеке,
И где-то там, на островке —
Баржа, затаренная грузом.
Под Выборгом идут дожди…

««В доме сером и высоком…»

Санкт-Петербург. Это Пушкин, Зимний, Михайловский, Казанский, Мойка, Аничковы кони. Но есть музей на Офицерской, тихий, не так страстно посещаемый. Музей удивительного поэта и человека Александра Блока.

«В доме сером и высоком
У морских ворот Невы…»

Анна Ахматова боготворила этого человека, боготворила Поэта. Здесь была написана поэма «Двенадцать» и много замечательных стихов. Здесь кабинет, комнаты, его вещи. Удивительный музей, где воздух Блока, и, словно из флорентийского музея Уффици, в окне – вода. В кабинете – книги, автографы, в музее – память. Идите к Блоку – это возможность пообщаться, а кому-то познакомиться с удивительным поэтическим миром.

«На острове Канта…»

На острове Канта
И солнце, и ветер,
И мысли, и строки
Минувших времён.
На острове Канта
Никто не заметит,
Как вечность присядет
В соседний вагон.
Здесь всё по часам,
Но лукавят минуты.
Здесь всё по слогам,
Но сгорают слова.
И нас настигают
Чудные маршруты,
И мчит на подножке
Людская молва.
И только стоп-кран
Оступиться изволит.
Ворчит и божится
Седой проводник.
На острове Канта
Орган послесловит,
И в дальние окна
Луч ближний проник.

«На острове – Кант…»

На острове – Кант
Той весною, что к осени ближе,
Где зимы спешат,
И дожди приседают на крыше;
Где вечер и утро
Спрессованы просто в минуты,
Где день златокудрый
Свои заверяет маршруты.
Прохожий воскликнет —
И дамы на миг оглянутся.
Смотритель притихнет,
И рыцари в поле сойдутся.
Мерцающий свет и луна —
Собеседник вечерний.
И мир на просвет,
И его удивлённое время.
И ужин под стать,
И глоток кёнигсбергского пива.
И вновь благодать,
И надежды приливы, отливы.
Сегодня, вчера —
Постоянно, всегда происходит.
Под вечер, с утра
Снова Кант на прогулку выходит.

«Воскликнет мирская обитель…»

Воскликнет мирская обитель,
Погаснет в пролёте свеча.
К мосту, по привычке, смотритель —
Походкой с чужого плеча.

• • •

И только когда завечерело и Варваринский храм стал уходить в сумерки, я почувствовал, что Левитан продолжает рисовать. Где-то на холме или вблизи Волги его вечный мольберт извлекает всё новые и новые краски. Вот-вот снизойдут облака, накатится грозовое предчувствие, повеет ветром и вечностью.

«Варваринская церковь на холме…»

Варваринская церковь на холме
Встречает, провожает, бьёт поклоны,
В молитве произносит поимённо
Те имена, что так знакомы мне.
И батюшка приезжий – снова в храм,
И звонница Варварин праздник метит,
И музыка кочует по дворам
И молча оседает на мольберте.

«Под вечер подсветит кресты…»

Под вечер подсветит кресты
Уже уходящее солнце.
И колокол глянет в оконце,
Художник разложит холсты.
Уйдут к горизонту холмы,
Круги на воде разойдутся,
И ставни, как судьбы, сойдутся,
И станем вечерними мы.
Вечернюю колокол бьёт,
Вечерние тайны и мысли.
И баба пройдёт с коромыслом,
Воды ледяной наберёт.
Едва оставляя следы,
Под горку, где странники бродят,
Ещё одно лето уходит,
Свои оставляя черты.
Свои забирая черты…

«Просыпается Плёс…»

Просыпается Плёс:
Перепалки цикад,
Осторожное солнце холмами,
Облака надо мною
Так близко летят,
Оставаясь ненадолго с нами.

«Дышит зеленью странный день…»

Дышит зеленью странный день.
Душно. Жарко. Полно тревоги.
И так редкостна даже тень,
Та, что прячется у дороги.
Через паузу снова вверх,
К храму, к тайнам,
К погостам странным.
И почудится белый снег,
Лист осенний, почти багряный.

«К вечеру храм подсвечен…»

К вечеру храм подсвечен
И чуть стройней холмы.
Кто-то бежит на встречу,
Не на мою, увы.
К вечеру звон бойчее
И осторожней взгляд.
Таинство всё сильнее,
Словно века назад.
К вечеру шорох ставен
И уставанье лиц.
Путник печаль оставил
И поклонился ниц.
Путник найдёт дорогу,
Что-то оставив нам.
И, как посланник Бога,
К вечеру грянет храм.

«Холмы и берега, и храмы…»

Холмы и берега, и храмы.
И Левитан. И всё это – про Плёс.
И колокол, и набожное рано,
И утро проберёт тебя насквозь.
И облако торопится навстречу,
Вечерний звон и пароходный зов…
Негромко разговаривает вечность,
Неслышно отделяясь от холстов.

«День опять наши мысли тасует…»

День опять наши мысли тасует,
И тревогой наполнит дома.
А художник рисует, рисует…
И так громко его тишина.

«Мы живём на горе Левитана…»

Мы живём на горе Левитана,
По ступенькам, пооблачно вверх.
И деревья, и лица так странно
Отмеряют шагающий век.
И меняются краски на краски,
И над Вечным покоем – простор.
И дорога бежит безучастно,
Словно с жизнью на спор.

«Поставленный голос…»

Вале

Поставленный голос
Шальных электричек
Твердит и твердит
Про начало движенья.
Окно нараспашку —
Пейзажем обычным,
Немного осенним.
Мои полустанки
Всё реже и реже.
Забытые рощи
Густым баритоном.
И старые мысли,
Как старые вещи,
Бегут за вагоном.
Бегут за вагоном.

«Возле птичьего крика…»

Возле птичьего крика,
Возле сна, возле лика
Поднимаюсь всё выше,
Пытаюсь взлететь.
Облака опускают
Неведомо тихо,
И опять по земле
Кружит старое лихо.
И опять поднимает
Весна круговерть.

• • •

Я почему-то не приезжал к тебе, мой город…

Я не видел твоих гор, покрытых библейской пеленой, не входил в глубокие воды Севана, не поднимался к храму IV века, где свечи и годы плавятся одновременно… Я не останавливался перед каскадом высоты и не стремился идти вверх, где город кажется еще красивее. Где он летит, оброняя молитву Нарекаци, ловя звуки удивительной армянской музыки. Музыки слов, горя, радости и человеческой боли.

Я приехал к тебе на свидание, Ереван.

«Возвращаемся, Севан, возвращаемся…»

Возвращаемся, Севан, возвращаемся.
В тихом храме над свечою покаемся.
Звёзды рады твоему возвращению,
У людей и звёзд то взлёт, то падение.
Возвращаемся, Севан, в годы ранние,
К нашим улочкам, домам и окраинам,
К нашим песням под зурну, к плачам горестным,
В нашу долгую весну старой повести,
Где в надежде по слогам начинаемся.
Возвращаемся, Севан. Возвращаемся.

«Всю жизнь я ехал, Грузия, к тебе…»

Всю жизнь я ехал, Грузия, к тебе,
Совсем забыв, что жизнь
Проходит быстро;
И зов был и печален, и неистов,
И он не мог противиться судьбе.
Мне всё казалось о тебе я знал:
И Мцхеты призрак,
И дорогу к храму;
Я по крупицам встречу собирал,
Откладывая встречу постоянно.

Дарил Галактион свои стихи,
Ираклий до последнего сражался,
Мой путь к тебе пророческим казался.
Вот лодка, вот течение реки,
А там, за поворотом, – лик вершин,
И всадник к перевалу устремится,
И спросит у меня мой старший сын,
Когда же наша Грузия случится.

И этот день пришёл, как божий свет,
И было утро, и пребудет вечер;
Храм на горе и улочек секрет
Радушием твоим очеловечен.
Мне бабушка пекла горячий хлеб,
Кахетия вином меня поила,
И быстро таял виноградный снег,
И в горы уходил набраться силы.

К себе домой в тот день вернулся я.
Да будет вечной Грузия моя.

• • •

Кахетия. Алазанская долина. Цинандали. Имение Александра Чавчавадзе. Издалека, из глубины пространства и времени – «Вальс» Грибоедова. В особняке тихо; много предметов XIX века, много трогательных мелочей, деталей. Картина Роберта Стуруа «Портрет Нины Чавчавадзе». Красива, юна, бессмертна. Здесь Александр Сергеевич Грибоедов читал «Горе уму» – одну из первых сценических версий своей комедии. И снова его «Вальс», затем Шопен – музыка любви, человеческих страстей. В пантеоне на Мтацминде звучит эта музыка. Она в сердцах приходящих сюда. На чёрном камне строки, как слёзы; для каждого – свои.

Из Цинандали мы двинемся в Алаверди – в храм, где идёт вечерняя служба. Нет света. Мерцают слабые огоньки свечей. Две женщины читают молитвы. Пастырь в белом хитоне вторит им. Молитва уходит под купол – в небо, к Богу.

«Отошли куда-то…»

Отошли куда-то
Все заботы наши.
Горы, храмы, ветер
И горячий хлеб.
Спит батоно Миша,
Спит батоно Саша,
Спит Илья батоно, —
Коротают век.

Просто возникает
Рядом Цинандали,
Городок Сигнахи —
Первый твой маршрут.
Калбатоно Дина,
Калбатоно Валя,
Калбатоно Лена
К Грузии прильнут.

Остановит только
Тихая молитва,
Монастырь вечерний
Да мирской уют.
Калбатоно Ната,
Про святые земли
Праведные речи
Будто оживут.

А вино в бокалах
Янтарём задышит,
К медленным согласным
Гласные спешат.
– Спи, батоно Саша,
Спи, батоно Миша,
Спи, Илья батоно, —
Боги говорят.

«Боржомское ущелье…»

Боржомское ущелье.
Снег прозрачный,
Мельканье лиц,
Летящий водопад;
И хлопья, как ресницы,
Обозначат
Неловкий взгляд.
Растают очень быстро
Наши встречи,
Умчатся далеко за перевал.
Боржомское ущелье;
Скоро вечер,
А в Цинандали бал.

«В ресторанчике у Резо…»

Р. Габриадзе

В ресторанчике у Резо
Возле кукольного приюта
Начинаем будто с азов
Вспоминать былого маршруты.
Будто на руку куклу надев,
Нашу жизнь, как софит, усмиряя,
И испить до дна, и испеть,
Чьё-то прошлое повторяя.

А Казбеги лежат в облаках;
Безрассудством безоблачной сини
Начинается эхо в горах,
Продолжается в сердце России.
У Резо начинался обед;
За окошком – тифлисские тайны,
И расписанный стол, как сюжет
Незаученный,
Непрощальный.

И скрещение наших судеб,
Перевалов, дворов и застолий;
И печёт наша бабушка хлеб
Из совсем ещё свежих историй
В ресторанчике у Резо
Возле кукольного приюта…

«Я вернусь к тифлисским улочкам…»

Я вернусь к тифлисским улочкам,
Где балконит чудо дней,
Где история прищурится,
Где разлука всё сильней.

Я плутаю по окраинам —
Мне далече до Куры,
Принимают, как хозяина,
Постаревшие дворы.

В них и радость и бессмертие,
Перепалок кутерьма,
И печальное известие,
И забытая война.

Словно чистое писание —
Крик бегущей детворы;
Всё в подстрочнике заранее
Оживает до поры.

И в знакомой старой булочной
Хлеб является на свет.
Я иду к тифлисским улочкам
Через много, много лет.

«Мтацминда – долгосрочное свидание…»

Мтацминда – долгосрочное свидание.
Тифлис внизу – так близко облака.
И тихая записка на прощание:
Лечу. Пока!

Картина художника Урушадзе

И. Бродскому

Вот старый город – старый эликсир,
Кувшин в придачу, солнечные крыши;
Однажды вслух произнесённый мир
Себя ещё пытается услышать.

Вот лошадь, всадник; вот открыта дверь.
Вот во дворах негромко песнопенье.
Юродивый, от собственных затей,
Не помнит даже своего рожденья.

Вот круг гончарный, старый половик
Постеленный. И место для молитвы.
Вот поле, отрешённое от битвы;
Вот от зимы ушедший снеговик.

Всё есть, и всё исчезнет в сей же час,
И бег врёмен в разбитой черепушке
Споткнётся. Чья-то детская игрушка
Находит нас, соединяет нас.

И дым пойдёт, повиснут облака, —
Всё, как вчера, волнует и тревожит.
Кирпичики мой старый мастер сложит
И молвит чудодейственно: «Пока!»
Всё изнутри. Снаружи только след,
А значит, ничего уже не значит,
И только нарисованный букет
Вчерашней встречей молча обозначен.

Вот старый город. Он ещё для нас:
И радует, и, прошлым воскрешая,
Достраивает медленно «Парнас», —
Зайти туда как будто разрешает.

«А утром осторожно падал снег…»

Л. Т.

А утром осторожно падал снег.
Он никуда совсем не торопился,
Скатился с рук твоих в начало рек
И белым расстояньем обратился.
Как до тебя вдруг стало далеко,
Как нелегко вдруг стало и тревожно.
Брёл пешеход печальным стариком,
Мела метель преградою дорожной.
А утром осторожно падал снег.

«И все-таки я проберусь в Эфес…»

И все-таки я проберусь в Эфес,
Где бухта обмелела, стынет ветер,
Где Артемида на охоту метит,
И город, по преданию, исчез.
Но, раскопав его через века,
Увидев лик печального Алфея,
Какая неуемная затея —
В античный город плыть издалека.
И видеть битвы, и трубить поход,
И проигравших греков сторониться;
Не различать события и лица
Который век уже, который год.
И все-таки я проберусь в Эфес.
К останкам храма, чуду воскресенья.
И голос твой уже совсем исчез,
Мне раскопать его – одно спасенье.

«Облокотясь на странный мир…»

Облокотясь на странный мир,
Почувствуй легкую прохладу.
Мелькнет не слышно вечность рядом,
Где маленькой частицей – мы.
Где листья, в перья обратясь,
Летая, что- то сочиняют
И будто крылья расправляют,
Подняться выше не стремясь.
Подвинусь к твоему плечу.
И, кажется, не надо боле.
И вечность закружит за мною,
Где я над тайной хлопочу.

«Осталось мне доехать до тебя…»

Л. В.

Осталось мне доехать до тебя,
Разобран плот, несносная дорога.
До исповеди тайной, как до бога,
Осталось мне доехать до тебя.
Осталось мне по травам пробежать
Через болот глухое пропаденье,
Где крик времен простое совпаденье,
А мне бы пострадать и помолчать.
Осталось мне по травам пробежать.
Осталось мне в ночи не заблудить,
Туманные минуя расстоянья,
Прося рассвета, словно подаянья,
Чтоб этот путь на ощупь повторить.
Осталось мне в ночи не заблудить.
Осталось мне доехать до тебя,
Когда-нибудь, на звезды понадеясь,
Уже совсем от жизни разуверясь,
Еще и половины не пройдя,
Сквозь сумерки, через печаль дождя
Осталось мне доехать до тебя.

«Вот на картине ты и я…»

Вале

Вот на картине ты и я.
Дождь. Дрезден. Замок вдалеке.
По кругу мчится жизнь моя
От той гадалки по руке.
А хиромантии язык
Так непривычен и непрост,
И удивляет птицы крик
Вдали от материнских гнёзд.
И удивляет, что гроза
Мчит по растаявшим снегам,
Безумной молнией разя,
Ведя отсчёт моим годам.
Меняются картины лет,
Как будто бы картины дней.
Дождь. Дрезден. Мой автопортрет,
Написанный рукой твоей.

«В том колодце…»

Е. Д.

В том колодце,
Где мало воды,
Отражение выпью до дна.
Мир замёрзнет до самой весны,
До однажды забытого сна.
И проснуться как будто хочу,
Обжигаясь водой ледяной,
И в тот самый колодец лечу,
И твоё отраженье – со мной.

«Издалека, далёка-далека…»

Издалека, далёка-далека,
Ко мне ты шла
Всего на три мгновенья,
Когда закат выхватывал поленья,
Когда рассвет не прекращал паренья
И на ночлег сходились облака.
Издалека, далёка-далека…

«И ты была не ты…»

И ты была не ты,
И я – совсем не я;
И тихие цветы,
И пришлые друзья.
Тропических дождей
Едва не занесло;
И посреди путей —
Вагончик. Рассвело
Лениво. Впопыхах,
По следу, по судьбе
Гоняет музу страх
По прошлой по тебе.
И страх не оттого,
Что всё исчезло вмиг,
И душу так свело,
Что не услышу крик.
И страх не оттого,
Что птицам не взлететь;
Уйду за час всего, —
Чтобы сказать не сметь.

«Сухая прошлогодняя листва, – …»

Сухая прошлогодняя листва, —
В том сентябре ты на неё ступала
И что-то ненароком повторяла
Про старый храм, молитву, острова.

Тебя я останавливал, а ты
По осени, как будто по теченью,
Пыталась добежать до темноты,
Где грезилось забытое спасенье.

Здесь никому не сбудется догнать,
И по листве, от мира уходящей,
Я продолжал неистово шагать,
Пытаясь всё застать тебя вчерашней.

И будто в назиданье грянет гром,
И молния тот Дантов круг очертит,
Где мы на миг случились в круговерти,
Настаивая каждый на своём.

А что засим? —
Багрянец, свежий след,
И утро всё прохладней, всё иначе.
И осени давно угасший свет
Листвою прошлогодней обозначен.

«Неслышно и легко…»

П. А.

Неслышно и легко
Повалит минский снег
Густою пеленой,
Прилипчивой капелью,
Неслышно и легко
Уже знакомый смех
Исчезнет во дворах
Под белою метелью.

А было ли вчера
В зашторенной мольбе,
Где суток странный миг,
Нелепо исчезая,
Всё возвращал к тебе
И исчезал в тебе,
Не дожидаясь слов,
Значенье повторяя.

Да, всё придумал я:
И улиц разворот,
И минский старый дом,
Твои шаги в подъезде;
Почти как у Моне,
Кромешный снег идёт…
И беличьи следы
В заутренней надежде.

«Всё равно стихи…»

Всё равно стихи.
Всё равно метель.
Всё равно печаль.
Лодка у дороги.
Всё равно Весна
Дверь сорвёт с петель,
Белым цветом в рост
Вишня на пороге.

Всё равно закат.
Всё равно костёр.
Телефонный звон,
Словно гомон птичий.
Всё равно портрет
Напишу на спор
И воды налью
Ветреной, криничной.

Всё равно стихи
Вечером и днём,
Всё равно печаль
Звонкою подковой.
Всё равно идём,
Всё равно живём
И латаем мир
Запоздалым словом.

«На ступеньке вагона —…»

На ступеньке вагона —
Ветер, кричащий в спину;
На ступеньке вагона —
Солнце прожжёт насквозь;
На ступеньке вагона —
Белее кажутся зимы;
На ступеньке вагона —
Прошлое – не всерьёз.

На ступеньке вагона —
Вижу тебя воочью;
Километры, строчки
Торопятся наяву.
Остановка была
Вчерашней недолгой ночью…
Уходя от вокзала, понял:
Ещё живу.

«Вы в Польше…»

П. А.

Вы в Польше,
Где гласные дольше,
Где легких согласных гавот;
Вы в Польше – не слышу Вас больше.
Без жалости время течёт.
Я Вам напишу непременно, —
Варшава, как старая сцена,
Чуть-чуть подрумянит холсты;
Мазурка гремит неизменно,
Играет Шопен вдохновенно,
А в улочках скроешься ты.
Любите печальную осень,
Где звуки и возле, и после,
Где листья, как птицы, кружат;
Вот пруд и заброшенный мостик —
Виланово. Поздние гости
В дворец королевский спешат.
Вы в Польше.
И ниточка тоньше —
В иголку едва попадёт.
Повозка, забытые рощи,
А время, как старый извозчик, —
Всё тянет и тянет вперёд.
Вы в Польше.
Разлука всё дольше…

«Ах, какая пикантная…»

Ах, какая пикантная
Пани Варшава:
Возле лестниц, костёлов,
Шопеновских рук,
Возле синей глазури
Подземных вокзалов,
Всё, что тайна, и всё,
Что пронзительно вслух.

«Я представил, что мы с тобой просто уедем…»

Я представил, что мы с тобой просто уедем.
И кусок пирога на тарелке не съеден,
И открытая книга на пятой странице,
И под утро дорога в наш домик приснится.
Я представил, что мы друг по другу скучаем;
Терпеливое лето вдвоём провожаем,
А на старом Амати скрипичная осень
Что-то вслух произносит,
Что-то вдруг произносит…

«До встречи немного рассеянно время тянулось…»

До встречи немного рассеянно время тянулось.
Вот снег. Вот дорога. Вот ты улыбнулась.
Вот день, поневоле короткий, как строчка.
Вот ночь. Вот рассвет. До свиданья, и точка.
Так кратко, божественно и подневольно,
И даже не больно. Светло и не больно.
Нет чувства утраты, есть чувство смиренья.
Душевные траты в костре на поленьях
Сгорают. До пепла. Вот вновь загорится
До встречи немного, и всё повторится.

«Если ты вернёшься ко мне…»

Л. Т.

Если ты вернёшься ко мне
На один день, на одну ночь,
Если сядешь в тот же вагон
На той же станции,
Если часы и минуты,
Метели и дожди
Отмеряют нашу вечность,
Если глаза твои
Прикоснутся к моему
Одиночеству,
Я поверю в Бога,
К которому шёл
По длинной смоленской
Лестнице.
Если ты вернёшься ко мне —
Постучись,
Хотя бы за несколько лет.

«Вдруг столько зимы…»

Вдруг столько зимы
В суете повстречалось
Над пылью дорожной,
Над сплетней досужей.
По вечной дороге,
Сметая усталость,
Нам всем по зиме
В этом мире досталось.

• • •

В домофон он всегда говорил мне одну и ту же фразу: «Мальчишка, бегом на четвертый!» Всегда встречал у открытых дверей и каждый раз просил не снимать обувь.

Я приходил к нему почти как в храм на исповедь. Счастьем было оказаться в этом пространстве «неформатных» мыслей, идей и божественной музыки.

Вспоминаю, как иногда, садясь за рояль, Евгений Павлович говорил: «А теперь по заявке Ильи Львовича – «Ласточка». Мы слушали и не могли сдержать слёз. Этой необыкновенной силой очищения обладают многие его песни, которые ещё не раз будут обретать своё второе рождение у новых поколений исполнителей и слушателей.

Его дверь продолжает быть открытой.

До свидания, Евгений Павлович…

«Эта тихая надежда…»

Е. П. Крылатову

Эта тихая надежда
И дорога у окна,
Городок над миром снежным,
Отрешённая луна.

Темноты печальный возглас,
Хоть до сумерек сто вёрст;
Монастырь, и чей-то голос —
Что-то важное, всерьёз.

В храме трепетно, негромко,
Чтоб уверовать на миг.
Вязнет тихая позёмка
Дней неспешных, дней твоих.

Ниже каменные своды,
Выше неба океан,
И мелькнёт за поворотом
Твой невыстроенный храм,

Где волнительно, как прежде,
Где и радость, и вина, —
Эти вечные надежды,
Эта долгая луна.

«Ветер, наотмашь дверь…»

Памяти Евгения Крылатова

Ветер, наотмашь дверь,
Дождь переходит в град.
Время новых потерь,
Время новых преград.

Шторы скрывают луч,
Отодвигая свет.
Облако из-за туч.
Ветхий мой новый завет.

Ноты на проводах,
Мглы предзакатный час.
Музыка на устах,
Музыка входит в нас.

Кружится листопад,
Кружится всё быстрей.
Дождь переходит в град.
Ветер, наотмашь дверь.

«Прощенье. Прощания горькие…»

Прощенье. Прощания горькие
Всходы.
Надменная память ветрами
Захлёстывает,
Меняются дни, и меняются годы
От осени к осени,
От осени к осени.
От жёлтой листвы до тяжёлого
Ливня —
Всего ничего
И одна пересадка.
Нас тихо накроют угрюмые
Зимы,
Где белая вечность
Диктует порядки.
И всё очевиднее тень
Наважденья,
И грустно, и долго течение
Ночи,
И всё же к утру суждено
Возвращенье
На тихие улочки памяти
Прошлой.
Лишь боль стеариновой
Каплей застынет,
И пёс пожалеет, и друг
Не покинет.

«В баритоновом детстве…»

Ю. Розуму

В баритоновом детстве,
Где тихо плывут облака,
Мы живём по соседству
И молоды очень пока.

В нераскрытые двери
Неслышно крадётся февраль;
И забыты потери,
И музыка бьёт через край.

В баритоновом мире
Уже подтянулись басы;
Мы как будто забыли
Взглянуть поутру на часы.

Снег метёт осторожно,
По кругу спешит циферблат.
В этой жизни тревожной
Ничто не вернётся назад.

Повторится виденье,
Где музыка рвётся сквозь сон,
И как будто спасенье,
Звучит и звучит баритон.

«Взрослеем, стареем, мудреем…»

Взрослеем, стареем, мудреем,
Придумываем вопреки;
Тропинка осенняя зреет,
Ведёт нас к началу реки.
Почти незаметно теченье,
Теряется тень в зеркалах.
Маэстро играл сочиненье
В моих повзрослевших дворах.
И музыка что-то находит,
И где-то в тревожной дали
Задумчиво флейта выводит
Негромкие ноты свои.

«В двенадцать от Шопена вышел…»

В двенадцать от Шопена вышел,
Ключ повернул и дверь закрыл.
И барабанил град по крышам
И тихо в полночь уходил.

Звучали ноты повсеместно —
От фонарей до облаков,
И продолжал играть маэстро,
Взрывая тишину шагов.

Подслеповатые неоны,
Уютный абажур в окне
Уже читались отстраненно
И чуть подыгрывали мне.

И дворник, в арке исчезая,
Так ненавидя белый снег,
Неслышно гаммы повторяя,
Швыряет музыку на всех.

Пригоршнями глотаю звуки,
Не подчиняя, не виня, —
И, как непрошеные муки,
Сгорают около огня.

И обрастают сновиденьем
И скоротечностью обид;
И проступают объясненьем,
Где не поверить предстоит.

Где подобраться – не пробраться,
Где доглядеть – недоглядеть;
Где просто быть и состояться
Или неведомо прозреть.

Где колесницы беглой Трои
Тирана в бегство обратят;
Где мы встречаемся с тобою,
Где улицы идти велят.

У каждого своя минута.
И, уходя от старых стен,
Пускай пригрезится кому-то
Ещё не сыгранный Шопен.

«И музыка набело, набело…»

И музыка набело, набело,
Минуя черновики,
С тобою сегодня ладила,
С тобою писала стихи.
Немного во сне лихорадило
И оберегало не зря.
И всё-таки – набело, набело, —
До шепота сентября.

«Из Бодрума на скакуне…»

Розуму

Из Бодрума на скакуне
К роялю, что хранит молчанье.
И будет музыки звучанье,
Что снова неподвластна мне.
И снова перелёты дней,
Наскальный оттиск, крик пустыни,
Где музыка едва остынет,
И оттого ещё сильней
Возникнет брюсовский пролёт
К Тверской, к знакомому подъезду,
Где музыка всегда живёт,
Давая вечную надежду.
Её пленительный черёд…

«Весной комаровская осень…»

Весной комаровская осень,
И Финский торопится возле,
И мыслей задумчивый след.
И к небу потянутся сосны,
И рядом – заоблачный космос
И твой незабвенный портрет.
Он будто рояль на пригорке.
И звук, что пронзительно-горький,
По залу всё ближе к судьбе.
Здесь вальсы сменяются полькой,
Здесь звуков огромное столько
И вечность на память тебе.
Теряются цифры и даты.
Уже подъезжаем к Кронштадту.

Посвящение Ахматовой

Этюд

Финский – на завтра.
Листок календарный,
Столик заказан,
Всё штильно, спокойно.
Август недавний,
Мой август недавний,
В зеркале вновь
Оглянулся невольно.

«Финский – на завтра…»

Финский – на завтра,
Листок календарный.
Путь в комаровскую осень
Не близкий.
Знаю: на годы
Моё опозданье,
И пожелтела
В кармане расписка.
В ней всё указано:
Должен, как должен.
Только отдать
Мне уже не придётся.
В синематографе —
Лица прохожих,
Где-то за кадром
Герой остаётся.
Но я приехал,
Добрался, решился.
Шёл по аллее
С дождливым укором.

День мой случился,
В окне приютился.
Сосны печальные
Спали на хорах.
Вечность кивнула,
Забрезжила, сталась
И, на прощанье,
Дорогой осталась.
Финский – на завтра.
Ахматовский полдень.

«Снова придёт комаровская осень…»

Снова придёт комаровская осень,
Снова нагрянет вечерний закат,
Снова летят так пронзительно сосны,
Адмиралтейской стрелою летят.

«Засветилось моё Комарово…»

Засветилось моё Комарово.
И друзья зачастили со мной.
По аллее затеплилось слово,
Рифмы, словно дожди, за спиной.
Мимо, мимо потянутся люди,
Жаркий август мелькнёт за углом.
Только Финский немного остудит
Белой чайкой за белым окном.
Но всё тянет и тянет дорога,
Словно долгое утро на свет.
И посылкой неспешной от Бога —
Запоздалый мой Ветхий завет.
Засветилась прошедшая юность,
Век двадцатый мелькнул за окном,
И моё Комарово вернулось
Тёплой чайкой, неспешным дождём.

«Так легка Соломонова мудрость…»

Так легка Соломонова мудрость,
Гордый сан от невзгод и потерь.
Приезжай в комаровское утро,
Там, где настежь распахнута дверь.

«На Смольном храме пятерня крестов…»

На Смольном храме пятерня крестов.
И загорится предзакатный вечер,
И крылья разбежавшихся мостов,
Как ангелы, торопятся на встречу.
И снова храм. И день идёт к концу.
Каналов ближних не смолкает ропот
И этот вечер, что тебе к лицу,
Пытается перешагнуть до срока.

«Во мне всегда присутствие дождя…»

Во мне всегда присутствие дождя:
Он с облаком меня соединяет,
И у окошка каждый день встречает,
И провожает на исходе дня.

Он обгоняет музыку порой,
Выпытывая тихие аккорды;
Он повторяет позабытый город,
Играя с повзрослевшей детворой.

Он тайною присутствует во мне.
На запоздалой Выборгской дороге
Покажется необычайно строгим,
Оставив расписанье на стене.

Приду потом, когда пойму тебя.
Я устаю над облаком кружиться.
Во мне всегда присутствие дождя —
Уже звучит и снова повторится…

«Я знал, что что-то в нас произойдёт…»

Я знал, что что-то в нас произойдёт,
И ты меня окликнешь на перроне;
Вот лестница – ступенек ровный счёт,
И ты, замысловатая, на троне.

Я время незаметно торопил,
Но дни так быстро значились годами;
Осенний вечер за окошком плыл,
Весна не уходила вечерами.

Я думал, сомневаясь и виня,
Испытывая истину на прочность;
Всё путал день с непроходящей ночью
И торопился на исходе дня.

Я шёл к тебе, терзая мыслью лоб,
Всё было проще, яростней, весомей;
И радости нечаянный озноб
Лежал на койке в запоздалой коме.

Поторопись, откликнись, оглянись,
Услышь моё растерянное эго.
И возле нерастаявшего снега
На тихие минуты задержись.

«Повторись. Стынет полночь и ветер…»

Повторись. Стынет полночь и ветер.
И тревожная чайка как перст.
Май прохожих своих заприметил,
Что уходят с насиженных мест.
Повторись! Ничего, что не завтра.
Я зажмурюсь, и время пройдёт.
Будет пшённая каша на завтрак
И безумная встреча на взлёт.
Повторись на мольберте, бумаге,
В тишине, посреди облаков,
На равнине, в летящем овраге,
Завершеньем, началом стихов.

Скачать книгу

Из разных лет бесплатное чтение

Предисловие

Из разных лет

«Из наших маленьких причуд…»

«Акварелевый Храм…»

«Совсем не надолго уеду…»

«Однажды Овстуг так нечаянно…»

«Возле мельницы тютчевской…»

«Знакомый календарь…»

«Птицы ходят по проводам…»

«И я бегу по сердцу – не по карте…»

• • •

Маленькая поэма

«Приграничное воскресение…»

«У окошка – патефон…»

«Папа войну рисовал…»

Где-то под Златоустом

«Послевоенные простыни…»

«Без умолку играл аккордеон…»

• • •

«Задыхается верхнее до…»

«Мы в прошлом веке потерялись…»

«А утром был Кронштадт…»

«Мой двор и несколько семей…»

«Юрьевский переулок…»

Смоленский этюд

«Послушницы мои…»

Ретромозаика

«Листья кружат и падают…»

Главы из поэмы «Шнайдер»История семьи моего друга

Иерусалим. Стена

Ивенец. Файвель

«Его звали Файвель…»

Иерусалим. Стена. Вечер

«Жара в Иерусалиме…»

«Как нас тянет по следу…»

«Пахнет лесом, как в детстве…»

«Тот долгий день…»

«Всё начинается под музыку…»

«Старая квартира, коридор…»

«Тихая гавань. Утро. Море…»

«Я под утро проснусь…»

«На стену, где солнце…»

«Утрачена в строке простая запятая…»

«Букет из листьев, из осенних дней…»

«Ты снова берёшь мольберт…»

«Сударыня, кажется, март…»

«Не оглянись, Мария, канул век…»

«Даже осень…»

«Воскреснет день…»

«Снег махнул и так быстро растаял…»

«Подберётся тропинкой день…»

«Воскресим понедельник…»

«Вечерний храм…»

«Эпизод, эпизод, эпизод…»

«Мой сын решил из снега…»

«В ночь мальчик на лошади…»

«Однажды в степь галопом…»

«По осени желтеют письмена…»

«Запомнился один актер…»

«Вместо белой зимы —…»

«Был рассвет. За окошком…»

«Мы крещены одним рассветом…»

«Николо-Сольбинская участь —…»

«Возле Плещеева озера…»

«Скребётся мышь по полкам…»

«Что-то очень знакомое…»

«Челябинские мысли, миг музейный…»

«Острова под крылом самолёта…»

Предчувствие Питера

«Немного Питера хлебну…»

«Снисходит царь с картины Бенуа…»

«Белые ночи…»

«Вот Пенаты закроются…»

«Исаакий вблизи —…»

«Проследую вечерним декабрём…»

«Петропавловская крепость…»

«Там, где Ботик Петра…»

«Пестель возле Сенатской…»

«Уже по Невскому, по Невскому…»

Главы из поэмы «Шнайдер»
История семьи моего друга