The Woman in Me. Автобиография бесплатное чтение

© Ольга Черепанова, перевод на русский язык, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Моим мальчикам, они – любовь всей моей жизни

Пролог

Маленькой девочкой я часами бродила в одиночестве по тихому лесу за нашим домом в Луизиане, напевая песни. На улице я чувствовала себя по-настоящему живой, но казалось, что рядом притаилась опасность. Когда я росла, мать с отцом постоянно ругались. Он был алкоголиком. Дома было страшно. Улица, конечно, тоже не подарок, но там был мой мир. Неважно, рай там или ад, он мой.

Обычно, возвращаясь домой, я сначала шла по тропинке к дому соседей, через благоустроенный двор мимо бассейна. У них был сад, полный маленьких мягких камешков, которые удерживали тепло, приятное коже. Лежа на них, я смотрела на небо и думала: «Я смогу найти свой путь в этой жизни. Я смогу воплотить свои мечты в реальность».

Лежа на тех камнях, впитывая тепло сверху и снизу, я ощущала присутствие Бога.

1

Раньше, воспитывая детей на Юге, их учили почитать мать и отца и держать рот на замке. (Сегодня все иначе: ребенка нужно уважать.) В нашем доме запрещалось перечить родителям. Как бы плохо ни было, сиди молча, а если посмеешь открыть рот, последствия неминуемы.

В Библии сказано, что твой язык – твой меч.

Моим языком и мечом было пение.

Все детство я пела. Подпевала автомагнитоле по дороге на занятия по танцам. Пела, когда было грустно. Пение казалось мне чем-то духовным.

Я родилась и ходила в школу в Мак-Коме, штат Миссисипи, а жила в 40 километрах южнее: в Кентвуде, штат Луизиана.

Там все друг друга знали. Двери не запирали, из развлечений – походы в церковь и вечеринки на заднем дворе, детей одевали в одинаковую одежду, и каждый в этом городке умел стрелять из оружия. Главной исторической достопримечательностью была тренировочная база конфедератов Кэмп Мур, построенная Джефферсоном Дэвисом[1]. Каждый год в выходные перед Днем благодарения там проводят реконструкции сражений Гражданской войны, и люди в военной форме напоминают о приближении праздника. Мне нравилось это время года: горячий шоколад, запах камина в гостиной, цветные осенние листья на земле.

У нас был небольшой кирпичный домик с обоями в зеленую полоску и деревянными панелями. Девочкой я играла в приставку, каталась на картинге, занималась баскетболом и ходила в христианскую школу Parklane Academy.

Услышав однажды пение нашей экономки в прачечной, я была тронута до глубины души, по спине впервые пробежали мурашки. Обычно я занималась стиркой и глажкой для всей семьи, но, когда с финансами становилось получше, мама нанимала кого-нибудь в помощь. Экономка пела госпел[2], и музыка, ее исполнение открыло мне новый мир. Никогда не забуду этот момент.

С тех пор желание и страсть к пению во мне только росли. Вокал – это волшебство. Когда я пою, познаю себя и могу оставаться искренней. В такие моменты нет нужды общаться с другими привычными фразами: «Здравствуйте, как ваши дела?..» Можно транслировать более глубокие мысли. Пение переносит меня в мистическое место, где язык не имеет значения, где возможно все.

Все, чего я хотела, – сбежать из обыденного мира туда, где получится смело и без раздумий себя выражать. Когда я оставалась наедине со своими мыслями, мой разум на-поднялся тревогами и страхами. Но музыка останавливала лишний шум, вселяла в меня чувство уверенности и позволяла самовыражаться так, чтобы меня видели и слышали именно такой, как я хочу. Пение привело меня к чему-то божественному. Пока я пела, я будто переносилась за пределы знакомого нам мира. Как и другие дети, я продолжала играть на заднем дворе, но мысли, чувства и надежды витали где-то далеко.

Я много трудилась, чтобы все получалось так, как я хотела. Снимая глупые клипы на песни Мэрайи Кэри на заднем дворе своей подружки, я воспринимала происходящее всерьез. К восьми годам я считала себя режиссером. Думаю, никто в нашем городе не делал ничего подобного. Но я знала, что хотела увидеть, и старалась этого добиться.

Артисты придумывают и примеряют на себя разные образы в стремлении сбежать в далекие миры. Побег был необходим и мне. Я хотела жить в своих мечтах, в чудесном вымышленном мире, и не думать о действительности. Пение помогло мне выстроить мост между реальностью и фантазией – миром, где я жила, и миром, в который мне отчаянно хотелось попасть.

В моей семье произошла трагедия. Свое второе имя я получила в честь матери моего отца Эммы Джин Спирс, которую все звали просто Джин. Я видела ее фотографии и теперь понимаю, почему все говорят, что мы похожи. Те же светлые волосы. Та же улыбка. Она выглядела моложе своих лет.

Ее муж, мой дедушка Джун Спирс-старший, был настоящим тираном. Джин потеряла ребенка, когда тому было всего три дня от роду. Джун отправил жену в больницу Юго-Восточной Луизианы, ужасную лечебницу в Мандевилле, где ее пичкали литием[3]. В 1966 году, когда бабушке Джин был тридцать один год, она застрелилась из дробовика на могиле своего сына, спустя почти восемь лет после его смерти. Я представить не могу, какое горе она пережила.

Про таких, как Джун, на Юге говорят: «Он крайне требователен», «перфекционист» и «очень заботливый отец». Я бы выразилась жестче.

Помешанный на спорте, Джун заставлял моего отца тренироваться до изнеможения. Каждый день после занятий по баскетболу, каким бы усталым и голодным папа ни был, приходилось делать сотню бросков, прежде чем ему разрешали пойти домой.

Джун был офицером полицейского управления Батон-Руж, всего у него было десять детей от трех жен. И, насколько я могу судить, никто из них не может сказать ни единого доброго слова о первых пятидесяти годах своей жизни. В моей семье говорили, что от мужчин Спирс не стоит ждать ничего хорошего, особенно в их обращении с женщинами.

Джин была не единственной женщиной, которую Джун сослал в психиатрическую лечебницу в Мандевилле. Там же оказалась и его вторая жена. Одна из сводных сестер отца рассказывала, что с одиннадцати лет Джун подвергал ее сексуализированному насилию, и продолжалось все до тех пор, пока в шестнадцать девушка не сбежала из дома.

Папе было тринадцать, когда Джин застрелилась на той могиле. Я понимаю, что отчасти эта травма повлияла на то, как отец вел себя со своими детьми. Ему невозможно было угодить. Он, как и Джун, заставлял моего брата много заниматься спортом, в котором тот преуспел.

Папа напивался до отключки. Мог пропасть на несколько дней. И когда он пил, становился жутко злым.

С возрастом характер Джуна стал мягче. Я не застала того злобного мужика, унижавшего своих детей, у меня был довольно милый и терпеливый дедушка.

Миры моих родителей были диаметрально противоположными.

По словам матери, ее мама, моя бабушка Лиллиан «Лили» Портелл, родом из интеллигентной, аристократичной семьи из Лондона. Все отмечали ее слегка экзотическую внешность: мать Лили была британкой, а отец – мальтийцем. Ее дядя был переплетчиком. Вся их семья играла на музыкальных инструментах и любила петь.

Во время Второй мировой войны Лили познакомилась на танцах с американским солдатом, моим дедушкой Барни Бриджесом. Он был водителем у генералов и обожал быструю езду.

Когда Лиллиан переехала с ним в Америку, она быстро разочаровалась. Она представляла себе жизнь, подобную той, что была у нее в Лондоне. По дороге на молочную ферму Барни в Новом Орлеане она смотрела в окно его машины и расстраивалась от того, насколько пустым казался его мир. «Где огни?» – спрашивала она своего новоиспеченного мужа.

Иногда я представляю, как Лили едет по сельской местности Луизианы, вглядываясь в ночь и понимая, что ее шумная, яркая, наполненная музыкой жизнь, состоящая из послеобеденного чая и лондонских музеев, вот-вот обмельчает и наполнится тяготами. Вместо походов в театры и магазины ей придется торчать в деревне, готовя, убираясь и доя коров.

Поэтому бабушка держалась особняком, тоннами читала книги, была одержима уборкой и до самой смерти скучала по Лондону. Родные говорили, что Барни не хотел отпускать Лили в Англию, так как боялся, что, если она уедет, домой уже не вернется.

Мать рассказывала, что Лили была настолько поглощена своими мыслями, что могла начать убирать со стола еще до того, как все поели.

Я лишь знаю, что бабушка была красивой, и мне нравилось копировать ее британское произношение. Мне нравится, когда люди говорят с британским акцентом, потому что он напоминает мне о моей модной бабушке. Мне хотелось иметь такие же манеры и мелодичный голос, как у нее.

Так как у Лили были деньги, мою мать Линн, ее брата Сонни и сестру Сандру считали зажиточными, особенно по меркам сельской Луизианы. Несмотря на то, что они были протестантами, мама ходила в католическую школу. В подростковом возрасте она выглядела великолепно: ее черные волосы всегда были коротко подстрижены, ее каблуки всегда были самыми высокими, а юбки – самыми короткими. Она тусовалась в городе с геями[4], которые катали ее на мотоциклах.

Отца заинтересовала Линн. Отчасти из-за того, что Джун заставлял его усердно тренироваться, папа был невероятно талантливым спортсменом. Люди ехали издалека, чтобы посмотреть, как он играет в баскетбол.

Впервые увидев его, мама спросила: «О, а это кто?»

Судя по всему, взаимное влечение и жажда приключений переросли в отношения. Но «конфетно-букетный период» закончился задолго до моего появления на свет.

2

После свадьбы родители поселились в небольшом доме в Кентвуде. Маме ее семья больше не помогала, поэтому жили молодожены очень бедно. Они были совсем юными: матери был двадцать один год, а отцу – двадцать три. В 1977 году у них родился мой старший брат Брайан. Вскоре они съехали из своего первого маленького домика и купили небольшое ранчо с тремя спальнями.

После рождения Брайана мама устроилась в школу учителем. Папа, который работал сварщиком на нефтеперерабатывающем заводе (это тяжелый труд, вахта могла длиться месяц, а иногда и три), начал много пить, и вскоре это сказалось на семье. Через пару лет после свадьбы родителей дедушка Барни, отец моей мамы, погиб в автокатастрофе. Позже папа ушел в запой, пропустив праздник по случаю первого дня рождения Брайана.

Когда брат был маленьким, отец напился на рождественской вечеринке, а наутро пропал и загулял. Тогда мать решила, что с нее достаточно. И уехала к Лили. В марте 1980 года она подала на развод. Но Джун и его новая жена умоляли ее принять мужа обратно, и мама поддалась на уговоры.

Какое-то время, видимо, все было спокойно. Отец оставил сварку и занялся строительным бизнесом. Затем, после долгих усилий, он открыл спортзал. Он назывался «Безграничный фитнес», и именно там некоторые мужчины нашего города, включая моих дядей, превратились в бодибилдеров. Зал находился в отдельном помещении на территории нашего ранчо по соседству с домом. Бесконечная вереница мускулистых мужчин тянулась к нам качать мышцы под флуоресцентным освещением перед огромными зеркалами.

Дела отца пошли в гору. Он стал одним из самых обеспеченных людей в городе. Моя семья варила раков на заднем дворе и устраивала сумасшедшие вечеринки с танцами ночи напролет. (Я подозреваю, что секретным ингредиентом, позволявшим им сутками не спать, был амфетамин, в то время этот наркотик пользовался популярностью.)

Мама вместе с сестрой, моей тетей Сандрой, открыла детский сад. В попытках укрепить свой брак родители завели второго ребенка. Я родилась 2 декабря 1981 года. Мать никогда не упускала возможности напомнить, в каких страшных муках прошли ее роды, длившиеся двадцать один час.

Я любила женщин в своей семье. У тети Сандры, у которой уже было двое сыновей, в тридцать пять лет неожиданно родился еще один ребенок – моя кузина Лора Линн. Появившиеся на свет с разницей всего в несколько месяцев, мы с Лорой росли, словно близнецы, и стали лучшими подругами. Она была мне как сестра, а Сандра – второй матерью. Тетя очень мной гордилась и невероятно меня воодушевляла.

Хотя моей бабушки Джин не стало задолго до моего рождения, мне посчастливилось знать ее мать, мою прабабушку Лекси Пирс. Она была дьявольски красивой – с белым-белым лицом и выделяющейся яркокрасной помадой. Она была отвязной, причем с возрастом распоясывалась все больше и больше. Мне сказали, и я с легкостью в это верю, что она была замужем семь раз. Семь! Она не любила своего зятя Джуна, но после смерти дочери заботилась о моем отце, его братьях и сестрах, а затем и о своих правнуках.

Мы с Лекси были очень близки. Самые яркие и радостные воспоминания моего детства связаны с моментами, проведенными рядом с ней. Мы часто оставались вдвоем. Иногда я у нее ночевала. Вечером перебирали ее шкафчик с косметикой. Утром она готовила мне сытный завтрак. Ее лучшая подруга, жившая по соседству, приходила в гости, и мы слушали медленные баллады 1950-х годов из коллекции пластинок Лекси. Днем мы с ней дремали. Я обожала засыпать рядом, вдыхая запах пудры и духов, слушая, как ее дыхание становилось глубоким и равномерным.

Однажды мы с Лекси поехали в видеопрокат взять новый фильм. Отъезжая от здания, она врезалась в другую машину, после чего застряла в яме. Мы так и не смогли выбраться, пришлось вызывать эвакуатор. Тот несчастный случай напугал мою мать. С тех пор мне не разрешали проводить время с прабабушкой.

«Это же не страшная авария!» – вразумляла я маму. Я умоляла ее позволить мне видеться с Лекси. Она была моей любимицей.

«Нет, боюсь, она стареет, – слышала я в ответ. – Тебе небезопасно оставаться с ней наедине».

После этого мы встречались лишь у нас дома, но мне больше не разрешали садиться к ней в машину или ночевать у нее. Для меня это стало огромной потерей. Я не понимала, как общение с любимым человеком может быть опасным.

Было у меня в том возрасте и еще одно любимое занятие, кроме общения с Лекси. Я обожала прятаться в шкафах, и это стало семейной шуткой: «Где же Бритни?» Дома у тети я постоянно исчезала. Все бросались меня искать. Когда народ уже начинал паниковать, открывалась дверца шкафа, а там – я.

Наверное, мне хотелось, чтобы меня искали. Годами это было моей фишкой и способом привлечь внимание – прятаться.

Еще мне нравилось петь и танцевать. Я пела в хоре нашей церкви и занималась танцами три раза по будним дням и субботам. Затем добавилась гимнастика в Ковингтоне, штат Луизиана, в часе езды от дома. Но танцев, пения и акробатики мне было мало.

На дне карьеры в начальной школе я сказала, что собираюсь стать юристом, но соседи и учителя твердили, что меня «ждет Бродвей», и в конце концов я примерила на себя роль «маленького артиста».

В три года я танцевала на первом концерте, а в четыре исполнила первое соло What Child Is This? на рождественском вечере в детском саду моей матери.

Мне хотелось и спрятаться, и чтобы меня заметили. Одно другому не мешает. Скрючившись в прохладной темноте шкафа, я чувствовала себя настолько маленькой, что могла исчезнуть. Но когда на меня были обращены все взгляды, я становилась кем-то другим – той, кто мог завладеть вниманием всех присутствующих. В белых колготках, горланя песню, я чувствовала, что все возможно.

3

«Мисс Линн! Мисс Линн! – кричал мальчик. Он запыхался, пока бежал, и пытался отдышаться на пороге нашего дома. – Вы должны туда пойти! Пойдемте скорее!»

Однажды, когда мне было четыре, я сидела дома в гостиной на диване с мамой и моей подругой Синди. Кентвуд напоминал город из мыльной оперы: он всегда был полон драм. Синди как раз выкладывала маме последние сплетни, а я подслушивала их разговор и пыталась уловить, что к чему. Вдруг дверь распахнулась. По выражению лица мальчишки было понятно, что произошло что-то ужасное. У меня внутри все оборвалось.

И мы побежали. Дорогу у нас недавно отремонтировали, и я, босая, наступала в горячий гудрон.

«Ай! Ай! Ай!» – каждый мой шаг сопровождался криком. Я посмотрела на ноги и увидела прилипшую смолу.

Наконец мы добрались до поля, где мой брат Брайан играл с соседскими мальчишками. Они пытались косить высокую траву своими квадроциклами. Этим идиотам показалось, что это потрясная идея. Они не видели друг друга в зарослях, из-за чего в результате произошло лобовое столкновение.

Я, должно быть, все видела и слышала: как Брайан вопил от боли, как мать кричала от страха, но я ничего не помню. Думаю, Бог заставил меня отключиться, чтобы я не запомнила ни страданий, ни паники, ни вида раздавленного тела брата.

В больницу его отправили на вертолете.

Несколько дней спустя я пришла навестить Брайана, он весь был в гипсе. Насколько я поняла, он сломал почти все кости. Мне в детстве так казалось, потому что ему даже писать приходилось через отверстие в гипсе.

Я не могла не заметить, что вся палата была завалена игрушками. Родители были так благодарны, что он выжил, и им было так его жаль, что каждый его день, проведенный в больнице, напоминал рождественское утро. Мама угождала Брайану из чувства вины. Она до сих пор ему во всем потакает. Забавно, как доля секунды может навсегда изменить взаимоотношения в семье.

Тот несчастный случай сблизил нас с братом. Нашу с ним крепкую связь сформировало мое искреннее, непритворное признание его мучений и боли. Когда Брайан вернулся из больницы, я не отходила от него ни на шаг. Была рядом каждую ночь. Он не мог спать в своей постели, потому что все тело было еще загипсовано. У него была особая кровать, а мне у изножья положили небольшой матрас. Иногда я забиралась к нему и просто обнимала.

После того как Брайану сняли гипс, я еще много лет спала с ним. Даже совсем маленькой девочкой я понимала, что помимо несчастного случая и жестокого обращения отца, у брата была трудная жизнь. Я хотела его как-то утешить.

Наконец, спустя годы, мама сказала:

– Бритни, ты уже в шестом классе. Пора спать одной!

Я отказывалась.

Такой я была – не хотела спать одна. Но она настаивала, и в конце концов мне пришлось уступить.

Когда я начала жить в отдельной комнате, мне понравилось иметь личное пространство, но с братом мы остались близки. Он меня любил. И я его. Я испытывала к нему самые нежные чувства и не хотела, чтобы ему причиняли боль. Я насмотрелась, как он страдает.

Когда Брайану стало лучше, мы стали активно участвовать в общественной жизни. Мы жили в небольшом городке с населением всего в пару тысяч человек, и все ходили на три главных парада в году – Марди Гра[5], Четвертого июля[6] и на Рождество. Весь город ждал их с нетерпением. Во время праздников на улицах собирались толпы улыбающихся людей, они махали руками, забыв на день о проблемах и трудностях жизни, и любовались, как их соседи медленно шествуют по шоссе 38.

Однажды мы с ребятами решили украсить гольфкар и выставить его на параде Марди Гра. В него набилось, наверное, детей восемь – чересчур много. Трое устроились на скамейке, пара стояла по бокам, держась за небольшую крышу, а кто-то балансировал сзади. Мы настолько нагрузили гольфкар, что колеса у него почти сдулись. На всех нас были костюмы XIX века (я даже не помню почему). Я сидела впереди на коленях у старших ребят и махала зрителям рукой. Проблема в том, что из-за такого количества детей и спущенных шин кар трудно было контролировать, а из-за смеха, маханий и всеобщего возбуждения… ну, мы всего несколько раз врезались в идущую впереди машину, но этого было достаточно, чтобы нас выгнали с парада.

4

Когда папа снова запил, его бизнес начал рушиться.

Стресс из-за финансовых проблем усугублялся хаосом резких перепадов настроения. Особенно страшно было садиться к нему в машину, потому что всю дорогу он разговаривал сам с собой. Я не могла разобрать, что именно он говорил. Он словно переносился в свой мир.

Я уже тогда знала, что у папы были причины, из-за которых ему хотелось забыться в пьяном угаре. Он постоянно переживал из-за работы. Сейчас я понимаю, что он таким образом пытался сам залечить душевные раны, нанесенные абьюзивными методами воспитания Джуна. Однако в детстве я не могла понять, почему папа был так строг с нами, почему обесценивал все наши старания.

Больше всего меня печалит то, что я всегда хотела иметь папу, который любил бы меня такой, какая я есть, и говорил бы: «Я люблю тебя. Можешь сделать что угодно. Я все равно буду любить тебя безусловной любовью».

Отец был со мной безрассуден, холоден и жесток, но с Брайаном он обращался еще хуже. Он нещадно заставлял брата добиваться успехов в спорте и казался мне очень жестоким. Жизнь Брайана в те годы была намного тяжелее моей: отец обращался с ним так же бесчеловечно и грубо, как и Джун с ним когда-то. Брайана заставляли заниматься баскетболом и футболом, хотя брату не подходили эти виды спорта по физическим данным.

Отец оскорблял маму. Он из тех пьяниц, которые могут пропасть на несколько дней. По правде сказать, мы в такие периоды вздыхали с облегчением. Мне нравилось, когда его не было рядом.

Когда мама ругалась с ним ночи напролет, дома становилось совсем невыносимо. Он так сильно напивался, что не мог и двух слов связать. Не знаю, слышал ли он вообще крики мамы. Их постоянно слышали мы с Брайаном, они эхом разносились по дому. Гнев мамы не проходил для нас без последствий, мы могли не спать всю ночь из-за криков.

Иногда я забегала в гостиную в ночной рубашке и умоляла: «Просто накорми его и уложи спать! Ему плохо!»

Мама спорила с человеком, который уже был в отключке. Она не слушала меня. Жутко злая, я возвращалась в постель, в ярости сверлила взглядом потолок, слушая вопли и проклиная мать в глубине души.

Разве это не ужасно? Да, напивался отец. Да, его алкоголизм привел нас к бедности и несчастьям. Да, отключался в кресле он. Но именно мама злила меня больше всего, потому что отец хотя бы в те моменты вел себя тихо. Мне так хотелось спать, а она все не унималась.

Несмотря на ночные скандалы, днем наш дом благодаря стараниям мамы становился местом, куда с радостью приходили мои друзья. По крайней мере, когда отец из уважения к нам пил где-нибудь в другом месте. К нам приходили дети со всей округи. Наш дом считался крутым, если можно так выразиться. У нас была высокая барная стойка, вокруг которой стояло двенадцать стульев. Мама была типичной молодой хозяйкой-южанкой: часто сплетничала, курила с друзьями в баре (она курила Virginia Slims – те же, что я курю сейчас) или болтала с ними по телефону. Я для всех была пустым местом. Дети постарше сидели на барных стульях перед телевизором и играли в видеоигры. Я была самой младшей. Я не умела в них играть, поэтому приходилось постараться, чтобы привлечь внимание старших.

Наш дом напоминал зоопарк. Я танцевала на журнальном столике, чтобы привлечь к себе внимание, а мама гонялась за Брайаном, перепрыгивая через диваны, пытаясь его поймать и отшлепать за то, что он ей дерзил.

Я чересчур активно пыталась отвлечь старших от экрана в гостиной или заставить взрослых перестать болтать на кухне.

«Бритни, прекрати! – кричала мать. – У нас гости! Будь милой. Веди себя хорошо».

Но я ее игнорировала. И всегда находила способ привлечь всеобщее внимание.

5

Я всегда была маленькой и тихой, но, когда пела, словно оживала, а благодаря занятиям гимнастикой еще и хорошо двигалась. Когда мне было пять, я приняла участие в местном танцевальном конкурсе. Я исполнила простую связку в цилиндре и с тростью. И выиграла. Мама стала возить меня на все областные соревнования. На старых фото и видео с выступлений я всегда нелепо одета. Для мюзикла в третьем классе я надела мешковатую фиолетовую футболку и нацепила огромный фиолетовый бант на макушку. Смотрелось это ужасно, я выглядела как рождественский подарок.

Я достигла определенных высот, выиграв региональный конкурс талантов в Батон-Руж. Вскоре родители задали мне гораздо более высокую планку: призов, вручаемых в школьных спортзалах, теперь было недостаточно. Увидев в газете объявление о прослушивании в «Клуб Микки Мауса», они решили, что мне следует поучаствовать. Мы восемь часов добирались до Атланты. Туда приехало более двух тысяч детей. Нужно было как-то выделиться, особенно когда выяснилось, что набирают только тех, кто старше десяти лет.

Когда кастинг-директор Мэтт Казелла спросил, сколько мне лет, я чуть не ответила «восемь», но, вспомнив о десятилетнем рубеже, сказала: «Девять!» Он одарил меня довольно скептическим взглядом.

На прослушивании я пела Sweet Georgia Brown и танцевала. В номер я добавила несколько гимнастических сальто.

Из тысяч претендентов со всей страны дальше прошла лишь небольшая группа детей, включая красотку из Калифорнии по имени Кери Рассел, которая была на несколько лет старше меня.

Нам с девочкой из Пенсильвании по имени Кристина Агилера сообщили, что отбор мы не прошли, но отметили, что мы очень талантливы. Мэтт сказал, что мы сможем попасть на шоу, когда станем старше и опытнее. Он же посоветовал моей маме отправиться со мной в Нью-Йорк и поискать работу там. Мэтт порекомендовал нам агента, который помогал молодым артистам начать карьеру на театральном поприще.

Мы поехали не сразу. Еще полгода я оставалась в Луизиане и работала официанткой в ресторане Лекси Granny’s Seafood and Deli, чтобы хоть немного помочь семье.

В ресторане стоял ужасный рыбный запах. Тем не менее еда была восхитительной, необычайно вкусной. Там постоянно собирались дети со всей округи. В подсобке мой брат напивался с друзьями, когда они учились в старших классах. А я в девять лет чистила моллюсков и разносила тарелки с едой, причудливо пританцовывая в своих милых нарядах.

Мама отправила мое видео Нэнси Карсон, агенту, которого порекомендовал Мэтт. На записи я исполняла Shine On, Harvest Moon, и все получилось: она пригласила нас приехать в Нью-Йорк на встречу.

После того как я спела Нэнси у нее в офисе на двадцатом этаже здания в самом центре Манхэттена, мы отправились домой на поезде «Амтрак». Я подписала официальный контракт с агентством талантов.

Вскоре после возвращения в Луизиану родилась моя младшая сестра Джейми Линн. Мы с Лорой Линн часами играли с ней, словно она была нашей куклой.

Через несколько дней после возвращения из роддома, когда я готовилась к танцевальному конкурсу, мама начала вести себя странно. Она вручную штопала мой костюм, работая иголкой и ниткой, а потом вдруг просто взяла и скинула его на пол. Кажется, она не понимала, что делает. Честно говоря, наряд был ужасным, но он был нужен для конкурса.

«Мама! Почему ты бросила мой костюм?» – спросила я.

А потом вдруг пошла кровь. Она была повсюду.

После родов ее не зашили как следует. Из мамы хлестала кровь. Я позвала отца. «Что с ней такое? Что это?» – вопила я без остановки.

В комнату влетел папа и повез ее в больницу. Всю дорогу я продолжала кричать: «С мамой не может быть что-то не так!»

Мне было девять. Вид истекающей кровью матери любого способен травмировать, для ребенка это ужасное зрелище. Я никогда раньше не видела столько крови.

Как только мы доехали до больницы, врачи все исправили буквально за пару секунд. Казалось, никто из них даже не переживал. Судя по всему, послеродовые кровотечения – не такая уж и редкость. Но в моей памяти это накрепко отложилось.

На занятиях гимнастикой я всегда проверяла, стоит ли мама за окном, ждет ли, пока я закончу. Это был рефлекс – убедиться, что я в безопасности. Но однажды, как обычно взглянув в окно, я ее не увидела. И запаниковала. Мамы там не было. Она ушла! Может быть, навсегда! И я разрыдалась, упав на колени. Со стороны можно было подумать, что у меня кто-то умер.

Преподаватель бросилась меня успокаивать: «Дорогая, она вернется! Все в порядке! Она, наверное, пошла в супермаркет».

Так и было – мама отошла в магазин. Но легче мне не стало. Я не могла смириться с ее уходом. Вернувшись и увидев, как меня расстроила эта ситуация, она больше никуда не уходила во время занятий. На протяжении нескольких лет она не отходила от меня ни на шаг.

Я была маленькой девочкой с большими мечтами. Я хотела быть звездой, как Мадонна, Долли Партон или Уитни Хьюстон. Но были у меня и более приземленные мечты, которые было труднее достичь. Они казались слишком амбициозными, чтобы быть произнесенными вслух: я хочу, чтобы отец бросил пить. Я хочу, чтобы мама перестала ругаться. Я хочу, чтобы с нами все было в порядке.

В моей семье в любой момент все может пойти наперекосяк. Тут я бессильна. Лишь во время выступлений я чувствовала себя по-настоящему неуязвимой. Стоя в конференц-зале на Манхэттене перед женщиной, которая могла воплотить мои мечты в реальность, я хотя бы на что-то могла повлиять.

6

Когда мне было десять, меня пригласили принять участие в конкурсе Star Search.

В первом туре я пела дерзкую версию I Don’t Care, которую слышала в исполнении Джуди Гарленд. Я получила 3,75 балла. Моя соперница выбрала оперную партию и получила 3,5. Я прошла дальше. Во втором туре, который записывали позже в тот же день, я состязалась с двенадцатилетним мальчиком по имени Марти Томас. На шее у него был галстук-боло, а в волосах – очень много лака. Мы дружелюбно общались, даже сыграли вместе в баскетбол перед шоу. Я спела Love Can Build a Bridge группы the Judds, которую годом ранее исполняла на свадьбе моей тети.

Пока мы ждали результаты, мы с Марти дали интервью ведущему Эду МакМахону.

– Я подметил, что у тебя самые очаровательные и красивые глаза, – сказал он мне. – У тебя есть парень?

– Нет, сэр, – ответила я.

– Почему же?

– Они злые.

– Парни? – спросил Эд. – Ты имеешь в виду, все мальчики злые? Я не злой! Как насчет меня?