Военкомат бесплатное чтение

ВОЕНКОМАТ

СТАЖИРОВКА

1993 год. Я прибыл для прохождения службы в Тейковский объединенный городской военный комиссариат из воинской части, которая дислоцировалась в этом же городе. Этому предшествовала эпопея с переводом длиной в год или около того. Правда, ветераны говорили, что это не много. Перевод даже из части в часть внутри соединения бывает, тянется, как резина. А тут вообще разные структуры. Общим была только военная форма и министр обороны генерал армии Грачев. Воинская часть относилась к РВСН (ракетные войска стратегического назначения), военкомат к МВО (московский военный округ). Такой перевод необходимо было согласовывать с командованием и ракетчиков, и округа. По ходу перевода у меня сложилось впечатление, что разрешение на него дает лично министр, и то только по согласованию с политбюро.

Эпопея перевода в структуру МВО началась с поездки в штаб округа для получения отношения в адрес моего командования. Отношение в данном случае – это бумага за подписью уж не помню какого должностного лица штаба округа (кажется, начальника организационно-мобилизационного управления) о том, что МВО ходатайствует о моем переводе в распоряжение командующего МВО. Понятно, что просто так зашедшему с улицы офицеру такое отношение не дадут. Это случилось только благодаря помощи тогдашнего военного комиссара города полковника Киселева. Он сам ранее служил в штабе округа, знал там все входы и, главное, выходы…

Ездил я тогда в Москву раза три-четыре, не меньше. Ну, конечно, не пустыми руками. В руках были пакеты с коньяком и приличной закуской. Закуска считалась обязательным приложением к коньяку. Сейчас это выглядит смешно и наивно, но тогда вопросы решались так. Ну, скажем, решались в том числе и так. Может, как-то и по-другому решались, не знаю.

С ракетчиками, думал, будет проще. Дивизионных кадровиков знал лично, да и главного кадровика штаба ракетной армии, когда-то служившего в нашей дивизии, тоже знал. Оказалось, не проще. Вроде, никто не против, командование препятствий не чинит, даже наоборот, уже присматривает кандидатов на мою должность, но идет время, месяц за месяцем, и ничего не происходит. Где-то ходят мои документы по штабам, видно, привязанные к панцирю черепахи. Когда я начинал теребить кадровиков, те сначала принимали загадочный вид, потом пожимали плечами, что, мол, ты от нас хочешь. Мы все сделали, осталось только ждать. Сколько ждать? По-разному бывает… Может, вообще ничего не будет…

Эти кадровики – хорошие ребята все, но таинственные… Вроде ордена тамплиеров.

Был временной период, когда я перестал ждать перевода и считал, что моя карьера продолжится в управлении дивизии, куда я был переведен из полка годом ранее. Почему бы нет? Служба в управлении дивизии мне была по душе. Служить можно. После полка – это вообще рай. На этот счет даже поговорка есть: « В армии хорошо, в полку плохо»…

Офицеры, служившие в полку, не заезжавшие с проверкой, которые там не кончались никогда, а служившие там, знают, какой это сахар. От этого сахара полковые офицеры бежали из полка при первой возможности, на любую должность вне полка.

Говорю только за себя, но мне до сих пор кажется, что самое трудное в полковой службе не бесконечные построения, не постоянные учебные тревоги и даже не рабочий день, не ограниченный по времени. Везде надо вкалывать, если хочешь расти вверх.

Самое трудное – это личный состав, за который ты отвечаешь, и с которым всегда что-то происходит. Редко что-то приятное. Хуже, когда это неуставщина, самоволки, утеря оружия, вывод из строя оборудования. И еще десять тысяч бед помельче, но каждый день.

Полк – это постоянно действующий генератор неприятностей и проблем.

Когда мой командир группы майор Хлынин перевелся в управление дивизии, пил неделю, отмечая уход от непосредственно подчиненного личного состава. Потом Хлынин перетащил в управление и меня. Неделю я пить не смог, но разок отметили это событие хорошо.

Так что военкомат военкоматом, а я и в дивизии был вполне счастлив.

А когда я уже стал немного забывать о военкомате, в мае 1993-го года приполз долгожданный приказ об откомандировании меня в распоряжение командующего войсками московского военного округа. Окрыленный приказом, я несколько дней летал по дивизионным службам с тонной вещей и бумаг. Аттестаты, выписки, обходной лист, предписание. Успел еще даже в наряде дежурным по управлению от нашей службы отдежурить. Хоть и не моя очередь была и, вроде, мне это уже и не надо, но подполковник Русанов, мой начальник, сказал, что больше некому. И добавил, что, если я буду против, он попросит кадры придержать выдачу предписания. Некрасиво, конечно, с его стороны, но в армии делают и более некрасивые вещи. Предписание на убытие к новому месту службы – это последнее, что связывает военнослужащего с воинской частью. Поэтому угроза весомая. Хоть и не знаю, поступил бы Русанов, как угрожал, я в наряд заступил и без особых проблем его отбарабанил. Тем более, что дежурство пришлось на воскресенье, а значит, прошло спокойно, без вводных от командования. Командир дивизии заехал на полчаса и все. Кроме того, дежурный по управлению, при всем уважении, это вам не дежурный по полку, где дежурный сутки живет в движении, как акула, которая, как пишут, не может остановиться. Тоже, наверное, дежурит по морю-океану.

Дежурный по управлению дивизии – это в основном телефонные разговоры. Зато их столько, что и после дежурства, придя домой, в случае звонков на домашний телефон пару раз отвечаешь, «дежурный по управлению, слушаю».

…Итак, в мае 1993-го года я в сопровождении начальника отдела кадров облвоенкомата полковника Грачева вошел в кабинет военного комиссара области полковника Коноплева и доложил, что я, капитан Семенов, прибыл для дальнейшего прохождения службы. Облвоенком посмотрел на меня чугунным взглядом и цыкнул зубом. В моем представлении, так смотрят перед приказом «расстрелять». Потом я узнал, что это был его обычный взгляд, даже с оттенком теплоты, а тогда во рту пересохло. В дивизии тоже умели свирепо смотреть, но это даже не взгляд был, а рентген. Я был уверен, что он видит меня насквозь, уже понял, что я лентяй и тупица и завалю любое дело, которое мне поручат. Знает все мои «косяки» от рождения по эту минуту и знает все будущие «косяки», которые я накосячу, если он меня оставит. Поэтому выгнать меня немедленно и выдать мое фото оперативному дежурному, чтобы тот мог меня опознать и, в случае моего приближения на дистанцию 25 метров к зданию облвоенкомата, открывать огонь на поражение.

– Грачев, – угрюмо процедил облвоенком, прервав мои размышления о светлом будущем, – куда он планируется?

– В Тейковскийй военный комиссариат, помощником начальника второго отделения, – доложил полковник Грачев.

– Где служил? – спросил кого-то облвоенком. Наверное, меня, но, поди, знай точно, меня или Грачева, если он смотрит в окно.

Я посмотрел на Грачева, он на меня. Я доложил.

После этого военный комиссар утратил ко мне даже тот мизерный интерес, что и был. Если был. Он подозвал к себе Грачева, и они принялись обсуждать свои текущие дела. Кабинет был огромный, и те полчаса, которые Грачев шел к столу облвоенкома, я потратил на обдумывание возможных вопросов и моих ответов. Этого не потребовалось, потому что, дойдя до стола комиссара, Грачев обернулся и махнул мне рукой, мол, сматывайся.

– Разрешите идти! – рявкнул я.

Облвоенком вздрогнул, покосился на меня и кивнул.

Я вышел в приемную. Секретарь, молодая девица с наглыми глазами, одновременно делала столько дел, что куда там Цезарю! Печатала на пишущей машинке одним пальцем, разговаривала по телефону, пила кофе, переговаривалась с двумя офицерами, сидевшими на стульях у двери в кабинет облвоенкома. Ну, ладно, всего четыре дела. Пятым делом было, наверное, обдумывание, куда меня пристроить, ведь оба стула были заняты, но и стоять над душой мне не полагалось.

– Что вам сказал комиссар? – спросила она.

– Ничего, – подумав, ответил я.

Через пять минут вышел полковник Грачев, и мы пошли в его кабинет этажом выше.

– Негатива ты у него не вызвал, – сказал Грачев, – только не ори так. У нас это не принято, не в полку… Комиссар решил прикомандировать тебя ко второму отделу на две недели, – продолжал он, – вроде стажировки… Поработаешь у них, посмотришь, чем они тут дышат… В призыв. Ну а потом поедешь в свой военкомат.

Так началась моя служба в военном комиссариате. Как и сказал полковник Грачев, две недели я провел во втором отделе военного комиссариата области. Второй отдел занимался вопросами призыва граждан на военную службу. Ну и всем, что с этим связано. Отделом командовал в то время майор Зайцев, энергичный молодой офицер. К сожалению, через несколько лет, будучи уже подполковником, он утонет в местном водоеме. Кроме второго отдела, в структуру военного комиссариата области, естественно, входили и другие отделы, части и службы, но знакомство с ними было еще впереди.

Поговорили с полковником Грачевым за жизнь. Понятно, что он тоже составлял обо мне свое мнение, я старался и у него не вызвать негатива. Потом, переполненный впечатлениями, я отправился представляться майору Зайцеву. Порадовать его, что предстоящие две недели я проведу в его отделе, и, пока я с ним, за отдел он может не беспокоиться.

Не знаю, обрадовался ли он или расстроился, но мое появление стало для него сюрпризом. Он принялся звонить по телефону Грачеву, который уже куда-то ушел. Потом, попросив меня выйти из кабинета в коридор, Зайцев убежал сам. Я присел на стоявший у стены откидной, как в кинотеатре, стул. Все было ново, поэтому я вертел головой, как локатор, изучая обстановку. Вокруг меня носился народ.

Призывная кампания в области шла полным ходом. Еще до моего пришествия начались отправки призывников со сборного пункта области в войска. В общем, жизнь у них тут кипела.

За десять минут, что Зайцева не было, в его кабинет ломилось не менее двадцати человек. Поскольку все, подергав ручку двери, оборачивались ко мне и говорили только одну фразу: «Не знаешь, где он?» – я пересел подальше. Это не помогло, и спрос на Зайцева не уменьшился. Я уже подумывал, не вернуться ли мне к Грачеву, как прилетел Зайцев и, не меняя брезгливого выражения лица (он с таким и уходил), вбежал в свой кабинет. Меня не заметил, хотя я всем видом показывал, что я здесь. Еще через пять минут в его кабинет зашел майор с улыбчивым лицом. Это был майор Палицын, с которым, как выяснилось, мне и пришлось послужить две недели.

Палицын был достаточно важной фигурой в структуре второго отдела, он был начальником отделения комплектования команд и в дни отправок призывников в войска лично занимался формированием команд. Работа не простая, с подводными и надводными камнями и не обделенная вниманием командования. Да и не только командования.

Думаю, мне повезло, что я попал к Палицыну. И не только потому, что я на практике узнал финальную часть призывной работы. В первую очередь потому, что я попал к умному офицеру, и не просто умному, но и умеющему дуракопонимаемо (термин нашего городского военкома полковника Киселева, означающий качество доведения знаний до обучаемого) объяснить человеку, что от него требуется. Такая стажировка дает гораздо больше, нежели обычная стажировка.

Обычно стажировка – это что? Пришел на службу, взял действующую нормативку, приказы, директивы и, вроде как, изучаешь. На самом деле, думаешь о чем-нибудь своем. Или болтаешь с кем-нибудь. Или вообще ушел по своим делам… В библиотеку.

А тут все две недели я сидел с Палицыным на комплектовании, причем процесс этот часто затягивался настолько допоздна, что я почти с ностальгией вспоминал полковые времена.

Процедура зачисления призывника в ту или иную команду тогда происходила так. Из районных военных комиссариатов в дни отправок прибывали призывники, призванные своими призывными комиссиями на военную службу. Со старшим от каждого военкомата. Как правило, это был офицер или прапорщик. После прибытия все это войско строилось и двигалось в медицинское отделение. Там ребята вновь проходили медицинское освидетельствование (первое было в районных военкоматах) и проходили профессиональный психологический отбор (его тоже сначала проходили у себя). Почему это надо делать дважды, никто не разъяснял. Потом прошедших все испытания призывников собирали в комнате формирования команд или в актовом зале, если команд было много. Когда формирование начиналось в актовом зале, я знал, что шансы вернуться сегодня домой у меня мизерные. В таких случаях я ночевал на стульях в одном из кабинетов сборного пункта, поскольку пригородный поезд в мой город уходил около 19-ти часов, и уехать домой было уже не на чем…

А дальше, по военно-учетным документам, по военным билетам, характеристикам мы с Палицыным комплектовали команду и передавали офицеру из войск, прибывшему за молодым пополнением. Ну конечно, «мы с Палицыным» – это у меня мания величия. Палицын, понятное дело, комплектовал. А я был вроде штабного писаря. Делал записи в военных билетах, составлял именные списки.

Палицын оказался классным мужиком. Был он не очень разговорчив и при этом часто улыбался, хотя считается, что это разнонаправленные признаки. Вроде как, если ты неразговорчив – хмурься. А уж если улыбаешься, будь говоруном. Вот тогда это признаки одного ряда. Лицо у него было стабильно утомленное, но там многие ходили с утомленными лицами. Вроде защитной маски. Выражение лиц всех офицеров 2-го отдела показывало постоянную готовность к неприятностям.

Ко мне Палицын относился вполне доброжелательно. И, хотя особенно мы с ним не сдружились, в дальнейшем при встречах всегда тепло общались. Потом я перешел на другую должность, он тоже ушел в районный военкомат за подполковником (в облвоенкомате у него была майорская должность), и если и встречались, то только на массовых мероприятиях.

Первый час стажировки был похож на стажировку в моем представлении. После знакомства Палицын посадил меня в свой кабинет, вытащил из забитого макулатурой (это его определение) шкафа пару книжечек.

– Почитай пока, – предложил он, – там все по призыву …

И ушел. Я стал читать. Через несколько минут понял, что постановление правительства о проведении призыва граждан на военную службу мозг не воспринимает. Не то чтобы я рассчитывал там прочесть триллер, а обнаружил учебник по химии за 9-й класс, просто мозг под завязку набит свежими впечатлениями, разбирается с ними и дополнительную информацию пока отвергает. Поэтому я отложил книжку и просто разглядывал хоромы Палицына. Мне, прибывшему из дивизии, где офицеры условно обитали в общей, на 4–5 человек, комнате, конечно, отдельный кабинет представлялся как нормальному человеку отдельная квартира после коммуналки. А условно, потому что в дивизии мы редко сидели в кабинетах – больше бегали…

Через час Палицын решил свернуть теоретическую подготовку стажера и придать моей стажировке практическую направленность. Он вернулся в кабинет с охапкой личных дел призывников. Я мгновенно схватил книжку и сделал одухотворенное лицо.

– Интересно? – бросив на меня взгляд, спросил Палицын и свалил охапку на стол. – Ладно, давай делом займемся.

Коротко пояснив, что надо делать с документами, он не ушел, а сел рядом и мы с ним принялись за дело: читали, писали, выискивали в документах нужные сведения.

После обеда Палицын спросил меня как художник художника, умею ли я рисовать. Узнав, что нет, спросил:

– А чертить?

Чертить я умел. Даже помнил, как чертить редуктор в разрезе, хотя после сопромата прошло к тому времени больше десяти лет. Оказалось, что редуктор не надо, а надо таблицу, но на ватмане и чтоб красиво. Я немного обсудил с ним критерии красоты таблиц, а то, может, ему с виньетками надо. Выяснилось, что красиво, по его мнению, значит ровно. В общем, начертил я ему таблицу профессионально, хотя у него нашелся только огрызок твердого карандаша и пластмассовая двадцатисантиметровая линейка. Ватман был бэушный и немного помятый. Он лежал сверху шкафа, в рулоне таких же бэушных ватманов. Там, на одной стороне, уже была таблица, начерченная чьей-то дрожащей рукой.

– Ничего, что он покоцаный? – спросил я.

– Ничего, – ответил Палицын, – они все такие.

Чтобы получить новый ватман, нужно было подать заявку-обоснование начальнику отдела. Далее цепочка терялась в дымке. Но новых ватманов, равно как и других канцелярских принадлежностей, в отделе не видели год.

Ластика тоже не было. Я собрался пройти по отделу в его поисках, но, когда Палицын в шутку спросил, что это такое, передумал.

Начертил, конечно, и без ластика. Потом до конца дня заполнял эту таблицу…

…Когда на следующий день я пришел с вокзала в облвоенкомат (там ходу минут двадцать, если быстро), майор Палицын уже сидел у себя. Он всегда приходил на службу минут за 30–40 до начала рабочего дня.

– Так, сегодня комплектуем две команды, двадцать пять и тридцать штыков каждая, – объявил Палицын.

Это было немного. Правда, я тогда еще не знал, много это или немного. Комплектовали и по 150 человек. Но это уже был аврал.

Времени до начала формирования команд было достаточно, и Палицын подробно объяснил мне мою задачу. Конечно, на слух все это выглядело несложно. А на деле… Посмотрим…

Делать мне пока было нечего, и я отправился бродить по сборному пункту. Людей посмотреть, себя показать.

Для начала нашел команду из моего города Тейково под предводительством прапорщика Никоненко. Познакомился с ним, немного расспросил о службе, узнал, что меня там ждут, но прапорщику и без меня было чем заняться, поэтому он потоптался со мной пару минут и убежал. Потом я совал нос везде и всюду, пока меня не нашел тот же Никоненко и не сообщил, что Палицын объявил меня в розыск. За два часа я в целом, без деталей, конечно, узнал общий порядок пребывания призывников на сборном пункте до отправки в войска. Этот порядок не менялся потом все годы, что я провел в призывном отделении военного комиссариата.

К 16:00 Палицын сформировал обе команды, отобрал для них необходимый резерв и на этом закончил.

Уже через час после старта я вполне втянулся в эту несложную работу, и мы отработали довольно слаженно.

Даже не знаю, как он раньше без меня обходился.

Особых проблем в этот день не было, и даже майор Зайцев, начальник отдела, ни разу не зашел узнать, как дела. Это ведь основной вклад любого начальника в работу. Зайти и спросить, «как дела?». Потом Зайцев заходил каждый день, а в дни формирования большого количества команд и по нескольку раз…

…Третий день украсил наши серые будни прибытием команды из Гаврилово-Посадского районного военкомата в невменяемом состоянии. Вся команда из пяти человек была пьяна в стельку. Трезвым был только старший команды прапорщик Касаткин. Неясно было, как он эту пятерку доставил от. вокзала в облвоенкомат, поскольку никто из них на ногах не держался. Я думал, что всех пьяных призывников транспортируют в медвытрезвитель, а прапорщика уволят уже сегодня. Если не вчера…

Оказалось, все не так. Сам был свидетелем, как на утреннем совещании у майора Зайцева (я на них тоже теперь присутствовал), когда ему доложили о прибытии пьяной команды, он не удивился, только уточнил,

– Из Гавпосада?

Видимо, трезвых призывников оттуда и не бывает.

Поскольку город Гаврилов Посад стоит на одной железнодорожной ветке с городом Тейково, призывники из наших городов доставлялись на сборный пункт одним поездом. Основная задача старших от Тейковского военкомата при сопровождении команд заключалась в изоляции наших призывников от Гавпосадских.

Если в поезде ехало больше одного призывника из Гаврилово-Посадского района к прибытию на вокзал за час они успевали споить полвагона. Если один – всего треть вагона. Мы боялись их, как проказу.

Бедолагу военкома из Гаврилово-Посадского района за этих призывников ругали ругмя, на каждом совещании у облвоенкома с него снимали скальп, а что военком сделает, если и отцы, и деды, и прадеды этих ребят уходили в армию исключительно на бровях. Традиция такая.

Основой традиции был спиртзавод, расположенный на территории Гаврилово-Посадского района, на котором в лучшие времена трудилось чуть не полрайона. В 2000-е спиртзавод закрыли, и местные призывники стали прибывать на сборный пункт, как все, трезвые.

А пока Гаврилово-Посадского призывники начинали пить еще дня за три до отправки на сборный пункт. От родимого порога до ворот облвоенкомата они неотрывно сосали разбавленный спирт, как младенцы соску.

В остальном день прошел без приключений. Палицын сформировал несколько мелких команд, которые в тот же день на московском поезде убыли к месту службы. А Гаврилово-Посадских ребят поместили в отдельный класс, где они отоспались и наутро стали похожи на призывников…

… На следующий день из новостей курилки узнал, что старший команды из крупного волжского города Кинешма забыл в поезде воинские документы на свою команду. Понял это он, только когда привел свой отряд в облвоенкомат. Оставив своих людей у дверей военкомата, прапорщик бросился на вокзал, к вокзальному отделению милиции, верно рассудив, что поезд уже не догнать, а проводник мог передать оставленные вещи в комнату милиции вокзала. И точно, там его уже ждали и сумку с военными билетами отдали. Реактивный прапорщик тут же улетел в облвоенкомат. Всего-то минут за сорок обернулся, для призыва некритично, но уж если не везет, то не везет.

Призывники из Кинешмы несмотря на завет прапорщика «стоять здесь и никуда», потихоньку стали разбредаться, кто-то пивка принял, кто-то ушел «тут рядом» к знакомым. Но все же костяк команды, а было их 12 человек, стоял на месте. В это время облвоенком полковник Коноплев решил проведать призывной отдел и, конечно же, наткнулся на этих беспризорников. А дальше как в армии. Почему Кинешемская команда стоит у дверей, «как стадо баранов», никто объяснить не смог, дежурный по сборному пункту о них ничего не знал, оперативный дежурный облвоенкомата контроль за несением службы подчиненным нарядом не осуществлял. Это я уже почти цитирую приказ военного комиссара области о наказании виновных.

Что там было дальше… Ну, вызвали Кинешемского военкома, дабы он лично… А прапорщик, мордованный больше всех, мне понравился. Не раскис, собрал своих «баранов» и дальше действовал грамотно. А документы… Бывает. Чего только не бывает…

Формировали в этот день несколько команд, но больших, по 40–45 человек. Одна была настолько серьезная, что представитель воинской части, прибывший за молодым пополнением, сам сидел с нами и участвовал в комплектовании. Вообще-то, им и положено – участвовать в комплектовании, но офицерам, прибывшим из войск, неохота тратить время на такую ерунду.

А этот капитан сидел с нами, и не просто сидел, а активно мешал Палицыну комплектовать команду. Палицын вежливо указывал капитану, что внешность будущего солдата не имеет решающего значения при зачислении в формируемую команду, если это не кремлевский полк. Туда и правда требовали предназначать ребят с благообразной внешностью. Но формировался не кремлевский полк. И довод капитана «У меня такое чувство» тоже не является основанием для замены зачисленного в команду призывника на «вон того пацана».

А капитан и, правда, обнаглел. Вообще-то я уже с позиций военного комиссариата на это смотрел, а когда был в войсках, знал, как командование прессует офицеров, привозивших молодое пополнение. И тоже удивлялся, где они таких имбецилов находят.

– Все отребье тебе скинули! – орал, помню, начальник штаба дивизии на офицера оргмоботделения, который привез призывников с 9-классным образованием.

Этот капитан, наверное, тоже представлял себе подобную сцену и изо всех сил старался отобрать ребят с хорошими данными. Но такое добросовестное отношение к своим обязанностям со стороны представителей войск, скорей, было редкостью. Нечасто они так себя вели. Обычно старшие из войск безразлично принимали сформированные для них команды и убывали к себе. Надо сказать, что и Палицын формировал команды достаточно принципиально. Команды укомплектовывались строго по тем требованиям, которые необходимы для данных видов и родов войск. Этого же, кстати, требовали и от районных военкоматов при отправке призванных ребят на сборный пункт. Правда, в районах, на земле, все было немного по-другому. Не то чтобы мы не стремились предназначать призывников строго в соответствии с требованиями к комплектуемым командам, просто не всегда тот призывной ресурс, который у нас был, соответствовал тому, что требовалось. Но об этом потом. В общем, с капитаном Палицын сражался долго, допоздна. По очкам победил Палицын. Основной его козырь был:

– Кто хотел отобрать подходящих им ребят, приезжали в феврале…

Накануне призыва войсковые мобисты (офицеры мобилизационных отделений) должны выезжать в военкоматы для изучения и предварительного отбора призывников. Пока я служил в войсках, этого не знал. Теперь знал.

Но кое-кого капитан выцарапал. Парочку спортсменов-разрядников и призывников с более высокой степенью годности по состоянию здоровья, чем требовалось для его команды. Палицын отдал ему их из резерва.

Пятым днем стажировки была пятница. Рабочий день с сокращением на один час. Я долго не мог привыкнуть к такому счастью. В войсках от начала времен рабочий день не сокращали. Вот удлинять – удлиняли…

Настроение было предпраздничное. Но и без того день был веселый.

Для начала дежурный по сборному пункту изъял у команды призывников из маленького района скромный запас водки, с которым мотострелковый полк мог гудеть неделю. Ребята, что и говорить, к предстоящей службе в армии отнеслись основательно. Хотели, наверное, таким образом скрасить тяготы и лишения будущей военной службы. Не сложилось. Водка было обнаружена при досмотре дежурным по сборному пункту. Старший от районного военкомата прятал глаза. Это ему полагалось обнаружить и не допустить прибытие призывников на сборный пункт с таким тяжелым вооружением. Но почему-то не обнаружил, хотя по звону, как от колокольни, исходившему от команды при движении, можно было предположить, что это бутылки.

Досмотр тогда проводился сразу по прибытию команды на сборный пункт. Ребят, конечно, не обыскивали, но вещи из сумок, рюкзаков, чемоданов заставляли показывать. Отбирали спиртное, ножи и все такое, что призывнику брать в армию не следует. Изъятое передавали родственникам, если те приезжали вместе с командой, или старший команды забирал с собой, чтобы вернуть тем же родственникам дома. Потом, когда призывников стали переодевать в военную форму уже на сборном пункте облвоенкомата, старший команды был обязан забрать оставляемое имущество призывника, доставить в свой военкомат и известить родственников призванного, чтобы те забрали родной чемодан. В конце концов, это стало настоящей проблемой. Никто ничего не забирал. И гора вещей на призывном пункте районного военкомата под конец года становилась как Эверест. Куда мы девали это имущество? Выбрасывали после года хранения. Исков за утрату одежды не помню. Честно говоря, вряд ли там было что-то ценное из одежды. В смокингах и фраках призывники на сборный пункт прибывали почему-то редко.

Да, так вот, дежурный отобрал у призывников водку и принялся (как он сказал) искать их родственников. Не нашел. И уже радовался, что и на его улице перевернулась телега с пряниками, как вдруг увидел, как из дежурки торопливо выходит майор Торопов, держа в руках тяжелый звенящий пакет.

– Начальник отдела приказал мне лично найти родню этих алкоголиков и отдать им… – пояснил он в ответ на немой вопрос дежурного.

Ну, а что? В воскресенье надел кроссовки, схватил рюкзачок с водкой и весело пошел 50 километров до деревни Верхние Дубы отдавать родне призывников запрещенный в армии продукт. Но дежурного Торопов как-то не убедил. Поэтому дежурный пошел к майору Зайцеву и доложил об изъятом продукте. До этого докладывать, скорее всего, в его планы не входило. Как он и ожидал, Зайцев о конфискате ничего не знал. О дальнейшем развитии событий Палицын, который довел мне эту сводку, не знал. Может, Зайцев забрал водку у Торопова, может, махнул на это дело рукой, а может, Торопов действительно отвез ее владельцам. Правда, вариант с возвратом водки владельцам кажется наименее вероятным.

В понедельник мне кто-то сказал, что в пятницу вечером офицеры 2-го отдела были сильно оживлены…

Что-то я задержался на этой истории, а это было не самое важное в этот день. Перед комплектованием выяснилось, что у призывников сразу двух команд в документах отсутствовали печати военного комиссариата. Документы – это личные дела призывников, военные билеты, учетно-послужные карточки. Такое упущение расценивалось как ЧП. Доложили военному комиссару. Он мог возвратить команды в отправившие их военные комиссариаты, но те находились далеко и сегодня на них рассчитывать уже бы не пришлось. Видимо, из этих соображений облвоенком принял решение поставить на документах печать военного комиссариат области. С приказом о наказании виновных, конечно. Районным военкомам тоже прилетело. Им всегда прилетало, за все. Это я понял, когда сам стал военкомом и даже пару лет «захватил» службы в этой должности с Коноплевым, в описываемое время полковником, а с 1994-го года генерал-майором. Он с наказанием никогда не задерживался, жесткий генерал был. Но, если честно, обычно по делу наказывал, самодурства особого за ним не помню. Боялись мы своего генерала, как дети волка.

В ходе комплектования одной из команд один из призывников заявил, что он свидетель Иеговы, пацифист и так далее. Служить не желает и не будет. Мне это было в диковинку, а Палицын уже имел опыт и разобрался с ним за минуту. Приняв сочувствующий вид (если глумиться, будет только хуже), он уточнил, заявлял ли призывник о своих убеждениях ранее. Призывник ответил, что нет. Вроде как, его только сейчас осенило. Потом Палицын мне объяснил, что парнем двигал исключительно страх перед армией, страх перед дедовщиной и неуставщиной. Палицын спокойно объяснил парню, что, если его убеждения не позволяют держать в руках оружие, ему необходимо объяснить это командиру части, в которую он прибудет, и ему подберут должность без оружия. А отменить решение районной призывной комиссии о его призыве на военную службу он, майор Палицын, не вправе. Призывник, уж не знаю, успокоился или нет, но больше не бунтовал, спокойно зачислился в команду (Палицын срочно подобрал ему менее «военную» команду) и убыл туда без приключений…

…В понедельник отправок не было, и мы с Палицыным целый день трудились в его кабинете. Он над отчетами, которых у него было довольно много, а я опять что-то чертил. Когда надоедало чертить, я приставал к нему с детскими вопросами. А вот если так (в ходе комплектования), то что?…

На следующий день команд было множество. Хоть и мелкие, но больше десятка. На комплектование пришел замначальника отдела подполковник Грачев. Не тот Грачев, что представлял меня облвоенкому, а свой, второотдельский. Какие-то команды комплектовал он с офицером, которого я не знал, какие-то мы с Палицыным. Комплектовали часов до 11-ти вечера, и домой я в тот день не попал. В первую очередь формировали те команды, которые уезжали уже сегодня ночью на московском поезде. Успели, конечно. Попробуй не успеть! Весь отдел работал, включая гражданский персонал, или, как тогда говорили, служащие РА (российской армии), пока мы не скомплектовали сегодняшние команды. Таков был принцип работы.

День был сумасшедший, и не только для нас. Районные военкоматы тоже подпрыгивали. Кого-то довозили, кого-то забирали. Суматоха стояла страшная. Несколько призывников перелезли через высокий забор, окружавший облвоенкомат, сбегали в ларек неподалеку, закупили водки и вернулись обратно. Системы видеонаблюдения тогда еще не было, но их случайно повязал майор Кручинин, офицер 2-го отдела, вышедший покурить. Этих повязали, но подвиг первопроходцев вдохновил других, и вскоре среди всего этого кошмара появились свежепьяные призывники. Тогда Зайцев загнал на территорию патруль, и ходоки за спиртным затихли…

…На другой день я чего-то задержался и зашел в кабинет формирования команд, когда Палицын уже приступил к работе. Я, не глядя по сторонам (что я там не видел?), прошел на свое место, уселся рядом с Палицыным, схватил пачку военных билетов и бодро принялся за дело. Для начала рассказал смешной анекдот, который только что услышал в курилке от майора Торопова, внештатного комика отдела. Палицын улыбнулся уголком рта, но смеяться не стал. Конечно, как рассказчик анекдотов я сильно уступал Торопову, но анекдот был смешной и даже в моем изложении оставался смешным. Я посмеялся за двоих. Непривычная тишина должна была меня насторожить, но не насторожила. Бывало, и раньше все замолкали. Я по-прежнему не смотрел по сторонам, зачем? Поэтому, заполняя документы, я стал излагать Палицыну последние события в облвоенкомате по версии курилки. Зачем я там остановился, не помню, курить не курю, но зато обогатился анекдотом и свежими новостями. А самая свежая новость в редакции Торопова звучала так. На сегодняшнем утреннем совещании у военного комиссара области с начальниками отделов и служб комиссар, недовольный каким-то прилетевшим ему замечанием из округа, сказал, что «все это из-за одного дятла». И все принялись вертеть головами, пытаясь по внешнему облику установить, кто тут дятел.

Как они это установили, по облику или комиссар назвал, не знаю, но им оказался начальник медицинской службы. Пока я жизнерадостно пересказывал Палицыну добытые сведения, он ерзал, покашливал, отворачивался (тогда я говорил громче) и всячески давал понять, что его не интересуют эти сплетни. Я даже обиделся немного. Я тоже, вообще-то, сплетнями не интересуюсь, но хотел поднять ему жизненный тонус, расцветить утро яркими красками, улыбнуть. В конце концов, я уеду, а ему тут жить этой жизнью. Палицын молчал.

Зато посмеивалась остальная публика. Я поднял голову, чтобы пресечь веселье призывников, которым смеяться пока не положено, и увидел съемочную бригаду телевидения с двумя камерами, нацеленным на нас с Палицыным. Смеялись над моими историями телевизионщики, призывники как раз молчали.

Оказалось, канал РТР, или второй федеральный канал, снимал сюжет о призыве в нашей области для программы «Вести». Как я их не заметил, до сих пор сам не понимаю. Но не заметил, хотя Палицын мне так и не поверил. Он думал, что я специально юродствовал.

На следующее утро мы с Палицыным, проходя мимо оперативного дежурного (это был, конечно, майор Торопов), были им остановлены.

– Погодите, погодите, – озабоченно сказал Торопов, листая тетрадь, – тут по вашу душу пришла телефонограмма из генштаба, ага, вот… Срочно откомандировать в Канны для участия в кинофестивале от России…

Я усмехнулся. Торопов юморил талантливо, хотя вредный мужик был, помню. А Палицын даже не улыбнулся и пошел дальше без комментариев.

Так и прошла моя учеба. Скучно не было.

Под занавес моей стажировки Палицын доверял мне комплектование мелких команд. Да и то проверял, что я там накомплектовал. А то, может, я в кремлевский полк уголовников (тогда судимых призывали, но, как правило, в стройбат) включил, как потом президенту Ельцину в глаза смотреть?

Ладно, до кремлевского полка мне было далеко, но несколько мелких команд сколотил. Особенно хорошо помню первую команду. Я тогда решил показать Палицыну, как надо работать, блеснуть гранями таланта.

Поэтому в ПВОшную команду с невысокими требованиями к состоянию здоровья я включил ребят, годных без ограничений, которые у нас были почти на вес золота. На вес золота потому, что мало их было, здоровых ребят. Но команду укрепил и собой был очень доволен.

До прихода Палицына я был убежден, что моими усилиями войска ПВО теперь будут приведены в боеспособное состояние. Но пришел Палицын и, добродушно улыбаясь, мою собранную монолитом команду разнес, как америкосы Хиросиму.

– Завтра тебе понадобятся тридцать здоровых призывников в ВДВ, – учил он меня, – а у тебя их нет. Ты по какой-то хрен их в ПВО засунул. А те дистрофики, которых ты оставил, в ВДВ не годны. И что ты будешь делать?

Я молча слушал. И, вроде, знал эти прописные истины. Только как же быть в случаях, вроде таких?

Эти двое с детства в одной песочнице росли, их нельзя разделять. Те трое – их всего в деревне три призывника, и больше лет двадцать никого не будет, их тоже нельзя разлучать. В общем, я понял, чтобы сформировать команду, надо отключать все человеческие чувства.

Дальше пошло получше. Еще пару команд я сформировал почти без замечаний. Даже разоблачил одного судимого призывника. Правда, он не знал, что я его разоблачаю. И на мой стандартный вопрос: «Не судим?», – ответил, что судим, и перечислил треть статей уголовного кодекса, по которым он был осужден. Я тщательно перелистал личное дело, перечитал характеристики, с лупой изучил справку из милиции об отсутствии судимости у призывника. Ничего, указывающего на наличие судимости, не нашел. Кому верить, призывнику или личному делу, я не знал. Поверил призывнику. Подошедший Палицын тоже. Поэтому призывника вернули в военный комиссариат по месту жительства, а я получил еще один урок. Документы документами, а с ребятами надо разговаривать…

… Еще один день прошел, что называется, в штатном режиме. Но только до 16-ти часов. Я уже знал, что завтра наш с Палицыным тандем распадается, и больше комплектовать команды мне не придется. Останется обойти народ, с которым я познакомился за эти две недели. А поскольку познакомился я со всем отделом, обойду всех. Потом пойду к полковнику Грачеву за документами, и здравствуй, новая жизнь! Такими приятными мыслями заканчивался день.

Но в 16 часов в отдел прибежал начальник службы ЗГТ (защиты государственной тайны). Ну, это я чуть позже узнал, что он прибежал, это не значит, что, когда он бежит, сверкают искры и в небе радуга. Прибежал он к майору Зайцеву, а немного погодя Зайцев вызвал меня с Палицыным. Каких-то косяков мы с ним за собой не чуяли, поэтому шли спокойно. Оказалось, что я не мог быть допущен к формированию команд, поскольку документы, с которыми мы с Палицыным работали, являлись секретными. А мой допуск оставался в дивизии и его еще никто не запрашивал. Косяк по тем временам был серьезный, да и по нынешним, я думаю, не меньше. Зайцев принялся препираться с ЗГТшником и, ясное дело, валить все на полковника Грачева. Пришел Грачев. Послушал и, ехидно улыбаясь, пояснил Зайцеву, что капитан Семенов направлен на стажировку во 2-ой отдел без допуска к секретным сведениям.

– Читайте приказ, – привел он самый популярный довод в армии при разборках.

Оказалось, приказ никто, включая меня, в глаза не видел. Тут уже перекосило Грачева. Он ушел разбираться в свой отдел, почему приказ о моей стажировке не доведен исполнителям. А остальные задумчиво сидели и смотрели на меня, злодея. Я тоже задумался и стал опасаться, не признали бы мою стажировку несостоявшейся и не пришлось бы еще две недели изучать жизнь призывного отдела изнутри. Других плохих последствий для себя я не видел. Грачеву и Зайцеву было хуже. Отдел ЗГТ при желании мог их сильно огорчить. Зайцеву при всех раскладах было несладко. Без приказа он вообще не должен был меня впускать в отдел. Я ничем помочь им не мог, ну, может, если только сказать, приказ был, я его видел, расписался об ознакомлении, но съел его в период душевного помутнения из-за тяжелых нагрузок по службе…

Вернулся Грачев. Приказ о моей стажировке облвоенком подписал, но почему-то до второго отдела под роспись не доведен. Все расселись на стульях и принялись думать.

Потом, подумав, все присутствующие пришли к единому мнению, что приказ все-таки до второго отдела был доведен. Я стажировался у наставника Палицына без допуска к секретным документам. Читал несекретные документы, законы, постановления по вопросам призыва и только издали поглядывал на процесс комплектования команд. Моих подписей в документах по формированию команд нет и быть не может, поэтому стажировка прошла в соответствие с требованиями приказа облвоенкома.

Я было раскрыл рот, мол, как же нет моих подписей, кормильцы, я три команды сам формировал, как же нет?

Но, посмотрев на Палицына, прочитал на его лице большими буквами: «Молчи!». И промолчал…

…В последний день стажировки я пришел к полковнику Грачеву уточнить насчет приказа о назначении на должность. Оказалось, что приказа из округа до сих пор нет.

– Ну, ничего, побудешь пока в распоряжении, – с оптимизмом сказал он.

– Где в распоряжении? – уточнил я.

– В своем военкомате. Так всегда бывает. Командующий подписывает эти приказы раз-два в месяц, – пояснил Грачев, – потом вышлют спецсвязью.

Так и случилось. Приказ командующего войсками округа о назначении меня на должность пришел в конце июня. Что не мешало мне исполнять свои обязанности все это время.

В понедельник ранним утром я прибыл в Тейковский военный комиссариат, поздоровался с дежурным, знакомым уже прапорщиком моего отделения Никоненко, и наконец достиг места своего пребывания на ближайшие двадцать лет.

Да, забыл сказать, что в сюжет «Вестей» о призыве граждан на военную службу в нашей области, мой номер не вошел…

ПРИЗЫВНИК МИХАЛЕВ

У дверей военкомата меня встретила уборщица в черном халате с пустыми ведрами. Я придержал дверь, давая ей выйти на улицу.

– Рано ишо, – в благодарность буркнула уборщица и, позвякивая ведрами, пошла вглубь двора. Я задумчиво смотрел ей вслед. Что-то из примет, связанных с пустыми ведрами, вертелось в голове, но так и не оформилось во что-то тревожное. А даже если бы и оформилось, не поворачивать же обратно. Я представил, как захожу в управление кадров штаба Московского военного округа и решительно заявляю:

– Прошу отменить приказ о моем назначении в военный комиссариат, в связи с тем, что меня там встретили пустыми ведрами…

Итак, в 8:00 я вошел в здание военкомата и хотел оглядеться. Но, поскольку сразу от порога, сделав шаг, я уткнулся в окно с надписью «дежурный», то оглядываться не понадобилось. Из окна на меня смотрел знакомый уже прапорщик Никоненко. На левом рукаве его кителя краснела повязка с той же надписью «дежурный». Кроме повязки, китель прапорщика был оснащен еще ремнем с кобурой. Только поясным ремнем, потому что с 1992-го года в армии зачем-то отменили плечевой ремень к портупее. А жаль, потому что плечевой ремень придавал офицерам бравый вид…

А еще, Бог с ним, с бравым видом, плечевой ремень не давал кобуре с пистолетом постоянно сползать вниз. Правда, плечо потом ныло…

Судя по тому, что у Никоненко кобура оттягивала ремень книзу, там тоже лежало что-то тяжелое. Неужели оружие? Я был убежден, что в военкомате оружия нет. Зачем оно им?

Первый стереотип о военкоматах в моем представлении был разрушен. Потом их много еще будет…

Поздоровались. Я попытался припомнить, как его зовут… Серега, что ли. Оказалось, Виктор.

– Еще никого нет, вы первый, – ответил Никоненко на мой вопрос, где народ с хлебом-солью и оркестр.

– Ясно, – сказал я, – другой бы обиделся и ушел… Тут можно подождать?

Вообще-то нахождение в помещении дежурного посторонних лиц строжайше запрещено. Но это в армии, а тут же военкомат. Вроде как, не совсем армия…

– Лучше не надо, – разбил следующий стереотип Никоненко, – давайте я вам отделение наше открою. Оно ведь теперь и ваше. Комиссар будет минут через пять-десять. Начальник отделения тоже. Обычно так…

Потом, подумав, Никоненко просто отдал мне ключи. Это правильно. У меня был случай, вроде нашего. Я дежурный по управлению. Раннее утро. Жду командира дивизии. Раз двадцать выглянул на улицу, нет и нет. И тут заходит незнакомый офицер, как оказалось, вновь назначенный в нашу дивизию на какую-то должность. Все, как положено, с документами, с предписанием. И я решил проводить его в кадры, там была пара стульев, где он мог бы обождать прибытия командования. Не помощника послал, не бойца-дневального, сам. Думаю, расспрошу, кто таков, куда и откуда. Только еще раз выглянул из штаба на аллею, по которой должен прибыть командир. Ага, нет? Ну, пошли… Ровно через минуту я уже мчался обратно на могучий рев командирского голоса.

Там хоть помощник что-то лопотал, а здесь Никоненко один…

Я пошел в отделение. Там идти-то: сюда и направо…

Зашел в большое фойе квадратной формы с тремя стульями у дверей. Два стула у двери в пенсионное отделение и один у двери в наше, призывное. Большое окно хорошо освещало помещение утренним светом. На подоконнике, несмотря на наличие стульев, сидели два парня, по виду призывники, и сонно смотрели на меня.

– Слезли с подоконника, – рявкнул я.

Они слезли, но не проснулись.

Я открыл выданным мне ключом крашеную фанерную дверь. Ну, то есть когда-то очень давно крашенную. Вошел. Вот тут огляделся. В отделении было три проходных помещения, из них две общих комнаты и в тупике кабинет начальника 2-го отделения с табличкой на двери «Подполковник Конев С. А.».

По внешнему виду комнаты ничем меня не удивили. В дивизии было все то же. Зеленые панели, полированные столы, хрупкие стулья, шкафы с не закрывающимися с фабрики дверцами… Или где их там лепят…

Хлопнула дверь. Я обернулся. На меня с любопытством смотрела молодая женщина.

– Доброе утро, – поздоровалась она, – мы знали, что вы сегодня придете…

Ее звали Нина Михайловна. Я тоже представился. Потом подошла еще одна молодая женщина, Наталья. И еще одна, постарше. Людмила Николаевна. Поговорили. Я спросил про ребят с подоконника.

– Это деревенские призывники. Автобусы по району теперь редко ездят. Добираются кто как может. А этих, видимо, кто-то подвез утром до города… Дежурные их пускают, к нам же приехали…

– А обратно?

– Пешком. Или опять на попутках. Май месяц, не зима. Зимой, бывает, у нас, на призывном пункте ночуют. Да тут километров 15–20 всего. Самые дальние – 30 километров… Им это как нам до магазина через дорогу, одно удовольствие…

Женщины засмеялись. Мне что-то это удовольствие показалось сомнительным.

Конева почему-то не было. А время… 8:30 уже, рабочий день начался.

– А где начальник отделения? – решил уточнить я.

– Он к комиссару пошел, – ответила Людмила Николаевна.

Я поднялся и пошел на второй этаж. Проходя мимо Никоненко, узнал, что комиссар интересовался, прибыл ли я, а если прибыл, то куда делся…

Постучав, я вошел в кабинет к полковнику Киселеву. Валерия Анатольевича я знал по приключениям, предшествовавших моему переводу в военный комиссариат. Сидевшего у него подполковника я не знал, но логика подсказывала, что это мой начальник отделения Конев.

Я доложил о прибытии.

Киселев поднялся и пожал мне руку. Конев последовал его примеру.

Военком уселся обратно в кресло и, наклонившись над шипящим ящиком, нажал клавишу.

– Собери ко мне народ к… 9:00, – сказал он.

Ящик что-то хрипнул. Я не понял, что, хотя и сидел недалеко. Видно, распознавание слов, исходящих из этого селекторного устройства, возможно только при наличии опыта.

– Да, всех, – сказал военком и отжал клавишу.

– Ну, что, отдохнул две недели у Зайцева? – спросил он.

Тон и смысл слов говорил о том, что полковник шутит. А может, и не шутит. Может, и правда, сейчас самая работа и начнется. А там, в облвоенкомате, была просто разминка. Забегая вперед, надо признать, что так оно и оказалось. Конев улыбнулся. Я на всякий случай тоже.

Ровно в 9:00 в дверь военного комиссара постучали, и кабинет наполнился людьми, как в военной форме, так и в гражданке.

После представления меня коллективу военком гражданский народ отпустил, а военных оставил. В 9 часов по понедельникам он всегда проводил совещание. Не смотря на то, что военком говорил по-русски, я мало что понимал из того, что он говорит, хотя слушал внимательно. В основном обсуждали мобилизационные вопросы. На носу, как выяснилось, была областная проверка, а в 95-м году ожидалась окружная. Для меня это тоже было странным. Из дивизии проверки вообще не уезжали, один состав проверяющих менялся другим, а сами проверки не прекращались никогда. А тут, оказывается, то же самое…

Когда, наконец, я оказался в отделении, был уже одиннадцатый час. Мне показали мое рабочее место, состоявшее из такого же, как и у всех, полированного стола и довольно хлипкого стула. После обеда я взял отвертку и как следует завернул на нем все шурупы, какие нашел. Скрипеть стул меньше не стал, но развалиться подо мной больше не пытался.

Мой стол стоял напротив стола прапорщика Никоненко, который, сменившись с наряда, ушел. Стол стоял не просто напротив: столы подпирали друг друга для большей устойчивости.

В армии с мебелью везде беда. Сергеич, сотрудник 4-го отделения, фронтовик, так и не вспомнил, когда эта мебель поступила в военкомат, до того, как барона Врангеля разбили или после…

До обеда я побродил по военкомату с познавательной экскурсией. Конев не возражал. Здание военкомата было старинным, постройки 1895-го года. Купчина строил – для себя. На первом этаже у него был кабак, на втором он жил сам. Шумновато, наверное, было, с кабаком внизу, но это дело вкуса. В 1918-м советская власть дом у него отобрала и отдала уездному военному комиссариату. Эти сведения я почерпнул у Сергеича в ходе краткой ознакомительной лекции. Два этажа, довольно крохотные кабинеты, фигурная крыша. С этой крышей воевали все военкомы. Дело в том, что верх здания вместе с крышей купцом был выполнен в готическом стиле и почему-то признавался за памятник архитектуры. Но только в том смысле, что не разрешали его перестраивать. Средств на поддержание этого памятника в мало-мальски сносном состоянии не выделяли никогда. В результате башенки, хоть и сделаны были добротно, начали понемногу разрушались. А раз начали, то уже не останавливались. Сто лет, целый век, непросто прожить, хоть людям, хоть кирпичам. И крыша, выглядевшая издали как средневековая тевтонская крепость, а при ближайшем рассмотрении, как горб у верблюда, текла решетом…

Во дворе стоял гараж из нескольких боксов, в которых парковался наш служебный транспорт. Вместе с двухметровыми бетонными плитами гараж образовывал закрытую территорию…

Полдня я знакомился с окружающей обстановкой, людьми. Какое-то неясное чувство мне подсказывало, что здесь я надолго. . .

Сдав предписание начальнику 3-го отделения подполковнику Семенову и заполнив пару анкет и карточек, я вернулся в свое отделение. Прошел мимо улыбчивого призывника, видимо, планирующегося к завтрашней отправке, поскольку я услышал перечень принадлежностей, которые ему необходимо иметь с собой. Одежда по сезону и погоде, кружка, ложка, зубная щетка и так далее…

День, понятно, был суматошным, как бывает первый день, где бы то ни было. Я наслаждался этими часами и минутами. На службе так редко бывает. Наказывать меня еще было не за что, хвалить… , на похвалу в армии рассчитывать наивно. Кроме того, не наказание в армии – это уже поощрение. Шучу…

Так что жизнь прекрасна, на улице май, и карьера почти с чистого листа! Я был в приподнятом настроении. Оно не испортилось даже после того, как мой начальник, подполковник Конев, под конец рабочего дня вызвал меня к себе и объявил, что завтра мне придется доставить призывника на сборный пункт. Да и чего ему портиться, служба есть служба. Доставка призывников – ее часть.

– Понимаешь, больше некому, – сказал Конев, – я завтра в наряд, а у Никоненко отчет горит.

К этому дню я уже знал, что начальники отделений доставляли призывников на сборный пункт облвоенкомата только по крупным праздникам, не чаще одного-двух раз в период призыва, и то брали с собой помощников, а некоторые начальники, из числа крупных полководцев, вообще не возили. Так что ничего странного в словах подполковника Конева я не нашел. Но все равно приятно, что начальник поясняет подчиненному мотивы своих распоряжений. В дивизии никто ничего не пояснял. Выполнить, об исполнении доложить – вот и все пояснение.

– Доставим, – бодро ответил я. – Почему не доставить… Сборный пункт – дело знакомое.

– Он один у тебя будет, а ты там всех знаешь, – бодро продолжал Конев, – Палицына задействуешь и к обеду вернешься, – он засмеялся.

Вроде, все так, подумал я и тоже засмеялся…

Так он прошел, мой первый день на новом месте службы, в военном комиссариате. За две недели, проведенные в качестве стажировки в облвоенкомате, я, как мне казалось, уже прилично ориентировался в вопросах призывной работы, во-всяком случае, довольно уверенно выговаривал слово «призыв». Всего один день, проведенный в родном военкомате, показал мне, что о работе призывного отделения я не знаю ничего. А тот опыт, что я приобрел, формируя с майором Палицыным команды, зачем он мне?

…Поезд отправлялся в 7:10. На часах было 7:05. Я стоял на перроне и выглядывал своего подопечного, призывника Михалева. Призывника не было. Я пришел на вокзал за полчаса до отправления поезда, взял по воинскому перевозочному требованию билет на призывника (военнослужащие тогда ездили без билетов, предъявляя удостоверение личности) и занял позицию на перроне, напротив входа в вокзал. Призывник, как мне сказали, это знает. Да и в военной форме я тут один.

С бойцами мне приходилось ездить на всех видах транспорта, а вот с призывниками нет. У солдата менталитет другой. На нем военная форма, он знает, что обязан подчиняться офицеру. Едет, куда прикажут, идет, куда прикажут. А призывники – народ, присягой не обремененный. И, хотя Конев мне вчера рассказывал об ответственности призывников за неявку на сборный пункт, я что-то сомневался…

И время в стране наступило такое, что законы как-то перестали бояться не исполнять. С экранов телевизоров и газет на призывников хлынул вал негатива об армии. Побои, издевательства, убийства, глумление – всё это ждет новобранца в части! Армия – это огромная зона с уголовными нравами, с паханами под видом командиров и их подручных из числа старослужащих. Немудрено, что ребята, насмотревшись таких ужастиков, старались всеми правдами и неправдами избежать призыва на военную службу. А те, кто не избежал, в воинской части поначалу тряслись от страха. В обиходе у военных появилось слово «пацифист» – сначала для смеха, потом как ругательство.

Посмотрим, что собой представляет этот Михалев. Это его я вчера видел на инструктаже, но видел-то мельком, не приглядывался, не знал же, что везти придется. Вроде, парень как парень, но поди знай, что у него на душе. Краем уха слыхал, что призывник у сотрудников 2-го отделения «крови попил», но в чем это выражалось, я не знал.

Теперь за пять минут до отправления поезда я стоял на перроне напротив входа в вокзал и высматривал Михалева, восстанавливая в памяти его облик по вчера брошенному вскользь взгляду. Я не профессиональный контрразведчик, поэтому просто смотрел на молодых ребят. Еще на наличие у них сумок, чемоданов, рюкзаков. И горластой родни из числа провожающих. Осложняло мои изыскания то, что на перроне было полно людей, треть из них – молодые ребята. Многие были с сумками, но вот провожающей родни с песнями, водкой и дрессированным медведем не было…

Подошел поезд, народ повалил в вагоны. Я стоял на месте, пока перрон не опустел. Повертел головой. Никого, только я и старая собака, лежавшая в метре от меня и смотревшая на меня с надеждой на бутерброд.

– Если не подойдет к тебе на вокзале, – говорил вчера Конев, – все равно езжай… может, не нашел тебя, сам сел, может, родня сопровождает с песнями и плясками, им не до тебя…

– А может, специально, из сволочизма, – глухо добавил он, – чтобы ты понервничал, побегал по перрону… этот Михалев может…

Бегать по перрону было уже поздно, да я и не собирался.

– Поеду, – сказал я собаке, – извини, Джек, бутерброда нет, я же к обеду вернуться собирался …

Вскочив в момент отправления поезда на подножку, я прошел мимо недовольно глянувшей проводницы в вагон. Поезд идет около часа. Успею обойти все вагоны. И пошел.

Михалева я нашел в последнем вагоне. Он сидел между мужчиной и женщиной, годившимися ему в родители и ими же и оказавшимися. Я прошел было мимо него, но тут же вернулся. Михалев с довольным видом смотрел на меня. Как я его узнал, сам не пойму. Скорее всего, по его хитрому взгляду и ощутимой неприязни, исходившей от его родителей. Ну и одежда. Они всегда в армию одевают все то, что давно хотели выбросить, да руки не доходили. Места рядом были, и я уселся напротив семейства, поставив портфель с документами сбоку. Руку с портфеля не убирал, вспомнив прапорщика из Кинешемского военкомата, забывшего в поезде командные документы.

– А мы вас искали, – доверительно сообщил Михалев, улыбаясь.

– Вот я и нашелся, – ответил я.

– А где остальные призывники? – спросил отец будущего солдата.

Я объяснил, что сегодня команда от нашего военкомата направляется в составе одного человека. Призывника Михалева.

Почему-то известие о том, что их сын направляется на сборный пункт от целого города один, вызвало у его родителей особую тревогу. Они видели в этом какую-то скрытую жуть. Им стало ясно, что все остальные призывники попрятались и только их сын, как лох, идет за всех отдуваться! Помолчав, я сказал, что из нашего города он один, но ребят из области в команде будет много. Родители Михалева понимающе переглянулись. Чем больше я пояснял особенности отправки призывников на военную службу, тем больше подозрений у них вызывал. Мои пояснения воспринимались ими как жалкие попытки отвести их глаза от чего-то страшного, куда собираются «засунуть» их сына.

Я понял бессмысленность своих речей и замолчал. Призывник улыбался и в разговор не вступал. Основным мозговым центром у них явно была мать, а спикером отец. Мамаша, хоть и молчала больше, но даже редкие ее реплики мгновенно мотивировали отца семейства на продолжение диспута. Он лихо разоблачал непорядки в армии, приводя в качестве доказательств родное телевидение и газету «Совершенно секретно». К концу разоблачений я уже лично фигурировал в качестве основного виновника этого бардака. Мои доводы, как лица заинтересованного, обличителями не запрашивались. Потом он выдохся и затих. Я уже стал надеяться, что волна негодования вот-вот спадет. Ну, повозмущались на безобразия в армии, пар стравили и давайте жить дальше. Я тоже был возмущен тем ужасом, что описывали газеты. Правда, еще две недели назад, когда сам служил в войсках, персонажи этих кошмаров мне не встречались. И солдаты наши, может, и не так, чтобы очень уж счастливые ходили, но выглядели вполне прилично. Босым никто не ходил, в драных лохмотьях тоже. Таких оборванцев, что рисовали наши СМИ, я там не встречал. Да и старшина бы не позволил. И черви в макаронах по-флотски не попадались… Специально стал высматривать: ну нет червей!

Когда все уже успокоились, в дело вступила проводница. Она долго прислушивалась к нашему разговору, с особым вниманием слушала декламацию газетных цитат Михалевым-старшим, который, то прятал листок «Совершенно секретно», то доставал его обратно. В то, что там напечатано, он свято верил.

Наконец проводница не выдержала долгого неучастия в разговоре, который ей, как выяснилось, был «близок и понятен», и примкнула к антивоенной коалиции.

Она решительно уселась рядом со мной и поведала миру, что у ее двоюродной сестры есть знакомая, троюродный брат которой знает одного мужика, который «отпустил» сына в армию, а там его почти до смерти убили.

– Лежит в госпитале, – зловеще сказала она, – год уже…

Когда поезд приковылял к областному вокзалу, мой статус был между Чикатило и Дракулой. Еще немного, и вагон бы отправил меня в Гаагский трибунал для военных преступников…

Вышли из вагона.

– Иди за мной, – сказал я Михалеву-младшему. Старшие Михалевы угрюмо молчали. Я не обратил на это внимание, а зря.

Михалев, закинув рюкзачок на плечо, пошел за мной. Пару раз я обернулся и в потоке людей видел своего призывника. Потом, уже в здании вокзала обернулся и его не увидел…

Остановился. Покрутился на месте. Нет призывника.

Мимо прошел прапорщик одного из районных военкоматов с тремя призывниками. Узнал меня, подошел, поздоровался, ушел. Я, как истукан, стоял на месте, недалеко от входа с перрона в здание вокзала, ну или на выходе из вокзала на перрон – кому как нравится. Потоки людей огибали меня, как скалу. Люди смотрели по-разному. Кто по привычке с уважением к военной форме, кто с неприязнью. В основном безразлично.

Я же смотрел на людей с бешенством. Это не давало мне сосредоточиться. Я впервые оказался в такой ситуации и не знал, что делать. Представить не мог, что это возможно, чтобы призывник взял и удрал. Тут бы успокоиться и подумать. Жгучая ненависть к зловредному семейству мешала.

Вдруг метрах в двадцати, у киоска «Союзпечать» («Роспечать» появится только через год) мне показалось, что я вижу Михалева-старшего. Не сводя с него глаз, боясь, что, если моргну, он растает, как привидение, я двинулся к нему. Отец призывника делал вид, что рассматривает сувениры в киоске, сам же поглядывал в мою сторону.

Разведчик, ссскотина!!!

Когда он в очередной раз глянул на меня, я стоял рядом, с трудом подавив в себе жгучее желание отреставрировать его ухмыляющуюся рожу.

– Где призывник? – хриплым от злости голосом спросил я.

Оказывается, на семейном военном совете, оперативно проведенном по пути из вагона в вокзал, было решено Михалеву-младшему воздержаться от прохождения военной службы до лучших времен. Вот наведете порядок в армии, тогда, мол, обращайтесь…

– Так что сын уже едет домой, – подвел черту Михалев-старший.

– А тебя что ж домой не взяли? – процедил я сквозь зубы, подойдя ближе. Михалев-старший на такое же расстояние отступил.

Ровным голосом, стараясь не показывать клокотавшую во мне ярость, я предупредил о правовых последствиях поступка его сына и их с женой самих как подстрекателей. Про подстрекателей Конев, правда, ничего не говорил, это я уже от себя прибавил.

Закончив с официальной частью, я перешел к неформальной. Прихватив его локоть, я прошипел:

– Слушай, мужик, ты меня достал. . .

Остальные выражения были не вполне парламентского содержания, поэтому я их опущу. А то вдруг внуки читают…

Мужик подергал руку из моего захвата, но я держал крепко.

– Сам-то в армии служил? – спросил я его. – Или родители не пустили?

Тут он выгнул колесом свою чахлую грудь.

– Служил… Отпусти руку! – крикнул он. – У нас порядок был!

Так мы беседовали минут десять. Я немного успокоился. Михалев-старший тоже слегка обмяк. Появилась надежда на мирное урегулирование конфликта. Но не дремала мать семейства. К месту нашей с Михалевым-старшим беседы она привела двух милиционеров. Видимо, наблюдала со стороны за развитием сюжета и, когда я дружески прижал к себе главу семьи, решила, что пора действовать. Менты были сержантами, один моего возраста, другой постарше.

Тот, что постарше, попросил меня отпустить руку собеседника. Я отпустил. Почувствовав свободу, Михалев-старший рванул к выходу из вокзала, как Усэйн Болт. Жена засеменила за ним. Я посмотрел семейству Михалевых вслед и вздохнул. Гоняться по вокзалу за родителями призывника в мои планы не входило. В планы милиции тем более.

– Молодцы, ребята, – сказал я ментам, – из-за вас отечество не получит защитника в свои ряды.

– Это он защитник? – скептически спросил один из сержантов.

– Отец защитника… Сам защитник где-то здесь прячется, – пояснил я. – Найти поможете?

Менты отказались. Тот, что постарше сказал:

– Порядка у вас сейчас нет, они и бегут. Что это за армия, если от офицера призывники прячутся? Вот когда я служил…

– У моего знакомого брат есть, так вот его племянника забрали в армию, – продолжил тему второй сержант.

– Знаю, – перебил я его, – а его там почти до смерти убили, да?

– Нет, – хладнокровно ответил сержант, – служит… прапорщик уже.

Менты ушли. Уходя, один из них обернулся:

– Капитан, посмотри в туалетах, обычно они там прячутся до поезда…

В туалетах моего призывника не было. Какого-то призывника я правда, спугнул, судя по его реакции на мое появление, но это был не Михалев.

Потом я вернулся на свой пост у входа или выхода и, как Илья Муромец на границе, стал смотреть по сторонам.

Задумался. Хорошенькое начало карьеры в военкомате, ничего не скажешь. Поручили целому капитану сопроводить одного единственного призывника, а он и того ухитрился потерять. Просто гений призывной работы! Обидно не то, что призывник сбежал, а именно неудачное начало служебной деятельности. Призывник-то найдется, никуда не денется, а мой дебют людям запомнится.

«Разве это косяк? Помнишь, как наш капитан начинал? У него вообще призывник удрал, у растяпы». «Это было месяца через три, как у капитана призывник удрал, аха-ха-ха!».

Я совершенно ясно слышал эти реплики, даже обернулся, посмотреть, кто это говорит. Говорил мой внутренний голос.

А еще он сказал, чтобы я перестал тут топтаться и ехал домой. Как раз к обеду успею.

Внутренний голос я отключил и пошел в облвоенкомат. Кроме беглого призывника, у меня еще были документы, которые необходимо было сдать в делопроизводство и что-то там получить.

– Так что вперед, гроза призывников, – сказал я себе и пошел знакомым путем.

Через двадцать минут, когда часы показывали 8:50, я положил руку на дверную скобу массивных облвоенкоматовских дверей, собираясь потянуть ее на себя. Взгляд упал на одиноко стоявшего рядом с дверью паренька в знакомом наряде призывника. Михалев. Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Я без улыбки. Он, как всегда, с улыбкой. Ну что сделаешь, улыбчивый парень.

Я огляделся. Клана Михалевых видно не было.

– Как же ты сам дошел сюда, брат Михалев? – спросил я. – Не падал без папы и мамы? Где они, кстати?

– Я от них убежал, – ухмыльнулся Михалев. – Задрали уже… Я служить хочу, как все ребята, – продолжал призывник. –А мать с батей насмотрятся телик и стонут, что в армии бардак, в армии жесть.

– Ну, раз так, заходи, – я распахнул дверь.

И мы пошли.

Дальше все было обычным. Запустив Михалева на медицину, я пошел по призывному отделу, здороваясь с сотрудниками. Меня они еще помнили, всего три дня прошло, как я от них убыл, не должны были забыть…

Майор Палицын по моей просьбе Михалева в команду зачислил первым и в 11:00 я уже был, в общем, свободен. Но нет. По просьбе Палицына я уселся на знакомый стул и еще час мы с ним привычным тандемом комплектовали команду, которая в этот день была одна.

Да… А вы говорите, что тот опыт больше не пригодится. Никакой опыт лишним не бывает…

Перед уходом я подошел к своему Михалеву. Он общался с будущим однополчанином в лице офицера, прибывшим из войск за молодым пополнением. Парень общительный, не пропадет, подумал я, увидев эту картину. Михалеву было явно не до меня, я у него был уже в прошлом. Поэтому я просто кивнул ему и пошел.

Михалев зашел к нам в отделение через год, когда приехал в отпуск. Собирался поступать в военное училище…

…К обеду я вернулся, чем сильно удивил подполковника Конева.

Как он мне потом рассказал, этот демарш родителей призывника был ожидаем. Конев даже просил у военкома служебный уазик для доставки строптивого призывника на сборный пункт, но полковник Киселев ответил, что, когда призывник станет генералом, тогда уазик даст. А пока нет. Пока посмотрит, как с этой ситуацией справится новый офицер.

Родители Михалева были в ярости. На следующий день мать призывника пришла к военкому с жалобой на меня, хитростью заманившего их сына в армию. В ответ полковник Киселев прочитал ей нудную, а это он умел, лекцию о требованиях законодательства по вопросам призыва граждан на военную службу. Когда она продолжила настаивать на злодеяниях нашего военкомата, как составной части беспредела в армии, Киселев ее просто выгнал. Она продолжала еще некоторое время жаловаться в различные инстанции, но потом как-то успокоилась.

Михалев – старший в тот раз с женой не пришел, но мы с ним иногда встречались по утрам, когда я шел на службу, а он, видимо, на работу. Вначале Михалев неприязненно косился, но потом, месяца через три, подошел ко мне и удивленно сообщил, что сыну в армии нравится. Его нормально приняли в учебном подразделении, он даже прислал фотографию. Руки-ноги были на штатном месте, синяков не видно.

Можно было бы, наверное, сказать ему что-нибудь с укором, вроде: «Ну вот, видите!», или «Я же вам говорил», но я просто пожал ему руку и пошел…

22.02.2019 г.

САРАТОВ – 1994

– В феврале поедешь в Саратов, – сказал мне военком полковник Киселев на утреннем совещании в понедельник. Дело было в начале декабря 1993-го года. И, хотя до февраля было еще далеко, я не обрадовался. Я вообще мало радуюсь, когда узнаю, что мне надо куда-то ехать.

– В Саратов? – переспросил я. – Опять командировка?

В июле меня отправили в командировку в Тверь. Сопровождал школьников в Тверское суворовское училище для сдачи вступительных экзаменов. Тогда эта обязанность возлагалась на военкоматы.

Школьников было девять. Кроме меня, каждого из них эскортировала родня, от двух до пяти человек. Все с чемоданами и баулами. У меня было ощущение, что я сопровождаю переселенцев-беженцев, особенно когда в Москве этот табор перемещался с вокзала на вокзал. Потом еще неделю там (в училище) жил, пока ребята сдавали экзамены. Было два экзамена, плюс физо. Конкурс был очень большой, и из наших девяти ребят поступил только один. Не поступивших разобрали родители и, очень недовольные, уехали. Потом уехал и я. В общем, командировка была не особенно сложная, но соскучиться по ним я все равно не успел. Хотя в Тверь – это рядом совсем, можно и съездить. А Саратов почти на другой планете, в Приволжском военном округе…

– На учебу, – пояснил военком, – там учебный центр находится. Будешь призывной работе учиться. Выучишься, приедешь оттуда и будешь нас учить передовым методам. А то сам знаешь, мы до всего тут доходим… Эмпирическим путем.

– На сколько? – хмуро спросил я.

Учеба – это не школьников везти, за неделю не обернешься. Хорошо, если месяц…

– Это ты у своего друга Грачева спроси, – ответил военком.

С непонятной для меня иронией военком называл полковника Грачева, начальника 3-го отдела облвоенкомата, моим другом. Как мне удалось попасть в его друзья, не знаю. После стажировки не видел его ни разу. Да и в период стажировки не сказать, чтобы часто об него спотыкался. Может, в каком-то их разговоре Грачев обо мне хорошо отозвался. А может, наоборот, не очень хорошо…

Прошло всего полгода, как я стал офицером военного комиссариата. Не так уж много, но и не мало. Во всяком случае, достаточно, чтобы понять, что хорошо только там, где нас нет. Эйфория первых дней от пребывания в военкомате прошла. Еще на стажировке в облвоенкомате в мае у меня начали закрадываться сомнения в том, что военкоматы (как думалось в полку) – это филиалы армейского рая на земле. К декабрю я уже подумывал насчет армейского ада. Конечно, многое в военном комиссариате было по-другому. Строем здесь никто не ходил, и старшие начальники по два раза в день прическу у подчиненных не проверяли, зато работы было в избытке. Работы было как у гортоповского мерина в отопительный сезон. Я смутно себе представляю гортоповских меринов, но мой командир группы майор Хлынин так называл период высших запарок по службе в полку, а уж в образной градации степеней нагрузок на полковую душу ему не было равных. Работа – ладно, у нас все работают. Ведь что такое работа? Это деятельность, состоящая из физических и (или) умственных усилий. Разница только в интенсивности этих усилий. Так вот, интенсивность работы одного военкоматовского работяги в единицу времени была, на мой взгляд, выше полкового.

Много было не только бумажно-канцелярской работы с документами. Живой работы с людьми, которые с утра до вечера шли в военкомат по своим надобностям, тоже хватало. Ну, на то и военкомат…

…Ближе к обеду мой друг полковник Грачев позвонил мне сам. В наше отделение.

– Вас, – громко сказала мне Нина Михайловна, зайдя в наш с Никоненко кабинет, и шепотом добавила: – полковник Грачев из области.

Я поднял трубку и назвал себя.

– Слушай, Владимир Алексеевич, пора тебе поучиться военному делу, – со смешком сказал Грачев, – не как у нас, чему-нибудь и как-нибудь, а настоящим образом!

Я молча слушал. Не дождавшись от меня комментариев, Грачев продолжал:

– Поедешь в Саратов учиться призывным наукам. Будешь представлять нашу область. Бывал там?

– Нет.

– А я бывал. Красивый город. Волга. Весной каштаны цветут… – бархатно говорил Грачев.

Я слушал рекламный ролик в его исполнении и думал, с чего это товарищ полковник мне красоты Саратова описывает. Он же начальник отдела облвоенкомата, а не турагентство. Может, еще не все решено у них по персоналиям? Может, еще можно спрыгнуть?

– Понятно, – сказал я, – а нельзя ли…

– Ты едешь точно, – с ходу пресек мою попытку отползти в сторону Грачев. – Комиссар списки утвердил, так что брыкаться не надо!

Он немного помолчал и подытожил:

– В общем, готовься. Ближе к февралю обсудим подробней.

– Область я один буду представлять?

– Нет, вас трое будет.

Я не брыкался, и в начале февраля 1994 года мы с двумя офицерами из облвоенкомата прибыли на четырехмесячные курсы в Саратов. И вот ведь какая штука. Мне ехать очень не хотелось, тяжеловат я на подъем. А капитаны Олег Лысяков и Валера Осипов, наоборот, ехали как в отпуск, с удовольствием. Но по закону подлости я устроился там на четыре месяца, а Олег и Валера на два. Я бы охотно поменялся с ними сроками, но жизнь устроена так, что все в ней идет противоположно нашим желаниям.

В Саратове находился учебный центр, назывался он 8-е ЦОК. А если точно, то 8-е центральные офицерские ордена Красной Звезды курсы усовершенствования офицеров мобилизационных органов Вооружённых Сил СССР. К моему прибытию СССР уже заменили Россией, в остальном все так и осталось.

Готовили там войсковых и военкоматовских мобилизационных специалистов, а также учили призывной работе. Мобилизаторы, как я уже заметил, учились два месяца, призывники – четыре. Были другие дисциплины, но нас они не касались. В то время Саратовские курсы были единственным местом в стране, где учили призыву и всему, что относилось к этой работе.

Саратов встретил нас холодной погодой. И не только встретил. Почти весь февраль там было холодно и ветрено. Меня это раздражало. Приехал с северного города на юг (ладно, пусть юго-восток) отогреться, а тут холоднее, чем у нас. Особенно доставал постоянный ветер. Не знаю, всегда ли он там дует в феврале или просто нам повезло так, но из-за этого ветра мы старались как можно реже высовывать на улицу нос. В марте ветер устал и немного утихомирился. Во всяком случае, стало теплее.

Разместили нас в двух офицерских общежитиях. Старом и новом. Призывникам досталось новое. По тем временам это было суперсовременное общежитие. Как тогда говорили, гостиничного типа. Длинный коридор, двери в отсеки с двумя комнатами, на два и три человека. В каждом отсеке душ и туалет, причем душ отдельно. Те, кто знал старое общежитие, утверждали, что нам сильно повезло. Когда я навестил своих земляков, а они угодили в старое, убедился в этом сам. Хотя комнаты там тоже оказались на трех курсантов, и даже раза в полтора больше наших, но оборудованы были без баловства. Суровая, спартанская обстановка. Шкаф, стол, три кровати, три стула. Но это бы еще ничего, не на курорт приехали. Хуже, что у них умывальник, совмещенный с туалетными кабинками, был один на этаж, в конце коридора. Это уже отдавало казармой. Хорошо хоть душ был отдельно. Но тоже один (или два – не помню уже) на этаж. Первое время Олег с Валерой ходили в душ ко мне, потом как-то приноровились и ходить перестали.

В комнате, где я жил, был только один сосед. Молодой старший лейтенант из Улан-Удэ. Звали его Алексей Седов. Нормальный, веселый парень. Он очень скучал по жене и новорожденному сыну (замучил всех фотографиями сына), но природная жизнерадостность не давала ему усидеть на месте, поэтому виделись с ним только поздним вечером и ранним утром. По окончании занятий он с офицерами своей возрастной категории ежедневно рыскал где-то по Саратову в поисках приключений.

Больше сдружился я с капитаном Степановым из Чебоксар. Как и я, он был офицером 2-го отделения в городском военкомате столицы Чувашии. Сближали нас не только возраст (мы были одногодки) и одинаковая должность, но и похожие темпераменты. Что в таких случаях, наверное, важнее. Мы оба безразлично относились к спиртному, хотя многие наши курсанты, чего уж там, были к нему очень неравнодушны. Не искали доступных временным холостякам женщин. Он был менее ленив, чем я, и здорово играл на гитаре. Я обыгрывал его в настольный теннис и шахматы…

А вообще мой звездный час наступал, когда на самоподготовке группа начинала убивать время, сообща разгадывая кроссворды. В группе я был главным знайкой.

Что еще? Мы с Колей Степановым оба не любили театр. Но об этом чуть позже…

Учеба не была обременительной. До обеда занятия с преподавателями, после обеда, до 17:00 – самоподготовка, сампо, по-нашему. Потом свободное время. Суббота была тоже рабочая, но без сампо. Жить было можно.

В феврале нет, а с марта гуляли по весеннему Саратову. Чаще всего – по проспекту Кирова, который саратовцы называют Арбат. Это очень красивая улица, спускающаяся к набережной Волги.

Питались офицеры-курсанты в военторговской столовой за наличный расчет. Кормили довольно сносно. Иногда вечером ходили в кафе, которых в 1994-м году в Саратове было уже несметное количество.

Наша группа офицеров-призывников была средней по численности. Человек 25. В основном офицеры вторых отделений. Несколько курсантов были уже начальниками отделений. Общались мы довольно дружелюбно, и каких-то внутренних конфликтов я не помню.

Были и потери. Один из офицеров умер от какой-то скоротечной болезни. Другого, майора, отчислили.

По этому случаю нас даже собрали в актовом зале, чтобы сообщить об отчислении с курсов этого майора, башню вышиной два метра и почти столько же шириной, вступившего в неравную схватку с тремя милиционерами и победившего их за явным преимуществом. У ментов было мало шансов. Они только и успели, пока он выволакивал их из патрульной машины, что вызвать подмогу. Подмога в составе двух машин приехала быстро и нашла нашего майора у милицейской машины (он и не собирался скрываться), куда он бережно укладывал этих трех бедолаг обратно. Майор дождался этой подмоги, посмотрел на них грозно и пошел в сторону общежития. Они сопроводили его до КПП, не пытаясь задержать, там установили, кто он такой, и уехали.

На следующее утро начались разборки. Майор все признавал, кроме нетрезвого состояния. Он утверждал, что практически не пил, и те, кто его знал, с ним соглашались. «Практически не пил» у него считалось, если выпил до бутылки водки. Потом, после первой бутылки, сколько бы ни пил, «выпил, но в пределах нормы». Много водки ликеро-водочная промышленность для него еще не изготовила.

– Присел на лавочке в скверике, задремал немного, – пояснил майор, – тут эти бандерлоги (менты) стали меня будить. А я с детства не люблю, когда меня будят…

Кстати, до Саратова я знал две категории бандерлогов. Первая, у Киплинга это обезьяны и вторая, у замполита нашего полка, все военнослужащие, пропустившие политзанятия один и более раз. Оказалось, что это слово имеет более широкое распространение, чем я думал.

Куратором группы был полковник Малев. У него была необычная манера разговаривать по телефону. Кто бы ни звонил, он всегда представлялся «который Малев». Когда звонил сам, тоже. В конце разговора никогда не прощался, просто клал трубку. А еще я сам видел, когда с ним дежурил, как «который Малев» говорил по телефону, держа трубку не сбоку, как все, а перед собой, как радист. Я потом попробовал: без привычки это не очень удобно.

Возраста он был предпенсионного, то есть лет пятидесяти или около того. К нам он относился довольно лояльно. И знал, конечно, о призывной работе всё. При этом строил учебный процесс довольно ловко. Поскольку в призывной работе далеко не все определено руководящими документами и многие вещи военкоматы делали как Бог на душу положит, то он в первую очередь старался эти сведения выудить из обучаемых, анализировал, обобщал их и уже преподавал нам. Правда, с оговоркой, что все это носит рекомендательный характер.

Четыре месяца – это много. Ну, относительно, конечно. Не в планетарном масштабе. Но для человека, находящегося по независящим от него причинам вне привычной среды, это много. Учебный процесс, каким бы интенсивным ни был, не занимал всё время, и надо было думать, куда себя деть вечером. И в воскресенье. Занимали мы себя, в общем, по шаблону. Прогулки по Саратову, кафе, видеозалы, какие-то выставки, музеи, книги. Ну, и театры, куда же без них.

Театры… Дело в том, что я не театрал. Принято считать, что театр и культурный человек – это понятия одного ряда. Я, хоть и опасаюсь быть вычеркнутым из категории культурных людей, признаюсь: театр не люблю. Мне там скучно. Но я же не один живу, а среди других культурных людей, которые по моему приезду спросят: «В каких саратовских театрах ты, лапоть, побывал? Ни в каких?! Изгнать его из наших культурных рядов!».

Видит Бог: я старался этого не допустить. Несмотря на холодные взаимоотношения с театрами, знакомство с Саратовом я начал с них.

Саратов, безусловно, город сильных театральных традиций, поэтому, не откладывая это дело в долгий ящик, мы с Колей Степановым составили нечто вроде рейтинга театров. По материалам прессы и предпочтениям местных офицеров. Первое место в нем занял Саратовский театр драмы. По всему выходило, что он (театр) там самый крутой. Во-первых, театр был очень древним, лет двести, что ли. Во-вторых, там действительно когда-то играли актеры, которых знала вся страна. Борис Андреев, Олег Янковский…

Правда, некоторые местные офицеры о существовании театра драмы узнавали от нас с Колей, но я их не осуждал…

В этот театр мы с Колей и пошли на спектакль. Название не помню, хоть убейте. Театр, может, и был древним, как мамонт, но мы попали на современную постановку. Зрительный зал был в виде арены со сценой внутри, только не круглой цирковой, а квадратной. Но это бы ладно, какая, в общем, разница… лишь бы видно было и слышно. Но режиссер и актерский коллектив театра, видимо, находились в глобальном творческом поиске. Вероятно, так и должно быть. На то они и творческие люди, чтобы вечно чего-то искать. Новые формы, новое прочтение.

Этот поиск привел их к загадочному оформлению сцены. Вначале это нас даже заинтриговало. Половина действия спектакля проходила внутри завешенного какой-то кисеей квадрата. Мы видели только силуэты актеров. Голоса слышали отчетливо. Но только когда актеры говорили в нашу сторону. На противоположной стороне зала публика в это время отдыхала. Реплик там слышно не было. Потом, для баланса, актеры говорили в другую сторону, и антракт наступал на нашей стороне. Что там происходило, я так и не понял, хотя и пытался. А на середине спектакля мы ушли.

Надо очень любить театр, чтобы терпеливо относиться к режиссерским поискам новых форм и новых прочтений. Если эти качества у вас есть, тогда рано или поздно вы станете свидетелем творческой удачи театра. Если, как у меня, их нет, то не станете…

Коля тоже был недоволен.

После этого спектакля я решил, что театров больше не надо. И не угадал.

А получилось так. Валера Осипов, офицер, с которым я приехал в этот славный город, раздобыл с чудовищными трудностями (как он сказал) два билета в театр юного зрителя (ТЮЗ) на чудовищно крутой спектакль (тоже его определение). Спектакль назывался «Семейный портрет с посторонним». Потом у него изменились обстоятельства, и выяснилось, что на спектакле он побывать не сможет. Тогда он вспомнил про меня, и почему-то решил, что я без театра жить не могу!

Я его поблагодарил, но сказал, что как раз собирался пожить без театра. Так что спасибо, не надо. Лучше я в видеозал схожу. Валера, подумав, согласился, что видеозал, и правда, лучше, особенно если он рядом с баром. Но уж больно спектакль хвалят те, кто его видел.

Тут ко мне зашел Коля Степанов и, послушав наш диалог, вдруг заявил, что тоже слыхал про «Семейный портрет». Вроде бы это комедия, но смешная. От современных же комедий обычно хочется плакать в три ручья, а эта веселая. О сельской жизни.

Я задумался. Сходить, что ли, еще раз? Может, не везде творческие коллективы ищут новые формы?

В общем, сдал нам Валера эти два билета и был таков. А мы с Колей пошли на спектакль.

Ну, не сразу же, конечно. На следующий день, в пятницу. Спектакль начинался в 19 часов, времени, вроде бы, достаточно. Самоподготовку мы решили саботировать. Наш старшина группы, майор Градов, тот еще служака, возражал, но вяло, и мы ушли. Решили, что пойдем в гражданке. В театр драмы зачем-то потащились в военной форме. Может, кстати, это тоже сыграло свою негативную роль. Это я о восприятии спектакля. Там же расслабиться надо, размякнуть. И понимать проблемы, которыми, вроде как, живут актеры. А военная форма, она для расслаблений и вникания в чьи-то проблемы не подходит никак. Так что на эти грабли наступать не будем, решили мы, и я экипировался в брюки, рубашку и свитер. Коля – примерно в тот же комплект. Конечно, по канонам в театр надо бы надеть костюм. Но костюма у меня не было. Когда собирался в Саратов, как-то не предполагалось, что мне может понадобиться костюм, не на конференцию же собрался.

– Да брось ты, – сказал мне Коля, – это же ТЮЗ, что там юные зрители – в смокингах что ли?

Ладно, с костюмом разобрались. Но тут до нас дошло, что верхней одежды ни у меня, ни у него нет. Кроме шинелей. А на улице-то март. Саратов, хоть и южный город, но не настолько, чтобы в свитерах разгуливать по улицам в эту пору. Пришлось нам срочно искать замену шинелям. Я нашел у Валеры Осипова, которому сказал, что его билеты на спектакль идут только в комплекте с его курткой с меховым капюшоном. Валера поморщился, но куртку отдал. Мы были примерно одной комплекции, и, хотя он был немного выше меня, куртка прекрасно (я потом еще пару раз брал) мне подошла. У Коли ситуация была похуже. Он был высокий и худощавый. Не то чтобы у нас было мало высоких и худощавых офицеров, просто курток у них не было. Когда Коля, было, уже загрустил, я нашел ему куртку у другого офицера, с которым приехал, Олега. Мои земляки оказались лучше всех адаптированы к пребыванию в Саратове. У них ведь практически отпуск был…

Куртка Коле была явно коротка и широка, но все равно подходила к гражданским брюкам лучше, чем шинель.

Итак, мы с Колей договорились встретиться у КПП в 18 часов. Пока дойдем, пока найдем. А начало в 19.00, для нас в самый раз. К КПП подошли одновременно и бодро зашагали к центру Саратова.

Шли долго, минут 30 уже, и шли быстро, а театр юного зрителя все не показывался.

– Далеко еще? – спросил я.

Коля затормозил.

– Я собирался это у тебя спросить, – озадаченно ответил он.

Оказалось, что ни он, ни я не знали, где находится этот самый ТЮЗ. Коля думал, что я веду нас, я был убежден, что он.

Времени уже почти не было, поэтому пришлось ловить такси. Таксист по первым словам Коли сразу уловил, куда нам надо, и рванул. Через 15 минут мы подъехали к театру. Расплатились, вышли. Пошли к красивому, сверкающему огнями зданию театра. Проходя мимо каких-то афиш, я поискал глазами слова «Семейный портрет с посторонним», но почему-то не нашел. Это меня удивило. У театра драмы все афиши были забиты рекламой спектакля, с которого мы удрали, и название которого я всё равно не вспомню.

Ну ладно, может, им и не нужна реклама. Спектакль и так гремит по Саратову. Озираясь, мы подошли к зданию театра, но оказалось, что это не театр, а магазин электротоваров.

– А театр где? – спросил меня Коля.

Я переадресовал этот вопрос пожилой женщине, проходящей мимо.

– Театр? – переспросила женщина, не останавливаясь, – да вроде тут нет театров…

Только пятый по счету остановленный нами саратовец признался, что театры тут есть. Нужно пройти «вон в тот» прогон, зайти во двор девятиэтажки, а там увидите…

Мы пошли по этому азимуту. Во дворе девятиэтажного дома увидели маленький аккуратный домик с висевшей над дверью залихватской надписью «Театр Балаганчик». В детстве такие домики мы называли халабудами. В названии «Балаганчик», бесспорно, что-то детское есть, и он тоже, наверное, театр для юных зрителей, но я рассчитывал увидеть нечто более… величественное, что ли. А тут… Если и есть зрительный зал, то человек на пятнадцать, не больше. Больше просто не поместится.

На всякий случай зашли внутрь халабуды и сразу наткнулись на Бабу-Ягу. Баба-Яга сидел на бочонке (ступа что ли), пил из кружки липтон чай и, глядя на листок бумаги в руке, что-то бормотал. Роль разучивал. Молодой парень, лет 25-ти, как подтверждение, что со времен артиста Милляра Баба-Яга – это мужская роль.

– Это театр? – спросил его я.

– Театр, – подтвердил Баба-Яга, – кого ищем?

– Это ТЮЗ? – подозрительно уточнил Коля.

– Нет, что вы, – помотал головой Баба-Яга, – какой ТЮЗ… это балаганчик… ТЮЗ там (он махнул рукой на дверь), ближе к центру города.

Ну, что ты будешь делать! Выход в театр у нас приобрел форму квеста с элементами спортивного ориентирования.

– Отсюда, если пешком, сколько идти? – спросил я.

– Как идти, – пожал плечами Баба-Яга, – на троллейбусе минут двадцать.

– А на ступе? – сострил Коля.

– На ступе быстрее, но прохладнее, – отозвался Баба-Яга.

Мы побежали к выходу.

– Ты куда таксисту ехать сказал? – на бегу спросил я, – что он нас здесь выгрузил.

– А ты не слышал? – ответил вопросом Коля.

– Нет, отвлекся.

– В детский театр на что-то семейное.

На выходе увидели небольшую афишку с надписью от руки «Спектакль «Семейная пекарня», начало в 16:00». 16:00 было перечеркнуто и сверху написано «Когда придете».

– Где тут остановка? – спросил Коля, отвернувшись от афишки.

Нашли мы и остановку троллейбусов, нашли, наконец, и ТЮЗ. А в награду за наши мытарства, оказалось, что начало спектакля по каким-то техническим причинам было отложено на 30 минут. Так что мы ничего не потеряли, поскольку влетели в театр с третьим звонком…

«Семейный портрет с посторонним» нас с Колей Степановым привел в восторг. Ничего подобного раньше в театрах я не видел. Все драмы какие-то попадались. А драм и в жизни хватает, чтобы на них еще в театре смотреть. Видел, конечно, и комедии, но так, как эта, не зацепила ни одна.

Мне, просто зрителю со скептическим отношением к театру, трудно судить, что приводит к успеху театральную постановку. Талант автора пьесы, работа режиссера или игра актеров. Да мне это и не важно. У меня только две оценки, одна – нравится, другая – не нравится. Этот спектакль был на оценку «нравится с плюсом»…

Экспертом по актерскому мастерству меня не возьмут, но, на мой взгляд, актеры играли блестяще. Происходящее на сцене, хотя сюжет и был донельзя прост, удерживало внимание зрителей в течение всей комедии. В зале хохот стоял почти беспрерывно. Два часа спектакля пролетели МиГом. Посмотрел бы «Семейный портрет с посторонним» еще разок, да не удалось. Билетов, правда, было не достать…

Потом, в 2004 году, режиссер Наумов снял фильм по этой пьесе. Фильм назывался «Именины». И актерский состав был приличный, и действие фильма, вроде, о том же. А я даже не улыбнулся ни разу. Не смешно…

…Так. Хотел написать, как учился в 8 ЦОК, а получаются беллетризированные воспоминания о Саратовских театрах.

Надо хотя бы немного про учебу написать…

Подумал, повспоминал и решил: ну ее, эту учебу. Учеба – она и в Саратове учеба. Ничего такого, чтобы похвастать. Мол, вот мы учились, до сих пор легенды ходят.

Самым неприятным в этой учебе было то, что она длились четыре месяца. Не то чтобы я считал дни, но время тянулось медленно. И чем ближе к июню, тем медленнее. Но, поскольку заканчивается когда-нибудь всё, закончилась и наше обучение. Поэтому перейду сразу к экзаменам. Там было, что вспомнить.

Экзамены были назначены на первые числа июня. Экзаменами, ясное дело, я их назвал для придания важности. Какие там экзамены…

Свидетельства об окончании курса были уже заполнены (мы их сами заполняли), подписаны и заверены печатью 8 ЦОК. И ждали нас в отделении кадров. Тем не менее. . .

Основным для нас, призывников, был экзамен по организации учетно-призывной работы в военном комиссариате. Остальные зачеты и экзамены носили, если честно, формальный характер. Наверное, и основной экзамен был бы формальным, но в Саратовский учебный центр приехал начальник ГОМУ ГШ (Главного организационно-мобилизационного управления генерального штаба) генерал-полковник Городов.

О том, что начальник ГОМУ ГШ будет у нас на экзамене, мы по слухам узнали за неделю. Посмеялись. Никто в это не верил.

Что ему тут делать? Полюбоваться на красавцев, которые, вооружившись полученными в Саратове знаниями, в ближайшем времени поднимут на новую высоту призывную работу в регионах страны? Бросьте, ему и без нас есть, чем заняться.

Как-то мы позабыли, что Саратовские курсы были в прямом подчинении Генерального штаба, и именно ГОМУ ГШ, и начальник ГОМУ ГШ вполне может инспектировать подчиненные соединения и части.

Дня за три заметно побледневший Малев слух подтвердил, но оговорился, что в программе пребывания генерал-полковника в учебном центре заход на экзамен не обозначен. Правда, он будет здесь целый час, а за час можно три раза обойти весь ЦОК и не запыхаться. Чем-то его развлекать надо, а для любого проверяющего, будь ты хоть министр обороны, лучшего развлечения, чем попасть на экзамен, в армии не бывает.

Время прибытия начальника ГОМУ ГШ в учебный центр и начало экзамена совпадало – 10:00. Может, случайно, может – нет.

Мы больше не смеялись. В обычной жизни это, может, и не так, но в армии, если начальник может зайти, он зайдет обязательно.

– Может, экзамен перенести на час? – предложил кто-то.

Малев покачал головой. Потом сказал, что к нам в качестве экзаменаторов приедут другие офицеры ГОМУ ГШ, рангом помельче. Они никогда не позволят переносить то, что утверждено и согласовано в планах.

За день до экзамена Малев созвал группу на вече. Когда группа расселась по местам, он объявил о прибытии начальника ГОМУ ГШ генерал-полковника Городова как о событии, уже включенном в Ипатьевскую летопись и потому незыблемом и ныне, и присно, и во веки веков. Потом Малев создал комитет из себя и нескольких офицеров нашей группы, учившихся получше, нежели основной состав группы, в том числе и меня. Остальных отпустил.

Комитет засучил рукава и принялся составлять свой план экзамена. Составить-то мы составили, но я засомневался, что экзаменаторы из ГОМУ ГШ будут выполнять наши планы. Малев хитро усмехнулся и сказал, что это не моя проблема…

А план был такой. Поскольку сдавать будем пятерками (сразу заходят пять человек, а потом уходящих по очереди меняют остальные), в числе этих первых пяти зайдут три умника. Умники – это мы. А дальше у каждого своя задача.

Мне досталась главная. Как только зайдет генерал-полковник, офицер, находящийся у экзаменатора, собирает пожитки и уходит, не оборачиваясь. А я принимаю умный вид, иду к экзаменатору и отвечаю билет. Потом меня меняет другой умник, а если начальник ГОМУ ГШ не угомонится, то и третий. Пока генерал не зайдет (или уедет, не заходя), сидеть, шлифовать ответы на вопросы билетов. Если в ходе экзамена генерал что-нибудь спросит, в обморок не падать, а отвечать, причем по возможности именно на тот вопрос, который он задаст. Если не знаете, что отвечать, мычать что-нибудь на общие темы. Генерал деталей призывной работы знать не должен, поэтому можно импровизировать, но сильно не умничать. Такой вот план.

Один из трех умников, отобранных Малевым, отказался. Сказал, что, когда видит генерал-полковников хотя бы по телевизору, забывает даже свою фамилию, не то что билет. Малев почесал затылок, но спорить не стал, заменил его другим офицером.

Настал день и час экзамена. Мы пятеро умников взяли билеты, и расселись по углам аудитории. Экзаменаторов было двое. Полковник генштаба и заместитель начальника ЦОК, тоже полковник. Говорили, что на экзамене должен был присутствовать начальник учебного центра, генерал-майор Карасев, но понятно, что сейчас ему было не до этого. Минут через пять после начала экзамена ушел и его заместитель.

Малев сидел с экзаменатором, но в ход экзаменов не вмешивался. Поглядывал на дверь. Я тоже поглядывал на дверь. Амбразуру-то мне закрывать. Прибежал боец-посыльный, что-то прошептал Малеву. Он кивнул, что-то сказал другому экзаменатору, потом подошел ко мне.

– Готов? – спросил он. – Тогда вперед, на огневой рубеж.

Я кивнул. Потом встал, собрал свои исписанные листки и подошел к столу экзаменаторов. Сдававший экзамен офицер торопливо поднялся и ушел. Я сел на его место. Как положено, представился полковнику и назвал вопросы билета. Полковник тоже нервничал. Тоже, потому что всех остальных, включая меня, мелко трясло.

Я начал рассказывать свой билет, поглядывая на листки.

– Погодите, – попросил полковник.

Малев подошел к двери и выглянул в коридор. Потом вышел туда совсем.

Я замолчал. В аудитории наступила мертвая тишина.

Через пару минут вернулся Малев. Прошел на свое место, уселся и посмотрел на экзаменатора. Потом на меня. Потом пожал плечами.

– Где-то ходят, – негромко сказал он, – давайте пока отыграем назад.

– Давайте, – согласился экзаменатор.

Я вопросительно посмотрел на Малева. Кто их знает, что тут означает «отыграть назад».

Малев попросил меня вернуться в режим ожидания на свое прежнее место. Я так и сделал. Нервное напряжение нарастало. Вспомнив умника-отказника, я повторил про себя свою фамилию и посмотрел на листки с текстом билета – проверил, не разучился ли я читать.

Дверь открылась, и все напряглись. В аудиторию вошел второй экзаменатор, тот, что замначальника центра. Подошел к столу и тихо (но я услышал) сказал, что через минуту начальник ГОМУ ГШ будет здесь. После этого экзаменаторы вместе с Малевым дружно посмотрели на меня. Не дожидаясь команды, я опять собрал листки и пошел к их столу. Офицер, рассказывающий свой билет и успевший сказать по нему только одно предложение, радостно взлетел со стула.

Я уселся на тот же стул и разложил свои листки. Потом подумал и опять назвал себя и свой билет. Никто не издал ни звука. Уши полковников, как локаторы, ловили шумы за пределами аудитории, а не исходящие от меня. Я начал что-то рассказывать. Негромко, чтобы их не отвлекать. Второй экзаменатор опять встал и, подойдя к двери, занял там пост. Малев ерзал на стуле и шептался с полковником генштабистом.

Шли минуты. Я рассказал один вопрос билета, потом второй. И понимал, конечно, что меня никто не слушает, но их беседа под мое бормотание, видимо, сообщала экзамену деловую атмосферу. Потом вопросы кончились, и я замолчал. Наступила тишина.

Замначальника центра не выдержал и снова убежал в коридор. Когда за ним закрылась дверь, главный экзаменатор задумчиво посмотрел на меня.

– Отыграть назад? – спросил я.

Он кивнул, и я снова вернулся на свое место. Малев, не глядя по сторонам, старательно что-то писал в блокноте. Напряжением в воздухе можно было запитать весь Саратов с пригородами.

Захлопнув блокнот, полковник Малев оглядел аудиторию, почесал затылок и по примеру замначальника центра тоже ушел. Экзаменатор тяжело вздохнул и вызвал к себе очередного экзаменуемого.

Я написал на листке свою фамилию, потом скосил глаза на погон и дописал звание. Потом стал вспоминать, какой сегодня день недели, месяц и год. День не вспомнил. Месяц опознал по листьям за окнами. Потом вспомнил год.

Когда прошло еще полчаса, у меня наступила апатия. Экзаменатор о чем-то спорил с вернувшимся Малевым. Вся наша группа, кроме трех умников, давно ушла.

Вернулся из разведки замначальника центра. Не то чтобы радостный, но заметно посвежевший, с известием, что начальник ГОМУ ГШ к нам не придет. Они (генералы) вернулись в штаб и готовятся к отъезду. Экзаменатор и Малев тоже посветлели лицами. Несколько минут они оживленно обсуждали эту информацию, а также возможные последствия визита начальника ГОМУ ГШ.

Вспомнив про нас, умников, экзаменатор пригласил всех к столу. Я, сидевший по замыслу ближе всех, быстрее других подошел к нему. На звук открывающейся двери не обратил внимания.

Но, поскольку полковник-экзаменатор вскочил со скоростью катапультирующегося летчика, я обернулся.

И увидел генерал-полковника, входящего в аудиторию. За ним вошло еще два генерала. Одного из них, генерал-майора Карасева, начальника учебного центра, я знал. Других нет, но кто они, и так было понятно.

Немых сцен в армии не бывает, поэтому кто-то рявкнул:

– Товарищи офицеры!

Мы все развернулись лицом к генералам и замерли. Начальник ГОМУ ГШ поздоровался, попросил всех присесть, затем прошелся по аудитории, разглядывая нас и настенные стенды. Потом, узнав своего офицера-экзаменатора, повернулся к нему.

– Ну как экзамен?

– Заканчиваем, – ответил полковник ГШ.

Чтобы ему не ответить, закончили…

– Я немного послушаю, – сказал генерал-полковник, – не возражаете?

Удивительно, но никто не возразил, и я в третий раз начал рассказывать свой билет. Пока шел экзамен, я уже, было, выучил его наизусть. Потом успел забыть. И теперь пытался глазами сканировать листки с написанным мной же текстом. Взять в руки листки и читать с них, было как-то несерьезно. Голосом, ставшим вдруг каким-то скрипучим, я что-то нервно говорил, а сам пытался понять, правда ли начальник ГОМУ ГШ слушает. Он, правда, слушал. Потому что, когда я закончил свой рассказ о взаимодействии с органами местного самоуправления при проведении призыва, он спросил:

– Где вы служите?

Я ответил.

– Главу вашего города знаете?

Я сказал, что знаю.

– А он вас?

– Городок у нас маленький. Глава города всех нас знает, – уклончиво ответил я. Поди угадай, как грамотно ответить на такой вопрос…

– А надо, чтобы он вас с военкомом знал не как всех, – сурово сказал начальник ГОМУ ГШ, – а как самых близких людей. Особенно в период призыва. Тогда и уклонистов у вас не будет. И на призывной комиссии сам будет сидеть, а не зама своего присылать. По хозяйственной части…

Я с понимающим лицом слушал. Не говорить же ему, что у нас глава города с военкомом вообще друзья – неразлейвода, но на призывных комиссиях он все равно не сидит…

Потом генерал-полковник Городов поделился своими представлениями, как должна проходить призывная кампания в городах и районах. Даже мне, прослужившему в военкомате без году неделю, это показалось фантастикой. Но мы, сидевшие вокруг него с одухотворенными лицами, бодро кивали головами и всем видом выражали намерение немедленно приступить к реализации этих идей.

Через пять минут начальник ГОМУ ГШ ушел. Мы посидели немного в том же составе. Экзаменаторы переговаривались между собой, умники молчали. Потом Малев подошел к нам.

– Спасибо, – сказал он мне, – говорил правильно… Только агрессивно как-то…

– Да? – удивился я. – От страха, наверное.

– Бывает, – согласился он.

И мы ушли.

Часа через два в актовом зале учебного центра нам выдали свидетельства об окончании курса. Потом на площадке перед штабом все сфотографировались с командованием курсов на память. А вечером мы уже получили эти фото.

Тем же вечером в столовой мы устроили прощальный ужин. Кто-то уезжал уже в этот же день, большинство, в том числе и я, на следующий.

Нашего куратора, полковника Малева, на этом ужине не было. Не помню уже почему.

А фотография группы с Малевым и генерал-майором Карасевым где-то лежит у меня в альбоме…

КАК СДАТЬ ПРОВЕРКУ

4-го января 1995-го года я пришел на службу в первый после новогодних праздников рабочий день. У ворот военкомата сидела большая черная собака и внимательно смотрела на меня. Она частенько крутилась возле военкомата. Может, в надежде на кость, а может, просто военкомат был ее подконтрольной территорией. Я ее знал и даже немного побаивался. Поди знай, что у этой собаки Баскервилей на уме – возьмет и цапнет. Поэтому я старался с ней не конфликтовать. Иногда даже собирался взять для нее из дому кусок колбаски, да все время забывал. Словно поняв, что и сегодня колбаски у меня нет, собака отвернулась, и я прошел во двор военкомата.

Двор выглядел так же, как и в 1994-м. Очищенная от снега площадка до дверей и тоненькая протоптанная дорожка к воротам боксов гаражей…

Тогда, в 95-м, страна отдыхала не десять дней, как сейчас, а два. 1-го и 2-го января. Правда, оттого что 1-е выпало на воскресенье, к выходным добавилось и 3-е января. Итого с учетом субботы 31-го декабря мы наслаждались отдыхом 4 дня. Хотя и не все. Мне, например, пришлось разбавить отдых нарядом, и не простым, а самым что ни на есть новогодним – 1-го января. Причем о том, что мне выпадет это счастье, я знал еще с 31-го декабря прошлого года. Нет, не цыганка нагадала, и график дежурств не на сто лет вперед был составлен. Дело в том, что в нашем военкомате испокон веку, а точней с 1918-го года, вплоть до моего там появления в отношении новогодних дежурств действовало простое и суровое правило. Кто последний влился в коллектив, тот и дежурит 31-го декабря, предпоследний – 1-го января, и так далее, пока не кончатся новогодние выходные…

Но продолжу. В военкомат я вошел как обычно, около восьми часов, с настроением ближе к хорошему. Дежурил майор Даниленков. Мы постояли с ним пару минут, делясь новогодними впечатлениями, потом я взял у него ключи от 4-го отделения и пошел по лестнице на второй этаж. На втором этаже у лестницы встретил заместителя военкома подполковника Тимофеева, узнал от него, что Александров, город во Владимирской области, где он всегда встречает Новый год, к праздникам не подготовился. Снега мало, елки куцые, народ злой. Отловить деда Мороза и Снегурочку и загнать их к сыну удалось только 31-го под вечер и только за дополнительную бутылку водки. А потом, 1-го января, полдня пришлось объяснять сыну, почему руки у Мороза в наколках, а Снегурка курит, как боцман китобойного судна. В общем, ноги его там на Новый год больше не будет. Я вспомнил, что то же он говорил и год назад, поэтому не стал его отговаривать, а пошел дальше.

Вдогонку Тимофеев мне крикнул, что новогодние праздники надо вообще отменять, потому что они всех расхолаживают, после них народ неделю ничего не хочет делать, хотя работы у всех, как бобров в Тюмени. Тут надо пояснить, причем тут Тюменские бобры. Дело в том, что с год назад Тимофеев набрел на заметку в газете, что в Тюмени бобры прогрызли дамбу. А дамба была как будто бетонная. Это потрясло его и почти изменило мировоззрение. Хотя кто там проверял эту дамбу?.. Ну, написал журналюга, что она бетонная, эта дамба. А может, она не бетонная была, а деревянная? С какого похмелья тюменские бобры стали бы вдруг грызть бетон? Да и вообще, по-моему, дамбы делают из грунта, хотя я не настаиваю. В любом случае, после этого тюменские бобры на некоторое время стали у него альтернативной единицей измерения физических величин.

Согласивших с ним насчет бобров, я возразил против отмены новогодних праздников и подошел к отделению. Дверь открывать не пришлось, потому что она и так была распахнута настежь. Я посмотрел на сорванную печать, потом на ключи, полученные от дежурного, потом вошел в фойе. Обычно я на службу приходил первым. Как и сегодня, около восьми часов. К 8:30 подтягивались мои подчиненные. Нет, конечно, по-всякому бывает. Бывает, что кому-то находилось дело в отделении и до моего прихода. Но обычно так. А сегодня… Зачем бы, к примеру, Сергеич, открыв отделение, потом снова бы сдал ключи дежурному. И почему мне дежурный не сказал, что отделение открыто, хотя успел рассказать мне свежий анекдот, выслушать мой и поделиться впечатлениями от фильма «Гений» с Абдуловым в главной роли. Интересно. Ну, сейчас посмотрим…

И увидел Бурмистрова. А он увидел меня. Взгляды и у меня, и у него были без малейшей теплоты.

Нет, против людей я ничего не имею. В конце концов, я служу в военкомате, структуре, которая и создана для работы с людьми. Но, если честно, хотелось бы, чтобы год начинался как-нибудь получше, чем встреча с Бурмистровым.

– Добрый день, – сказал я куда-то в пространство. Потом подергал дверь в общую комнату. Закрыто. Повернувшись, я пошел к своему кабинету, встряхивая связку ключей. Бурмистров, приподнимаясь со стула, что-то бормотал в мою сторону, но я не остановился.

Зашел в кабинет, снял шинель и шапку и повесил их на самодельную вешалку с двумя крючками. Потом сел за стол и снял трубку телефона.

– Ты зачем Бурмистрова в отделение запустил? – спросил я дежурного, майора Даниленкова.

– А, да, забыл тебе сказать, – ответил Даниленков, – комиссар приказал, этот гамадрил ему с утра мозг выносил…

Бурмистров Павел Иванович не был гамадрилом, он был власовцем. В войну воевал против Красной Армии на стороне Германии в РОА (русская освободительная армия). У нас на учете к моему назначению на должность начальника 4-го отделения было три таких воина. Двое других тоже иногда заходили, но дальше Сергеича не проходили. Зайдут, глянут в окошечко приема-снятия с воинского учета (Сергеич там сидел), увидят, что он, несмотря на их заветное желание, все еще жив, и уходят. А этот, Бурмистров, нет. Этот тоже побаивался Сергеича, но не уходил, а начинал искать справедливость, как он ее понимал. Искал, если получалось, у военного комиссара. А если не получалось, то у моего предшественника, подполковника Трифонова.

Сергеич, это Анатолий Сергеевич Кириллов, – ветеран войны, фронтовик, знавший население нашего городка, что называется, в профиль и анфас. Не все население, конечно, а тех, кто постарше. А уж тех, кто зацепил войну, знал в лицо, по именам и прозвищам. И настоящих ветеранов, и «контру», как он написал карандашом в учетных карточках власовцев. Когда я ему приказал убрать эти надписи как не соответствующие требованиям, он мне ответил, что они соответствуют жизни.

Сергеич даже к настоящим ветеранам относился строго. Разделял фронтовиков и тыловиков.

– Их надо различать, – строго говорил он мне. – Фронтовики-окопники – это одно, тыл – другое. Из окопников 41-го и 42-го годов призыва практически никто домой не вернулся. Да и 43-го года призыва мало кто уцелел. Наши ветераны почти все 44-го и 45-го годов призыва.

Сам он был призыва 1942-го года. Но на фронт попал только в 44-м и воевал уже до победы.

Бурмистров и остальные власовцы после войны отсидели в лагерях лет по 10 и вернулись домой. Пока живы были многие ветераны-фронтовики, они вели себя тише воды, ниже травы. Но по мере того, как ветеранов по естественным причинам становилось меньше, Бурмистров и компания понемногу оживали. А тут еще 40-летие победы приближалось, и они рассчитывали, что, может быть, и их наконец приравняют к участникам войны с соответствующими льготами. Они же не с Марса влились в РОА. Сначала они, как все, воевали в Красной Армии, но попали в плен. И только потом в РОА. А за РОА они свое отсидели где-то под Кемерово. Логика у них примерно такая была.

Я всего с декабря исполнял обязанности начальника 4-го отделения, и то уже успел устать от этих «ветеранов». Просто послать их далеко было нельзя, время не то, демократия. Да и посылали их, но это был не тот народ, который можно было смутить крепким словом. Терпение и нервы у них были из вольфрама. Отбарабанив свои требования, слушали отказ, спорили и только потом уходили. В приемные дни возвращались.

Ладно, я не про власовцев собирался писать. Про военкомат.

В ноябре 1994-го года начальник 4-го отделения подполковник Трифонов уволился в запас. Должность предложили мне. Я согласился, прошел положенные собеседования и аттестации, и представление для назначения на должность пошло установленным порядком в область, а оттуда в округ. Пока документы бродили своими маршрутами, наш военком полковник Киселев, вероятно, с разрешения облвоенкома генерал-майора Коноплева, поручил мне, не дожидаясь приказа командующего войсками округа, заниматься 4-ым отделением.

Я занялся, но поскольку продолжал находиться в штате 2-го отделения, мне приходилось разрываться на два фронта. Тем более, что ноябрь и декабрь были особенно напряженными в плане очередного призыва. Без меня им (призывному отделению) было бы сложней и, чтобы не подставлять начальника 2-го отделения подполковника Конева, я продолжал «тащить» свой прежней участок работы. Две недели ноября и декабрь я по полдня работал в каждом отделении. Пока перед новым 1995-м годом полковник Киселев не понял, что, работая таким образом, я ни 2-е отделение не спасу, ни 4-е к проверке не подготовлю…

Дело в том, что в январе по плану должна была пройти комплексная проверка нашего военкомата комиссией военного комиссара области.

В общем, комиссар решил, что с первого рабочего дня нового года я бросаю якорь в 4-ом отделении…

– …Можно, – без вопросительных интонаций спросил голос Бурмистрова, и, пока я собирался ответить «подождите», обладатель голоса вошел в мой кабинет. Ну, кабинет – это слишком громко для этой каморки, где я с трудом помещался в компании с сейфом и столом со стулом. Напротив стола стоял еще один стул – для посетителей. Посетители упирались ногами в стол с одной стороны, я с другой. Но все-таки это был отдельный кабинет, а не общая комната во 2-м отделении, в которой мы сидели с прапорщиком Никоненко и которая вечно кишела народом.

Я посмотрел на часы: 8:10. Совещание у комиссара начиналось в 9:00.

– Присаживайтесь, – сказал я Бурмистрову, уже сидевшему на стуле. – Слушаю вас.

Вместо ответа он принялся доставать из кармана пальто какой-то сверток. Доставал долго, что-то у него там за что-то цеплялось и не хотело вытаскиваться. Он запыхтел и принялся расстегивать свое пальто. Извиваясь, он вытащил руки из рукавов и смахнул мне половину бумаг со стола на пол.

– Можно я сниму пальто? – спросил он, когда пальто было снято. Я задумчиво посмотрел на него. Потом сказал, что можно.

– Жарко тут у вас, – добавил он, с довольным видом глядя на груду бумаг на полу.

У меня и правда было жарковато. На крохотное помещение с одним окном две здоровых батареи, раскаленных до сталеплавильной температуры.

– Вот! – он шлепнул на стол пакет, завернутый в полиэтилен и обмотанный резинкой.

«Табе пакет», – вспомнил я слова из анекдота про генерала и посыльного. Анекдот рассказывать Бурмистрову не стал.

– Открывайте и смотрите, товарищ капитан! – торжествующе воскликнул Бурмистров.

– Давайте пока на словах, – ответил я, не притрагиваясь к пакету.

– Вы же слов не понимаете! – ядовито сказал он.

– Понимаю, – сдержанно ответил я, зная, что ему спровоцировать меня на ответную грубость – как конфета ребенку.

В прошлый раз перед Новым годом я взорвался на его претензию, что его в сентябре не поздравили с днем танкиста. Когда я его выгнал из кабинета, Бурмистров неделю вещал на всех углах города о моей грубости к пожилым людям. Не считая письменных обращений к военкому и городским властям, в которых требовал возмездия.

– Я получил справку! – торжественно объявил Бурмистров. С особой интонацией и интервалами между словами, как, наверное, объявляют о присуждении Оскара.

Звякнул телефон. Он у меня не звонил, а именно звякал разок-другой негромко и замолкал. Причем неважно, секунду звонил мне звонивший или полчаса. Починить его не удавалось никому. Потом мне надоело, и я принес из дома другой аппарат. Смешно, но домашний телефон через месяц звонил так же, как и старый. Заразное это дело, видно.

– Зайди к комиссару, – сказал голос Даниленкова в трубке.

С минуту я выковыривал Бурмистрова из кабинета, хоть он и обещал подождать меня здесь и ничего не трогать. Потом зашел в отделение, поздоровался и поздравил своих сотрудников с наступившим Новым Годом…

Комиссар был расстроен. Когда я, получив разрешение войти, присел за приставной столик к его столу, он разговаривал по телефону. Пока он говорил, я уже кое-что понял.

– Слышал? – спросил он, положив трубку и не дожидаясь ответа, продолжил: – В Чечне 31-го декабря погиб наш боец. Из срочников.

Комиссар посмотрел в свой журнал и добавил:

– Вышлов Василий, – он глянул на меня. – Помнишь такого?

– Да, – ответил я, – парень как парень. Проблем с ним не было…

– Откуда он, не помнишь?

– Кажется из Сахтыша или Крапивново, но точно не помню.

– Только сообщили? – спросил я. – Не очень спешили.

– Вчера опознали, – ответил комиссар. – Сгорел в БТРе.

В кабинет, постучавшись, зашел подполковник Конев, начальник 2-го отделения. Молча выслушал комиссара и ушел за личным делом призывника Вышлова, которое к этому времени уже хранилось в архиве. Я гадал про себя, зачем он меня вызвал, ведь срочники – это забота Конева. У меня теперь запасники. И Бурмистров.

– У меня Бурмистров сидит, – сообщил я.

– Знаю, – поморщился комиссар, – швырял тут в меня справкой о реабилитации. Ты разберись, что у него за справка. Кто их выдает, последствия. Позвони Зайцеву в облвоенкомат…

Помолчали.

– Сейчас возьмешь адрес родителей этого парня, – не глядя на меня, сказал комиссар, – и поедешь их извещать.

Я молча смотрел на него. Настроение, и так надкушенное Бурмистровым, окончательно увяло.

– Мы с Коневым сейчас уедем в область на сборы. Так что придется тебе, – пояснил комиссар, – не Никоненко же посылать…

Вернулся Конев с личным делом Вышлова. Сел напротив меня, передал дело комиссару.

– Деревня Крапивново, – прочитал полковник Киселев. – Так… Мать – Вышлова Галина Сергеевна. Об отце сведений нет.

– Он один у нее был, – негромко сказал Конев.

Гнетущую тишину нарушил телефон. Звонил дежурный майор Даниленков.

– Да, – сказал в трубку комиссар. – Кто? Вышлова?

– Проводи ко мне, – помолчав секунду, сказал он Даниленкову, положил трубку и посмотрел на меня, – отменяется твой визит с извещением. Мать приехала сама. Видно, часть известила. Давайте пока к себе, совещание, если успеем, по завершению разговора с матерью бойца… Если нет, по возвращению из области.

Я вышел, облегченно выдохнув. Не думаю, что на свете есть что-то хуже обязанности извещать родителей о гибели их сына…

Бурмистрова в отделении не было. Правда, Сергеич сказал, что он грозил вернуться за правдой.

Совещание предсказуемо не состоялось. Комиссар с Коневым на военкомовском древнем уазике уехали на сбор в облвоенкомат. Странно, конечно, что кому-то в облвоенкомате приспичило начать год со сбора комиссаров и начальников вторых отделений…

Вернее, совещание все-таки состоялось, но только вечером, когда комиссар вернулся. Конев вернулся на рейсовом автобусе еще к обеду.

По приезду полковник Киселев собрал весь личный состав военкомата в призывном пункте, объявил о гибели солдата и сообщил нам еще одну неприятную новость. Впрочем, мы и раньше знали, что в марте область будет проверяться комиссией штаба округа, как и то, что наш военкомат в числе везунчиков, сдающих проверку.

Но все равно, услыхав слова военкома, все огорчились, а я, неожиданно для себя, не очень. Что мне окружная проверка, думалось мне, если меня снимут с должности еще по результатам областной. Почему меня должны снять с должности, я еще толком не придумал, но такие мысли иногда накладывали на мои действия некоторую бесшабашность…

Особенно когда мои новые подчиненные подходили ко мне и предлагали нечто вроде такого. Вот эта работа проводится на основании приказа такого-то, но приказ не продуманный, сырой. Давайте будем делать так и так. Это не по приказу, но результаты будут лучше. А давайте, смело решал я. Пусть меня снимут с должности, но я успею наладить эффективную работу отделения и с достоинством вернусь в комнату к Никоненко…

Свежие новости комиссар сопроводил распоряжением о продлении рабочего дня до 20:00 часов до окончания всех проверок и исключении из распорядка работы выходных дней как ненужных. Расходились все с видом каторжан.

Вечером позвонил в облвоенкомат подполковнику Зайцеву. Валерий Павлович Зайцев был начальником 4-го отдела.

– Реабилитировали, говоришь? – сказал он задумчиво, когда я спросил его, что делать с Бурмистровым. – Ты пришли мне копию справки, посмотрим, в чем там его реабилитировали. Что-то я не слыхал о реабилитации власовцев. А дальше будем думать, как быть. Если власовцев начнем признавать ветеранами, значит, все у нас с ног на голову…

Дни летели быстро, как они всегда летят, когда не хватает времени ни на что. Несмотря на то, что уходил на службу рано, приходил домой поздно, крепла уверенность, что я не успею ничего. Не то, что наладить эффективную работу отделения, но и даже толком изучить свои собственные обязанности. Проверка, которая была запланирована на 23–25 января, надвигалась неотвратимо, как бульдозер на муравьев. Областная, про окружную пока даже не думали.

17-го января привезли, наконец, Вышлова. Привезли ночью, и до утра Урал с ящиками стоял во дворе военкомата. Кроме нашего, там было еще несколько одинаковых ящиков. Лейтенант и два бойца, один из которых был водителем Урала, доставившие груз 200, разместились в призывном пункте, на кушетках в кабинетах врачей. От нас они собирались в Кострому. Утром полковник Киселев с подполковниками Коневым и Семеновым, начальником 3-го отделения, поехали в Крапивново на траурные мероприятия. Вернулись к обеду, замерзшие и злые. Ну, это не то мероприятие, с которого возвращаются веселыми.

Вася Вышлов был единственной потерей нашего города и района в обеих чеченских кампаниях, и первой и второй…

Беда в одиночку не ходит. 19-го января, войдя в военкомат, я услышал от подполковника Тимофеева еще одну страшную весть.

– Подполковник Семенов умер этой ночью. Сердце…

Это было уже слишком для одного военкомата. На военкома было страшно смотреть. У него были сложные отношения с подполковником Семеновым. Хуже от этого конечно было Семенову, и он собирался переводиться в ракетную дивизию, дислоцированную в нашем городе. Процесс этот сложный и долгий, и он не успел.

Смерть Николая Александровича была для всех тяжелым ударом. Он был местным уроженцем, уважаем людьми, знал город, и город знал его. А было ему всего 42…

Все эти трагические события ни на день не отодвинули проверку военного комиссара области, хотя собственно подготовкой к проверке мне заниматься уже не пришлось. Памятуя, что я сорвался с крючка в деле извещения матери Вышлова о гибели сына, наш военком взвалил на меня организацию похорон Николая Александровича.

Похоронили мы его в субботу 21-го января, а в понедельник с утра к нам на автобусе и нескольких легковых машинах приехала многолюдная, равная по численности нашему военкомату комиссия из области. Три дня они трудились, как муравьи, отыскивая наши недостатки и упущения. Нашли их с вагон, причем в основном у меня.

Проверял меня подполковник Зайцев и с ним еще две женщины, работники 4-го отдела ВК области. Одна из них, Галкина Ольга Борисовна, накопала половину из того, что потом пошло в итоговый акт по военкомату.

Я знал, что будет плохо, но не ожидал, что настолько. Везде, где только можно накосячить в нашей работе, мы накосячили, ничего не упустили.

– Со мной будет уникальный случай, – сказал я Валерию Павловичу Зайцеву, – уволят с должности раньше, чем на нее назначат.

– Никто тебя не уволит, – ответил Зайцев, – сейчас больше смотри, кто чего у тебя стоит. Мы сейчас в твоих интересах отработали, открыли тебе реальное положение дел в отделении. Сам бы ты год разбирался, и не факт, что разобрался бы. А мы за три дня тебе все показали и рассказали. Радуйся.

Радоваться у меня не получалось.

На подведении итогов проверки военный комиссар области генерал-майор Коноплев долго смотрел на меня, как тигровый питон Каа на бандерлогов, потом повернулся к полковнику Киселеву:

– Киселев, это про него ты мне рассказывал, что он умеет работать? – проскрежетал он. – Что ему впору орден и полковника одним приказом?

Поскольку речь пошла обо мне, я встал. Киселев молчал.

– Почему так слабо, товарищ капитан? – снова повернулся ко мне облвоенком.

Все, кто был в классе, где шло подведение итогов, тоже повернулись ко мне. Комиссия с любопытством, наши с сочувствием.

– Моя вина, товарищ генерал, – сурово ответил я. А что еще говорить? Валить на предшественника, конечно, можно, но это как-то дурно пахнет. Валить на личный состав еще хуже…

Облвоенком продолжал смотреть на меня, не отрываясь, поэтому я дополнил тезис о признании своей вины.

– Не сумел правильно определить основные направления подготовки отделения к проверке и не сумел должным образом организовать работу личного состава в этот период.

Сказал и сам растрогался на себя.

Киселев удивленно посмотрел на меня, мол, ну ты уж слишком.

– А зачем ты мне тогда нужен на этой должности? – не то спросил, не то сам и ответил облвоенком, – если не можешь организовать работу! Тем более, что вашему военкомату еще окружную проверку сдавать!

– В ходе проверки я понял масштаб и объем этой работы, – защищался я, – а недостатки устраним в установленный срок.

– Сколько тебе, капитан, нужно времени, чтобы убрать весь этот бардак? – спросил генерал. Мне показалось, что не то чтобы мягче, но с шансами, что он вышвырнет меня с должности (на которую я пока не назначен) еще не сегодня.

– Месяц, товарищ генерал, – твердо объявил я. Зная, что этот срок уже «забит» в акт проверки.

– Зайцев, он справится? – генерал повернулся к Валерию Павловичу.

– Думаю, да, – ответил Зайцев. – Во-всяком случае, он получил первую практику работы на этой должности, понял, с чего надо начинать и куда двигаться. Через месяц проверим.

Комиссия уехала, а мы остались. Настроение было так себе. Но работа не будет ждать, когда у нас улучшится настроение, поэтому я со своим деклассированным отделением принялся вылезать из руин. Лично меня вдохновляло излишне богатое воображение. Мне казалось, что облвоенком каждые полчаса, сидя в своем кабинете, рычит, вспоминая меня, и каждые два часа звонит Киселеву узнать, какие еще из дел я завалил. Я тогда не понимал, что генерал Коноплев забыл о моем существовании через минуту после отъезда из нашего военкомата, а если и не забыл, то уж точно обо мне не скучал. Но это заблуждение было хорошим стимулом для работы. А я уже стимулировал своих сотрудников. Кроме Сергеича, в отделении был Евгений Алексеевич Филимонов, подполковник запаса, в прошлом заместитель командира полка, и две женщины, ефрейтор Вера Сергеевна Щукина, которая «привезла» нам наиболее болезненные недостатки, выявленные у нас «группой Зайцева», и Ирина Дмитриевна Гаврилова, которая трудилась в отделении около 30-ти лет. Дольше здесь работал только Сергеич, который пришел в военкомат сразу после войны.

Через неделю, утром 30-го января в обычное время я пришел в отделение, прошел мимо Бурмистрова, который еще издали стал мне махать какими-то бумагами, вроде матроса-сигнальщика с проходящего корабля. Когда он попробовал сунуть свой нос в кабинет, я предложил ему закрыть дверь. Он дверь закрыл, причем сам остался в кабинете.

– Выйдите и закройте дверь с той стороны! – свирепо сказал ему я.

В ответ он пообещал, что опять будет жаловаться на мою грубость. Я заверил его, что в этом не сомневаюсь, но сейчас очень занят и прошу отложить его визит на некоторое время. Препирались мы с ним минут десять, после чего он ушел, оставив мне очередную стопку бумаг из своей бесконечной переписки со всеми государственными и местными структурами для «изучения и принятия мер».

В справке, которую он теперь всегда носил с собой, как амулет, было подтверждение его службы в частях Красной Армии, сначала в учебном подразделении, а с 1942-го года в действующей армии. О реабилитации не было ни слова, и быть не могло, поскольку лица, перешедшие во время войны на сторону врага, реабилитации не подлежали. Ну, разве что он был разведчиком, вроде Штирлица, и выполнял задания советского командования. Но Бурмистров при всей своей наглости на статус Штирлица не претендовал.

День, который из-за налета Бурмистрова начался неважно, потом выправился. В 9 часов комиссар провел совещание, в принципе, обычное для понедельника, на которое созвал весь личный состав и на котором объявил приказ командующего войсками округа о назначении меня на должность начальника 4-го отделения. Потом вручил мне майорские погоны. Когда народ, кроме начальников отделений, ушел, комиссар сказал, что погоны собирался вручить мне облвоенком на подведении итогов проверки 25-го января, но потом в воспитательных целях решил отложить этот приятный для любого офицера эпизод на несколько дней.

Обмывали мои майорские звезды у меня на квартире. А где еще? Кафе тогда офицеру были не по зубам. Денежное довольствие, и без того сиротское, выдавали раз в 2–3 месяца. Да и оно в первую очередь шло на возврат долгов. На природе в январе тоже не очень заманчиво. Так что собрались у меня на квартире. Жена приготовила по тогдашним стандартам приличный, хотя и довольно скромный по сегодняшним меркам стол, и голодным никто не ушел. И трезвым никто не ушел.

Офицерские традиции по обмыванию очередного воинского звания (или награды) везде примерно одинаковы. Какими-то штрихами если и разнились, в зависимости от вида (рода) войск или места службы, то немного.

У нас такой штрих добавил военком полковник Киселев, когда потребовал от майора Даниленкова объявить о принятии меня в майорский состав. Даниленков долго не мог понять, что от него хотят, но с четвертой попытки произнес: «Принимаю в майоры этого офицера». После этого мне налили полстакана водки и бросили туда звезду. По неписаным правилам должны наливать полный стакан, но бывали случаи, когда после полного стакана подросший на одно звание офицер окаменевал и участия в мероприятии больше не принимал, и, хотя для остальных офицеров это не являлось препятствием для продолжения банкета, было как-то не очень здорово. Поэтому на моей памяти полный стакан наливали редко. Итак, я выпил водку, достал зубами звезду, передал ее своей руке, которая положила ее на погон. Потом, давясь, произнес:

– Товарищ полковник, товарищи офицеры! Майор Семенов. Представляюсь по случаю присвоения мне очередного воинского звания майор!

Все бодро чокнулись и тоже выпили…

…Перед окружной проверкой генерал Коноплев собрал офицеров области в актовом зале областного военного комиссариата и предупредил, что порвет в лоскуты всех, кто плохо сдаст проверку. И привел пример надлежащего отношения к предстоящей проверке одним из начальников отделений Ленинского военкомата областного центра. В книге приема-сдач под охрану служебных помещений у того в последние два месяца значилось: приход на службу в 5:00 утра, уход – в 23:00. Все были поражены такой преданностью любимому делу и работоспособностью. Я вообще чувствовал себя отъявленным лодырем. Хотя, вроде, работаю, дурака не валяю и подчиненным не даю валять. К вечеру устаю так, что приходится перечитывать одну строку по три раза, чтобы мозг что-нибудь понял. А этот парень, видно, или робот, или гений.

Несмотря на то, что мне тоже хотелось отличиться перед генералом работоспособностью титана (чтобы орден и полковника одним приказом), я так и не смог выйти на такой уровень…

Я сам знавал ребят-трудоголиков, способных сутками работать. И работать достаточно эффективно. Горы сворачивали, могли даже не спать. Но только до какого-то срока. Потом у них щелкал какой-то тумблер внутри, и все менялось. С таким же упорством многие (про всех не знаю) из таких трудяг уходили в многодневные запои…

Уже после проверки кто-то из их военкомата поведал нам, как было на самом деле.

Оказалось, что этот гений приходил, ложился в кабинете спать и спал до 8:30, день работал, как нормальные люди, а потом, после 18:00 шел в комнату отдыха дежурного и смотрел там телевизор. Сколько у него проверкой было выявлено недостатков, облвоенком нам так потом и не сказал.

Продолжая нас мотивировать, генерал-майор Коноплев сообщил, что комиссия (это было за пару дней до их приезда) проверила соседнюю Владимирскую область и уничтожила ее полностью. В фигуральном выражении. Но большинство личного состава Владимирских военкоматов уже занимают очередь на бирже труда. К таким аллегориям мы относились спокойно. Привыкли. Рассказывали, что, когда от нас комиссия округа собиралась в Ярославскую область, военный комиссар Ярославской губернии объявил своим, что Ивановские военкоматы срыты до основания, а личный состав развешан на осинах. Мотиваторы…

…В наш военкомат комиссия прибыла 17-го марта. В составе было 8 человек, считая председателя комиссии полковника Трунова. По мою душу приехал полковник Ручко, ну и по остальным направлениям по человеку, по два…

Конечно, мы были готовы. В кабинете ЛОРа на призывном пункте развернули пункт питания с кофе и чаем, а также с пивом, вином, водкой и коньяком. Женщины наделали гору бутербродов, тонну разных салатов и разложили всякого рода печево. Мне показалось, что десять таких комиссий не выпьют и не съедят это за месяц. Я угадал в той части, что они не смогут съесть все. Пара бутербродов и половинка печенья остались…

Пиво для прибывшей комиссии на первых порах оказалось самым востребованным напитком. День накануне, видно, сложился для них непросто. Особенно явно тяжелым был председатель комиссии полковник Трунов. Ну, это как раз понятно, ему ведь никто не скажет: «Тебе хватит», – ни свои, ни чужие. Чужие – это мы.

По приезду к нам этот председатель где-то часа два отсыпался, но потом, то ли кто-то проскакал возле него, гремя копытами, то ли громко чихнул не вовремя, и он проснулся. И развил такую деятельность, что наш комиссар пожалел, что не выставил около Трунова пост с целью воспрепятствования его пробуждения от внешних источников.

Другой ошибкой нашего военкома стал стакан водки, который он налил полковнику Трунову (он предпочитал водку коньяку), рассчитывая, что тот свалится и снова заснет. Трунов выпил этот стакан, полный, как если бы обмывал очередную звезду, но вместо сна у него включились атомные двигатели.

Для начала он устроил военкому заслушивание по мобилизационной готовности у карты района, потом, послушав пару минут, объявил: «Комиссар, ты убит!». После этого вызвал и заслушал зама военкома подполковника Тимофеева. Потом «убил» и его. Следующей жертвой должен был стать начальник 3-го отделения подполковник Марчак, но ему повезло, поскольку пытливый ум полковника Трунова понес его на призывной пункт.

Он носился по военкомату, пугая личный состав багровым цветом лица и неожиданными вопросами. Например, сколько у нас на рынке стоит говядина. Или сколько составов поездов может одновременно находиться на нашей железнодорожной станции. Но это бы еще ладно. Хуже, что он устроил прием населения по личным вопросам. Но об этом чуть позже…

Я для своего проверяющего приготовил бутылку греческого коньяка Argo, а жена бутерброды со шпротами. Почти всю бутылку выпил полковник Ручко. Бутерброды он тоже ел, но как-то вяло.

Зайцев пригубливал, я не пил. Кроме Арго, наш Ручко «со товарищи» выхлестали весь коньяк и водку (пиво у них «ушло» еще в первый час пребывания в нашем военкомате), которую мы им приготовили на пункте питания.

Никогда не видел такого количества выпитых крепких спиртных напитков вперемешку с не очень крепкими на душу населения. Вернее, так. Видеть-то видел, но чтобы после этого кто-то оставался прямоходящим, нет. У нас в военкомате все были не дураки выпить, но, если принять на грудь бутылку водки «с прицепом», на ногах не удержимся.

Какую там бутылку! Эти ребята «высосали» к концу дня по две, заедая их пивом, и продолжали настойчиво откапывать наши недостатки, которые, казалось, нами были надежно закопаны.

Теперь о приеме полковником Труновым населения города по личным вопросам. У меня был шок, когда дежурный позвонил и сказал, что к Трунову прорвался Бурмистров, невесть как узнавший о прибытии высокой комиссии.

Очень хотелось обложить дежурного (это был прапорщик Никоненко) подходящими к обстановке словами, но присутствие Ручко и Зайцева меня сдержало.

Сдержавшись, я поинтересовался у Никоненко, почему тот не воспрепятствовал прорыву Бурмистрова. Виктор, обидевшись на мою интонацию, пояснил, что для воспрепятствования проникновению Бурмистрова куда-либо нужна рота спецназа, а он там один. И даже не то чтобы один, а в компании с полковником Труновым.

Оказалось, что полковник Трунов как раз сам находился в дежурке и допрашивал дежурного, как тот будет действовать при нападении на военкомат диверсионно-разведывательной группы. По закону подлости, в это самое время диверсионно-разведывательная группа в лице Бурмистрова появилась на пороге и попросила ее выслушать по очень важному вопросу, поскольку местные работники военкомата – все как один слепоглухие горгульи и людей никогда не видят и не слышат. Трунов обрадовался и, забыв, о диверсионно-разведывательной группе, увел Бурмистрова в кабинет комиссара, дружески обняв его за плечи.

– Что там случилось? – спросил подполковник Зайцев.

Я тяжело вздохнул и передал ему свежие новости о Бурмистрове. Что-то мне подсказывало, что полковник Трунов скоро захочет познакомиться со мной поближе. Через полчаса так и вышло. Мы с подполковником Зайцевым, сидя в моем кабинетике, убеждали полковника Ручко, что воинский учет в нашей стране вообще и в нашем районе в частности существует, а он доказывал, что нет. Известно, что проверяющий прав в любом случае, поэтому мы с Валерием Павловичем были готовы отказаться от части своих убеждений. От той, где речь шла о стране. В обмен на хорошую оценку.

Шум в общей комнате, где находилось собственно отделение, привлек наше внимание на стадии, когда полковник Ручко был готов пойти на компромисс. В стране воинского учета нет, но в нашем районе немножко есть. Ручко, услышав шум, распознал в нем голос Трунова и вывалился из кабинета. Мы с Зайцевым пошли за ним.

Полковник Трунов от Бурмистрова уже уяснил, что отделение состоит из питекантропов. Начальник (я) здесь такой, что, если бы меня не было, дела шли бы намного лучше. Потому что к чаяниям людей я отношусь безразлично, посетителей бью палкой и травлю собаками еще на входе в военкомат. А когда собак под рукой нет, то Сергеичем. Поэтому, не тратя своего драгоценного времени, Трунов приказал представить ему документы по Бурмистрову. Ирина Дмитриевна Гаврилова принесла отдельную папку с перепиской по власовцам, которую я, как чувствовал, завел перед самой проверкой. Трунов взял папку, уселся за мой стол и надел очки. Потом велел всем замолчать и углубился в чтение. Он, видно, все время забывал, о ком надо читать, и периодически спрашивал, как фамилия Бурмистрова.

– Почему у него нет никаких льгот как пенсионера, если он отбыл наказание и судимость снята? –прочитав часть бумаг, спросил Трунов.

– Судимость у него не снята, – возразил я.

– А льготы по коммунальным платежам по линии собеса он получает, – сказал Сергеич, вынырнув из-за плеч Зайцева и Ручко.

– Ладно, разберемся! – громко сказал Трунов, захлопывая папку.

Потом, обращаясь к Бурмистрову, он пообещал, что детально изучит его дело и все, что Бурмистрову положено, он получит. А нас, питекантропов, если подтвердится наша подрывная деятельность, он лично беспощадно накажет. Он думал, что этого хватит. Но не таков был Бурмистров, чтобы можно было так легко от него отделаться. Он, видно, спинным мозгом чуял, что вживую такого крупного начальника, как полковник Трунов, он долго не увидит, поэтому приклеился к нему, как скотч. Трунову не помогла даже визитка со служебными телефонами, которую он вручил Бурмистрову со словами: «Позвоните, как у вас тут складывается». Визитку власовец спрятал, но Трунова не отпускал. Мне было интересно, как председатель комиссии штаба округа будет отделываться от власовца. Может, рявкнет на него, может, скажет нам «подержать» Бурмистрова, пока он не отбежит подальше…

Полковник Трунов отделался от него вполне корректно. Он вспомнил, что в этом военкомате идет проверка, которая требует его присутствия не только здесь, но и в других службах. С этим, скрепя сердце, Бурмистров согласился и покинул отделение.

После этого, у полковника Трунова творческий порыв начал иссякать, тем более что время подходило к обеду.

Пока члены комиссии курили у входа в военкомат перед табличкой «Курить запрещено», военком собрал начальников отделений к себе в кабинет на короткое совещание. Он сообщил, что боеприпасы спиртного в пункте питания уничтожены противником, и отстреливаться больше нечем. Обед, не говоря уж об ужине, может пройти суховато, что подорвет наши позиции при подведении итогов. Все угрюмо молчали. Никто не ожидал, что люди могут пить спиртное, как верблюды воду после недельного перехода через Сахару.

– Поскребите по сусекам, – попросил комиссар.

Потом напомнил каждому начальнику его задачу на ближайшие часы. Кому что, а мне он поручил выехать в столовую, где комиссия собиралась обедать и убедиться в ее готовности принять гостей.

– Постарайся попасть туда раньше нас, пока я буду тут их упаковывать, – устало попросил военком.

Я не только успел раньше них, но даже пришлось их довольно долго ждать. Видно, паковать комиссию дело хлопотное…

Обедали в столовой предприятия на въезде в город. Вполне приличная столовая, по тем, конечно, 1995 временам. Зал по тогдашней моде был обшит резным деревом и украшен латунной чеканкой. Приглушенный свет, тихая музыка. Но главным украшением являлся стол, который был набит вкусностями. Пока ждал, задумчиво съел пару бутербродов с красной икрой, не обращая внимания на недовольные взгляды официантки, сервировавшей этот самый стол.

Комиссия вкатилась в зал, как цыганская свадьба, шумно и весело. Расселись за столом. Полковник Трунов сразу задремал. Я хотел было уйти, мол не по чину мне сидеть на таком конклаве.

– Пообедаешь и поедешь, – остановил меня Киселев.

Я присел у края стола и набросился на еду. Первый тост на правах хозяина произнес наш военком полковник Киселев. Он говорил что-то правильное, благодарил членов комиссии за их доброе отношение, за то, что, проверяя, они делятся опытом с проверяемыми. Ну и дальше в таком духе.

– Комиссар, ты убит, – вдруг, проснувшись, вспомнил полковник Трунов.

– Я из могилы, – невозмутимо ответил Киселев и все, включая Трунова, засмеялись. Окончания обеда я не дождался. С разрешения военкома наш уазик отвез меня в военкомат.

Часа через два вернулась и комиссия. После обильного обеда они еще час-полтора рылись в наших бумагах, но без прежнего азарта. Даже полковник Трунов, перестал бороздить военкомат, и тихо сидел в кабинете военкома.

В 17 часов нас собрали в классе на призывном пункте (единственное наше помещение, куда вмещался весь личный состав военкомата) для подведения итогов проверки. Каждому проверяющему полковник Трунов дал по две минуты на озвучку замечаний по проверке. Сам говорил не более 5 минут. Удивительно, но все члены комиссии выглядели свежими, как на отчетном собрании общества трезвости. Говорил Трунов как-то уклончиво, и я так и не понял, хорошо у нас или плохо.

После этого военком увез их куда-то в баню.

А мы, питекантропы, собрались в своем отделении и доели бутерброды со шпротами. Ни коньяка, ни водки у нас не было, поэтому запивали их чудом спасенной минералкой.

Перебрали памятные моменты проверки. Сергеич сказал, что убьет Бурмистрова уже завтра, раз Красная Армия не смогла сделать это раньше. Я ответил, что убивать никого не будем. Евгений Алексеевич Филимонов вспомнил, как проверяющий полковник Ручко нашел в картотеке «афганцев» сержанта запаса Ручко и названивал ему часа два на домашний телефон. Узнать, откуда его корни, а то может родственник.

Сержант так и не ответил, и Ручко не стал включать его в состав родни.

Веру Сергеевну Щукину насмешил эпизод, когда Ручко уронил ручку, которая, как нарочно, закатилась как раз туда, где у нас был оторван кусок плинтуса. И, конечно, же свалилась куда-то под пол, в перекрытия.

– Ручко без ручки, – пошутил проверяющий. Пришлось отдать ему свою.

А Ирина Дмитриевна, сопровождавшая вместе со мной полковника Ручко в ЦРБ для проверки воинского учета, рассказала, как наш проверяющий вместо каких-либо проверочных действий попросил смерить ему давление. После коньяка, водки и пива. Давление оказалось, хоть и в пределах градации шкалы тонометра, но несколько выше, чем медицина допускает у живого человека. Ручко расстроился и сказал, что курить пора бросать…

Я ничего смешного не припомнил. Просто поблагодарил их за работу, и они ушли…

Сергеич умрет через год, в 1996 году, в возрасте 72 лет, проболев перед этим полгода. Филимонов Евгений Алексеевич ненамного его переживет. Сердце откажет ему в 1998 году, в 52 года. Гаврилова Ирина Дмитриевна и Щукина Вера Сергеевна живы. Щукина уволилась еще в этом 1995 году и работала, кажется, где-то в военторге. Ирина Дмитриевна работала в военкомате до 2014 года, сейчас на пенсии…

По итогам проверки нам поставили «удовлетворительно». Военком полковник Киселев был этим сильно разозлен. В приватной беседе Трунов ему обещал четверку. Но лимит на четверки был жестким, и, кому что поставить, решали чуть не по жребию. Разницы в оценках, кроме эмоциональной, не было никакой…

Бурмистров. С него начал, им придется, видно, и завершать. Я его больше не видел. Потом случайно узнал, что он переехал в другую область к детям. Звонил ли он когда-либо полковнику Трунову, навсегда осталось неизвестным. Остальные власовцы после смерти Сергеича активизировались, но без ощутимых для них результатов. Законодательство по отношению к этой категории людей не изменилось, хотя ходили разговоры о всеобщей реабилитации. Я не собираюсь ни винить, ни оправдывать этих людей, наверное, так они рассчитывали выжить в то время. Хотя один наш ветеран, проведший в плену около года, рассказывал мне, что, когда РОА ходило по лагерям, вербуя в свои ряды пленных красноармейцев, вербовалась одна сволочь…

Нет, власовцами заканчивать нельзя. Поэтому вспомнил, что через год, в 1996 году, полковника Киселева назначили начальником 2-го отдела облвоенкомата, а военкомом стал Анатолий Петрович Марчак…

МЕДАЛЬОН СЕРЖАНТА МАЛЬГИНА

В субботу 1 июня 1996 года я был дежурным по военкомату, поэтому звонок, раздавшийся в дежурке часов в 10 утра, принял я. Сторож, на которого я переложил бы эту почетную обязанность – отвечать на звонки в военкомат, придет только к 20 часам, так что трубку снимать пришлось мне.

На тот момент я только-только завершил утренние боевые действия против бабки Полины, жившей в соседнем с военкоматом доме. У нас номер здания был 17-й, а в доме, где жила баба Полина, маленькая, сухощавая особа лет примерно семидесяти, номер 19. Разделял враждебные территории деревянный забор, высотой два метра, который для этого самурая в сарафане препятствием не являлся. Она вела священную войну против военкомата последние 30 лет, причины которой никто из действующих сотрудников военкомата не знал, в военкоматовских летописях об этом ни слова не было, да и бабка Полина хоть и зловеще утверждала, что знает, наверняка и сама забыла, во всяком случае, никому об этих причинах не рассказывала. Даже тем из военкоматовцев, кого она пыталась завербовать под свои знамена. Сегодня специально для меня она перекинула через забор во двор военкомата ком птичьих перьев (подушку что-ли пожертвовала ради такой диверсии?). Ветер весело разнес перья по территории, создавая во внутреннем дворе военкомата эдакий сюрреалистический пейзаж. Я не сразу заметил, что асфальт под окном вместо обычного серого цвета вдруг сильно посветлел, не всегда же смотришь в окно, да если бы и заметил сразу, что бы это изменило? Я вышел во двор, посмотрел на небо, потом вправо-влево, подумал, что, если тут у птиц Куликовская битва случилась, то почему так тихо, а потом осененный мыслью о бабке Полине, поднял голову и посмотрел на ее окно. Окно было открыто, и бабка Полина жизнерадостно улыбалась мне оттуда. Понятно. Полчаса я собирал этот пух в ведро, не собрал и половины, конечно, но собранного для ответного удара хватило. Я перешел во двор дома бабки Полины (там четырехквартирный дом был), поднялся на второй этаж и позвонил в дверь. Бабка Полина сразу открыла, поскольку наблюдала мой вояж неотрывно.

– Доброго утра, Полина Васильевна, – поприветствовал я ее, – нехорошо поступаете.

– Нехорошо дежурному оставлять дежурку, – парировала она, – я уже дежурному по облвоенкомату позвонила, как ты несешь дежурство.

– Часть 1, статьи 20.1 кодекса об административных правонарушениях. Мелкое хулиганство, – монотонно проговорил я.

– Иди-иди, вундеркинд, – почти добродушно сказала бабка Полина и захлопнула дверь. Слово вундеркинд у нее было почему-то ругательным. И я ушел. Говорить ей, что часть перьев теперь находятся в ее почтовом ящике, я не стал…

Вернувшись в военкомат, я счел перемирие временно заключенным, там видно будет, до вечера или до возникновения свежих причин для эскалации конфликта, ведь обнаружение бабкой птичьих перьев в своем почтовом ящике, ясное дело, будет как раз свежей причиной. Но немного времени у меня все же было, поэтому я решил немного передохнуть от войн и конфликтов, устроившись в комнате отдыха дежурного, и открыв дверь в дежурку пошире, чтобы не пропустить каплю (сигнал штаба округа), которая сегодня была еле слышна.

Дежурному запрещено делать две вещи – отвлекаться от несения дежурства и снимать с себя снаряжение. Поскольку первую заповедь я в войне с бабкой Полиной уже нарушил, не стал цепляться и за вторую. Снял с себя ремень с тяжелой кобурой, которую отягощал пистолет и положил на топчан. Включил телевизор и стал смотреть новости по ОРТ. Наш черно-белый телевизор «Садко» кроме ОРТ больше ничего показывать не умел…

Звонок. Судя по равным промежуткам времени между трелями телефона, звонок междугородний. Скорей всего дежурный по облвоенкомату по доносу бабки Полины, подумал я и снял трубку.

– Дежурный по военкомату майор Семенов, – представился я.

– Добрый день, товарищ майор, – сказала трубка, – беспокоит начальник военно-поискового отряда «Память» Басов Игорь Андреевич. Мы работаем в Ленинградской области, недалеко от поселка Мга. Предположительно нашли вашего солдата.

– Какого солдата? – не понял я.

– Погибшего, – пояснила трубка, – в годы войны.

– Так, – сказал я, чтобы не молчать, – а почему предположительно?

– От него мало что осталось, тут сильные бои были. Раскопали окоп, нашли несколько костей, смертный медальон и медаль «За отвагу». Вы слышите меня?

– Слышу, – ответил я.

– В медальоне нашли бланки с информацией о бойце, но капсула была повреждена и записки практически не читаемы.

– Записки? – уточнил я, – там была не одна записка?

– В капсулу вкладывались две записки с одинаковым текстом, – терпеливо сказал поисковик, – в случае смерти бойца одна записка передавалась в штаб части, другая для похоронной команды. У немцев примерно так же было, только у них жестяные жетоны из двух половинок были.

– А как поняли, что это наш солдат? – спросил я.

– Из того немногого, что удалось прочесть – это фамилия. Малыгин, Малыхин или Мальгин, середину фамилии не разобрать. Имя Се…, и еще буквы Ив, город Теи…, и еще цифры 17 или 77. Вероятно номер дома, улица не читаемая, вы проверьте по вашим учетным данным, пожалуйста…

Я записал в рабочую тетрадь все, что он мне продиктовал и согласился, что «Ив» может означать Ивановскую область, а город «Теи» наш город Тейково.

– Еще раз ваше имя-отчество, напомните, пожалуйста, – попросил я.

– Игорь, можно без отчества.

– Игорь, – сказал я, – медали «За отвагу» в войну, кажется, номерные были…

– Да, до 1947 года были номерные…

– По номеру медали можно установить бойца.

– Реверс медали тоже поврежден, не все цифры номера можно разобрать, но в принципе да, можно. Но тут такое дело…устанавливать нужно через наградный отдел Подольского архива министерства обороны, а это процесс небыстрый.

– Боец дольше ждал, когда его найдут, – сказал я.

– Я просто не договорил, – сказал поисковик, – если родственники не найдутся до 22 июня, то все найденные останки будут захоронены в братской могиле.

– Многих подняли? – спросил я.

– Да, – лаконично ответил поисковик и добавил, – почти все или без медальонов, или с пустыми медальонами, а в тех, что не пустые, чаще всего нечитаемые сведения. Ну это понятно, никто же не рассчитывал, что солдат будут искать 50 с лишним лет.

– А почему медальоны пустые?

– Из суеверия. Многие считали, что смогут обмануть смерть, если в смертном медальоне не будет о них сведений.

– Других документов не было? – спросил я.

– Не было. Но если он погиб, как мы думаем, весной 42, то у него могло их и не быть. Красноармейские книжки ввели в конце 41 года, и не все успели их получить.

– А как вы устанавливаете дату гибели солдат?

– Если время позволяет, запрашиваем выписки с приказами по личному составу в архивах, а в основном по известным датам боев. Здесь, в районе поселка Мга был Невский пятачок…слыхали?

– Очень смутно, – признался я, – только что он был.

Мы договорились с поисковиком, что он позвонит через неделю и, если мы родных бойца найдем, останки по воле родственников можно будет доставить на родину, а нет, 22 июня в день, ставший с этого года Днем памяти и скорби, воина захоронят в братской могиле, как неизвестного солдата. Я спросил, как его найти в случае необходимости, в ответ он назвал телефон их военно-поискового общества в Санкт-Петербурге, а если очень срочно, есть телефон администрации Мгинского городского поселения, но они (администраторы) очень не любят, когда звонят и просят найти поисковиков…

…Звонок в дверь ворот. Спросил по переговорному устройству, кого принесло в субботний полдень, оказалось, заместителя военного комиссара подполковника Тимофеева. Ну, с ним-то все понятно, не знает, куда себя деть в выходной. Он и со службы уходит последним, спешить ему некуда. Жил Сергей Вячеславович один в съемной квартире где-то на Комовских улицах, и частенько засиживался на рабочем месте, а то и вовсе оставался там на ночевку. Выйдет в город где-нибудь перехватить съестного и назад, к своему компьютеру. Его семья жила в Александрове, Владимирской губернии и жила там все шесть или семь лет, пока он служил в нашем военкомате. Что было тому причиной я не знал, а может и знал, да забыл. Да и неважно это. Человек он был неплохой, без особых заскоков, довольно прост в общении и не дурак выпить. Иногда (нечасто) на него нападало служебное рвение, тогда он вспоминал, что является заместителем военного комиссара. Пару-тройку дней он грузил военкомат мобилизационными задачами, злился, что никто в восторг от этого не приходит, потом ему надоедало, и он снова забивался в свой кабинет.

Я надел ремень с кобурой и пошел открывать.

– Ты пуховую ферму тут открыл? – спросил он, когда мы по птичьим перьям шли в дежурку.

– Диверсия бабки Поли, – ответил я.

Я довел ему утреннюю сводку боевых действий с бабкой Полиной и рассказал о своем контрударе.

Он пожал плечами.

– В последний раз, когда я дежурил, она вызвала на наш адрес одновременно саперов и пожарку. Я час от них отбивался, доказывая, что у нас ничего не взрывалось и не горит, – рассказал Сергей Вячеславович.

Посмеялись.

– Перья в почтовый ящик – это ты зря, – заметил Тимофеев, – это тоже мелкое хулиганство. Лучше бы вызвал милицию.

– Ты же знаешь, что они ее боятся больше, чем бандита Япончика, – возразил я, – помнишь, что они сказали, когда мы их вызывали в последний раз? Когда она захватила Марчака в заложники в его кабинете и требовала возврата к социализму? Не помнишь? Они ответили, дайте ей все что она просит, только не бесите. Хорошо уборщица Пшеничнова тогда зашла к нему мыть полы и вдвоем они с помощью швабры от бабы Поли отбились.

– Помню, – буркнул Тимофеев, – ладно, воюй тут дальше, я пойду займусь мирным трудом.

Он взял тубус с ключами от мобилизационного кабинета и пошел по лестнице на второй этаж…

…Утром 3 июня я до совещания зашел к военному комиссару полковнику Марчаку и доложил ему о найденном поисковиками медальоне.

– Ты главное мне отправку контрактников не сорви, – сказал комиссар, – а родных через 55 лет найти почти невозможно, если они, конечно, каким-то чудом не живут там же, где жили до войны. Проверь по книге призванных по мобилизации…

Мы обсудили с ним указ президента Ельцина о комплектовании армии на профессиональной основе с весны 2000 года и отмене с этого срока призыва на военную службу, причем комиссар твердо стоял на позиции, что этот указ не будет реализован не то что в 2000 году, но в обозримом будущем тоже. Правда он оговорился, что дальше, чем на 10 лет вперед, он обозреть не может.

Я вернулся в свое 4-е отделение и вызвал Ирину Дмитриевну Гаврилову. Я обозреватель похуже военкома и в моем обозримом будущем, которое у меня никогда не простиралось далее суток, была куча дел, к которым теперь добавился еще и розыск родственников погибшего воина.

Рассказал Ирине Дмитриевне про медальон бойца. Она не обрадовалась, но спустя два часа пришла, держа, как градусник под мышкой толстую тетрадь.

– Малыхин и Малыгин в книге есть, но один Иван, другой Петр. Малыхин погиб в 41-м под Москвой, извещение вручено жене, по Малыгину отметок нет.

– А Мальгин есть?

– Мальгина нет.

– Ладно, – сказал я, – проверим Малыгина. Адрес какой?

– Поселок Нерль, – посмотрела в свои записи Ирина Дмитриевна.

– Значит, не он, – вслух подумал я, – в медальоне тейковский адрес.

– Не обязательно, – сказала Гаврилова, – мог призваться из Нерли, а адрес указать тейковский. Может семья переехала или еще что, может сам в Нерли жил, а мать в Тейкове, ее и указал. Да мало ли…

– Имя Петр не подходит, в медальоне первых две буквы – Се. Сергей, Семен, Серафим.

– Имя не подходит, – согласилась Гаврилова.

– На всякий случай позвоните в Нерльскую поселковую администрацию, может что-нибудь подскажут по нему.

– Хорошо, – сказала Ирина Дмитриевна и пошла к выходу. Но на пороге обернулась.

– По Мальгину…, – сказала она, – он ведь мог уже служить в армии на начало войны…

– Мог, конечно, – кивнул я. – Вы хотите сказать, что в таком случае в книге призванных по мобилизации его и не должно быть?

– В том и дело, – подтвердила она. – У нас уже был такой случай. Нужно было подтвердить призыв человека по мобилизации, а в книге нет. Потом выяснили, что он призван в Красную Армию в 40 – м году. Причем выясняли через ЦАМО (центральный архив министерства обороны) в Подольске, у нас в военкомате эти приказы не сохранились.

– Понятно, – задумался я, – а что если…проверьте, пожалуйста, по книге учета погибших и пропавших без вести. Выдавалось ли кому извещение на Мальгина.

– Проверю, – ответила Гаврилова и ушла.

Не успел я согнать с лица задумчивое выражение, как ко мне зашла Наталья Владимировна Шорина. Впрочем, я знал, что она зайдет, поскольку готовила двух наших контрактников, Губина и Солнцева к отправке на сборный пункт области в Иваново. Сразу после обеда мне их пришлось туда сопровождать. Такой принцип работы с контрактниками был установлен недавно и не сказать чтобы сильно кому-то (включая самих контрактников) нравился. Раньше, еще год назад, контрактники уезжали на сборный пункт самостоятельно, но с началом первой чеченской кампании, контрактники, собирающиеся на войну, были приравнены к детям, только научившимся ходить и которых нужно до сборного пункта вести, держа их за руку. Ладно, довели. Но и дальше нельзя спускать с них глаз. Считалось, что, если отвернуться, будущий контрактник немедленно зальет в себя ведро водки, будто для превращения в контрактника человеку нельзя быть трезвым. Со стороны кажется, ну и что? Напился, ну и вали обратно домой, ты же не призывник, который в армию должен попасть обязательно, а всего-навсего кандидат на контрактную службу. Нет, ребята, никаких вали! Потому что есть план отбора по контракту со всем вытекающими…

Эти два парня на пьянчуг были не похожи, оба возраста за 30. У обоих причины были схожи – нужда. И Губин, и Солнцев были деревенскими мужиками, единственными кормильцами в семьях. Работали в своих совхозах водителями, особого горя не знали, пока их совхозы не развалились и работы не стало. Почти все наши контрактники шли в армию по такой же причине, романтиков мало было.

…В облвоенкомат поехали на автобусе. Прибытие на сборный пункт было определено на 17 часов, выехали в 15. В дороге ребята больше молчали, думая каждый о своем, отвечали односложно.

– Отправлять вас будут из Нижнего Новгорода, туда же по окончании контракта и вернетесь…, – начал я, когда уже подходили к зданию облвоенкомата.

– Я бывал в Нижнем, – сказал Губин, – хороший город, чистый…

– Я не о том, какой это город, – сказал я, – денежный расчет будет производиться с вами в Нижнем перед убытием домой. Будьте осторожны. Там вертятся бандиты всех мастей. Уже были случаи грабежа уволившихся контрактников, имевших при себе большие суммы денег. Лучше всего деньги переводом на счет…

– Там за перевод процент дикий, – возразил Солнцев, – я узнавал уже.

– Ладно, разберетесь сами, – вздохнул я. – Вы уже большие ребята.

Валерий Павлович Зайцев, начальник 4 отдела военного комиссариата области, ставший недавно полковником, встретил меня вполне дружески. Когда я усадил своих больших ребят в актовом зале, где его заместитель подполковник Егоров готовил именные списки за область, мы выпили с ним чаю с печеньем, раскритиковали президента Ельцина за сырые указы, касающиеся военной службы, ужаснулись от взрыва газа на днях в городе Светогорске, в результате чего обрушился подъезд дома и погибли 20 человек. После этого полковник Зайцев счел, что я уже адаптирован к плохим новостям и сообщил мне, что следующую партию контрактников на сборный пункт округа в Нижний Новгород повезу я. Через две недели.

Домой я вернулся, добираясь на попутках, где-то к полуночи…

4 июня, во вторник у меня была запланирована тренировка с так называемым аппаратом усиления военного комиссариата. Я, как начальник 4 отделения, отвечал за развертывание пункта предварительного сбора граждан (ППСГ). В случае войны, конечно. Тренировка была назначена на 11 утра, но руководящий состав пункта я вызвал к 9.00 в военкомат. Надо же объяснить людям, что я хочу отработать на этой тренировке, а главное, с их помощью перевезти имущество пункта во 2-ю школу, на базе которой этот пункт разворачивался. Имущество ППСГ тогда мы хранили в военкомате, после того, как директор школы нам объявил, что не может гарантировать его сохранность. Вернее, даже наоборот, он гарантировал, что имущество пункта, хранившееся до начала 90-х в одном из помещений школы, разграбят обязательно, а что не разграбят, то поломают. Грабить, конечно, там особо было нечего, плакаты, ящики, указатели, таблички, но время было такое, что мы поверили директору школы на слово, и с тех пор хранили эти ящики-плакаты в подвале военкомата, где до 70-х годов была угольная котельная.

Ирина Дмитриевна несколько раз заглядывала в мой кабинет, ей явно хотелось что-то мне рассказать, но только около половины 11-го нам удалось практически на бегу пообщаться.

– В апреле 1942 года извещение о пропавшем без вести сержанте Мальгине поступило в военкомат, – торопливо сообщила Ирина Дмитриевна.

– Так…, хорошо, – сказал я, – а имя – отчество?

– Сергей Васильевич.

– Совсем хорошо, – обрадовался я, – а кому вручено?

– Вручено Мальгиной Полине Васильевне, проживавшей по улице Петропавловской, 17. Причем, что странно, обычно имя получателя извещения не указывалось, а тут карандашом приписали.

– А кто она ему, не указано?

– Сестра.

– Ладно, это уже кое-что, – одобрил я, – по Малыгину из Нерли не уточнили?

– Уточнила, – ответила Гаврилова, – он вернулся домой в 44-м по ранению, умер в 60-х там же, в Нерли.

– Ясно, Малыгин отпадает, – кивнул я, – значит, ищем Мальгина. Какой, говорите адрес?

– Петропавловская, 17.

– Что-то я не слыхал про такую улицу в городе, – сказал я, – может окраинная какая…

– Нет такой улицы в Тейкове, – уверенно сказала Ирина Дмитриевна, – мы уже по карте проверили.

– А куда делась?

– Скорей всего переименовали, – поделилась своими соображениями по этому поводу Гаврилова, – вам надо в администрацию позвонить.

– Позвоним, если надо, – согласился я и пошел к ожидавшему меня военкоматовскому уазику…

…Тренировку мы провели в школьном спортзале. Вызывал я далеко не всех, только, скажем так, костяк пункта. Мы перетаскали столы из ближних классов и расставили их вдоль стены со шведской стенкой, разложили на них таблички и ящики с закладками с номерами команд и немного поиграли в войну. Обстановку, максимально приближенную к реальной создавали мальчишки младших и средних классов, неутомимо шнырявшие у нас под ногами, организуя ту неразбериху, которая и бывает в жизни. Наши игры вызвали у них ажиотажный интерес, напрочь отбивший тягу к урокам. Хотя, по себе помню, тяга к урокам у школьников – младшеклассников всегда на минимальном уровне. У старшеклассников еще меньше. Через час пришел директор школы и сказал мне, что в целом посещаемость нашей тренировки школьниками превысила общешкольные показатели, и мы успешно сорвали занятия во всей школе. Поэтому он будет счастлив больше никогда нас не видеть, но, если мы согласимся провести такие занятия в 4-й и 10-й школах, он выделит в наше распоряжение школьный автобус и пару толковых учителей в помощь. Я сказал, что подумаю…

В родной военкомат я вернулся в 14 часов и сразу понял, что поспешил. В дверях я столкнулся с бабкой Полиной. Собственно, она просто врезалась в меня, потому неслась из военкомата буквально вскачь. Увидев меня, баба Поля взвизгнула и явно хотела причинить мне телесные повреждения, но только ожгла свирепым взглядом.

– Будьте внимательны, Полина Васильевна, – учтиво сказал я, – не споткнитесь, здесь кроме меня еще и ступенька.

– Ну погоди, вун…вур…, – процедила бабка сквозь зубы.

– Вундеркинд, – напомнил я ей ее же определение.

– Угу. Вурдалак. Я тебе покажу, как издеваться над пожилыми людьми! – пообещала она и покинула военкомат.

Я зашел внутрь и остановился у окна дежурного. На входе и под окном дежурного валялся знакомый мне птичий пух, возможно даже из почтового ящика. Тот, что она разбросала по двору в субботу, дворник потом полдня собирал. Из окна на меня ошалело смотрел дежурный прапорщик Филиппов. В волосах у него, как у индейца, торчало перо.

– Что тут было, прапорщик Чингачгук? – спросил я.

– Налет бабки Поли, – пробурчал Филиппов, снимая перья с головы, – Владимир Алексеевич к военкому зайдите, он только спрашивал вас.

– А он про налет бабки знает?

– Она так тут орала, что наверняка знает. Кстати, на вас сильно ругалась, обещала сделать из вашей, извиняюсь, шкуры прикроватный коврик. Правда, я не понял, причем здесь почтовый ящик.

– При случае спрошу у нее, – пообещал я и пошел к военкому.

У военкома был вид человека, который третий день мучается зубами, когда я постучал в дверь и спросив разрешение, вошел в его кабинет. Он неосторожно, явно думая о чем-то другом, спросил меня про тренировку, и я конечно принялся грузить его своими проблемами, особенно напирая на слабость материальной базы. Только на этой тренировке школьники-гунны успели испортить три плаката, писанных на ватмане тушью, порвать пять указателей и забрать с собой на память о сегодняшнем дне два ящика под картотеку. Я, понятное дело, сильно преувеличивал масштабы урона, но пару указателей школьники и правда сорвали со стен и куда-то перенаправили. Один указатель, со слов директора школы был к концу занятий направлен на его кабинет, рядом висела табличка «Осторожно – злая собака!». Но раз, в кои веки, военком интересуется чьими-то проблемами, всегда нужно выдавать их по максимуму.

– Ладно, будет тебе белка, будет и свисток, – пообещал Анатолий Петрович, глянув на меня так, будто я был основной причиной болезни его зубов, – тут телега пришла. На тебя.

– В смысле жалоба? – уточнил я.

– В смысле жалоба, – подтвердил военком, – устная пока.

– От бабы Полины?

– Нет.

– Значит от Бурмистрова.

– И не от Бурмистрова…

– Ну, тогда не знаю. Не считая Билла Клинтона, больше ни с кем я в неприязненных отношениях не состою.

– А с Николаевым ты в каких отношениях состоишь, в приязненных? – спросил Анатолий Петрович. Он встал из-за стола и прошелся по кабинету.

– С которым из них? – спросил я, – только по Тейкову я знаю четырех Николаевых.

– Николаев Владимир Евгеньевич, мэр нашего города, – хмуро сказал Марчак, – в твой список входит?

– Мэр?! – поразился я, – про него я даже не подумал. Значит, я пять Николаевых знаю.

– Да хоть сто, – Анатолий Петрович присел на один стульев красного цвета, стоявших вдоль стены с окнами, – присаживайся, в ногах правды нет. Где ты ему на хвост наступил?

Я присел через стул от него.

– Так на меня уже мэры жалуются? – удивился я, – товарищ полковник, моя самооценка повышается.

– Хрен с ней, с твоей самооценкой, – военком изучающе смотрел на меня, – лучше скажи, откуда у вас вражда пошла.

– Да нет у меня никакой вражды, хоть обыщите, – ответил я, – а он на что жалуется?

– Говорит, что ты груб и несдержан, – поморщился Марчак, – советует мне тебя перевести на другое место службы…в другом регионе.

– Вероятно, он меня с кем-то спутал, – твердо заявил я, – я его вижу раз в год, на митинге 9-го мая, и то издалека, где бы я ему грубил?

– И нигде не орал на него?

Я посмотрел на военкома и вспомнил.

– Ну что, вспомнил? – сразу понял военком.

– Вспомнил, – признал я, – хорошая у Николаева память. Не зря он мэр.

– Ладно, Николаевскую память пока оставим в покое, сейчас просто расскажи: что, где, когда.

– Единственный раз, когда мы с ним беседовали, в прошлом году, кажется в январе месяце, когда в Чечне погиб Вышлов, это еще до вас было, я просил у него материальной поддержки для матери погибшего. Николаев отказал, и я ему сказал, что он не прав.

– Вышлов из Крапивново был, зачем ты в городскую администрацию сунулся? – спросил военком.

– А я тогда везде совался, – стал припоминать я, – и по предприятиям ходил, и по администрациям, чтобы Вышловой Татьяне Львовне помогли, у нее ведь один сын был. Кстати, все помогли, кроме города.

– Мда, – Анатолий Петрович вздохнул, – надо же, правда, запомнил…

– Ну, если он полтора года помнит косой взгляд, не завидую я тем ребятам, которые у него в детском саду игрушки отбирали.

– Ладно, если он только мне жалуется, отобьемся, – сказал Марчак, – но, если начнет выше…тогда не знаю.

– Ну, тогда поеду в Колу, – бодро ответил я. – Полковник Грачев недавно звонил, спрашивал, не хочу ли я послужить за полярным кругом.

– Знаю, – поднялся военком, давая понять, что разговор заканчивается, – что у тебя по медальону бойца?

– Пока ничего, – ответил я, поднявшись вслед за ним, – ищем. Одна ниточка есть, посмотрим, куда она приведет…

Зашел в свое родное 4-е отделение, а то так редко стал видеться с подчиненным личным составом, что он уже, наверное, стал подзабывать, как я выгляжу. Походил, показал себя, пусть помнят меня таким, когда я буду им писать с Кольского полуострова. И я в свою очередь буду помнить, как Антонина Васильевна Гурова копается в картотеке учетных карточек военнообязанных (так до 1998 года назывались граждане, пребывающие в запасе). Как Ирина Дмитриевна Гаврилова что-то записывает в своих толстых тетрадях (худых тетрадей я у нее не видел). Как Евгений Алексеевич Филимонов ругается на Тейковский молокозавод, который не стал морщить мозги, кого бронировать на военное время, а кого нет, и забронировал всех. Как Наталья Владимировна взяла на себя функции военкоматовского священника и крестит контрактников, отправляющихся на Северный Кавказ.

Посмотрев, кстати, на Ирину Дмитриевну я вспомнил, что должен позвонить в администрацию и что-то там уточнить. И хотя звонить туда не хотелось, учитывая возникшие разногласия между ними и мной, я все же уселся за стол Гуровой Антонины Васильевны и придвинул к себе телефон.

Позвонил секретарю Алле Николаевне, женщине, обладавшей феноменальной памятью. Все то, на что обычному человеку требовались бы энциклопедии и справочники, она носила в голове. Например, фамилию, имя, отчество главного бухгалтера швейной фабрики или номер телефона приемщицы в комбинате бытового обслуживания она помнила так же хорошо, как мы помним свой домашний адрес. Я иногда, пока не гляну на клочок бумаги с номером, приклеенный скотчем на свой рабочий телефон, не могу вспомнить этот самый номер. Как ни странно, Алла Николаевна на этот раз помочь нам не смогла.

– Петропавловская улица? – переспросила она, когда я изложил свою просьбу, – такой улицы в Тейкове нет.

– Ясно, – сказал я, – а могли ее переименовать в послевоенное время? У нас есть данные, что в войну улица Петропавловская была.

– Переименование улиц у нас – процесс почти непрерывный, – засмеялась Алла Николаевна, – переименовывали после революции, после войны в 40-х годах, в 60-х годах, сейчас переименовывают. Но вам лучше обратиться в городской архив, там подскажут точно.

Она продиктовала мне номер телефона городского архива, который я немедленно набрал.

Ответил резкий женский голос, интонация которого указывала на то, что своим звонком я нарушил слаженную работу учреждения, и теперь чтобы снова привести себя в рабочее состояние ему (учреждению) понадобится по меньшей мере неделя. Она поинтересовалась, не издеваюсь ли я над ней, когда поняла, что мне надо. Я твердо ответил, что не издеваюсь и мне обязательно нужно установить, была ли в города улица Петропавловская и если была, то как ее название звучит сейчас.

– Вы что там, в военкомате, не знаете порядок работы с архивными учреждениями? – голосом, подключенным к морозильнику, спросила она меня. – Направляйте письменный запрос. В двухнедельный срок мы поднимем имеющиеся у нас на хранении документы и подготовим соответствующую справку.

Трубку я отставил подальше от ее сопрано, ставшего от архивной пыли просто скрипучим, и народ в отделении смог, не напрягая уши прослушать трансляцию урока с алгоритмом действий по добыче сведений от архива.

– Все так, – сказал я, досадуя на себя, что не узнал у Аллы Николаевны как зовут архивариуса и теперь был вынужден обращаться к собеседнице без имени-отчества, что никогда не создает доверительной обстановки, – все так, но, к сожалению, ситуация у нас не та, чтобы действовать строго в соответствие…

– У вас всегда не та ситуация, – прервала меня архивариус.

И положила трубку.

– Зараза! – с чувством сказал я и тоже положил трубку.

4-е отделение выразило полную солидарность с этой характеристикой и принялось разрабатывать в отношении городского архива планы репрессивного характера. Наталья предложила отправить архивариуса на военные сборы, несмотря на то, что архивариус женщина, и не исключено, что пенсионного возраста и несмотря на то, что военных сборов уже года три, как не было. Евгений Алексеевич внес предложение о бойкоте архива, в который мы за последние три года без всякого бойкота не обращались ни разу. А Антонина Васильевна, добрейшей души женщина пообещала набить архивариусу морду. Хотя честно призналась, что последний раз дралась еще в детском саду с куклой, причем проиграла бой по очкам. Но неважно, сказала она, сейчас закончу сверку с заводом «Вперед» и пойду. Одна Ирина Дмитриевна ничего не предложила.

– Да знаю я ее, – она грустно покачала головой. – Вера Николаевна Ермолаева. Она одна там на весь архив, и городской, и районный. Очень порядочная женщина, ее замордовали просто. Вам, Владимир Алексеевич, лучше взять шоколадку и пойти к ней, поговорить по-человечески, объяснить, и она все сделает.

Народ сконфузился и потихоньку отозвал свои воинственные инициативы. А я встал и пошел в архив. По дороге, в ларьке купил шоколадку «Альпен гольд».

Вера Николаевна была небольшой, очень резкой в движениях женщиной и строгим взглядом. Посмотрев на нее, я понял, как Антонине Васильевне повезло, что она сюда не пошла.

Она дала мне три минуты на изложение сути дела, я уложился в одну.

– Понятно, – сказала Вера Николаевна, – Петропавловская улица переименована во 2-ю Пролетарскую в 1946-м году. Могли бы и по телефону спросить.

Я только вздохнул.

– Вы все улицы помните, как и когда переименовывались? – спросил я.

– По Тейкову все. Вам официальная справка нужна? – спросила она, – или так, на словах?

– Спасибо, Вера Николаевна, справка не нужна. А где эта 2-я Пролетарская?

– В районе 5-й школы…

      …В военкомате у меня перед кабинетом скопился десяток мужчин всех возрастов, от ребят, только уволившихся с военной службы в запас, до седых ветеранов войны. Ничего не поделаешь, вторник и четверг приемные дни начальника 4-го отделения, так что мне пришлось отложить поход на 2-ю Пролетарскую улицу. Я, если бы людей не было, собирался выпросить уазик у военкома и с Гавриловой найти там 17-й дом.

С запасниками было проще, ребята только вернулись домой, еще наслаждались гражданской жизнью и долго сидеть у меня в кабинете им не улыбалось. Другое дело ветераны. Им спешить было некуда, они обстоятельно рассказывали о своих проблемах, с экскурсами в прошлое, с историческими примерами, постепенно подводя слушателя (меня) к сути. Я примерно с середины (обычно даже раньше) рассказа знал, что потребует ветеран в конце, но терпеливо слушал, не прерывал, и не только потому, что ветераны – народ обидчивый, просто понимая, что чаще всего пожилому человеку нужно выговориться. Они ведь знали, что такой маленький начальничек, как я, ничем особым помочь им не сможет, а все-таки приходили и рассказывали, и больше о своей жизни, чем о своих трудностях…

В среду 5 июня с утра военный комиссар вдруг решил собрать военнослужащих военкомата на совещание. Он вообще-то не особенно любил совещания и всякого рода собрания, предпочитая вызывать нас поодиночке. Но конечно, если нужно было сообщить нечто такое, что надо знать всем, поодиночке вызывать людей довольно утомительно. Видно, на этот раз что-то в этом роде, массовое. Так оно и было.

Для начала полковник Марчак минут 20 грузил нас обычным балластом, вроде того, что мы не следим за внешним видом подчиненных, которые ходят на работу в одежде, больше подходящей для сбора подаяния у церкви. А мы есть военкомат, государственное учреждение, и должны являть собой…

Все молчали. Потом Анатолий Петрович переключился на качество переписки с военным комиссариатом области.

– Что вы пишите! – горько сказал он, – это же вид наказания – читать ваши письма. Мало того, что вы, офицеры, пишите с ошибками, так и предложения строите, как будто ваше образование ограничилось 3-мя классами церковно-приходской школы…

Он на некоторое время замолчал, потом немного понизив тембр голоса, спросил:

– Как вы полагаете, товарищи офицеры, я не слишком громко говорю? Не хотелось бы будить капитана Панина.

Товарищи офицеры посмотрели на капитана Панина, который безмятежно спал, откинувшись на спинку стула. Подполковник Конев стукнул его локтем в бок и Панин, всхрапнув, проснулся.

– Я не спал, – тут же сказал он, – просто задумался.

– Если Панин начал думать, это обнадеживает, – сказал военком, – потому что, когда он пишет донесения в облвоенкомат, он обычно не думает.

– Думаю, – не согласился Панин.

– Вот образчик его дум, – продолжил военком, надев очки и взяв со стола лист бумаги.

– Военному комиссару Ивановской области полковнику Коноплеву, – прочитал он.

Потом Анатолий Петрович снял очки и посмотрел на нас.

– Нормально? – спросил он, – машинистка добросовестно напечатала это донесение, подполковник Конев принес мне бумагу на подпись и, если бы я подписал не глядя, что бы было? Военный комиссар области сравнительно недавно стал генерал-майором, еще с тихой радостью частенько косит глазом на свой генеральский погон, и вдруг узнает, что Тейково разжаловало его обратно в полковники. Что бы с ним стало? И даже не с ним, а со мной, потому, что эта хрень подписана была бы мной.

      Все, кроме Панина засмеялись.

– Теперь, главное, – объявил военком, – сейчас получить у подполковника Тимофеева личное оружие и в 11.00 выезжаем на дивизионное стрельбище на стрельбы. Свободны, товарищи офицеры. Капитан Панин, задержитесь…

Стрельбы для офицеров военкомата были, наверное, одним из самых лакомых развлечений. В полку, помню, офицеры всегда норовили как-нибудь отлынить от них, особенно если с личным составом, я за пять полковых лет стрелял кажется не более 3-4 раз, а вот в военкомате ездили на стрельбы с удовольствием. Стреляли мы на стрельбище дивизии, дислоцированной в нашем районе. Пистолеты привозили свои, а боеприпас нам выдавала дивизионная служба вооружения. Потом, после стрельбы из пистолета Макарова, в качестве бонуса, еще давали пострелять из автомата АК-74.

На стрельбище поехали на нашем уазике и жигулях Конева. Я ехал с военкомом в уазике и, все 20 минут пока ехали, клянчил у него этот самый уазик на вечер для розыска 2-й Пролетарской улицы, а в ней 17 дома. Бесполезно. По его твердому убеждению, для турне по городу личному составу (кроме него) вполне достаточно собственных ног.

Приехали, постреляли. Кроме майора Губницкого, который вроде бы все-таки грудную мишень ранил, никто из нас с 25 метров никуда не попал. Мне было, кстати, обидно, потому что в полку, помню, в бутылки (когда мы в конце стрельб расстреливали с полковым оружейником остаток патронов) я попадал, а тут все мимо, и три пробных выстрела, и три зачетных. Свалив неудачу на не пристрелянный пистолет, я хмуро смотрел, как стреляет очередная пара стрелков (на огневой рубеж выходили парами), все больше убеждаясь, что и к остальным нашим офицерам кличка Вильгельм Телль не прилипнет. Военком, промазав свои шесть выстрелов, сказал дивизионному оружейнику-майору, что из наших пистолетов можно во что-нибудь попасть, только приставив ствол к цели.

– Стреляйте из наших ПМ-ов, – любезно ответил оружейник, – они пристреляны.

Полковник Марчак ответил, что времени нет, и первым ушел стрелять из автомата. Тут дела шли получше и все военкоматовцы с дистанции 100 метров поразили появляющуюся мишень. Правда, когда мы довольные возвращались к машинам, оружейник явно для того, чтобы испортить нам настроение, сказал вдогонку, что эта мишень, хоть стреляй, хоть не стреляй, через пять секунд упадет сама…

Вечером, после 18 часов, рассудив с Ириной Дмитриевной, что днем скорей всего все на работе, мы с ней пошли искать 2-ю Пролетарскую улицу. Нашли. Добрели с ней до дома №17 и огляделись. Дом был обычный, деревянный, зеленого цвета. Резные наличники, палисад, глухие ворота, калитка с аркой из трубы. В общем, нормальный дом средней полосы.

У калитки была кнопка, на которую мы попеременно с Гавриловой безрезультатно жали минут пять, потом с тем же успехом постучали немного в саму калитку, а еще потом я перелез через ограду палисада и принялся стучать в окно. Это сработало. За окном что-то мелькнуло и через каких-нибудь 10 минут мы услыхали звук открывающейся двери.

– Чего надо? – спросил грубый мужской голос, не утруждая себя открытием калитки.

– Мальгины здесь живут? – спросил я.

Голос что-то пробурчал, протопал к калитке, и мы увидели небольшого мужичка лет сорока в майке и спортивных штанах, лохматого и небритого.

– Мальгины здесь живут? – повторил я.

– Кто? – водочный перегар накрыл нас, как напалм.

– Мальгины, – еще раз сказал я, начиная сомневаться, что мужичок нас слышит. Оказалось, слышит.

– Я здесь живу, – категорически сказал он.

Я посмотрел на Гаврилову, она на меня.

– Ваша фамилия Мальгин? – спросила Ирина Дмитриевна.

– Какой Мальгин? – мужичок тупо посмотрел на нее.

Мы препирались с ним минут 10, пытаясь вытянуть из него что-нибудь, относящееся к фамилии Мальгин, но, так бы скорей всего и не узнали ничего, не проходи мимо пожилая женщина с хозяйственной сумкой в руках.

– Не слыхала, – задумалась она, когда я спросил ее про Мальгина, – здесь Витек живет лет пять последних.

Она кивнула на мужичка.

– А до него жила семья Авериных, они в Курскую область, кажется, переехали…

– Мальгины здесь до войны жили, – пояснил я. – И в войну. Полина Васильевна Мальгина.

– Ну, до войны, – покачала головой женщина. – Кто – же знает…хотя, постойте, вон в том доме, 21-ом, дедушка Сергей Сергеевич Марков, он тут тыщу лет живет, может, он вспомнит. Правда, ему за восемьдесят, он уже своих детей не помнит, как зовут…

…– Конечно, помню Мальгиных, – уверенно сказал дедушка Марков, когда мы зашли в его дом. На этот раз нас впустили сразу, узнав, что мы разыскиваем родственников погибшего бойца, и надеемся, что Сергей Сергеевич может нам в этом помочь. Правда, его дочь, Вера Сергеевна, женщина лет пятидесяти, предупредила, что дедушка вполне может рассказать нам как факт то, что ему приснилось.

– Жили они здесь до войны, – рассказывал он, – ихняя мамаша, как же ее звали…Фая, что-ли. Нет, не Фая, Галя, кажется, сын ее и дочь, как их звали уже не помню.

– Дочь, не Полиной звали? – спросил я.

– Не помню. Может и Полина. Они с братом вроде погодки были. А, вспомнил, брата Серегой звали, тезка он мне был. Потом Серегу в войну забрали на фронт, и он погиб. В 41-м или 42-м она получила на него похоронку и тогда же, или через год, они с дочкой уехали. То ли в Ташкент, то ли в Челябинск. Моя мать с ней переписывалась, Фая…нет, не Фая, Галя, вроде даже фотокарточку присылала.

– Сохранилась карточка? – спросила Ирина Дмитриевна.

– Конечно, – закивал головой дедушка. – Где-нибудь в альбоме лежит.

– Ну что ты говоришь, папа, – вмешалась его дочь. – Какая карточка… Этих альбомов давно нет.

– Как нет! – заволновался дедушка. – Я недавно смотрел материн альбом!

– Этому недавно лет тридцать, – вполголоса сказала нам Вера Сергеевна…

…В четверг, 6 июня я подошел к военкомату в 8 утра. У ворот стояла женщина и пристально смотрела на меня. Я узнал в ней Веру Сергеевну, дочь ветерана, у которого мы вчера с Гавриловой искали Мальгина. Я подошел, поздоровался.

– Понимаете, – с волнением сказала Вера Сергеевна, – вчера, после вашего ухода отец стал перебирать старые альбомы и действительно нашел это письмо, а в нем фото. Вот, возьмите, может оно поможет, хотя столько лет прошло.

Она протянула мне старый конверт. Я взял его и пригласил Веру Сергеевну зайти в военкомат, но она отказалась, сказала, что опаздывает на работу.

– Вера Сергеевна, а ваш отец не воевал?

– В начале войны он на броне был, работал на ХБК, а в 43-м его призвали, но в этой, как у вас называют…сражающейся, что-ли, армии…

– Действующей…

– Да, в действующей армии не был. В 45-м вернулся, а в 46-м я родилась.

Она усмехнулась и пошла.

У дежурки стояли наши офицеры, майор Даниленков с нагрудным знаком «Дежурный» и майор Губницкий и рассуждали, кто будет следующим президентом России. На эту дискуссию их подвигла баба Поля, получасом ранее внезапно атаковавшая военкомат и пока дежурный Даниленков соображал, как и чем обороняться, она расклеила на стенах портреты Зюганова с призывом голосовать за него. Выборы должны были пройти через десять дней, 16 июня. Иван Иванович Губницкий считал, что президентом выберут Ельцина, невзирая на то, что за него никто не проголосует, а Евгений Алексеевич Даниленков придерживался мнения, что победить должен генерал Лебедь. Они прицепились с этим вопросом и ко мне. Я сказал, что сработаюсь с любым, лишь бы не баба Полина, и ушел.

Проходя мимо общей комнаты отделения, я сказал Ирине Дмитриевне, чтобы зашла ко мне, и влез в свою каморку, в которой два человека могли поместиться, только если не надували щеки. Когда-то для смеха ее назвали кабинетом. Ирина Дмитриевна через минуту сидела напротив меня, и мы вслух читали письмо ровно полувековой давности, спотыкаясь на нечитаемых словах и передавая письмо друг другу. Один (одна) читал письмо, другой (другая) разглядывал фото с резными краями, на котором женщина средних лет стояла рядом с фикусом и напряженно смотрела на нас. На фото поверх снимка было написано – Троицк. На обороте «Дорогой Надежде с надеждой на скорую встречу». Март 1946 г. В письме Галина Мальгина писала Надежде Марковой о своей жизни в городе Троицке Челябинской области, работе на электромеханическом заводе учетчицей, обещала, если не в это лето, то в следующее точно приехать в Тейково…к дочери.

– К дочери? – переспросил я.

– К дочери, – подтвердила Гаврилова.

Я взял у нее листок, нашел это место и прочитал сам. Потом посмотрел на дату. 2 апреля 1946 года.

– Странно, – сказал я, – или у нее еще одна дочь была, или та вернулась.

– Может и не уезжала с матерью, – задумчиво сказала Ирина Дмитриевна.

– А где тогда жила? Дом же, наверное, продали.

– Можем только гадать, – Ирина Дмитриевна пожала плечами.

– Ладно, – подумав, сказал я. – Ищем теперь в двух направлениях. Запрос в Троицк на Мальгину Галину…отчества нет?

– Нет. И года рождения нет. Только адрес, Троицк, улица Рабочая, 48.

– Ну, чем богаты. И ищем Мальгину Полину Васильевну…кстати, наша соседка-агрессор, как раз Полина Васильевна, не она, часом? Правда, она Грачева, но она могла сменить фамилию, если замуж выходила.

– Могла, – согласилась Ирина Дмитриевна, – и по возрасту подходит.

– В общем, готовьте два запроса, в Троицк и…куда по Полине, в ЗАГС или паспортный стол? Или и туда, и туда?

– Давайте в оба адреса, – предложила Гаврилова, – хуже не будет. Сейчас напишу…

…Пока Ирина Дмитриевна писала запросы, мы с Филимоновым Евгением Алексеевичем пошли искать воинский учет в швейной фабрике, что в Лифанове. Не нашли там ничего, даже саму фабрику. Ну, фабрикой она была такой же, как моя конура кабинетом, обычный дом, не очень даже большой, где они, вероятно, что-то шили. Шили, как заверил меня Евгений Алексеевич, еще в прошлом году, а в этом, видно, зашились. Дом был закрыт.

Когда через два часа мы с ним вернулись, запросы были отпечатаны, снабжены угловыми штампами и уже лежали у меня на столе. Я прочитал текст, подумал, что запросы надо было бы снабдить надписью: «Срочно!» и пошел к военкому их подписывать. Мы иногда печатали на своих запросах слово «Срочно», но опыт подсказывал, что сейчас никакие мотивирующие надписи на запросах не ведут к ускорению ответа от запрашиваемого учреждения. Хоть пиши им «Отложите все и займитесь нашим делом», хоть «Не спешите – ответите, когда захотите», ответ придет не раньше, чем через полгода, если придет вообще. Такое время было.

У двери в кабинет военкома стояли подполковник Конев, груженный личными делами и военными билетами призывников и начфин военкомата Селезнева с почти такой же пачкой бумаг. Они выясняли между собой, кто зайдет к военкому сразу после выхода от него подполковника Тимофеева. Сергей Анатольевич Конев негромко, но яростно доказывал, что первым, по двум причинам, зайдет он. Первая причина, это выполнение государственной задачи по призыву и отправке призывников на военную службу не позднее, как завтра. А вторая причина, он подошел к дверям кабинета военкома первым. Внутренне я согласился с этими доводами, но решил послушать аргументы Селезневой. Оказалось, что у начфина доводы покруче. Она сказала, что если мы хотим в ближайшее время услышать хруст бумажек, которые мы по привычке называли деньгами, то лучше ее пропустить без учета, кто здесь первый в очереди, а кто последний. Я, хотя моего мнения никто не спрашивал, принял сторону начфина. Конев, после некоторого раздумья тоже признал ее приоритет.

Я просительно сказал, что мне только подписать две бумажки, не особенно надеясь на их согласие пропустить меня без очереди, учитывая, что они тут с государственными задачами, а я из песочницы за лопаткой. Конев и Селезнева посмотрели на меня, как Гринпис на журнал «Охота и рыбалка» и даже не стали отвечать.

Я не расстроился, зашел в машбюро, на поручне барьера, отделяющего машинистку Маламахову Зою Ивановну от внешнего мира, расписался за военкома и пошел в отделение. Отойдя пару шагов от Конева и Селезневой, я обернулся.

– Людмила Борисовна, – спросил я начфина, – за деньгами с мешком приходить, или баула хватит?

– Компенсация за продпаек, – пожала плечами Селезнева, – за май, 9220 рублей за сутки, считайте…

Я потом не поленился, посчитал. 285820 рублей. Литр молока и буханка хлеба тогда стоили по 3000, мясо 15000 за килограмм, бутылка водки 35000, коньяка от 60000, туфли 250000, а куртка 350000. Это я так, для тех, кто выпучил глаза от нашего денежного довольствия…

В паспортный стол пошла Наталья Владимировна Шорина, у нее там кто-то из знакомых работал. Вряд ли это обстоятельство ускорило бы исполнение нашего запроса, просто у нее накопились свои запросы, для милиции, на предмет наличия или отсутствия судимости у ребят, проходящих отбор на военную службу по контракту. В ЗАГС запрос понесла Антонина Васильевна Гурова.

А я, поскольку был четверг, и значит приемный день, уселся в своем кабинетике и остаток дня посвятил населению, по мере сил и возможностей вникая в суть их проблем. Вернее, собирался посвятить, но весь остаток дня это не заняло, потому что в этот день ко мне пришло всего два ветерана войны и одна труженица тыла. Об одном из них расскажу чуть подробней.

Он (ветеран) добивался изменения своего ветеранского статуса. Доказывал свое право перебраться из участников Великой Отечественной войны состава частей, не входивших в Действующую армию, в армию Действующую. Причины были, в общем, ясны. Это не только пенсионная надбавка, которая для разных категорий ветеранов была разной, но и для общения с другими ветеранами (ветераны очень щепетильны в вопросах своего статуса). Этот ветеран вот уже полтора года, со дня вступления в силу в январе 1995 года закона «О ветеранах» приходил ко мне с новыми идеями и свежими рассказами из своего военного прошлого. Рассказывал, как представлялся к ордену за поимку диверсанта (орден не дали), как спасал горящий склад с боеприпасами, как писал рапорт о переводе на фронт…

Мы в отделении искренне хотели ему помочь, понимая, что все свои истории он не выдумал, что шла война, что их могли бомбить, что они ловили диверсантов. Но у меня лежал перечень воинских частей, которые относились к Действующей армии и добавить в него часть этого ветерана я не мог.

В этот раз он рассказал мне, как их часть, перевозимую железнодорожным эшелоном, бомбили немецкие бомбардировщики. И его ранило. Он ткнул пальцем куда-то в плечо, показывая, куда его ранило.

Ну что ж, ранение – это серьезно. Попробуем зацепиться за его ранение. К сожалению, он не помнил больше ничего. Ни где был эшелон, ни где его лечили. Я предложил ему направить запрос в архив военно-медицинского музея в Санкт-Петербург, он поблагодарил и ушел. Я вызвал Ирину Дмитриевну Гаврилову и попросил подготовить запрос. Она тяжело вздохнула, кивнула и ушла. Через минуту принесла мне дело с перепиской с архивными учреждениями, где я прочитал, что сведениями о ранениях нашего ветерана архив военно-медицинского музея не располагает…

– Про ранение он год назад нам рассказывал, мы делали запрос…

И Гурова и Шорина вернулись довольно быстро. В ЗАГСе Антонина Васильевна отдала запрос лично в руки заведующей, которая заверила нашу сотрудницу, что ответ в военкомат придет очень быстро. Письменный. А на словах пояснила, что чтобы найти в их архивах человека, сменившего фамилию в 40-х годах, ей нужно посадить за эту работу весь ЗАГС, а всю остальную деятельность, включая бракосочетание граждан, отменить. Так что ответ будет примерно в том смысле, что запрашиваемые сведения обнаружить не представилось возможным. Кстати, сказала заведующая ЗАГСом, сменить фамилию в связи с женитьбой или замужеством можно было тогда в любом сельсовете не только нашего района, но всей страны, проживая при этом в городе Тейкове.

– Понятно, – сказал я, выслушав Антонину Васильевну. Потом зашла Наталья Шорина. Запрос она тоже пристроила в надежные руки, которые ей обещали официальный ответ еще в этом веке.

– А неофициально, – Наталья Владимировна задумалась, припоминая видно эмоции и слова паспортистов. – Они ругались, что не могут найти у себя сведения о прописке граждан за прошлый год, а мы хотим от них за 1940-е годы.

– Понятно, – повторил я. Тупик.

Я зашел в отделение, взял папку с документами на подпись военному комиссару и посмотрел на Гаврилову.

– Можно попробовать еще раз прогуляться по 2-й Пролетарской, – сказала мне Ирина Дмитриевна, – может быть, найдется еще кто-нибудь из стариков с памятью. Я в субботу с сыном похожу там.

Год назад я категорически запретил своим сотрудникам ходить по частному сектору города в одиночку, после того, как один пьянчуга пытался натравить на Наталью Владимировну Шорину свою собаку. Хорошо еще, что собака отказалась натравливаться, а то Наталье, она разносила повестки (тогда эта обязанность возлагалась на весь личный состав военкомата) призывникам, пришлось бы худо. Через некоторое время я решил, что какая-нибудь вражина вполне может спустить собаку с цепи и на двух сотрудников, поэтому мы в скором времени купили на отделение перцовый баллончик. Я думал, учитывая время (90-е годы!), что народ без него теперь и шагу не сделает, но увидев, что они упаковали баллончик в десять пакетов, как атомную бомбу и закопали его в гардеробной нише, понял, что люди этот баллончик боятся больше, чем собак и пьяниц.

Я сказал Ирине Дмитриевне, что не возражаю и пошел к комиссару. Полковник Марчак был загружен вопросами призыва, поскольку наступил июнь месяц и отправки призывников на военную службу были практически ежедневными. На другие раздражители он реагировал с трудом, но про Мальгина вспомнил. Я рассказал ему свежие новости про розыск родственников и признался, что не вижу просвета в этом деле.

– Завтра я дежурю, попробую позвонить в военкомат Троицка, если найду телефон, – завершил я свой рассказ, включив в него некоторую надежду на положительный результат.

– Позвони, – согласился Анатолий Петрович. – Запрос запросом, а звонок…это такая мобилизующая сила, что Троицк забьет на призыв и прочую дребедень и побежит искать твою Мальгину.

Я посмотрел на него и невесело хмыкнул.

– Ты по Тейкову все отработал? – спросил военком.

– Вроде все, – я задумался.

– Да нет, полагаю, что не все, – сказал военком. – Куда дочь у вас подевалась? Ей сколько было лет на начало войны?

– Этого мы не знаем, но раз указано, что извещение о пропавшем без вести вручено ей, значит не менее 18 лет.

– Правильно. А теперь подумай, почему она не поехала в Троицк?

– Она могла поехать, а потом вернуться, – для порядка возразил я, хотя в душе был согласен с комиссаром.

– Неважно. Я думаю, что не уезжала, но неважно, – сказал военком. – В 46-м году она была в Тейкове, мать в Троицке, почему?

– Если не уезжала, то возможно вышла здесь замуж и осталась с мужем, – предположил я.

– Это первая причина, – сказал военком, – а вторая, она могла здесь учиться в учебном заведении и не захотела прерывать учебу.

Про такой вариант мы не думали.

– Да, могла, – согласился я.

– Вот и проверь по учебным заведениям города, – предложил военком, – уточни в архиве, какие в городе были в войну и поройтесь там. Начни с 24-го профлицея, они с 30-го года работают, в войну, кажется, ремесленным училищем звались.

– Ну, даже если и найдем, что она там училась, что это нам даст?

– Не знаю, ищите…

В пятницу до 10 часов, до начала дежурства я готовил конспекты проведения занятий с отделением, которые были запланированы на понедельник. Никаких занятий мы, конечно, не проводили, поэтому я вдвойне аккуратней заполнял журналы учета проведенных занятий, ставил оценки личному составу и вкладывал в журнал конспекты. Вся эта мишура была, ясное дело, исключительно для проверяющих, как подтверждение того, что мы работаем над повышением своего профессионального уровня, растем над собой. Впрочем, когда приходили действительно серьезные документы, регламентирующие нашу работу, или выходил новый закон по нашу душу, мы собирались и разбирали документы до винтика.

Ирина Дмитриевна, получив от меня задачу по учебным заведениям города, пожала плечами и сказала, что не понимает, как нам поможет информация, что Мальгина училась в 40-х годах в ремесленном училище №3.

– Скорей всего никак, – согласился я, – а может, и найдем что-нибудь. Кроме возможной учебы, да Троицка, зацепок больше нет.

– Хорошо, – без энтузиазма сказала Гаврилова, – кстати, Евгений Алексеевич как раз сегодня проверяет профлицей №24, пусть покопает там про Мальгину.

Я просветил Филимонова насчет наших идей касательно поиска Мальгиной и пошел принимать дежурство. Подполковник Конев уже ждал меня в дежурке…

После выполнения всех процедур, связанных с приемо – сдачей дежурства по военкомату, я пришпилил к нагрудному карману металлический знак «дежурный», который с недавних пор заменил традиционную красную повязку и уселся в крутящееся кресло у пульта дежурного. Оснащение пульта было как в кабине космического корабля «Союз»: множество кнопок, бирок под ними, лампочек и экранов, половина из которых, правда, не работала. Под оргстеклом инструкции, схемы оповещения, телефоны всего на свете, картинки с алгоритмами действий дежурного в различных ситуациях. На столе три телефона, городской, внутренний и связи с дежурным по дивизии. Пока я оглядывал все это имущество и проверял телефоны (телефон связи с дивизией как обычно не откликался) хлопнула входная дверь военкомата. Ну, хлопнула и хлопнула, все равно вошедший, кроме как к окошечку дежурного, никуда не придет, поэтому я даже не поднял головы, расписывая ручку, лежавшую рядом с рабочим журналом дежурного. Беда с этими ручками в дежурке. Ни разу так не было, чтобы я пришел туда, взял в руки ручку, и она сразу стала писать. Лучше было бы сразу взять на дежурство свою, но вот не взял и теперь черкал ручкой по журналу, оставляя в нем вдавленные полосы. Черкал, пока знакомый голос не заструился из прямоугольного проема в окне с надписью – Дежурный. Когда поднимал голову, уже знал, что голос принадлежит бабе Полине. Что-то сегодня она рано вышла на тропу войны.

Я посмотрел, как она пристраивает на подоконник, тот, что перед окном дежурного, какую-то коробку, похожую на обувную и ее действия мне не понравились. Надежно закрепив коробку, она пробормотала что-то, вроде заклинания и посмотрела на меня. Посмотрела и радостно воскликнула:

– Аа, тыы! Вот удача! Теперь слушай меня, вундеркинд. Военкомат заминирован. Бомба здесь.

Она погладила коробку и дополнительно сообщила, что бомба большой разрушительной силы, и что лучше бы мне оторвать задницу от кресла и что-то начать делать.

Я положил ручку, поднялся и, выйдя из дежурки, пошел к бабе Полине. Подошел, посмотрел на коробку. Ну да, точно из-под обуви, какие-то кроссовки нарисованы. Коробка была обмотана шнурком, а поверх красным карандашом было написано: БОМБА. Я приподнял ее – вес, пожалуй, потяжелей, чем у кроссовок.

– Сейчас как рванет, – пообещала бабка Полина, – одни шнурки останутся.

Я не стал с ней спорить, вернулся в дежурку и снял трубку телефона. Бабка с любопытством следила за моими действиями.

– Полковник Марчак, – сказала трубка.

– Товарищ полковник, поступила информация, что военкомат заминирован, – доложил я.

– От кого информация? – спросил военком.

– От Полины Васильевны Грачевой. Она заминировала нас коробкой из-под кроссовок. По весу не иначе утюг туда заложила.

– А ты что, коробку трогал? – недовольно спросил комиссар, – зря.

– Виноват, – признал я, – просто сначала подумал, что она не все еще перья вернула…

– Какие перья? – не понял военком.

– Да это я так, из прошлого вспомнилось.

– Так. Провести эвакуацию личного состава и посетителей. Вызвать милицию, саперов, пожарную службу и скорую помощь. Грачеву задержать и передать в милицию. Давно не тренировались по антитеррору, поэтому давай, по полной!

– Есть! Оперативному дежурному докладывать?

– Да. Я же сказал, по полной!

Следующий час выдался у меня довольно напряженным. Надо было организовать эвакуацию всех, кто в эту минуту находился в здании военкомата, а это еще то приключение. Я нажал кнопку ревуна, подержал ее 10 секунд, потом заорал нечеловеческим голосом – всем покинуть военкомат. Особенность нашего ревуна состояла в том, что, если стоять рядом с ним на момент начала рева, человека кондрашка хватит, а если человек находится где-нибудь в дальнем углу, вроде призывного отделения или в моем кабинете, то его не слышно. От слова – совсем. Поэтому дежурному всегда нужно побегать туда-сюда, крича во все горло, призывая народ спасти свои жизни, и кое-что из имущества. Другая особенность, теперь уже касающаяся нашего личного состава, заключалась в их твердом убеждении, что эти игры с эвакуацией всех и вся командный состав военкомата придумывает исключительно от скуки, никогда ничего действительно опасного не происходит и не произойдет. Поэтому народ эвакуировался обычно так. Из каждого отделения не торопясь приходил гонец, узнавал, что случилось и так же, не торопясь уходил. Через некоторое время с той же улиточной скоростью приходил другой гонец (или тот же самый) и спрашивал, нужно эвакуировать имущество (каждому сотруднику в случае эвакуации полагалось по возможности захватить с собой что-то из наиболее ценной документации или оборудования). Все это делалось с целью выжидания, может командованию надоест валять дурака и они дадут отбой…

Я закрыл на засов главный вход, поскольку он пролегал как раз мимо коробки бабы Поли и, взяв ключи от запасного выхода, который у нас был на призывном пункте, пошел его открывать. Потом вернулся и принялся звонить. Список абонентов с номерами телефонов, которых нужно оповестить о происходящем лежал у меня на столе, поэтому дело продвигалось довольно быстро. Через некоторое время я осознал, что баба Полина исчезла с радаров. Я повертел головой, надеясь ее отыскать и не дать уйти от возмездия, как вдруг услышал ее голос со стороны призывного пункта. По некоторым ее выражениям и интонации я понял, что она регулирует поток беженцев. Ну а что, она тренирует нас не реже двух-трех раз в год и знает наши маршруты лучше многих сотрудников. Пока народ выползал из кабинетов, прилетела милиция и пожарные, они всегда действовали быстро. Баба Полина за руку притащила их к своей коробке и снова вернулась к регулированию эвакуационного процесса. Из военкомата мы с ней ушли последними.

– Сегодня лучше, чем в прошлый раз, – объявила мне свой вердикт бабка, – в прошлый раз, помнишь, вундеркинд, Голубицкая спряталась и не хотела выходить?

– Помню, – подтвердил я, взяв ее под руку и выводя из военкомата. А то она хотела еще «разок» пробежаться по этажам, проверить…

Мы вышли с ней во двор, и пошли к воротам.

– Полина Васильевна, – вдруг вспомнил я, – вы ведь Грачева по паспорту?

– Ну, – умиротворенно отозвалась баба Поля.

– А фамилия – Мальгина, ничего вам не говорит?

– Почему не говорит, говорит. Моя девичья фамилия, а что?

– Ваша девичья фамилия – Мальгина? – я остановился и обернулся к ней.

– Мальгина, – весело подтвердила Полина Васильевна. – А что ты застыл, будто Ельцина увидел?

– Так. Мальгина, – я не двигался с места, хотя баба Поля почти тащила меня к выходу. Ей хотелось оценить, насколько далеко эвакуировался личный состав (мы в таких случаях выходили в сквер рядом с военкоматом).

– А тебе что за дело до моей девичьей фамилии? – поинтересовалась она, – была Мальгина, в 46-м вышла замуж и стала Грачевой.

– Понятно. А Сергей Васильевич Мальгин вам кем-нибудь приходится?

– Сережа? – она резко повернулась ко мне и ухватила меня за рукав кителя.

– Это ваш брат?

– Сережка, брат мой, – она исподлобья смотрела на меня. – Он погиб на войне, в 42-м. Похоронку я здесь, у вас получала.

– Не похоронку, наверное, а извещение о том, что ваш брат пропал без вести, так?

– Так. Он… жив? – она с такой надеждой посмотрела на меня, что перехватило дыхание.

– Нет, Полина Васильевна, он погиб, – сказал я. – Погиб, как герой, в бою под Ленинградом.

Она сникла, сгорбилась и побрела к своему дому. Потом остановилась и повернулась ко мне.

– Где он похоронен?

– Сергей Васильевич пока не похоронен, – пояснил я. – Военно-поисковый отряд его нашел неделю назад, сообщил нам…

…Примерно через час я сидел в кабинете военкома и докладывал ему об окончании этой истории. Я довел Полину Васильевну до ее квартиры, она угостила меня чаем с мятой, которую сама выращивает на своем огородике и рассказала, как сложилась их с матерью жизнь после похоронки. Она упорно называла это извещение похоронкой, но поправлять ее я больше не стал, какая, в общем, разница. Разница, правда, была. Получившие похоронку родственники погибшего воина имели право на пенсию в размере около 50% его от денежного довольствия, а родственники пропавших без вести такое право получили только к концу 42 года, и то не все. Мать Сергея Мальгина пенсию за сына получала…

Сам Сергей Васильевич Мальгин 1920 года рождения был призван в армию осенью 1939 года. Тогда только вышел закон, по которому призывали с 19 лет (раньше с 21 года) Служил под Ленинградом, воевал в финскую войну. В январе 40-го года был ранен, лечился в одном из Ленинградских госпиталей. Мать к нему ездила. Потом в сентябре 40-года он приехал в отпуск младшим сержантом, с медалью «За отвагу». Веселый, хотя, как сержанту ему теперь предстояло служить 3 года (рядовые служили два). Она показала мне фотографию, где молодой парень в военной форме с треугольником в петлицах стоял рядом с сидящей девушкой.

– Это я с Сергеем, – кивнула она на фотографию, – фотографировались в Иваново. Я в текстильном институте училась. Сережа приехал ко мне в институт в форме с медалью. Мне все завидовали, что у меня такой брат.

Я больше смотрел не на Сергея, а на молодую Полину, в которой по решительному взгляду уже можно было угадать будущую грозу военкомата. Да и не только военкомата. Баба Полина вела войны со всеми городскими учреждениями, правда столетней она была только с военкоматом, с остальными скорей локальные конфликты.

– А как получилось, что извещение на Сергея выдали вам, а не матери? – спросил я, возвращая фотографию.

– Мама была в то время в Троицке, ее мать, моя бабушка болела, и мама уехала ухаживать за ней.

– А вы почему не уехали?

– Мама хотела, чтобы я уехала с ней, но я училась на 3-м курсе текстильного института, жалко было бросать.

– А жили где, дом ведь продали?

– Откуда вы знаете?

– Знаю, был у вашего дома на 2-й Пролетарской, разговаривал с Сергеем Сергеевичем Марковым.

– Так он жив еще! – ахнула баба Полина.

– Жив. И где же вы жили?

– Мама дом продала и уехала. А я в общежитии в Иванове жила, думала, что сюда больше не вернусь. Закончу, получу распределение, уеду и буду работать далеко. А вот вернулась.

– Остался один вопрос, Полина Васильевна, – сказал я, – где похоронить вашего брата? В братской могиле под Санкт-Петербургом с указанием звания, фамилии, имени отчества или везти сюда? Решать вам.

– Пусть везут сюда! – твердо сказала Полина Васильевна.

Я пошел к двери, а когда обернулся попрощаться, она сказала:

– Коробку с утюгом верни, мне еще милицию минировать…

Вот и вся история.

Сержанта Мальгина Сергея Васильевича привезли в наш город и 22 июня в День памяти и скорби, торжественно похоронили на 2-м воинском кладбище города, с отданием воинских почестей. Медаль «За отвагу» передали Полине Васильевне…

7.10.2021 года

ПАЦИФИСТ ВОЖАКОВ

Когда в одно солнечное майское утро ко мне в кабинет влетела Наталья Шорина, настенный календарь у входной двери в моем кабинете информировал, что сегодня 5 мая 1997 года, понедельник. Наталья – это мой помощник по учету рядового и сержантского состава.

Только прошел первомайский праздник и приближался праздник Победы. На улице стало тепло, местами даже жарко и настроение у всех было улыбчивое, если, конечно, слово «улыбчивое» применимо к людям, находящимся на работе. Во всяком случае, у меня настроение улыбчивым было точно, и не только благодаря весне и солнцу, но еще и потому что через месяц, в июне, меня ждал отпуск и уже начинал отсвечивать радужными огнями в виде путевки в Сухумский военный санаторий. Те, кто там побывал, утверждали, что это почти рай на земле. Синее небо, белое солнце, Черное море и дождик только по ночам, чтобы не беспокоить туристов…

– Владимир Алексеевич, – Натальин голос вторгся в мои грезы и вынудил вернуться на рабочее место, – тут парень пришел, требует военный билет.

Мне, душой только что разместившемуся на лежаке на Сухумском песочном пляже, было неприятно слышать о том, что кто-то что-то требует, поэтому я с досадой посмотрел на нее. Наталью это не смутило. Впрочем, откуда ей было знать, что я в Сухуми?

– Мне, говорит, 27 лет стукнуло, давайте военник, – процитировала она и выжидающе посмотрела на меня, рассчитывая видимо, на взрыв моего негодования по поводу такого нахальства со стороны того, кому стукнуло 27 лет. Никакого негодования я у себя не обнаружил, но, чтобы Наталью не расстраивать, сделал самое грозное выражение лица, какое смог, надеясь, что ей этого будет достаточно и она уйдет довольная. Наталья не ушла, но немного успокоилась, поэтому я сменил выражение лица на обычное.

– А ты почему-то против? – уточнил я, поняв, что Наталья мне в Сухум вернуться не даст.

– Я категорически против. Отправила его во 2-е отделение за выпиской из решения призывной комиссии, не идет. Позвонила сама. Людмила Николаевна Белякова говорит, что такого у нас не было и нет. А она, как известно, знает всех Тейковских призывников, начиная с тех, кто еще в песочнице сидит с лопаткой, кончая моим дедушкой…

Сегодня был приемный день для населения, а в такие дни Наталье приходилось иметь дело не только с кроткими запасниками, которым она ставила в военные билеты штампы «Принят на воинский учет», «Снят с воинского учета» и выдавала справки о прохождении военной службы, но и случалось встречать пару-тройку (и больше) агрессивных визитеров, которым все не нравилось. Ни наша работа, ни мы сами. Они придерживались мнения, что военкомат ленив и нерасторопен, главным образом потому, что мы не сразу доставали из кармана требуемый документ, а начинали со скоростью черепах копаться в архивах, что-то там очевидное проверять, что-то там бумажное стряпать, подписывать состряпанное у военного комиссара и только лет через пять, когда заявитель уже забыл, зачем он к нам обращался, этот самый документ выдавали заявителю. Или его вдове. Бюрократы, одним словом…

Обычно Наталья сама успешно справлялась с такой категорией граждан, но время от времени погашать агрессию разбушевавшихся людей приходилось и мне. Возможно, этот случай как раз из таких…

– Тащи его ко мне, – благодушно сказал я Наталье.

Тащить его Наталье не пришлось, поскольку парень стоял за дверью и, как только она эту самую дверь приоткрыла, немедленно просочился в кабинет.

– Выдайте мне военный билет! – с порога потребовал парень.

– Всенепременно, – пообещал я и показал ему на стул, стоявший у стены. Сидя на этом стуле, среднестатистический посетитель с нормальной длиной рук, протянув одну из них, мог спокойно похлопать меня по плечу, или поправить бумаги, лежащие у меня на столе. Некоторые так и поступали. Это я к тому, что в каморке, которую я называл кабинетом, можно было стоять, с трудом сидеть, но никак не бегать. А этот парень бегал.

– Присаживайтесь, – предложил я ему, видя, что парень продолжает гарцевать от двери к столу и обратно. Полтора шага в одну сторону, – Наталья Владимировна, я вас позову. Если что.

Наталья кивнула и ушла.

– Мне исполнилось 27 лет, и вы обязаны… – парень наконец зафиксировался на стуле и уставился на меня.

– Давайте сначала познакомимся, – предложил я. – Меня зовут Владимир Алексеевич и я начальник 4-го отделения здешнего военкомата. А вы?

– Вожаков, – буркнул парень и добавил, – Сергей Сергеевич.

– Теперь я вас очень внимательно слушаю, Сергей Сергеевич. Вы что-то начинали говорить о желании иметь военный билет. Похвальное стремление. Правда, оно говорит о том, что на сегодняшний день его у вас нет. Его вообще у вас не было или, может, был, да вы его потеряли?

– Не было.

– А что так?

– Неважно. Вот мой паспорт, – парень достал из барсетки книжечку и протянул мне. – Мне исполнилось 27 лет. По закону вы обязаны мне выдать военный билет. А ваша сотрудница…

Он замолчал, вероятно, припоминая слова, сказанные ему Натальей.

– Ну-ну, – подбодрил я его. – И что сотрудница?

В таких беседах всегда лучше дать человеку выговориться, стравить пар. У большинства людей эмоциональный всплеск довольно быстро проходит, после чего с ними можно разговаривать. По опыту знаю, что гнев 99% таких агрессоров минут через пять после яростного начала понемногу возвращается в свои берега. Этот же парень Вожаков оказался в числе остального 1%.

– Сотрудница ваша, – зарычал парень, – сказала, что для выдачи военника вы будете что-то смотреть, изучать, в чем-то разбираться! Зачем, если мне стукнуло 27 лет?! Какая вам теперь разница?! В армию вы меня уже не засунете!

– Давайте немного успокоимся и попробуем действительно разобраться. В армию мы никого не суем, а насчет военного билета… Если бы они выдавались всем желающим, то военкомат был бы не нужен. Стояли бы ящики, вроде банкоматов, подошел, нажал кнопку, и военный билет падает прямо в руки. А пока такая эра не наступила, военные билеты выдает военкомат и только тем, кому положено его иметь.

– Вот мне и положено его иметь! – объявил парень, – раз мне 27 лет исполнилось.

– Разберемся. Начнем с самого легкого вопроса, почему вы не служили? – спросил я.

– Мне 27 лет…

– Я уже запомнил, что вам 27 лет, можете не повторять, – сказал я, – просто расскажите, где вы были предыдущие девять.

– Какие девять? Что девять? – парень уставился на меня.

– Девять лет назад, – пояснил я, – вы, как и все 18-летние ребята должны были побывать на призывной комиссии, а дальше или служить, или отсрочка, или ограниченно годен по здоровью. Что-нибудь из этих вариантов. Их больше, но эти основные. Вот с этого давайте и начнем.

– Что начнем? – насупился Вожаков.

– Разбираться начнем, – терпеливо сказал я. – Итак, Сергей Сергеевич, где вы зарегистрированы по месту жительства?

Поскольку парень задумчиво молчал, я раскрыл его паспорт и прочитал, что Вожаков Сергей Сергеевич родился 25 апреля 1970 года в городе Иванове. Посмотрел отметку о регистрации в этом же городе и вернул документ владельцу.

– Пока мне не понятно, почему вы обратились в наш военкомат, если зарегистрированы в Иванове. У нас граждане состоят на воинском учете по месту регистрации.

– Я живу в Нерли, – буркнул Вожаков.

– Да живите хоть на Плутоне, но на воинском учете обязаны находиться по месту регистрации. Или оформите временную регистрацию, тогда на воинский учет вас примем мы.

– Похоже военник мне сегодня не получить, – пробормотал парень.

– Сегодня не единого шанса. Военные билеты, Сергей Сергеевич, мы никому не выдаем, пока не…

Хлопнула дверь. Я поднял глаза и увидел, что в кабинете, кроме меня никого нет. Встал, выглянул в общую комнату. Народ топтался у Натальиного окошечка воинского учета, но Вожакова среди них не было. Я пожал плечами и пошел в общую комнату отделения. Когда закрыл за собой дверь, Наталья посмотрела на меня.

– Что вы этому парню такое сказали, что он полетел, как ракета Тополь на Вашингтон? – спросила она, – послали за обложкой на военный билет?

– Сказал, что ты, Наталья Владимировна завтра отправишь его на военные сборы. Он убежал собираться, – пошутил я.

– Только сборов нам не хватает, – прокомментировала Ирина Дмитриевна Гаврилова, старший помощник начальника 4-го отделения.

Немного поговорили о военных сборах, которые с 1991 года не проводились, поскольку у государства на эту забаву не было средств. Потом Наталья попросила меня подписать у военкома пару справок, одну – запаснику из дальнего сельского поселения, другую – седому ветерану. Я вздохнул, но справки взял и пошел к полковнику Марчаку. Только вчера он раздраженно отчитывал начальников отделений, что мы ходим к нему подписывать всякую ерунду не в установленное время с 16 до 17 часов, а когда нам Бог на душу положит.

Постучал в дверь военного комиссара, прислушался. Вроде он что-то буркнул в ответ, но у него в кабинет вели двойные двери, с тамбуром, и даже если у тебя уши, как у Чебурашки, достоверно услышать, что он ответил на стук не представляется возможным. Поэтому я сделал вид, что услышал разрешение войти, отворил одну дверь и, не стучась, отворил другую.

В огромном кабинете у огромного зеркала стоял Анатолий Петрович. Зеркало было встроено в одну из дверей большого, во всю стену кабинета, мебельного гарнитура, собранного неведомыми умельцами из полированного ДСП. По меркам 80-х это был обкомовский уровень. Во второй половине 90-х, с появлением всякого рода роскошных отделочных материалов, полированные шкафы уже не выглядели так же круто, как раньше, но для нас, аборигенов российской глубинки, этот антураж все еще внушал почтение.

Полковник Марчак стоял в новенькой шинели и каракулевой папахе и напряженным взором пытался узнать себя в зеркале. Шинель с папахой несколько диссонировали с теплой майской погодой, поэтому я вопросительно смотрел то на него, то на шинель. Напряженный и отчасти безрадостный его взор, кстати, был легко объясним. Шинель выглядела… не очень. Анатолий Петрович, конечно, мужчина крупного телосложения, но шинель явно шилась для Кинг-Конга. По длине она была ему до пят. Если бы наш полковник служил в кавалерии, такой размер был бы еще ничего, но кавалерии давно нет. Рукава полностью прикрывали ладони, даже когда полковник их вытягивал. При этом шинель как-то умудрялась горбом выгибаться у него на спине. Это не считая того, что погоны были пришиты так, что воинское звание можно было определить только со спины.

– Ну, что скажешь? – посмотрев на меня, спросил военком.

– Я думал, что мы уже перешли на летнюю форму, – ухмыльнулся я.

– Тебе не кажется, что она мне немного великовата? – военком повернулся другой стороной и попытался заглянуть себе за спину.

– Шинель? – на всякий случай уточнил я. Папаха сидела у него на голове вполне приемлемо.

– Шинель…

– Чуть-чуть есть, – признал я. – В дивизионном доме быта шили?

– Ну а где еще…

– Не хотел бы я встретить человека, которому эта шинель была бы мала. Особенно ночью.

– Палатка с погонами, – сказал Анатолий Петрович и добавил пару непечатных слов. – Что там у тебя? А то я сам хотел тебя звать. Присядь…

Он подписал справки, которые я положил ему на стол, потом дождавшись, когда комиссар шлепнет на них печать, я сунул их в папку. Захлопнув папку, я вопросительно посмотрел на полковника.

– В 11 часов ты выступаешь по местному радио.

– Я?

– Да, ты.

– На какую тему?

– Ну, какая сейчас тема…День Победы. До последнего надеялся, что горло пройдет, но сам видишь, какой у меня голос…вернее, слышишь.

Голос у него и вправду уже несколько дней был простуженным, и даже когда военком говорил что-то доброе и веселое, голос звучал… аки лев рыкающий. Этот голос всех пугал, потому что в отличие от своего голоса, Анатолий Петрович был человеком довольно уравновешенным и по характеру вполне адекватным.

– Так я не готовился, – попробовал я отбрыкнуться. – Что я там скажу?

– Озвучишь этот текст и все, – военком подвинул мне толстую стопку бумаги серого цвета стандартного формата. – Только прочитай перед тем, как пойдешь.

– Товарищ полковник, с виду тут …я два дня читать буду.

– Десять минут. Текст специально напечатан самым крупным шрифтом, чтобы буквы не прыгали.

Я вздохнул и подумал, что надо было самому пойти на проверку воинского учета в хлопчатобумажный комбинат, а не посылать туда Филимонова.

– Разрешите идти? – спросил я.

– Погоди, – военком посмотрел на меня. – На 9 мая ты по плану где задействован?

– С утра возлагаю венок у ХБК.

– Так. Это в восемь утра. А дальше?

– А дальше все, – злорадно ответил я. – В десять заступаю дежурным по военкомату.

Он надел очки и проницательно посмотрел в график дежурств на май, лежавший перед ним под оргстеклом.

– Дежурство твое отменяем, – сказал он, медленно снимая очки и укладывая их в футляр коричневого цвета. – Поедешь в Нерль.

– Опять?! – воскликнул я. – Вы меня просто приковали к этой Нерли! Я же в прошлом году был. И в позапрошлом…

– Знаю, что был, но больше некому. Конев болеет, Губницкий в отпуске, кого мне туда послать? Панина? Так он напьется еще до митинга. Коровина? Этот вообще с левой резьбой, наш лучший специалист по неприятностям. Коровин, может и не напьется, но что-нибудь такое отчебучит, что думаешь, лучше бы он напился. Хотя парень вроде эрудированный, даже знает значение слова «экстраполировать». Ты вот знаешь слово – экстраполировать?

– Слышал.

– И что оно значит?

– Ну, вроде того, что что-то уже изученное распространить на что-то неизученное.

– Мозг вывихнешь, пока запомнишь, – посетовал военком.

– Да нет, слово, как слово, – я пожал плечами.

Полковник подозрительно посмотрел на меня и продолжил.

– Ладно,…Планировал Тимофеева туда, но сам понимаешь, он там не выстоит. К тому же он мне здесь нужен…

– Третий год подряд в Нерли я тоже не выстою, – уверенно сказал я. – Напьюсь и отчебучу!

Веселое это место – поселок Нерль. 9-го мая поначалу там все идет, как везде, торжественно и чинно: митинг, возложение венков к захоронениям воинов-фронтовиков. Все солидно, во-всяком случае, в прошлом году, когда от военкомата я там принимал участие и даже что-то говорил на митинге, торжественные мероприятия были организованы на совесть. Опасность подстерегала приглашенных лиц, когда начался банкет по случаю праздника победы. Кроме меня в прошлом году там присутствовали представители районной администрации и собеса (если я ничего не путаю, так до 2000 года назывался отдел социальной защиты населения). Меня, чего уж там, мои сослуживцы по военкомату об особенностях Нерльского празднования Дня Победы, конечно, предупреждали. Тот же подполковник Губницкий Иван Иванович, побывавший там за пару лет до меня, рассказывал, что живьем с банкета никого не выпускают. Пьют до «умру». Я тогда скептически ухмылялся, мол, напугали ежа голым задом, и не такое проходили. Офицера перепить непросто, так что посмотрим, как они умеют плескать под жабры.

      Представитель районной администрации величаво улыбаясь сказал мне, что его святая обязанность – убедиться, что застольное чествование ветеранов организовано здесь на том же высоком уровне, что и дозастольное. А у меня других способов выбраться из Нерли, кроме как на машине районной администрации, не было. Ну разве что марш-бросок до Тейкова на 20 километров.

Когда начался собственно банкет, я на всякий случай внимательно оглядел выставленные на стол запасы спиртного (вполне себе фронтовой напиток – водка) и совсем успокоился: стояли всего несколько бутылок. Ну, на тридцать человек это как кефира выпить. Тридцать человек, это поселковая администрация, человек 5-6, нас из районного центра трое и человек двадцать ветеранов-фронтовиков. Кто же знал, что эти несколько бутылок на столе никогда не кончаются и подвоз боеприпасов у них налажен идеально. Тревожный звоночек у меня в голове прозвенел только тогда, когда я увидел, что мои компаньоны из районной администрации и собеса уже лыка не вяжут, да и мне уже стало казаться, что все вокруг братья и сестры. А еще я заметил, что те несколько бутылок водки хоть и стояли по-прежнему на столе, но стали покачиваться. Представители администрации или были необычайно спитым коллективом, потому что неутомимо сновали между ветеранов, постоянно с кем-то из них чокались и пили на брудершафт, или каким-то образом им удавалось водку в своих рюмках превращать в воду. А ветераны… Ветераны вообще были бронебойными. И хотя половина тоже мирно спала на своих местах, как и мои коллеги, но другая половина лихо отплясывала под «Че те надо» Балаган лимитед. Эта «Че те надо» видно так полюбилась Нерльчанам, что ее заводили через раз. Припоминаю, что она, зараза, мне там настолько въелась в мозги, что потом целую неделю я время от времени начинал ее мычать.

Поскольку представители районной администрации и собеса на ножки не вставали, мне пришлось их с водителем укладывать в машину для последующей транспортировки. Водитель, правда, потом мне добродушно рассказывал, что и я больше за них держался, чем помогал ему перетаскивать тела в машину. Когда на следующее утро я проснулся, прошедший день восстанавливал в памяти по фрагментам и вспомнил не все. Как мне было хреново и вспоминать не хочется…

– Надо выстоять! – твердо сказал военком.

– Разрешите идти? – кисло спросил я.

Полковник Марчак задумчиво повертел головой по сторонам, но не найдя вокруг больше ничего такого, чем бы меня можно было догрузить, сказал, что разрешает…

…Радиовещание в нашем городе в 90-е годы осуществлялось из здания по улице Октябрьская, 2. Народ называл это здание – серый дом. Он действительно был серого цвета. До распада СССР в нем размещался городской комитет КПСС, потом, после распада на его место пришла уйма организаций. Кроме радио там был городской отдел образования, редакция газеты «Наше время», совет ветеранов и еще Бог знает кто и что. Я знал, что радио «где-то здесь», но где точно, не знал и бродил по этажам, разглядывая дверные таблички, надеясь, что радио отыщется само. Спросить было не у кого, народ куда-то попрятался. Наконец из одной двери выглянула женская голова и посмотрела в мою сторону.