Не та дочь бесплатное чтение

Dandy Smith

The Wrong Daughter

© Dandy Smith, 2024 + International Rights Management: Susanna Lea Associates and the Van Lear Agency

В коллаже на обложке использованы фотографии:

© Ekaterina Staromanova,

BAZA Production / Shutterstock.com / FOTODOM

Используется по лицензии от Shutterstock.com / FOTODOM

© Никитин Е. С., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

ДЕНДИ СМИТ живет в Сомерсете со своим мужем и двумя кокер-спаниелями. Она имеет степень магистра в области творческого письма и любит все, что связано с аэрофитнесом и тру-крайм.

Мел Невилл (урожденной Монтит)

Пусть твои глаза всегда будут подведены ровно

Пролог

Они сестры. Им десять и тринадцать. Они не замечают мужчину, который наблюдает за ними из леса, начинающегося сразу за домом.

Пока родителей нет, за всё отвечает старшая, Оливия. На кухонном столе – деньги на пиццу, на холодильнике – список номеров экстренных служб. Оливия даже не смотрит на них: Блоссом-Хилл-хауз находится в Стоунмилле, идиллическом торговом городке в самом сердце Сомерсета[1]. Местные жители чувствуют себя в такой безопасности, что не запирают двери.

В шесть вечера девочки обуваются. Несмотря на инструкции быть в постели в девять, Оливия решила позволить Кейтлин лечь на полчаса позже. Она берет сестру за руку, выходит на летнее солнце, и предупреждения родителей оставаться дома вылетают у нее из головы, как семена из одуванчика.

Девочки прикрывают темно-синюю входную дверь с медным молоточком в виде пчелки, но не запирают ее. Кейтлин поднимает взгляд, не обращая внимания на красивые розовые лепестки, которые опадают с цветущей в саду вишни. Они выходят из ворот и сворачивают направо, а потом налево на дорогу к фермерскому магазинчику. На оставленные на пиццу деньги покупают сэндвичи: толстый хрустящий хлеб, копченый окорок, твердый сыр. В соседней пекарне покупают пышные темно-шоколадные брауни и ледяной лимонад и бегут с добычей на луг. Здесь, среди нежно-голубых незабудок и ярких всплесков желтых лютиков, сестры проводят целые часы на прогретой солнцем траве. Лето простирается перед ними как чистый холст в ожидании, когда его раскрасят возможностями и приключениями.

Оливия задирает лицо к небу, расплетает толстую золотистую косу и расчесывает пальцами волосы, пока те не падают на спину льняным каскадом. Кейтлин теребит темно-каштановую прядь: собственные волосы кажутся ей неинтересными по сравнению с великолепной в закатном свете гривой сестры. Заметив завистливый взгляд Кейтлин, Оливия говорит:

– Твои волосы так блестят на солнце, что кажутся рыжими, Китти-Кейт.

Кейтлин сияет.

Девочки сидят и плетут венки из ромашек. Они заканчивают пикник (еда уже нагрелась на солнце), допивают лимонад. В мягком вечернем свете Оливия делает «колесо». У нее длинные загорелые руки и ноги. Она предлагает научить и Кейтлин, но младшая сестра неуклюжая, у нее не очень хорошо с координацией, и она боится неудач. Она врет про боль в лодыжке, потому что знает: у нее никогда не получится так легко и непринужденно, как у Оливии. Ей нравится жить в тени сестры. Не в том смысле, что родители любят ее меньше, – нет, они обожают девочек одинаково. Но Оливия старше, она раньше заговорила, раньше начала ходить и умеет делать «колесо». А Кейтлин всегда на шаг позади. И она счастлива. Ей безопасно в сестринской тени.

Лежа на траве, девочки наблюдают за молочно-белыми облаками в бесконечном голубом небе и показывают друг другу фигуры: прыгающего зайца, шляпу ведьмы, балетную туфельку. Если бы они знали об ужасах сегодняшнего вечера или о жестокой реальности завтрашнего дня, то захотели бы остановить время, остаться в этом жарком июльском дне. Но сейчас они совсем юны и беззаботны, и будущее кажется привычным и привольным, как этот луг вокруг. Сестры еще не знают, что это последний чудесный день, который они провели вместе.

Девочки долго идут домой, вдыхая свежий запах скошенной травы и прислушиваясь к далекому шуму фургона с мороженым. Они проходят мимо дома Флоренс. Изящная девочка с иссиня-черной стрижкой «французский боб» сидит на подоконнике своей комнаты, уронив голову на колени и безразлично уставившись на улицу. Сегодня, в последний день занятий, ее наказали за слишком короткую юбку. Оливия и Флоренс – лучшие подруги. Они – королевы саутфилдской школы для девочек. Они легко сдружились, и Кейтлин тоже мечтает о такой дружбе. Флоренс замечает остановившихся у ворот ее дома сестер Арден и радостно улыбается, сняв наушники MP3-плеера. Она машет им рукой – молча: вдруг мать где-то поблизости. Сестры машут в ответ. Позже полиция будет снова и снова допрашивать Флоренс: в котором именно часу девочки проходили мимо ее дома. И ее ответ будет меняться снова и снова, потому что она точно не уверена. Теперь до конца жизни она будет пристально следить за временем.

Дома сестры надевают одинаковые хлопковые пижамы и устраиваются на большом диване перед телевизором, между ними – ведерко с попкорном. Они не замечают незнакомца, который прячется в саду за домом и наблюдает за ними.

Потом Кейтлин поднимается наверх в ванную и останавливается у двери сестринской спальни. В комнате Оливии она замечает на туалетном столике ежедневник в обложке цвета лесной зелени и берет его в руки. По мягкой бархатной обложке с вышитой золотой пчелкой девочка понимает: это дорогая вещь. Ничего общего с тоненькими ежедневниками из старого городского магазинчика. Кейтлин уже собирается открыть его, когда в дверях появляется сестра.

Оливия останавливается, заметив Кейтлин, и прищуривается. Нет, она не сердится. Оливия не сердится. Она – сама уверенность и сочувствие. Решительность и приветливость. Не говоря ни слова, она протягивает руку ладонью вверх. Щеки Кейтлин пылают, изнутри скручивает чувство вины, перемешиваясь в животе с пикниковой едой и попкорном, Она отдает ежедневник, но набирается смелости и спрашивает, откуда он взялся.

– Не ежедневник, а дневник, – поправляет Оливия, потому что ежедневники – для девочек. А дневники – для девушек. – Мне подарил парень, – уточняет она, аккуратно кладя его обратно на туалетный столик. – Парень в автобусе.

Кейтлин не удивлена. Когда Оливия возвращается домой после школы от автобусной остановки, то время от времени заглядывает в цветочный магазин на Хонисакл-авеню и покупает букетик для мамы. А иногда ей дарят цветы просто так. Потому что она красивая. Кейтлин рано усвоила, что красивым часто дарят красивое. Например, цветы. Или дневники.

– Он сказал мне всё записывать, – говорит Оливия.

Кейтлин морщит нос:

– Что записывать?

– Всё.

Кейтлин спрашивает, кто этот парень.

– Просто парень. – Оливия улыбается. – Парень в автобусе.

Потом полиция будет искать этого Парня В Автобусе. И никогда не найдет.

Лежа в кровати Кейтлин мечтает о собственном дневнике. Точно таком, как у Оливии. Она не слышит взволнованного дыхания мужчины за незапертыми французскими дверями внизу и не чувствует запаха его одеколона, когда он бесшумно проскальзывает в дом. Она засыпает.

Через мгновение Кейтлин резко просыпается. Девочка не понимает, что именно ее разбудило. Она садится в постели и прислушивается.

Тишина.

Однако Кейтлин чувствует: что-то не так. Она понимает это инстинктивно, но инстинкт так же реален, как бьющееся в груди сердце. Медленно и бесшумно девочка соскальзывает с кровати и ступает по деревянному полу.

Она неподвижно, как статуя, замирает у двери, приоткрытой на полфута. Хотя в спальне темно и лунный свет не проникает сквозь тяжелые шторы, на лестничной площадке есть высокое круглое витражное окно, через которое за порогом комнаты льется пугающее серебристое сияние.

Затаив дыхание, она прислушивается. Сквозь шум крови в ушах слышит, как распахивается дверь в спальню сестры. Пальцы Кейтлин сжимают прохладную латунную ручку, но инстинкт самосохранения удерживает ее от того, чтобы открыть дверь шире.

Тяжелые ровные шаги прорезают тишину. Это не сестра. Кейтлин не двигается. Не издает ни звука. Не моргает, когда видит Оливию. А потом появляется высокая широкоплечая фигура – слишком высокая и слишком широкоплечая, чтобы принадлежать кому-то, кроме мужчины.

От ужаса в животе Кейтлин разверзается пылающая бездна. Девочке не видно лица незнакомца: оно скрыто венецианской маской с длинным носом и нахмуренными бровями. Выглядит нелепо и сюрреалистично, словно в цирке. Лунный свет падает на нож возле горла сестры.

Страх вспыхивает в груди Кейтлин – его огонь угрожает обжечь горло и вырваться изо рта в лихорадочном крике. Через секунду нож исчезает в черной сумке через плечо. Мужчина в маске обхватывает Оливию сзади за шею рукой в перчатке и слегка поворачивает. Оказавшись лицом к двери спальни Кейтлин, Оливия поднимает голову. Их взгляды встречаются. Воспользовавшись тем, что мужчина отвлекся, Оливия поднимает дрожащий палец и прижимает к губам, приказывая сестре молчать. Руки Кейтлин взлетают ко рту, сдерживая рвущийся наружу крик. В ужасе она наблюдает, как мужчина достает из сумки другую венецианскую маску – темно-зеленую с золотым рисунком, как на обложке дневника, – и надевает на Оливию. Нож снова оказывается у ее горла. Сестру ведут вниз по лестнице. Кейтлин думает о солнце, опускающемся за горизонт и исчезающем в темноте.

Через секунду она слышит, как открывается и закрывается дверь черного хода. И чувствует где-то глубоко внутри: это конец. Постояв еще немного – хотя Кейтлин не знает, как долго она стояла, застыв в оцепенении, – девочка возвращается в свою теперь уже небезопасную спальню и съеживается под одеялом, дрожа как брошенная собака.

Одна.

На самом деле Кейтлин еще не понимает, что такое одиночество. Но поймет. За следующие месяцы и годы она слишком хорошо это поймет.

Родители возвращаются через несколько часов. Им весело, их вечер – круговорот красного вина, вкусной еды и приятной беседы. Уже почти час ночи, когда они, спотыкаясь, поднимаются по лестнице проведать своих девочек. Комната Оливии самая дальняя, но мама сначала заглядывает туда. Ее не смущает пустая кровать: наверняка дочки устроились рядышком в обнимку в спальне Кейтлин.

Она идет проверить и находит только младшую, бледную и дрожащую. Если бы не пустая кровать старшей, мать ни за что бы не поверила сбивчивому торопливому рассказу Кейтлин о человеке в длинноносой маске, ноже, тайном дневнике и парне в автобусе, о заходящем солнце и о том, как Оливию похитили среди ночи.

А дальше – глухой шум, искусственный свет и полицейские, которые толпятся в доме и снуют туда-сюда, как муравьи. Оливия исчезла. Ее дневник тоже. Отец обещает Кейтлин, что сестра вернется. Что мама перестанет издавать эти надломленные животные звуки. Что всё будет хорошо. Кейтлин не отвечает. Потому что знает правду, чувствует ее в каждом ударе сердца, в каждом вздохе и даже в ярко-красном цвете своей крови: сестра никогда не вернется домой.

1

Лето

Кейтлин Арден

Сегодня последний день учебного года. Дети разъехались в радостном предвкушении летних каникул. Из моего пятого класса осталась только одна ученица. Бросаю взгляд на часы. Ее мать опаздывает на сорок минут.

Дама, которая ведет продленку, уже жаловалась, что семья Натали никогда не забирает дочь вовремя. Но в последний учебный день продленка не работает, так что в классе остались только я, Натали и мисс Джонс.

Натали рисует, и, похоже, ее совсем не смущает отсутствие матери. Я присаживаюсь на корточки рядом с малышкой и улыбаюсь как можно шире: она не виновата в постоянных родительских опозданиях.

– Прекрасный рисунок, – говорю ей.

Девочка улыбается в ответ:

– Это моя семья на пляже. Летом мы едем в Грецию.

На рисунке фигурки из палочек – две большие и две маленькие. Самая маленькая, в розовой юбке, с рыжими волосами, совсем одна в самом дальнем углу листка. Я указываю на нее.

– А это кто?

– Моя младшая сестра Шарлотта. – Натали со вздохом берет синий карандаш, чтобы раскрасить море. – Она реально надоедливая.

Я смотрю на картинку и, хотя это просто детский рисунок, чувствую укол грусти из-за одинокой фигурки на песке. Ссоры сестер неизбежны, особенно в таком возрасте. Наверное, не стоит вмешиваться, но слова сами поднимаются откуда-то из глубины груди.

– Знаешь, – говорю я так тихо, что девочке приходится прекратить рисовать, чтобы расслышать. – Быть старшей сестрой очень важно.

Натали прищуривается:

– Почему?

– Младшая сестра смотрит на тебя снизу вверх. Она очень сильно тебя любит. – Я перевожу дыхание. Я думаю об Оливии. – Наверное, ты лучшая подруга из всех, которые у нее будут.

Натали в задумчивости морщит маленький носик, опускает взгляд на рисунок и нежно проводит пальцем по печальной одинокой фигурке сестры. Когда она снова поднимает глаза, ее лицо светится интересом.

– А у вас есть сестра, мисс Фэйрвью?

Ее вопрос, невинный сам по себе, пронзает насквозь, и ответ застревает в горле. На него нельзя ответить просто: «да» или «нет». С того дня, когда похитили Оливию.

– Извините, я опоздала. Извините!

Я подпрыгиваю и оборачиваюсь на звук женского голоса. Его обладательница шагает по классу. Поскольку Натали всегда забирают поздно, я впервые вижу ее мать. На ней легинсы для йоги «Лулулемон»[2], рыжие волосы собраны в короткий хвост.

– И в последний учебный день тоже. Прошу прощения!

Она подходит ближе, и я до зуда внутри чувствую, что знаю ее. Да, я знаю ее. Откуда я ее знаю?

– Надеюсь, я вас не слишком задержала? – спрашивает она.

– Нисколько, – отвечаю я, хотя ей следовало забрать ребенка сорок пять минут назад.

– Отлично! – Она поворачивается к дочери, которая забросила первый рисунок и начала на чистом листе новый. – Ты передала мисс… – Мать Натали бросает на меня взгляд и корчит гримасу. Это, видимо, извинение за то, что забыла мое имя.

– Фэйрвью, – подсказываю я.

– Фэйрвью! – повторяет она громко, словно выкрикивает «бинго» на вечеринке, опускает руку на голову дочери и проводит по длинной светлой косичке. – Ты передала мисс Фэйрвью подарок?

Натали кивает, не поднимая глаз.

– Да, он чудесный. Спасибо. – Я вспоминаю о керамической кружке с надписью «Лучший учитель в мире». У меня скопилось полным-полно таких кружек: на Рождество и в конце каждого учебного года мне дарят их десятками. Я чувствую себя виноватой, что не могу оставить все у себя, но зато в местном благотворительном магазине их теперь много.

– Не за что, – мать Натали сверлит пристальным взглядом, словно тоже пытается вспомнить меня. – Я Лора.

Лора была одной из близких подруг Оливии в школе для девочек Саутфилдс. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как я видела ее в последний раз на очередной службе по случаю годовщины исчезновения Оливии. А потом ее семья переехала. Лора – частичка нашего прошлого, оказавшаяся в центре моего нового настоящего.

– Приятно познакомиться, – отвечаю я, моля бога, чтобы она меня не узнала.

Она улыбается, вопросительно глядя на меня. Я хочу, чтобы она ушла.

Сегодня, накануне шестнадцатой годовщины исчезновения сестры, я не в силах ворошить прошлое с практически незнакомой женщиной, которая будет делать вид, что Оливия оставила в ее жизни такую же огромную пропасть, как в моей.

– Отличный рисуночек, – говорит Лора дочери.

Я опускаю взгляд, благодарная за то, что она отвлеклась. На листке две девочки вместе играют в парке.

– Это ты? – спрашивает Лора у Натали, указывая на фигурку с желтыми волосами.

Девочка кивает.

– А это Шарлотта, – продолжает она и тянется к оранжевому карандашу.

Улыбка растекается по моему лицу как топленый мед.

Лора тоже улыбается:

– О, дорогая, это чудесно. Какой великолепный сюрприз. – И обращается уже ко мне: – Вы же знаете, каково это, когда сестры постоянно ссорятся, правда? Но каждый раз я успокаиваю себя, что они подрастут и станут лучшими подругами.

Моя улыбка исчезает: на меня накатывает волна тоски по Оливии. Не в силах вымолвить ни слова, я только киваю. Обычно я хорошо справляюсь с эмоциями, когда думаю о сестре. Но сегодня, за день до годовщины ее исчезновения, я, как печенье, рассыпаюсь на кусочки от малейшего прикосновения.

– Мисс Фэйрвью сказала, что быть старшей сестрой очень важно, потому что я лучшая подруга, которая когда-нибудь будет у Шарлотты, – напевает Натали.

Лора пристально смотрит на меня. Она перестала гладить волосы Натали. Потому что теперь она увидела меня. Правда увидела. Она прошла по следу из хлебных крошек через дремучий лес и добралась-таки до пряничного домика.

– Кейтлин? Кейтлин Арден?

Зашибись.

Я смотрю на Натали. Но сейчас она не обращает на нас никакого внимания. Для нее это ужасно скучный разговор между ужасно скучными взрослыми. И всё-таки я отодвигаюсь и иду к своему столу. Не хочу, чтобы Натали назвала меня этим именем при других учениках, не хочу, чтобы о нем узнали их родители. Здесь, в школе, я мисс Фэйрвью, учительница пятого класса. Я и так нигде не могу избежать того, что я Кейтлин Арден, сестра пропавшей девочки Арден. Я начинаю складывать тетради в аккуратную стопку, чтобы Лора не заметила, как дрожат руки.

– Вы Кейтлин, да? – наседает она.

– Да.

Она в шоке:

– Я Лора, я знала, что ты…

– Знаю.

Тишина.

Требуется вся моя воля, чтобы не повернуться и не броситься вон из класса. Я не могу этого сделать. Мне нужна причина, чтобы уйти. Немедленно.

– Прости, что не узнала, – говорит Лора, разглядывая меня как особенно диковинный музейный экспонат. Что-то очень увлекательное из древних времен. – Твоя фамилия… Ты замужем? – Она опускает взгляд на мою левую руку. На кольцо с бриллиантом, которое я никогда не чувствовала своим. Обручального кольца на мне нет.

– Помолвлена. Фэйрвью – фамилия жениха.

Лора в замешательстве хмурится: я представляюсь его фамилией, хотя мы еще не дошли до алтаря.

– Бат – маленький город. – Мои слова повисают в воздухе.

Она улавливает смысл. Обдумывает. И понимает: фамилия Арден слишком тесно связана с исчезновением в Блоссом-Хилл-хаузе.

– Ясно. Что ж, я ничего не скажу другим родителям. Это никого не касается.

А вот журналисты очень долго делали нашу историю достоянием всей страны. Лакомились ею, обгладывая с костей всё мясо, пока ничего не осталось.

– Спасибо.

Мы снова замолкаем. Слышен только шорох карандаша по бумаге. Я действительно не хочу вспоминать пропавшую сестру с почти незнакомым человеком, но не знаю, как закончить разговор, не будучи грубой. В конце концов, я на работе. И должна вести себя как профессионал.

– Ты до сих пор рисуешь? – интересуется Лора.

Вопрос застает врасплох. Пульс почему-то учащается.

– Откуда ты знаешь?..

– Оливия всегда говорила нам, какая ты талантливая. Думаю, так и есть. – Она ободряюще улыбается. – Так ты рисуешь?

– Нет, не рисую, – вру я. Ее улыбка исчезает: я не облегчаю ей задачу, я вся состою из шипов и колючек. Я пытаюсь смягчить ситуацию. – Но спасибо, что спросила. Для меня очень важно услышать, что Оливия… – Я запинаюсь на ее имени. Я не так часто произношу его вслух. Когда ее похитили, в нашем доме его произносили тысячу раз в день, шептали с благоговением, как молитву. Я сглатываю комок в горле, улыбаюсь и начинаю заново: – Приятно слышать, что Оливия говорила обо мне.

– О, да, постоянно. Она…

– Мамочка! – Натали отодвигает стул и подбегает, размахивая рисунком над головой. – Готово! – Она сует листок Лоре и откидывает с лица выбившиеся пряди волос. – Можно мне сейчас что-нибудь поесть?

Они почти сразу уходят. Лора дает мне свой номер и говорит, что мы должны встретиться. Я с улыбкой соглашаюсь, хотя не собираюсь встречаться с ней вне школы. Звучит жестоко. Возможно, так и есть. Но я слишком часто искала утешения у тех, кто знал Оливию, словно пытаясь собрать ее по крупицам. И убеждалась, что для посторонних это золото дураков, потому что никто не знал ее так, как я. Даже Флоренс. У меня есть самые блестящие, самые драгоценные частички Оливии. Со временем на них появились отметины и вмятины – это правда, но они всё еще у меня. К тому же есть вопросы, на которые я не хочу отвечать. Вопросы о той ночи, которые задают из нездорового любопытства. О том, что я видела. Как всё случилось. И что я сделала или не сделала, чтобы предотвратить это. Меня снова и снова затягивает в прошлое.

Нет. Я больше не увижу Лору. Я достаю телефон, удаляю ее номер и сажусь за стол перед классом. Мне пришло сообщение от мамы.

Как ты, милая? Уже дома? X

Я получаю такие сообщения каждый день. Она волнуется. Она всегда волнуется. Она уверена, что судьба окажется достаточно жестока, чтобы забрать и меня. Я отвечаю раньше, чем получаю привычное настоятельное продолжение от папы – это тот редкий случай, когда он нарушает молчание и требует, чтобы я немедленно ответила маме. Я пишу, что со мной всё в порядке. Что я еще в школе, разбираюсь с бумагами, а потом поеду домой к Оскару. Я не говорю маме, что встречаюсь в городе с Флоренс за коктейлями. Что поеду домой на последнем автобусе. Она лишь всполошится, начнет беспокоиться еще больше, а это невыносимо.

Прямо в классе я переодеваюсь в захваченное с собой красное платье в горошек и прячу блузку и брюки-кюлоты в ящик стола. Этим летом у меня шесть недель отпуска, но я вернусь раньше, чтобы подготовиться к сентябрю.

Чтобы как-то убить время перед уходом, я сажусь за один из столов и переобуваюсь в белые босоножки на каблуках. Беру телефон и захожу в соцсети, чтобы проверить свой канал «Страсть к путешествиям в картинках». На прошлой неделе у меня была 41 тысяча подписчиков. С тех пор мой секретный проект набрал еще 300. Мне повезло: несколько крупных онлайн-аккаунтов и художественных новостных агентств поделились моими работами – набросками местных достопримечательностей и коллажами из винтажных тканей. Немного прошлого в настоящем.

Нажимаю на последний пост – мой самый продаваемый принт «Мост Палтни в городе Бат на закате»: небо, винтажная ткань в цветочек горчичного цвета. На фотографии изображение увеличено до формата А3 и снято перед самим мостом – моя рука видна только в правом нижнем углу. Я храню свою личность в тайне. Хочу, чтобы люди покупали мои работы потому, что они им нравятся, а не потому, что я сестра той самой пропавшей девочки Арден. Той, чье лицо мелькало в новостях несколько недель подряд после исчезновения. Просматриваю комментарии: самые радужные и хвалебные. Счастье растекается во мне как масло по горячему тосту.

Оскар знает о моей страсти к путешествиям. Только он и знает. Иногда мне хочется поделиться этим с родителями. Они бы гордились мной. Я знаю, что гордились бы. Но мама стала бы волноваться. Бояться, что я брошу преподавание, чтобы стать художницей. Она не возражала против моих планов изучать в университете искусство, но спросила, чем я потом займусь с таким образованием. Я воздержалась от слов «буду счастлива». Потому что она, разумеется, хочет, чтобы я была счастлива. Но кроме того, она хочет безопасной, стабильной, надежной работы для оставшейся дочери. Тогда одним поводом для беспокойства станет меньше. Мама просто просияла, когда я проявила проблеск интереса к английской литературе, по которой она сама получила ученую степень.

Она заказала буклеты местных университетов и разложила на обеденном столе. Я хотела учиться за границей. Посмотреть мир. Но знала: если уеду, мама начнет соскальзывать в ту самую темную зазубренную пропасть, из которой выбиралась годами после похищения Оливии. Так что я осталась, изучала английскую литературу в Бристоле, а на следующий год поступила на PGCE[3]. Оливия однажды сказала маме, что хочет стать учительницей. Мама никогда не признается даже себе самой, но это одна из причин, по которой она подтолкнула меня на этот путь. По следам призрака Оливии.

Честно говоря, не представляю сестру занятой преподавательской рутиной. Конечно, в детстве ей нравилось учить меня, как ездить на велосипеде, делать «колесо», расчесывать волосы… Но я думаю, будь у нее возможность, она бы добилась большего. Сделала бы больше. Увидела больше.

Я бросаю последний взгляд на «Страсть к путешествиям в картинках», жалея, что мне не хватает смелости добиваться своей цели. Или черствости, чтобы не заботиться о том, что подумает обожающая меня мама. Я выхожу из учетной записи, вызываю такси и отправляюсь на встречу с лучшей подругой, которая когда-то была лучшей подругой моей пропавшей сестры.

2

Кейтлин Арден

Флоренс выбрала необычное заведение в одном из мощеных переулков в центре города. Здесь высокие потолки и викторианский кафельный пол, круглый бар из красного дерева и мрамора с подвешенными корзинами с вьющимся плющом и гирляндами огоньков. Мимо проплывает официант, неся поднос с коктейлями в глиняных горшочках и стеклянных бокалах, на которых преломляется свет. Народу битком. Я протискиваюсь сквозь толпу в поисках подруги. Мимо проходят две женщины – настолько похожие, что нет никаких сомнений: это сестры. Они смеются, взявшись под руки. В это время года я встречаю сестер повсюду. Эти женщины ходят парами, уверенные, что в конце каждого неудачного свидания, вечеринки или просто долгого дня рядом окажется родная по крови душа, которая будет любить всегда.

Одиночество проникает в меня, и, несмотря на жару, мне становится холодно. Большинство не понимает, что такое страх. Настоящий страх. Что значит потерять кого-то из-за человека с ножом и в маске. И никакая напыщенная лирика не заставит это почувствовать. Слова имеют силу, но личный опыт важнее. И из-за этого я могу находиться среди людей – неважно, незнакомых, членов семьи или друзей, которые знают меня всю жизнь, – и чувствовать, что я сама по себе. Одна. Хотя это слово не передает всей тяжести моего положения. Да и нет такого слова, которое могло бы вместить и выдержать эту тяжесть.

Флоренс уже ждет за столиком напротив бара, как всегда покусывая накрашенные красной помадой губы и что-то листая в телефоне. Я мысленно захлопываю внутренние ставни, запирая негативные эмоции и напоминая себе: я не одинока. Сейчас я с подругой, которая для меня как родная. У Флоренс шикарные блестящие волосы чернильного оттенка до ключиц и густая челка. На ней кожаная куртка с черными заклепками поверх шелковой блузки цвета слоновой кости и ярко-оранжевая юбка с кружевным подолом. По сравнению с этим мое платье в горошек и туфли на каблуках кажутся слишком простенькими.

– Опаздываешь, – говорит подруга вместо приветствия.

– Всего на пять минут.

– На семь, – поправляет она, когда я усаживаюсь напротив.

– Как ты можешь никогда не опаздывать?

– Точно так же, как ты никогда не приходишь вовремя.

Мы улыбаемся друг другу.

– Я соскучилась, – говорю ей.

Я заказываю нам по коктейлю, и мы легко завязываем разговор. Флоренс рассказывает о своем последнем прослушивании, но обрывает себя на полуслове, прищурившись. Я поворачиваюсь на стуле, чтобы проследить за ее взглядом. Сквозь толпу, улыбаясь мне, пробирается моя подруга Джемма. Платье лавандового оттенка чудесно оттеняет ее смуглую кожу.

– С окончанием семестра! – Джемма салютует бокалом.

Мы познакомились пять лет назад в начальной школе в маленькой деревушке, когда я только начала работать. Как у единственных сотрудниц моложе сорока пяти лет у нас с Джеммой оказалось много общего. Нас объединяла любовь к «Девочкам Гилмор»[4] и ненависть к такому образчику эмоциональной агрессии и токсичной маскулинности, как Джесс Мариано[5].

Я встаю и обнимаю ее:

– Выпьем за шесть недель блаженства.

Джемма поворачивается к Флоренс и приветливо произносит:

– Рада снова тебя видеть.

Флоренс отвечает еле заметной холодной вежливой улыбкой. Они встречались всего несколько раз, но Флоренс сразу невзлюбила Джемму. Дело в том, что Джемма – сама внезапность, увлеченность картами Таро и горячей йогой. Точно такой была и Флоренс до помолвки с Дэниелом. Но теперь Флоренс – сама организованность, домашний интерьер и выходные с семьей Дэниела в Кенсингтоне.

– Если бы я знала, что ты тоже придешь сюда выпить, мы могли бы что-нибудь придумать, – говорит Джемма.

Прежде чем я успеваю ответить, вмешивается Флоренс. Ее тон слишком самоуверенный, чтобы быть вежливым:

– Вообще-то мы с Кейти отмечаем это каждый год.

– О… – Джемма переводит взгляд с меня на нее. – День рождения или…

К горлу подступает темно-желтая тошнота. Джемма не знает о пропавшей сестре. И о том, что мы с Флоренс встречаемся накануне годовщины ее исчезновения почти десять лет. Не знает о самых мрачных и печальных моментах моей жизни.

Повисает молчание. Джемма догадывается, что о чем-то не знает. Ей неловко и обидно, как ребенку на детской площадке, которого отказались принять в игру.

– Я позвоню завтра? – предлагаю я, чтобы побыстрее снять напряженность. – Можем сходить на этой неделе на ланч. Или кофе?

Джемма мельком бросает взгляд на Флоренс, словно ожидая ее возражений, и кивает. Я улыбаюсь самой дружелюбной улыбкой, чтобы сгладить презрительную усмешку Флоренс. Как только Джемма возвращается к своей компании, Флоренс произносит: «Она не в курсе, да?» – с довольным видом: она по-прежнему остается главной подругой.

Я поскорее меняю тему:

– Волнуешься из-за свадьбы?

Всего через семь недель Флоренс станет замужней женщиной. К двадцати шести годам большинство моих подруг или замужем, или помолвлены. А ведь, кажется, еще вчера мы сокрушались по поводу сроков университетских экзаменов и о том, что лекции начинаются безбожно рано – в девять утра.

– Если мама ограничится вином и я не опоздаю из-за тебя на церемонию, всё пройдет чудесно.

Я торжественно киваю:

– Моя главная обязанность как подружки невесты – следить, чтобы Сьюзен не вылакала всю текилу в баре.

Флоренс с упреком выгибает бровь. Я стараюсь не улыбаться, сохраняя как можно более серьезное выражение лица.

– А вторая моя главная обязанность – отлично проводить время, – добавляю я.

Подруга прищуривается, и я демонстрирую ей улыбку во все тридцать два зуба:

– Обещаю.

Нам приносят напитки в горшочках из обожженной глины с сухим льдом и съедобными цветами лютиковожелтого и васильково-синего цветов. На секунду я переношусь на луг с полевыми цветами – в тот последний чудесный день, когда я смотрела, как Оливия делает «колесо» в лучах заходящего солнца. Я до сих пор ощущаю запах солнцезащитного крема на коже, чувствую послеполуденный жар, слышу смех сестры, так похожий на звон колокольчиков.

Перед моим лицом появляется рука и медленно машет, вырывая из задумчивости.

– Ты слушаешь? – спрашивает Флоренс.

– Да, – вру я, прогоняя воспоминание, но не успеваю: подруга замечает затаенную грусть, которая угрожает затянуть меня на самое дно.

На ее лице появляется сочувственное выражение.

– Кейт…

– Вы с Дэниелом решили взять двойную фамилию? – интересуюсь я прежде, чем она успевает спросить, всё ли со мной в порядке: пропавшая сестра – это рана, которую я не хочу бередить. Разговор с Лорой выбил меня из колеи, только и всего.

Флоренс переводит дыхание, словно собираясь продолжить, но у нас есть правило: на очередной годовщине мы не говорим об Оливии. Поэтому подруга смиряется с тем, что я сменила тему.

– Да, конечно. Правда, он хочет, чтобы мы стали Оделл-Фокс, – она корчит такую гримасу, словно ей предложили стать мистер и миссис Гитлер.

Я улыбаюсь:

– А чем тебя не устраивает Оделл-Фокс?

Она вскидывает подбородок:

– Фокс-Оделл лучше.

Я качаю головой:

– Нет. Оделл-Фокс. Определенно. В этом я согласна с Дэниелом.

Ее глаза озорно блестят.

– Ладно, но я всё равно скажу ему, что ты согласна со мной.

Я салютую бокалом:

– Лучшее начало брака – с обмана.

Флоренс смеется.

Вечер подходит к концу. Мы заказываем еще два коктейля, и я понимаю, как мне повезло, что у меня есть Флоренс. В детстве я мечтала о такой подруге, как у сестры. Их дружба была легкой, как дыхание, они гуляли по Стоунмиллу рука об руку, склонив головы друг к другу, и смеялись громче остальных. Потом Оливия исчезла, и Флоренс начала приходить проведать меня. Раньше я была просто приставучей младшей сестренкой Оливии, а потом мы стали одной семьей.

Иногда я не могу уснуть, думая о том, что и Флоренс может исчезнуть.

– А что у вас с Оскаром? – спрашивает она. – По-прежнему собираешься взять его фамилию?

– Да.

Она закатывает глаза, как будто я предаю всех женщин, но фамилия Арден слишком запятнана кровью, слишком сильно связана с исчезновением в Блоссом-Хилл-хаузе – печально известным делом о пропавшей девочке. Стать Фэйрвью – это как встряхнуть снежный шар[6]. Так что я собираюсь начать всё заново.

– Ну а твои свадебные планы? – интересуется Флоренс.

– Отлично, – коротко отвечаю я. – Прекрасно.

– То есть ты наконец назначила дату? Забронировала место? Выбрала платье?

При упоминании об этих вещах, которые я не смогла сделать, в груди бьется тревога. Я не особо заморачиваюсь своей медлительностью и не хочу, чтобы Флоренс заморачивалась. Мой ответ наверняка заденет подругу за живое.

– Ты говоришь совсем как моя мать.

Она опять корчит гримасу:

– Боже. Веселенькая перспектива.

У Флоренс и моей матери сложные отношения. Мама была благодарна подруге, которая взяла меня под свое крылышко после исчезновения сестры. Радовалась, что у меня появился кто-то близкий по возрасту, с кем можно поговорить. Но со временем мама стала ревновать, что я более откровенна с Флоренс, чем с ней. Когда у меня был трудный переходный возраст, мама однажды обвинила меня в попытке заменить Оливию на Флоренс. Не желая ранить ее, я удержалась от ответной колкости: «На самом деле это ты пытаешься заменить меня на Оливию. Полностью стереть меня, чтобы осталась только она».

– Мне очень неприятно соглашаться с Кларой, – решается Флоренс. – Но она права, задавая такие вопросы. Вы помолвлены уже почти три года.

– Это недолго, – защищаюсь я.

– Вот я через пять минут после помолвки начала искать в «Гугле» место для свадьбы.

– Тебе нравится планировать.

Она берет меня за руку и сжимает:

– Я просто хочу, чтобы ты была счастлива.

– Я счастлива. Я люблю Оскара.

– Знаю, что любишь. И все знают. Когда вы вдвоем, смотреть тошно… Но почему бы не назначить дату?

Я до боли прикусываю внутреннюю сторону щеки, желая, чтобы Флоренс прекратила расспросы. Но когда становится ясно, что она не отступит, я вру:

– Собираемся глянуть одно местечко в следующие выходные.

– Вы оба? – Подруга явно не верит.

– Да, – снова вру я.

– Отлично! Как интересно. И что за место?

– Пристон Милл, – на ходу выдумываю я.

Она медленно кивает. Я вижу, как в мозгу подруги крутятся шестеренки: она пытается понять, говорю ли я правду. Но укол вины из-за вранья тут же исчезает, когда Флоренс продолжает:

– А какие планы на медовый месяц?

Я прикрываю глаза от дурного предчувствия и накатившей усталости.

– Никаких.

– Что? – с наигранным удивлением интересуется подруга.

– Ты уже знаешь. Мне довольно поездки в Йорк.

– Разве ты не хотела бы поехать в Нью-Йорк? – с энтузиазмом расспрашивает она, подавшись вперед. – Или на Мальдивы? Или в Грецию? Или в Италию?

Думаю, да.

– Нет, – вру я.

Она протестующе закатывает глаза:

– Не похоже, что ты сильно ограничена в деньгах.

– Флоренс, пожалуйста. – Я знаю, ей не все равно. Знаю, что она просто хочет для меня самого лучшего. Но у меня нет сил продолжать этот разговор. Не сейчас.

– Это же бессмысленно, – продолжает подруга, не обращая внимания на мою мольбу. – Клара так волнуется, когда ты путешествуешь, уезжаешь слишком далеко, но ее дочь похитили прямо из дома. Из собственной спальни. Так какая разница, в Мексику вы поедете или в Тимбукту?

Мы уже говорили об этом, и, хотя я знаю доводы наизусть, приходится сделать усилие и повторить:

– Тревога очень редко бывает рациональной.

– Из-за матери ты не поступила туда, куда хотела. А теперь просто ради ее спокойствия проведешь медовый месяц в унылой старой Англии.

– Мама не просила меня не ездить за границу в медовый месяц.

– А ей и не нужно. Достаточно просто прикусить нижнюю губу, чтобы ты сдалась.

В целом Флоренс понимает меня лучше других. Она знала Оливию. Любила. И думает, что я у нее как на ладони: что желание нравиться людям – в основном матери – перевешивает мои надежды и амбиции. Но есть то, чего она не замечает. То, что я загоняю на самое дно. Правда настолько уродлива, что иногда мне трудно смотреться в зеркало или оставаться наедине с собой. Это моя вина, что Оливия пропала.

Если бы я начала действовать раньше, если бы не застыла в дверях как вкопанная, если бы побежала вниз и позвонила в полицию или родителям вместо того, чтобы прятаться, пока они не вернулись, Оливию бы нашли. А человека в венецианской маске поймали. Вот почему я подчиняюсь воле матери. Родители лишились дочери из-за меня. Это из-за меня ее так и не нашли.

– Кейт, ты в порядке?

Я пытаюсь отогнать мрачные мысли, но они клубятся как черный дым:

– В порядке. – И сама не верю в то, что говорю. – Но ты нарушила наше единственное правило. Ты говорила о ней.

– Не напрямую. Не совсем, – Флоренс опускает глаза, помешивая коктейль металлической трубочкой так, что лед звенит. – Я просто хочу, чтобы ты была счастлива. Ты заслуживаешь счастья, Кейт. – Она встречается со мной взглядом. – Ты же веришь мне, да?

И хотя я не верю, я киваю. Меня так и подмывает признаться, что именно я чувствую на самом деле. Но она начнет утешать меня. Уверять, что это не моя вина. Мне не нужна ложь во спасение. Я знаю правду. Она живет во мне – острая и режущая, как бритва.

3

Зима

Элинор Ледбери

Элинор просыпается и обнаруживает, что он ушел. Перекатывается на его сторону кровати и вдыхает знакомый запах. Ее сердце уже колотится. Она ненавидит, когда он уходит. Особенно без предупреждения. В груди словно жужжит улей разъяренных пчел, вызывая тошноту. В свои семнадцать Элинор знает, что должна уметь справляться с одиночеством. Тем более она остается всего на несколько часов. Хит говорил с ней об этом, но у нее не получается. Пчелы не перестают жалить. Хочется выцарапать их из груди. Вместо этого она кричит, уткнувшись в подушку. Никто не услышит ее страданий. Ледбери-холл расположен весьма и весьма уединенно. Двадцать минут ходьбы до ближайшего дома и полчаса езды до ближайшего города.

Она глубоко дышит, внушая себе: Хит вернется, – и голышом садится на кровати. Без его горячего тела по коже бегут мурашки. Элинор кутается в пуховое одеяло и угрюмо смотрит на тяжелые шторы в дальнем конце комнаты. Чтобы собраться с силами, встать с кровати и раздвинуть их, требуется минут десять. Слабый водянисто-голубоватый свет зимнего солнца просачивается в окно, лениво скользя по деревянному полу. Из спальни открывается вид на сад с большим прудом. Хотя это скорее озеро, а не пруд. В центре него – островок с каменной статуей двух влюбленных, сплетенных в объятиях. Мужчина прокладывает дорожку из поцелуев вверх по шее девушки, его руки скользят по ее обнаженному животу, устремляясь к груди.

Хит плавает в пруду каждое лето и всё пытается уговорить Элинор присоединиться. Она не соглашается. Она даже не уверена, что умеет плавать. Когда она была маленькой, дядя Роберт пытался научить ее. Но, едва зайдя в воду, Элинор представила, что тонет, как ее родители. Она чувствовала, как мутная вода затекает в горло, заполняет легкие, пока она не перестанет дышать. Сердце так неистово колотилось, что она была уверена: ребра треснут и расколются. Иногда ей снится родительская яхта, покачивающаяся среди океана, в центре огромного пустого пространства. Вот и Элинор чувствует себя такой дрейфующей яхтой, когда в Ледбери-холле нет Хита.

Она принимает душ и одевается, но к полудню он всё еще не вернулся. Завтра приедет дядя Роберт – девушка боится его визитов на выходные и его способности превращать огромное поместье в георгианском стиле в спичечный коробок. Она волнуется, потирая кожу вокруг ногтей. Только в трех из семи спален есть свежее белье. Предполагалось, что Хит сменит его – без него придется делать это самой. Дядя Роберт давным-давно уволил домработниц, но по-прежнему требует безукоризненной чистоты. Элинор и Хит начали уборку вчера вечером, но им надоело, и они решили отвлечься на пару прихваченных из погреба бутылок вина. Элинор задумывается, не для того ли Хит и уехал, чтобы купить бутылки взамен выпитых. Дядя Роберт пересчитывает бурбон, который хранится в бывшем кабинете ее отца, а иногда спускается и в погреб.

Когда кровати застелены, а в библиотеке вытерта пыль, Элинор позволяет себе присесть и скоротать время за чтением. Хотя она уже читала «Маленьких женщин»[7], ее снова тянет к этой книге. Втайне она тоскует по сестре и верит, что она была у нее в прошлой жизни. Писательница, как Джо, или художница, как Эми. Но вскоре Элинор откладывает книгу, выходит в холл и смотрит на напольные часы. Уже четыре часа, а она по-прежнему одна. Ее охватывает паника. Она представляет, как машину Хита заносит по обледенелой дороге на встречную полосу. Она до мельчайших подробностей видит обломки. Хит внутри машины, в ловушке. Раздробленные ребра расщеплены как спички, кровь хлещет из висков, невидящие глаза широко раскрыты. Она трясет головой, пытаясь избавиться от наваждения. Она знает, что это глупость… А если нет? Сердце колотится, дыхание сбивается. Не в силах отогнать видение изуродованного тела Хита, Элинор меряет шагами гостиную. Хит как-то сказал ей, что они из тех людей, которые всегда будут принадлежать только друг другу. Если он не вернется, ее одиночеству не будет конца. Он опаздывает. Почему он опаздывает?

Страх перерастает в ярость. Он уже должен вернуться. Он мог хотя бы сказать, куда едет или как долго его не будет. Она обуздывает свой гнев, впивается в него ногтями, чтобы он не вырвался наружу. Лучше злиться, чем быть брошенной. Девушка снова и снова подходит к окну, надеясь увидеть фары автомобиля на подъездной дорожке. И каждый раз – разочарование. Элинор достает из погреба еще одну бутылку вина, решив, что выпивка успокоит нервы. Она садится на его кровать и делает медленные целебные глотки, пока комната не расплывается. Пока ее не затягивает в темноту.

Когда она просыпается, уже поздний вечер. Никогда за свои семнадцать лет она так надолго не оставалась одна. Без Хита ее словно режут на части, кусочек за кусочком.

Когда-то ее мир состоял из четырех человек, а потом в одно мгновение уменьшился вдвое. И может уменьшиться еще, если с Хитом что-то случилось. Где бы она была без Хита? Кем была? Наверное, страх потерять Хита навсегда – просто бессмыслица. Но для нее это такая же реальность, как холодный пол под горячей щекой. Она снова ищет внутри себя тот гнев. Но, подобно приливу, который возвращается к берегу, то же самое происходит и с ее страхом. Это мощное цунами захлестывает, заполняет уши, глаза, легкие, пока она не перестает слышать, видеть, дышать.

Чьи-то руки обхватывают ее запястья, и Элинор ставят на ноги.

– Я здесь. – Глубокий голос Хита заставляет прилив отступить. – Ты что, пила?

Она кивает. Жужжащие жалящие осы, которые гнездились утром в груди, переместились в голову. Она сразу чувствует себя глупо. Она смешна. И все-таки ей полегчало. Напряжение, скрученное в спираль, отпускает, и в руках Хита она становится мягкой как свечной воск.

Хит набирает ей ванну. Она раздевается и залезает в нее. Он сидит на краю ванны, пока она отмокает. Они молчат. Но это хорошая тишина. Элинор в ней уютно.

– Где ты был целый день? – шепчет Элинор, глядя на воду, которая покрывается рябью под ее дыханием.

– Ездил в город за продуктами. Дороги обледенели, поэтому ждал, пока они немного оттают, и вернулся.

Она не верит. Она знает: он лжет. Чувствует цветочный аромат духов другой женщины.

– Я весь день была одна, Хит.

После паузы Хит отвечает:

– Я не могу повсюду возить тебя с собой, Элли.

– Понимаю, – говорит она, хотя на самом деле не понимает. Она не покидает Ледбери-холл без него. Ему это не понравится. Они всегда вместе, пока Хит не решает иначе. Элинор хочет возразить, как это несправедливо, но она рада, что он дома, и не хочет всё портить.

– Тебе нужно научиться иногда оставаться одной. Принимать решения самой.

От его покровительственного тона негодование густым туманом застилает глаза. Элинор потирает лоб, чтобы туман рассеялся. Она не хочет, чтобы Хит снова уехал.

– Роберт будет сегодня вечером, – натянуто произносит Хит. – Он звонил рано утром.

У нее сводит всё внутри.

– Но ведь сегодня четверг.

Хит только пожимает плечами.

Она вылезает из ванны и заворачивается в толстое белое полотенце. Она надеялась, что у нее впереди еще одна ночь наедине с Хитом. Что будет шанс спросить, чьи это духи, прежде чем дядя Роберт снова вторгнется в Ледбери-холл.

Она расчесывает волосы, чувствуя на себе взгляд Хита. Она оглядывается через плечо. Он стоит у нее за спиной. Элинор снова поворачивается к отражению. Он подходит ближе, берет щетку из ее рук и принимается расчесывать ей волосы. В зеркале их взгляды встречаются. Когда ее волосы превращаются в гладкий золотистый водопад, Хит кладет щетку и запускает в них пальцы. Как приятно. Она откидывает голову назад, прижимаясь к нему. Все ее тело покалывает от вина в крови, от ощущения его пальцев в ее волосах, прикосновений его горячего тела к ее обнаженной спине.

Она дрожит.

Внизу звякают ключи в замке входной двери: а вот и дядя Роберт.

Руки Хита задерживаются в ее волосах и скользят к плечам. Он целует ее в затылок, совсем как те влюбленные в саду.

– Не ходи вниз без меня, – инструктирует Хит, прежде чем выскользнуть из ванной. Ее кожа все еще поет от его прикосновений, пока его шаги затихают в коридоре.

Она поспешно одевается. Дядя Роберт зовет их. Она задерживается на верхней площадке лестницы, бросив взгляд на закрытую дверь спальни Хита.

– Элинор! – кричит дядя Роберт уже сердито.

Она больше не может ждать Хита и сбегает вниз, в холл, чтобы поприветствовать дядю. Он не любит, когда его заставляют ждать. Но раздражение на его лице быстро сменяется другим выражением. Какой-то печальной тоской.

– Каждый раз, когда я тебя вижу, ты всё больше и больше напоминаешь мне свою мать, – говорит он.

Элинор кажется, что дядя Роберт слишком сильно любил жену брата.

Она опускает глаза и разглаживает подол платья, чувствуя, что дядя наблюдает за ней.

Он прочищает горло:

– А где же твой вероломный братец?

– Рад видеть тебя дома, дорогой дядя, – разносится по лестнице голос Хита, и Элинор чувствует в нем фальшь. Дядя Роберт тоже чувствует. Его глаза сужаются. Ее брат не торопится спускаться, и это еще сильнее раздражает дядю Роберта.

Между ними мгновенно возникает напряженность. Хит утверждает, что их дядя – убийца, но пока он распоряжается их наследством, они должны ему подчиняться. Или рисковать, молча демонстрируя, что они всё знают. А пока они проводят вместе выходные, притворяясь идеальной семьей. Остальную часть недели дядя Роберт позволяет им спокойно жить своей жизнью.

Дядя делает угрожающий шаг в сторону Хита. Он крупный мужчина, но и Хит уже не ребенок. В свои двадцать он выше дяди и шире в плечах. Если раньше Хит был молодым деревцем, то теперь это большой дуб. Дядя Роберт хмурится, и Элинор уверена: он думает то же самое.

– Я купил ужин в городе в ресторане, – объявляет он. – Принеси из машины и разогрей. Подашь в столовую.

Хит преувеличенно подобострастно кланяется.

Мускулы на руке дяди Роберта напрягаются, и у Элинор перехватывает дыхание. Но он поворачивается на каблуках и уходит, стуча дорогими кожаными туфлями по твердому дереву.

– Зачем нужно его дразнить? – шепчет она.

Хит встречается с ней взглядом:

– Я же говорил: не спускайся без меня.

– Но почему?

Он берет Элинор большим пальцем за подбородок и поднимает ее лицо к своему:

– Потому что он хочет то, чего не может получить. Элинор чувствует, как ее губы дрожат.

– И что же это?

– Ты.

4

Кейтлин Арден

Когда я возвращаюсь домой из бара, Оскар работает у себя. Тихонько закрывая входную дверь, я замечаю свет лампы в его кабинете дальше по коридору. Он веб-дизайнер на фрилансе, может сам устанавливать график и в последние несколько месяцев работает допоздна. Сейчас только начало одиннадцатого, и я не хочу ложиться одна. Буду лежать без сна, отсчитывая часы до годовщины, и задыхаться от воспоминаний, как похищали Оливию, пока я бесполезно топталась рядом. Я ставлю на пол сумку, сбрасываю босоножки, босиком направляюсь к приоткрытой двери кабинета Оскара и заглядываю внутрь, гадая, когда он закончит. Он сидит за столом в наушниках, спиной ко мне, и что-то печатает на ноутбуке, время от времени бросая взгляд на толстую папку с заметками.

Я толкаю дверь, но Оскар не слышит. Смахнув с лица печальное выражение, как пыль с книжной полки, я нацепляю улыбку, подхожу сзади и склоняюсь за плечом, игриво прикрывая ему глаза руками. Оскар взвизгивает как собака, которой дали пинка, и вскакивает со стула. Я отскакиваю назад, пораженная вспышкой гнева. Оскар оборачивается, вскинув руки, готовый отразить нападение. Я зажимаю рот рукой, чтобы подавить смешок.

Страх в его глазах исчезает.

– Господи, Кейт, – выдыхает он, снимая наушники.

– Прости, – сдавленно говорю я из-под руки. – Не хотела тебя пугать. Опять работаешь допоздна.

Подхожу к ноутбуку – поинтересоваться новым проектом, в который Оскар вкладывается по полной. Но он хватает меня за запястья и притягивает к себе:

– Раз ты вернулась, я могу прерваться.

Я улыбаюсь, радуясь, что не придется уговаривать его лечь в постель.

– Как ты? Как себя чувствуешь?

Он спрашивает искренне, и это пугает. В отличие от большинства, Оскар не ждет в ответ дежурного и неискреннего «хорошо». Он правда хочет знать. Но сегодня вечером у меня нет сил говорить правду. Я не могу признаться, что чувствую ярость и вину, что одиночество, такое густое и черное, затмевает всё остальное. Что в это время года я испытываю необъяснимую сильную ярость ко всем, у кого есть сестры. Поэтому выбираю другой, более приемлемый вариант ответа:

– Я очень-очень скучаю по ней.

Оскар кивает, прижимая меня к себе. Я утыкаюсь головой в изгиб его плеча и медленно вдыхаю запах шампуня и одеколона, цитрусов и древесины, кофе и чернил. Я погружаюсь в них и тону. Ладони Оскара обхватывают мою спину, и их тяжесть успокаивает, он прижимает меня к груди. Его мощные сильные руки обнимают меня, я ощущаю их тепло и твердость и чувствую себя в безопасности.

А потом в сознании, как вспышка молнии, возникает лицо Оливии. Ее широко раскрытые, полные ужаса глаза в жутком серебристо-голубом свете той ночи. Ее палец прижат к губам, предупреждая: молчи. Ужас зарождается в подушечках пальцев ног и распространяется по телу, как огонь, пожирающий всё на пути.

– Кейт, да ты вся дрожишь. – Оскар пытается отстраниться, чтобы заглянуть мне в лицо, но я только крепче прижимаюсь к нему. Цитрусы и древесина. Безопасность и сильные руки. Тепло и твердость. Этого мало. Я всё еще вижу ее лицо. И человека в маске с длинным носом и нахмуренными бровями. И нож в его руке, приставленный к горлу сестры.

Одиночество грозит снова захлестнуть, накатывая огромной волной. Я убегаю от него. Я страстно целую Оскара, запускаю руки ему под футболку и провожу вверх-вниз по спине, царапая ногтями кожу. Оскар чувственно стонет, уткнувшись губами в мой рот.

– Я хочу тебя, – говорю я ему. Потому что секс – это то место, куда не дотянутся мрачные проблески той ночи, когда пропала Оливия. Оскар поднимает меня словно пушинку.

Я обвиваю ногами его талию и целую, пока он несет меня наверх в постель.

Потом Оскар погружается в глубокий, удовлетворенный сон. Я лежу без сна, положив голову ему на грудь и слушая ровный стук его сердца. Когда мы познакомились, мне было двадцать один, я только что окончила университет. Пока большинство подруг подавали заявления в аспирантуру, я втайне планировала путешествие с рюкзаком по Европе. Я накопила достаточно, чтобы путешествовать по крайней мере четыре месяца, но боялась, что родители будут против, поэтому скрывала это от них. А потом познакомилась с Оскаром на сырно-винной вечеринке в местном фермерском магазине. Хотя это не в моем вкусе: в студенчестве я предпочитала коктейли с «Малибу»[8], кока-колой или дешевой водкой. Но мне хотелось почувствовать себя изысканной и взрослой, и я пошла. К тому же мне прислали по электронной почте бесплатные пригласительные: я выиграла их в конкурсе, в котором на самом деле даже не участвовала. Оскар помогал родителям вести хозяйство. Теперь он говорит, что наша встреча – это судьба.

Он сразу обратил на меня внимание. Мы ели хороший сыр и запивали хорошим «мерло». Мне понравилось, что он не стал смотреть на меня свысока, когда я призналась, что ничего не смыслю в вине, хотя, с точки зрения людей, которые его производят, это равносильно признанию в собственной неграмотности. Оскар был красив: копна пшеничных волос, темные глаза и еще более темные ресницы, подтянутое худощавое тело. Он был харизматичным и интересным, но при этом каким-то нервным. Он так нервничал, что пролил на меня напиток, рассыпался в извинениях и настоял, чтобы я дала свой номер: он оплатит химчистку. Я согласилась, хотя в жизни ничего не отдавала в химчистку. На следующий день Оскар пригласил меня на свидание. Мы встретились в баре. Он оказался игривым, образованным, много путешествовал. Мы говорили о его приключениях. О лете в Египте и в Перу, о годичной стажировке в Берлине. Я рассказала о тайных планах на осень. Он был рад за меня. Предложил помочь спланировать поездку. Я не хотела влюбляться. Но то лето оказалось чередой пикников, экзотических баров и отличного секса. Купаний на природе и ужинов при свечах. Приятных вечерних прогулок и барбекю. С Оскаром было легко разговаривать. Казалось, я знаю его всю жизнь. Он почти ничего не слышал о знаменитом исчезновении в Блоссом-Хилл-хаузе. Оскар ровесник Оливии, но его семья переехала в Стоунмилл только через несколько месяцев после ее похищения. Я рассказала о сестре, и он всегда поддерживал меня. Проявлял интерес, но не назойливость. Задавал вопросы, но не настаивал на ответах. А когда я отвечала, слушал внимательно и запоминал до мельчайших подробностей. И однажды меня ужаснула мысль, что я могу потерять его.

Я беспокоилась, что, если уеду путешествовать, наши отношения закончатся. К тому же я все еще слишком трусила, чтобы рассказать о поездке родителям. И потому выбрала самый простой вариант: осталась. И вот пять лет спустя мы с Оскаром помолвлены. Каждый год мы приходим на сырно-винную вечеринку в фермерский магазин его родителей, где и познакомились. Где судьба свела нас вместе.

Смотрю на обручальное кольцо на прикроватной тумбочке. Я всегда хотела выйти замуж. В детстве мы с Оливией играли в свадьбу. Мы брали белые махровые банные полотенца в качестве фаты, вытаскивали из шкафа мамины белые туфли на шпильках, собирали на лугу цветы для красивого букета.

Я люблю Оскара. Хочу быть его женой. Наши семьи тоже этого хотят. Оливии больше нет, и моя свадьба – единственная, которая будет у их детей. Мама похожа на гончую собаку, в нетерпении ожидающую сигнального выстрела, чтобы рвануть вперед. Ей отчаянно хочется обсудить сервировку стола и цветочные композиции, развлечения и канапе. Пойти вместе на шопинг – мать и дочь. Купить широкополую шляпу. Но кого увидит мама, когда я надену белое платье? Меня или Оливию? Прольет слезу потому, что вне себя от радости, что ее младшая выходит замуж? Или потому, что старшая никогда этого не сделает? И что почувствую я в тот день, когда пойду к алтарю без сестры? Зная, что у нее никогда не будет «долго и счастливо». Что она лишена всего этого. Потому что я не спасла ее, когда она спасла меня.

– Мне так жаль, – шепчу я в темноту.

Рано утром меня будит телефон. Оскар хмыкает и переворачивается на живот. Я собираюсь сбросить звонок и спать дальше, но вижу, что это мама. Наверное, хочет знать, во сколько я сегодня приду. В первые годовщины исчезновения Оливии собирался весь город. Пресса и телевизионщики приезжали осветить это событие. Крупные планы красных глаз и изможденного лица матери. Стиснутые челюсти и нахмуренный лоб отца. Кадры с мерцающими свечами и букетами цветов. Я ненавидела журналистов: они допускали, что в похищении замешаны мои родители. Ненавидела незнакомцев со слезящимися глазами, которые не знали мою сестру, но хотели вонзить свои зубы в наш траур. Тем не менее мы прошли через это ради Оливии. Чем шире транслировалась ее история, тем больше шансов, что ее найдут. Конечно, этого не случилось. Я была рада, когда эти ежегодные службы прекратились, сменившись встречами для более узкого круга в родительском доме.

Телефон перестает вибрировать в руке, и я чувствую облегчение. Я перезвоню сама. После кофе. Телефон звонит снова. Только это не мама. Это отец. Он никогда не звонит. Никогда. Пульс учащается от волнения, я сажусь в кровати и отвечаю.

– Кейтлин, – властно произносит он. – Тебе нужно приехать.

Я откидываюсь на спинку кровати. Ну, разумеется: раз я немедленно не ответила на мамин звонок, она попросила папу.

– Я перезвоню. Во сколько все собираются?

– Нет. Ты должна приехать сейчас. Немедленно. – Его голос дрожит и срывается, и у меня по шее стекают капельки холодного пота.

– Папа… – медленно произношу я, пытаясь успокоить мечущиеся мысли. – Что случилось?

Оскар ворочается рядом.

– Приезжай.

– Папа, – я говорю это так резко, что Оскар приподнимается на локтях и одними губами спрашивает:

– Ты в порядке?

В трубке тишина. Я представляю папу на кухне, вижу его через французские двери, чувствую его недовольство мной, и от этого словно начинаю покрываться волдырями. Но неважно. Я должна знать.

– Она вернулась, – отвечает он.

Мое дыхание учащается.

– Вернулась? Кто вернулся?

– Оливия.

5

Кейтлин Арден

Я в спешке натягиваю первую попавшуюся одежду и даже не слышу, как сзади подходит Оскар. И подпрыгиваю от неожиданности, наконец заметив его краем глаза.

– Боже, Оскар. Предупреждай, когда входишь. Боже, – я набрасываюсь на него, хотя он не виноват. Но я напряжена, словно под электрическим током, и любой, кто подойдет слишком близко, получит резкий удар.

– Я так и сделал, – мягко отвечает он. – Я позвал тебя по имени.

Я сглатываю комок, но в горле всё равно перехватывает. Оскар принес чашку чая с цветочным ароматом: наверное, надеется, что это меня успокоит. Я беру ее из вежливости, хотя на чай нет времени, и направляюсь к двери мимо Оскара, когда он спрашивает:

– Уверена, что мне стоит ехать?

– Что? – Я поворачиваюсь так резко, что чай расплескивается на пол.

– Не хочу навязываться, – поясняет Оскар.

Это одна из черт, которые мне в нем нравятся: он вежливый и вдумчивый. Но, даже если бы родители запретили Оскару приезжать, мне нужно, чтобы он был рядом. При мысли, что мне придется оказаться наедине со всеми, внутри что-то царапается, как камешки в стиральной машине.

– Конечно, тебе нужно поехать. – Я ставлю чашку и подхожу к нему. – Ты ведь не случайный прохожий.

– Прости? – Он впивается в меня взглядом.

Я моргаю, смущенная его реакцией:

– Я имею в виду, что ты мой жених. – При этих словах он немного расслабляется. – Ты член семьи, а не какой-то прохожий с улицы.

Он согласно кивает, но по его хмурому взгляду я понимаю: ему не хочется ехать.

– Я просто не хочу мешать. Это Майлз и Клара хотят, чтобы я был там, или…

– Это я хочу, чтобы ты был там. Ты нужен мне.

Оскар отводит глаза, и на секунду я правда думаю, что он откажется. Но он кивает, и напряжение немного спадает.

– Я буду.

Он обнимает меня и целует в макушку:

– Прости, сам не знаю, что на меня нашло. Конечно, я поеду.

Стоунмилл всего в получасе езды от Фрома[9], но путь до родительского дома мучительно медленный. Я в нетерпении дергаю коленкой, мне требуется вся сила воли, чтобы не накричать на Оскара, не приказать ехать быстрее.

Бросаю взгляд на телефон. Еще нет и семи утра, но начинаются школьные каникулы, и мы оказываемся в ловушке среди потока машин. Их багажники забиты чемоданами и досками для серфинга.

Пока мы приближаемся, меня распирают эмоции: страх, тревога, радость, жгучее нетерпение… Тошнит, грудь болезненно сжимается. Легкие словно стянуты веревками с привязанными к ним камнями, и при каждом вдохе камни давят, веревки натягиваются и выпускают весь воздух. Тогда, как советовал мой прежний психотерапевт, я начинаю перечислять цвета, которые вижу, сосредоточившись на них, а не на чувствах, давящих со всех сторон.

Мы подъезжаем к Блоссом-Хилл-хаузу. Взгляд сначала притягивает цветущая вишня возле дома моего детства, потом стены из кремового известняка. Странно, что нет полиции. Первые несколько недель после похищения Оливии перед родительским домом стеной стояли журналисты. Мы подходим к темно-синей двери с молоточком в виде золотой пчелки. Сердце болезненно колотится о ребра. Дверь открывает папа. Он сразу начинает говорить, я вижу, как сверкают его белые зубы, но не могу уловить смысл слов: они кружатся вокруг, как падающие лепестки. Рассматриваю его темно-синюю пижаму. Седеющие волосы кофейно-коричневого оттенка. Глаза цвета морской волны. Отец отступает в сторону, и, если бы не подталкивающее твердое и теплое прикосновение ладони Оскара к моей талии, я так бы и осталась стоять на пороге как вкопанная. Меня ведут в гостиную. Я сажусь и тереблю туго пришитые пуговицы на горчичной обивке «честерфилда»[10] – это успокаивает. Я жду. Колено Оскара прижимается к моему. Он что-то шепчет на ухо, тихо и успокаивающе. Я сосредоточиваюсь на кувшине охряного цвета на серванте из слоновой кости.

В дверях возникает молочно-белое лицо матери с округлившимися водянисто-серыми глазами, светлорыжие пряди выбиваются из конского хвоста. Она отходит в сторону, чтобы пропавшая сестра предстала передо мной во всем золотистом сиянии.

Передо мной стройная женщина. На ней рубашка оверсайз в красно-синюю клетку – слишком широкая в плечах и талии – поверх черных легинсов. Растрепанные светлые волосы до пояса собраны в узел. Я узнаю ее, как припоминаешь члена семьи, которого видишь только на свадьбах и похоронах: смутно и вместе с тем отчетливо. Я вижу в этой женщине черты той девочки, которую любила. В ее лице в форме сердца и в луке Купидона[11]. В высоких скулах и ямочках на щеках. В длинных ресницах и блестящих голубых глазах. И только ее взгляд мне незнаком. Дикий и слишком спокойный. Расчетливый и отсутствующий. Испуганный и нетерпеливый.

Я не могу вспомнить ее голос. Я никогда не хотела забывать его, но воспоминание о нем исчезло, сошло на нет, словно синяк. И я не могу вернуть его к жизни. Я пытаюсь придумать, что бы такое сказать – значительное и глубокомысленное. Но слова теряются, тают на языке сахарной ватой и, так и не успев оформиться, исчезают как сахарная пудра.

– Кейтлин? – зовет женщина. Оливия. У нее уверенный серебристый голос, похожий на летний дождь. Я ждала, что она скажет «Китти-Кейт» – так меня называла только сестра. И все же в горле встает плотный твердый ком. Я делаю глубокий вдох.

– Кейтлин? – снова произносит она, делая шаг навстречу.

Я смотрю в ее голубые глаза. Те самые, которые всегда наводили мысли о ледниковых озерах и летнем небе, незабудках и лепестках колокольчиков. Я вижу в них что-то знакомое, сестринское, и меня охватывает спокойствие. Как бальзам на ожог.

Я киваю.

Женщина пересекает комнату, обнимает меня длинными тонкими руками. От нее пахнет мужским одеколоном.

– Я скучала по тебе, Кейтлин, – шепчет она, уткнувшись мне в волосы, и меня пронзает рикошетом неясное предчувствие. Но я не успеваю ничего понять, а женщина произносит:

– Я так сильно по тебе скучала.

Я обнимаю ее:

– Я тоже.

6

Элинор Ледбери

Брат – та ось, вокруг которого вращается жизнь Элинор. Центр ее вселенной. А может, и вся вселенная. Девушка мало знает о мире за пределами Ледбери-холла. Это ее дом, сколько она себя помнит, и она редко покидает просторные угодья. Когда на улице дождь или слишком холодно, Элинор прячется в библиотеке. Там пахнет крепким кофе, кожаными переплетами и мудростью. После спальни брата это ее любимая комната. Красота здесь повсюду: в панелях из красного дерева и огромных арочных окнах; в каменном камине и уставленных книгами полках от пола до потолка со скрипучей вращающейся лестницей. Книги повсюду. Новинки в мягких обложках с хрустящими страницами, слипающимися от статического электричества. Старые пожелтевшие тома, пахнущие сыростью и пылью. Элинор уделяет особое внимание любовным романам, принадлежавшим матери. Она перечитала их все по несколько раз, страницы загнуты, корешки помяты. Они названы именами персонажей. Хит считает, что такие книжонки годятся только для растопки, но Элинор находит утешение в простоте отношений между выдуманными любовниками. Потому что, даже когда они усложняются, потом всё становится как раньше. Любовники сверкают и кружатся в огромном мире и ни от кого не прячутся.

…Сейчас Хит лежит в постели рядом с ней, одетый только в трусы-боксеры, одной рукой обнимая Элинор за талию. Середина дня. В комнате холодно даже при наглухо закрытых окнах, но там, где их кожа соприкасается, тепло. И хотя Элинор наслаждается уютом этих зимних дней, читая у открытого камина, или прижимаясь к Хиту под толстым ворсистым одеялом, или прогуливаясь с братом по обледенелой земле, она устала от белого, как облака, неба и темных ночей. Она скучает по лету, по бескрайней синеве над головой и сочной зелени под ногами. По теплым ленивым утрам, проведенным в огромной кровати брата, по свету, льющемуся в большие окна. По пикникам на лужайке. По дням, когда брат плавает в пруду, а она смотрит на него и никак не наберется храбрости присоединиться. По вечерам, проведенным за бутылкой шампанского, слушанием пластинок и за танцами босиком в столовой перед сном.

Хит притягивает ее ближе к себе. Элинор улыбается, чувствуя себя желанной. Ей есть к кому прильнуть, даже если в это время он блуждает в своих снах. Стараясь не разбудить брата, она переворачивается на другой бок, чтобы посмотреть в красивое спящее лицо, и чувствует прилив любви к нему. В конце концов он начинает ворочаться. Глубокое ровное дыхание становится поверхностным, когда он выныривает из глубин беспамятства.

– Сколько времени? – бормочет Хит, уткнувшись ей в плечо.

Элинор смотрит на часы у кровати:

– Полдень.

Он стонет.

Дядя Роберт вернется завтра, с булавкой наготове, чтобы проткнуть пузырь их счастья, надутый с понедельника по пятницу.

– Остался только один день свободы, – говорит Хит.

В основном они живут в Ледбери-холл одни. Дядя Роберт работает в Лондоне, а это слишком далеко, чтобы ездить оттуда ежедневно. Поместье не принадлежит ему, так что дядя не может его продать. К тому же он никогда не откажется от фармацевтической компании, на создание которой потратил годы. Так что всю неделю он живет в городской квартире, возвращаясь сюда только на выходные.

– По крайней мере, он уедет утром в понедельник, – успокаивает брата Элинор. – Правда, я хотела бы, чтобы он вообще не приезжал.

– Остался год, – Хит приподнимается на локтях.

Через год Элинор исполнится восемнадцать – слишком мало, чтобы заявить о праве на наследство. Но Хиту будет двадцать один, он станет владельцем своей половины Ледбери-холла, и состояние их матери по закону перейдет к нему. До тех пор всё это доверено дяде Роберту. Брата с сестрой это злит. Ледбери-холл и земля принадлежат семье их матери больше ста лет. Поскольку Ледбери были состоятельными людьми, их отец Николас Брент загорелся желанием взять фамилию жены. Дядя Роберт не Ледбери, он Брент. Брат отца. Поместье должно принадлежать им. Только им.

– Если только дядя Роберт не прикончит нас, как наших родителей, – усмехается Хит.

По телу Элинор бегут мурашки, она садится и смотрит на брата презрительным взглядом:

– Не говори так. Он их не убивал.

Она всегда так отвечает. Элинор повторяла это столько раз и каждый раз сомневалась в правдивости своих слов. Но это успокаивает брата. Она должна его успокоить. Она не хочет раздувать пламя ненависти к дяде Роберту. Она боится, что пожар выйдет из-под контроля. Лесной пожар, бушующий на засушливых равнинах до тех пор, пока не останется ничего – только обгоревшие черные дымящиеся угли.

– Он был с ними. И это он предложил прокатиться на яхте. Как получилось, что он выжил, а они нет?

– Потому что они утонули, – Элинор произносит это безразлично, потому что не испытывает эмоций. Она почти не помнит родителей. Для нее они такие же (и даже в большей степени) выдуманные персонажи, как матери и отцы в романах, которые она читает. Ей было всего три, когда они погибли. Хиту шесть. Он помнит их и скучает. А она – нет.

Хит становится твердым и холодным, как мрамор. Он встает с кровати. Лишившись тепла его кожи, Элинор начинает дрожать. Брат натягивает джинсы, повернувшись спиной. По его молчанию и по тому, как он хватает с пола футболку, Элинор понимает: он зол. Нельзя было допускать, чтобы ее безразличие к смерти родителей просочилось в разговор с братом. Как бы Хит отреагировал, узнав правду? Правду о том, что на самом деле Элинор рада, что родителей больше нет. Останься они в живых, она и Хит вряд ли стали бы так близки, как сейчас. На самом деле Элинор чувствует сладкую боль оттого, что брат – единственный человек, который по-настоящему любит ее. И это ее утешает.

– Поможешь с физикой? – спрашивает она, надеясь, что смена темы вызовет перемену настроения.

Они всегда учились дома. Поскольку ближайшая школа далеко, а дядя Роберт проводил в Ледбери-холле только выходные, он нанял учительницу. Правда, от нее отказались накануне тринадцатого дня рождения Элинор. Хит уверен: это потому, что образование съедало деньги, которые дядя Роберт считает своими. А дядя Роберт утверждает: это потому, что Ледбери умные и их не нужно водить за ручку. Теперь раз в месяц преподаватель дистанционно присылает задания на дом.

– Не могу. Мне нужно в город, – отвечает Хит.

У Элинор мигом начинается паника.

– Опять?

– Нам нужна еда. Ты ведь хочешь есть, правда?

– Тогда возьми меня с собой.

– Не могу.

– Почему? – Девушка чувствует, как нижняя губа обиженно надувается.

Она ненавидит себя за то, что дуется, но он уезжает от нее уже второй раз за неделю.

– Ты меня тормозишь.

– Ну спасибо.

– И тебе не нравится в городе.

Так и есть. Но сильнее всего она ненавидит, когда ее оставляют одну в этом огромном доме.

– Люди на меня пялятся.

– Ты красивая. Люди всегда будут на тебя пялиться.

Элинор берет наброшенную с вечера на стул серебристо-голубую комбинацию и натягивает через голову. Хит наблюдает, но ничего не говорит. Она спрашивает себя: может, эта вторая поездка – наказание за то, как холодно она отозвалась о родителях? У нее не хватает смелости спросить. Хит обещает вернуться раньше, чем она успеет опомниться.

– И как скоро?

– Не знаю.

Он выходит из комнаты. Она – за ним, стараясь не захныкать:

– Через сколько?

– Часа через два. Может, три.

Она идет следом в холл, изо всех сил прикусив губу, чтобы удержаться и не попросить его остаться. Она не хочет думать о тех секундах, минутах и часах, когда Хита не будет рядом, но всё равно думает.

В дверях он останавливается так резко, что она чуть не налетает на него. Брат поворачивается, озабоченно нахмурившись, большим пальцем проводит по ее подбородку и наклоняет ее лицо к своему:

– Элли, ты уже самостоятельная. Иногда тебе нужно справляться без меня. – Он чмокает ее в лоб. – Скоро вернусь, сестренка.

Он выходит под зимнее солнце. Она смотрит, как он трусцой спускается по замерзшим каменным ступеням к машине, и у нее внутри поднимается тревога. Дыхание повисает перед Элинор молочно-белым облачком пара, и сквозь это облачко она видит, как брат уезжает. А она остается одна.

Тишина врывается вместе с ветром, заполняет каждый уголок Ледбери-холла, пока Элинор не тонет в ней. Три часа превращаются в четыре, потом в пять. Дядя прав: она умная, хотя брат и держит ее за дурочку. На продуктовые магазины не требуется пять часов. Она вспоминает цветочный аромат на коже брата и снова задумывается, кому же он принадлежит. И решает это выяснить. В конце концов, как сказал Хит, она самостоятельная, а значит, может сама принимать решения. Итак, она принимает решение. Засовывает ноги в ботинки и отваживается выйти. В первую секунду морозный январский воздух как резкая пощечина выбивает воздух из легких. Элинор моргает, глядя на жемчужное небо, затянутое плотными облаками. Она не оборачивается, чтобы не потерять решимость, хрустит по насту, ковыляя по длинной извилистой подъездной дорожке. Холодный ветер обдувает ее. Уши горят от холода, Элинор обхватывает себя руками, засунув их под мышки в попытке согреться. Наконец она добирается до железных ворот. Они высокие, вдвое больше ее роста. На секунду сердце замирает при виде навесного замка, но потом она понимает: он висит, но не защелкнут. Трясущимися, исколотыми холодом пальцами она возится с ним и выбирается наружу.

Начинается снег. Девушка бредет по мерзлой узкой обочине. Мимо проносятся машины, и она чувствует на себе взгляды. Она отворачивается от дороги и сосредоточивается на том, чтобы переставлять ноги – одну за другой. Снег оседает на плечах и волосах и тает, превращаясь в ледяную влагу. Рядом притормаживает машина. Элинор слышит, как опускается оконное стекло.

– Подвезти? – спрашивает водитель с мелодичным ирландским акцентом. Она поворачивается. У него темные волосы и открытое дружелюбное лицо. Он ненамного старше ее брата. – Куда направляешься?

Она бредет дальше, машина ползет рядом.

– В город.

– В Сатклифф?

Она кивает.

Он съезжает на обочину и распахивает пассажирскую дверцу:

– Садись. Подвезу.

Она колеблется.

– Если, конечно, ты не предпочитаешь замерзнуть насмерть, чем прокатиться со мной, – продолжает он с шаловливым блеском в глазах.

– Я вас не знаю.

– Я тебя тоже, – он улыбается. Она не улыбается в ответ. – Я Флинн. Флинн Хили. Теперь я не посторонний…

Она смотрит на бесконечную дорогу. Как же холодно. В машине намного теплее, и она раньше доберется. Решившись, Элинор проскальзывает на пассажирское сиденье. Водитель молча снимает потрепанную коричневую куртку и накидывает ей на плечи. Ей ужасно холодно, и она не протестует. Пахнет цитрусами и кофе. Флинн включает обогрев на полную мощность и поворачивает вентиляторы в ее сторону.

Они едут с приглушенным радио.

– Ты так и не сказала свое имя, – напоминает Флинн.

– Элинор.

– А фамилия у тебя есть, Элинор?

– Ледбери.

Она чувствует его интерес.

– Как в Ледбери-холле?

Она кивает.

– Я тебя знаю.

Она смотрит на него как на сумасшедшего:

– Нет, вы не поняли…

– Я понял. Я встретил тебя много лет назад у ваших железных ворот. Тебе было лет шесть-семь.

Она качает головой.

– Так и было! Мой надувной мячик закатился к вам под ворота, а ты подняла его и вернула мне.

Она пытается вспомнить, но в голове словно мелькают помехи.

– Желтый с маленькими зелеными горошинами.

Ее бьет дрожь. Она до сих пор хранит этот мяч в коробке под кроватью. Помехи рассеиваются, воспоминание оживает. Бледный темноволосый мальчик с глазами цвета дубовых листьев протягивает руку за мячиком цвета подсолнуха.

– Вы разрешили оставить его у меня.

– Точно. Ты подошла к воротам и вернула его мне, но выглядела такой грустной, что я отдал его тебе. В то лето я оставлял для тебя прямо за воротами и другие вещи. Всякую ерунду. Павлинье перо. Фиолетовый камешек в форме сердца.

Она помнит, как нашла перо. Она бегала по саду, проводя кончиком пера по стволам деревьев в саду, по каменистой стенке ограды розария. Элинор не задумывалась, откуда оно взялось. Но так и не нашла фиолетовый камушек.

– Как вы оказались у ворот?

– Меня подначили. Я только что переехал сюда с родителями, и местные ребята сказали, что нужно пройти обряд посвящения. Что в старом Ледбери-холле есть загадочные обитатели. Ходили слухи, что хозяева превратились в привидения.

Элинор резко оглядывается:

– Это про моих родителей?

Но это не ее гнев, это гнев Хита.

Флинн неловко ерзает на сиденье:

– Прости, я… э-э… я не подумал.

Он замолкает. В наступившей тишине она чувствует себя виноватой за свое замечание.

– Если здесь и есть какие-то привидения, то только я и мой брат. – Этими словами Элинор словно протягивает оливковую ветвь в знак примирения.

– Хит?

– Вы знакомы? – удивленно спрашивает она.

– Он встречается с моей кузиной Софи.

– Нет, неправда, – непроизвольно вырывается у нее, но Элинор уже чувствует тот самый цветочный аромат.

– Он и сейчас с ней.

Ее так и подмывает попросить Флинна отвезти ее домой. Но нужно самой убедиться, что Хит обманывает.

– Можете отвезти меня к нему?

Флинн смотрит странно, но соглашается:

– Конечно.

Город состоит из старых покосившихся зданий и узких мощеных улочек. Они пробираются по скользким каменным дорогам мимо горящих янтарных светом витрин, пока не доезжают до музыкального магазина. Она мельком видит Хита в витрине. Флинн идет к двери, но Элинор кладет руку ему на плечо и останавливает, по-прежнему не сводя глаз с брата. Через стекло она видит, как брат, навалившись на прилавок, переплетает пальцы с пальцами стройной брюнетки с ярко накрашенными глазами. Он наклоняет ее лицо к себе и проводит большим пальцем по ее губам точно так же, как тысячу раз делал с Элинор. Мир начинает раскалываться на части.

– Отвезешь меня домой? – шепчет она Флинну.

Он сбит с толку ее реакцией, его взгляд мечется между ней и сценкой в магазине, но он кивает.

В машине Элинор молчит и смотрит в окно, предательство жжет грудь.

– Выглядишь расстроенной.

– Это не так.

Помолчав, он продолжает:

– Но ты хорошо держишься.

Флинн был добр к ней, и если она не может рассказать всю правду, то хотя бы часть.

– Он соврал мне, – просто говорит она. – Мы не врем друг другу.

– Хорошее правило.

Машина тормозит у ворот. Элинор выходит и собирается снять куртку, но Флинн машет рукой:

– Похоже, тебе еще предстоит долгая прогулка. Оставь себе.

– Но…

– Может, как-нибудь увидимся в городе. Или, не знаю, оставишь у ворот, когда сойдет снег, а я приеду и заберу.

Девушка благодарно улыбается. Когда Флинн уезжает, она чувствует прилив грусти. Снова одна. Она плетется в дом и прячет куртку в шкаф. Когда Хит возвращается, Элинор уже лежит в постели, притворяясь спящей.

7

Кейтлин Арден

Мама заваривает чай. Мой уже остыл. Родители весело щебечут без умолку уже полчаса. Я пропускаю их болтовню мимо ушей – как дождь, барабанящий по крыше, – и не свожу глаз с Оливии. Она устроилась в темно-зеленом кресле и пьет чай из одной из маминых кружек «Эмма Бриджуотер»[12]. С тех пор как Оливия была здесь в последний раз, в гостиной всё изменилось. Да и вообще всё изменилось. И Оливия тоже. В ней по-прежнему сочетаются уверенность и сочувствие. Решительность и приветливость. Но появилось что-то еще. Что-то незнакомое.

Но родители, похоже, этого не замечают. Мама рассказывает про гортензии в саду за домом. Папа раскуривает трубку. Они ведут себя как обычно, и это тревожит. Как будто Оливия только что вернулась из короткого отпуска, а не пропадала где-то шестнадцать лет. Мне хочется вскочить и встряхнуть их. Я чувствую себя в ловушке: как будто участвую в спектакле, где всем остальным дали прочесть сценарий, и только я наугад, не зная слов, крадусь по сцене. Бросаю взгляд на Оскара, надеясь, что он скорчит гримасу, подтверждающую абсурдность ситуации. Но он, подавшись вперед, рассматривает Оливию, словно она какая-то удивительная реликвия. Он заворожен. Как и остальные. Оливия не утратила своего очарования и даже стала еще ослепительнее.

Вопросы роятся внутри как разъяренные шершни. Где полиция? Почему журналисты не рыскают вокруг дома по всему саду, как шестнадцать лет назад? Почему никто не спросил Оливию, где она была все эти годы? Как ей удалось сбежать? Где похититель? Если отпустил ее, то почему? И почему именно сейчас?

Она то и дело поглядывает на меня. Меня окутывает плотное облако растерянности, гнева и нетерпения. Я сжимаю ручку чайной кружки так, что она вот-вот треснет, и, не в силах больше слушать мамины советы по садоводству, не выдерживаю.

– Оливия, – я произношу это слишком громко. Повисает напряженная тишина. Все взгляды устремляются на меня. Но я не хочу быть в центре внимания – я хочу получить ответы на вопросы.

– Где ты была?

Повисает тишина.

Оливия приоткрывает рот и опускает взгляд на кружку в своей руке. Атмосфера в гостиной сгущается, мой вопрос похож на лужицу пролитого молока под палящим солнцем. Но мне нужно знать. Нам всем нужно знать. Я делаю второй заход:

– Просто тебя так долго не было, и…

– Кейтлин, – папа выплевывает мое имя, словно непрожеванный кусок жесткого стейка. – Твоя сестра расскажет, когда будет готова. Не раньше. И не по твоему требованию.

Я вспыхиваю:

– Я ничего не требовала. Я…

– Кейтлин, милая, – мама с застывшей улыбкой поднимается с места, – помоги мне отнести кружки на кухню, ладно?

Ее слова звучат не как просьба, но мне даже становится легче, что я могу вырваться из гостиной – из этого странного водоворота, который затягивает. Едва мы оказываемся на кухне, я поворачиваюсь к маме:

– Почему до сих пор нет полицейских?

Мама вздрагивает и, не отвечая, ставит кружки в посудомойку. Я стою у нее за спиной и жду, мое терпение истончается – оно уже тоньше чертежной кальки:

– Мама?

Она вздыхает и слишком громко хлопает дверцей посудомойки.

– Оливия просила нас не звонить им.

– Она просила вас не звонить в полицию, – медленно повторяю я, надеясь, что до мамы дойдет вся абсурдность этой фразы. Не может не дойти.

– Она просила нас этого не делать, и мы не сделали. Ей нужно время, прежде чем ее начнут допрашивать.

Я встревоженно смотрю на маму.

– Похититель Оливии до сих пор на свободе. А если она сбежала и он захочет ее вернуть? Может, он едет сюда прямо сейчас. Или приедет ночью.

Мое сердце колотится. Всё повторится. Он заявится к нам домой с ножом и снова заберет ее. А может, в этот раз он убьет всех нас, чтобы Оливии не к кому было вернуться. Я чувствую, как внутри горячей густой волной накатывает истерика.

– Мама, – сдавленно говорю я. – Мама, из-за него можем пострадать мы, может пострадать Оливия. Мы должны позвонить в полицию. Мы…

– Перестань! – взвизгивает она, словно я отдавила ей ногу, бросает взгляд на дверь и приглушенно объясняет: – Оливия дома. Она здесь всего несколько часов. Мы не хотим ее расстраивать. Подождем, когда она успокоится, и расспросим позже. Она так хочет. Когда она будет готова, мы выслушаем ее и решим, нужно ли вызвать полицию.

Мама отворачивается: тема закрыта. Я раздражена и разочарована. Но вижу, как дрожат мамины руки, когда она включает чайник и опускает чайные пакетики в кружки, и понимаю: она потрясена не меньше меня.

– Мама? – Я подхожу и накрываю ее руку своей. Несмотря на летнюю жару, ей холодно. – Без полиции не обойтись. Просто подумай, как ты объяснишь возвращение Оливии соседям, друзьям, родственникам? – Несмотря на тревогу, я говорю спокойно и убедительно. – Нам нужно знать, что с ней случилось. Нужно найти того, кто ее похитил. Он опасен, и он всё еще на свободе.

Мама кивает, и я испытываю громадное облегчение: наконец-то до нее дошло реальное положение вещей.

– Всё в порядке? – Папин голос за спиной заставляет подпрыгнуть от неожиданности.

Мама отшатывается:

– В порядке. Сейчас принесем чай.

Он пристально смотрит на меня:

– Ты еще что-то хочешь сказать, Кейтлин?

Мама напрягается. Пытаться достучаться до папы бессмысленно. Если он что-то решил, его не переубедить. Любая попытка закончится ссорой. А поскольку мамины нервы и так напоминают шаткую карточную башню, боюсь, ссора с папой станет тем козырем, который заставит ее рухнуть. Поэтому я прикусываю язык, чувствуя, как между нами вырастает стена: родители – с одной стороны, я – с другой. Я выхожу из кухни.

В коридоре бросаю взгляд на гостиную, но не захожу: не могу притворяться, что все замечательно. Иду к входной двери, но, когда пальцы уже сжимают прохладную латунную ручку, останавливаюсь. Если просто уйти, что подумает Оливия? А Оскар? Стоит ли давать папе еще один повод разочароваться во мне? Я отхожу от двери, поднимаюсь на второй этаж и останавливаюсь на том самом месте, где когда-то Оливия поднесла дрожащий палец к губам. Вспоминаю человека в маске за ее спиной. Нож у ее горла. Закрываю глаза, пытаясь об этом не думать, но вижу всё так же отчетливо, как и шестнадцать лет назад.

Открываю дверь в прежнюю комнату Оливии. Стены, когда-то ярко-розовые, теперь выкрашены краской Farrow & Ball[13] элегантного светло-серого цвета с нежными кремовыми и оливковыми оттенками. Повсюду плетеные льняные накидки. Вещи Оливии – постеры ее любимых музыкальных групп, коллекции губных помад и заколок-бабочек – хранятся на чердаке.

– Всё так изменилось.

Я оборачиваюсь: Оливия прислонилась к дверному косяку. Мы стоим на том же месте, где шестнадцать лет назад она застукала меня с ее дневником. Она заходит в комнату и садится на двуспальную кровать. Я всегда думала, что ее возвращение, если оно случится, будет похоже на недостающий кусочек пазла, вставший на законное место. Но этого не произошло. И это раздражает. Я внимательно рассматриваю ее, ища намеки на то, как она провела последние шестнадцать лет. Есть ли у нее синяки и шрамы, понять невозможно: всё скрывают мешковатая мужская рубашка и легинсы. Загорелая кожа совсем не похожа на бледную кожу человека, которого шестнадцать лет держали взаперти. Так что, возможно, ее не запирали в комнате без окон. Но если ей разрешали выходить на улицу, что помешало вернуться домой раньше? Она очень стройная. И высокая. Выше меня. В густых волосах – почти до пояса – запутались листья. Но кончики волос ровные, как будто их недавно подстригли. Кто ее стриг? Возможно, один штрих поможет восстановить всю картину прошлого. Я снова смотрю на листья, представляя, как Оливия бежит по лесу – вперед, на свободу, продираясь между деревьями, их ветки путаются в ее волосах. Она кладет руки на колени.

– Где ты была?

Она изящно встает и направляется к окну, которое выходит на лужайку. В дальнем углу сада есть калитка, за ней – небольшое поле. Дальше – лес на многие мили. Полицейские говорили, что там и прятался похититель. И через калитку проник к нам в сад.

– Ты скучала по мне?

Ответ сразу срывается с губ, я говорю правду:

– Каждый день.

Она оглядывается через плечо и улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Это странный и радостный момент: словно лучик света пробился сквозь темное грозовое небо. Грустно думать, сколько ее улыбок я пропустила.

Подхожу ближе, чтобы утешить сестру, положить руку на плечо, но не делаю этого: она кажется совсем чужой. Я хочу узнать ее заново. Понять.

– Что с тобой случилось, Оливия?

Она отворачивается. Повисает тишина. Я собираюсь повторить вопрос, но она проскальзывает мимо меня к туалетному столику и берет свечу.

– Нам нужно о многом поговорить. – Она вздыхает, переворачивает свечу и рассматривает этикетку. – Срок горения. Крем-брюле[14]. Господи, это божественно. Мы должны пойти в ресторан и заказать крем-брюле. Ты его когда-нибудь пробовала?

– Да, пробовала, но…

– Мне не терпится попробовать. Куда пойдем? Когда?

– Оливия…

– Как насчет этих выходных?

– Нет.

Ее улыбка исчезает, и я чувствую укол вины за то, что не поддерживаю эту игру в притворство.

– Пожалуйста, перестань вести себя как ни в чем не бывало.

Ее взгляд каменеет. Она ставит свечу на столик:

– Разве ты не рада, что я дома?

– Да. Конечно, рада.

– Значит, мы можем просто радоваться, что я наконец здесь, с тобой? – Она так умоляюще смотрит огромными голубыми глазами, что я почти готова сдаться и отложить расспросы. Но если я это сделаю, меня разорвет изнутри.

– Почему ты не разрешаешь маме и папе позвонить в полицию?

– А какая от них польза? За шестнадцать лет они так и не нашли меня. Что они могут сейчас?

Она злится, и я чувствую облегчение: уж лучше злость, чем притворство и бред о нормальной жизни. По крайней мере, честно.

– Они найдут твоего похитителя и не позволят ему это повторить.

Она качает головой:

– Я просто хочу, чтобы всё стало как раньше. Не хочу заново переживать то, что произошло. Просто хочу быть… нормальной. – Она встречается со мной взглядом. – Как ты.

Я чувствую укол вины из-за того, что не могу вернуться в прошлое и поменяться с ней местами. Не могу отдать ей все украденные годы. Но я отказываюсь быть такой же бесполезной, как в ту ночь.

– Оливия, если мы вызовем полицию, он никогда больше не причинит тебе вреда. Мы…

– Нет, – стальным голосом возражает она. – Я сказала: нет.

Я делаю глубокий вдох, набираясь терпения:

– Что с тобой случилось? Кто он?

Она сглатывает комок в горле, снова отводит глаза и ежится, словно прячется в его рубашке:

– Не хочу о нем говорить.

Повисает напряженное молчание. Через несколько месяцев после исчезновения Оливии полиция выдвинула версию побега. Что мужчина в маске и парень в автобусе – один и тот же человек. Что они с Оливией встречались. Он старше ее. Они влюбились друг в друга, и она уехала с ним. Поэтому никто, даже Флоренс, ничего не знал о Парне В Автобусе. Полицейские утверждали, что похищение инсценировано ради меня. Я не верила в это ни секунды. Как и все, кто знал Оливию.

Наша семья любила ее, и Оливия не бросила бы нас ради неизвестно кого. Но теперь, видя ее нежелание привлекать полицейских, я задумываюсь: может, они были правы.

– Это тот самый парень?

Она вскидывает голову:

– Какой парень?

– Парень В Автобусе. Который подарил тебе дневник.

Она хмурится.

– Дневник? – напираю я. – Зеленый с золотой пчелкой. Он исчез той ночью вместе с тобой.

Она непонимающе смотрит в ответ.

– Разве ты не помнишь? – Вопрос не должен звучать как обвинение, но почему-то именно так и выходит. Хотя я не понимаю, в чем я ее обвиняю.

Оливия прищуривается:

– Наверное, ты что-то путаешь.

Полицейские годами твердили мне то же самое. Что подробности, которые я им рассказала, недостоверны. Несмотря на данные показания, мне снова и снова задавали одни и те же вопросы с бесполезной настойчивостью человека, который раз за разом возвращается к пустому холодильнику в надежде открыть и обнаружить его полным.

– Я не путаю.

Мы пристально смотрим друг на друга, и она понимает: я не собираюсь оставлять всё как есть. Не могу.

– Вообще-то ты права… – решается она, как будто воспоминание только что выскочило наружу, как чертик из табакерки. – Там была золотая пчелка, верно? Тот мальчик, который подарил его, кажется, был в меня влюблен.

Вранье. Ничего она не помнит – просто повторяет за мной.

Она ковыряет свои аккуратные ногти, и что-то не дает мне покоя. Какая-то мелочь. И тут я вижу проблеск розового лака. Розовый лак… Какой похититель позволит жертве красить ногти? Она ловит мой взгляд:

– Мне хотелось бы немного побыть одной. – И когда я не трогаюсь с места, добавляет: – Пожалуйста.

Я ухожу, чувствуя, как по коже бегут тревожные мурашки.

8

Кейтлин Арден

Внизу на кухне родители о чем-то приглушенно беседуют. Заметив, что я подхожу, папа захлопывает дверь. С горящими щеками я присоединяюсь к Оскару в гостиной. Он что-то лихорадочно печатает в телефоне и настолько поглощен этим, что не сразу замечает меня. Он очень много работает и постоянно просматривает почту. Но, подойдя ближе, я вижу на экране не белое свечение его электронной почты, а что-то другое – больше похожее на заметки. Заметив меня, Оскар включает блокировку, погасив экран, и с виноватым видом прячет телефон в карман.

– Всё нормально, – успокаиваю его. – Если моя жизнь превратилась в непрерывный кошмар, это не значит, что и твоя должна тоже.

Он облегченно вздыхает, но качает головой:

– Просто нужно кое-что сделать по работе. Я весь твой. – Он встает и обнимает меня, целуя в макушку. Я вдыхаю его запах, и тревога постепенно исчезает.

– Как прошло у вас с Оливией?

– Хорошо, – вру я.

Он отстраняется, заглядывая мне в лицо:

– Что она сказала?

Не успеваю я ответить, как кухонная дверь открывается, и в ту же секунду в гостиной появляется мама. Она хмурится:

– Где Оливия?

Оскар отстраняется от меня. Вслед за мамой заходит папа. И хотя рядом жених и родители, я вдруг чувствую себя невероятно одинокой.

– Наверху.

Мама в ужасе:

– Ты что, оставила ее одну?

– Я только что была с ней, – оправдываюсь я, но мама уже выбегает из комнаты.

Папа качает головой, глядя на меня:

– Надеюсь, ты не устроила Оливии допрос?

Обиженная и разочарованная, что он мог так подумать обо мне, я невозмутимо отвечаю:

– Не сегодня. Оставила дома приспособления для пытки водой.

Оскар рядом со мной напрягается. Отец часто бывает холоден или язвителен со мной, я очень редко отвечаю тем же и теперь изо всех сил пытаюсь прикусить язык.

Папа начинает ругать меня, но я его не слышу. Мое внимание сосредоточено на другом, на домашнем, повседневном шуме, который обычно отходит на задний план. Однако прямо сейчас у меня бегут мурашки.

– Что такое? – спрашивает Оскар.

Я хмурюсь:

– Это… Слышишь шум воды в душе?

– Кажется, да…

Я бросаюсь из гостиной вверх по лестнице, перепрыгивая, как в детстве, через две ступеньки. За спиной чьи-то шаги – папины или Оскара. Мама выходит из ванной, закрывая за собой дверь, со свертком одежды в руках. Мой взгляд падает на клетчатую рубашку, и внутри всё переворачивается:

– Оливия принимает душ?

Мой вопрос сбивает маму с толку:

– Ну да.

– О боже, – я бросаюсь к двери, но мама преграждает путь.

– Что ты делаешь? – взвизгивает она.

Раздражение и гнев последних нескольких часов выплескиваются наружу.

– Ты совсем идиотка?

– Кейтлин! – рявкает папа за спиной.

– Оливия стирает улики.

– Улики? – Мама в панике смотрит на мужа. Он подходит и встает рядом.

– Да! – кричу я. – Да, улики. Полиции нужно осмотреть ее. Взять образцы. ДНК.

Но мама не понимает. Она не в состоянии трезво мыслить. Я выдерживаю взгляд отца, надеясь, что обида на меня не затмила его разум.

– Папа, пожалуйста, нужно позвонить в полицию, пока мы не загубили расследование.

Он знает, что я права, и сжимает губы в тонкую жесткую полоску, обдумывая варианты.

– Оливия просила подождать, – повторяет мама, словно цитирует Библию.

– Да плевать! Ради бога, Оливия – ходячее место преступления.

– Она твоя сестра! – рявкает папа. Если он и собирался выслушать меня, то теперь, после моей грубой прямоты, точно не станет.

– Но…

– Кейтлин, – предостерегающе шепчет Оскар мне на ухо. Я смотрю на него: он слегка качает головой, призывая перестать давить.

Ладно, хватит. Я больше не могу оставаться в этом дурдоме ни секунды.

– Думаю, мне лучше уйти. Попрощайтесь за меня с Оливией.

Я жду у машины, чувствуя себя как в дурном сне. Через секунду появляется Оскар. Я представляю, как он извиняется перед родителями за вспышку гнева и обещает вернуться позже. Едем в тишине. Только когда дома из известняка за окном сменяются зелеными полями, Оскар нарушает молчание.

– Твои родители в шоке. Они так долго мечтали, чтобы Оливия вернулась. И теперь, когда она дома, они боятся сделать что-нибудь такое, что заставит ее пожалеть о возвращении.

– Знаю.

Тишина.

– Потом станет легче, Кейт.

– Они должны сообщить в полицию. Ее похититель до сих пор на свободе. Она сбежала или он отпустил ее? А если отпустил, то почему именно сейчас?

Оскар пожимает плечами:

– Что она тебе сказала?

Я сглатываю комок в горле. Я не могу признаться, что так сильно расстроила Оливию, что она практически выгнала меня из своей прежней комнаты.

– Я спросила, где она была всё это время.

Оскар смотрит на меня:

– И что она ответила?

– Как-то странно.

– Странно?

– Ничего конкретного. Ей было интереснее болтать про крем-брюле, чем отвечать на вопросы. Она не рассказала, где была, кто ее похитил, как вернулась домой.

Оскар медленно кивает:

– Не будет же она молчать вечно. Она дома всего несколько часов.

– Да, но… – Я замолкаю, пытаясь разобраться в чувстве, от которого по коже бегут мурашки. – Она почти ничего не вспомнила о той ночи, о нашем последнем разговоре. А когда я сказала про дневник и Парня В Автобусе, она даже не поняла, о чем это я.

Он поворачивает голову в мою сторону:

– Ты спросила ее обо всем этом?

– Да.

– Зачем? – Оскар почему-то раздражается.

– Хочу знать, что случилось с моей сестрой.

Он качает головой:

– Не жди, что ты сразу получишь ответы на все вопросы. Оливии нужно время, чтобы довериться. Она жила без тебя, без семьи дольше, чем с вами.

У меня сбивается дыхание, хотя я пытаюсь держать себя в руках. Почему мне не приходило в голову, что сестра провела больше времени с похитителем, чем с нами – ее семьей? Шестнадцать лет. Теперь я понимаю, что нарастающая тревога вызвана тем, что Оливия не чувствует себя Оливией. Она чувствует себя чужой. Потому что так и есть. Я знала девочку, которой она была до похищения, но не знаю женщину, в которую она превратилась.

Я смотрю в окно. Мы провели в Блоссом-Хилл-хаузе всего час. Еще раннее утро, но уже очень жарко. Пот стекает по спине, собирается в складках коленей. Мы молчим. Я прокручиваю в голове слова Оскара, и мне становится больно, что он на стороне моих родителей. Время работает против нас. Конечно, Оскар это понимает. Понимает опасность, которой может подвергнуться вся моя семья, если не начать действовать немедленно. Но хотя я твердо уверена, что трава зеленая, они уверены, что она кроваво-красная. И, даже зная о своей правоте, я не могу заставить себя предать их, взяв всё в свои руки. В руки, которые так и рвутся залезть в сумку, достать телефон и позвонить в полицию.

Подъезжаем к нашему дому. Оскар пристально смотрит в лобовое стекло. Я почти наяву вижу, как он мысленно считает до десяти, прежде чем сказать, глядя куда-то в сторону:

– Не делай того, о чем потом пожалеешь, Кейтлин.

Зайдя домой, он заваривает нам чай и, пока закипает чайник, достает телефон, пальцы летают по экрану. У Оскара дедлайн работы над важным проектом, и он волнуется. Его лицо светится всякий раз, когда он заговаривает на эту тему. Я многого не знаю, но одно знаю точно: Оскар уже долго занят проектом. Я говорю, чтобы он возвращался к работе.

– Уверена? – спрашивает он.

Я киваю, потому что не хочу сидеть с еле теплым чаем, обсуждая это странное утро.

– Видимо, ежегодная встреча у родителей отменяется, но мы вернемся к ним вечером.

– Конечно, – соглашается Оскар более мягким тоном, чем в машине. – Твои родители сообщат в полицию, Кейт. Им просто нужно немного времени.

Он целует меня. Я жду, когда со щелчком закроется дверь его кабинета, хватаю ключи от машины и выхожу из дома.

9

Кейтлин Арден

Флоренс живет в просторном мезонете[15] в георгианском стиле с тремя спальнями. Ее жених Дэниел очень расстраивается, если кто-то осмеливается называть их жилище квартирой. Я всегда думала, что в конце концов она найдет какую-нибудь творческую личность – себе под стать. Кого-то необычного, богемного, с татуировками и пирсингом. Я представляла, как они обитают вместе в лофте с кирпичными стенами – каком-нибудь отреставрированном бывшем складе. Но Флоренс вполне устроил Дэниел, чей гардероб состоит из темных костюмов и накрахмаленных белоснежных рубашек, а творческое начало ограничивается несколькими галстуками с рисунком. Зато Дэниел добрый и всегда изо всех сил старается, чтобы я чувствовала себя у них желанной гостьей. Он управляющий хедж-фондом[16]. Хотя если кто-то приставит к моей голове пистолет и потребует объяснить, кто такой управляющий хедж-фондом, я посоветую избавить нас обоих от лишних страданий и пристрелить меня, потому что не имею понятия.

На улице жарко и шумно. Собирается толпа: сегодня начинается летний карнавал. Артисты, гимнасты и танцоры, глотатели огня и акробаты проходят парадом по этой улице до самого парка Виктория, где их ждет ярмарка с развлечениями. Я в нерешительности топчусь на тротуаре возле мезонета, не зная, как сказать Флоренс о возвращении Оливии. Она, как и я, не поверит, но у нее появится надежда. И вопросы – очень много вопросов, на которые я не смогу ответить. И хотя я знаю, что родители придут в ярость, я должна рассказать Флоренс – иначе она возмутится, почему ей не сообщили о возвращении Оливии. И, возможно, это побудит меня позвонить в полицию.

Нажимаю на кнопку домофона. Отвечает Дэниел. Хотя он и удивлен, но слишком вежлив, чтобы спросить, почему я заявилась без предупреждения. Я молча захожу внутрь и снимаю кроссовки. У двери лежат клюшки для гольфа. Странно: когда происходит что-то глобальное, мир продолжает вращаться как ни в чем не бывало. В то самое утро, когда в мою жизнь возвращается пропавшая сестра, которую мы считали погибшей, Дэниел собирается провести несколько приятных часов, колотя по мячам металлическими палочками, стоимость которых превышает мою ежемесячную ипотеку.

Пока я иду за ним в гостиную, сердце колотится так сильно, что я чувствую его биение на губах. Тайна возвращения сестры разливается по венам. Дэниел что-то говорит, но я не понимаю ни слова и только киваю. Пытаюсь успокоиться, сосредоточиваясь на разных цветах вокруг. Теплые терракотовые стены. Оливково-зеленый диван. Бежевые подушки, пухлые и уютные. Золотистая фурнитура: подсвечники и ручки выдвижных ящиков, настенные бра и всякие домашние финтифлюшки. Золото того же оттенка, как и ее волосы. У меня сжимается в груди. Я вдавливаю пальцы ног в мягкий ковер цвета взбитых сливок.

В комнату врывается Флоренс со стопкой страниц, переложенных яркими разноцветными стикерами, – видимо, очередной сценарий.

Ее темные брови сходятся на переносице:

– Разве мы договаривались, что ты придешь?

Я качаю головой, слова застревают в горле. Внутри моего тела такие вихри и корчи, что хочется изгнать их, издав вопль банши[17].

Флоренс и Дэниел переглядываются.

– Иди, – говорит Флоренс жениху. – А то опоздаешь.

Он целует ее в щеку, не сводя с меня обеспокоенного взгляда:

– Рад тебя видеть, Кейт.

– Всё… с тобой всё хорошо? – интересуется подруга после его ухода.

Правда так и вертится на кончике языка, но я вижу сердито искривленные губы отца, водянисто-серые глаза матери и проглатываю ее.

Флоренс садится рядышком, и я вдыхаю успокаивающий, знакомый аромат ее духов «Джо Малон»[18]. Она купила мне такой же флакон в подарок на выпускной. Она была со мной в разные моменты жизни – важные и незначительные. Моменты, в которых Оливия не смогла участвовать. За последние несколько лет Флоренс стала мне как сестра. Я знаю, что могу ей доверять, но слова застревают в горле.

– Что случилось? – мягко спрашивает она.

Усидеть на месте вдруг становится невозможно. Чувствуя себя сжатой пружиной, я вскакиваю и начинаю расхаживать по комнате:

– Ты когда-нибудь задумывалась, что было бы, если бы она вернулась?

– Оливия? – после секундного молчания спрашивает подруга.

Я киваю.

– Конечно. Постоянно. – Флоренс встает и в тревожном ожидании швыряет сценарий на журнальный столик. – Кейт, что случилось?

– Я представляла себе это. Каждый день. Иногда я предлагала сделку Богу, в которого не верю. Верни мою сестру и можешь забрать двадцать лет моей жизни. Верни ее, и я отдам всё, что у меня есть. Я пройду босиком через весь город, если смогу провести с ней еще один день.

Я перестаю расхаживать туда-сюда и подхожу к окну, подставляя лицо солнцу, хотя из-за озноба не чувствую его тепла.

– Я бы пошла на всё, чтобы вернуть Оливию. Но представляла, через что ей пришлось пройти. Все эти годы складывались из секунд, минут и часов. Я думала о том, что с ней сделали. – Мое дыхание становится тяжелее и чаще. – Ни для кого ведь не секрет, зачем мужчины похищают юных девочек? Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться. И когда стало ясно, какой вред он мог причинить ей, я поняла: она никогда не вернется прежней. И подумала… – Я делаю вдох. Потом выдох. Слова застревают в горле как осколки стекла. – Я подумала, не лучше ли ей умереть.

Тишина окутывает нас как горящий пепел. Я не могу смотреть на Флоренс. Не могу поверить, что произнесла такое вслух. Я чувствую ее движение, ее тепло за спиной. Она совсем близко, но не прикасается ко мне. Я смотрю вниз, на людской поток. На процессию танцоров в ярких костюмах с перьями и блестками. Толпа по обе стороны дороги становится гуще. Гремит музыка, но даже она не в силах заглушить учащенное биение моего сердца.

– Я всегда надеялась, что если она умерла, то быстро. Безболезненно. Внезапно. – Я прислоняю голову к нагретому солнцем стеклу и представляю, как упираюсь в него лбом, пока оно не треснет. Как лечу по воздуху и падаю на раскаленный тротуар словно расколовшийся арбуз. – Как я могу смотреть ей в глаза, зная, что желала ей смерти?

Снова тишина.

Ярко-красная краска стыда после такого признания пропитывает одежду, окрашивает кожу, просачивается под ногти.

– Всё в порядке, – Флоренс берет меня за руку. Мы стоим плечом к плечу. Ее пальцы крепко сжимают мои. – Всё будет хорошо, – обнадеживает она, и в ее голосе такая уверенность, что я почти верю ей. – Годовщина – это всегда тяжело…

Мой язык словно из свинца. Если я расскажу Флоренс, что Оливия вернулась, придется сразу звонить в полицию. Я не могу поступить с подругой так, как родители поступили со мной. Не могу вывалить на Флоренс грандиозную новость и заставить пообещать молча нести эту тяжкую ношу.

Я открываю рот, еще не зная, что собираюсь сказать, когда сзади на журнальном столике вибрирует телефон Флоренс. Она отходит от меня и берет его в руки.

– Кто это? – взволнованно спрашиваю я: вдруг родители или Оскар пытаются меня разыскать.

– Никто, – слишком поспешно отвечает она.

– Кто? – Я подхожу ближе, стараясь разглядеть номер звонящего. – Это же твой агент.

Она нехотя кивает, телефон по-прежнему вибрирует в руке.

– Я жду звонка насчет обсуждения следующей книги Ноя Пайна, но…

– Ответь.

– Кейт…

Я беру у нее телефон, нажимаю кнопку ответа и возвращаю обратно. Флоренс одаривает меня легкой благодарной улыбкой, одними губами шепчет: «Я быстро» – и исчезает в коридоре.

Я возвращаюсь к окну и снова смотрю на улицу. Что я здесь делаю? Я должна быть с Оливией. Возможно, если я сейчас вернусь к родителям, то смогу убедить их позвонить в полицию. Как только пройдет шок от возвращения Оливии, родители поймут, в чем дело. Вызовут полицию, чтобы можно было начать расследование и найти похитителя. А если тем временем он вернется за ней?

Меня охватывает паника: я должна идти. Я должна…

В животе начинается спазм.

Внизу на улице толпа медленно движется по тротуару в хвосте процессии. Все смотрят на выступающих. Все, кроме фигуры в черном: черные джинсы, черная куртка с капюшоном. Слишком теплая одежда для летней жары. Слишком широкие плечи, чтобы этот человек был женщиной. Слишком высокий рост. Он смотрит прямо на мезонет. Прямо на меня. Вокруг него толпа. Он – черная дыра в разноцветном бушующем людском море. Солнечные блики пляшут на его венецианской маске. Я уже видела ее раньше. Этот длинный нос и яростно нахмуренные брови преследовали меня в ночных кошмарах. Маска не черная, как показалось мне в темноте на лестничной площадке, когда он похищал мою сестру. Она темно-синяя. Самый глубокий, самый темный оттенок синего.

Удавка страха захлестывает грудь, пока я не перестаю дышать. Мне снова десять, я в оцепенении наблюдаю, как он крадет мою сестру. Наблюдаю, как он разрушает мою жизнь.

Чья-то рука трогает меня сзади, я разворачиваюсь, стиснув кулаки, чтобы отбить нападение.

Флоренс отшатывается:

– Кейт!

Сердце колотится, я поворачиваюсь обратно к окнам. Но он исчез.

– Нет, – выдыхаю я. – Нет.

Он был там. Я видела его. Я бегу через гостиную в коридор, Флоренс за мной. Не останавливаясь, чтобы обуться, рывком открываю дверь и босиком сбегаю по лестнице. Флоренс что-то кричит вслед, но я мчусь дальше, полная решимости добраться до человека в маске. Распахиваю входную дверь и вываливаюсь под слепящее солнце. Здесь шумно. Кругом пьяные, загорелые, неповоротливые люди. Спотыкаясь, я спускаюсь по каменным ступеням и протискиваюсь сквозь толпу. Карнавальная процессия уже ушла дальше по улице. Я перебегаю дорогу, встаю на то самое место, где он был всего несколько секунд назад, поворачиваюсь влево и вправо, но его нигде нет. Видимо, он снял черную куртку с капюшоном и вместе с маской засунул в сумку. Он может оказаться кем угодно.

Флоренс хватает меня за руку и разворачивает лицом к себе. Я поднимаюсь на цыпочки и напрягаюсь, чтобы заглянуть поверх ее головы.

– Черт возьми, Кейт, что происходит?

– Человек, который похитил Оливию, наблюдал за вашим домом, – отвечаю я, всё еще высматривая ту черную дыру.

– Что?

Я освобождаюсь из ее хватки и марширую по улице, не желая сдаваться.

– Я так и знала, что он вернется за ней.

Флоренс преграждает мне путь:

– За кем вернется?

– За Оливией!

Смятение. Шок. Я вижу это на ее лице. Но объяснять некогда, поэтому я поворачиваюсь направо и взбегаю по ступенькам чьего-то крыльца, чтобы лучше рассмотреть толпу. Но мне не хватает роста, и я карабкаюсь на чугунные перила. Флоренс стискивает мне запястье и рывком притягивает к себе:

– Что ты делаешь? Пожалуйста, просто скажи, что происходит. Ты меня пугаешь.

Я смотрю в ее большие карие глаза и понимаю, что больше ни секунды не могу хранить тайну:

– Оливия вернулась.

Подруга бледнеет:

– Что?

– Она появилась в доме родителей рано утром.

Флоренс качает головой:

– Ты уверена?

– Мама и папа отказываются звонить в полицию, потому что Оливия не разрешает. Она не хочет рассказывать, где была, или что с ней случилось, или как ей удалось сбежать. Притворяется, что ничего не помнит о той ночи, и болтает о крем-брюле.

– Кейт…

У меня кружится голова. Холодная липкая паника туманом расползается в груди, когда я вижу, как человек в маске проскальзывает через французские двери в дом моего детства, сжимая нож рукой в перчатке. Я представляю, как он крадется по коридору в спальню родителей. Слышу их крики. Вижу, как лезвие рассекает кожу и мышцы, впивается в кости. На этот раз он позаботится, чтобы Оливии больше не к кому было вернуться. Моя решимость укрепляется. Я выхватываю у Флоренс телефон и делаю то, что должна была сделать еще несколько часов назад: звоню в полицию.

10

Элинор Ледбери

Ледбери-холл полон незнакомых людей. Доставщики и декораторы, бармены и официанты расползлись по всему дому, как муравьи на пикнике, и всё портят. Элинор стоит на площадке парадной лестницы и наблюдает, как они снуют туда-сюда с ящиками с вином и роскошными цветочными композициями. Они готовятся к вечеринке, которую организовывает дядя Роберт. Его фармацевтическая компания недавно объединилась с другой, и это их первое публичное мероприятие.

– Он не имеет права вот так захватывать наш дом. – Рядом появляется Хит. Она не оборачивается. Почти не смотрит на него с тех пор, как застукала его с той брюнеткой, Софией, в музыкальном магазинчике, а он и не заметил. На этой неделе он бросал Элинор каждый день и постоянно врал о том, куда едет. Элинор знает, что брат с ней, но не может заставить себя разобраться с ним. Она очень боится, что этим оттолкнет его еще больше. Что он уйдет и никогда не вернется.

– Ледбери-холл наш.

– Не раньше, чем через год, – холодно отвечает она, просто чтобы уязвить его. – Или ты кого-нибудь пригласил?

– Нет, – отвечает он как само собой разумеющееся. – А ты?

– Возможно.

Он напрягается и открывает рот, чтобы заставить ее объяснить, но тут в холле появляется дядя Роберт и зовет их. Элинор сразу идет к нему. Хит, как всегда, не торопится.

На коже дяди Роберта проступают капельки пота, но Элинор не знает, почему: то ли волнует предстоящая вечеринка, то ли она сама.

– Я распорядился, чтобы к вам в комнаты доставили одежду для сегодняшнего вечера.

Элинор вздрагивает от возбуждения: у нее почти никогда не бывает обновок. В основном она донашивает вещи за братом и матерью. Хит только ухмыляется в ответ.

– Это очень важная вечеринка, – настаивает дядя Роберт. – Я хочу, чтобы вы оба показали себя с лучшей стороны. Моим коллегам чрезвычайно важно увидеть, что мы счастливая семья.

– Хочешь, чтобы мы соврали ради тебя, дорогой дядя? – спрашивает Хит скучающе-насмешливым тоном.

Дядя Роберт придвигается к ним и поднимает указательный палец:

– Я серьезно, мальчик. С лучшей. Стороны.

Губы Хита изгибаются в презрительной усмешке.

– Но я уже пообещал Элинор показать себя с худшей стороны.

Рука дяди Роберта сжимается в кулак. Глаза Хита горят вызовом – он рвется в драку. Но на пути всех ножей, которые мечут друг в друга Хит и дядя, оказывается Элинор. Дядина вспыльчивость всегда пугала ее, а вот брату всё равно. В детстве дядя несколько раз поколачивал его, но сейчас Хит вырос. Он сильнее. И дядя Роберт это знает. С усилием он разжимает кулак, медленно поворачивается и уходит в свой кабинет.

Элинор, разозленная на брата за его провокации, поднимается прямо к себе в спальню и собирается закрыть дверь, но Хит с легкостью придерживает ее. Брат встречается с ней взглядом и проскальзывает внутрь:

– Что случилось?

Она садится на кровать и прижимается спиной к изголовью.

– Я тоже не хочу, чтобы в нашем доме были посторонние, – тихо произносит он.

Она решает не принимать его поддержку. Она хочет, чтобы он почувствовал такое же одиночество, как она каждый раз, когда он бросает ее здесь ради Софии. Не обращая на Хита внимания, Элинор тянется за книгой. Но она так зла на брата – и за его тайную интрижку, и за то, что он всегда нарочно задирает дядю, – что слова расплываются на странице. Хит забирает у нее книгу в мягкой обложке и присаживается на краешек кровати.

– Сколько раз я говорил не читать эти романчики?

– Потому что не веришь в любовь?

Он меряет ее таким пристальным взглядом, что у нее перехватывает дыхание.

– Потому что на самом деле я в нее верю. А эти книжонки научат тебя только одному: будто жить вместе долго и счастливо так же легко и просто, как найти в грязи пенс.

Элинор пытается встать, но Хит удерживает ее:

– Это всё сладенькое вранье. Ничего стоящее не дается легко, Элли. Ничего.

У Элинор на кончике языка вертится вопрос, относится ли это к ней самой. Но она прикусывает губу, чтобы остановиться. Потому что Хит хочет не ее, а брюнетку из музыкального магазина. Эту Софию.

– Оставь меня в покое.

Брат выгибает бровь и насмешливо кривит губы, словно от укуса котенка:

– Что случилось?

– Ты, – огрызается она. – Постоянно дразнишь дядю Роберта. Всего одна вечеринка, Хит. Для него это важно.

– А ты задумывалась, почему это важно? Он считает, что если у него наши деньги, то у него есть власть над нами. Но мы явно нужны ему. Сегодня вечером, сестренка, он в нашей власти.

– Я не хочу власти. Я хочу… Я хочу…

Я хочу, чтобы ты хотел меня – она не может заставить себя произнести это вслух.

Выражение лица Хита смягчается.

– И чего же ты хочешь, Элинор?

Она с трудом переводит дыхание:

– Я хочу, чтобы ты выполнил просьбу дяди Роберта. Чтобы показал себя с лучшей стороны, и мы смогли пережить этот поганый вечер в целости и сохранности.

Его глаза изучающе блуждают по ее лицу. Она боится, что брат будет настаивать на большем, и она уступит.

– Ладно, – просто говорит он. – Всё что захочешь.

Когда Хит уходит, она достает из тайника под кроватью куртку Флинна и надевает ее. В те долгие часы на прошлой неделе, когда брат бросал ее, Элинор ловила себя на мысли, что ее тянет вдохнуть запах Флинна – аромат кофе и цитруса. Почему-то от этого она чувствовала себя не такой одинокой.

11

Кейтлин Арден

Куча дежурящих возле Блоссом-Хилл репортеров и операторов издают непрерывный шум – как стук дождя осенью или жужжание вентилятора летом. Сколько еще они будут превращать нашу жизнь в национальное достояние? Но поскольку в центре этой истории моя неотразимо красивая сестра, передышка невозможна.

Прошла неделя с тех пор, как я позвонила полицейским. С тех пор, как они приехали в родительский дом и вызвали всех на допрос. Как и следовало ожидать, отец пришел в ярость. И так и не вышел из нее, судя по выражению его лица: сейчас он сидит напротив меня в своей удушливо жаркой гостиной. Мы молчим, прислушиваясь к то нарастающему, то стихающему гулу множества чужих голосов в саду. Полицейские снаружи сдерживают их натиск. Сегодня утром я проснулась от кошмара: во сне репортеры врывались в дом словно полчище тараканов, вваливались в окна и двери, топча друг друга и непрерывно выкрикивая вопросы так, что разбивались стекла. И среди них, мощный и совершенно неподвижный, стоял человек в маске.

Я моргаю, отгоняя видение, но сердитое отцовское лицо не дает расслабиться. Его пальцы крепко стискивают ручку чайной кружки, когда особенно крикливый журналист швыряет вопросы из-за задернутых штор гостиной.

Я неловко ерзаю, мечтая, чтобы мама и Оливия вернулись из участка. Смотрю телефон, игнорируя все сообщения от друзей, которые видели новости, – у меня дюжина пропущенных звонков от Джеммы, – и проверяю время. Утро перетекло в полдень, принеся липкую жару.

– Они должны скоро вернуться, – я пытаюсь завязать разговор.

Отец не отвечает, хмуро прихлебывая чай. Мне становится совсем грустно. Когда-то я наивно надеялась, что если Оливия вдруг вернется, то наша семья станет прежней, лед между отцом и мной растает. Этого не случилось. На самом деле наши отношения стали еще более холодными и зыбкими, чем раньше.

Отец отдалился от меня после похищения Оливии, и на то есть причина. У меня никогда не хватало смелости заговорить об этом. И, наверное, не хватит.

Я ищу, что бы такое сказать, но никак не подберу слов, которые всё исправят. Я не могу вернуться назад и отменить свое решение сообщить в полицию. Но даже если бы и могла, то не стала. По крайней мере, сейчас, когда дом окружен целой толпой, мы в безопасности. Оливия в безопасности. Разве для отца это не важно?

– Человек в маске теперь не посмеет напасть.

Отец отводит взгляд. От этого небольшого демарша у меня внутри всё сжимается. Вряд ли он поверил, что в тот день я правда видела кого-то возле дома Флоренс. Похоже, отец считает, что я всё выдумала, чтобы появился повод срочно вызвать полицию. Для отца главное – всё контролировать лично, а я лишила его такой возможности, когда ослушалась приказа не привлекать полицейских. А может, он боится, что промедление с вызовом полиции ударит по его репутации.

Открывается входная дверь, и в гостиную врывается волна шума, щелканье камер и возбужденный рев. Дверь захлопывается, волна отступает. Я снова представляю себе тараканов, ползущих из леса, шлепающихся с деревьев.

На пороге появляется измученная мама.

– Стервятники, – шипит она. – Как же я хочу, чтобы нас оставили в покое.

Папа утешает ее, бросая на меня обвиняющие взгляды, и я краснею.

В гостиную входит Оливия, хмуро уставившись на стопку листовок в своих руках. Господи, как же она ослепительно красива. Абсолютно симметричное лицо с угловатыми скулами, длинные густые загнутые ресницы. Я была права насчет ее волос: чтобы вернуть им былое шелковистое золотистое совершенство, понадобились только душ и расческа.

Папа поворачивается к ней:

– Привет, милая.

И в этих двух словах, обращенных к Оливии, столько тепла, которого не досталось мне за последние полчаса.

Но она не отвечает, потому что поднимает глаза, видит меня и расплывается в широкой белозубой улыбке:

– Ты здесь.

Она протискивается мимо мамы, не обращая на папу никакого внимания. Я встаю с места. Она обнимает меня, я тоже обнимаю ее стройную фигуру, листовки в ее руках сминаются, оказавшись между нами. Я испытываю небольшое удовлетворение от того, что Оливия проигнорировала отца и бросилась прямо ко мне. Такое же чувство испытываешь, когда кошка тычется носом и устраивается именно на твоих коленях. Когда тебя выбирает дикое и такое желанное существо.

Я вдыхаю сладкий аромат ее вишневого шампуня. Через плечо Оливии я вижу, как мама и папа переглядываются, и она одними губами шепчет ему: «Ничего». Вчера мама сказала мне, что надеется сегодня по дороге в полицейский участок и обратно вытянуть из Оливии побольше информации. Поскольку сестра уже взрослая – ей двадцать девять, то полиция не обязана делиться с нами подробностями расследования или докладывать всё, что Оливия рассказала про плен. Так что мы почти ничего не знаем. Каждый раз, когда кто-то из нас заговаривает с ней об этом, она с удивительным спокойствием превращается в безмолвную бронзовую статую. Теперь, окончательно осознав реальность возвращения дочери, мама отчаянно хочет знать, что произошло. Папа, напротив, жаждет жить как ни в чем не бывало. Вчера, когда я уезжала от родителей, они спорили: мама настаивала, что нужно вызнать больше подробностей, а папа убеждал ее прекратить это. Но я тоже хочу знать. Конечно, никто из нас до конца не поймет, как прожила Оливия эти последние шестнадцать лет. Но и решение оставаться в неведении тоже не принесет пользы.

– Я соскучилась по тебе, – шепчет Оливия.

– Не мни их, – наставляет мама, забирая у нее смятые листовки. – Что это? – спрашивает она, выуживая из стопки и поднимая вверх маленькую кремовую визитку.

– Новый психотерапевт, – скучающим голосом отвечает Оливия, забирая визитку обратно. – Мне ее дал офицер по семейным связям. Первый прием на этой неделе.

Мама корчит гримасу:

– Еще один психотерапевт?

Оливия вздыхает:

– Ну да. Я же настолько ненормальная, что мне выделили целую команду психиатров. Разве мне не повезло?

Повисает неловкое ошеломленное молчание.

– Ты не… – В маминых глазах паника. – Ты не такая, как все. Ты просто… ты…

– Поднимемся наверх? – шепчет мне Оливия.

Звонит папин телефон. Отец прокашливается и исчезает на кухне, чтобы ответить. Наверное, это по работе.

– Приготовлю что-нибудь на обед, – объявляет мама с напускной веселостью.

– Я не голодная, – отвечает Оливия.

– Могу сделать лазанью. Это по-прежнему твое любимое блюдо, да?

– Не надо, – наотрез отказывается Оливия и поворачивается спиной. У мамы обиженный вид, но Оливия то ли не замечает этого, то ли ей плевать.

– Так, – говорит она, – а где Оскар?

– В Лондоне, – отвечаю я, пытаясь поймать мамин взгляд и убедиться, что с ней всё в порядке. Но Оливия отодвигается вправо и загораживает ее.

– Зачем ему в Лондон?

– Деловая встреча.

Оливия оживляется:

– Нам срочно нужно в Лондон.

– Что? – взвизгивает мама. – Ты не можешь ехать в Лондон. Это не…

Оливия хватает меня за руку и тащит из гостиной в коридор и дальше, вверх по лестнице. Поднявшись на второй этаж, я заглядываю вниз: мама стоит, всплескивая руками, на лице гримаса боли. У меня внутри всё виновато сжимается – как всегда, когда мама волнуется или расстраивается, пусть и не из-за меня. Я бы попробовала ее лазанью даже после целой порции жаркого – просто чтобы сделать ей приятное.

Оливия тащит меня в свою комнату. Она начала делать коллаж на стене над кроватью. Наши детские снимки: последний совместный отпуск на Кипре, мы вдвоем плаваем в бассейне на надувных розовых матрасах; она и Флоренс в очереди на концерт Spice Girls; мы с Оливией в одинаковых рождественских свитерах сияем от счастья среди кучи подарков. Папа в сторонке – его почти не видно в кадре – держит наготове открытый мусорный пакет для сорванной упаковки.

На кровати – россыпь дневников. Оливия кивает на них, хотя я не ничего не спрашиваю.

– Папа принес с чердака. Я хочу вспомнить.

– Ты можешь спросить, – мягко отвечаю я. – Если захочешь что-то узнать или…

Она кивает.

И тут я замечаю хорошо знакомый дневник в мягкой фиолетовой обложке. Мой собственный. Оливия собирает дневники, засовывает в изъеденную молью картонную коробку и задвигает под кровать. Я помню ее реакцию много лет назад, когда сестра застукала меня со своим дневником с пчелкой. Какая-то детская частичка меня тоже хочет сузить глаза и спокойно протянуть руку ладонью вверх в ожидании, что Оливия вернет мою вещь. Как в свое время сделала она. У нее бы тоже свело живот от паники и чувства вины?

– Ты это читала? – властно спрашиваю я.

– Ну, это было в коробке, – она беспечно пожимает плечами. – Наверное, мама подумала, что там всё мое.

– Но ты-то знаешь, что это не так.

Она виновато краснеет, и я чувствую легкий укол раздражения из-за того, что отчитываю старшую сестру. Но на самом деле я не раздосадована. Почти нет. Мой дневник просуществовал всего несколько недель, прежде чем превратиться в очередной альбом для рисования.

– Мне было любопытно. Я столько пропустила в твоей жизни. Когда я пропала, ты даже ни разу не целовалась с мальчиком, а теперь… – она недоверчиво качает головой, глядя на мою левую руку. – Теперь ты помолвлена. Ты выросла, а я всё пропустила.

Я чувствую себя ужасно из-за того, что только что дразнила ее. И не знаю, что ей ответить на такую горькую правду. Я подбираю слова, мысленно прикасаясь к ним кончиками пальцев, как к цветам вдоль садовой дорожки, не зная, какие выбрать. Но не успеваю сорвать их и выпустить на свободу, как Оливия продолжает, уставившись в окно за моей спиной:

– После той ночи у всех вас просто продолжалась прежняя жизнь.

Наша жизнь продолжалась только в том смысле, что сердца продолжали биться. Но ритм изменился, стал более торопливым, трепещущим от страха.

– Каждый день без тебя был пыткой, – честно отвечаю я. – Мы ломали голову, где ты, вернешься ли домой, отпустит ли он тебе когда-нибудь. Я…

– У тебя прелестное платье, – перебивает она, снова ловко уклоняясь от темы похищения. И смущенно опускает взгляд на свою одежду, позаимствованную из маминого гардероба: слишком большую, мешковатую в груди, свисающую под мышками, собирающуюся в складки вокруг тонкой талии.

– Я могла бы принести тебе какую-нибудь свою одежду, – предлагаю я. – Возможно, она тебе великовата, но…

– Возможно. – Оливия с размаху садится на кровать и грызет ноготь большого пальца. – Жаль, что у меня нет своей одежды. С тех пор, как я вернулась, я даже не чувствую себя настоящим человеком.

Я присаживаюсь рядом:

– Ты о чем?

– Я чувствую себя куклой в одежде, которую выбирала не я. Которой говорят, куда идти, что съесть, когда есть. Меня со всех сторон теребят полицейские, психотерапевты, судмедэксперты. Я ничего не решаю сама. – Она горько усмехается. – На самом деле я больше похожа не на куклу, а на мешок с вещдоками.

Я с раскаянием опускаю взгляд на свои руки, вспоминая, как хладнокровно назвала сестру ходячим местом преступления в день ее возвращения. И поднимаю глаза, гадая, услышала ли она тогда.

– Мама душит меня, – жалуется она. – Обращается как с ребенком.

– Она очень сильно тебя любит. И ее назойливость, и лазанья… Именно так она проявляет свою любовь, – я бросаюсь на защиту мамы, хотя сама чувствовала удушающие объятия ее заботы. Настолько тяжелые, что иногда кажется, будто на тебя навалили сотню толстых шерстяных одеял. Поначалу это успокаивает, но потом ты оказываешься погребенным под ними и еле дышишь.

– Ты права, – сокрушенно отвечает Оливия. И я чувствую укол сожаления из-за того, что заставила ее задуматься о своих чувствах. – Я веду себя неразумно. Я…

– Мама может перегнуть палку, – торопливо перебиваю я и прикусываю губу, потрясенная тем, что сейчас нанесла удар в спину своей любящей маме. Оливия улыбается, и между нами что-то возникает. Что-то сестринское, ослабляющее неумолимую хватку одиночества.

– Она бывает и такой, правда? – Оливия поджимает одну ногу под себя и заговорщически подается вперед. – Она повсюду. Постоянно. Я бы хотела, чтобы мы с тобой могли побыть друг с другом. Сбежать ото всех.

– Я тоже.

Она сияет:

– Правда?

Я киваю.

Она встает с кровати, вытаскивает коробку, достает мой дневник, лежащий сверху, открывает его и листает страницы, пока не находит искомое.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я.

Она довольно улыбается в ответ, захлопывает дневник и швыряет на туалетный столик. Потом прислоняется к дверному косяку и зовет маму – почти точь-в-точь как когда ей было тринадцать.

Через секунду мама взлетает вверх по лестнице, взволнованная и окрыленная:

– Всё в порядке?

Оливия кивает.

– Извини, – нежно просит она. – Визит в полицию всегда выбивает меня из колеи. Я не должна была вымещать это на тебе.

– Не нужно извиняться, милая, – отвечает мама. – А если что-то понадобится, ты знаешь – я всегда рядом.

Губы Оливии кривятся в довольной ухмылке.

– Я бы с удовольствием поужинала лазаньей, если ты всё еще не против ее приготовить.

– Конечно.

– Кейти тоже останется на ужин.

Мама бросает на меня взгляд:

– Правда?

– Конечно. Это было бы здорово.

– Прекрасно. Люблю, когда мы все вместе. Всё как раньше. – Оливия крепко обнимает маму. Мамины глаза удивленно округляются, но потом на ее лице появляется безмятежное выражение, и она обнимает дочь в ответ.

– Кейт только что рассказывала мне об этом вкусном чизкейке из пекарни «Баттервик» в Бристоле. Что это лучшее из всего, что она пробовала.

Вранье, я ни разу не упомянула «Баттервик». Видимо, именно это Оливия сейчас искала в моем дневнике. Я ошеломленно наблюдаю за происходящим.

– Боже мой, – говорит мама. – Да, мы давненько не пробовали тех пирожных.

– А можно сегодня? На десерт?

– Ну… – волнуется мама. – Пекарня на другом конце Бристоля.

– Это очень далеко? – Оливия просто сама невинность.

Мама смотрит на часы:

– В часе езды. Мне придется выехать прямо сейчас, чтобы успеть до закрытия.

Оливия оттопыривает и надувает нижнюю губу, словно девочка-модель:

– Я весь день не хотела есть, а потом Кейти рассказала об этом безумном шоколадно-апельсиновом чизкейке, и теперь я больше ни о чем не могу думать.

– Ну… – Мама нерешительно переводит взгляд с меня на Оливию, но желание угодить дочери берет верх. – Думаю, можно.

Оливия улыбается:

– Спасибо, мам. Ты самая лучшая.

Мама купается в комплименте, ее щеки розовеют.

– Я скажу отцу, чтобы вернулся с работы вовремя. И тогда можем ехать. Может быть, остановимся выпить кофе по пути.

– А можно, мы с Кейти останемся? Вряд ли сегодня я смогу еще раз преодолеть стену из репортеров.

Мамино разочарование тут же сменяется беспокойством.

– Ты? Одна?

– Не одна, а с Кейти. – Оливия придвигается ко мне так близко, что ее рука касается моей. – К тому же снаружи полиция. С нами будет всё в порядке, правда?

– Да, – соглашаюсь я, чувствуя укол тревоги. Что она творит? – Конечно.

Мама колеблется, явно не желая оставлять нас одних. Хотя мы уже взрослые, она помнит нас девочками. В тот последний вечер она поцеловала на прощание нас обеих, а вернулась уже к одной. Она прикусывает губу.

– Ну, если ты уверена…

И хотя меня тревожит человек в маске, я напоминаю себе, что кругом полно полиции. Мы обе киваем.

Вскоре мама уходит, и мы остаемся одни.

– Что это было? – спрашиваю я, когда мы слышим шум машины, выезжающей с подъездной дорожки. Но Оливия уже сбегает по лестнице, идет на кухню, хватает мою сумочку и сует мне в руки:

– Где ты припарковалась?

– Зачем тебе это?

– Затем, сестренка, что мы едем за покупками.

Я открываю рот. Снова закрываю.

– Мы не можем.

– Разумеется, можем. Доедем до Бата и вернемся раньше мамы. Она даже не узнает, что нас не было.

– Но…

– Они не могут вечно держать меня дома взаперти. По сути, я сменила одну тюрьму на другую.

– Оливия…

– На следующей неделе я встречаюсь с Флоренс и не могу пойти в мамином платье от «Маркс энд Спенсер»[19]. Ни за что, – Оливия вскидывает подбородок. – Так что или ты идешь со мной, или я иду одна.

При мысли, что она отправится куда-то одна, в животе поднимается паника. Он всё еще где-то здесь. Я видела его на улице возле дома Флоренс и уверена: он собирается вернуть Оливию. Он снова охотится на нас. У меня нет выбора.

12

Элинор Ледбери

Элинор слышит, как внизу собираются люди, и у нее в животе хлопают крыльями тысячи бабочек. Она задумывается, получится ли симулировать болезнь и остаться у себя в комнате.

Хит стучит в дверь, проскальзывает внутрь и улыбается сестре. На ней платье, которое выбрал дядя Роберт. Плотный темно-синий бархат облегает стройную фигуру и подчеркивает цвет глаз. Хит впивается в Элинор взглядом, пробегая по эффектному разрезу, открывающему длинные ноги, и не может вымолвить ни слова.

– Ну как? – поторапливает его Элинор.

– Потрясающе.

Она улыбается, хотя всё еще зла на него за то, что он провоцировал дядю и постоянно бросал ее ради Софии. Но все-таки она рада, что Хит сегодня здесь, и нехотя произносит:

– И ты неплохо выглядишь.

Дорогой темно-серый костюм хорошо сидит на нем. Брат классически красив: такие лица высекали из мрамора греческие скульпторы. Элинор и Хит встречаются взглядами в зеркале. Ее коварный, дерзкий, лживый брат, которого она всегда любила. Которого она может простить: в конце концов, сегодня вечером он с ней, а не с Софией.

Элинор никогда не видела столько людей. Ей кажется, что они вращаются вокруг нее, сужая круги и подбираясь всё ближе и ближе. Она тонет в море бриллиантов, ароматов духов и незнакомых лиц. В животе поднимается паника, и Элинор невольно тянется к брату. Он успокаивающе обнимает ее за талию.

Ледбери-холл сверкает. В каждой комнате гирлянды золотистых огоньков и свечи. Свечные конусы в медных подсвечниках; маленькие свечки, плавающие в стеклянных сосудах с водой; цилиндрические свечи в бутылках. Воздух наполнен приторно-сладким ароматом цветов, они повсюду – в хрустальных чашах и вазах. В библиотеке устроили бар, а в холле играет струнный квартет. Элинор делает глубокий вдох и закрывает глаза, но Хит увлекает ее за собой. Она ожидала, что он раздобудет бутылку виски и они вдвоем поскорее сбегут наверх, но Хит переходит от одной группки людей к другой, как будто он устроил эту вечеринку. Опытный светский лев. Он само очарование, гости тянутся к нему. Элинор ловит себя на том, что щурится от его ослепительной харизмы. Даже дядя Роберт впечатлен. Он стоит, сияя от гордости, пока Хит обсуждает второй закон термодинамики с поджарым джентльменом в ярком галстуке. И хотя Элинор тоже могла бы внести свою лепту в дискуссию по данному вопросу, слова застревают в горле, прилипая к нёбу, как ириски. Только сейчас она видит зияющую пропасть между собой и братом. Он провел в этом мире гораздо больше времени, чем она, и это заметно. Он дарит незнакомым людям белоснежную улыбку и остроумие, пока она стоит рядом и молчит.

Она изо всех сил старается включиться в разговор. Дядя Роберт отошел, но вместо него к их группке присоединились еще четверо. Это напоминает Элинор мифическую гидру: стоит отрубить одну голову, и на ее месте вырастают две новые. А ей просто хочется побыть наедине с братом.

– Лучшие брауни – в кафе «Ном» в Вустере[20], – заявляет Хит своей свите.

– Я слышала про него, – отвечает дама в красном платье с привлекательной улыбкой. – Это скрытая жемчужина.

– Брауни, – усмехается толстяк рядом с ней. – Боже, Анна, да кто ест брауни?

– Я, – улыбается Хит.

– Ты никогда не водил меня туда, – вступает в беседу Элинор, удивляясь самой себе.

– Что ж, если мой муж не хочет есть со мной брауни, может быть, мы с вами сами туда съездим, – усмехается Анна, пристально глядя на Хита. Она по меньшей мере на пятнадцать лет старше его, но смотрит как влюбленная школьница. Элинор решает, что эта женщина ей не нравится.

– Дядя нас ищет, – Элинор берет Хита под руку, и они начинают пробираться сквозь толпу. Когда они отходят подальше, она спрашивает: – Ты правда бывал в том кафе в Вустере?

– Да.

Она пристально смотрит на него:

– Когда?

Он пожимает плечами, берет у проходящего мимо официанта два бокала и протягивает ей один. У Элинор вода, у Хита вино. Она морщит нос.

– Ты еще недостаточно взрослая, чтобы пить, – напоминает брат.

– Но мы всегда пьем вместе.

– Не на людях.

Она потягивает воду, жалея, что это не мартини с маракуйей. Ее брат готовит лучшие коктейли. А потом возвращается к теме, от которой Хит старательно увиливает:

– И когда же ты ездил в Вустер есть торт?

– Не торт, – поправляет он. – Брауни. Когда я ездил в Вустер, то пробовал брауни.

– Когда? – в третий раз спрашивает Элинор.

– Пару недель назад.

– Ты просто случайно туда поехал, а потом просто случайно наткнулся на скрытую жемчужину, где продают лучшие брауни в Вустере? – недоверчиво уточняет она.

Хит не отвечает, только слегка загадочно улыбается.

– Почему меня не позвал? – Но Элинор тут же понимает: потому что Хит позвал Софию. Она злится на брата, но у нее не хватает смелости признаться, в чем причина этой злости. И тогда она огрызается: – Я думала, ты не хотел эту вечеринку, а теперь ты само очарование.

– Потому что ты меня попросила, – он гладит ее по длинным волосам. – У тебя больше власти надо мной, чем ты думаешь.

Она не успевает ответить, как к Хиту подходит дядя Роберт с коллегой. Они уводят брата в бар. Элинор плетется за ними, но дядя Роберт оборачивается.

– Иди и общайся с гостями, Элинор, – тихо приказывает он. – Ты не его верная собачонка.

Вспыхнув от унижения, она хватает бокал с вином у другого официанта и, прежде чем он успевает ее остановить, осушает залпом. Несчастье накатывает на нее словно волна, и Элинор отправляется на поиски новой выпивки.

Потом она стоит в углу, пытаясь слиться со стеной, но на нее постоянно пялятся незнакомые мужчины, которые слишком стары для таких взглядов. Она ищет брата, но так и не находит и отвлекается на разговоры вокруг, прислушиваясь то к одному, то другому, словно переключая радио.

– Должен признать, Энтони, вечеринка впечатляет, – заключает мужчина с густыми усами и тяжелыми, дорогими на вид часами.

Его собеседник выгибает бровь:

– Но хватит ли этого, чтобы завоевать расположение совета директоров?

– На должность операционного директора им нужен человек, который поможет создать новый имидж, ориентированный на семейные ценности. Думаю, Роберт доказал, что он подходит. Он заботился о сиротах, вырастил их.

– Правление также хочет денег. Того, кто может инвестировать и иметь дело с соответствующими клиентами. Наверняка это Джонатан Джонс?

– Посмотрите вокруг, – усатый обводит рукой Ледбери-холл. – Роберт весьма состоятелен.

– Я слышал, он только опекун, а не владелец поместья, – надменно парирует Энтони. – Это не его деньги.

– Если только не прикончит детей.

Мужчины смеются.

– Если он потеряет работу, – мрачно отвечает Энтони, – то может просто покончить с собой.

– Совет директоров четко дал понять: после слияния есть только одна вакансия операционного директора.

– Роберт Брент, Джонатан Джонс, – Энтони пожимает плечами. – Что тот, что другой – жестокие ублюдки.

– Но один из них должен уйти.

Мужчины переглядываются.

Элинор решает, что услышала достаточно, и ускользает прочь. Хит прав: сегодня вечером у них двоих действительно есть власть над дядей Робертом. Ему нужно, чтобы они были паиньками – поддержать его образ семьянина. Тогда дядя сможет завоевать расположение совета директоров и сохранить должность. Он проработал в компании двадцать пять лет. Это вся его жизнь.

Элинор идет искать Хита. Она еще не решила, хочет или нет рассказать ему то, о чем узнала. Хит уверяет, что у Элинор есть власть над ним. Но он вряд ли упустит возможность напакостить дяде Роберту. Поэтому нужно сделать всё, чтобы не допустить стычку между ними. К тому же Элинор нравится знать то, чего не знает брат.

Она пробирается сквозь толпу в поисках Хита, но его нигде нет. Музыка, люди заставляют ее сердце биться чаще. Ей приходит в голову, что брат, наверное, ждет наверху с бутылкой виски. Но, толкнув дверь его спальни, Элинор тонет в разочаровании, как камень в воде. Хита здесь нет. Она меряет шагами комнату: мысль о том, что придется спускаться вниз в одиночку, пугает. В панике Элинор распахивает окно. И видит брата.

Хит стоит на гравийной дорожке в янтарном свете. Он не один. С ним София. На ней черное кружевное платье в пол. Она одета для вечеринки. Зачем брату звать свою тайную подружку в Ледбери-холл, если он даже ни разу не сказал о ней Элинор?

Девушка складывает руки на груди и качает головой, глядя себе под ноги. Даже из окна видно, что они спорят. Хит берет ее за плечи, но София вырывается и идет прочь. Хит хватает ее за руку, разворачивает лицом к себе и целует. София не сопротивляется. Она – глина в его умелых руках, она поддается, а он ее лепит. Ревность – горсть твердых зеленых камешков во рту Элинор, которые грозят сломать ей зубы. Она отворачивается от окна, спускается и снова присоединяется к зажигательной вечеринке.

13

Кейтлин Арден

Дом на Блоссом-Хилл стоит особняком. Задняя калитка выходит в узкий переулок. Пройдя через него, мы оказываемся на небольшом поле, принадлежащем нашим соседям Рэю и Эйлин Батлерам. Это частные владения, но Батлеры всегда разрешали нашей семье пользоваться ими. Когда мы были маленькими, поле выглядело идеально – на ухоженном газоне в больших деревянных ящиках-клумбах выращивали фрукты и овощи. Теперь, когда соседи состарились, всё пришло в упадок. Кругом трава по щиколотку, клумбы не засеяны, сарай в дальнем углу разваливается, зеленая краска на нем потрескалась и облупилась.

Держа меня за руку, Оливия шагает по полю. Солнце палит безжалостно, от жары моя кожа краснеет, капельки пота выступают на верхней губе, скапливаются в ложбинке на шее и в ямочках под коленями.

Мы оказываемся на опушке леса – дикого, темного, густого, изрытого ямами. Однажды, совсем маленькими, мы заблудились в нем, и с тех пор я не осмеливалась сюда заходить. Деревья растут почти вплотную, их кроны из толстых ветвей не пропускают свет даже в самые солнечные дни, так что ориентироваться в лесу трудно.

– Оливия, я не знаю, как добраться отсюда до города.

Ее губы кривятся в улыбке.

– Я знаю.

Но меня не убеждают ее слова. Почувствовав мое сомнение, она подходит ближе. Я смотрю сестре в глаза: в них – ледниковые озера и летнее небо, незабудки и лепестки колокольчиков.

– Ты не веришь мне, Кейт?

Лес такой же темный, каким я его помню. Пробивающийся сквозь листву слабый золотистый солнечный свет поблескивает на шелковистых волосах Оливии. Мы протискиваемся между стволами, кора деревьев царапает голые руки, а сучки – щеки. Но здесь хотя бы прохладно. Я вдыхаю влажный запах земли. Слышен только звук нашего дыхания и хруст веток под ногами. Мы как будто за миллион миль от дома, хотя вышли из него всего двадцать минут назад. Кто здесь услышит наши крики? Страх проникает под кожу от мыслей о человеке в маске. Полиция сказала, что если он проник в дом через черный ход, значит, он шел через лес и поле. Впервые мне приходит в голову: скорее всего, это тот самый путь, которым он вел Оливию в ночь похищения. Я представляю, как она, спотыкаясь, семенит рядом с ним; его окровавленные пальцы; острое лезвие у ее горла. Представляю острые камни и сучки, которые впиваются в ее босые ступни, стук ее сердца, отдающийся в ушах; лесной мрак, который скрывает всё вокруг, как повязка на глазах. Я так накручиваю себя, что уже чувствую похитителя совсем рядом, за спиной. Резко оборачиваюсь, сердце скачет галопом. Но вокруг только деревья, земля и какое-то маленькое лесное существо, снующее в зарослях папоротника.

– Откуда ты так хорошо знаешь дорогу через лес? – спрашиваю я, чтобы отвлечься.

– Мы с Флоренс иногда бывали здесь. Собирали цветы и листья, чтобы делать из них духи, а когда посмотрели «Колдовство»[21], то еще и зелье. Чаще всего – приворотное зелье. Флоренс постоянно влюблялась. Ты никогда не заблудишься, если знаешь ориентиры. Смотри, – Оливия ускоряет шаг, и мы выходим на полянку, на которой еле-еле стоит маленький сарай – развалюха еще хуже, чем у Батлеров. Выглядит так, будто его бросили в спешке, одной стены нет совсем. Крыша провалилась и покрылась толстым слоем мха, оставшиеся доски потрескались и прохудились от непогоды. По углам ползут виноградные лозы. У двери – пустая ржавая банка из-под красной краски. Оливия уверенно и торжествующе улыбается:

– Сарай означает, что мы недалеко от цели.

Так и есть: скоро мы выбираемся из леса и оказываемся на улице.

– Ну вот, – Оливия ослепительно улыбается. – Где твоя машина?

Бат переполнен туристами. Навьюченные фотокамерами, рюкзаками, покупками, они еле тащатся по главной улице, предвкушая и останавливаясь на каждом шагу, чтобы запечатлеть очередное красивое здание. Я беспокоюсь, что Оливии станет плохо в такой толпе, но она просто кипит от возбуждения.

Я боялась, что сестру тут же узнают: ее лицо повсюду – в новостях, на сайтах, в блогах, социальных сетях, в газетах. Сразу по приезде в Бат я заскочила в супермаркет и купила ей большую шляпу от солнца и темные очки. Люди, в основном мужчины, всё равно обращают на Оливию внимание, но не потому, что она та самая пропавшая Арден, а потому, что она красива. Красива той красотой, которую вы заметите даже на другой стороне улицы и которая запоминается надолго.

В первом же магазине Оливия набирает ворох шелка, льна и кружев – на ее высокой стройной фигуре всё сидит отлично. Сменив мамину одежду на ту, которую выбрала сама, она стала увереннее и счастливее. Пока я тянусь за кредиткой, стараясь не краснеть из-за внушительного счета, Оливия изящным движением достает из сумки на плече карточку и показывает мне. На лицевой стороне тиснение: Майлз Грегори Арден. Откуда у Оливии отцовская кредитка? Она вводит ПИН-код – транзакция завершена. Вскоре мы выходим на улицу с тремя глянцевыми пакетами на толстых веревочных ручках. Я сразу начинаю тосковать по кондиционеру: от тротуара поднимается липкий и густой жар.

– Я собиралась заплатить, – говорю я.

Она улыбается:

– Не нужно.

– Поверить не могу, что он дал тебе свою карту, – я изо всех сил пытаюсь представить, как мой благоразумный и экономный папа протягивает Оливии кредитку и предлагает пойти вразнос.

– Но ведь за последние шестнадцать лет я не стоила ему ни пенса, правда? – Она дразняще выгибает бровь. – Завидуешь?

– Нет. – Это неправда, но я не могу заставить себя признаться, что так и есть. Дело не в том, что я хочу родительских денег или нуждаюсь в них. А в том, что даже если бы я попросила, отец никогда бы не дал мне свою карту.

– Умираю с голоду, – заявляет Оливия, пока мы лавируем в толпе на оживленной улице. – Шопинг – это как работа, вызывает аппетит.

Поскольку мама еще занята добыванием чизкейка, у нас есть время перекусить, прежде чем ехать домой.

– Как насчет тайской кухни? – предлагает Оливия. – Или итальянской? Никогда не откажусь от пиццы.

Я улыбаюсь, уже точно зная, куда мы пойдем. В один из тех ресторанов, который мы с Оскаром выбираем для особых случаев: высокие потолки, мраморные столешницы, стулья с высокими спинками, сверкающие полы из темного дерева. Обычно здесь нужно бронировать столик за несколько недель, но управляющий – родитель моего ученика, и он лично впускает нас.

– Какое шикарное место, – шепчет Оливия. – Часто сюда ходишь?

Я киваю:

– У них бесподобные десерты.

– У них всё бесподобно, – она оглядывается по сторонам. В последний раз она была в ресторане в наше последнее совместное лето. Я мысленно возвращаюсь назад, пытаясь вспомнить: ничего круче «Макдоналдса» или, в крайнем случае, «Пиццы Экспресс». Приятно, что теперь мне удалось отвести сестру в чудесное место, где она никогда не бывала.

Оливия заказывает мартини с маракуйей. Поскольку я за рулем, то предпочитаю воду из тяжелого стеклянного графина. Пока сестра потягивает коктейль, я задумываюсь: может, она впервые пробует алкоголь? Наблюдаю за ней, но она пьет коктейль непринужденно, словно сок.

Приносят общее блюдо: твердый сыр, мясное ассорти, свежий хлеб. Я впиваюсь в самый дорогой хлебный мякиш из всех, которые я когда-нибудь покупала, и тут меня осеняет: это похоже на наш с Оливией пикник на лугу накануне ее похищения. Я столько лет была уверена, что больше ее не увижу. Что она никогда не вернется. И благодарна судьбе за то, что ошиблась. Это первый день за десять с лишним лет, когда меня не захлестывают бурные волны одиночества. Сидя напротив сестры, я чувствую счастье – такое отчетливое, отполированное до блеска.

– Просто не верится, как ты повзрослела, – продолжает Оливия, намазывая на хлеб оливковое масло. – Мама сказала, ты учительница.

Я киваю:

– В начальной школе.

– И как тебе?

Я избегаю ее пристального заинтересованного взгляда, намазывая масло на хлебный мякиш и аккуратно водружая сверху сыр бри.

– Да особо нечего рассказывать, – беспечно говорю я. – Знаешь поговорку: «Кто ничего не умеет делать, тот учит»?

Сестра кладет хлеб на стол:

– Преподавание не приносит тебе радости.

Это утверждение, а не вопрос, но я всё равно отвечаю:

– Нет, это…

Нет, это не так. Во время учебного года каждое воскресенье – что-то вроде чистилища, страх снедает меня изнутри. И сладкое, неистовое облегчение в последний день каждого семестра, когда я знаю: если не считать нескольких часов подготовительной работы, у меня несколько недель передышки.

– Врешь, – заявляет Оливия. Вот так – просто и смело.

Она права. Не знаю, зачем я соврала ей. Наверное, с годами привыкла говорить или делать то, что, по моему мнению, понравится другим. Особенно родителям. Я годами переступала через себя, чтобы угождать им, соответствовать их желаниям, их планам, их представлениям о том, кем я должна быть. Но Оливия не мама. И не папа. Она моя сестра. И я не хочу ее обманывать.

– Преподавание – это не то, чем я хотела заниматься.

– Тогда почему занимаешься?

– Ради мамы. Они с бабушкой были учительницами, помнишь?

– Но мама больше не учительница.

– Да, но только потому, что ей стало трудно находиться среди стольких твоих ровесниц, когда тебя похитили, – я пожимаю плечами. – В любом случае она всё равно бы очень расстроилась, если бы никто из нас не пошел по ее стопам.

– И когда меня не стало, осталась только ты, – извинительно произносит Оливия, и я чувствую укол вины. Не мне жаловаться. У Оливии украли всю ее жизнь. Отняли возможность выбирать. Из нас двоих мне повезло больше.

– И как бы ты хотела изменить жизнь?

Я делаю глоток воды и качаю головой:

– Да неважно.

– Я хочу знать, иначе бы не спрашивала. Всё хорошо, правда? Теперь я вернулась, – она накрывает мою руку ладонями. – Я хочу узнать тебя, Кейт. Хочу узнать свою сестру.

Она говорит так искренне, что мне ничего не остается, кроме как быть честной. Честнее, чем я осмеливаюсь быть с кем-то еще.

– Я хочу путешествовать, рисовать, объездить весь мир.

Оливия напрягается, мрачнеет, отдергивает руку и наливает нам воды.

– Что такое?

– Ничего.

– Ничего?

Она ставит графин на стол с таким стуком, что на нас оборачиваются из-за соседних столиков.

– Я только что вернулась домой, а ты говоришь, что хочешь уехать.

– Нет, Оливия. Это не так… Я никуда не уеду.

Секунду она изучающе всматривается мне в лицо и, кажется, немного успокаивается.

– Мы могли бы путешествовать вместе, – думаю я вслух. – Танцевать под уличную музыку в Новом Орлеане, плавать с черепахами на Бали, исследовать Лувр в Париже…

Я думала, Оливия обрадуется, но она смотрит недоверчиво и мрачнеет:

– Только ты и я?

Я киваю.

– А Оскар?

Я качаю головой:

– Он постоянно путешествовал во время каникул. И хотел бы еще, но он единственный ребенок в семье, его родителям будет тяжело, если он станет пропадать месяцами. Он такой заботливый.