Оставьте Ангелов без работы бесплатное чтение

Часть 1

В аэропорту Амстердама стоит белый рояль. А я никогда в жизни не видела рояля. Тем более белого. Поэтому обалдела.

– Ну что, Прекрасная, настроение каково? – пихнула я локтем Елену.

Елена даже бровью не ведёт, катит чемодан к стойке регистрации, рассеянно глядит по сторонам, меня в упор не видит.

Ну, ничего.

За много лет я привыкла.

– Ну что, настроение каково? Во! – веселю я сама себя, привычно сплетая из пальцев правой руки знакомый каждому ребенку, воодушевляющий жест. Левой – прижимаю к боку книгу кулинарных рецептов. Люблю почитать про еду, когда делать нечего.

Елена становится в очередь на регистрацию, вытягивает из сумочки документы.

Сижу, жду, по – пацански развалившись на пластиковом жёстком стуле, вытянув ноги, подперев рукой щеку, глаз не свожу со своей Прекрасной.

Елена. Моя Елена.

Если посмотреть со стороны, мы та еще парочка. Елена – балерина, сероглазая красавица с тёмными волосами, вьющимися, словно речные водоросли.

Я – «привет из девяностых»! Обесцвеченная овечья чёлка низко-низко над желудёвыми глазами; джинсы-варенки да белая майка- «алкоголичка». Мне тридцать. И мне всегда будет тридцать.

Ну вот, регистрация на рейс окончена.

Сидим, ждём теперь вместе. У Елены в глазах страх. Она всегда дрожит перед полётом. Боится всегда, а меня позвала в первый раз. Так что я не только рояль, но и аэропорт в первый раз вижу.

Ну, всё. Нам пора.

«Самолет летит, самолет гудит, –радостно шагаем по «рукаву», прямиком к одинаковым стюардессам, – у-у-у, мы летим в Москву-у-у».

***

Пассажиры толпятся в проходе, занимают места.

Я прикасаюсь к запястью Елены. Пульс участился. Нервничает.

– Что делать? – резко вскидываюсь я.

С тех пор, как я рядом с Еленой, вопрос «что делать?» стучит в моих висках постоянно. Как звук колес в вагоне скорого поезда: «Что делать? Что делать? Что делать»?

Но этим утром я точно знаю: что делать. Заранее подсуетилась.

Заботливый город Амстердам. Он уже разложил в ароматных кофейнях, газетных киосках, в аэропортах и на бортах самолётов свежую прессу с культурной новостью: звезда российского балета, Елена Черепахина, предпочитает на ужин жареную картошку.

Итак, пресса! На борту самолета есть свежая пресса.

Срываюсь с места по направлению к стюардессам. Ещё перед взлетом они должны раздать пассажирам газеты.

… А вот и газетки. Свеженькие. Аккуратненькие! Стюардесса катит тележку и улыбается, катит и улыбается.

Улыбаюсь и я.

Радостно сую руки в карманы потертых штанов.

Привычка!

Наконец, улыбается и Елена, потому что на откидной столик ложится газета с ещё не виденным ею фото.

«А ведь только вчера снимок сделали», – читаю я мысли Елены.

А дело было так. Балетная труппа прилетела на гастроли в Амстердам, представлять балет «Щелкунчик».

Елена – солистка, восходящая звезда. Она Машу танцует.

Выступление прошло успешно. После спектакля, в гримерку к Елене постучал интервьюер. Елена его впустила.

Я сидела, набычившись в углу, нервно теребила угол пыльной багровой шторы и думала: «Ну, как же галантен этот молодой голубоглазый голландец»!

Ревную?

Ревную.

Елена присела на краешек бардового, с золотым орнаментом, кресла, положив руку на изящный подлокотник. Острые Еленины позвонки, торчащие из усталой, едва опавшей спины; ноги, сплетенные в неправдоподобно красивую композицию – делали её похожей на мною вымышленное создание из только что оконченной сказки.

И мне вдруг жутко захотелось, чтоб перед голландцем сидела бы сейчас не Маша! Было бы забавно, если мгновение спустя, Еленин носик удлинился бы, вдоль позвоночника пробилась бы, и сразу ощетинилась серебристо-серая шёрстка.

«Эге – гей! -

Озорно вскрикнула бы Елена. – Где ты, Мышиный Король? Жди меня! Я с тобой.

Елена выскользнула бы из приторно – нежного, в атласных розовых ленточках, сценического платья, и мышью юркнула в норку, вслед за поверженным Мышиным плохим Королем.

А красавчик – интервьюер остался бы «с носом»!

Вот такая фантасмагория.

Но, нет. Мои мечтанья не сбылись. Елена по-прежнему сидела в кресле. Красиво-каменная.

Самодовольный блондинчик считывал с бумажки заготовленные вопросы:

– Елена, что вас восхышает покушать?

– Покушать? О… Я обожаю картошку.

– Картошку? Но в Голландии много, очи-и-инь много элитной картошки!

– Здорово. У нас в России тоже много картошки. Моя бабушка отлично жарит картошку с луком и укропом.

– Не –е-ет! Вы такая тонкая. Вы что, почитаете картошку?

– Почитаю. Еще как почитаю. Особенно на ужин! – картинно, якобы от раскаянья, вздохнула Елена.

– Елена, я не очень понял, – неуверенно замялся красавчик. Вы шутите или нет? Или я так и писать: «Балерина Черепахина почитает на ужин жареную картошка»?

– А, давайте похулиганим! Так и пишите, – хихикнув, подтвердила балерина, – дескать, очень люблю картошку.

По виду иностранца было видно, что он запутался. Однако уточнять смысл сказанного у Елены он не стал, видимо, чтобы окончательно не заблудиться в туманных дебрях едва для него уловимого словесного непонимания.

Интервьюер поставил точку в своем блокноте, рассыпался в благодарностях, попрощался и ушел.

Я с облегчением вздохнула.

***

А теперь, вот они, газетки! Лежат перед «звёздным» Елениным взором.

Елена сидит, свою фотку рассматривает. По лицу вижу, что шутка про ужин ей нравится.

Самолёт набирает высоту. Пассажиры вжимаются в кресла.

Сую руку в карман. Орудую прямо как фокусник. Аккуратно вытягиваю из кармана «варёных» джинсов почти незримую тряпочку.

Нет, это даже не тряпочка. Скорее, паутинка, что ли…

Кладу её на спину своей Прекрасной. Ближе к шее, чуть выше лопаток.

Паутинка живая.

Прямо на глазах она, как облачко в июльском небе, начинает ползти по спине Елены.

Под звук ветерка, гуляющего в пшеничном поле, невзрачная тряпочка превращается в два белых крыла, до поры до времени безвольно лежащие поверх тощих Елениных плеч, похожие по пуховую косынку её бабушки Нюры.

Самолёт летит ровно. Почти бесшумно.

Я вновь прикасаюсь к запястью дремлющей Елены. Пульс нормальный.

– Ну что ж, Прекрасная. Мне пора, -

тихонько тяну послушные крылья с слегка захрапевшей своей «звезды». Накидываю их себе на спину.

Крылья обретают характер.

Вздымаются, встают, как конь на дыбы.

Вгрызаются в позвоночник.

Рвут.

И выносят меня вон. Сквозь мутный кругляш замурованного иллюминатора.

***

– Здравствуй. Я ангел-хранитель, – с наслаждением ныряя в бирюзово-жёлтую лазурь бездонного неба, поприветствую я тебя, глядя, как ты стоишь на земле, подняв глаза к солнцу.

– Мой? – наверняка, спросишь ты, заметив в летнем небе причудливое облачко, похожее на тельце с крыльями.

– Твой, – отвечу я.

– Почему ты со мной говоришь? – взволнованно обратишься ты ко мне, человечку с нимбом. – Что-то важное хочешь мне сказать?

– Ты не одна, –отвечу я, перед тем, как необратимо растворюсь в бирюзе, – у тебя есть я, твой Ангел-хранитель. Я рядом. Я берегу тебя. Я люблю тебя.

***

В законе Божьем об ангелах сказано так.

«Ангелы – духи бестелесные (потому невидимые) и бессмертные, как и наши души; но их Бог одарил более высокими силами и способностями, чем человека.

Ум их совершеннее нашего. Они всегда исполняют волю Божию, они безгрешны, и теперь благодатью Божией так утвердились в делании добра, что и грешить не могут».

Эти слова – чистая правда.

Но я – не «чистокровный» Ангел. Я «полукровка», потому что прежде чем стать Ангелом, я была человеком, Скороходовой Ангелиной.

Впрочем, всё по порядку.

***

Когда я умерла, мне было тридцать. Но не горюй. Мне было не страшно. И мне было не больно. Хочешь узнать, как все случилось?

Умерла я в июле.

Но прежде, все тридцать лет почти безвылазно (хотя, признаюсь, был один эпизодик) я прожила в глубинке, в селе под названием Барак.

Согласна, что название так себе… Звучит не очень.

Помню, будучи дошкольницей, я подошла к маме Марине с вопросом: «что такое Барак»?

Мама мыла посуду и думала о своём. Скорей всего, о председателе колхоза, по которому она тогда сильно «сохла».

Я её отвлекла.

«Барак? Ну, это дом такой… длинный. Там, в разных комнатах много семей живёт… Все жильцы весёлые и счастливые, –мама Марина сильно задумалась, – когда праздник, люди из дома во двор выходят. Едят, выпивают, обнимаются… Ещё на гитарах, на гармошках играют… Смеются».

Мама грохнула тарелкой, закинув её на полку буфета, поставив тем самым точку в нашем разговоре.

В восьмидесятые годы, в годы развитого социализма, с которыми совпало мое пионерское детство, наш колхоз считалось богатым. Около десятка молочно-товарных ферм давали местным жителям возможность жить безбедно.

Я, после окончания десятилетки, и пары лет бестолкового мыканья в областном городе, тоже оформилась на работу в Бараковское хозяйство. В двухэтажном деревянном скособоченном доме мне принадлежала крохотная комнатушка.

Железная кровать; стол, покрытый цветной старой скатертью; хозяйственная плита с чайником, сидящим на ней «верхом» да алюминиевый рукомойник – вот всё мое тогдашнее богатство.

***

В то утро я проснулась очень рано.

Ещё до верещания круглого, облупленного будильника. Я открыла глаза. Часы показывали пять. Нужно было бежать на работу.

Я одёрнула штору, выглянула в окно.

От неожиданности отпрянула.

Туман, как молодой озорной волшебник, играючи, сделал невидимыми всё село и даже кусты шиповника, цветущие в полисаднике, перед моим домом.

Я отпихнула от себя дряхлые деревянные створки окна. Они недовольно взвизгнули, но все же впустили в мою затхлую конуру влажный утренний воздух, настоянный на сладком запахе диких роз.

Работала я на ферме. В родилке.

«Родилкой» назывался скотный двор, где, громыхая мощными нашейными цепями, несдержанно топтались, в ожидании отёла, стельные колхозные коровы.

Я очень любила маленьких теляток.По своей новорожденной глупости они с громким чмоканьем и распусканием слюней сосали мой палец, который я им подсовывала, чтобы приучить их пить молоко из бутылочки.

В шутку я называла своих питомцев молокососиками.Я заботилась о них, словно о детях. Тем более, что ни ребятишек, ни мужа у меня никогда не было.

***

В то утро, ещё до того, как я умерла, должна была отелилась Офелия.

Я волновалась за неё, думала, как всё пройдет?

Прошлой ночью с коровами оставался Андрюха Козырев. Козырь, вообще-то конюх. Он с лошадьми мастак, а не с коровами. Поэтому я ему не доверяла. Просто в ту ночь в дежурство поставить было некого, скотник запил.

Эх, Козырь, Козырь. Хоть и был он на десяток лет меня младше, красота его, невозможная, с толку меня сбивала!

Мне всегда казалось, что Козырь запутался во времени и в месте своей жизни.

Его тёмные локоны, живописно ниспадающие на затуманенные глаза, делали его похожим на фаворита знатной особы; на жгучего итальянца; на вольного цыгана. Да на кого угодно! Только не на конюха в селе Барак.

Но Козырь – конюх в селе Барак.

И ему ещё отел у Офелии принимать!

Короче, в тот день я не стала дожидаться, пока закипит нерасторопный чайник, хлобыстнула из него в стакан тёплой невкусной воды, глотнула её и вылетела на улицу.

Туман преградил мне путь.

Он был такой густой и близкий, что хотелось сдёрнуть его, как висящую на верёвке, прямо перед носом, белую простыню, и идти дальше.

И, всё же, я аккуратно шагнула вперёд.

Мой путь был волнующим, торжественным и страшным.

Так, шаг за шагом, я оказалась на ферме. Оглянулась вокруг – Козыря в поле зрения не наблюдалось.

Я вошла в «Красный уголок», чтобы надеть чёрный рабочий халат и резиновые сапоги. Без этой одежки – никак.

Тут мое внимание привлекла холщовая сумка Козыря.

Она лежала на столе.

Такие обычно носят, перекидывая их через плечо. Сумка оказалась открытой и из неё торчали какие-то цветные картинки.

Я протянула руку.

Козырь слыл в Бараке таинственным человеком. Про него в селе болтали разное. Дескать, парню двадцать с лишним лет, а он ни разу ни с одной девушкой даже за ручку не держался.

Рассказывали, что Андрюхин слепой дед с самим чёртом якшается!

А с родителями Козыря случилась такая душераздирающая трагедия, что даже громогласные Бараковцы говорят о ней почтительно понизив голос.

Короче, Козырь завораживал.

Его сумка лежала с разинутой «пастью».

Я не удержалась. Сунула руку «в пасть», вытянула из холщового нутра ворох открыток с изображением городов: Софии, Стамбула, Вены.

Открытки были старые.

Замызганные.

«Чё он их таскает? – перебирая Козыреву коллекцию, думала я, – делать ему больше нечего?».

Одна из открыток все же показалась мне любопытной.

Она отличалась от других.

Согласно надписи, выведенной золотыми буквами, на ней изображён был болгарский городок Несерб, вернее один из его ресторанчиков. А в ресторане – очаг, с нанизанным на вертел молочным поросенком. На обратной стороне открытки имелись советы для приготовления свинины.

А кулинарные рецепты моя страсть! Я начала читать.

Но тут резко вспомнила: Офелия!

Нужно было бежать.

Я, секунду подумав, сунула открытку в карман халата. Очень хотела дочитать рецепт. А просить задрипаную картинку у Козыря я даже не собиралась. Он сразу бы понял, что я в его сумке шарилась.

«Подумаешь, открытка, – решила я, – таких на почте – завались. Новую купит».

Так я украла открытку.

И мне ни капельки не было стыдно.

***

Чёрная корова Офелия с белым пятном на беременном брюхе, выдавила из нутра пронзительный вопль. Телёнок просился наружу. Мычание напуганной роженицы прокатилось по ферме. Но, туповатые животные, и ухом не повели: гремели нашейными цепями, перемалывали зубами жёсткие, как проволока, перезрелые стебли тимофеевки, нажимали носами на рычаги поилок. Вода брызгала, обдавая «полированные» коровьи носы ледяной струей. Животные отфыркивались, у ноздрей надувались и сразу лопались большие пузыри.

Июльское утро лишь только забрезжило в засиженных мухами окнах, и коровьи роды Козырю были в тягость. Он, конечно, знал, что Офелия надумала телиться, но надеялся, что его «пронесёт», и корова дотянет до моего прихода.

– Ты почему соломы корове не постелил? – разъяренной фурией набросилась я на Козыря, когда тот замаячил долговязой фигурой в конце коридора, – ждешь, что теленок из коровы на голый пол выскользнет и до клетки сам докатится!?

– Да я же вечером солому стелил, – начал было оправдываться конюх. Но передумал. Под моим тяжёлым взглядом бойко схватил вилы и поспешил в тамбур.

А тем временем Офелии и вовсе стало плохо. Её тужило.

Я побежала за веревкой.

Когда я вернулась, чёрная слизкая телячья голова уже торчала из–под хвоста Офелии. Я крепко, двумя руками вцепилась в мокрые уши и потянула. Вслед за телячьей головой из тела коровы выпрыгнули передние ноги. Я привязала веревку выше копытец. Дернула, что есть мочи.

Теленок, окутанный слизью, словно пришелец из фильмов ужасов, вывалился из коровы прямиком в белый свет.

В клетку новорожденного волокли на весу, за ноги. Я – за передние, Козырь – за задние.

– Тяжёлый, – Козырь первым плюхнул беспомощного коровьего младенца в кучу соломы и с облегчением выдохнул, – ф -у-у!

Я устало поплелась в «Красный уголок».

Хотела, наконец -то, попить чаю со зверобоем, да в тёмно – зеленом чайнике с травяным отваром, жужжа, билась муха.

Я обреченно опустилась на стул. Пролитая вчера на подол чёрного рабочего халата коровья каша, задеревенела, покрыла коркой и без того мрачную мою одежонку.

Психонув от нахлынувшей вдруг человеческой безысходности, я вылетела на улицу.

Мне нужно было загнать на ферму телят. Те, что постарше, летом, в хорошую погоду, спали в загоне, под открытым ночным небом.

Туман. Вокруг стелился туман.

Помню, как остервенело, с корнем выдернула жесткий огрубевший стебель Иван-чая, чтоб смастерить подлинее вицу. Помню, как огалтело взмахнула ею в воздухе, чтобы задать стаду телят движение…

Потом потеряла осторожность.

Рванула, как ненормальная. Так, что земля под ногами качнулась.

А туман свое дело знал туго.

Я просто оступилась. Вывернутая нога неуклюже завалила меня на бок, я полетела на сколоченную из старых бревен коровью загородку. Остро обломленный, торчавший из земли, полусгнивший колышек будто бы ждал меня. Словно давно меня караулил. Я упала виском на кол.

Мне ничуть не было больно. Только очень, очень обидно.

Часть 2

Я слышу музыку. Её источник – выше самих небес.

Я чувствую, как моя душа, покидая мёртвое тело, летит на зов этой божественной музыки.

Внизу, на земле, я вижу своё тело, неуклюже заваленное на бок. Открытые глаза…

Странно.

Мне отчего-то припомнилось, как в годы дефицита, я четыре часа «пилила» на автобусе в Пермь (и это только в один конец!) чтобы купить на рынке, у цыган перламутровые тени.

Косметики в магазине «днем с огнём не сыскать» было. А у цыган и наборы теней, и помады, и лаки для ногтей – всё есть. Пройдохи выдавали эту косметику за польскую, и продавали за бешенные деньги.

Только какая ж она польская?

Перламутровыми тенями я накрасилась один раз. Глаза щипало так, как будто бы я их натерла куском мыла.

Удивительно. Но глаза мне больше не нужны.

У меня больше нет тела. Не надо его кормить, поить, мыть и красить…

Постепенно музыка стихла.

Я услышала голос.

***

– Добро пожаловать, во вселенскую обитель, Ангелина.

– Что за фигня такая?! Где я? – мой голос звучал, как будто бы, из головы. Но вместо головы было пусто. Я себя не видела, но ощущала. Вокруг зияла лишь космическая чёрная пустота. Она, как разноцветными блестками, была усеянная песчинками разных планет. Но никого живого я не разглядела. Однако, голос, говоривший со мной, был мужским и очень приятным.

– Ладно, Ангелина. Давай, будем действовать по-обычному, по – земному, – видимо, поняв мою растерянность, решил снисходительно дяденька.

Чёрная бездна вдруг опрокинулась в никуда, явив мне дневной белый свет.

– Ну что, Ангелина, теперь лучше?

Как только эти слова были произнесены, я почувствовала своё тело. На мне были надеты любимые «вареные» джинсы и широченная рубаха – разлетайка. На рубахе – картинка: шайка молодежи у барной стойки дует пиво из литровых кружек.

– Видишь себя? – уточнил голос.

– Ну да… Вроде вижу. Руки, ноги на месте. А голова-то в целости, сохранности? А то ведь кровь вроде шла? – засомневалась я.

– В сохранности. Сама, смотри…

Я огляделась. Комната была мне не знакомой, явно казенной, но совсем не унылой. Яркий солнечный свет щедрым потоком тек сквозь окно, радуя стены, окрашенные по треть человеческого роста темно – зелёной краской. Пол, похоже, только что кто-то протёр, потому что он был влажным и запах затхлой тряпки в комнате пока не улетучился.

В помещении имелся невзрачный диванчик, цвет которого напоминал золотистый, и трехстворчатый полированный трельяж.

Я подошла к зеркалу. Внимательно рассмотрела себя. Голова и правда была цела.

– Ну, что, Ангелина Скороходова, настроение каково? Во! – развеселый мужчина, материализовавшийся внезапно, как две капли воды похожий на Льва Лещенко, выпятил вперед большой палец правой руки, – садись, Скороходова, поболтаем.

– А Вы кто?

– Называй меня Львом.

– Я так и подумала, – буркнула я, недовольная тем, что Лев стырил и присвоил себе мою коронную фразу про настроение, и жест тоже.

– Я рад, что ты меня узнала.

– Так как Вас не узнать-то? Вы персона известная… А где я?

***

– Так это мы в гримерке, – недовольно сморщив нос, огляделся вокруг мой собеседник, – Комнатенка, так себе… гастроли, захолустье. Но гримерка – это всего лишь декорация к нашему разговору. Мне нужно, чтобы ты меня поняла. На самом деле, это место, где мы сейчас находимся, называется Вселенская обитель.

– Как называется? Не… Че-то я запуталась, – озираясь по сторонам, засомневалась я, – странно все это, то гримерка, то обитель.

– Объясняю, – дружелюбно улыбнулся Лев. Потом положил мою правую руку между своих, теплых ладоней, – я знаю, в детстве отец оставил твою семью. Тебе тогда три года было. Ты тосковала. И когда ты видела по телевизору Льва Лещенко, то думала, что он – твой отец. Так сказать, фантазировала… В общем, считай, что это мой психологический трюк: я появляюсь перед людьми, попавшими на небеса в виде приятных им образов. Я думаю, ты понимаешь, что так общение протекает гораздо успешней… Скажем так, если бы ты во время земной жизни была бы влюблена в Максима Горького, то сейчас перед тобой сидел бы Макс, сверкал бы очами, тряс челкой, как ретивый конь, и твердил свое заветное: «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах…».

– Допустим, – подозрительно глядя на собеседника, вслух предположила я, – а вы, извините, какую должность здесь занимаете?

– Главную. – Лев слегка сконфуженно, но благородно улыбнулся. – Самую главную.

– Ну, если вокруг меня Вселенская обитель, а вы здесь главный, выходит, вы Творец что ли? – в моей, недавно проломленной голове вспыхнуло озарение. – Главнее Творца на небе вроде нет никого.

– Ты права, – подтвердил мою догадку Лев, – ты всё правильно поняла, Ангелина.

***

Новость о том, что я во Вселенской обители, меня не обрадовала. В тот момент я еще не успела подумать ни о рае, ни об аде. Мне просто было жаль себя, выходит, смерть наступила.

Я разревелась беспомощно и обреченно. От чувства неизбежности. Дескать, была жизнь, да вся вышла.

– Ты привыкнешь, – отпустил мою руку Лев.

– Привыкну?! – разъярилась я, – Да мне тридцать лет! Я замужем не была, ни сына, ни дочки ни родила. Я в жизни мухи не обидела! Какой ты Творец, если допустил такую несправедливость. На земле поговаривают, что ты милостив. Я говорю тебе прямо, в лицо: все это вранье! Я умирать не хотела! А ты меня не пожалел, от смерти не избавил!

– Ангелина, – ничуть не обидевшись, ровным спокойным голосом продолжал Лев, – люди часто думают, что Творец несправедлив. Но за тобой грешки-то тоже водятся! Считай, что я призвал тебя исправиться.

– Исправиться?! – мне хотелось наброситься на Льва с кулаками. – Да по земле гуляют, воры, убийцы и маньяки. Чего плохого в жизни сделала я? В школе двойку получила?

-Стоп, Скороходова. Не спеши, – Лев по-прежнему спокойно улыбался, – послушай меня внимательно. Воры, маньяки и убийцы за свои поступки ответят. А тебя мне нужно лишь слегка подкорректировать. Сама посуди.

Во-первых, ты предала свою мечту. При рождении я преподнес тебе дар. Дар – вкусно готовить еду. Я хотел, чтобы ты стала искусным поваром, чтобы испробовав твоих блюд, люди становились бы сытыми и довольными. Разве сытый и довольный человек пойдет творить зло? А ты что сделала? Ты мой дар профукала. Профукала?

– Профукала, – смиренно согласилась я.

– Во-вторых, Ангелиночка, ты никого вокруг не любила. Ни одного человечка в мире! Возможно, тебе покажется неожиданным мое обвинение, но это так. Давай-ка, сама подумай… Ты ж свое главное предназначенье женское не исполнила – ребеночка не родила!

Вот и выходит, Ангелиночка, ты была пустоцветом.

Я вдавилась в спинку дивана. Сидела ошарашенная. Не знала, что ответить Льву.

– Ну и, в-третьих, ты украла открытку.

– Чё? Открытку? Да, ты шутишь, – тут уж я взбрыкнула по – мощному, – ты хочешь осудить меня за копеешную открытку?

– Вот именно. За открытку, Ангелиночка, – настаивал на своем Лев, – за открытку с видом болгарского городка Несебр. Там еще поросенок на вертеле жарится.

***

– Ну не печалься, – Лев шутливо пихнул меня локтем в бок, – послушай, что скажу, у меня к тебе дельце есть. Так, сказать, важная миссия. Если не станешь отлынивать от возложенных на тебя обязанностей, выпишу тебе премию, новую земную жизнь. Хочешь начать жизнь с «чистого листа»?

-Возможно, – устало пожала я плечами. «Чистый лист» не вдохновил меня, не добавил прыти.

– Ну, вот и договорились. Итак, Ангелина, назначаю тебя своей помощницей.

– Кому-помогать-то надо?

– Как кому? – отчего –то искренне изумился Лев, – вашим. Бараковским. А пригляделся недавно к селянам, вижу, что кое-кто из местных алкашей пьет да кочевряжится.

На табличке, которая на въезде в село к столбу приколочена, название Барак исправлено на Бардак… Как «Бардак», думаю? Нет, «Бардак» – это непорядок. Пригляделся к душам людей повнимательней, а там, и правда, у многих бардак.

– А я тут причём?

– Как при чём?! В душах Бараковцев бардака быть не должно. В душах людей должен быть порядок, – грозно хрястнул кулаком по лакированному подлокотнику дивана посерьезневший Лев. – Всех ты, конечно, не осчастливишь, но двум-трем Бараковцем помочь сможешь. Это понятно?

– Понятно.

***

-Ну и о главном, – продолжал наставлять меня Лев, –

заприметил я в вашем селе маленькую девочку Лену Черепахину. Вижу, девочке нужна помощь. Огляделся я по сторонам, а Ангела-Хранителя рядом с ней нет. Что такое? Не пойму.

А помочь – то хочется!

Глянул тогда я на ваш Барак, а там ты пустоцветом живешь. Вот и решил я выдернуть тебя из земной бренной жизни. Так сказать, на время. Чтобы ты мне помогла, позаботилась бы о маленькой девочке, Лене Черепахиной. Как- никак, в одном селе живете.

– Выходит, теперь я Ангел? – заинтригованная внезапным предложением, зыркнула я глазами.

-Давай, буду звать тебя не ангелом, а Ангелиной. Нормально? – ответно встрепенулся Лев.

– Сойдёт, – безразлично хмыкнула я.

***

Потом Лев убедил меня, что в качестве небесной жительницы, работать с людьми куда как сподручнее, у меня не будет тела, а значит, не придется его мыть, кормить и красить.

Это удобно.

Выходило, что для людей я буду невидимкой. Что забавно.

Однако, для выполнения служебных обязанностей, я могу использовать тело. Допускается наряжать его и «штукатурить», как нравится, в случае рабочей необходимости.

«А, кроме того, я выдам тебе реквизит. Крылья – средство мгновенного перемещения по Вселенной. Книгу о Былом – источник полной информации о прошлом любого человека. И Пурпурное сердце – измеритель любви в жизни человека», – пообещал мне Лев.

«Вот крылья», –в руках у Льва вдруг появилась крохотная тряпочка, размером с носовой платок. Она была сложена «в самолетик». Так выглядят самолетики, торопливо, на переменке сделанные школьниками из тетрадного листочка. Но самолетик, подаренный Львом, был тряпичным. Цвет тряпочки оказался какой-то невзрачно-серенький. Как будто бы «носовой платок» был сильно застиран.

«Принцип работы крыльев весьма прост», – нравоучительно сказал Лев, перекладывая из своей руки в мою руку крохотную, невесомую тряпочку. – Если ты желаешь мгновенно переместиться из одной точки Вселенной, в другую; либо ты хочешь подарить человеку любовь, то отращиваешь у себя за спиной вот эти ангельские крылья. Ну что, попробуешь?

Я раскрыла ладонь.

Лев вложил в нее «тряпочку». Послышался тихий шуршащий звук, похожий на то, как легкий ветерок играет в поле зрелыми колосьями пшеницы. «Тряпочка» начала расти, увеличиваться в размерах.

– А теперь набрасывай крылья на плечи! – скомандовал Лев.

Я послушалась. Крылья вгрызлись мне в спину, взметнулись ввысь.

Я вбуровилась в небо.

***

«Ещё тебе понадобится Книга о Былом», – продолжил Лев, когда я вволю налеталась.

Книга выглядела так: две человеческие ладони плотно, палец к пальцу, прижатые друг к другу. Это были руки старика. Узловатые суставы, натруженные вены, выпирающие наружу, давали понять, что Книга о Былом, по-видимому, вещь очень древняя.

– Такой вещице место в морге, – сказала я и притронулась к подарку. От неожиданности вздрогнула. Кожа оказалась теплой! Словно это были руки живого человека, который дышит, ест и спит.

– Ну вот. А ты говорила, что моему подарку место в морге, – осуждающе буркнул Лев. – Открой книгу.

Я распахнула ладони. Никаких страниц внутри там, разумеется, не было.

– Смотри на линии, – указал мне Лев на голубоватые бороздки, – ты сможешь считать по этим линиям информацию о прошлом любого человека. Стоит тебе лишь открыть эту книгу.

– А Книга о Будущем у тебя есть? –возбужденно блеснула я глазами.

– Даже думать об этом забудь, такой книги не существует, – сказал, как отрезал Лев, – тебе это ясно?

– Ясно, – кивнула я.

***

«Ну, вот, наконец, и Пурпурное Сердце», – Лев любовно держал на ладони ничуть не презентабельную на вид вещицу, брелок на цепочке. Подобными сердечками завалены прилавки всех дешевых рыночных развалов. Таким безделушкам красная цена в базарный день – три рубля.

«У Пурпурного Сердечка есть пластмассовая кнопочка. Сейчас я её нажму… Гляди что дальше будет, – демонстрировал устройство Лев. – Сердечко пульсирует. Заметь, пурпурным ровным светом. Это норма. Но есть отклонение от нормы. Предупреждаю, Пурпурное Сердце – очень сложный механизм. Он предназначен для измерения любви в жизни человека».

…Как ты помнишь из школьного курса анатомии, кровь бывает венозная и артериальная. В пурпурном сердце любовь делится на синюю, ту, что поступает; и алую, ту, что отдается. То есть человека должен кто-то любить. И сам человек должен кого-то любить. К примеру, Лену Черепахину любит бабушка Нюра и пёс Медведко. И Лена любит их. Поэтому Еленино сердце в твоих руках пульсирует ровным пурпурным цветом. Если они перестанут любить девочку, брелок загорится синим цветом. Синий будет сгущаться до тех пор, пока не почернеет. Если Лена перестанет любить, случиться то же самое. А там и до беды – рукой подать».

-Умрет?

– А без любви никто ещё долго не жил.

***

– Ну, что по домам? – довольный, что «обстряпал» намеченное дельце наилучшим образом, Лев возбужденно прихлопнул в ладоши.

– По домам? А где я буду жить?

– О, Вселенская обитель не имеет пределов. Здесь нет расстояний, времени и всё земное здесь не имеет цены. Ты можешь пожелать дворец с золочеными маковками – он появиться сразу. Как только ты о нём подумаешь.

– Но разве так бывает? – не поверила я, – при жизни я пахала с утра до ночи и имела утлую конуру.

– Я ж говорю, Ангелина. Всё земное на небе не имеет цены, – терпеливо повторил Лев.

– А что имеет цену?

– Любовь. Только любовь, – Лев легко приобнял меня за плечи, – Ну что, бронируем дворец?

– Нет, нет. Не хочу! – решительно запротестовала я, – к себе домой хочу.

Не успела я вымолвить эти слова, как поняла, что мы со Львом сидим в моей крохотной комнатушке, за столом, друг против друга. Окно распахнуто. Утренняя свежесть обильно наполняет мою холупку.

– Забыла закрыть окно, когда уходила, – с тяжестью в сердце подумала я.

-Мы договорились! – заметив мою печаль, пресек меня Лев. – Когда-нибудь ты сможешь стать человеком.

– Договорились.

А теперь мне пора. А ты, Ангелина Скороходова, пообещай мне, что перед сном обязательно почитаешь.

– Обещаю, – пообещала я. Мы обнялись и Лев растаял.

Я открыла Книгу о Былом.

***

Я увидела себя.

Ещё до рождения.

Вот моя мама Марина Скороходова, тоненькая, с короткой стрижкой. Почти девочка. Она работает в сиротском приюте для детей-инвалидов, кухонной рабочей.

Папка пьет, скандалит и хорохорится.

Поэтому на работу Марина ходит как на праздник. В больнице «тепло, светло, и мухи не кусают».

***

Марина часами чистит картошку «синеглазку», нежно подернутую бардово-фиолетовой кожицей; режет буханки ржаного и пшеничного хлеба, моет посуду – и все это с легким сердцем.

Работа ей не в напряг.

Но вот однажды, она потрошила на кухне минтай. Ножом обрубала головы, вытягивала из брюха связку холодных кишок.

Вдруг волна тошноты подступила к горлу женщины. Мама бросилась в туалет. Бледно-серые безмолвные рыбины, выпучив ледяные глаза лежали в ведерной кастрюле, и удивлялись.

– Ты что это, девка, от рыбы нос-то воротишь? –подкатила к Марине, румяная, сто двадцати килограммовая повариха Надька по прозвищу Бомбовоз, когда та вернулась обратно, истерзанная рвотой, обессиленная и больная. – Рожать собралась?

– Ой, не дай Бог, – простонала Мариша. – Мне ребёнок сейчас не нужен. Алконафт- то мой пьет, разводиться с ним буду…Да и работу терять не хочу.

– А ты аборт сделай, – присоветовала Надька.

– Сделаю, если надо будет.

***

Аборт действительно понадобился.

Марина без раздумий, отправилась к врачу, за направлением. Ко мне, к своему будущему ребёнку, Марина не чувствовала ни любви, ни жалости. Наоборот, ей хотелось, как можно скорее, избавиться от ненужного плода, и зажить по прежней простой схеме: дом, приют и ругань с пьяным мужем.

Однако, именно пьяный муж внес свои коррективы, случайно наткнулся на серый больничный листок, который являлся направлением на медицинский аборт. Он распластал его в мелкие клочья и результаты анализов тоже.

Марина, увидев содеянное, разревелась. Тогда в голове её тюкнула мысль: может родить?

– Ты дура что ли? –услыхав новость, крутанула пальцем в висок пораженная Бомбовозиха, – у тебя мужик алкаш. А работа хорошая. Где ты такую в Бараке потом найдешь?

– А что мне делать? – тоскливо вопросила Марина, – срок – то совсем поджимает.

– А ты выкидыш сделай, – присоветовала Надька.

– Как это?

– Ну, можешь меня на загривке потаскать, – довольно гоготнула Бомбовозиха, – денёк потаскаешь и скинешь.

– Да ну? – поразилась Марина.

– Ну да. Сама увидишь, – заверила её Надька.

– Так, давай потаскаю, – «хватаясь за соломинку», нерешительно вызвалась Мариша.

– Ты мне потом спасибо скажешь, – повиснув могутной тушей на Марининой хрупкой спине, довольно прихрюкнула Надька.

Часть 3

Но Надьке спасибо говорить не пришлось.

Я очень хотела жить и народилась-таки на свет божий.

Когда мама привезла меня из роддома, имени у меня ещё не было. Марина никак не могла мне его придумать.

В те дни, в наш сельмаг завезли большую куклу. Очень красивую, с золотистыми, модно закрученными, короткими волосами, с большими светло-карими глазами и чёрными пластмассовыми ресницами. Одета она была в цветочное шёлковое платье, и сшитый из такой же ткани, летний берет.

На полке, под стоящий в полный рост игрушечной девочкой, значился ценник «Кукла Ангелина. 5 рублей 20 копеек».

– А что? На мою-то вон как похожа, – разглядывая куклу, – подумала мать и назвала меня Ангелиной. Попросту – Гелькой.

Я росла.

Мама Марина заботилась обо мне. Вкусно кормила, красиво одевала. Но приласкать ей меня было трудно.

Её тяготило моё присутствие, с робкими приставалками о том, чтобы вместе сходить в магазин или посидеть, посмотреть по телеку мультики.

Мама говорила, что очень устала, что всегда занята, что ей в приюте все нервы вымотали сиротские больные дети, а дома я постоянно ною.

***

Отец мой был, хоть и пьющим, но очень добрым человеком.

Помню, как он меня, маленькую, садил к себе на колени и весело вопрошал: «Ну что, Ангелинка, настроенье каково»?

«Во»! – верещала я, выпятив вверх большой палец правой руки.

Когда мне исполнилось три года, отец как-то вечером, изрядно выпив, пошел к реке, ловить рыбу.

Утром его нашли мёртвым.

Он плавал в прибрежных камышах вверх спиной, одетый в сапоги и фуфайку.

Шли дни, за ними годы.

И я уже не помнила папкиного лица.

А когда по телевизору показывали поющего Льва Лещенко, мне хотелось думать, что это он, мой отец.

***

Мама Мариша совсем уж было забыла про то, как таскала на своём загривке огромную Надьку Бомбовозиху, да видно, ничто не проходит даром.

– Что ты рисуешь? – как-то склонилась надо мной, пятилетней, вернувшаяся с работы, усталая Марина.

Выдрав из-под моих локтей альбомный листок и поднеся его к глазам, она отпрянула от бумаги.

– Гелька, кто это? – с ужасом в глазах вглядываясь в рисунок, оторопела мать.

– Это папуля, –спокойно мусоля во рту чёрный карандаш, объяснила я, – папуля умер, в гробу лежит.

– Зачем ты его нарисовала? Отец умер, не нужно его тревожить! – рассердилась Марина, – нарисуй лучше зайчика или лисичку. Зачем ты покойника нарисовала?

– Не хочу лисичку! – запротестовала я, и швырнула карандаш куда подальше.

С тех пор, со мной сладу не было.

В садике воспитатели сильно нервничали.

– Ваша дочь использует лишь чёрный и коричневый цвета, –

жаловались они, вручая Марине очередной мой «шедевр», – сегодня кладбище нарисовала. Кресты. Могилы. Жуть!

Марина переживала. Но справиться со мной она не могла.

***

И вот однажды, войдя в комнату, женщина увидела, как я размашистыми движениями что-то штрихую в альбоме.

Синим цветом!

Марина, подбежала ко мне, с нетерпением выхватила рисунок.

Я нарисовала речку.

– А это кто? – не помня себя от ярости, ткнула пальцем в погружающуюся на дно, сквозь толщу вод, девушку с длинными желтыми волосами.

– Это утопленница, – спокойно ответила я.

– Так, реку оставь, а утопленницу ластиком сотри! –

приказала мне рассвирепевшая мать, – сотри сейчас же!

– Не буду, – надулась я, – без утопленницы некрасиво.

– Ах так! – рванула меня за руку Марина, вытягивая из-за стола, – тогда получай!

Марина стащила с ноги тапок, и ударила меня им по лицу.

***

– Аборт хотела сделать? – в упор глядя на меня, спросила у мамы Марины бабушка Павла, когда Мариша, совсем уж отчаявшись, приняла-таки крайние меры.

Бабку Павлу в Бараке почитали.

Говорили, дескать, она Бога знает: перед иконами усердно молится, постится, и, нам, безбожникам, как может помогает.

– Хотела, – вздохнула мать.

– Грех это, милая, – бережно складывая в матерчатый мешочек пучок сухой пахучей травы, назидательно молвила Павла, – самый страшный грех. Видно бог тебя отвел… Человеческий зародыш он всё помнит. Только не сказывает. И твоя Гелька помнит, как ты хотела её в абортарии погубить. Потому и покойников повсюду видит. Сама одной ногой в другом мире болталась….

***

Вечером Марина заварила отвар из сухой травы, выданной набожной бабкой.

Я, выхлебав из тяжёлой глиняной темно-зелёной кружки Павлин чай, мгновенно приложилась к подушке.

Ночью мне снился сон.

Волшебная музыка лилась откуда-то сверху.

Я оцепенела.

Мелодия была так прекрасна, что я почти обмерла, чтоб не спугнуть своим крепким дыханием райское наваждение. Она наполняла воздухом всю мою душу, как наполняют гелием обычный воздушный шар. В момент, когда я, наконец, налилась до краев, то полетела. Я купалась в небе, согласно божественным звукам. Расправляла руки как крылья. Плавала на спине…

Мелодия тихонечко гасла, возвращая мою душу, в на миг заброшенное тело.

Я открыла глаза.

В бревенчатом доме было темно. Лишь в щели досчатой перегородки, на ощупь, тихонечко крался слепой электрический свет. Ранним зимним утром, на кухне, Мариша топила печь. Дрова тихонько похрустывали. Чуть-чуть пахло дымом.

Я блаженствовала.

С тех пор покойники мне не являлись.

– Слышала, как-ангелы-то поют? – напугала меня странным вопросом тучная бабка Павла, закутанная в толстую серую шаль кисточками наружу, когда я, спустя пару дней бултыхалась в сугробах.

***

С этого дня моя жизнь изменилась. Меня уже не тянуло к покойникам.

А самое главное – произошло вот что.

Однажды, обычным, будним вечером мама Марина вернулась из приютской столовой. В ту пору на дворе стоял месяц-март. Морозы ослабли, и вместе со своим ещё зимним пальтишком, в коричнево -красную клеточку, Марина внесла в нашу комнатку воздух весны. И когда она стянула пальто, и скрипув лакированной створкой шифоньера-инвалида, сунула внутрь свою неказистую одежонку, я почувствовала от маминого платья ЗАПАХ.

– Мам, чем от тебя пахнет? –

осторожно, как лисица к задумчивой курице, подкралась я к Марине. Боясь всколыхнуть воздух неосторожным движением, уткнулась в её живот.

– Манник пекли в столовой, –

оттянув мою голову от себя руками, подозрительно зыркнула мне в глаза Марина. – А ты чё ластишься? Посуду что ли не помыла? Подлизываешься?

– Какой манник? – не унималась я, вцепившись уже в мамин подол.

– Да отстань от меня. Что пристала? –

Марина выдернула подол из моих рук, и стала переодеваться в халат. Я с ужасом наблюдала, как Марина сейчас снимет платье и запрет его в шифоньер. Запах улетучится, а я «останусь с носом».

И все же, я терпеливо дождалась, пока мама закончит дело и принялась за свое.

– Мам, какой манник?

– Пирог такой. – Марина начинала нервничать. – Из манки, муки и ванилина.

– Из вазелина?!

– Из ванилина!

– А что это?

– Отстань! – нажала на кнопку телевизора Марина, и плюхнулась на кровать, – иди на улицу, погуляй немножко.

– Не хочу гулять, – заупрямилась я. И встала перед Мариной, заслонив собой телевизор. По телеку начиналось кино про Бадулая. И я понимала, чем рискую.

– А что ты хочешь делать? – яростно зашипела мать.

– Хочу манник печь.

– Декуешься надо мной? – мать вскочила с кровати с искаженным от злости лицом. – Ты не видишь, что я устала?

– А когда ты не устала? Когда манник стряпать будем? – вереща, стояла я на своем.

– Ладно, – сдалась –таки Марина, – завтра у меня выходной. Так и быть, постряпаем… А сейчас, будь добра, пойди из дома. А то я передумаю.

***

Утром, мама Марина сдержала слово, мы с ней вдвоем принялись за выпечку. Правда, сразу же выяснилось, что в доме нет манки.

– Но ничего, мы можем испечь хворост, –

сказала Марина, ставя на стол пакет с мукой, яйца, масло, сахар…

Я не знала, что такое хворост. Но чувствовала, как сердце мое стучало всё чаще и чаще. Оно колотилось так до тех пор, пока, как мне показалось, не лопнуло, разлив в животе горячий клюквенный кисель.

«Кисель» расцветал на моих щеках и шее алыми вспышками.

– Да что с тобой? –

беспокоилась Марина, наблюдая за моими горячечными движениями, – чё ты дёргаешься?

Тогда мне было шесть лет.

Откуда мне было знать, чё я дергаюсь?

Но скалка для теста была для меня равноценна в тот миг волшебной палочке. Я понимала, что с помощью этой палочки (скалки) я могу сделать все: хворост, печенье, торт. И это – чудо! А я человек, который творит чудеса. Я – фея, добрая колдунья, возможно, королева в королевстве хвороста и манников. Словом, особа, наделенная силой.

От этого всё мое крохотное тельце наполнялось важностью и значимостью.

Теперь-то я точно знала, зачем дана жизнь, для того, чтобы печь!

По-видимому, во мне взыграли Маринины гены.

Материнские будни в приютской столовке проросли восторженным праздником.

Я снова бросилась рисовать, как оголтелая.

Картинки стали иными. Я изображала на листе дворцовые балы. Но ни платья принцесс будили во мне вдохновение, ни фраки принцев, ни цветы, ни короны и прочие драгоценности.

Я рисовала застолья.

Огромные торты в виде замков. Горы пирожных, покрытых цветной глазурью, лежащие в вазах на изящных тонких ножках. Пончики, пастилу, мармелад, – все то, что можно съесть.

***

Пристрастие к кулинарному делу со временем не прошло.

В третьем классе я уже орудовала скалкой – будь здоров! Мои одноклассники всегда были сыты. Хорошо, что мама Марина подворовывала муку в столовке.

Одноклассники меня любили. Не только за печеньки, но и за веселый, незлобивый нрав.

Особенно я сдружилась с Нелей Шулятьевой. Связь с которой впоследствии оказалась роковой. Эх, знать бы заранее, где споткнешься, соломки б подстелить!

Но пока всё шло хорошо.

Мама Марина была избалована моей готовкой. Иногда ворчала.

– Слушай, Гелька, уже тошнит от твоих печений, – говорила она. – Ты можешь сварить суп? Обычный куриный суп? У меня изжога от печёного.

– Хочешь куриный суп? – мгновенно вспыхивала я, – Ладно, суп так суп!

И я неслась на кухню, варить суп.

***

Став взрослее, классе в седьмом, кроме рецептов, я с интересом читала книги по теории приготовления пищи.

– Вот слушай, – раздобыв в сельской библиотеке книгу о поварском искусстве, талдычила я Марине очередной отрывок, –

«Испокон веков кондитер и повар были разными профессиями, которые требовали разных качеств и талантов. Так, например, в Италии и во Франции в кондитеры принимали людей, умеющих хорошо рисовать, и читали им в процессе курс истории архитектуры и истории искусств, преподавали рисунок, черчение, лепку – предметы, как будто далекие от кухонного мастерства. В то время как повара изучали зоологию, ботанику, анатомию животных и стояли таким образом, ближе к студентам естественно-биологических факультетов».

У матери появился любовник.

Женатый председатель колхоза.

Человек этот являлся очень важной персоной в нашем селе. Он разъезжал по хозяйству на УАЗике с личным шофером.

Худой, долговязый, сутулый, председатель свысока смотрел на людей.

Его манера разговора была пренебрежительной.

Он выглядывал из приспущенного окна машины, как недовольный пес из будки. Возможно, он вёл себя так оттого, что люди постоянно что-то просили: технику, корма, выходные. А председатель думал, давать, не давать. Короче, стерег совхозное добро и своё в нём величие.

***

Про председателя болтали, что он бабник.

Что ему нравятся «бабы намазанные и накрашенные».

Моя мама Мариша, вполне могла оказаться во вкусе всеобщего начальника, поскольку, идя на работу, имела привычку подкрашивать ресницы, пользовалась кремом «Балет» и сохраняла стройность, несмотря на мои регулярные опыты в выпекании булок.

Вот только председателеву жену, продавщицу из местного сельпо, Рыжую Тому, ластиком не сотрёшь.

Конечно, Марина чувствовала себя виноватой.

По крайней мере, передо мной, понимала, что я в курсе о её шашнях с председателем, что «рыльце у нее в пуху» и старалась быть со мной ласковой.

***

– Че, Гелюшка, про анатомию-то говоришь? – осторожно натягивая, сначала на руку, и лишь потом плавным и точным движением погружая пальцы ног в синтетическую роскошь дефицитных капроновых колготок с люриксом, с поддельным интересом переспрашивала Мариша, – чё-то я запуталась совсем. Чё там с анатомией?

– Да я тебе про другое, мам говорю! –

с психу громко захлопнув книгу, вспыхнула я, – про то, что повар и кондитер – разные профессии!

– Ну не знаю… – натянув, наконец, колготки протиснулась в тугую облегающую юбку Марина. – В нашей столовке все едино, что повар, что кондитер.

-А я не про вашу столовку говорю. Про нормальные учреждения, –

продолжала дерзить я, – про городские рестораны, а не про вашу «щи -хлебальню».

– А никто тебя в нашу «щи-хлебальню»-то не гонит, –

начинала нервничать мать, – восемь классов закончишь, и езжай, поступай куда хочешь. Хоть на повара, хоть на кондитера.

– Вот и уеду! – вытирая накатившие слёзы, мстительно выкрикнула я. – Конечно, ты ж у нас сейчас важная, престижным любовником обзавелась!

– Какой любовник? Ты че несёшь? – деланно поразилась Мариша,– ты у меня дура совсем?

– Нет, не дура! Зачем губы красишь своей помадой. Ты в этой помаде на ****ь похожа!

– Чё ты сказала? – стиснув челюсти, как встревоженная гадюка, злобно зашипела Мариша.

– Ты женатого мужика в дом водишь! Все в Бараке про это знают, – не унималась я, – ненавижу тебя!

– Ах, ты, сикавка, малолетняя! -

разъяренная с искривленным ртом, мать подскочила ко мне. Со всей силы, наотмашь влепила мне пощечину. – Говорила мне Надька Бомбовозиха аборт сделать, так я не послушалась. Родила, на свою голову! Теперь мучаюсь.

Капля крови выкатилась у меня из носа.

Потом ещё и ещё.

Накинув пальтишко, я выскочила на улицу.

***

По вторникам у меня в клубе танцевальный кружок. И мать, в последнее время, исправно следила за моим расписанием.

Случки с председателем происходили у нас в доме. Потому и зиял сегодня морковным цветом орущий Маринин рот.

– Так… Сегодня вторник, а значит, любовничек к нам пожалует, –

в лихорадочном нервном запале, соображала я, шлепая напропалую по мартовским лужам. – Я вам устрою свидание!

Клуб наш, брусчатый прямоугольник с серой шиферной крышей, являлся местом окультуривания сельского населения.

По пятницам здесь крутились магнитофонные кассеты, с модными песенками, под которые алчно вращал зеркальными глазами дискотечный шар.

А по будням – велись кружки рукоделия и танцев.

Ещё здесь показывали кино.

Мы, воспитанницы танцевального кружка, к восьмому марта разучивали «Кадриль». Свою преподавательницу, и заведующую клубом, мы за спиной называли Кнопа. Видимо, потому что по мнению селян, – это был более лояльный, созвучный вариант к слову «Жопа».

Размер Кнопиной жопы и, впрямь, впечатлял.

А, кроме того, она слыла у нас главной модницей. Первой испытала на себе перекись водорода и шестимесячную химическую завивку.

***

Кнопа меня недолюбливала. Я была резковатой в движениях, плохо скоординированной.

А Кнопе нужен был результат, потому что наш танцевальный коллектив регулярно участвовал в разных конкурсах, в райцентре.

– Геля ваша на медведя, заведенного механического, похожа, –

жаловалась Кнопа маме Марише.

– Всем нужны удобные дети, – зло огрызалась мать, – а вы медведя плясать научите!

– А я не в цирке работаю.

– Ага… в цирке бегемотихи не выступают.

После такого обмена любезностями моей матери с учительницей танцев, я шла в клуб и плясала «Кадриль».

***

– Кадриль давно забытая…гитарами забитая… – услыхала я ещё с улицы завязшую в мозгах мелодию.

Не здороваясь с девчонками, я юркнула за пыльный занавес. Там, за сценой находилась комната, которую Кнопа называла помпезным словом «гримерка». Вход туда «простым смертным» был строго воспрещен. В гримерке имелся телефон. Я дерзко ввалилась в запретное помещение.

Кнопа стояла у зеркала и массажной расческой делала начес на пергедролевых волосах.

– Ты чё без стука? –

оторопело выкатила на меня глаза удивленная Кнопа, – стучаться нужно!

– Мне позвонить, –

Подскочила я, к утомленному человеческими разговорами, измызганному серому аппарату. – Где у вас здесь номерная книга?

– А ты кому звонить собралась? Отвечай. А то книгу не дам.

– Мне в магазин позвонить нужно.

***

Кнопа замерла.

Она мигом смекнула, в чем дело.

Завклубом терпеть не могла мою мать. И знала о её связи с председателем. Мой порыв сулил Кнопе хороший куш в виде мести. Она поняла, что запахло скандалом, который был ей на руку. И не стала мне мешать.

– Ладно. Набирай цифры. Я продиктую, – картинно вздохнула она.

Телефонный круг затрещал.

– Алло, – послышалось на том конце провода.

Я уставилась на Кнопу.

– Ладно уж, – выплыла она за дверь, притаившись с обратной стороны.

– Ваш муж, председатель, сейчас находится у Марины Скороходовой, – твердым чужим голосом сообщила я в трубку. – Он её любовник.

***

Слово – не воробей, вылетит, не поймаешь. Я пожалела о содеянном сразу, как повесила трубку.

Моя бурлящая злость, как назревший фурункул, вырвалась наружу гнойным потоком слов, и утихла. Исчезла.

Из гримерки я уже уходила разочарованная собой, расстроенная, больная.

– Ну, чё, дозвонилась? –

прищучила меня Кнопа. Как будто, не подслушивала, стоя за дверью.

– Нет, – соврала я и шмыгнула за другую сторону занавеса, на сцену.

– О, Скороходова, – вылупились на меня девки, сидящие в зрительном зале. – А чё не начинаем?

– Щас начнём, – отмахнулась я и, спустившись со ступенек, направилась к выходу.

– А ты куда? – удивленными взглядами провожали меня подружки.

– Щас вернусь, – бросила я, чтоб отвязаться от назойливых вопросов и хлопнула дверью.

***

Домой мне было нельзя.

Я пошла к Нельке Шулятьевой.

Вообще-то мою одноклассницу звали красивым именем Нинель. Если читать это имя задом наперед, получится Ленин. Вождь пролетариата. Имя Нельке придумала мать, которую в деревне все звали Шулятьихой.

Теперь Шулятьиха исправно отрабатывала свою сопричастность к идеям вождя на молочно-товарной ферме.

Было время вечерней дойки, поэтому Нинель, в этот час, домовничала одна.

– У тебя есть чё-нибудь вкусненькое? –

ввалившись в дом без приглашения, спросила я у Нельки. – Жрать хочу.

– Так у нас опять «шаром покати». У матери на работе сегодня контрольная, а мне лень готовить, – распахивая, буфет, огорчилась Нинэль, – хлеб есть. Хлеб будешь?

-А че у коров тоже контрольные бывают? –

по-хозяйски заглянув в холодильник, спросила я, – а чё это у тебя в банке? Огурцы соленые?

– Огурцы. Хочешь? –

не дожидаясь ответа, выволокла трехлитровую банку на стол Нелька. – Контрольный удой, он у коров, а не у доярок. Надо же знать, сколько каждая корова даёт молока.

– А что если мало? Корове двойку поставят?

Мы с Нелькой весело расхохотались. Боль недавних событий утихла.

Я снова почувствовала себя ребёнком.

Мы уселись за стол и, морщась, принялись лопать сильно солёные огурцы с грубым ржаным хлебом.

***

– А ты чё не танцуешь? –

спохватилась Нинель, – у тебя ж по вторникам «Кадриль».

– Надоело. Кнопа задолбала, всё ей не так, – откусив огурец, с набитым ртом, напропалую врала я, стыдясь признаться в содеянном. – Разоралась опять, что я всё порчу… Да пошла она. Не пойду туда больше.

До прихода Нелькиной матери, мы провалялись у телевизора. Он вещал всякую «муть», ну и пусть.

Мы сплетничали о школе, и нам было всё равно.

Но вот открылась входная дверь, и на пороге показалась Шулятьиха.

Это была огромная веснушчатая женщина, с круглым красным, обветренным лицом, с сильными, как у мужика руками. От неё тошнотворно пахло навозом и силосом, подгнившим по весне.

Люди в нашем селе опасались показываться на глаза Шулятьихе, старались избегать встреч с ней.

И вовсе не из-за её угрожающего вида и ядреного запаха. Дело в том, что Нелькина мать слыла первой сплетницей на деревне. Любая информация о человеке, в устах у бессовестной трындычихи, могла обернуться против него самого.

– Нелька, почему со стола не убрала? –

с порога кинулась воспитывать дочь, громогласная тётка, – поесть поели, а убирать я буду? А ты Гелька, зачем по ночам шатаешься? Мать за тобой совсем не смотрит?

– Смотрит, – стала напяливать я пальтишко.

– Да вы хлеб весь сожрали! – разъярилась Шулятьиха, пройдя на кухню и сунувшись в буфет. – Я голодная как собака, а дома ни куска хлеба нет!

– Простите, – виновато пискнула я и выскользнула из дома.

«Что ж это за вторник-то такой? – шла и думала я, – проклят он что ли?».

Домой я вернулась затемно. Марина лежала в постели, отвернувшись в стене.

– Может быть, все обойдется? – думала я, – а может мне этот вторник во сне приснился?

***

Председательша унизила Марину прилюдно.

Специально, чтоб проучить, как следует, чтоб побольнее было. В среду, с утра пораньше Тома Рыжая ворвалась в приютскую столовку, накинулась на мать с кулаками, подбила глаз, выдрала с «мясом» пуговицы на белом накрахмаленном халате.

– Как, тебе, ****ине, не стыдно? У тебя же дочка взрослая. Всё понимает, –

орала продавщица.

Надька Бомбовоз, шваброй разгоняла по палатам приютских детей. Разгонять разгоняла, а сама думала: «Так Маринке и надо: любишь кататься, люби и саночки возить».

– До чего ж, сучка ты смазливая, девчонку довела? По телефону мне звонит, просит, приезжайте, пожалуйста… – не унималась председательша. Она нарочно давила на моё предательство, чтоб Маришу окончательно распять. – Может дочку свою решила под мужа моего подложить? Чтобы втроём кувыркаться? Сама –то уж поистаскалась. Одна мужика не потянешь!

Мариша подскочила к ведерной кастрюле, булькающей на плите, с надписью «каша» на жестяном боку.

– Уходи! – нечеловеческим голосом завопила она, – убирайся, а то кипяток на башку вылью!

***

Сарафанное радио молчать не стало.

Как говориться, на каждый роток не накинешь платок.

Меня новость о расправе Рыжей Томы над матерью застала днём, после того, как уроки в школе закончились. Я шла по направлению к дому. И помню, что чувствовала себя отвратительно. На душе скреблись кошки.

Мой путь пролегал мимо магазина.

Ещё издали я увидела, что у сельповского крылечка толпятся Шулятьиха, Надька Бомбовоз и ещё несколько деревенских тёток.

Холодок пробежал у меня вдоль загривка, когда я почувствовала на себе их цепкие, выворачивающие нутро, любопытные взгляды.

Конечно, они обсуждали мою мать.

Как только я начала приближаться, жоп-кружок, затаился, притих.

– Ты, Геля, из школы идёшь? Значит, дома ещё не была? – у Бомбовозихи, у первой прорезался голос, – маму ещё не видела?

– А что? – ослабев вдруг от накатившей волны страха, выдавила я из себя, «глухие» невнятные слова, – а что?

– Да, нет, ничего. Не бойся. Ничего не случилось, – успокоила меня Бомбовоз, – мама твоя прихворнула. Отлежится немножко и всё хорошо будет.

***

Я собралась было пройти мимо, но мне не дали.

– Говорят, это ты тёть Томе – то позвонила? –

пошла напролом Шулятьева, – говорят, твой голосок в телефонной трубке-то прозвучал.

Я стояла, молча таращила глаза.

– Не напирай на девчонку, -

вступилась Бомбовоз, – мала она еще, чтобы со взрослыми разговоры разговаривать.

– А доносить на свою родную мать не маленькая? –

съязвила Шулятьха, – ну и змею же Маринка у себя на шее пригрела. Так ведь сама виновата. Одевает девку едва-едва. Не кормит. Вон, пришла вчера к нам, голодная, как собака. Хлеба ей дали, так она его весь, до крошки, съела.

– Неправда это! Вы врёте, –закричала я, – мама меня нормально кормит. Она вообще ни в чём не виновата!

– Ага, не виновата, – хмыкнула Шулятьиха, – сука не захочет, кобель не вскочит.

***

Я стояла и чувствовала, как нарастало во мне желание ножом вспороть себе вены, отомстить себе самой за предательство матери.

Нужно было торопиться, сделать это прямо сейчас.

Я бросилась к дому. Вбежала в нашу коморку. Марина лежала в той самой позе, что и вчера.

«Спит, – подумала я, – если резать вены, больно будет, вдруг наделаю шуму?».

Я решила наглотаться таблеток, тихонечко вытянула из серванта коробку с лекарствами, утащила её на кухню, потом принялась лихорадочно выколупывать разнокалиберные «шайбочки» из упаковок. Складывала их в пригоршню, резко закидывала в горло, запивала водой.

Я уже не соображала, что делаю, когда почувствовала, как Марина больно сдавила мне запястье.

Потом всё было, как в тумане.

Мать, согнув меня в животе, сунула в мой рот свою руку.

Я блевала на пол жёлтой воздушной пеной (в школе давали яичницу). В пене плавали не успевшие раствориться таблетки, похожие на катышки пенопласта.

***

Конечно же, я осталась жива.

Мариша много лет проработала в приюте. Пусть в столовке. Но первую помощь оказать она мне смогла.

И всё же, с тех пор, мои отношения с матерью окончательно разладились.

Она не устроила мне разборок, не плакала, не кричала.

Зато ходила недоступная, холодная, молчаливая. Мне казалось, что с того самого дня она принялась ждать, когда я уеду. Это был хороший выход для нас обеих.

Я любила мать.

Но как «растопить лёд» не знала. Марина не шла на сближение. Я чувствовала себя ненужной, заброшенной, одинокой.

Что мне оставалось делать?

Я стала мечтать о том, чтобы поскорей закончить восьмилетку и уехать в город, поступать в кулинарное профтехучилище.

Глава 4

Вот уже неделю я пакую чемодан. Билет на рейсовый автобус до областного центра куплен, третий день он лежит в почётно – укромном месте, в деревянной шкатулке, стоящей в серванте.

Моя юность совпала с девяностыми, потянувшими за собой телевизионные сеансы Кашпировского, нескончаемые сериалы про «Просто Марию» и «Рабыню Изауру», новых русских в «малиновых» пиджаках, крутой разгул мошенников и хулиганов, а также повальный дефицит.

Однако, все перечисленные компоненты были, как соль и перец к жизненному блюду почти всякого тогдашнего человека. И городская весёлая пора мелькала передо мной счастливыми днями, подобно камушкам в игрушечном калейдоскопе. Я молодой козой спешила везде успеть. И успевала.

В общежитии, где я тогда поселилась, нас, студенток-поварих дразнили «поварёшками». Ещё говорили, что все «поварешки», рано или поздно, обязательно растолстеют, и что, дескать, у нас от горячо дышащих плит всегда морды красные.

Я нисколечко не сердилась на будущих швей-мотористок, и парикмахерш. Выбранная профессия мне очень нравилась. Я мечтала варить наваристые харчо и рассольники огромными кастрюлями в рабочей столовой.

Примерно, как Тося в фильме «Девчата».

Мечтала, что за моими обедами будут захаживать молодые сильные парни с соседней стройки, а я, Ангелина Скороходова, тут как тут.

– Вам, шницель или рыбную котлетку, молодой человек? – вежливо спрошу я изрядно проголодавшегося красавца.

– И то и другое, – ответит он, с взволнованным интересом вглядываясь в мое лицо. – Ещё борщ.

А я, плюхнув в бардовый свекольный суп двойную порцию сметаны, зардеюсь вдруг щеками и томно качну, уже начавшим округляться, соблазнительным женским бедром.

Парень отведает вкусной стряпни, и поведет меня за собой, в светлые заоблачные дали.

Примерно так, незатейливо, представлялась мне моё будущее.

Но и настоящая жизнь была неплоха. В общежитской комнатке, обустроенной на четверых, было хоть и «кучно, зато не скучно».

– Ну что, девчонки, настроенье каково? – каждое утро орала я свою коронную речёвку.

– Во!!! – вопили девчонки, вытянув вперед большой палец правой руки.

Мы делились вкусной картошкой, виртуозно поджаренной на сале, продающемся тогда в магазинах в виде белёсых прямоугольных глыб. Учили друг друга, делать лак для волос из воды с сахаром, а тени для век – из глазури, отшкрябанной от новогодних игрушек. В общем, дружили.

Особо крепкие отношения у меня сложились с Наташей Синицыной, девушкой скромной, душевной и очень красивой.

У Наташи русая коса болталась ниже попы.

Я же, коротко стриженная, порывистая в движениях и суждениях, внешне смахивала на пацанёнка. Врождёной женской нежности – вот чего мне не хватало.

Конечно, дружить с такой привлекательной девушкой, как Наташа Синицина, было испытанием нелёгким. Но Синицына была столь неискушенной в сердечных делах, так наивно таращила голубые глазища на парней, желающих с ней познакомиться, что я прощала Наташке её острую конкурентноспособность на брачном рынке.

***

Тем не менее, провокационность внешнего облика Наташи Синицыной, сыграла-таки с нами злую шутку.

Всё началось с моего безобидного увлечения творчеством молодого и прехорошенького певца Димы Маликова.

Всю зиму я скупала, аляповатые, размноженные барыгами фотографические карточки, сладко улыбающегося, эстрадного дарования. Потом затаила мечту сходить на его концерт. Когда за месяц до выступления заезжего артиста, город запестрил призывными афишами, я потеряла покой, складывая сэкономленные со стипендии копеечки в нарядный почтовый конверт, подгоняя приход желанной весны.

Кроме того, у Наташи Синицыной в апреле был день рождения, и я решила, что куплю, конечно же, два билета. Один себе, другой – Синициной. в подарок.

«До завтра. Прощальных слов не говори», – напевала я, а время катилось к апрелю.

И вот тот день настал.

Шмотки мы собирали со всей общаги, девчоки делились, кто чем мог. Я взяла напрокат «варёную» джинсовую юбку, Синицина – чёрные блестящие лосины.

В тесной комнате полдня простоял запах жжёных волос. Это я накручивала на раскаленную плойку Наташкины волосы.

– Ой, больно, ай! – который раз за сеанс взвизгнула Синицына, – ты ж мне ухо прижгла! Не могу я больше! Голова болит!

– Ничего. Потерпишь, – осекала я подругу, взволнованная предстоящим событием, оттого неосторожная в движениях. Красота требует жертв!

Наконец, я перекинула через руку, лёгкую ветровку, Наташка взяла зонт, и мы отважно ринулись навстречу счастью.

***

Наше профтехучилище вместе с общагой находилось на окраине города. Поэтому в центр мы ездили на электричке, без толкотни и быстро. Чтобы пройти к железнодорожной станции, нужно было подняться по деревянной лестнице, преодолев огромное множество ступенек, потому что общежитие находилось на горке, а станция – под горкой.

Местные ненавидели этот спуск – подъем. Говорили, что в темноте здесь сам чёрт ногу сломит. И правда, фонари, когда-то натыканные вдоль лестницы, горели через один. Особо натруженные ступеньки прогнили и провалились, поэтому продвигаться вперед нужно было, крепко вцепившись в шаткие неблагонадежные перила.

Но мы, я и Наташка Синицына, были молоды, легки и бесстрашны. Нам море казалось по колено. Подумаешь, лестница…

У вокзала пожилой усатый грузин продавал гвоздики. Цветы стояли в стеклянном ящике, внутри которого воздух грела толстая парафиновая свечка.

– Дэвушки, покупай гвоздик! – призывно замахал руками продавец, увидав, как мы с Синицыной «в пух и прах» разряженные, ярко размалёванные, чинно следуем к вагону.

– Наташка, а давай-ка по цветочку купим, – озарило меня, – в конце концерта к самой сцене проберёмся. Ну, чтоб гвоздики Диме подарить.

– Давай, – кивнула Наташка.

Сказано – сделано, совершив с цветочником сделку, мы заскочили в вагон.

Электричка тронулась. А мы, хоть и пялились в окно, но мысленно были уже далеко от этого места. А грузин все махал и махал нам алой гвоздичкой, с переломленным

посредине позвоночником-стебельком.

***

С этого момента всё пошло не так.

Конечно, к сцене нас не пустили. Угрюмые милиционеры строго блюли порядок, они следили, чтоб оголтелое «море» по-боевому настроенных девиц не вышло из берегов. Конечно, особо прыткие фанатки нет – нет, да и норовили пуститься в пляс, вырвавшись из оков своего билетного места, в проход между рядами. Но стражи порядка тут же возвращали их в исходную позицию.

Это разочаровывало. Зачем нужны песни Димы Маликова? Чтобы танцевать, дергаться, кривляться, извиваться! Но делать это категорически запрещалось. Поэтому мы сидели и с унылой покорностью слушали зажигательные композиции певца.

Когда концерт закончится, мы с Наташкой, слегка обиженные, с измочаленными в мокрых ладонях гвоздиками, ринулись к выходу.

Однако, покинув толпу, и вдохнув целебного весеннего воздуха, мы вновь наполнились безмятежной молодостью и галопом понеслись на железнодорожную станцию, чтобы успеть на последнюю электричку.

Мы успели. Запрыгнули и поезд тронулся. Всю дорогу мы обсуждали концерт, не заметив, как пролетело время пути, и вышли на своей станции.

Перрон был пуст. Цветы, по-видимому, уже никого не интересовали, и грузин ушёл домой, спать.

Нужно было взбираться по лестнице.

Накрапывал весенний дождик, но мы не прятались под зонт, не спешили. Тихонько друг за другом карабкались вверх, цепляясь за перила, вполголоса напевали: «Ты одна. Ты такая. Я тебя знаю…».

В темноте нарисовался силуэт человека.

Навстречу, расхлябанной походкой, шёл парень. В руке – открытая бутылка пива.

Он, наверно, прошёл бы мимо.

Но Наташка шла впереди.

Парня впечатлили выпущенные на волю Синицынские волосы. Белокурые льняные локоны свисали почти до колена. Парень опешил.

– Ого, вот это русалочка! Пипец эффектная. Может, познакомимься?– без обиняков пошёл на таран впечатленный парень, перегородив собою путь. – А я Олег Чертанов. Можно просто Чёрт. А тебя как звать, красивая?

– Не твоё дело! – понимая, что вопрос адресован не мне, борзо огрызнулась я, запихивая оторопевшую Наташку себе за спину.

– А ты, облезлая, заглохни. На вот, пока подержи, – хулиган впихнул мне в живот откупоренную бутылку с пивом, – а я красавицу обниму.

– А ну, вали-ка ты отсюда, – вплотную приблизилась я к вставшему поперек дороги и начинающему сердиться Чёрту.

Я ни капельки не боялась. Нас с Наташкой двое, он один. До общаги – рукой подать. Днём отсюда сетку с пакетом молока, перекинутую через форточку на улицу, разглядеть можно.

Я с силой пихнула нетрезвого парня в грудь, он качнулся, пивная бутылка хрястнула о железные перила. Я протиснулась сквозь обескураженного врага, побежала вверх, по ступенькам. Но вечно меланхоличная Наташка замешкалась. Встала, как вкопанная. Парень воспользовался её заминкой, схватил за предплечье.

Я обернулась. Увидела, что дело – дрянь, решила действовать уговорами.

– Отпусти её, – как можно тверже потребовала я, – у неё отец – мент, он из-под земли тебя достанет.

– Правда, мент? А у меня космонавт, – пьяно ухмыльнулся Чёрт, сильнее сжимая руку Синицыной, – не видно, что ли, что общаговские?

Наташка беспомощно пискнула, по ее искажённому от ужаса лицу покатились слёзы.

– Ладно, чего ты хочешь? – стараясь не поддаться панике, спросила я у Чёрта.

– Её, – вожделенно залыбился насильник, и указательным пальцем оттянул Синицинскую кофточку, заглянув под горловой прём, туда, где находится лифчик.

Синицына заверещала.

– Эй, бандюга! Ты чё делаешь? – рассвирепела я и со сжатыми кулаками ринулась на Чёрта.

– А ты, курица ощипаная, давай в общагу шлепай, – с силой пнул мне под колено пьянчуга. – Вали в свой курятник.

От боли я присела. На несколько секунд повисла пауза. Чёрт успел подумать. Вообще-то, насильником он не был. Но он был пьян. Его тянуло на подвиги. Весна, к тому же, гормоны играют. А длинноволосая девчонка ему, и впрямь, очень понравилась. Если б курица не начала борзеть, он просто шёл бы с русалкой до самой общаги, перекидывался словечками о том, да о сём, развёл бы красавицу на свидание и, по-честному, ждал бы её завтра с махровой белой розой.

Влипать же в уголовку Чёрту точно не хотелось.

– Да вы обе меня уже бесите. А ну, давай, шевели колготками, – отпихнув от себя Наташку, вскипел он. – Валите обе, шалашовки.

Этим бы дело и кончилось.

Но тут случилось необъяснимое. Меня как будто бес попутал. Я схватила с земли булыжник и запустила им в Чёрта. Видимо, хотела отомстить за облезлую курицу и за шалашовку тоже.

Чёрная медленная струя брала свое начало где-то над бровью парня. Он оторопело потрогал лоб, вляпался пальцами в кровь. Вытер руку о штанину.

Оттолкнув Наташку, Черт подскочил ко мне. Стальными пальцами вцепился сзади за шею. У меня от железной хватки перехватило горло. Я закашлялась, поперхнулась, туфель сполз с правой ноги, остался лежать на ступеньке беспомощный и одинокий.

Быстро зацокали Наташкины каблуки. Она убегала.

Проезжая дорога, пролегающая мимо злополучной лестницы, осветилась вдруг фарами. Подпыхивая на рытвинах, сквозь темноту пробиралась машина. Я мгновенно решила: «Была, не была». Собравшись с остатками сил, я остервенело рванула вперед.

Вырвавшись из лап взбешённого Чёрта, я сиганула наперерез легковушке. Запнувшись за бордюр, рухнула поперек дороги.

Машина завизжала в смертельном испуге, подпрыгнув, остановилась. Я лежала на животе в метре от неё. Машина, замерев, стояла с минуту на месте, потом аккуратно сдала назад, объехала меня справа и была такова.

Чёрт был уже далеко. Он видел, как я ничком грохнулась под колеса летевшего автомобиля.

– Капец, – решил он, – пора делать ноги.

***

Тем временем Наташа Синицына вбежала в общагу.

– Маргарита Ефимовна! – с порога завопила она. – Звоните в милицию!

Вахтерша ела пирожок. С его надкушенного румяного края свисала длинная капустная ниточка. Над кружкой с горячим чаем клубился парок.

Наташка явилась некстати.

– Ты чё орешь? – цыкнула на Синицыну раздосадованная вахтерша. – Вот люди… шастают по ночам, маньяков короткими юбками провоцируют, а потом жалуются. Милицию им подавай. Бессовестные!

Маргарита Ефимовна снова надкусила пирожок, – поесть спокойно не даете, – огорченно вздохнула она.

Наташка выхватила из окна вахтерской будки потёртый аппарат, опрокинув горячий чай в подол Маргариты Ефимовны. Бабка заверещала, вскочив со стула. Наташке было всё равно, она дрожащими пальцами пару раз крутанула диск, со спасительными цифрами 02.

На том конце провода ответили сразу. Потом нудно выясняли: кому нужна помощь, зачем нужна, и куда нужно следовать.

Милицейский УАЗик по-честному крутанулся пару раз по перрону, вдоль станции, но так и не поняв, кого арестовывать, покатил обратно, к месту стоянки служебного автомобиля.

Я поволоклась в общагу. В одной туфле, с расквашенным носом и рукой, болтающейся «на ниточке».

Две алые гвоздики, заготовленные для Димы Маликова, но поперек судьбы, брошенные мной и Наташкой, валялись на прогнивших лестничных ступенях.

«О, а вот и могилка моей мечты», – горько подумала я и прошла мимо.

***

В моей весёлой жизни произошёл сбой. Чёрт, словно щелкнув переключателем, перевел ее из режима «постоянное счастье» в режим «постоянные несчастья».

Срок обучения катился к концу. В мае, нас обученных «поварёшек» должны были распределить по столовкам. Но мой двойной перелом не сулил ничего хорошего.

– Я знаю, что делать, – сидя рядом со мной на кровати, горячо дышала мне в ухо Синицына. – Геля, тебе нужно в церковь сходить покреститься. У Бога помощи попросить. Ты ведь не крещеная?

– У нас в Бараке бабка Павла есть. Она надо мной молитву шептала.

– Надо по всем правилам. Как положено. Давай в церковь сходим, помолимся?

– Да я хоть кому молиться готова. Хоть Богу, хоть Чёрту. Лишь бы в городе работу дали, из общаги не выгнали.

В воскресный день я окрестилась. В крестные матери взяла Синицыну.

***

А в понедельник все решилось.

– Ну, что, Скороходова, нам с тобой делать прикажешь? – намекая на мою загипсованную руку, вопрошала меня комиссия умных тётушек, сидящая за массивным столом и ответственная за распределение студенток.

«В стране напряженный момент, – взялась за нравоучения, по-видимому, самая главная представительница комиссии, – общепиту нужны качественные кадры. А ты, в данное время, кадр не качественный, а дефективный. Можем мы тебя на работу принять? Нет, не можем. А нет работы, нет и койко-места в общежитии. Поняла?

Нет, ны тебя, конечно, не гоним! – Продолжала умничать чиновница. – но наш тебе совет: поезжай пока в село, к маме. Пусть она тебя откормит, отогреет. Поправишься, добро пожаловать. И тебе дело подыщем. Договорились?

«Договор дороже денег! Через месяц вернусь, ждите!», – дерзко, тоном гражданина, только что претерпевшего нарушение человеческих прав, пообещала я уважаемой комиссии, и, хлопнув дверью, вылетела из кабинета.

Не помог твой Бог, – на ходу бросила я Синицыной, дожидающейся меня в коридоре, и ринулась на автовокзал, покупать билет до Барака.

У автобусной станции, как всегда, околачивалась куча всякого сброда. Долговязый очкастый парень, по виду подрабатывающий студент, стал навязываться с кипой каких-то газет.

-Девушка, возьмите, – перегородив дорогу, очкарик норовил мне сунуть прямо в руки одну из них, – берите, газета бесплатная.

– Нафига мне твоя газета? – зло огрызнулась я.

– Как зачем? – интеллигентно настаивал на своем молодой человек, – Газета с вакансиями. Работу себе найдете. Сейчас хорошую работу сложно найти. А газета поможет.

– Линзы протри! Чё не видишь? – я ткнула в нос очкарику загипсованную руку и ринулась напролом. – Вот люди! Готовы на инвалидах зарабатывать, лишь бы брюхо набить. Ничего святого в душе не осталось!

Глава 5

Я вернулась домой, в Барак, к маме Марине.

– Куда оформляться будешь? – вопросила мать, ничуть не возрадовавшись моему приезду. – Ты не руку сломала. Ты жизнь свою сломала!

Я знала, что мама Марина по-прежнему встречается с председателем и ей позарез нужна свободная территория.

– Да я ж не на веки вечные к тебе вернулась. Не переживай, на твое место в столовке не зарюсь, – оправдывалась я, считая себя виноватой за все подряд: за то, что рушу материнское женское счастье, за то, что теперь я иждивенец без стипендии, и без зарплаты. Я даже по хозяйству ничем помочь не могу!

– Ну, поглядим, поглядим, – подливала «масла в огонь» глубоко огорчённая Марина, – пока ты очухаешься, в городе все рабочие места те, кто побойчей поразбирают. Девки-то не дурочки. А ты останешься здесь, болотными сапогами навозную жижу месить.

Мне стало тошно.

Я взглянула на часы. Приближалось время показа киношки в клубе.

«А пойду, прогуляюсь до центра. Узнаю, какой фильм показывают, – решила я, –хоть мать бесить не буду».

Я вышла на улицу. Месяц-май из небесного ковша плеснул на Барак благодать божью. За каждым палисадником благоухали кусты сирени. Аромат кружил голову.

Рядом с остановкой рейсового автобуса, у магазина, располагалась доска объявлений. Обычно там вывешивалась афиша с названием фильма, который показывали в клубе. Я подошла и прочитала. «Зита и Гита» – было написано на ней крупными синими буквами. А ниже, шрифтом менее броским, было выведено: «индия», после чего стояло аж три восклицательных знака.

Я мысленно радостно взвизгнула и, забыв о проблемах, устремилась в клуб.

Наш сельский кинозал был набит под завязку. Хорошо, что меня увидали бывшие одноклассницы, которых я, учась в школе, щедро одаривала печеньками.

– А ну-ка, девки, сжали попки, – завидев меня, скомандовала одна из девчонок. – Гелька приехала!

Я плюхнулась на низенькую физкультурную скамейку, для удобства прижатую к стене. Товарки ахали и охали, узнав о постигшей меня беде, с сожалением разглядывали проклятый гипс.

Через пару минут свет в клубе погас. Но я успела, я сумела разглядеть в толпе Пашу Савина.

– Откуда здесь Пашка? – уже в темноте вцепилась я в коленку своей соседки.

– Чё, не знала, что он приехал?

– Нет. Не знала.

– Так он ветеринарный техникум закончил и приехал.

– Так, а чё приехал-то?

– Как чё? Работать будет. Коров лечить.

***

Сквозь пёструю индийскую свистопляску, в мою душу нежно хлынули воспоминания о школе.

Во время трудовой летней четверти мы работали на ферме: развозили в тележках коровью кашу, разливая ее по кормушкам; раскладывали сено; делали ремонт в хозяйственных помещениях.

Однажды случилось так, что я, уже слегка начавшая округляться, семиклассница попала в одну смену с Пашей Савиным.

Мы вместе белили стены в «Красном уголке».

Там на стене висело творение неизвестного художника, полотно в дешёвой оправе. На картине – коротко стриженная девчонка, оседлав велосипед, несётся по просёлочной дороге. Юный легкокрылый ветер, дразня велосипедистку, дует ей в лицо, настойчиво, упруго. А той – хоть бы хны. Она не юлит. Хохочет. Ветер того пуще раззадорился, поднял в воздух подол цветастого сарафана, сорвал с плеча лямку, слегка оголив ещё не развитую девчоночью грудь.

– Вот те на! И те же кудри, и те же груди! – плотоядно поглядывая то на картину, то на меня, подивился Паша.

Рифму я оценила. Тогда в первый раз у меня сладко заныло внизу живота.

С тех пор, я школьница, засыпала с мыслями о Павлуше. Представляла его совсем рядом. Совсем голым.

Мои эротические видения прекратились одномоментно. Мечтания пошли мимо, лесом, когда мой кумир «навострил лыжи» в город, для получения ветеринарного образования.

Я была молода. И вскоре поняла, что народ был не глуп, придумав меткое любовное изречение: с глаз долой, из сердца – вон.

***

И вот, спустя годы, Паша Савин снова здесь, сидит со мной рядом, в одном кинозале.

Индийский фильм про Зиту и Гиту казался зрелищем, захватывающим. Но даже яркий водоворот залихватских танцев босоногих девушек в разноцветных сари, не смог утянуть за собой всё мое внимание без остатка. Я думала и думала о Павле.

– Подойти к нему? – мучительно размышляла я, и опускала глаза на предательски белеющий в темноте кинозала ненавистный мне гипс. – Наверное, он как раз ищет девушку инвалида.

– А вдруг я ему, правда, нравилась? – предположила я. – Вдруг я ему всё ещё нравлюсь? Гипс-то не вечный.

В конце фильма я решила, что если не заговорю сегодня с Павлушей, то уважать себя перестану.

Толпа неспешно потекла из клуба. Я, отделавшись от докучливых, охочих до сплетен девчонок, ринулась за Савиным.

– Привет! – как можно беззаботней и веселей, выкрикнула я, когда Паша уже вывернул на тропинку, ведущую в сторону его дома, слегка оторвавшись от гогочущей, говорливой толпы, – как дела? Говорят, ты техникум закончил?

Павлик удивленно покосился в мою сторону.

– Ну, да закончил…а у тебя перелом? – Павлуша кивнул на гипс.

– А, – небрежно отмахнулась я, – врачи сказали, что до свадьбы заживет. Только жениха-то нет.

– Что в городе парней мало?

– Да ходили всякие вокруг, надоедали, – напропалую врала я, думая, что так повыситься моя ценность в Пашиных глазах, – но сердечко моё ни разу не ёкнуло. А без любви я не целуюсь.

Савин попался, как рыбка на крючок. Он заметно оживился, интуитивно облизнул губу. Было очень заметно, что ему хочется проверить прочность озвученного мною «перла» о связи любви и поцелуев.

– Ты здесь надолго? – прикидывая в уме, сколько понадобиться времени, чтоб закрутить со мной амуры, шуры-муры.

Я же мечтала о романе. Долгом и бурном. Поэтому искренне выпалила правду: «Да я б осталась в Бараке навсегда, но только жить мне негде. Я с матерью поругалась».

Паша не был заинтересован в моём постоянном проживании в деревне, но именно в ту минуту, он очень хотел мне понравиться.

– А ты к председателю сходи, комнату попроси, – не очень уверенно промямлил он, – мне, как молодому специалисту, предлагали. Я отказался. С родителями пока поживу, там видно будет.

– Хм, а это дело!

– А то, – хмыкнул Савин, – может, пройдёмся?

В тот вечер мы целовались. Павлуша прижимал меня крепко-крепко, у него изо рта пахло рыбной консервой, и я едва сдержалась, чтоб не быть увлечённой настырным сластолюбцем на родительский сеновал.

Собравшись, я выскользнула из Пашиных объятий и бросилась наутек.

А утром решила действовать.

***

Я отправилась к председателю.

Ситуация была с душком. Мать, не смотря на войну с Рыжей Томой, от любовника не отказалась.

– Повара нам не нужны, – ошарашенно взглянул на меня тот, когда я неожиданно ввалилась в его кабинет и озвучила свою просьбу.

– А кто вам нужен?

– Гипс-то надолго? – отвечая вопросом на вопрос, председатель смотрел сквозь меня. Я понимала, что в тот момент соображалка у него отчаянно крутится, цепляя шарики за ролики. Начальник понимал, что действовать ему надобно аккуратно.

«Если я комнату ей не дам, она будет жить у матери, что хреново, – прорабатывал стратегию действий у себя в голове озадаченный Маринин любовник, – если дам, она зависнет в Бараке навечно. Тоже, как телеге пятое колесо. Что делать»?

– Гипс через месяц обещали снять, – с наигранной веселостью вклинилась я в его мысли. Со вчерашнего вечера, ради Паши Савина, я была готова на всё, – подумаешь…делов –то!

– А возможность вернуться в город есть? – спросил о главном председатель.

– Так, тётеньки из трудовой комиссии сказали, что общепит нуждается в качественных кадрах. А я кадр дефективный. Так что фигушка мне, а не общага.

– В телятнике работать некому. В телятник пойдешь?

– А комнату дадите?

– Ну, есть тут у меня одна в резерве, – решился-таки председатель, – так что давай, заселяйся.

***

Приручить Пашу Савина было не сложно.

Я пригласила его на новоселье. Пузатая бутылка «Сангрии» сыграла в моем любовном спектакле, увы, не последнюю роль. Наутро мы проснулись в одной постели.

– Ну, что, Павлуша, настроение каково? – решила я подзадорить обалдевшего, испуганно глядевшего на меня любовника, – нужно говорить: «Во!».

С тех пор, Паша заходил, иногда, вечерком. Порой, ночевать оставался.

Любила ли я Пашу?

Не знаю.

Страсть прошла. И, как будто, ничего, взамен неё, не осталось.

Я готовила Паше еду, вытряхивала вафельные крошки из простыни, после того, как он в постели пил поданный мной, утренний чай, я ездила в Пермь, чтобы купить ему модные джинсы на день рождения.

А мне, на мой день рождения, Паша ничего не подарил.

Пролетела весна, за нею лето. И мне казалось, что выходом из тупика, в который зашли наши отношения, должна стать свадьба.

Да именно так!

И я уже размечталась о пышном деревенском торжестве, но случилось то, чего я опасалась. Паша начал меня избегать. Домой ко мне не заходил, а на ферме старался проскользнуть мимо.

– Я работу в городе нашел, – сообщил однажды Павел, застав меня в «Красном уголке», перед общим профсоюзным собранием. – В ветеринарной клинике. Буду котам яйца чик-чирикать.

– Ты чирикать? – хихикнула я. Смысл услышанного заявления сделал меня глупой. Я не желала его понимать, – как чирикать будешь?

– Скальпелем, – равнодушно уточнил Савин и принялся разглядывать картину, на которой ещё не целованная девушка мчалась на велосипеде.

Через неделю после того, как Павел удалился в Пермь с миссией отрезания кошачьих яиц, я неожиданно столкнулась с его сестрёнкой, старшеклассницей.

– Как Павел устроился? – чтобы скрыть боль, как можно веселее, спросила я.

– Нормально устроился, – надменно взглянула на меня Павликова сестра, – так он ведь с девчонкой из Перми, уже давно переписывался.

– Да, ладно. Ты ври да не завирайся, – не сдержалась-таки я, – вообще –то всё лето твой братец со мной спал.

– Спал с тобой, а письма другой писал, – задрав нос, заявила малолетняя выскочка, – одно другому не мешает.

Я осталась стоять посреди улицы. Оглохшая и немая.

***

Прошло десять лет.

Я обесцветила и «захимичила» чёлку. Нормально. Сойдет и так.

В Бараке я не слыла недотрогой. Впрочем, мужчины к моим ногам «метрополитены не выкладывали».

Всё же, к моему утлому домику повадились шастать местные женатики и выпивохи. Тарабанили кулаками в остывшие ночные окна, маячили бутылкой водки, гнилозубо лыбились, предлагая выпивку и любовь.

Не скрою, кому-то, я открывала, кому-то – нет.

Меня невообразимо расстраивала мысль о том, что времена, когда так сладко мечталось об огромных кастрюлях с супами и сильных строителях, необратимо превратились в прошлое. И что мой удел – телячье меню: кашеобразное, белёсое варево.

Возвращение в город уже не представлялось мне возможным. В Перми меня никто не ждал, а в Бараке у меня была крыша над головой, ферма и злое бабское одиночество.

Я жила пустоцветом.

***

Вот я вижу тот день, когда должна отелиться моя любимица, корова Офелия… Вот вижу себя, бегущую с вицей в руке…Вот вижу, как падаю…

Вдруг в книге о былом закончились страницы.

Я взревела. Взахлеб, с новым чувством прощения себя самой.

Я больше не корила себя. Не ненавидела.

Не осуждала.

Я увидела беззащитную девочку. Ещё не рожденную, но уже нелюбимую.

Я глядела на себя со стороны, бьющуюся в психическом запале, в гримерке клуба, с телефонной трубкой в руке, злую, одержимую, и больше не винила себя за предательство матери. Тогда, стоя в растянутой кофте, поверх школьной формы, в голубых, жмущих ноги сандалиях, купленных в сельпо на размер меньше нужных, потому что других в продаже не было, я мстила Марине за её нелюбовь.

Простив себя, я поняла и свою не любящую меня мать.

Мне стало жаль её, совсем юную, озадаченную ненужной беременностью от деревенского пьяницы, страдающую от предательства собственной дочери, опустошённую войной с Рыжей Томой.

По-новому открылся покойный мой отец, горький выпивоха, непутёвый муж, никудышный родитель. Но это он спас мне жизнь, раскромсав на кусочки направления на аборт. Выходит, хотел, чтобы я родилась.

«Спасибо, папа, – шептала я, глядя в черноту не зашторенного окна, пытаясь различить в темноте его бездны отражение отцовского лица, – прости меня, папочка».

Я ещё долго лежала в кровати. А когда постаревшая ночь побледнела, то душа моя, словно в семи водах отстиранная тряпочка, воспарила. От возможности начать все заново, с прощения, с чистого листа.

Глава 6

Лев появился внезапно.

– Вижу, что читала, – лучезарно улыбаясь, кивнул на книгу он.

– Почему ты не помог мне? Я ж тебя просила! – накинулась я на Творца, – мне нужна была работа в городе. Как ты допустил, что я сломала руку?

– Помнишь очкарика с газетой? – как будто, не в лад, невпопад, зачем-то буркнул Лев.

– Какого очкарика? – ещё пуще рассердилась я.

– Того, который у автобусной станции с кипой газет тебя поджидал.

– Ну, вроде помню, – сморщив лоб, я пыталась понять, при чём здесь очкарик, – газету норовил мне сунуть.

– Нет, не газету. Он предлагал тебе работу. В газете было напечатано объявление о том, что требуется кондитер в новый ресторан. Ресторан лишь должен был открыться. Ровно к тому времени, когда у тебя врачи сняли бы гипс… Тебя бы взяли на эту работу. С твоей-то кулинарно-поварской сноровкой!

Слёзы горными горькими реками хлынули у меня из глаз.

– А ну, кончай тут сырость разводить, – приобняв меня, решительно скомандовал Лев, – ну, что? Настроение каково?

– Во! – хлюпнув носом в последний раз, улыбнулась – таки я, – что делать нужно?

– С девочкой Леной знакомиться – выдал мне задание Творец, – И знай, что время на земле и время на небе, по-разному течет… Сколько часов ты читала книгу? Как сама думаешь?

– Часов пять?

– А в Бараке минуло лет пять. Тебе это понятно?

– Вроде.

– Что ж…срывай с гвоздя крылья! – озорно подмигнул мне Лев, кивнув на маленькую паутинку, невзрачным пятном сереющую на белой казенной стене.

***

Ветер свистит у меня в ушах.

Внизу, сквозь толщу влажных облаков сине- зелёным цветом пестрит планета.

Восторг овладевает мной. Я кувыркаюсь и плаваю, и падаю вниз, до тех пор, пока зеленоватая размытость внизу не начинает приобретать вполне конкретные очертания.

Что-то, совсем знакомое, померещилось мне в топографической картинке, как дивный ковёр, расстелившуюся подо мной.

Сердце защемило. Я не ошиблась. Подо мной простирался Барак.

Вот я могла уже рассмотреть его избы и сараюшки в тени томных черёмух, ровные параллельные полоски молочных ферм; стадо скота, похожее на кишащую черную лужу с рваными краями; школу, клуб, магазин.

Но вскоре сила небесная настойчиво принялась направлять меня на ту «ветку» села, которую Бараковцы называют нижним концом.

Я разглядела, как к домику, похожему на скворечник, свернув с дощатого тротуара, ковыляет старуха.

За ней, едва поспевая, спешил такой же немощный и старый, как и сама бабка, лохматый рыжий пес. Слегка прихрамывая, он мелко семенит короткими лапами, порой приостанавливается, чтоб сунуть длинный лисий нос в заросли лопухов или чтобы покусать зубами кудлатый, нечёсаный бок.

Ворота «скворечника» слишком массивные, до черноты истерзанные дождями, казались очень массивными для столь маленького домика. Бабка, вцепившись в тяжелое стальное кольцо, с силой толкнула входную дверь.

– Медведко, Медведко, – занырнув во дворик, и держа дверь распахнутой, слабым бесцветным голосом позвала пса бабуля. Тот, заслышав зов хозяйки, скрутил хвост колечком, бодрее заработал кривыми лапами, заскочил вовнутрь, и дверь захлопнулась.

Я едва успела юркнуть вслед за Медведко.

***

Я вспомнила имя старухи. Зовут её Нюра.

Местные бабку не любят, «за глаза» величают её нелюдимкой и халдой.

Та односельчан ответно не уважает.

«Опять всё выхапала»? – встретив Анну с полной корзиной маслят и вязкой зверобоя на горбу, злорадно «ощупывают» глазами добычу Нюры завистливые соседи.

«А кто рано встает, тому Бог дает», – робко отбиваясь от языкастых соседушек, бурчит невнятно бабка и при любой оказии норовит ходить по задам, с изнаночной стороны деревенской улицы, чтоб лишний раз не столкнуться с Бараковцами нос к носу. Поэтому – нелюдимка.

Всё лето бабка таскается по лесам, да по долам, бок о бок с Медведкой, сильно похожим на чао-чао.

Зимой – сидя, на лавке у печки, корявыми пальцами тянет пуховую нитку из пригоршни Медведкиной шерсти, прилаженной к допотопной деревянной прялке; по – сказочному, играючи крутит веретено – будут в стужу варежки.

***

Я невидимкой проникла в избушку.

Пока Анна выкладывала на стол покупки: крупу, сахар и пряники, я осмотрелась. Мое внимание привлекла радиола, стоящая на длинных лакированных ножках.

Влекомая любопытством я заглянула под крышку проигрывателя. Прочла надпись на бардовом сердце пластинки: Щелкунчик. Музыкально-литературная композиция по балету П. Чайковского и сказке Э. Г. А. Гофмана.

В дом вошла девочка. Она аккуратно шагнула через порог, ладонями прижимая к животу три куриных яйца, с прилипшими к ним рябыми пёрышками.

-Чё стоишь, как полоротая? – не сердито ругнулась на внучку бабка. – Иди, яйца в чашку клади. Утром сварим.

Девчонка шмыгнула за цветастую занавеску, за которой скрывалась крохотная кухонка. Вдвоем там не разойтись. Поэтому Нюра дождалась, пока внучка пристроит яйца и только после этого отправилась хлопотать насчёт чаепития.

Теперь я смогла разглядеть девочку повнимательней.

Худая, почти до истощения, с выпирающими, словно у ящерицы, на спине позвонками, Лена выглядела на шесть, семь лет от роду. Коротенький, невзрачный, но опрятный сарафанчик, не прикрывал исцарапанные коленки.

Девчонку можно было бы назвать заморышем, если бы не волосы.

Её растрепанные, волнистые локоны текли по плечам, как речные тёмные водоросли. Русалочьи пряди в сочетании с худобой и плавной заторможенностью движений, делали Лену похожей на ребенка, про которого говорят: ни от мира сего.

Девочка дождалась, пока бабка вернётся с зелёным чайником, из которого торчали ветки сушеного зверобоя, и нырнула за занавеску, мыть руки из рукомойника, подвешенного на гвоздь, торчащий из бревенчатой стенки.

Я решила действовать, перешагнув через Медведко, спящего у порога. Пёс не шелохнулся.

Мне нужно было срочно попасть домой, чтоб изучить всезнающую книгу о былом.

***

«Но как мне попасть к себе домой? – думала я, – ведь я сегодня вышла из жилья, которое находится на небе. А земное моё пристанище – то же самое или другое»? Прошло несколько лет после моей смерти. Как знать, кто теперь там хозяин?

Я задумчиво топала по дощатому настилу.

Навстречу двигались люди. Они бесцеремонно продирались сквозь мою эфирную плоть. Я для людей не существовала.

Я приблизилась к своему двухэтажному многоквартирному домику, в котором была моей лишь крохотная комнатушка.

Сгущался вечер. Я хотела было подождать, понаблюдать засветятся ли электрическим светом окна в моей конуре. Но передумала, зашла в сарай, сунула руку меж берёзовых поленьев, аккуратно сложенных вдоль стены.

Ключ лежал на своем законном месте. Здесь я его хранила, когда уходила из дома.

Замок звонко лязгнул стальным зубом, разбуженный поворотом ключа. Распорожнился, пустив меня в дом. Я глянула на сервант. Там лежала, оставленная мною книга о былом.

Я с облегчением плюхнулась на кровать.

***

Я погрузилась в чтенье.

Оказалось, что Нюра с Леночкой живут вдвоем. Своих маму с папой девочка не помнит.

– Вернутся твои родители непутевые. Куда они денутся?– толдычит девочке Нюра. – Заработают много денег, купят тебе куклу говорящую и приедут. Ты понимать должна, не маленькая, что в городе жить дорого. Деньги долго копятся. В городе прокормиться – и то трудно. А уж тем более разбогатеть. Вот мы с тобой сейчас пойдем в огород, картошки накопаем, пожарим с луком да укропом. Ты знаешь, я картошку хорошо жарить умею. Ну, неужто нам с тобой плохо живется?

Елене с Нюрой жилось хорошо.

Лишь изредка, когда на сердце становилось совсем уж тоскливо, Лена включала старенький, музыкальный проигрыватель на высоких чёрных лакированных ножках, заводила пластинку «Щелкунчик. Музыкально-литературная композиция по балету П. Чайковского и сказке Э. Г. А. Гофмана», слушала и, согласно музыке, ревя, подскуливала. Если бабушка была дома, она садилась рядом, сгребала внучку в охапку, скрещивая в замочек пальцы, похожие на старые коряги, и тоже плакала.

***

История Лены Черепахиной, прочитанная мною в книге о былом, была мне близка и понятна. Ведь я тоже зналась с детским одиночеством.