Зайка для чемпиона бесплатное чтение

Этот сон, разве что с небольшими вариациями, снился маленькому Сережке не один раз… Он обнаруживал себя стоящим в огромной луже цвета закатного солнца, довольно глубокой – почти по колено. У ее «берега», метрах в десяти от себя, Сережка замечал свою бабушку. Она деловито оперировала громоздким аппаратом, похожим на бетономешалку.

– Ба, ты чего там делаешь? – кричал он сквозь плотный розоватый туман, поднимающийся от лужи.

– Так это. Кисель варю. Грейфрухтовый, – отвечала она неестественно приторным голосом. Потом лезла в чрево своего циклопического автоклава длиннющим половником, добывая глоток варева на пробу.

– Ну что ты будешь делать, – охала она после непродолжительного шамканья, – теперича крахмала перелóжила.

Затем она, кряхтя, наваливалась всем телом на торчавший из аппарата черный рычаг с маленьким шариком на конце, в результате чего гигантская посудина с диким скрипом опрокидывалась, и ее красно-оранжевое содержимое неспешно вытекало наружу, пополняя озеро бабушкиных кулинарных неудач. А Сережка, исследовательски шевеля босыми ступнями, чувствовал, что новая порция киселя моментально делала всю лужу вязкой, как клей ПВА, которым они с отцом скрепляли ребра воздушному змею…

И в этот момент странный, но вполне уютный сон про рассеянную, но не менее от этого любимую бабу Нину и теплый, пахнущий солнцем кисель превращался в самый настоящий кошмар. Сережка поднимал глаза от своих ног, увязающих в нечаянном бабушкином клейстере, чтобы весело пожурить ее за причиненную неловкость, и вдруг с ужасом обнаруживал, что вместо нее на краю лужи стоит деревянный истукан, покрытый иссиня-черной краской. Но не весь: губы его были лиловыми, белки глаз – ярко-желтыми и как бы даже светящимися, а зубы, обнаженные в широкой улыбке, – снежно-белыми, как шикарный пломбир «за 48». В правой руке истукана была бабушкина поварёшка. Он аккуратно прислонял её к киселемешалке и начинал медленно перемещаться в направлении Сережки, именно перемещаться, а не идти: он слегка двигал ногами и даже размахивал руками, но делал это хаотично, не в такт движению туловища.

Однако наблюдать за ним Сережке было вовсе не смешно, а жутко. И было тому две причины. Во-первых, когда истукан подходил ближе, можно было заметить, что в нем всегда присутствовал какой-нибудь мелкий дефект: либо уши были приделаны задом наперед, либо пальцы распределены между ладонями не поровну, либо ноги перепутаны местами. И от этого у Сережки возникала уверенность в том, что безобидный с виду истукан – не есть истинная личина того, кто им прикидывается. Какова она может быть – оставалось только гадать, но Сережка совершенно не любопытствовал по этому поводу… А во-вторых, огромный, ростом с баскетболиста, истукан не издавал при движении ни единого звука. Да и вообще вдруг оказывалось, что наступила полная тишина. И это создавало ощущение жуткой пустоты вокруг, пустоты не материальной, а какой-то первозданной, абсолютной, осязаемой органом, которому и названия-то нет.

Сережке казалось, что эта пустота, как насос, может высосать из него всю его сущность. И он понимал, что надо спасаться, бежать от этого черного властелина пустоты. Но кисель уже был совсем густым – как оставленная в банке без крышки масляная краска. Сережке еще кое-как удавалось развернуться спиной к надвигающемуся истукану, но ни о каком беге не могло быть и речи. А преследователю кисель не создавал никаких помех – он просто-напросто скользил по белесой мучнистой пленке, покрывающей поверхность лужи. И продолжал мило улыбаться… Понимая, что расстояние между ними катастрофически сокращается, Сережка пытался звать на помощь родителей, но в этой проклятой пустоте звуки не желали распространяться. Единственным спасением было пропихнуть свой крик наружу, в реальность, и разбудить себя им. И Сережке удавалось сделать это лишь за несколько мгновений до неминуемого прикосновения глянцево-черной ладони, которое, как ему казалось, он бы просто не пережил…

*       *       *

 В последний раз этот сон приснился Сережке в четвертом классе. К тому моменту он уже успел выяснить, что такое грейпфрут, – спросил у отца, который имел некоторое представление об экзотической флоре, так как два раза посетил по профкомовской путевке солнечную Болгарию. Баба Нина же и вовсе не знала о такой диковине, и Сережка этому очень обрадовался – мысль о том, что любимая бабушка, на даче у которой он проводил свои самые счастливые летние месяцы, хотя бы неявно причастна к его кошмару, была отчаянно неуютной. «Плохие любят прикидываться хорошими, ведь они боятся, что иначе все их сразу узнают, соберутся и поколотят», – философски заключил восьмилетний Сережка и несколько успокоил себя сладостью раскрытия заговора и ощущением виртуальной поддержки со стороны «всех хороших». По крайней мере – до следующего ночного проката короткометражного ужастика…

 В школе Сережку, как это обычно бывает, звали «Серый». И если формально оценивать его внешность, то можно не без сочувствия отметить, что он действительно ничем не выделялся. Волосы у него были какого-то скучного, среднестатистического цвета, ни светлые, ни темные, вроде бы курчавились, но еле-еле и только на лбу. И глаза были умненькие, но не сильно выразительные, такие, цвет которых невозможно вспомнить и через пять минут после разговора, если специально не интересоваться им заранее.

В общем, ничем не примечательная досталась Сережке от родителей внешность. Пожалуй, кроме телосложения – ростом он и вовсе не вышел, был не то чтобы самым низким в классе, но, с учетом общей щуплости, являлся безнадежным «мухачом», если воспользоваться боксерской терминологией. Ну а чем еще прикажете пользоваться, если умение за себя постоять – едва ли не основа для развития полноценной мужской личности младшешкольного возраста. Мелкие часто берут напором, наглостью, вызовом – пытаются превзойти оппонента психологически, если явно уступают «в физике». Но Сережка, ко всем своим достоинствам, получил от родителей в подарок (то ли через воспитание, то ли генетически – это всегда загадка) совершенно не полезную при таких габаритах скромность. Причем это не было комплексом неполноценности – он обладал редким даром адекватно оценивать себя и прекрасно осознавал также и свои преимущества перед другими ребятами – скажем, в ловкости или смекалке. Скромность его была аксиоматична, как то, чему просто-напросто нет никаких альтернатив. Бывают у людей такие качества: мысленно убери его – и все остальные неприкаянно повисают в воздухе, образуя лишь бесформенное облако вместо былого четкого силуэта.

 Сережкина неконфликтность обеспечивала ему ровные, полудружеские отношения с большинством ребят, за исключением совсем уж отпетых личностей, время от времени встречавшихся на его жизненном пути. Например, в третьем классе у них появился «новенький», да такой, о котором потом говорили на каждом родительском собрании, употребляя выражения, не слишком приятные для его насупленных предков. Это был второгодник-рецидивист (первую ходку он совершил два года назад) Ковшов. Само собой – по кличке Ковш. Чтобы ни у кого не возникло сомнений относительно его статуса в социальной иерархии класса, Ковш незамедлительно провел серию показательных выступлений. Сережкина очередь пришла непосредственно 1-го сентября, на перемене между вторым и третьим уроком.

– Ну, давай знакомиться, – с наглой улыбочкой начал Ковш, перегородив Сережке дорогу в коридоре. – Тебя зовут Клопик?

– Хрен тебе в лобик, – неожиданно для самого себя применил не совсем понятную идиому Сережка, прицельно глядя Ковшу в глаза, для чего приходилось изрядно задирать голову. И пока он представлял, как глупо будет выглядеть Ковш со лбом, густо намазанным тертым хреном, тот успел проявить свое несказанное изумление, причем не столько выражением лица, сколько двумя короткими тычками, сначала в солнечное сплетение, а потом – после того как Сережка переломился пополам, удивляясь, куда вдруг пропал весь воздух, – снизу в нос.

И совсем уж был Ковш дезориентирован реакцией «собеседника», когда пришедший в себя через несколько секунд Сережка, вместо того чтобы ответить и еще раз поплатиться за это или сразу признать изменения в структуре коллектива, опять поднял голову и впился в Ковша твердым, немигающим взглядом. Кулаки его были инстинктивно сжаты, но поднимал он их только для того, чтобы вытереть капавшую c носа кровь. А взгляд Сережкин Ковшу показался очень странным: в нем не было ни ярости, ни обещания неконкретной пока мести, ни просто упёртости проигравшего, но не сломленного. Не был в состоянии одиннадцатилетний обалдуй понять этот вполне взрослый взгляд, который как бы зондировал что-то в окружающем мире, в Ковше и, как ни странно, в самом Сережке. Он должен был отразиться от всех мишеней и принести ответ – пора или нет, серьезное это дело или не более чем бутафорская вешка на дороге его судьбы. И от полного непонимания этих процессов, происходящих в загадочной Сережкиной голове, Ковш сразу поскучнел и потерял интерес к продолжению «разговора». Он лишь криво ухмыльнулся и пошел дальше по коридору, бросив через плечо: «На первый раз хватит».

 Это был, действительно, не последний конфликт между Сережкой и Ковшом, но их было совсем немного и вскоре они прекратились. Сережка не давал себя ни в чём унизить, если не считать унижением безоговорочное фиаско в поединке с соперником из другой весовой категории. И Ковшу надоело к нему цепляться чисто ради очередной демонстрации полного физического превосходства 40-килограммового организма над 25-килограммовым. Отрадно, что не вострому по части точных наук Ковшу потребовалось лишь несколько боксерских раундов, чтобы посчитать это умозаключение доказанным. Он классифицировал Сережку как «странного» и, поскольку не страдал повышенным интересом к непознанному, перестал обращать на него внимание… Похожим образом увядали конфликты нашего героя и с другими апологетами беспричинных кулачных поединков. Всем становилось неуютно от его непонятного, «взвешивающего» взгляда. Им казалось, что он со странным хладнокровием прикидывает – каким образом сможет лучше всего отомстить. На самом же деле Сережка пытался определить в каждой такой ситуации – случайность ли это или неделикатный намек судьбы, подталкивающей его к решениям, которых от него где-то ждут…

 В целом, школьная жизнь его текла, что называется, как у всех, и была среднестатистически насыщена яркими событиями, разбавленными обычной рутиной, поделенной на четверти и полугодия. Сережка был твердым хорошистом, причем нельзя сказать, что он отдавал предпочтение математике с физикой или, напротив, истории с литературой. Скорее, он определил для себя некую планку, ниже которой опускаться несолидно, но живого интереса не питал ни к одному из предметов, как бы пребывая во временной спячке, которая должна закончиться неожиданным и счастливым нахождением себя в жизни. Но он ничуть не стремился ускорить этот вялотекущий процесс – в детстве время вообще имеет невеликую цену…

Интуитивный Серегин фатализм был «вознагражден» в первой четверти девятого класса: сам не понимая – как же это могло произойти, он обнаружил, что по уши влюблен в Светку Гордееву, безоговорочную примадонну «вэшек». Наверное, будет недостаточно сказать, что она была стройна и красива, – в наших краях это не редкость. Так что попробуем набросать ее портрет, хотя раскладывать красоту на составляющие – занятие в высшей степени неблагодарное. На торжественных линейках она стояла ближе к правому флангу девчачьей шеренги, между нелепыми дылдами и теми, про кого без интереса говорят «она среднего роста». Светка не была классической блондинкой, в рамках сегодняшних трендов цвет её волос назвали бы «клубничный блонд», и этот деликатный отлив в сторону благородной меди только придавал ей оригинальности и шарма. Она по-простому собирала волосы в хвостик, но он был такой пушистый и так игриво покачивался на уровне ее лопаток, что об него хотелось пощекотаться. Ну, или хотя бы за него дернуть – в зависимости от возраста наблюдателя. Ее глаза потрясающе гармонировали с волосами – их цвет плавно менялся от каштанового вблизи зрачка до кошачье-зеленого на периферии радужки. Причем краски эти смешивались в разных пропорциях, в зависимости от ее настроения (на самом деле, конечно, от особенностей освещения, но давайте сделаем вид, что мы этого не знаем). Для полноты картины стоит отметить еще одну деталь облика Светки. Одноклассники, скорее всего, не выделяли ее из общего образа, ибо природу женской сексуальности пока что не анализировали. Зато мужчины постарше, если им улыбалось счастье идти вслед за Светкой, упакованной в обтягивающие джинсики, не могли оторвать взгляд от той части ее организма, где красовалась надпись Wrangler. Невольно сравнивая ее идеальные округлости с соответствующими контурами своих жен и подруг, большинство из них чувствовали себя законченными неудачниками.

И ведь что интересно: Серега и Светка учились вместе с самого первого класса, и их отношения давным-давно определились как образцово-показательно-никакие. Их жизненные пространства удивительным образом не пересекались: сидели они в противоположных углах класса, на максимально возможном расстоянии, вращались в разных компаниях, а после школы гуляли в разных дворах. Казалось: столкнись они случайно в коридоре, они бы прошли друг сквозь друга. Однако хватило одного мимолетного эпизода, чтобы всё внезапно перевернулось, и нельзя сказать, что «чудесным образом» – это прозвучало бы как издевательство над новоиспеченным страдальцем.

А случилось вот что. Был обычный урок физкультуры, из числа тех, которые проходят на открытом воздухе. Пока солнечное сентябрьское небо не заволокли несущие заряд меланхолии тучи, Андрей Анатолич, упертый, как все физруки, надеялся преуспеть в воспитании нового племени выдающихся легкоатлетов. Девчонки прыгали в длину, приковывая к себе взгляды случайных прохожих, особенно мужчин, особенно при разбеге. Серега же, пытаясь отдышаться после двухкилометрового кросса, как раз проходил мимо песочной ямы, куда приземлялись отчаянно боровшиеся с гравитацией одноклассницы. Он был еще «весь в забеге», когда в яме неожиданно для него возникла Светка. Стремясь улететь подальше, она слишком сильно прогнулась назад, отчего неловко приземлилась на попу и локти, и в результате полулежала в песке, моментально изобразив на лице миленькую улыбочку, – смеяться можно только вместе с королевой, но никак не над ней…

Серега очнулся от ощущения чьей-то ладони в своей. Оказывается, заметив периферическим зрением лежащего рядом человека, он инстинктивно протянул руку, чтобы помочь ему подняться. И когда увидел, что эта ладонь Светкина, и ощутил тяжесть ее тела, благодарно воспользовавшегося его поддержкой, он почувствовал жуткую неловкость – теперь только и будет в классе шуток и пересудов о его нелепых «знаках внимания» к заведомо недоступной для него «небожительнице». А еще через секунду всякие мысли вообще покинули его голову, вытесненные эмоциями, такими сильными, каких ему еще никогда не доводилось испытывать. Светка поднялась на ноги и встала перед ним, все еще держа его за руку, перед тем как отпустить ее и начать грациозно отряхивать себя от песка. Всего секунду длилось это – шелковая электростатика ее в меру податливой ладони, тонкая пропорция аромата духов и запаха жаркого от спортивных экзерсисов девичьего тела, изумленно-лукавый взгляд ее зеленых глаз – но такой гремучей смеси оказалось достаточно, чтобы моментально и бесповоротно изменить всю его жизнь…

 В своих опасениях относительно всенародных обсуждений этого нечаянного акта запредельной галантности Серега почти не ошибся. Почти – потому что попытки были предприняты, однако Светка их довольно быстро пресекла. Среди девчонок Светкин авторитет был покруче, чем большинства учителей, а ребята отнюдь не стремились навлекать на себя ее гнев, поскольку едва ли не все имели на нее те или иные виды. В итоге обсуждение «случая в песочнице» заглохло буквально к концу того же дня. Но, к сожалению, не заглохло Серегино душевное смятение, негативным образом повлиявшее на его сон, аппетит и успеваемость в текущем полугодии.

 Он тихо страдал, понимая, что любая попытка раскрыть карты, не подкрепленная построенными судьбой декорациями, будет выглядеть тупо и лишит его даже призрачной надежды. Серега смиренно ждал повода для объяснения или хотя бы намека, правда, ситуации, которые ему казались подходящими для этого, были уж больно сказочными. То он мечтал, как сделает хет-трик1 в футбольном матче с непримиримыми соперниками «ашками» и, на волне всеобщего воодушевления, со скромной улыбкой победителя посвятит третий гол «даме своего сердца». То прикидывал – сумеет ли он с помощью отцовской монтировки разобраться с тремя (или хватит двоих?) поддатыми пэтэушниками, нагло приставшими к Светке поздним вечером в соседнем скверике (она действительно иногда возвращалась в районе десяти с курсов английского, но ее всегда встречал у метро отец – и этого Серега в своих героических грезах не учел).

Из этих однообразных мечтаний Серега вынырнул в конце ноября, но не из-за того, что закончился кислород, а потому как нечаянно вспомнил о надвигающемся через неделю собственном 16-летии. Вот она – долгожданная декорация! И Серега с горящими глазами занялся организацией праздника. Сначала была достигнута договоренность с родителями, которые даже обещали покинуть квартиру на пару часиков, чтобы не смущать молодежь. Потом были многочасовые раздумья над списком приглашенных: проявив изрядные дипломатические способности, Серега включил в него ровно столько человек из Светкиного «окружения», чтобы, с одной стороны, она чувствовала себя в своей тарелке, а с другой – чтобы его финт не был уж слишком очевидным. Для этого, правда, пришлось пригласить чуть ли не половину класса. Зато расчет с блеском оправдался – не очень-то вежливо поинтересовавшись «А еще кто будет?» и удовлетворившись ответом, Светка милостиво согласилась прибыть к условленному часу в субботу.

Весь вечер пятницы Серега провел в гастрономических, бакалейных и кондитерских очередях. И тут все складывалось как нельзя лучше: удалось урвать сырокопченую колбасу, венгерский горошек для оливье, свежий торт «Прага» и еще несколько продуктовых хитов того небогатого на разносолы времени. Отец, внимательно изучив список приглашенных, с суровым лицом произвел какие-то внутренние расчеты, итогом которых явились две бутылки «Вазисубани» и одна – «Медвежьей крови», выданные Сереге со словами «и, пожалуйста, без глупостей». Кстати, если отец говорил «волшебное слово», это вовсе не означало, что он формулирует не приказ.

Слишком уж гладко всё шло – в субботу утром, разбуженный не по-декабрьски игривым солнышком, Серега стал подозревать неладное. И не ошибся. В районе двенадцати в дверь четыре раза кряду позвонила соседка по лестничной клетке. Когда мать открыла дверь, та буквально ворвалась в квартиру, растрепанная и растерянная, со словами «Мила, умоляю, телефон! Папе плохо!». (У них была спаренная линия, и, видимо, в данный момент она была занята болтливыми напарниками). Как и следовало ожидать, скорая приехала только через сорок минут, которых вполне хватило Захару Петровичу, сердечнику с двадцатилетним стажем, чтобы благополучно покинуть этот мир в поисках лучшего. С его семейством Серегины родители не состояли в близких отношениях, поэтому застолье решили не отменять, но на бурное веселье, танцы и громкую музыку отец, естественно, наложил вето. Да и Серегино настроение было, понятное дело, не из лучших. Дополнительную неловкость он ощущал оттого, что в столь драматическом эпизоде всё его внимание было поглощено халатиком соседки, точнее тем его отсеком, где торопливая незастегнутость пуговиц приоткрывала самые волнующие ракурсы этой крепенькой сорокалетней бабёшки.

В общем, день рождения прошел тихо и вяло, как впоследствии выяснилось – даже более благочинно, чем поминки Захара Петровича. Серега очень ждал Светкиного подарка. И напрасно. Она, конечно же, объединилась с другими девчонками, результатом чего стал механический спидометр для его «Туриста», вещь весьма полезная, но на фетиш никак не тянущая. С танцами, как мы уже говорили, тоже вышел облом. Так что праздник, на который Серега возлагал такие надежды, никаких продвижений на романтическом фронте ему не принес.

Зато принес родителям печальное подтверждение их интуитивных догадок о причинах его невеселой углубленности в себя, все более явственно наблюдаемой со стороны. Кто является объектом его юношеского вожделения, они поняли еще в прихожей – уж больно скованно и хрипло он пробормотал в адрес Светки нечто, означающее приветствие. А пока все вместе сидели за столом первые полчаса, дабы задать тон празднику и дальше уже оставить молодёжь на самообеспечении, Людмила Васильевна рассматривала ее с понятной заинтересованностью. И от глаз матери не ускользнуло то, как меняется Светкин взгляд при повороте ее прелестной головки от Сереги к Мишке Ширшову, которого в первом классе звали не иначе как Шушера, но теперь, на четвертый год его занятий боксом, только отчаянный смельчак мог припомнить дурацкое, как все отфамильные производные, детское прозвище. Да и вырос он с тех пор прилично, в плечах раздался, даже, может быть, пару раз сбрил пушок с верхней губы. Людмила Васильевна обладала нечасто встречающимся даром: материнская любовь не искажала фокус ее взгляда на сына и окружающих его ребят и не лишала ее адекватности восприятия событий. Серегу надо было «раскапывать», как сокровище, скрытое под десятью «культурными слоями», а Мишка – вот он – красавец, атлет и балагур (ну, по крайней мере, по сравнению с остальными подростками, косноязычными и закомплексованными). Так что вполне «взрослый» блеск в глазах Светки, адресованный Ширшову, Людмила Васильевна приняла с вынужденным пониманием. В этом возрасте девчонка, чувствующая себя принцессой, не на принцев внимания не обращает. Более хитрые, внешне несбалансированные альянсы складываются гораздо позже.