Вы не авторизовались

За полверсты бесплатное чтение

Скачать книгу

За полверсты

«Библиотечной тишиной…»

Библиотечной тишиной
Покрылась улица намедни,
Валится снег на город мой,
Уже, наверное, последний.
Холодный март, тревожный март
Завыл бы раненою псиной,
Да только поздний снегопад
Смиряет крик невыносимый.
С небесных сыплется корыт
Прозрачный, нежный и невинный,
Щербатой будки рот закрыт
Сугробом ровно вполовину,
А мне от этой чистоты
Молчать не сладко и не можно,
Война идёт за полверсты,
Живуча нечисть, осторожно!
Он здесь, отчаянный рубеж
Чужих коричневых рубашек,
Их вид ужасен и несвеж,
Последний путь суров и тяжек.
Победа скоро. А пока
Всего лишь снег, а будто манна
Опять бинтует свысока
Незаживающие раны.

Что-то русское

Застыли напрочь берега
И воды синие простыли,
Зима сурова и строга,
Её, наверно, не любили.
Вчера водица, глубока,
Звенела притчей во языцех,
Сегодня тщетно облака
Во льду пытались отразиться.
Но холод что? Благослови
Глубинки ласковое имя,
Здесь что-то русское в крови
Вскипает так невыносимо…
Прости, земля. Мне, правда, жаль
Что я нарушу тихим всхлипом
Твою великую печаль
О чём-то более великом.

Если

Если этот рассвет безнадёжен и хмур,
если день, как пристало ему, не начнётся
и в холодные трубы ночной дымокур
продолжает трубить темноту и уродство,
если даже у птиц заколочены рты
безысходной тоской и безвременьем, если
вместо жёлтых цветов вырастают кресты,
от молитвы никто никогда не воскресли,
что мне делать, всемилостный Отче, скажи!
Между смертных грехов мой смешон и ничтожен,
и толпятся года у известной межи,
за которой сначала начать невозможно…
Но устало молчал опечаленный Бог,
знал, бессмертна печаль, ведь печаль бестелесна,
он и сам от людской нелюбви занемог,
но ответил, как мог, малословно и честно:
– Коротка благодать, а недоля длинна,
но сложением сил, и земных, и небесных,
у зимы под полой созревает весна,
и в самой тишине зарождаются песни.

Им звёзды пахли

Храбрились то басы, то баритоны,
Холодную ломая тишину,
Шагали в степь мальчишек батальоны
На новую священную войну.
Пружинила стерня под сапогами,
Плыла луна, шапчонки серебря,
Про завтра ничего не знали сами,
Сегодня, на распутье октября,
Дрожал восток предчувствием рассвета,
Цеплялась за штанины череда,
Делили на затяжки сигареты
И солоно шутили, как всегда.
Держали путь, не знающие сроду,
Ребячества геройского полны,
Как раны будут ныть на непогоду
И сниться окровавленные сны.
Шагали в степь мальчишек батальоны,
Шагали за любовь, а не за страх,
Им звёзды пахли яблоком мочёным
И яблоком хрустели на зубах.

Вроде не было войны

От хозяйского порога
Вверх и чуть наискосок
Побежал моей дороги
Незатейливый клубок.
Толстой пряжей мимо хаты,
Белой ниткой вдоль пруда,
Иногда замысловато,
Безыскусно иногда.
Тихо… в сонной поволоке
Поле житное не спит,
Там, в груди его глубокой,
Эхо кованых копыт,
Звон кольчуг и грохот брани,
Стоны смертных на меже
Через сотни лет, бурьянов
Еле слышатся уже…
Чуть звончее гром орудий,
Танков лязг и крыльев вой,

Враг, безудержный и лютый,
Топчет колос золотой…
Но выпрастывает солнце
Связки утренних лучей,
Вниз бросает и смеётся.
Ярче, гуще, горячей,
Хлебом пыхает соломка,
Путь цикорием слащён,
Скачет грач по самой кромке,
Сыт, влюблён, а что ещё?
Только чёрной, жирной пашней
Швы полей воспалены,
Вроде не было вчерашней
и сегодняшней войны.

За капельку света

За капельку света в кромешности этого дня,
За честное слово в потоке бесчестья и лжи
Сражайся, Россия, возьми на подмогу меня
И руки, скрещённые леностью, мне развяжи.
Лиши меня сытости, если чужую нужду
Смиренно приму, не ломая краюху на две,
Лиши меня жизни, когда на колени паду
Врагу на потеху, с иудой ставая в родстве.
Подай не монету, а веру мою укрепи,
Молитву в дорогу, как мама, сто раз повтори,
Пусть будут на дело богаты, на речи скупы
Твои благородные баре, дворяне, цари…
И буде, что будет! Но полем твоим золотым,
Я знаю, не ступят копыта заморских коней,
И только свободный, как ветер, Отечества дым
Сумеет гулять над великой Россией моей.

Когда закончится война

Когда закончится война,
Мы вытрем слёзы, снимем латы
И выпьем вместе, как когда-то,
Стаканчик крымского вина.
Потом, в массандровом хмелю,
Я умилюсь до неприличий
И, как велит родной обычай,
Скажу, как сильно я люблю
Одних – за эту тишину,
Других – за преданность и веру,
И эту сладкую мадеру,
И ветер с юга, и весну,
Мы будем петь и поминать,
За наших рюмку поднимая,
А кто-то, сечу проклиная,
Сорвётся на площадный мат…
Нет, не воротишься назад,
Когда идёшь судьбе навстречу,
И я нечаянно замечу,
Что кровью капает закат,
Но следом в проруби окна
Качнётся солнечное лето,
Я точно знаю, будет это,
Когда закончится война.

Доживи

Отдохни, утомлённый солдат, от проклятых боёв
И попробуй на вкус тишину обожжённого мая,
Проживи ещё тысячу лет, от любви умирая,
А сейчас помолчи и послушай моих соловьёв.
А сейчас доживи до Победы, ломая хребет
Некрещёному зверю. Он там, со стволом наготове,
Он давно ошалел от оттенков и запаха крови,
Да не будет прощенья ему, и спасения нет.
А пока отдышись от угара, скорбей и огня
И отведай, мой брат, благодати родимого дома,
Даже если не брат, всё равно мы с тобою знакомы,
Ты вчера и сегодня спасал от фашистов меня.

На исходе лета

Тишина на исходе лета
нынче вызрела, словно рожь,
не дыша, притаилась где-то,
только поле да сердца дрожь.
Я и август, а третий – лишний,
мы родней самого родства,
разве только вздохнём неслышно
и качнётся ковыль едва.
Богомол не творит молитву,
не скрипит о своём кузнец,
так солдат перед главной битвой
замолкает, стихает лес
перед самым глухим рассветом,
так и мы помолчим, пока
тишина золотого цвета
как обеденный сон, зыбка.
Только сердце рядами строчек
переходит из боя в бой,
да распластанный в небе кобчик
разнотравье прикрыл собой.

Что им покой?

Я отпускаю слова, как птицу,
Что им неволя, когда за пруд
Солнце малиновое ложится,
Ветры неистовые зовут?
Что им мозоли моих стараний
Между хламья, черепков среди,
Если за кромкой полей медвяных
Льются серебряные дожди?
Что им покой, если поле брани
Плавится сталью в большом огне,
Если и ночью, и утром ранним
Раны чужие, а больно мне?

Мой неприкаянный

Мой неприкаянный город живых живей,
Хоть и запутался порох в его рассветах,
Всё как вчера, суета и морока дней,
Драмы, комедии, пасквили и памфлеты.
Ахнет земля, содрогнётся бродячий пёс,
Стриж заплутает в следах боевой ракеты,
Гарью с полей пропитается шум берёз,
Те, кто привыкли, уже не заметят это.
Вздрогнет, взовьётся, заухает даль сычом
И перепутает сердце со вдохом выдох,
Это прикладом война отдаёт в плечо,
Значит, я тоже из этих, огнём битых.
Мой неприкаянный город живых живей
С краю Отчизны, где вороги бесом скачут,
С краю, а значит, в бою непременно с ней,
Это – награда за верность мою, значит.

На девятый день

Как на май сиреневые кусты
Зацветут, запахнут на три версты,
На девятый день восстаёт родня,
На войне погибшая за меня.
Из гранита, света и пустоты
Проступают взгляды, тела, черты
И шагают в ногу, за рядом ряд,
И глазами каменными глядят,
И губами кованными зовут
На поверку совести, в трудный путь.
Так они ходили в последний бой,
А теперь научимся мы с тобой.
Передышки русскому снова нет,
И шагает воинство следом в след
Через годы полымя и огня,
За тебя, Отечество, за меня.

Гудёт

«Опять гудёт! Ну чисто страсти,
и день гудёт, и ночь гудёт…» —
бормочет тихо баба Настя,
козу по улице ведёт.
Одна коза, двоих тяжельче
поить-кормить, не та-я прыть,
да смерти верная предтеча…
спасибо Богу, дал пожить!
И щурит глаз в смурное небо,
а в небе хмарь и глаз не тот,
но знает баба, хоть подслепа,
летит советский самолёт!
Советский, точно! Повидала
за ту, за прошлую войну,
хлебнули горюшка немало,
не к месту чёрта помяну,
гудёт, милок! Лети, родимый,
задай-ка перцу сатане,
пребудут с вами херувимы…
и ищет, ищет в вышине
себя ли, прошлую Настёну,
весну ли, сорок пятый год?
А рокот грозный, многотонный
грозится ворогу, гудёт!
Назавтра пир, Христос воскресе,
яичко, маслице, о-го!
И часто крестит поднебесье,
Хотя не видит ничего.

Русский май

Май сиреневый, май вишнёвый
И в солдатской пилотке май,
Ситным пряником и половой
Горе смертное попирай!
Там скрежещут твои трезубцы,
Там стервятники жнут твои,
Где в любовных ознобах бьются
С соловьихами соловьи…
Зреют в яблоневых утробах
Краснобокие, а копни —
Горы, сложенные из мёртвых,
Рвы, засыпанные людьми.
Май, неистовый и мятежный,
Шеи маковые – дугой,
Снайпер точен, а у скворешни
Гомон птичий и мордобой…
Грудь одна и одна граница,
Русский я, а ещё какой?
Сыпь-ка порох в пороховницу,
Май последний, бессмертный мой!

А пока…

Обесцветился сад за дощатым забором,
Потерял виноградник бордовый салоп,
Бог войны, беспощадный, голодный, матёрый
Допивает кровавую юшку взахлёб.

Не насытится, нет! Не такой он породы,
Чтоб лениво мурлыкать на ложе, поверь,
Ему сотни веков миновало от роду,
Всё серьёзней и злее становится зверь.

Поредели берёз золотые кольчуги,
Заржавели забрала кленовых полков,
Только люди сильнее, и бьются упруго
Их сердца в поединке со сворой врагов.

Пусть длиннее и страше фашистские руки,
Безобразнее плоть и опаснее яд,
Где-то там, на последнем из Дантовых круге,
Их суровые казни уже голосят.

А пока… раскричались гусиные стаи,
Выгибая поклонные шеи к жнивью,
Я с тобою, Россия, сейчас вырастаю,
Я тебе эту песню сегодня пою.

Земля моя

…Земля моя! Я твой усталый вздох
Сквозь шум дождя и звоны колоколен
Так ясно слышу, но у трех дорог
Тяжелый камень снять с тебя неволен.
Тот самый, что «пойдешь направо, и…»
Куда идти? И где мои дороги?
И кажется, что мы вдвоем, в пыли,
С тобою вместе в кровь сбиваем ноги.

Она сама

Это нечестно, – рыдала по сыну мать,
– Ты ещё маленький Родину защищать…
Был перебит тишиной материнский вой,
Сын улыбнулся с портрета. Опять живой.

Сын говорит: – Не ругай меня, ладно, мам?
Я не хотел умирать, сто чертей врагам!
Так получилось. Да я бы пришёл домой,
Просто фашистам поганым давали бой.

Он говорит: – Я люблю тебя! Очень, мам!
Только и Родину нелюдям не отдам.
Я же, как дед, понимаешь? Опять весна,
И у меня, хоть посмертные, ордена.

Мамочка, – сын говорил, – ты прости мой грех,
Нас было много, Россия – одна на всех.
Он улыбался, как раньше. И луч с окна
Гладил вихры непокорные допоздна.

Слышала каждое слово седая мать,
Ей ли терпенья и горюшка занимать?
Гладила неслуху губы, сходя с ума,
Знала, его Россия – она сама.

Служба такая

Снова о горе споткнётся чужая тень,
Сложится вдвое, её непосилен груз,
Сын не вернётся, хоть сотню крестов надень,
Сын не вернётся, хоть небо прогнётся пусть.

Бездна сбылась материнских её предтеч,
Страхи бесплотны, их трудно зажать в тиски,
Сыну теперь ни состариться и ни слечь,
Не умереть от болячки и от тоски.

Сыну теперь до последних служить времён,
Видишь – стоит безупречный парадный строй,
Слышишь:
– На первый-второй рассчитайсь! Огонь!
Первый – герой, и второй, что за ним – герой…

Сколько вас, мальчики! Спины в одну струну,
Эта шеренга до неба, ей края нет,
Твой-то который, тот видит тебя одну,
Даже седая тень, для него ты – свет.

Но не вернётся, хоть сотню крестов надень,
Он не вернётся, хоть небо прогнётся пусть,
Служба такая, на тысячу лет и смен,
Родине-матери с именем светлым Русь.

Мы – твои рядовые

В нитки порваны нервы, кровью брызжут форпосты.
Это – наш сорок первый, это – наш девяностый,
Веруй в бога, не веруй, толку мямлить про это,
Если злом, как холерой, захлебнулась планета.

В нём, до дна исступлённом, острова – наши души,
То дрейфуют в солёном, то врезаются в сушу,
Но разбитыми лбами и губами сухими
Повторяем упрямо: мы – твои рядовые.

Мы – твои генералы, синеглазое поле,
Видеть вражьи оскалы нам с тобою доколе?
Нам негоже бояться стоголового змия,
Дальше некуда, братцы, за плечами – Россия!

За неё и за деда! Бог не выдаст, рассудит,
Значит, снова Победа, братцы, милые, будет!
Значит, будет Победа, жаль, что кровью немалой
Рядовых и поэтов, и твоих генералов.

Невыносимо выше

Когда-нибудь закончится война,
Осядет порох на пороховницы
И только ночью изредка приснится
Далёкая окопная луна.
Другая, неподвижная. Пятно
Особого, кровавого оттенка
Я вижу из холодного застенка,
А если не поверишь всё равно,
Тогда имей, пожалуйста, ввиду,
Луна сегодня вовсе не над крышей,
Она пока невыносимо выше,
На страшную окопа высоту.

Война, она такая

Как медленно она, как тяжело,
солёным потом, кровью истекая,
плетётся. Милосердие и зло,
любовь и смерть… Война, она такая.
Растёт её кладбищенская падь…
на всех одну даёт прерогативу,
возможность стервенеть и умирать,
когда другому можно быть счастливым.
То падальщиком кру́жит не дыша,
то воет так, что дай валокордину,
то сердце есть и тонкая душа,
то… нет души и сердца нет в помине.
Но одного у брани не отнять,
хоть волком вой от страха и печали,
кладёт на лоб суровую печать
о чести и о личном номинале.
Расскажет всё, до капельки, до дна,
и пустоту повытряхнет, и душу…
будь проклята четырежды война,
она расскажет, как сама я трушу.

Затем ли …

Затем ли город мой на край земли
Уселся незатейливой синицей,
Чтоб к югу улетая, журавли
Могли со мной, последнею, проститься?
Когда бывали крылья тяжелы
И плакали холодные туманы,
Я с ними заунывное «курлы»
Кричала безнадёжно и гортанно.
Как сладко быть мне дочерью твоей,
Земля! Искать заманчивое сходство,
Не находить, но всё же, хоть убей,
Не верить в бесприютное сиротство
И надевать платочек золотой,
Ставая под октябрьские вётлы
На цыпочках. Но быть не тем, не той,
А тенью быть, завистливой и блёклой…
Подай же мне, как нищим подают,
Почувствовать фамилией и кожей,
Что мы с тобой хоть капельку, хоть чуть,
Но, слава Богу, всё-таки похожи.

Только не похоронка

Брызнет огромный пузырь за каёмку,
Квас на окне забродил громко-громко,
Что ему, квасу, далось… Слишком рано,
Пасха нескоро ещё богоданна.
– Ой, куличей напеку, мал да меньше!
Доброй окрошки ведро, вкусной, свежей.
Будет, родимая, всё! Чует сердце!
Вон, воробьи за окном гнут коленца!
Кончилась только б война, чёрт ей в жилу,
Чтобы им там, стервецам, пусто было!
Дай нам, Господь, повторить сорок пятый,
Там, поглядишь, и вернётся сынок в хату,
Женится, дети пойдут, будут внуки, —
Думает мать у окна, свесив руки.
Слёзы не застят глаза, видят дальше,
Чем улетает гроза, видят наших,
Синие-синие, с небом одной масти,
Видят сыночка, и ладно. Уже счастье.
Скрипнет калитка и дрогнет висок тонко,
Только не похоронка!

Век мой

Май, простылая весна, пруд да поле,
чем тебя, зелёный мой, обезболить,
чем помочь тебе, тревожный, гремучий,
если раны кровоточат и мучат.
Небо белое, а синего – нету,
перепутаны следы от ракеты,
или силы у сестры не хватило,
вот и свежие бинты уронила…
Мне поднять бы – не дотянутся руки,
жаль, уже немолода, близорука,
остаются только рифмы да проза,
вот и мучаюсь дотла, до износа.
Май, суровый мой, кирза да фуфайка,
время душу отдавать не за лайки,
да и нет таких времён, чтоб дороже
они были, чем душа. Не дай, Боже!
Май, простылая весна, пруд да поле,
чем тебя, зелёный мой, обезболить?
Май, бесстрашия и горя – без меры,
век мой страшный,
грозовой,
двадцать первый…

Мотыльки

Огненный полёт протуберанца
Мотылька до пепла обожжёт,
И столпятся маленькие агнцы
У небесных створчатых ворот.
Столько будет звонких, непослушных,
Чья неплоть прозрачна и хрупка,
Что устанет щепотью подушно
Осенять Господняя рука.
Не услышит жалобы и стона
(Озоруют, слёз в помине нет),
Но восплачет Отче сокрушённо
В третий раз за пару тысяч лет.
– Отчего же, дедушка, ты плачешь?
Спросит ясноглазый мальчуган,
Вот, бери мой крестик на удачу,
Только не печалься, перестань!
Будет, будет горько плакать Отче,
Льётся стая детская рекой,
Жизнь мальца короткого короче,
Безнадежно страшен род людской…
Не лукавый случай, не соблазны,
Не годов костлявая рука,
А мужей великих и ужасных
Злая воля бьёт наверняка.
И бредут на небо пилигримы
Белых, чёрных, смешанных кровей,
Бесконечно юные отныне,
Но земных правителей мудрей.

Родине

Если я оторвусь от тебя как лист,
Хоть как бог красив и как мёд душист,
Пусть мой брат и дед бросят камень вслед,
Пусть утопит дождь и иссушит свет.
Зачеркни, как лаж картотек своих
И автограф мой, и удачный стих,
Пусть сожгут дотла и развеют прах
На семи ветрах, на семи холмах.
Буду пыль и смог, буду снег и грязь,
Умирать сто раз, на тебя молясь,
А когда вольюсь в синь твоих очей,
Не узнай меня и не вспомни, чей.

Течёт река

Тая река свирепая,
Свирепая река, сама сердитая.
Из-за первоя же струйки —
как огонь сечёт.
(из былины «Добрыня и змей»)

Просила мать кровиночку: – На речку не ходи,
извилисты тропиночки у бешеной воды,
да никуда не денешься, опасливы отцы,
безудержные шкодники – мальчишки, сорванцы…
Послушные, пугливые не вертят шар земной,
летали вниз, рисковые, вихрастой головой.
– Храни, Господь, бесчинника! – молилась мать, пока
предчувствиями мучила проклятая река.
Росли сыны, нагрянули лихие времена,
беда невыносимая, а Родина одна.
Смеялся неслух матушкин, прощался поутру:
– Когда тонуть назначено, от пули не умру!
Ах, кабы знать проказнику, что есть одна река,
в которой не настачишься ни щук, ни судака.
Течёт себе, широкая, ни берега, ни дна,
за чёрными осоками лишь смертушка одна,
да не вода – колодина, по чуб, а не по грудь,
течёт река Смородина, назад не повернуть.

Последний солдат

Не спит рядовой, не даёт память,
Далёк его бой, а ещё ранит.
Закашлялся в ночь. Как в бою, чуткий,
Последний солдат закурил трубку.
Морщинистый лоб не семи пядей,
Ни гений, ни волхв, так чего ради?
Служака простой, да и то древний,
Далёкой войны до сих пор пленный.
– Служивый, не спи, соберём ужин,
Ты нужен сейчас, ты нам так нужен…
Расскажешь, старик, как оно было,
Откуда бралась у тебя сила?
Давай, набивай самосад туже,
Парням расскажи, как ты там сдюжил,
Как выжил в огне самого ада?
Нам тоже теперь выживать надо.
– Не знаю! – сказал, а в глазах – мука,
Подумал чуток и развёл руки,
– Так я не пришёл, вот такой номер,
Остался, сынок. Там, как все, помер!
Закашлялся, сник. Задремал, что ли?
А может, устал от своей боли…
А может, сейчас он стоит насмерть,
Вернуться с войны не в его власти.
Уснул городок, а в окне искра,
Последний солдат, а враги близко,
Последний герой, а картуз мятый.
Гори, огонёк, у его хаты.

Гроза попробовала тесто

Попало солнце в край ведра,
из тучи стрельнув ненароком,
стоит пустое со вчера
под пересохшим водостоком.
Небесный гром гремел вовсю,
купались птахи в клубах пыли,
весна готовила грозу,
а бабы тесто заводили.
Весне-то что до той войны,
свои дела, сады да Пасха,
поля, как боровы, жирны,
девчонки ждут любви и ласки,
но гром другой гремит уже,
громчей былого вполовину,
а бабы, руки во деже,
костят проклятую вражину
и крестят рот: – Прости, Господь,
язык за грех, терпенья нету…
и заодно частит щепоть
за мир, за наших, за победу,
но в тесто капет слеза,
кулич-то солон будет, видно,
да как же солон, так нельзя!
Уже смеются, хоть обидно.
Смотрел закат из-под бровей,
вещала курица с насеста,
а в балке тёхкал соловей,
Гроза попробовала тесто…

Не бросай меня, малая родина

Не бросай меня, малая родина,
ни в столицах, ни прочих обителях,
даже если когда-то обидела
твои вечные тьмы и колдобины.
То пустое! Мы крепкие, здешние,
мы на свежем ращёные воздухе,
здесь любовью живут и надеждами,
и до неба взмывают подсолнухи.
Здесь сыны непокорны по-прежнему,
что ни мать, – то глядит богородицей,
на бечёвке в саду белоснежные
облака улетать не торопятся.
Здесь поётся! Под горькую белую
и без горькой, когда не положено,
а под окнами сладкая, спелая
дозревает под песню смородина…
Здесь такая тоска терриконная
разливается по-над вершинами…
здесь и горе, и правда исконные,
что ни поле – могилка вражиная.
Ты сама-то от века страдалица,
а меня, перелётную, милуешь,
и прощаешь меня, и прощаешься,
моя родина малая, милая.

Тишина

Что ни имя – засечка на теле моём,
что ни павший солдат – то и кара господня,
мне являются в ночь, непременно вдвоём,
кто вчера не дошёл, кто не встанет сегодня.
Не пойму, это небо молчит или нет,
оглушённое трубами Иерихона,
если синь замалёвана дымом ракет,
где чертили стрижи с воробьями исконно.
Самый старый из вязов навис надо мной,
бессловесно давая урок первородства,
но какою ценой, неподъёмной ценой,
запредельной ценой тишина достаётся!
Я виной, и своей, и чужою клеймён,
потому не бегу, не боюсь и не ною,
но сгибаюсь под тяжестью сотен имён,
что на мне нацарапаны этой войною.

Часовые

Война умрёт во зле и черноте,
Когда – не знаю, дело наживное,
но точно знаю, что вернутся те,
кто не пришёл когда-то с поля боя.
Сойдутся в круг, покурят, с орденов
Стряхнут ещё не севшие пылинки,
И будет взгляд похожий на отцов
У нашего, который посрединке.
Прищурятся на солнце. В тишину
Серьёзно, по-солдатски, глянут зорко,
Обнимутся и к Вечному Огню
пройдут по изумлённой Красной Горке,
Пройдут по Комсомольской, Кольцевой,
Пройдут по Театральной и Горняцкой,
И станут городской передовой
На площади Победы у акаций.
Застынут камнем муж и сын, и брат,
А наш который, самый молчаливый,
Устроится у стелы в аккурат,
И ахнет площадь в набожном порыве.
А если мать склонится до земли,
От слёз не видя Саши, Лёши, Пети…
Скажите ей, они уже пришли
И дольше нас останутся на свете!
Не стихнет боль, но станут земляки
Навечно городскими часовыми,
У каждой приснопамятной строки
Фамилия, Отечество и имя.

Ничего не закончится

Ничего не закончится. Не истончится печаль,
не исчезнут вовеки потери, ни поздно, ни рано…
где царила любовь, будет рана. Банальная рана,
как бы ни было это смешно, как бы ни было жаль.

Разгрозится победное небо победной грозой,
но ничто не закончится, битвам не будет отмены,
никуда не загинут предательство, подлость, измена
и останется голая правда босой и нагой.

Не согреется вечная (где-то внутри) мерзлота,
не растает Снегурка, состарится в снежную бабу,
королевской стрелы не видать бородавчатой жабе,
да и всякая прочая сказочка та, да не та…

Но я знаю, отвьюжат каких-нибудь восемь недель
и отступит зима. Только в это поверить и надо…
приоткроет ресницы, роняя ледышки, лаванда,
торжествуя, весна городскую возьмёт цитадель.

Потечёт с умилённых верхов ледяная слеза,
раскричится на голой берёзе счастливая сойка
и захочется жить. Незатейливо, жадно и звонко…
Так и будет. Всерьёз и надолго. Не верить нельзя.

Этюдное

Это розовое

Это розовые небо,
эти розовые астры,
стерха утренний молебен,
что под облаком распластан…
шмель ленится волоокий
(на меду и лапки липки),
сливы розовые щёки
растянули на улыбке.
Песнопениям внимая,
спит на царстве георгина,
краснобокие ломают
ветки, – яблони не видно!
Даже лихо не без толку,
яд сварила белладонна…
переполненной кошёлкой
август падает в ладони.

Астра

Порода не видна и крупная не шибко,
но розовый маджента немыслимо хорош,
с восточной стороны у старенькой калитки
хоть простенькая астра, но мимо не пройдёшь.
Одна всегда видней, чем вороха из сотен,
пленительная ножка и сказочный венок,
но век её смешон, услужлив и угоден
первейшему зазимку, чуть дунуло – поблёк.
Оставь же ей, оставь, владыка межсезонья,
ещё немного силы, ещё немного дня,
пошли ей сентября нагретые ладони,
укрой её, а может, немного и меня.
Я слышу холод тьмы на дальних перегонах,
когда ещё рассветы беспечны и ясны,
когда ещё не пал в безрадостном поклоне
цветок, пока не верит в пришествие зимы.
И путается свет в её густых ресницах,
и нежатся под ними зелёные листы,
смотрю, не насмотрюсь, и пусть в метель приснится
калитка, лето, солнце и розовая ты.

Прудовый этюд

Кипящий полдень, яркий свет,
июльским солнцем пруд нагрет,
деля надвое глянец вод,
дикарка-утица плывёт.
Как ночь безлунная, черна
её точёная спина,
глаз насторожен и суров
в извечном поиске врагов,
сама горда, как ледокол,
что путь товарищам вспорол.
За нею следом, не шаля,
четыре юных корабля,
блестящим хвастаясь смольём,
скользят в фарватере своём.
А как средь дочек и сынов
утиный селезень суров,
как режет крепенькая грудь
нагретых волн густую ртуть!
Нет, он своих не подведёт,
он тоже малый русский флот!

Как белые медведи

Дворняги ёжились пока,
Не грело солнце цвета меди,
А в небе плыли облака,
Как в море белые медведи.
Черпали синь когтями лап,
Держали строй неторопливый,
Но мир сутулился и зяб,
Смотреть на небо? Что за диво…
А стаи, нежась высоко,
Сребрились, будто дирижабли
И пили день, как молоко,
Роняя солнечные капли.
О тёмный пруд, прозрачный пруд
Они разбились, словно блюдца,
А кто-то думал, воду пьют
И обязательно вернутся.

Наутро

Черна головушка у пня,
Больное дерево рубили,
А душу взяли у меня
Садовых леших бензопилы.
Грибами щедро пахла прель
И крепким ведьминым настоем,
Щепы колючая шрапнель
Злодеев била смертным боем…
Дрожали поздние цветы,
Сбиваясь в тесные куртины,
А сад молчал до хрипоты,
Он безголосым стал отныне.
Застыл от горя мой эдем,
Но было странно сладким утро,
Мороз на горечь хризантем
Рассыпал сахарную пудру.

И возвращаться не хотел

Упало небо в тёмный пруд,
В пруду поплыли облака,
А гусь, суров и белогруд,
Теперь гортанил свысока.
И всё смешалось на земле,
Как хочешь, верь или не верь,
Но рыб безумных косяки
Метались по небу теперь,
Хватали жаворонки дно,
Улиток лопали стрижи,
А гусь небесное зерно
Клевал и вовсе не тужил,
Скользил по волнам самолёт…
– Ого! Вот это стрекоза!
Хозяйка стискивала рот,
Хозяйка щурила глаза,
Руками всплёскивала синь,
А гусь гордился и летел,
Лохматил солнца апельсин
И возвращаться не хотел.

Август мой

Август мой, золотой божок,
пыль твоя на порог села…
Ты ли мне у крыльца зажёг
астр костёр, молодых, смелых?
Август мой, августейший князь,
я тебе столько раз пела,
твой же Спас от беды не спас
соль души, каравай тела.
Август мой, млечная река
мимо рта утекла где-то,
бог с ней, браги два глотка,
нам с тобой помянуть лето.

Ложатся яблоки

Дрогнет ветка яблони, обронив дитя,
Неслухи да баловни, падают шутя…
Вот придёт хозяюшка, соберёт в подол,
Попадёте, глупые, в чашку и на стол!

Семя перелётное, а поди ж ты, жаль!
Разбросала, бедная, паутины шаль,
Ах, какая тонкая, разве удержать?
И ложатся яблоки в яблочную падь.

Пастораль

Вечер. Летний, моложавый…
Берег левый опустел,
Пастушком на дальнем, правом,
Кличет хриплый коростель.
Улеглась тропа у дома
Не петляя, не пыля,
Потянулась в сладкой дрёме
Утомлённая земля.
Спать пора. Служить доколе?
Расстелила наугад
Фиолетовое поле
Под малиновый закат.

Рвётся утро

Утро скрипнет старостью половиц,
Шаркнет тапком, медленное со сна,
Отразится в чайнике парой лиц,
Обомрёт у сумрачного окна.
Станет время. Некуда убегать,
Сзади память, спереди – ничего,
Пустота, бессмысленность, тишь да гладь
У стекла холодного моего.
Чашка стынет. Пляшет на сквозняке
Чайный пар, изводится ни за грош…
От осенней бездны на волоске
Рвётся утро, нитками не зашьёшь.

Сладко пахнет дурман

Сладко пахнет дурман,
Забродил, старина,
И от браги пьяна,
В небе бродит луна.
То богатство одёж
Задевают Весы,
То на звёздный кортеж
Лают Гончие Псы.
Ни минуты для сна,
Ворожба да балы,
Для любви создана,
Но от света вдали.
А когда не у дел,
То почти не видна,
И бледна, словно мел.
И, как смерть холодна.

Рябила рябина

Рябила рябина под ветром осенним,
Румяные грозди светили во тьму,
Дышала округа грушёвым вареньем
И трубы тонули в смолистом дыму…
Как странно сплетались восторг и потеря!
Я ежилась, мама, в твоём кожушке,
А сердце делилось, как ревность Сальери,
На радость в ладони и боль вдалеке.

Мальвы

Опричник осени лукавый,
Неждан, незван,
Упал на розовые мальвы
Густой туман,
И сквозь изменчивую серость
Большой воды
В меня, как в зеркало, смотрелись
Её ряды.
Ни с места тронуться, ни слиться
В один букет
Продрогшей напрочь веренице
Надежды нет.
Горчила завистью и дрожью
Под ней полынь,
Над ней небесным бездорожьем
Последний клин
Cкулил, как будто трогал лютню
По-воровски.
Зачем от слабости минутной
И от тоски
Вершила горькую потраву
Моя рука?
Срывала розовые мальвы
Исподтишка.

Лошадки белые

Несутся по небу лошадки белые,
Лошадки белые, рысца легка,
Да не от лёгкости остолбенела я,
А вот от зависти – наверняка.
Как ветер, быстрые, как ангел, нежные,
И что пол неба им? На два прыжка,
А я по каменке плетусь по-прежнему
С проворством устрицы и червяка.
Лошадки белые, а зависть чёрная,
Взыграли, вздыбились и понесли…
Над горем, радостью, корнями, кронами,
Да так, что сгинули за край земли.
Ни дна, ни берега, ни душной ярости,
И кровь не капает, и грязь не льнёт,
Не ищут выхода, не ждут, не старятся,
На тверди суетной – наоборот.
Злоблюсь, досадую, а что я сделаю?
Земная вольница невелика…
Несутся по небу лошадки белые,
Несутся по небу, как облака.

На краю у зимы

Яблони ряжены пухом лебяжьим
И облака на дорожках лежат,
Это в затерянном городе нашем
Дремлет у дома заснеженный сад.
Белые ветки и красные кисти
Дрогнули. Птица была, да сплыла.
Снова до слёз безмятежно и чисто,
Снова желанья прозрачней стекла.
Час тишины и короткий, и хрупкий,
Как у любви. Ну, да им поделом…
Курит зима белоснежную трубку
В старой беседке за круглым столом.
Я заберу этот час без остатка,
Час, когда заново молоды мы,
Так невозможно бывает и сладко
Только на самом краю у зимы.

Дорога

Стоим и смотрим на дорогу,
Рябина голая и я,
На ней от самого порога
Извилистая колея.
Обеих взгляд пустой и тёмный,
Как степь туманом, замутнён,
Так смотрят странно и бездонно
Глаза с повыцветших икон.
И нет картины безотрадней,
И безнадёжней, и грустней,
Чем в никуда тропа кривая
И две заблудшие на ней.

Не выгрести

Не выгрести и с ножки не стряхнуть.
Лавина лет сильна и очевидна,
и это так убийственно обидно,
а кто виновен, собственно, не суть.
Хотя… мой август. Спелый, золотой
качался красным яблоком на ветке,
особый сорт, диковинный и редкий
(измена ходит рядом с красотой),
сощурился, нацелился и вдруг
рванул кусок предательски, украдкой
и снял уже кровавую перчатку
с горячих и опять невинных рук.

Скачать книгу