Рассказ о тараканах и их божестве бесплатное чтение

Безликий портрет

Поднимаясь по мраморным ступеням музея искусств, я нервничал. Десятилетний стаж реставратора, как будто испарился, и я был юным, восторженным посетителем. Надеюсь, мне удалось сделать вид, что колонны размером с башню меня нисколько не смущали. Хотелось даже создать впечатление, что такое помпезное заведение для меня привычная рабочая обстановка.

«Вовсе не мелкие провинциальные церкви были моим хлебом насущным последние годы.» – говорило моё лицо.

Но глаза выдавали полностью. Взглядом я пытался постичь масштаб, но как только запрокидывал голову к фреске на потолке, у меня начинала кружиться голова.

Моею гордостью было участвовать в этом немного тайном мероприятии. Я был одним из немногих, кто увидел это в чётком качестве, а не в минутном новостном ролике.

Подойдя к полотну, я замер. За толстым слоем вонючей краски для стен и временным промежутком в две сотни лет передо мной сидел тучный человек. Когда писался портрет, мужчина был уже настолько не молод, что даже придворному художнику, известному своим приукрашивающем действительность стилем, не удалось изобразить красавца. Лицо мужчины почти полностью закрыто, но даже так чувствовался немой укор с его стороны. Мне казалось, он мне не доверяет.

– О, вот и вы. – подходя ко мне, сказал работник музея в форме охранника. – Не заметил, как вы зашли. Думал вас провести, но уже сами всё нашли. – он мялся и обильно потел, совершенно позабыв о манерах. – Вот, видите, что вандалы творят. – Охранник кивнул в сторону полотна.

– За что же его так? – спросил я, чтобы поддержать диалог.

– Да кто их разберёт этих вандалов. Кто говорит, что мол домогательства и насилие были с его стороны. А кто утверждает, что взяточником был страшным. Да какая уж теперь разница. Я считаю так – искусство портить нельзя. Кем бы ни был человек на портрете. Вы согласны? – он уставился почти впритык.

Я кивнул.

Снять напряжение у охранника не получилось, он стушевался ещё сильнее, что-то пробурчал под нос и скрылся в каморке под лестницей на второй этаж.

На самом деле чувства у меня были противоречивые. Порчу полотна я, как искусствовед, одобрить не мог, но и вывешивание столь противоречивой фигуры в холле, приветствующем посетителей, тоже не поддерживал. Совсем другое дело было бы, расположись он скромнее где-нибудь в углу, куда ни один бодрый и прыткий ум не доходит, или затеряйся в ряду больших полотен с раскидистыми пейзажами. Тогда бы никто его не тронул.

В этом храме полотен и статуй было не комфортно. С витражей на окнах и расписного купола строго смотрели многочисленные блюстители порядка. Их немой укол заставил вздрогнуть мои плечи. Вспоминались знакомые обстановки: маленькие церквушки и покосившиеся домики с печками. Там я медитативно убирал плесень с почерневших икон. Как сейчас помню эти ощущения: тишина, добродушные бабушки, настойчиво предлагающие чаепития с пирожками, запах сушёных трав или ладана, сердитый дед в поношенном жилете, из-за угла контролирующий процесс.

Сторож долго не появлялся, так что я решил действовать сам. Для начала я аккуратно снял картину со стены, потом достал из рамки и отнёс в подготовленное для меня место. Мне заранее сообщили, где искать мастерскую.

Вооружившись специальной лопаткой, я начал убирать верхний слой краски. Она отходила нехотя, как будто лениво. Её синеватый блеск стирался, передо мной оставалось мутное тёмное пятно. Непробиваемое и деревенеющее от моих прикосновений. Несколько часов я по слоям доставал человека из-под присохшей корки. Мои аккуратные действия не спасли изображения. Когда инородная краска была снята, на меня смотрело большое пятно с несколькими волосинками сверху. В области лица не осталось почти никаких намёков на былое высокомерие. В низу картины скромно читалось название – слово «Портрет».

Я открыл поисковую систему и забил всю имеющуюся информацию, которой располагал. Сначала пролистал интернет-библиотеки, потом сайты, использовал несколько популярных приложений с фотографиями из галерей, но тщетно. Нехотя я вернулся к сторожу.

– В смысле вы не знаете, что это за картина? – не веря себе, пытался понять мой вопрос сторож.

– Я не знаю, как выглядел оригинал, этого нет в интернете. У вас в архивах есть копии? – повторял я, всё больше раздражаясь от потупленного лица напротив себя.

– Ну… – протянул он, почесав затылок- Давайте посмотрим.

Мы несколько часов гуляли по закоулкам музея, обрекая себя на ингаляции пылью, нашли несколько похожих по непримечательности портретов и их копий. Возможно, что прошлый хранитель музея забыл отсканировать нужное полотно. От каждого нашего шага вверх поднималась пыль. Мы шли в этом дыму, как в болоте, достававшем до колен. Охранник усиленно прижимал брови к переносице, что делало его более похожим на гнома, совсем не добавляя серьёзности. Его вязанный красный жилет был настолько растянут в его области тела, плотно связанной с креслом, что тянулся широким хвостиком, раскачивающемся при каждом шаге. Мне нравилось смотреть, как он выписывал циклоиду в воздухе. Это интересовало больше, чем сваленные в кучи полотна и находящиеся в состоянии перманентной реставрации фигуры. Обойдя длинные и низкие коридоры, сторож остановился, его хвостик замер.

– Получается, нет такого. – он пожал плечами.

– Подождите, а как мне тогда восстанавливать картину? – возмутился я, не имея представления, что делать теперь.

– Уж не знаю. – недовольно фыркнул он, как бы намекая, что это не его проблема. – Мне работать пора. – произнёс он и довольный поковылял в сторону лестницы, радостно замахав хвостиком.

«Запись с камер.» – проскользнуло в моей голове.

Ведь ролик с тем, как активистка в жёлтой куртке обливает картину доступен. И там можно посмотреть на оригинал. Я моментально нашёл то видео, и оно даже было относительно чёткого качества для камеры видеонаблюдения, но это немногое мне дало. Дело в том, что лицо было исключительно невыразительным. Из тех, которые забываешь даже, смотря человеку в глаза. На телесном цвете лица находились среднего размера серовато-карие глаза, под ними терялся нос, увлекая за собой губы.

В полном бессилии я пошёл к дирекции музея.

– Ничем не можем помочь. – сказала очень занятая дама с самодельным гнездом на голове. На этой неделе должна состояться выставка одного очень экстравагантного художника, а он решил резко всё отменить из-за смерти канарейки.

Я вышел на порог музея и стал смотреть вдаль. Слабый ветер дул в спину. По его велению на высоте, сравнимой с потолком музея, облака играли в догонялки. Я смотрел, как они меняют форму, сталкиваются, деформируются.

"Какая метафора времени." – подумал я, немного погодя добавил. – "Хотя это и есть время."

Его неумолимость безвозвратно меняла реальность. Настоящее становилось прошлым с той же лёгкостью, что волны сменяют друг друга, ни на секунду не позволяя себе остановиться.

Вышел покурить сторож.

– А расскажите историю картины. – сказал я не без радости, что ветер несёт табачный пепел в противоположную сторону от меня.

– Да чего рассказывать. – он закурил сигарету и поправил жилет. – Анна Семёновна сказала, повесить что-то на входе, я достал со склада ближайшее и повесил. Скоро выставка, опять всё перевешивать. – его тяжёлый вздох ознаменовывал предвкушение большой работы.

– Может, просто убрать портрет? – неожиданно спросил я.

Охранник медленно повернулся ко мне со взглядом полнейшего недоумения.

– Не, так не пойдёт. Списать с зала картину это целое дело. – он крепко сжал сигарету в пухлых пальцах.

– А можно ли повесить её на верхнем этаже в конце? – мой вопрос был встречен косой улыбкой.

– Это можно. – посмеиваясь сказал он, закашлявшись дымом.

Так я и сделал в итоге. Странно было нести полотно по коридорам, заполненным всякими искусными вещами. Это напоминало процессию, где каждый натюрморт вазы с цветами и статуэтка птицы провожали меня взглядами. Две сотни лет в моих руках,чьё-то достоинство, и я несу его на чердак.

Я стоял напротив большой картины в квадратной рамке и думал.

Он отождествлял собой тот класс людей, который никогда не видно, но именно от его решений зависит больше всего. Именно такие мужчины проводят большую часть жизни за серым столом в маленьком кабинете, чтобы потом гордо повесить дорогостоящую картину с собственной персоной в огромном доме.

На тучном мужчине преклонного возраста не было лица. За широкими мазками не было видно тяжёлого взгляда, вселявшего ужас когда-то. Я не стал рисовать лицо с нуля, это мне запретила дирекция, а на мой вариант просто замазать его, она суетливо кивнула и показала знаком, что мне лучше удалиться.

Так этот чиновник умер во второй раз, теперь его не было даже в памяти живых. Он будет здесь почти один, среди натюрмортов. Будет ожидать посетителя, молить о мимолётном взгляде, но даже самый преданный почитатель искусства, выражающий свою страсть в непоследовательном и беспричинном поклонении любому автора любой эпохи, не сохранит ясности взора, будучи замученным этажами и коридорами неоспоримых шедевров. И человек на стене будет, хоть и не наблюдать, но точно ощущать скучающий вздох и слышать удаляющийся шаг.

А потом я ушёл.

Зеркало

Мне часто приходится ходить в магазины, особенно в тот, что около дома. Там спокойно и тихо, люди как будто движутся не в общем пространстве, а по индивидуальным коридорам, в упор не видя друг друга. Всё шло своим чередом, не менялось годами, пока в один день незримые, но непроницаемые воздушные стены спали под тяжестью безумия.

Когда настал вечер, я зашёл в двери, по привычке кинув взгляд на прилавок с нужным товаром. Немного поодаль стоял человек. Не переставая шевелиться ни на секунду, он дал мне повод думать, что, вероятно, гражданин болен, и мне следует проявить терпение и сочувствие. Со слегка опущенной головой я подошел к нему со спины. Человек был одет в клетчатую рубашку с бело-синими полосами и черные штаны, подчёркивающие грузное тело. На голове, менявшей свое положение чаще всех других частей тела, больше всего места занимала лысина. Я уже начал обходить его, когда неожиданно ощутил давление ещё одного присутствия. Будучи в наклонённом положении, когда пальцы начали тянуться за пакетом молока, я замер. Человек был не один. Мне стоило труда признаться себе в том, что я только что отчётливо видел две фигуры. Совершенно одинаковые фигуры. Ещё один человек пенсионного возраста стоял строго напротив первого и повторял его движения с точностью зеркала. Я почувствовал, как тело содрогается от необъяснимого страха. Медленно и осторожно я повернул голову. Оба старика смотрели на меня совершенно одинаковым выражением в симметричной позе. Я подпрыгнул на месте от испуга, и пакет вылетел у меня из руки, стукнулся о пол. На тускло-сером полу появилась быстро растущая белая лужа.

Старик растянул неестественно большой рот в улыбке и беззвучно зашевелил губами. Его двойник в ту же секунду проделал то же. Я сделал два шага назад, и повторяющийся дед, очевидно, утратив ко мне интерес продолжил. Не понятно было, кто был зачинщиком кривляний, оба как бы начинали и заканчивали вместе. Я немного рассмотрел их, стоя на безопасном удалении. Только один старик дергал рукой, как второй, всё так же стоящий напротив, без всякой задержки откликался. Они высовывали языки и дергали головами, делали вид, что переступают через что-то, а потом как будто крутили невидимые предметы в руках. Отойдя от окаменения, я скоро покинул здание.

На следующий день, надеясь, что ночь очистила мой разум от странного видения, я с легкой опаской зашёл в тот же магазин, но ещё до того, как дверь успела захлопнуться, я увидел их. Два человека стояли прямо в холле и точно дублировали действия друг друга к удивлению нескольких прохожих.

Такое стало продолжаться ежедневно. Человек и его клон не издавали звуков, ничего не покупали, но тем не менее неплохо пугали посетителей. Я жадно ловил слухи, стоя в очереди или подходя к своему подъезду, они противоречили друг другу, а иногда и тому, что я видел сам, но в надежде узнать хотя бы часть истории, я продолжал прислушиваться к шепоту зевак. В результате, я не выяснил ничего: никто не знал, кто эти два зеркальных человека и откуда взялись.

Через две недели простые повторения стали ещё более странными. Так один дед закинул ногу за спину, оставаясь стоять на другой, а руками в это время растягивал своё лицо с такой силой, что нос повис над выступом желтых зубов, как на краю обрыва. Второй без труда тут же оказался в такой же позе.

«Похоже на танец.» – прозвучал приглушённый голос в толпе.

Но это был не просто танец. Рядом со мной происходили бесовские пляски. В этой пугающей позе тела начали прыгать, еле удерживаясь от падений. Мне казалось, что сейчас они допрыгнут до потолка. И полезут по нему.

Потом, мучаясь от кошмаров, я вспоминал, что один сказал «помоги мне», снова повернув на меня дублирующийся взгляд, но, скорее всего, это мне почудилось. Никто не слышал, чтобы они производили хоть какой-то шум даже во время прыжков, а о внятных словах не слоило и думать.

В один день клоунада из стариков, в которой один другому клон, закончилась так же спонтанно, как и началась. Я хорошо запомнил звуковую волну, ударившую по ушам, последовавшую за ним всеобщую истерию и, в особенности, панику, сбрасывавшихся с эскалатора людей. Долго потом во дворах шептались о пустом полу и полном отсутствии следов. А у меня с того дня начались головные боли по утрам и кошмары.

Дублированным никогда не приходилось касаться друг друга, стоя на неизменно разделявшем расстоянии в тридцать сантиметров. Тем не менее явно связь между ними была, как у двух марионеток с перепутанными нитями.

В очередной раз бесшумно приземлившись на одну ногу, существа мгновенно достали из карманов по пистолету и выстелили друг другу в лоб.

Тени

Уже несколько дней девушка, сидящая сейчас за работой, мучилась тревожными сигналами бокового зрения. Разум, казалось, специально стремился обмануть её, убедить, что куртка на крючке скрывает убийцу, а случайно упавшая на окно тень дерева на самом деле незнакомец, повисший в воздухе в метре от балкона второго этажа с камнем в руке. Сигналы опасливого ума всегда были ложными, но ощущение постоянного, беспристрастного надзора, проводившегося без всякого разрешения, сильно давило, внушая безнадёжность.

Хуже всего были детали, самопроизвольно дорисованные воображением: огромные глаза со зрачками во всё глазное яблоко или без зрачков вовсе, непропорциональные конечности и неестественные движения. Ещё у них были мистические способности. Силуэты летали за девушкой, двигаясь только, когда она моргает или отворачивается, телепортировались ей за спину или за ухо, но исчезали, если смотреть на них прямо. Могли бесшумно прыгать в поле зрения, обратившись в падающую листву, тянуться тенью домашних растений, заглядывать через плечо…

С каждым днём девушка всё больше укреплялась в мысли, что пугающие тени не несут опасности. На проверку сигналы оказывались ложными. Но даже будучи надуманными, они устрашали правдоподобностью. Если страх можно отстранить логикой и здравомыслием, то тревогу так убрать нельзя. Как и гнетущее чувство собственной беспомощности перед обезоруживающей неизвестностью.

Каждый раз, когда она поворачивалась, силуэт превращался в безобидные предметы. Но будто как раз это было иллюзорностью, обманывающее своей показной простотой и невинностью. Зло играло, успевало спрятаться, пока длилось секундное моргание или разворот головы. Какое-то время спустя девушка перестала проверять силуэты. Может, боялась, случайно поймать скрывающегося, а, может, и в безобидном стала видеть нечто ужасное, которое могло ввести в заблуждение глаза, но не чувства. Смотря на груду одежды на стуле, которая секунду назад представлялась ужасным монстром, она продолжала ощущать холодный пот на спине. Как будто перевоплотившийся кошмар, меняя облики, сохранял свою сущность в неизменном виде, тем не менее продолжал создавать жалкие иллюзии в надежде остаться незамеченным. Но в этот раз она явно ощущала его присутствие.

Вскоре даже собственная тень, волочащаяся по пятам, стала вызывать дискомфорт, а блики от лампы неустанно наблюдали своим пустым лицом. Однажды, она вскрикнула от собственного отражения. Оно подпрыгнуло, девушка тут же сжалась, будто боясь нападения. Но существо за стеклом дрожало, боясь раскрыть глаза. Когда она нашла в себе мужество – решила изучить существо. Вид его был совсем изнеможденный, унылое выражение подчёркивалось чёрными полукругами под глазами и тусклым цветом кожи.

Так продолжалось некоторое время: утром она учила, как параметры порядка меняются в фазовых переходах разных кристаллографических структур, а ночью тряслась на кровати, боясь высунуться даже частично. Ночь превратилась в господство теней, которые переставали прятаться и распрямлялись во весь рост, свисая над загнанным существом.

В один день всё изменилось. Силуэты вышли с ней на улицу. Они готовились все предшествующие дни. Поджидали за каждым углом, в витринах, под деревьями. Нервы были на пределе.

«Это тень, просто показалось» – повторяла она, ощущая, как шаги крадут уверенность у слов.

Тело стремительно набирало скорость. Тени двигались согласованным ансамблем вместе с шагами. Тёмные силуэты стали опережать и дразниться, ехидно скалиться причудливо помятыми лепестками цветов в витринах и пытаться дотронуться мрачным недружелюбием в лицах прохожих.

«Там никого нет.» – уже кричала она внутри себя, но никто не слышал. Никто не видел, от кого она бежит. Никто не мог помочь.

Жгучая боль в лёгких заставила остановиться, чтобы, переводя дыхание, она снова оказалась под пристальным взором силуэта. За дверью магазина.

«Мне снова кажется, там никого нет.» – прорычала в сердцах она разгорячённо и с усмешкой резко повернула голову, чтобы успеть, чтобы застать обман врасплох и покончить с беспочвенным страхом.

С той стороны стекла в упор смотрели стеклянные, не моргающие глаза. Она шевельнулась, отступив на шаг. Окаменелые зрачки двинулись за ней.

Глаза

Шепотом холодный ветер говорил с каждым входящим на факультет. Высокие тополя томно покачивались.

Я медленно плёлся по коридору, разглядывая рисунки, развешенные на стенах. Несмотря на то, что со многими здесь я знаком, мало кто одарит меня приветливой улыбкой. Студенты передвигаются понуро, ссутулившись под тяжестью гранита науки. Ради забавы я иногда заглядываю им в глаза.

Их взгляды холоднее ветра на улице. Из полуприкрытых век выглядывает лишь немой вопрос, тонким слоем покрывший тяжёлые заслоны безразличия. Если бы глаза могли создавать стужу, клянусь, здесь бы пришлось делать ежедневную уборку от снега или хотя бы прокладывать тропинки между сугробами. Каждый раз, когда я сталкиваюсь с кем-то из них взглядом, у меня возникает чувство, будто перед носом с силой захлопывают дверь. От общей атмосферы недоброжелательности становится не по себе. Я бросаю рюкзак на пол и сажусь сверху. Моя голова падает на колени.

За окнами нет ничего, кроме тоски. Я медленно вожу взглядом по аудитории, но не могу его никуда пристроить. Кажется, что пыль даже на головах. За лекцию в моей тетради стало на несколько исписанных серостью листов больше.

В полдень у меня важная встреча, не хочу опоздать. Почти бегом двигаюсь до кабинета, сражаясь с тяжёлыми дверьми.

Человек в кабинете оборачивается и улыбается, приглашая войти. Я аккуратно устраиваю ранец рядом с собой. Между ним и мной завязывается приятный диалог о поликристаллах. На самом деле, я плохо в них разбираюсь, но он с готовностью отвечает на мои вопросы. Я нервничаю и с трудом складываю термины в предложения, не выпуская из рук конспект с карандашом. На компьютере человека всегда либо график, либо таблица. Я поглядываю на экран из любопытства. Он спрашивает, какую книгу я читаю. Немного смущённый я радостно говорю автора, название и коротко описываю литературный стиль. Он уточняет, что спрашивал про кристаллофизику. Ещё более смущённый, я начал мямлить что-то из того, что недавно открывал. Человек улыбается и протягивает с полки книгу. Я стыдливо киваю, обещая обязательно прочесть, даже фотографирую обложку.

Повисло молчание. Конспект немного покачался у меня в руках и прилёг на ноги. Не зная куда деть взгляд, я и вовсе роняю его на пол. Он скользит по линолеуму, цепляясь за неровности, как мокрая половая тряпка. Мне хочется исчезнуть.

Вдруг человек начинает разговор о литературе. Несколько обескураженно и вместе с тем вопросительно смотрю на него. Он рассказывает, не обращая внимания на то, что я не выпускаю из рук пуговицу на свитере. Из моего поля внимания ускользает свист воздуха за старыми оконными рамами. Я перестаю слышать, как ветер даёт концерт с оркестром под дикие танцы тополей. Он шутит и смеётся. Три пальца закрутили пуговицу в крайнее положение и остановились, когда человек спросил моё мнение. Из кончиков пальцев ушла чувствительность, они едва касаются пуговицы. Я поднимаю глаза от низа свитера и встречаюсь взглядом с человеком. Ожидая хлопка, я морщусь, чтобы не прищемило нос, но дверь открывается. Пуговица обрела свободу. Я что-то объясняю, активно жестикулирую по своему обыкновению, пока из поля зрения уходят тугая дверь, в которую я сюда вошёл, пыльные шкафы у стены. Я, не моргая, смотрел впереди себя, но не замечал, как стирается кабинет. Человек внимательно выслушал и подметил то, на что я не обращал внимания. Это заставило задуматься. С любопытством я посмотрел ему прямо в глаза. Они приятные. Секунду. Пять секунд. Десять. В широком пространстве вокруг не было ничего конкретного, обладающего чёткостью. Я плыл или летел в этом пространстве. Беседа продолжалась, но я уже не помнил ни конспекта, ни пуговицы, ни холода. Пространство было всеобъемлющим. Я парил в нём, не боясь приземления. Оглянувшись, заметил, что вокруг меня нечто подобное эфиру. Оно не пропитывает свитер, но окутывает всего меня. Волосы потеряли вес, я и сам его потерял. Холод окончательно прошёл, я не ощущал никакой температуры. Весь внешний мир для меня пропал. Я пошевелил рукой. Между пальцами было мягкое и почти неуловимое пространство. Оно было единственным, что окружало меня. В последнее мгновение, пока я ощущал своё физическое воплощение на моём лице появилась улыбка. Осталась только мысль.

Научно-исследовательский институт

– Тезис не принят. – монотонно проговорил работник, отдавая лист с печатями и подписями обратно.

На сером лице человека, беспомощно вытянувшего руку, отражалось непонимание. Он сидел на маленьком стуле со слезшей обивкой в неуютном и мрачном кабинете. Желтоватое освещение создавало видимость потрёпанности белых рубашек. На стене висел календарь пятилетней давности. Его повесили ещё до закрепления кабинета на сотруднике.

– Как это не принят? Я же внёс правки, на которые вы указывали. – жалостливо проговорил научный сотрудник, стараясь не рассердить рецензента.

Тот лишь показал на письмо с перечнем новых правок, и грозно бросил жест удалиться.

Человек в белом длинном халате встал со стула и вышел за дверь. Его переполняло что-то среднее между яростью и отчаянием. Ещё раз печально пробежав взглядом по листку, он открыл письмо и увидел ещё большее количество правок, чем было. Придирались к каждому слову. Начиная со слова "перовскит", которое знает каждый, кто когда-либо изучал кристаллы до "модельной расшифровки", чьё очевидность толкования заставляла усомниться в адекватности проверяющего. Как и полагается в язвительных дебатах высокорейтинговых журналов, прошлись по таким вопросам бытия, как нужность этого исследования, и какое место оно занимает в огромном океане сомнений и догадок под названием "наука". Всё это делалось под прикрытием заботы о том, чтобы сотрудника не высмеяли на конференции, задавая эти вопросы в лицо, но бумажный голос нисколько не умалял унижения.

Немного пошатываясь от недосыпа и усталости учёный зашел в лифт, чтобы тот отвёз его на первый этаж. Там проводился повторный эксперимент для подтверждения гипотезы. Нужно будет снова долго сидеть за громко жужжащим прибором, снимать с него показания и стараться их интерпретировать. Самое сложное, наверное, выяснить что привело к отличным от ожидаемых результатам, а может и попытка объяснить, что они значат.

В лифте было тесно. Для большего эффекта там висело зеркало, чтобы человек не терялся в догадках о ущербности своего вида, а был в нём уверен. Сотрудник почесал руку. Там было пятно от недавнего эксперимента, к которому он отнёсся без должной опаски, на что кислота ему тактично указала.

Едва нога ступила на подложку с решётчатым рисунком, как лифт слегка качнулся. Так не должно было быть, но внимание занимал процесс раздумий над очередным витком дискуссий с рецензентом.

– Через час надо будет спуститься на цоколь к опытному производству. Может, плохо отшлифовали изнутри детектор, и это он фонит на измерениях. Или ширина свыше показателя чувствительности. – переступая с ноги на ногу, он говорил вслух. – Когда уже моё имя будет в списке научных руководителей. Аспиранты достаточно компетентны для того, чтобы вести студентов вперёд. Учусь уже десятый год, а университет даже моего имени не знает, только фамилия. Удивятся, наверное, когда три слова на обложке докторской увидят.

Погас свет. Вместе с ним упала надежда одного маленького человека на большое будущее.

Измождённые долгими часами за клавиатурой руки коснулись лица, затем провели по нему, будто желая снять плёнку уничижения. Он не понимал, что что-то не так, внутри него было столько давящей тишины и непроглядной темноты, как и в этом небольшом движущемся гробу сейчас.

Сложно представить, что когда-то этот же человек занимал первые места в спортивных соревнованиях, мог бегать босиком по деревянному полу зимой. На его румяном лице, обильно осыпанным веснушками, громогласно провозглашалась молодость. Длинные, вьющиеся волосы блондина обрамляли круг лица, струились по плечам. Тогда научный сотрудник ещё не знал, как ощущается сердечная боль, усталость без единой поднятой гантели и давящее нехватка воздуха. Как будто пыль покрыла лёгкие изнутри таким же слоем, как выступавшие из под халата руки. В этих низких, тусклых помещениях, где пыли больше, чем воздуха, невозможно было избежать участи подложки, на которую наносится всё, что угодно создателю. Казалось, что даже его глаза из голубых с зелёным отливом стали цвета вечернего тумана. Они так устали смотреть, как сползает на пол солнечный блик, тускнея с каждым часом, пока его не сменит сухой свет лампочки, как визуально одинаковые образцы керамик почему-то показывают разные результаты.

"Наука для здоровья вреднее, чем табак и алкоголь вместе взятые." – конечно, он понимал, что его причастность к собственной смертоподобности была, но тяжело быть позитивным, когда дёсны ноют от гранита науки.

У того человека были мечты, непомерной величины амбиции и большое желание посвятить жизнь чему-то важному, уважаемому, может даже, войти в историю. Он был ярко выраженным идеалистом, хотел честным трудом заполучить известность в узких научных кругах, чтобы при объявлении его имени на конференциях профессора одобрительно кивали и поправляли в интересующемся трепете очки, а студенты в коридорах чуть заискивающе здоровались. Чтобы на его лекции стягивались даже с других направлений, и приходили заранее, занимая очередь друзьям, чтобы заполучить лучшие места.

Лифт стал раскачиваться из стороны в сторону, сначала учёный быстро подстроился под внешнее влияние и резонансно колебался с лифтом. Темнота слила их воедино, и было уже не понятно, где заканчивается его тело. Ему казалось, что тошнота начинает подступать от переутомления, такое часто случалось. Он отошёл к краю, так что кривой позвоночник уперся изгибами в твёрдые, колеблющиеся стенки. Он схватился за колени и наклонился, казалось, что потемнело в глазах. Тогда он понял, что света нет, и поймал себя на мысли, что не помнит, как давно. Сердечный ритм стал слишком сильным, чтобы удерживаться на ногах. Тело сползло по стенке и скрючилось на полу.

– Я уже должен был доехать. – заметил человек, но лифт начал набирать ускорение.

Внезапно учёный заметил, что на табло "-1" этаж, но такой кнопки не было в доступе. Разве у них вообще есть такой. Больше цифр не появлялось, а лифт продолжал двигаться вниз.

Сейчас он ощущал себя насекомым, зажатым в узком углу бюрократической коробки, похороненном под слоем бесконечных претензий и требований. С опасливо поджатыми конечностями он трясся и почти плакал. Халат путался под ногами, казался слишком большим. Бесконечно печальные глаза в расфокусе смотрели вниз.

Послышался скрежет. Он усиливался, учёный закрыл полупрозрачными руками уши, но это почти не спасало. Звук перерос в оглушительный свист, в тщетной попытке защититься человек пробовал кричать и совать пальцы в уши, но как будто помогал внешним средам проникнуть внутрь глубже. Внезапно звуковые колебания прекратились, продолжая давить на голову в диапазоне, который не может уловить человеческое ухо. Это вызывало чувства сначала тревожные, как когда боишься оглянуться после шороха в пустой комнате, потом приближающиеся к паническим. Как и подобает, страх маскировался в области иррационального. Внушал, что всё это в голове, это сон, кошмар. Точно не то на что стоит обращать внимание. Но трясло его по-настоящему.

Вспомнилось, что иной раз, получая керамический образец, научный сотрудник начинал ощущать братскую солидарность. Как будто он тоже был слеплен из серых порошков и пыли и только лишь для того, чтобы быть исследованным каким-нибудь разрушающим или просто неприятным методом. Как в кошмаре, где он на дне полусферической ступки мечется в агонии, пытаясь забраться в любую щель, спрятаться от огромного аппарата, намеревающегося раздавить.

Тело стало сползать вверх, прижимать к потолку металлической коробки, затем вжимать в него. Колени на пределе возможностей упирались в соседнюю стенку, чтобы оставить себе какое-то пространство.

Он вспомнил, как иногда чувствовал вину, посылая на первичный дифрактометрический анализ образец, как будто ему могло быть больно. Но намного печальнее было посылать на что-нибудь типа мессбауэра или рамена, там лучи проходили насквозь керамику, а не отражались от поверхности. Радиоактивный изотоп излучает жёсткие лучи, они не останавливаются перед корявыми террасами поверхности. Легко проходя через кожу керамики, устремляются вглубь, до самых кристаллических решёток.

Со стен стало веять жаром, человек натянул на ладони рубашку, чтобы не обжечься. Трясти стало так, что учёный прикусил язык, чтобы зубы не выбили друг друга. Всё ощущалось, как в абсурдистском кошмаре. Кожа с лица максимально натянулась и переместилась к затылку, когда лифт начал притормаживать. Глаза закатились, хотелось их защитить, но тяжело было оторвать руки от стен лифта. Кости дрожали, сопротивляясь силе, стремившейся их сломать. Внезапно лифт остановился с тормозным путём в десять метров. Тело отклеилось от потолка, как старая жвачка, чудом приземлившись на раскоряченные ноги. Его истощенное аттракционами тело походило на богомолье.

Двери открылись и шатающегося лаборанта обдало паром от кипятка. Около него стояли две тёмные фигуры в белых халатах и странных угловатых туфлях. Учёный упал, сильно ударившись головой, до того, как успел разглядеть рога.

В здании с бетонными стенами

– Вот вы ничего не записываете, поэтому и не помните. – возмущённо кричал старый человек.

В душном и тяжёлом воздухе небольшого помещения вяло двигались мысли. На их незримые формы давили обшарпанные стены, осыпающийся потолок сковывал, отражая громко произнесённые слова по многу раз.

Смурные лица слушателей выражали эмоции в диапазоне от тусклого, боязливого псевдоучастия до полной апатии. Если долго смотреть на них, может показаться, что это и не люди вовсе, а биологические холсты, на которых говорящий словами рисует то, что ему захочется. Речь была рваной, непоследовательной, как дождь, который льёт туда, куда подует ветер. Человек поправил очки на носу, что придало его взгляду некоторой строгости. Однако, значимости персоне это не добавило, и вязкая обстановка продолжилась. Один из слушателей протяжно зевнул и закинул голову назад, потолок казался интереснее, чем затянутый танец движений говорящего. Вверху было множество трещин, они образовывали бесконечно запутанный лабиринт тупиков и извилин, в похожей карте нейронов блуждали мысли. Тени окрашивали комнату в пепельно-серые тона, что придавало ощущения запыленности. А может, комната просто была пыльной.

Другой слушатель рассматривал свои пальцы. Они были худые и длинные, с ярко выраженными венами. Казалось, что можно ощутить движения маленьких кровяных телец. Прижатый к вене палец, слегка вздрагивал от каждого импульса. Не только этот персонаж сомневался в своей причастности к миру живых.

Его сосед, наоборот, упитанный и розовощёкий, что-то листал в своей тетради с каракулями. На желтоватых листах корчились сокращения слов в произвольном порядке. Немалым трудом станет расшифровка единого текста, в котором пропущены все окончания, предлоги и отдельные части предложений. Этот человек был единственных кто ещё пытался угнаться за потоком мысли говорящего, выхватывая и фиксируя то отдельные длинные слова, то конструкции с упущенными смысловыми акцентами.