Избранное бесплатное чтение

Двор

Двор, в середине которого виднелся старый двухэтажный дом с облупившейся штукатуркой, находился на возвышенном берегу Салгира, недалеко от реки. Здесь прошло все мое детство. До того, как началось строительство гостиницы «Украина», были вокруг и другие жилые здания. На втором этаже соседнего дома жила, например, моя ровесница Танечка Михайлова. Однажды мы с ней вместе ходили с сосками по двору, а сестричка Софа сказала про нее, что это моя невеста…

Было небольшое строеньице с виноградной беседкой и множеством собак и кошек, всегда окружавших тетю Валю. Она частенько заходила к маме. Одну болонку, помнится, звали Дэлька. Тетя Валя была веселой, любила дорогие и красивые вещи, хорошо одевалась, носила короткие стрижки. Про нее ходили слухи, что во время оккупации она путалась с немцами.

В небольшой пристройке к нашему дому жили тетя Надя, дворничиха и шофер дядя Петя. У него была в распоряжении грузовая машина, кажется, полуторка. Изредка он катал на ней нас, ребят. Это был праздник. По краю небольшого внутреннего дворика у всех были сараюшки. Центрального отопления тогда не было, поэтому там держали дрова, уголь для печей и подсобный инвентарь. В маленьких палисадниках росли фруктовые деревья: вишни, абрикосы и сливы, а также кусты смородины, огородная зелень, клубника. Недалеко от нашего участка была водопроводная колонка. От нее носили воду ведрами и лейками, пристраивали старые резиновые шланги. Нередко летом я спал у нас в садике. О, это было незабываемо! Проснешься ночью, колышутся ветви деревьев, а сквозь них мерцают на черно-черном небе ярко блестящие звезды…

Секрет

Как-то одна девочка показала мне свой «секрет». В углу двора она аккуратно расчистила цветное стеклышко, прикрытое тонким слоем земли. Сквозь полупрозрачное малиновое оконце было видно засушенные цветы, какие-то бусинки, светлое перо. Очень запомнилось – первое посвящение в чужую тайну и первый урок красоты…

Игры

Конечно, мы, мальчишки, прежде всего, играли в войну. Другая игра у нас была в коней и всадников. Выбирали лужайку и разбивались на пары. «Всадники» забирались на плечи «коней» и начиналась карусель. Стянутый со своего «коня» считался проигравшим. Случалось, это были большие сражения. Если в компанию брали девчонок, то большей частью гуляли в «запечатки». Тут у каждого в запасе имелись свои заветные места, где он прятался. Были и дежурные задирки. Например, если кто-то ловивший проявлял большую осторожность, ему кричали:

– Дома кашу не вари, а по городу ходи…

Часто мастерили самодельные луки и стреляли по каким-то целям, а то и друг в друга. Взрослые в этом случае начинали ругаться:

– А если ты ему в глаз попадешь?

Обычно вопрос повисал в воздухе…

Ну конечно же, были еще разные игры с мячом. Причем чаще других – в забытый теперь штандер. Футбол и волейбол пришли позднее. Однажды мяч залетел на крышу сарая. Мне тогда было лет восемь-девять. Я полез наверх, скинул мяч, но зацепился за что-то, спускаясь, и упал с крыши вниз лицом. Неделю лежал в больнице – оказалось сотрясение мозга. Бедная мама, конечно, была в ужасе. После того она меня долго не выпускала гулять во двор. Это было тяжелым наказанием.

Батискаф

Речка, протекавшая недалеко, являлась, особенно летом, одним из центров нашего притяжения. Воды в ней было обычно по колено, кое-где, может, по пояс. Со временем, правда, возле городского сада построили плотину. Там уже стало можно и поплавать, и понырять. Случалось иногда, после обильных дождей наш Салгир разливался и показывал свой норов бурной горной речки. Тогда ходили на него смотреть, а самые смелые пытались перейти его вброд по заливаемым водой камням.

Некоторые ребята часами сидели с удочками – ловили пескарей. Утверждалось, что они в реке есть. Лично я, кроме жаб и головастиков, ничего живого там не видел.

Однажды Витя, отличавшийся техническими склонностями, показал нам с гордостью металлическую коробку с маленьким окошечком, куда был вставлен кусок стекла. «Конструкция» была тщательно обмазана пластилином.

– Что это такое? – спросили мы его.

– Это – батискаф, – сказал юный техник.

– Мы сейчас будем его испытывать на реке.

Надо сказать, слово было незнакомым и звучало очень внушительно…

Оказалось, что Витя вставил внутрь коробки батарейку и лампочку от карманного фонарика. Удивительно, но, когда «батискаф» стали на веревочке опускать под воду, задумка удалась. Фонарик работал, освещая подводные окрестности. О, какой был восторг! Для нас это стало прелюдией к роману Жюля Верна о капитане Немо…

Грибы на удочку

Наверно, несколько лет любимым моим домашним занятием являлась ловля грибов. Это была тренировка терпения! А теперь я вижу здесь и Промысл Божий – прелюдию к будущей научной работе с долгим изнуряющим сидением над компьютерными программами.

Грибы были деревянные: съедобные боровики, подберезовики и маслята, а также и мухоморы, бледные поганки и пр. Ловились они на удочку, которой служила круглая длинная палочка с прикрепленным проволочным кольцом подходящего размера. У каждого грибочка оказывался свой характер. Тут нужен был опыт не меньший, чем в рыбной ловле. Все гениальное – просто. Но и то и другое исчезает теперь из жизни…

Второй этаж

На второй этаж нашего дома вела деревянная, видавшая виды лестница с отполированными перилами. Съезжать по ним вниз, усевшись верхом, было одно удовольствие, хотя за это ругали. Там жили ворчливый старик Рыжов, лично знавший Чапаева, и дядя Вася, потом переехавший в Москву. Дядя Вася станет со временем известным советским писателем Василием Субботиным. Они с женой Валентиной подарили на день рождения моей сестричке толстую-толстую книгу А. С. Пушкина. В ней были замечательные, хотя и черно-белые, иллюстрации. Особенно запомнились к поэме «Руслан и Людмила» – создавшие живые образ и ощущение «русскости»: «Там русский дух, там Русью пахнет…» Мне было тогда только пять лет, и читать я еще не умел, а тут – такие картинки… Запах – душу Руси я впервые впитывал не носом и не умом, а глазами.

Детская энциклопедия

В школьные годы для меня большим утешением стало чтение дореволюционной Детской энциклопедии. Издание типографии Сытина 1914 года – десять чудесных томов… Чудесным был уже вид обложки у этих книг. Особенно на фоне насаждаемой тогда сухой и узко-схематичной идеологии, пронизавшей школьное образование. На обложке был изображен отрок и его учитель, сидящие на скамейке, вероятно, на краю усадьбы или околицы села. Вокруг – простор, и на небе семицветная радуга. Впрочем, главным в моем восприятии являлся не пейзаж, а то непонятное мне тогда состояние молодого человека и его воспитанника. Лица отрока не видно, он сидит почти спиной к нам, но ощутимо, что душа его непонятно где… Казалось бы – энциклопедия, всеобщее увлечение наукой, новейшими техническими изобретениями, философией Спенсера. И, вопреки всему, – обложка, где спина простого русского мальчика выказывает его особенное умонастроение – богомыслия. Эта спина говорит тебе что-то более глубокое и значительное, чем тысячи разных наставлений и других книг…

А какие названия разделов: «Великие люди и их творения», «Страны и народы», «Живая природа»! Старая орфография с ятями и ерами создавала особую атмосферу издания, сквозь нее, как солнечные лучи, просачивались нравственные принципы и уклад тогдашней жизни с традиционными понятиями долга, греха, милосердия, Божией милости… Толково, доступно и ярко, без тени занудства – огромный, богатейший материал. История промыслов: соль, шелк, фарфор – откуда, что и как берется. История великих географических открытий и изобретений, рассказы о людях и сражениях прошлого, поисках ученых и спорах древних философов. И все вместе сделано так, что не только образовывает, но и воспитывает, греет и питает душу.

Публикация в монографии: Лазаренко Т. А. Схиархимандрит Феофил (Рассоха). 1929–1996. 2-е издание. Киев: Алерта, 2017.

Старец Феофил

Хорошо помню молебны, проводимые игуменом Пафнутием перед панихидной в Дальних пещерах Лавры. Было это в 1990–1991 годах. Народу приходило – море. Часами нужно было стоять, чтобы подойти к батюшке. Жарко, давят на тебя со всех сторон, случается, кричат рядом бесноватые. Но овчинка стоила выделки. Помазать елеем и окропить святой водой может любой священник. Но о. Пафнутий был необыкновенным… Его благостный, светлый облик, источающий любовь, гортанный голос, лучезарную улыбку забыть невозможно.

К нам с женой приезжала из Симферополя раба Божия Фотина. Она нас укоряла часто:

– Почему вы не используете любую возможность, чтобы увидеть о. Пафнутия? Вы будете жалеть потом. Это же святой…

Перед своим отъездом Фотина хотела получить благословение батюшки. Пробиться к нему ей не удалось. Сам о. Пафнутий с трудом прокладывал себе проход сквозь плотную массу людей, настойчиво увещевая:

– Дорожку, господа, дорожку…

Батюшка уже ушел. Фотина с трудом сдерживала слезы. Вдруг он неожиданно возвращается со словами:

– Ну, кто там еще хочет взять благословение?

Случайностей таких не бывает.

Еще в те же годы нам с покойной женой Ольгой несколько раз доводилось бывать на молебнах в Феофании. Отец Пафнутий проводил их возле источника святого великомученика Пантелеимона. Обычно собиралось великое множество народа, и старцу помогал о. Парфений. Потом с частью рабов Божиих мы шли к месту, где находились остатки собора. После войны там был полигон Института механики Академии наук и проводилась секретная работа со взрывами направленного действия. Нужно было, чтобы ускорить восстановление храма, помочь строителям. Мы разбирали переборки, выгребали мусор, носили кирпичи. Это все организовывал о. Пафнутий. Иногда он и трудился вместе с нами, но чаще молился где-то рядом. И работа шла под его Иисусову молитву необычайно споро и легко…

Заканчивался труд нехитрыми совместными трапезами. Прошло уже много лет, но какое чувство живого благодатного тепла осталось в душе от них! Не передать словами…

О смерти о. Феофила, уже настоятеля Китаевской пустыни в 1996 году, нам сообщила близкий наш друг Татьяна Ч. Мы приехали в Китаево очень вовремя, когда гроб с телом настоятеля только привезли. Людей было еще мало, и можно было спокойно постоять возле него, поцеловать теплую ручку подвижника, помолиться, попросить его молитв. Позже, конечно, проводить всеми любимого старца собралось огромное количество людей.

Так получилось, что мы с женой и еще несколько человек находились возле будущей могилы начальника скита: рядом с преподобным Феофилом, юродивым Христа ради. Тут подходит матушка Варвара и говорит:

– Батюшка говорил, что здесь он будет лежать.

Произошло некоторое замешательство. Вероятно потому, что было неизвестно, есть ли на это санкция священноначалия. Однако через некоторое время появились ломы и штыковые лопаты. Работа закипела.

Мерзлый мартовский грунт поддавался с трудом. Земля, казалось, сопротивлялась принятию праха подвижника, но душа его, минуя мытарства, уже победно и неудержимо стремилась в Небесные Обители на встречу со Христом.

Его любовь согревала каждого

Из книги: «Неизреченной любви посланник». Светлой памяти митрофорного протоиерея Михаила Бойко посвящается (19.09.1924—29.08.2003). Киев, 2005.

Не хотелось верить, что наступит время, когда нашего батюшки не станет, но стремительно мелькают месяцы, и скоро уже исполнится два года, как дорогой наш духовный отец батюшка Михаил упокоился в Небесных Обителях – вернулся «домой», по его выражению. Помнится, весной 2000 года освящали отделение приюта на территории Павловской больницы, присутствовало городское и больничное начальство, немало духовных лиц.

Когда после трапезы дружный хор из клира и мирян спел батюшке «Многая лета», он с добродушной шутливостью отозвался: «Да, до лета, до лета…»

Оказалось (по молитвам любящих чад) – еще не того лета.

Познакомился я с батюшкой Михаилом в Никольском храме Покровского монастыря в 1988 году, будучи уже в зрелом возрасте. Направили меня с шестнадцатилетним сыном Женей к нему из Владимирского собора, где незадолго до этого мы приняли святое Крещение. С моим сыном, начиная с его детства, были связаны нелегкие хлопоты и безконечные переживания – он рос «запущенным» ребенком. Была в этом деле моя глубокая вина, да и не могли не отразиться на мальчике нескончаемые ссоры родителей… С большим трудом удалось уговорить бывшую жену отпустить его в Киев, а справиться с задачей воспитания не хватало мужества и умения. Однако, получилось так, что именно благодаря сыну я со временем пришел в Церковь. Батюшка Михаил тогда много с нами повозился. Он, как священник, дал первые наставления в православной вере.

Невежество наше и представить теперь трудно. Мы: не знали ни что такое молитва, ни смысла Святого Причастия… Батюшка вскоре подарил напечатанные на пишущей машинке основные молитвы – молитвословов в храмах тогда еще не было. Женя довольно быстро выучил «Верую», а мне эта молитва долго не давалась и казалась малопонятной. Спустя некоторое время мы с сыном поехали в паломничество в возрождавшуюся Оптину пустынь. Это событие стало для меня переломным моментом в жизни, направило ее на другие рельсы…

Как-то попали мне в руки воспоминания писательницы Н. Павлович об оптинском старце иеромонахе Нектарии. Ее заметки о первой встрече с ним: «манеры старого маркиза», «неуловимое старинное изящество» – удивительным образом точно отражают и облик нашего дорогого батюшки. Высокий, стройный, в благородных сединах… У него были прекрасный слух и замечательный голос. Но главным сокровищем отца Михаила – нетленным, не утаенным, льющимся через край – являлась теплота его любви. Она согревала каждого, кто подходил к батюшке, кого, как крылом, накрывал он епитрахилью. Любовь его – истинная, безраздельная, не взирающая на лица, привлекла в последние годы к старцу-протоиерею столько сердец, что к нему стало трудно пробиться в воскресные дни – люди на исповедь стояли стеной. «Батюшка наш стал прямо кинозвездой», – грустно, бывало, шутили мы с женой О.

Мудрость и простота его речи… Батюшка Михаил любил толковать святоотеческое учение о том, что у нас три врага: мир, плоть и диавол. Про плоть говорил, что это рабочая лошадка. Не надо ее холить, ей потакать, а следует держать в жесткой узде. Но кормить и ухаживать нужно, чтобы была в рабочем состоянии. Мир – все наше неправославное окружение, уводящее от дела спасения. Диавол же «рыкает, аки лев, ища кого поглотити», так что в каждый момент надо быть начеку.

Удивительна житейская мудрость духовного отца. Как бережно и деликатно вел он по жизни своих «овечек»! Накрывая голову епитрахилью, батюшка нередко спрашивал: «Ну, чем меня порадуешь (уменьшительное имя)?» А ты, окаянный, перечисляешь свои неизбывные грехи. Батюшка же только вздыхает иногда… И так больно щемит душа при этих вздохах, что Бога и такого чудного батюшку огорчаешь…

Надо думать, что отец Михаил из своего жизненного опыта вынес то же убеждение, что и священник Александр Ельчанинов: «Всякое принуждение, даже к добру, вызывает всегда только отпор и раздражение». Отсюда – его удивительная мягкость. Хотя, если требовалось, он мог сказать человеку и нелицеприятные вещи – твердо и назидательно, но в такой форме, чтобы не обидеть.

Однажды мне довелось провожать отца Михаила в больницу к одинокому, умирающему от рака рабу Божию Петру, постоянному прихожанину Покровского монастыря. Батюшка был, как обычно, с саквояжем пятидесятых годов: пузатеньким, с двумя овальными замками-задвижками. В нем все необходимое для исповеди и Причащения. Какое это было счастье для старика – последнее напутствие батюшки! «Что, домой собрался, голубчик? – говорит батюшка. Тот только плачет…

В течение недолгого времени батюшка Михаил сменил ряд мест службы, пока снова не вернулся в Покровский монастырь. Это были Крестовоздвиженский храм на Подоле, «Чернобыльский» в Дарнице, Трапезный храм в Кирилловской церкви. Мы с О. последовали за батюшкой по этому «кольцу». Помнится, когда впервые поехали за ним в Дарницу, долго не могли найти маленькую церковку Входа Господня в Иерусалим на бульваре Верховного Совета. А найдя, сунулись нечаянно в дверь, ведущую прямо в алтарь. Батюшка, совершавший проскомидию, в первое мгновение оторопел, но затем, увидев вместо грабителей своих испуганных прихожан, ободрил нас улыбкой и успокоил.

Трогательное впечатление производили отношения батюшки Михаила и настоятеля Кирилловской церкви отца Феодора. Высокий настрой их душ, сердечная простота и искренность, глубина любви и взаимопонимания создавали особую духовную атмосферу. Они как-то удивительно дополняли друг друга. Пока батюшка Михаил был сравнительно здоров, он приезжал на Куреневку в дни тезоименитства о. Феодора и в престольные праздники святителей Кирилла и Афанасия Александрийских. Какая благодать бывала в храме, когда батюшки вместе служили…

До 90-х годов имя отца Михаила никак не связывалось с отношением православных к государству. Но постепенно он, как безусловный нравственный авторитет среди белого духовенства Киева, оказался в центре борьбы с надвигающимся «электронным концлагерем» – идентификационными номерами. Множеству обезпокоенных людей и своим духовным чадам батюшка неустанно объяснял и растолковывал пагубность взятия «номеров», убеждал не малодушествовать. Иногда аргументы отца Михаила казались наивными:

– А ты скажи своему начальнику, что ты не «физическое лицо», а свободный гражданин Божьего царства…

Однако «неразумие» батюшки было исполнено высшей мудрости, а разум, как говорил столетний старец Антоний, «это хитрая штука, нет такой подлости и гадости, которую разум не способен оправдать…». Многие не верили в возможность добиться чего-либо от властей. Однако отец Михаил говорил:

– Надо, надо просить и требовать. Пока дитя не плачет, мать не разумеет.

Так начались «стояния» у Верховной Рады и крестные ходы, завершившиеся принятием поправки к Закону Украины «Про Державный реестр…» 16 июля 1999 года, декларировавшей разработку альтернативной формы учета граждан и ослабившей (на время) остроту положения.

Ноги отказывали батюшке после перенесенного инсульта, однако при чтении Евангелия он, превозмогая боль, всегда поднимался и выстаивал до конца. Аналой в левом углу придела преподобного Сергия Радонежского стал для отца Михаила последним окопом, который он не покинул, пока жил. Здесь он вел жестокий бой с коварным и невидимым врагом рода человеческого. А главной стратегической целью бывшего солдата являлся мир в страдающих душах, в раздираемых эгоизмом и неурядицами семьях. Тот мир, о котором Иисус Христос сказал: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам…» (Ин. 14, 27)

Уже, кажется, батюшка и не очень хорошо слышал исповедь. Уже он как бы давал тебе аванс своего доверия, читая разрешительную молитву. Но, как правило, блаженный миротворец перед этим говорил: «О-чку не обижай». То же самое, примерно, происходило и с супругой, когда наступал ее черед…

Стоим с О. у могилы батюшки на Лесном кладбище возле высокого дубового креста. Цветы, цветы, цветы… Как горько, что даже не проводили его в последний путь! Вспоминается одна замечательная книжка, эпизод, когда овдовевший священник, вообще-то равнодушный к лирике, шагая по комнате, читает своей дочери Соне четыре строчки Надсона. Вот они:

Прости нас, дорогой батюшка Михаил! И молитвами его помилуй нас, Господи!

Бабушка Ксении

– А знаете, – замечает Ксения, – несколько дней назад пришла к бабушке знакомая. Нецерковная. Я ей стала рассказывать, как ужасны аборты. Вдруг находящаяся в безсознательном состоянии, без вставных зубов, Елизавета четко произносит: «Правильно говоришь!» Мы обе изумились…

Ксеньюшка приехала по вызову деда в Киев, когда старушке стало уже совсем плохо. Ох, какая у нее была бабушка! Вместе с мужем Иваном прошла войну. Орденов и медалей у обоих оказалось столько, что некуда цеплять, – не хватало груди. Раз в году, на день Победы, они обязательно ездили на площадь Славы на встречи ветеранов. Мы с женой видели много таких фотографий. А работали они до пенсии учителями.

Бабушка, сущее золото, была некрещеной. С Божией помощью удалось это дело исправить. Похоронили ее на тихом сельском кладбище под Конча-Заспой. Во время отпевания рука покойной, «державшая» горевшую свечу, стала как живая. Совсем не такая, как желтая левая. Увидев, я показал Ксении происшедшее чудо. Она подтвердила мое наблюдение, да и жена моя видела…

С утра лило, но при прощании вышло солнышко и осветило всю округу ровным неярким светом. Когда закопали могилу, опять пошел сначала мелкий и нудный, а потом уже сильный дождь, переходящий в ливень.

На третий день, 8 июня 2001 года, я был с Ксенией в Покровском монастыре. Заказали панихиду по новопреставленной Елизавете. Ксеньюшка знает и любит нашего духовного отца. Ждем на паперти храма.

Вот уже выводят из алтаря, держа под руки, батюшку Михаила. Кажется, это были зять с сыном Николаем. Он совсем слаб, как-то особенно измождено выглядит. Тоже прошел войну, дошел до рейхстага и расписался на нем.

Теперь уже служить не может, но рвется в храм. Знает, сколько народа ждет его на исповедь. Теперь аналой в левом углу придела преподобного Сергия Радонежского стал для него последним окопом.

Шутит: «Ну что, Владимир, где твой Мерседес?» Оказалось, что сегодня за ним не пришла машина. Довели его до клиники Вишневского и уговорили одного шофера подвезти батюшку. Отец Михаил благословил нас с Ксенией и поцеловал. Об усопшей Елизавете сказал: «Радоваться надо…» А мы за него порадовались – полная телесная немощь и радостно-просветленный благородный и ясный дух…

Профессор – настоятель храма

Не помню точную дату. Наш духовный отец протоиерей Михаил Бойко, служивший в Покровском монастыре, лежал с инсультом и резаной раной на ноге в 9-й больнице. Мы с супругой знали, что он в крайне тяжелом состоянии и боялись, что больше никогда не увидим дорогого батюшку. Поехали по указанному адресу и нашли его палату. Отец Михаил в это время спал или был в безсознательном состоянии. Вопреки всем правилам нам позволили взглянуть на больного. Это краткое свидание было как бальзам для сердца: очень большим утешением.

Потом уже не раз приходилось бывать в 9-й больнице и больничном храме иконы Божией Матери «Всецарица». Конечно, мы узнали, что привез сюда батюшку и лечит его профессор Михаил Суховей, а когда-то в этой же больнице он его оперировал. Операция была серьезнейшая – удаление почки. Прошла она блестяще, и отец Михаил Бойко еще немало лет потрудился на ниве Божией, тысячи людей ведя ко Спасению своим примером, своей мудростью, светом своей души… С его благословения профессор Михаил Суховей пошел по стопам наставника, став под его руководством на путь священства. Можно только удивляться, как удавалось ему в последние годы при колоссальной врачебной нагрузке совмещать этот труд с настоятельством в построенном больничном храме. Видимо не зря в этой церкви особо почитается икона святителя Луки с частицей мощей. Вот кто был примером для о. Михаила Суховея – Крымский епископ и исповедник Христов, который доныне, как и при жизни, продолжает совершать врачебные чудеса…

Заочно мы познакомились с профессором Михаилом Суховеем через нашу знакомую Людмилу Б., работавшую с ним в клинике. Молодой, глубоко верующей женщине-врачу выпало на долю пройти через ряд испытаний. Впоследствии она вышла замуж и уехала в Бельгию. Людмила с восторгом говорила о своем старшем коллеге, давая самые высокие оценки его профессиональным и душевным качествам.

Ближе узнать завотделением гематологии мне довелось, когда я попал в 9-ю больницу с рожистым воспалением на ноге. Курс лечения был успешным, хотя пришлось полежать там довольно долго. Перед выпиской я уже добирался до больничного храма, чтобы причаститься Святых Христовых Таин. Отец Михаил был исключительно внимателен ко мне. Несмотря на его загруженность, мы несколько раз беседовали с ним на разные темы, в основном церковные. Православному священству, монашествующим, он особенно был рад, всегда был готов пойти навстречу, помочь, чем только мог.

Безгранично благодарен я о. Михаилу, как врачу, за одну его консультацию. У меня давно большие проблемы с варикозным расширением вен на правой ноге. Лет восемь тому назад мне сделали снимок в Институте Шалимова и убеждали немедленно делать там операцию. Профессор объяснил мне, как происходит такая операция и насколько это сложное дело. Посоветовал потянуть, сколько можно, с хирургическим вмешательством. До сих пор обхожусь…

Нередко мы с женой приезжали в больничный храм на Божественную литургию, молебны перед иконой «Все-царицы». Протоиерей Михаил вел церковную службу сосредоточенно и благоговейно. Возможно, благодаря и профессиональному опыту, он хорошо знал своих прихожан, искренне радовался также присутствию в храме людей, лежавших в больнице. Украшал богослужение, присутствуя в алтаре, и старенький, ныне тоже покойный, протоиерей Димитрий. Его простота, живые интонации голоса всегда трогали душу, создавали благодатный молитвенный настрой.

Последние наши контакты с о. Михаилом относятся к весне 2007 года. В это время мы уже жили в Киевской области. У супруги обнаружили опухоль в левой почке. Дело серьезное, врачи предложили немедленно оперировать. На такие вещи, конечно, надо брать благословение, чтобы все свершилось по воле Божией. Жена съездила в Россию и получила «добро» на операцию от нескольких старцев. Все они были единодушны. Окончательную точку поставил профессор Михаил Суховей. Сам он оперировать отказался, сославшись на нездоровье. Молитвами многих священников, друзей и близких почку супруге благополучно удалили. О том, что у отца Михаила тоже было онкологическое заболевание, мы узнали в июле после его безвременной кончины…

На чудотворном образе «Всецарица» два ангела. Один указывает крылышком вниз, другой вверх. Нам остается только молиться: «На все, Господи, святая воля Твоя…» – или, припадая к заступничеству Пречистой, повторять слова из акафиста Ее иконе:

Воспоминания о схиархидиаконе Иларионе (Дзюбанине)

В начале 90-х годов началось возрождение Киево-Печерской Лавры. Мы с женой, только-только воцерковленные, часто бывали в ее храмах и пещерах на богослужениях и молебнах. Особое благоговение вызывал у нас отец Пафнутий, будущий схиархимандрит Феофил. Но тогда же обратил на себя внимание и необычного вида монах, весь облик которого свидетельствовал о глубине духовной жизни и непрестанной молитве. Это был о. Иларион. Сразу располагала к нему его простота: душевное качество, по словам оптинского старца преподобного Амвросия, привлекающее благодать Божию: «Где просто, там ангелов со сто…» Но простота его, надо сказать, была самой высокой пробы.

Хорошо запомнился отец Иларион при прощании в Китаевской пустыни со старцем Феофилом в 1996 году. В отличие от многих других на лице у него не замечалось и тени скорби. Наоборот, он был исполнен какой-то глубинною, светлою радостью, как будто внутренним оком обозревал те прекрасные селения, куда ангелы несли душу его усопшего собрата…

Более близко мы познакомились после нашей поездки на Валаам летом 1996 года. Там мы подружились с Надеждой Т. и ее дочерью Лидочкой, живущими в Софии. Они оказались духовными чадами старца. Вскоре новые друзья, приехав в Киев, представили нас о. Илариону. С тех пор мы время от времени его посещали, и он принял нас, признал как своих. Старец очень любил «болгар» и всегда радостно оживлялся, если получал поклон от них или какую-то весточку.

Вскоре я познакомился с другим духовным чадом старца, Сергеем Ф. От него поступило предложение написать очерки для фотопутеводителя по святыням Киева. С задуманным альбомом дело не вышло, но из этого замысла родилась на свет небольшая книжечка «Монастырские очерки», изданная в Симферополе в 2000 году. Кратко ее содержание можно передать только фразой из аннотации. Это серия очерков о паломнической группе в Киеве, связанная сквозным сюжетом и составом персонажей. Вот фрагмент зарисовки о Киево-Печерской Лавре, где говорится о монахе Иларионе:

«По дороге встречаем схимника И.

– Благословите, батюшка!

– Я не батюшка, – улыбается он. – Господь благословит.

– Ты мамочку слушаешь? – обращается уже к Алешке. – Ну, слухай, слухай. Она у тебя очень хорошая, хочь и жизнь у ней была нескладная…

– Батюшка, а есть сейчас в Лавре такие старцы, как раньше?

– Старцы наши Антоний и Феодосий, им молитесь… Какие старцы! Стариков и то пара осталась. Вот уйдем мы, вас всех, и монахов молодых тоже, бесы заедят…

Надолго врежется в память неслучайная эта встреча: вытянутое худое лицо подвижника с густой струящейся бородой, хрипловатый голос и “недневные” глаза, видевшие очень много на своем веку, всему знающие цену… Как хорошо было возле него! Словно добрался в годину лихого ненастья до людского приветливого жилья, где в печурке жарко полыхают поленья…»

Обложка – лицо книги, она должна сразу давать определенный настрой, точно соответствовать главной идее автора. Для готовившейся к выпуску книжки было перебрано много вариантов, но все – не то… И вдруг как-то Сергей Ф. показал сделанную им фотографию о. Илариона в его келье. Сразу стало ясно: ничего лучшего не придумаешь. Схиархидиакон, бегавший мирской славы, был не совсем доволен, конечно, однако по своей любви и смирению дал благословение.

В 20-м корпусе у Дальних пещер о. Иларион жил в той самой келье, где когда-то обитал преподобный Кукша Одесский. Удивительным образом во многом о. Иларион шел по стопам этого духоносного старца. Жизнь их обоих была тесно связана с тремя святыми для православных местами: Горой Афон, Почаевом и Киевом. Однако место упокоения эти неугомонные странники обрели не в лаврах, а «вне стана»…

Однажды, в той келье в 20-м корпусе, старец попросил меня почитать Псалтирь.

– Располагайся за аналойчиком, – сказал о. Иларион и дал старинную книгу.

Книжка была намоленная, на церковно-славянском языке, читать по ней было усладой для души… Кажется, старец остался доволен.

Одной из «достопримечательностей» кельи был стоявший в ней гроб. Увидев, что он привлек мое внимание, о. Иларион сказал:

– Случается, ко мне приезжает гость, которому нужен ночлег. Тогда я спрашиваю: «Где тебе постелить? Хочешь – в гробу?»

Когда мы приходили к о. Илариону вдвоем с супругой, то, если нам везло, он выходил и устраивался с нами на скамеечке, под сенью деревьев. Конечно, редко оставались мы с ним одни – слишком многие тянулись к старцу за советом, за скорой духовной помощью. Отчетливо помню, что пару раз архидиакона и вызывать из келии не приходилось – он знал, что к нему пришли, и «выпархивал» навстречу.

На вопрос при прощании: «Что вам принести?» – ответ обычно был такой: «Мне ничего не нужно, только Царствия Небесного…» Зато сам он любил угощать, щедро раздавая поступившие ему накануне «благословения». Как-то он угостил нас деревенской ряженкой, приготовленной в печи. Такая уж была вкусная-превкусная… Еще ему приносили свежий березовый сок. Он его нам тоже советовал употреблять.

Однажды разговор с о. Иларионом коснулся науки. Запомнилась его фраза: «Раньше ученых людей было мало, зато умных много. А в наше время – наоборот…» Конечно, умные люди – это те, кто живет по заповедям Божиим.

Когда старец, казалось, навсегда уехал на Афон, для всех знавших его это была тяжелая потеря. Утешали только мысли, что ему там, наверное, лучше и на то есть воля Господня. Иногда из Болгарии приходили какие-то скудные новости об о. Иларионе. Например, что он лежал в больнице или что он шел к зографским монахам, а греки его не пустили.

Помню еще один эпизод, возможно относящийся к более раннему времени, рассказанный Надеждой. Они со старцем ехали по Софии. В болгарской столице, как и в Киеве, много назойливой, бьющей наотмашь рекламы. Когда Надежда показала рукой на мелькнувшее за стеклом очередное «чудо», о. Иларион промолчал. Но почти тут же тянет ее за рукав: «Смотри, смотри! Зато мишка какой хороший…» Это был русский мишка – символ московской Олимпиады-80, непонятным образом уцелевший через два десятка лет в чужой стране. Редкий дар: не увидеть непотребное и тут же найти, чему порадоваться. Притча, оставленная о. Иларионом в назидание всем нам…

Борис Евгеньевич Серман

Среди близких друзей моих родителей были крымский поэт и писатель Б. Е. Серман с женой Элизой Львовной. Борис Евгеньевич вместе с моей мамой ходили в школу в г. Ялте, а потом до войны они вместе учились в Пединституте им. Герцена в Ленинграде. Знаю про несколько ей посвященных стихотворений. Она хранила большую пачку довоенных писем Сермана, после смерти матери я их вернул поэту.

В мои школьные годы две семьи проживали не очень далеко друг от друга и часто встречались. Вместе, как правило, отмечали праздники и дни рождения. Дядя Боря был невысокого роста, крепкого сложения, яркий сангвиник по темпераменту. Сейчас бы его назвали харизматичным. Такой себе еврейский вариант Пушкина… Жена же его «тетя Эля» была более рациональной и сдержанной, с трезвой головой и рассудительностью в действиях. В зимнее время она носила муфту, видимо у нее легко мерзли руки. Дочка их Ира Явчуновская пошла по стопам отца. Она – известный детский поэт и переводчик, живет в Израиле.

Борис Евгеньевич, будучи военным корреспондентом, все время находился на передовой, был участником обороны Севастополя, Кавказа, освобождения городов Прибалтики, Будапешта, отмечен несколькими боевыми наградами. А будущая жена его Элиза Бабушкина работала в Краснодаре, где был Крымский обком партии и радиокомитет. Оттуда звучал ее голос, обращенный к жителям Крыма, к партизанам и подпольщикам, передавались короткие сводки с фронта. Яша Бабушкин, родной брат Элизы Львовны, погиб на фронте. Он дружил с юной Ольгой Берггольц, был организатором знаменитого исполнения 7-й симфонии Шостаковича в блокадном Ленинграде. Теперь на доме, где Яков с сестрой жили в Евпатории, установлена мемориальная доска.

Одним из главных дел своей жизни Серман считал исследование и увековечивание памяти героев Аджимушкайских каменоломен в Керчи. Среди первых, кто поднял эту тему, были его друзья поэт Илья Сельвинский и писатель Сергей Смирнов. Опираясь на материалы исследователей и ветеранов керченских событий 1942 года, Серманом был выпущен сборник воспоминаний и документов «В катакомбах Аджимушкая» (Симферополь, издательство «Крым». 1966). Впоследствии книга выдержала еще три издания (1970, 1975, 1982), используя все новые документы и публикации. Сам Борис Евгеньевич на эту тему написал множество стихов, рассказов, очерков и пьесу.

В 70-х годах некоторое время я жил в Бондарном переулке, там же, где некогда поэт Илья Сельвинский (здесь ему теперь открыт музей). Это место почти рядом с Троицкой церковью. Интересное совпадение: моей соседкой по двору была Майя Рощина, также знавшая Сермана и написавшая недавно живые рассказы о своей симферопольской жизни. Интересна ее заметка о том, как она школьницей, где-то в начале 60-х годов, ездила в Керчь и увидела местные катакомбы. Она справедливо отмечает неоцененность усилий поэта и его огромного вклада в прославление героев Аджимушкая:

«Мокро, холодно, грязно. Автобусы буксуют. Вышли. С нами совершенно обыкновенная женщина. Идем за ней. Куда – непонятно. Какие-то скалы. Через пару сотен метров она подводит нас к невидимой трещине, уверенно наклоняется и ныряет туда. Мы кое-как следом. Женщина раздает нам свечи. Их немного, но что-то видно. Она рассказывает о защитниках каменоломен, об их подвигах. И вдруг я слышу знакомое имя: “Борис Серман”. Она с восхищением говорит о нем. О том, что он пишет письма в самые высокие инстанции, подключает самых известных писателей и поэтов (поэт в России больше, чем поэт), собирает деньги на памятник. Или хотя бы на какие-нибудь защитные ограждения, чтобы вандалы не глумились над этими святыми, пропитанными кровью катакомбами. Да, тут уже видны современные осколки… от бутылок.

Кто эта женщина? Как ее звали? Бывшая подпольщица? Нет, не помню. Ужас свой помню. Страшные ее рассказы. Неужели вот этот закопченный угол пещеры был госпиталем? Здесь кого-то оперировали? Приспособление для сбора воды. По капелькам собирали. И делили: детям, раненным и больным, старикам и старухам. А это дырка, через которую немцы пускали газ? И остатки кирпичной маленькой стенки – кто-то из горожан предупредил, они замуровались…

Знают ли нынешние керчане, кому они обязаны высоким званием “Город-герой”? Думаю, нет. Кто на этой безжалостной земле замечает “маленьких» героев?”»

И еще процитирую М. Рощину:

«Чтобы память о защитниках керченских каменоломен была оценена, Серман не жалел ни времени, ни сил, ни денег. Что уж там, в высоких сферах, диктовалось – не знаю. Но молчали. Не говорили. И не разрешали. Более того, знакомые чуть не падали в обморок от смелости этого отважного человека: “Боря, куда ты лезешь? Тебя ж посадят!” Не посадили. Даже из партии не исключили, хотя собирались. Но строгий выговор за дерзость получил. Поддерживали и помогали писатели. Не только крымские. Автор “Брестской крепости” Сергей Смирнов».

Со своей стороны могу подтвердить, что решающую роль в этом деле сыграла поддержка писателя С. С. Смирнова. Человека, получившего широчайшую известность выступлениями по Центральному телевидению с рассказами о неизвестных героях.

Об Александре Петровиче Ткаченко

Может быть, мне мерещится, но, по-моему, я видел Александра Ткаченко, еще когда он играл в футбол за команду «Таврия», и было это на стадионе «Локомотив». А вообще-то мы познакомились в 70-х годах. Тогда он уже закончил свою бурную, но короткую футбольную карьеру из-за серьезнейшей травмы позвоночника. Один на один мы общались с Сашей (его все называли Ткачом) не очень часто, больше в кругу компании друзей. Хотя я не раз бывал у него в доме на Севастопольской улице, точнее небольшом домике, расположенном через дорогу, наискосок от теперь бывшего Симферопольского военно-политического строительного училища. Хорошо помню его мать – крымчачку по национальности. Наши контакты продолжались до отъезда Александра в Москву на Высшие литературные курсы. Прозвище «крымский мустанг», данное Андреем Вознесенским Ткаченко, очень меткое, а он напоминал д'Артаньяна из «Трех мушкетеров». Большое впечатление производила его цельность, открытость и искренность при скрытом большом внутреннем напряжении. Невозможно представить, чтобы он мог лицемерить. Нас сближали любовь к поэзии, диссидентские настроения и интерес к науке. Я к тому времени закончил мехмат ХГУ, а Саша имел в своем активе два года на физмате в симферопольском Пединституте. Помимо всего прочего, его интересовали вопросы, связанные с ядерной физикой, теорией относительности, математическим понятием безконечности. Они каким-то образом переплетались с поисками духовной сущности, первоосновы мира. Эти темы нередко всплывали в его стихах.

Писал он в ту пору азартно и много. А еще упорно занимался самообразованием и читал книги, заполняя свои лакуны в гуманитарной области. Конечно, в этом плане ему сильно помог поддержавший его Андрей Вознесенский. Они стали близкими друзьями, вместе часто выступали, совершали круизы по Южному берегу Крыма. Часто к ним присоединялся будущий писатель, драматург и режиссер кино Виталий Павлов. В конце 70-х годов Ткаченко стал руководить ЛИТО при Союзе писателей Крыма. Стало это возможным благодаря ходатайству Вознесенского и Евтушенко. В те застойные, как в экономике, так и в культурной политике, времена казалось, что свершилось невероятное… Мне довелось участвовать в работе литобъединения, читать свои стихи, слушать других авторов, участвовать в критических разборах. Все происходило совершенно неформально, очень интересно и весело.

При подготовке своего второго сборника стихов «Обгоняя бегущих», приуроченного к Олипиаде в Москве в 1980 году, Александру пришлось столкнуться с особо жесткой цензурой. Там ведь, кроме спортивной темы, (обязательная программа) ему удалось опубликовать и лирические зарисовки, и свои философские размышления, и стихи острой гражданской направленности. Приведу пример:

На подаренном мне экземпляре на полях в двух местах исправления: вместо улицы стоит Родина. И тогда строчки обретают изначальный смысл: чуткой сердечной тревоги, поэтического предчувствия лихолетья грядущих 90-х годов…

Из ранних стихов Ткаченко мне особо запало в память стихотворение «Пластинка», посвященное Контантину Симонову:

И, рвущие душу слова, идущие рефреном, как припев в песне:

А из лирики сборника стихов «Обгоняя бегущих» особенно нравятся строчки:

В Москве Александр Ткаченко вполне оправдал шутливую кличку «крымского мустанга», резво поднявшись на литературный Олимп. Он публикует, кроме сборников стихов, книги прозы, несколько лет возглавляет журнал «Новая Юность» (1993–1996). С 1994 года до своей ранней смерти в 2007 году Ткаченко был генеральным директором Русского ПЕН-центра. В этой должности не раз выступал в качестве правозащитника.

Крымский художник и православный публицист

Слова Алемдара Караманова[3]: «Если бы не Бострэм[4], никого бы из нас не было!» – могли бы повторить очень многие. Среди них художники, музыканты, служители Церкви. Так считал и думал о себе и почивший в конце 2020 года мой друг – симферопольский художник, православный публицист, подвижник музейного дела Георгий Когонашвили. Вот как он описывает свою первую встречу с великим старцем в 1968 году: «Я стоял перед домиком, скорее похожим на сарай, с наполовину провалившейся крышей “под татаркой”, стоявшим под сенью огромных деревьев, среди зарослей лопухов и бузины в селе Заречное на трассе Симферополь – Ялта. Сквозь грязное, треснувшее стекло двери смотрело на меня потрясающее, никогда уже не забываемое мною лицо древнего патриарха с пронзительным и одновременно добрым взглядом, с непропорционально огромным лбом, осененное, как ореолом, спадающими на плечи седыми волосами и окладистой белой бородой». Георгию было тогда шестнадцать лет… Впоследствии он напишет: «Годы спустя я с благодарностью понял, как много дал мне Георгий Эдуардович, что я общался с самым удивительным человеком, кого послал мне в жизни Господь».

Наверно, художественные способности у Когонашвили наследственные. Бабушка Георгия закончила Институт благородных девиц, некоторое время обучалась в Киевской академии художеств. Неплохо рисовал и его отец Константин Константинович. Сам Георгий изобразительному искусству по-настоящему не учился. Ходил в кружок рисования, учился у знакомых художников, получил советы и наставления у Бострэма, многие из которых осознал в полной мере далеко не сразу…

Немного о его биографии.

Начинал учиться Когонашвили на историко-филологическом факультете Крымского пединститута. В девятнадцать лет решил поступать в Загорскую духовную семинарию, потом, столкнувшись с большими препятствиями, собирался уйти в монастырь. Возможно, так бы и поступил, но послушался старца Наума из Сергиевой лавры, который благословил Георгия идти в мир. Он поехал в Тюмень к отцу, там женился. Вскоре молодая семья перебралась в Тобольск, а позднее на Ямал, где они устроились работать в школе-интернате. С удивительной красотой северной природы, а также тяготами тамошней жизни Георгий был знаком не понаслышке… В тундре родилась дочка. Но родные места, солнечный Крым, тянули к себе. В 1971 году он уехал из Крыма, вернулся в 1976-м, когда Бострэма в Заречном уже не было. Его, совсем больного, забрала к себе в Евпаторию дочь. Увидеть своего наставника Когонашвили больше так и не довелось.

Георгий Константинович – участник многих художественных выставок (начиная с 1977 года), в 1983 году с большим успехом прошла его персональная выставка. Он создавал графические работы, писал романтические крымские пейзажи, а также портреты и картины. Когонашвили стал видным православным публицистом и миссионером, написал более 50 искусствоведческих статей, выступал как докладчик на многих научных чтениях и конференциях.

Отдельная, увы, печальная, история – судьба любимого детища Георгия Константиновича. С 1993 года Г. К. Когонашвили возглавлял крымский фонд «Искусство во имя Христа». Был заведующим уникальным музеем Современного христианского искусства (1996–2011), носившим имя Георгия Эдуардовича Бострэма. Он существовал на правах отдела Крымского республиканского краеведческого музея. В музее, кроме работ великого художника и иконописца ХХ века Г. Э. Бострэма, которые составили основу коллекции, были представлены также произведения живописи, графики, скульптуры многих выдающихся мастеров современности. Была создана галерея фотопортретов подвижников Православия ХХ века в Тавриде, организована галерея детского христианского рисунка.

Все изменилось со сменой руководства. Пришедший на должность директора музея А. В. Мальгин явно не благоволил к отделу современного христианского искусства. Наконец в 2011 году, ссылаясь на новую концепцию Центрального музея Тавриды, в которой христианскому искусству в музее не находилось места, отдел был упразднен. Письмо в защиту Музея им. Г. Э. Бострэма на имя министра культуры Крыма, подписанное многими деятелями культуры полуострова, осталось без ответа, как и просьба Московской Патриархии.

После возвращения Крыма в Россию ситуация не изменилась. На обращение с просьбой сохранить то, что осталось от коллекции, председатель Российского фонда культуры Н. С. Михалков не ответил…

С Георгием Когонашвили в последние годы его жизни мы редко встречались – он тяжело болел, да и мне несладко жилось в Феодосии после смерти жены… Но в нулевые годы, во время приездов из Киева, у нас было немало радостных свиданий с ним в разных местах: то у него в квартире, то на церковной службе в храме святителя Иоанна Златоустого, где он был прихожанином, то в музее им Бострэма, то в совместных поездках.

Храм святителя Иоанна Златоустого в поселке Грэсовский – непростой (удобное слово, как палочка-выручалочка, когда нужно намеком обозначить некие особые обстоятельства). Храм расположен на возвышенном холме среди крымских сосен. Оттуда открывается прекрасный вид на поселок Грэсовский, плодовые сады и крымские поля.

Первая Божественная литургия на месте ныне действующего храма прошла в военной палатке в 1997 году. Это было ночное богослужение в память трагического убиения Царской Семьи в 1918 году. Инициатива здесь, конечно, настоятеля храма протоиерея Георгия Павленко. С тех пор эта ночная служба проводится ежегодно. Обычно мы с Ольгой приезжали в Крым в сентябре, но однажды я специально взял отпуск в июле, чтобы попасть на нее. Помнится, это было еще до прославления Царственных страстотерпцев. Церковь святителя Иоанна Златоустого отличалась простотой убранства, монастырским аскетизмом и дышала высоким молитвенным духом, как Киево-Печерская Лавра в начале ее возрождения…

С «подачи» Когонашвили, как правило, с его предисловиями, несколько раз в городских газетах были опубликованы отрывки из моих православных книг – «Монастырские очерки» и «Паломничество в Одессу». В память о Георгии мне остались несколько графических работ и почтовая открытка, посвященная его 60-летию. На лицевой стороне карточки (тираж ее 200 экз.) изображение Спасителя, выполненное Когонашвили, а в правом нижнем углу небольшое фото юбиляра. Изображение Христа не каноническое, но необычайно сильное. Любящие, полные слез, янтарные глаза Иисуса с иссиня-черными тенями под ними, волнистое, скрывающее лоб, бело-фиолетовое покрывало. А у Георгия взгляд направлен куда-то в сторону, выражение лица молитвенно-сосредоточенное. Чем-то художник здесь напоминает известный портрет Ф. Достоевского.

Очень памятна мне совместная с Георгием и нашим общим другом Марком К. поездка в Космо-Дамиановский монастырь на храмовый праздник. Когда-то при источнике Савлух-Су было заповедное место для царских охот, во времена Императора Александра III здесь стоял посреди поляны, в окружении гор, красивый охотничий домик. В 1911 году 25 октября обитель посетил Император Николай II со своей семьей. Место это исключительно живописное. У источника Савлух-Су берет свое начало, образуя небольшой водопад, речка Альма. В советские времена, хотя эта территория была заповедной, мне доводилось бывать здесь во время походов и пить целебную воду из источника.

Все было чудесно в той поездке 2002 года: и праздничная церковная служба, и орлиное перо, подаренное сыном Марка (будущий иеромонах был здесь послушником тогда), и совершенно неожиданная встреча… В первой моей паломнической поездке в возрождавшуюся Оптину пустынь послушание архондаря (принимающего гостей) нес в ней брат Леонид. Мы о многом с ним говорили и подружились. Через шесть лет нам с женой удалось побывать на храмовом празднике на Валааме. Там случилось наше второе свидание. Леонид был уже в монашеском постриге с именем Лука. А теперь, спустя еще шесть лет – новая встреча. На этот раз старый знакомый прибыл из Москвы с Валаамского подворья… Потом все вместе мы поехали в Симферополь в квартиру Георгия. Удивительна была атмосфера той «агапы» – вечерней незабываемой трапезы! Очень о многом свидетельствует и тот факт, что у иеромонаха Луки из Москвы и Когонашвили нашлось около десятка общих знакомых по Церкви во всех частях света: тут и Москва, и Грузия, и Афон, и Иерусалим…