Мадам Поммери. Первая леди шампанского брют бесплатное чтение

1

С тяжестью на сердце

Реймс, Шампань, Франция, 1858 год. Если бы не «Этикет для дам», массивный фолиант, придавивший мои колени, я бы уплыла в небо вслед за моим дорогим Луи, который, надеюсь и молюсь, уже стучится сейчас во врата Рая. Восковой труп передо мной – вовсе не мой Луи, он больше не пахнет ланолином после работы с шерстью. Его губы и щеки подкрашены бальзамировщиком и приобрели гротескное сходство с беспутными девицами из борделя «Дворец Альгамбры».

Мой супруг был простым человеком и, несомненно, предпочел бы, чтобы его нетронутое формалином тело лежало в простом сосновом гробу. Зачем я поддалась на уговоры Рейнара Вольфа? И вот моего Луи забальзамировали и положили в фешенебельный гроб из орехового капа, отделанный бронзой и оловом.

Вольф, банкир и душеприказчик Луи, воззвал к моему чувству общественного долга.

– Мадам Поммери, вы у нас столп общества. Несомненно, весь Реймс ожидает, что вы подтвердите достоинство Луи Поммери как уважаемого промышленника.

Тоже мне – достоинство! Луи размалеван и накачан, как молочный поросенок в ресторане! Не хватает только яблока во рту.

Нашу двухлетнюю дочку я оставила в детской с ее нянькой Люсиль. Не хочу, чтобы она запомнила своего папочку в таком неестественном виде. При мысли об этом я содрогаюсь, и мадам Дюбуа накрывает мои плечи шалью.

– Мерси. – Я легонько хлопаю ее по руке. Она была рядом со мной каждую минуту с тех пор, как я основала при аббатстве Сен-Реми приют для сирот. Другие дамы, помогающие мне в приюте, что-то бубнят про Луи – каким он был порядочным, верным и добрым – ни разу не упомянули, что он провалил шерстяное производство и винодельню. Я раздала им всем по экземпляру «Этикета для дам». Их слова плывут к потолку вместе с дымом от свечек, а мои пальцы трогают и сжимают подарок Луи на мой прошлогодний день рождения, когда мне стукнуло тридцать девять.

Я-то тогда мечтала и надеялась, что это будут холст и краски, а муж подарил мне шатлен, подвеску на пояс с зажимами.

– Все, что тебе требуется, будет висеть у тебя на поясе. – Он демонстрировал каждый предмет с такой гордостью, что я постаралась скрыть свое разочарование. – Наперсток, часы, ножницы и метр для твоего рукоделия, воронка для твоих масел, карандаш, ключ от кладовой, восковая печать и флакончик с ароматическими солями.

Открыв пробку флакончика, я подношу к носу камфору и вдыхаю едкие пары, пахнущие, как бальзамирующая жидкость.

– Пора, мадам Поммери. – Рейнар Вольф надевает на голову баварскую шляпу, которую привез со своей родины.

Мой сын, тезка Луи, сжимает мне руку. Он точная копия отца – нахмуренный лоб и широкие плечи. В мундире военной школы Луи выглядит солидно, но на его верхней губе выступили капельки пота. Все-таки он еще мальчишка в свои семнадцать лет.

Когда отец Питер накрывает гроб крышкой, я бросаю украдкой последний взгляд на человека, которого на самом деле тут нет.

– Подождите. – Я хватаю розу из вазы и кладу в его сложенные на груди руки, такие холодные на ощупь.

Мой сын помогает Нарциссу Грено надеть шубу. Партнер моего мужа мгновенно постарел. У него трясется голова. Толстые стекла гротескно увеличивают мутноватые старческие глаза. Из нагрудного кармана торчит слуховая трубка.

Остальные мужчины, которые понесут гроб, натягивают меховые перчатки и надевают черные плащи поверх черных траурных фраков. На Анри Васнье, молодом помощнике мужа, та же самая одежда, в какой он ходит каждое воскресенье в церковь. Под длинными бакенбардами я замечаю свежий порез, за ухом следы высохшей мыльной пены. У него нет жены, которая помогла бы ему исправлять такие вещи.

Рейнар Вольф ставит первыми мэра Верле и доктора Дюбуа. Вероятно, чтобы толпа на улице увидела этих достопочтенных мужей в нашей скорбной процессии.

Я вдова, мне запрещено этикетом идти в процессии. Эта горькая пилюля застряла у меня в горле. Мужчины поднимают гроб, я вскакиваю со стула. Увесистый «Этикет для дам» падает мне на ногу. Больно. Я хватаюсь за гроб, и он кренится под моей тяжестью.

– Я хочу пойти на кладбище, – заявляю я, превозмогая боль в ноге.

– Мадам Поммери, вам лучше всех на свете известно, что за катафалком идут только мужчины, – сердито напоминает Вольф. – Не сомневайтесь, месье Поммери будет похоронен достойно, я позабочусь об этом. А вы останетесь с вашими подругами, они составят вам компанию.

Дамы из приюта при Сен-Реми глядят на меня, разинув рот. Они в шоке от моей выходки, потому что никак не ожидали от меня такого нарушения этикета.

Я поворачиваю голову к баварцу.

– Пожалуйста, месье Вольф, я прошу вас. Я должна проводить моего супруга до его могилы.

– Вы должны служить всем образцовым примером, мадам, иначе все ваши уроки этикета окажутся напрасными.

Я скрежещу зубами от досады. Если я не буду жить по правилам, которым учу других, моя независимость будет утрачена.

– Хорошо, я остаюсь.

Мужчины выносят гроб на улицу, и старый Нарцисс Грено кряхтит от усилий. Луи старается ему помочь и взять тяжесть на себя.

Ковыляя следом за ними на больной ноге, я смотрю, как они грузят моего мужа на мрачный катафалк. Из груди вырывается тоскливый стон, и я кусаю сгиб большого пальца.

Приютские дамы окружают меня с жеманными ужимками и притворно хнычут. Процессия трогается с места, лошади в черных попонах поскальзываются на мокром булыжнике. Несмотря на снег, толпы горожан стоят по обеим сторонам улицы. Женщины машут проезжающему мимо них катафалку черными кружевными платочками. За ним, скрипя колесами, следуют по узкой улице дорогие кареты и кабриолеты.

Люсиль, нянька, выносит из дома мою заплаканную дочку.

– Папá? Папá? Где мой папá? – Малышка Луиза топает ко мне на пухлых ножках.

– Простите, мадам. Она все время спрашивает про него. – Люсиль заправляет под шарф темные кудри. Даже с покрытой головой юная красавица-еврейка притягивает к себе недовольные взгляды приютских дам. Огромные глаза, безупречный овал лица и орлиный нос не могут остаться незамеченными, и все же она никогда не козыряет своей красотой.

Луиза утыкается в мою грудь сморщенным красным личиком и завывает. У приютских дам выпячиваются глаза, словно у жаб, и они прикрывают неодобрительные взгляды черными шелковыми веерами.

Внутри меня лопается какая-то пружина.

– Милые дамы, я признательна вам за ваше сочувствие. Вы были для меня большим утешением. – Крепко прижимая к себе дочку, я пробираюсь сквозь их толпу и иду к каретному сараю.

– Этикет бывает коварным, доченька. – Я сажаю ее в кабриолет и привязываю к сиденью. – Ты неизбежно попадаешь в сложные ситуации, где общепринятые правила либо не действуют, либо, хуже того, противоречат друг другу. Когда такое случается, надо действовать по велению сердца. – Схватив вожжи Красавчика, я направляю его в сторону Сен-Реми. Я не допущу, чтобы моего супруга похоронили без меня.

2

Голова в тумане

Когда моя тетка получает от меня известие о безвременной кончине моего супруга, она посылает мне буклет «Заметки об элегантном трауре». Никаких слов сочувствия, никаких соболезнований. Правила коварны, словно волк в овечьем стаде. Я договариваюсь о встрече с Адольфом Юбине, коммерсантом, который торгует тканями и шьет модную одежду.

Юбине бренчит на пианино с такой энергией, что дрожат лепестки поздних роз в вазе, стоящей наверху. Мотивчик веселый, словно воркование сизых голубей в моей купальне для птиц. Юбине управляет модной лавкой брата, а тот взял на себя хлопоты со швейной мастерской. Лавка для меня – святилище с перелистыванием журналов La Mode, изысканными тканями, экзотическими перьями, фурнитурой с жемчугом и камнями. Юбине знает, чем соблазнить посетительниц, и они соблазняются и покупают. На конторке он держит толстую тетрадь в кожаном переплете с подробными мерками любой из клиенток, их любимыми расцветками, тонами и стилями, с их днем рождения.

Его узкие плечи вздымаются, а пальцы драматически бьют по клавишам – это финальный аккорд.

– Звучит как Гайдн, – говорю я.

– Вы почти угадали. Это его ученица, Марианна Мартинес. – Далее следует традиционный поцелуй, la bise, в обе щеки, и я вдыхаю его пряный запах ноготков. – Ох, моя драгоценная мадам Поммери, мы были потрясены вашей утратой. Ваша семья была маяком любви для всех нас.

Я плотно сжимаю губы. Каждый раз, встречая знакомых, которых не видела после смерти Луи, я теряю контроль. Конечно, я могу купить одежду, не задыхаясь от горя. Мои пальцы ласкают красочные рулоны тафты, шелка и шерсти, их цвета новые, современные – пурпурный, розовый, синий и желтый. Такие соблазнительные ткани обычно подстегивали мою творческую фантазию. Но сейчас они уже не радуют мой усталый взор.

Юбине наливает мне шампанское; он держит его охлажденным для клиенток. У него неизменно изысканные облик и манеры. Жилет из китайского бархата с подходящими по цвету карманным платком и галстуком. Булавка для галстука из морского ушка и такие же запонки. Рубашка с защипами и костюм «в елочку». На его кожаных ботинках я никогда не замечала уличной пыли.

Ледяная жидкость чуточек (как говорила в школе моя подружка) поднимает мне настроение.

– Я взял на себя смелость и заказал для вас платье. Посмотрите, как оно вам? – Он ведет меня в самую большую примерочную. Яркий свет огромной люстры умножается в больших напольных зеркалах, подчеркивая ужасные лиловые мешки у меня под глазами.

– Мне жаль, месье, но я не могу сегодня выносить эти зеркала. Я вижу себя в них такой, какой не хотел бы видеть меня Луи. Мне это неприятно. Он никогда не одобрял, когда я носила черное.

Юбине теребит кончик пышных усов.

– Моя оплошность, мадам. – Он ведет меня в гардеробную с шелковыми абажурами, стенами, обитыми шелковым муаром, и бархатными стульями. И там нет ни одного зеркала.

Брижит, веснушчатая сирота, которую я привела к нему на обучение швейному делу, помогает мне надеть платье. Я всегда так радуюсь, когда мне удается пристроить в хорошее место какую-нибудь из моих девочек. Лишь на несколько драгоценных мгновений я отвлекаюсь от меланхолии, глядя на элегантные полосы ткани, на лиф с защипами, присборенную талию, которую Брижит закалывает повыше, по моей фигуре. Меня ничто не радует после утраты Луи.

Без света и зеркала я не могу ничего сказать, вижу только, что платье темное. Как мое настроение. Как мое будущее.

Брижит отходит на шаг и оценивает свою работу.

– Вам нравится, мадам Поммери? – Ее голос дрожит от неуверенности.

А-а, понятно, это первое сшитое ею платье.

– Работа безупречная, Брижит. – Я разглаживаю лиф, роскошная тафта шуршит под пальцами.

Девушка распахивает дверь, и я выхожу на свет.

– Magnifique! Великолепно! – Юбине ахает и целует кончики пальцев.

– Изумительно, мадам Поммери, – говорит Брижит, сцепив ладони в замок.

Я кручусь перед большим зеркалом, свет люстры подчеркивает радужные пурпурные и зеленые отливы ткани. У меня сжимается сердце.

– Не тот цвет, – говорю я. – Платье не годится. Вдова должна носить черное как минимум шесть месяцев.

Юбине вскидывает брови.

– Траурное платье должно носиться в память об ушедших из жизни любимых. Месье Поммери очень не нравилось, когда вы надевали что-то черное, и теперь вы сделаете ему величайший комплимент, одевшись так, как он считал правильным. Он будет доволен, взирая на вас с небес.

– Теперь моему супругу ничего не может нравиться. – В голове пульсирует боль, глаза застилает туман.

Юбине помогает мне сесть на стул, Брижит наливает новую порцию шампанского. Я страшно огорчила бедняжку. Но правила никуда не денутся, а уж правила траурного этикета у нас особенно строгие.

– Вы свободны, Брижит, – говорит Юбине, и девушка возвращается в пошивочную. Он встает передо мной на колени, бледный и виноватый. – Мадам Поммери, я не хотел вас огорчить. Конечно, вы хотите носить черное, и это правильно. Мы начнем шить другое платье, которое отвечает вашему представлению об этикете.

Я пью глоточками шампанское, живые пузырьки успокаивают меня.

– Вы присоединитесь ко мне, месье? Неприлично пить одной.

Юбине наливает шампанское как сомелье – большой палец под дном бутылки, а сама она лежит, как в колыбели, на остальных четырех пальцах.

– A notre santé. Будем здоровы. – Он чокается с моим бокалом, и мы пьем.

В моем бокале всплывают пузырьки и лопаются, источая фруктовый аромат.

– Шампанское лечит всякое зло, не так ли? – Пожалуй, я слегка погорячилась с платьем.

– Вы раскрыли мой секрет, мадам. – Юбине накручивает кончик усов на свой мизинец. – Без шампанского я не продал бы ни одного платья.

– Прежде вы жили в Париже? – Я допиваю шампанское, и Юбине подливает мне еще.

– Я торговал там вином, – подтверждает он. – Теперь скучаю по суете большого города.

– А я в Париже оканчивала школу. Потом училась в Англии в университете Святой Марии.

– Теперь мне понятно, – говорит он. – Ваше чувство вкуса превосходит всех в Реймсе. Вероятно, поэтому я выбрал для вашего платья шелк с отливами. Изысканный, но не очень броский. В Париже вы определенно увидели бы вдов в таких платьях.

У меня горят щеки.

– Но ведь я не в Париже, не так ли?

– Я оскорбил вас. – Он вздыхает. – И теперь, когда вы переезжаете в ваш особняк в Шиньи, я понимаю, что это платье совершенно неуместно.

– Кто вам сказал, что я переезжаю? – Мои пальцы нежно гладят аметистовые пуговицы на запястьях.

Он хлопает себя по щеке.

– Кажется, я слышал об этом от месье Вольфа, когда встретил его в «Биргартене». А несколько наших клиенток упоминали, что вы покидаете приют при Сан-Реми и как это огорчит всех девочек, которых вы устроили на работу.

– Я привязана к моему приюту. Если я решу переехать, то ни за что не брошу приют на произвол судьбы.

– Конечно, нет, мадам. Вы посвятили ему жизнь. – Он сопровождает слова легким кивком.

Я возвращаюсь в гардеробную, чтобы переодеться. Пальцы легко скользят по фестончатому краю лифа. Изысканная работа. Жалко отказываться. Вообще-то в платье мне нравится все, особенно радужный отлив, как на павлиньих перьях. И я поворачиваюсь к Юбине.

– Я передумала и возьму платье. Буду носить его дома. Пожалуй, сделайте мне парочку платьев попроще для работы.

– Вы планируете работать? – Он упаковывает мое старое платье.

– Я жду, когда Вольф уладит дела с наследством. – Я фыркаю. – Но похоже, что мне придется как-то поддерживать семью. Мысль об этом меня тревожит.

– Я готов вложить свои деньги в любое дело, которым вы займетесь, мадам Поммери. – Он кладет старое платье в картонку и перевязывает лентой цвета индиго. – Я наблюдал, как вы основали приют, как обучали воспитанниц приличному ремеслу и даже как с нуля придумали ваш особняк в Шиньи.

– Как любезно, что вы поэтично лакируете мои таланты, но мой сад с розами и коллекция бабочек не приносят денег. – Взяв картонку, я бросаю взгляд в большое зеркало на новое платье, и у меня захватывает дыхание. – Платье просто чудо, месье.

– Это отражение женщины, которая его носит, мадам. – Он провожает меня к двери.

– Пожалуйста, передайте Брижит мои комплименты. – Я выхожу на оживленную улицу, и мне чуточку жаль покидать тепло его уютного салона.

* * *

Я стою на перроне вокзала, и у меня сжимается сердце от близкой разлуки с сыном. Кажется, Луи не терпится уехать, хотя мы, на мой взгляд, мало поговорили с ним о его отце, не поделились всем, чем могли бы. Паровоз выпускает пар и дрожит от переполняющей его жизненной энергии.

– Хорошо, что ты возвращаешься к учебе, – говорю я. – Твой отец так гордился тем, что ты поступил в академию.

Он покачивает на руках маленькую Луизу и поет:

– Le train, чу-чу-чу. Паровозик чу-чу-чу.

– Тю-тю-тю! – подпевает она и дергает за кисточку на его шако[1] и хихикает. – Тю-тю-тю!

Луи был дома в последние недели, и это стало для меня причиной вставать по утрам с постели. За завтраком всегда было шумно. Сын высказывал непререкаемое мнение насчет газетных статей или отвечал на мои вопросы о распорядке в военной школе и о друзьях. Он почти ничего не говорил о своей встрече с Бернаром Вольфом. Но я благодарна нашему финансисту, что он взял Луи под свое крыло и посоветовал ему продолжить учебу в военной академии, как хотел его отец.

Теперь Луи играет с Луизой в jeu de la barbichette, «в бороду» – они хватают друг друга за подбородок. Я счастлива, что, несмотря на разницу в пятнадцать лет, они стали прекрасно ладить. Прежде Луи вообще не замечал младшую сестренку. Я подозреваю, что он был больше всех поражен ее неожиданным появлением на свет.

– Все, ты выиграла, – говорит он и снова хватает ее за маленький подбородок. Она звонко хохочет.

– Всем пассажирам просьба занять ваши места! – кричит кондуктор в плоской серой фуражке сквозь клубы пара. Пронзительный свисток поезда звучит три раза. Луиза прижимает ладошки к ушам и хмурится.

– Ты лучше иди, Луи, – говорю я, кивнув на дверь вагона. – А то опоздаешь.

Луиза крепко обнимает его за шею и хнычет.

– Mon frere, mon frere. Мой братик.

– La bise, Mademoiselle. Поцелуйчик, мадемуазель. – Он целует ее в щечки. Глазки дочки радостно блестят. Сердце радуется любви между моими детьми.

Луи встает в очередь пассажиров, не прощаясь. Игнорируя его бездумный поступок, я подкатываю к нему детскую коляску, привстаю на цыпочки и целую в обе щеки.

– Спасибо, что ты так хорошо относишься к Луизе.

– Люсиль помогла мне понять, что Луиза не виновата в смерти папá.

– Ты говорил об этом с Люсиль? – Он говорил на такую тему с нянькой? – Никто не виноват, что умер твой отец.

Он фыркает.

– Папá вернулся на работу, потому что ты хотела второго ребенка.

Мои щеки вспыхивают, потом снова холодеют, как происходит часто в эти дни.

– Луи, ты все неправильно понял. – Но что я могу сказать? Луиза родилась случайно, по ошибке, но она принесла нам столько радости, когда наша жизнь катилась под уклон.

Луи заходит в вагон, и кондуктор закрывает за ним дверь. Он шлепается на сиденье у окна и машет Луизе. Ее глаза затуманиваются, как грозовая туча, готовая пролить дождь. Она испускает такой ужасный вопль, что от нас пятятся соседи по перрону.

Поезд срывается с места, словно сердитый бык, и с ужасным грохотом удаляется от платформы.

Мой сын обвиняет меня в смерти мужа. Подливает масла в огонь. Добавляет к душевной ране оскорбление.

* * *

Наша служанка Шанталь заходит в мой салон с визитной карточкой на серебряном подносе. Она прошла долгий путь от борделя «Альгамбра». Когда она забеременела, хозяйка борделя прислала ее ко мне, потому что я обучаю полезному ремеслу девушек в ее положении и устраиваю служанками в хорошие дома. Когда бедняжка потеряла ребенка, я предложила ей работу.

Луч света, просачивающийся сквозь черный креп гардин, очерчивает обильную фигуру посетительницы.

Щурясь, я читаю надпись на визитной карточке.

– «Мадам Барб-Николь Клико». Ах, боже мой! – Я гляжу на свое черное платье, проверяя, достаточно ли оно черное, чтобы принять такую гостью.

В последний раз я видела «мать шампанского», когда устраивала сироту из Сен-Реми в ее особняк. После этого она брала всех, кого я рекомендовала, так велика была ее потребность в обученных работницах.

– Пожалуйста, передайте Ивонне, чтобы она приготовила хороший чай и пирожные, – говорю я Шанталь. – Самые лучшие, какие у нас есть. Вдова Клико сладкоежка.

Встаю и подхожу к висящему на стене зеркалу. Но оно закрыто черной органди, как диктуют правила траура. Хочу слегка отодвинуть в сторону ткань, но резко останавливаюсь. Очевидно, закрытые тканью зеркала защищают от необходимости видеть горе и уныние на своем лице. Или от риска увидеть за своим плечом призрак любимого человека.

Повернувшись от зеркала, я чуть не вздрагиваю: гран-дама стоит в дверях салона с закрытой корзиной в руке. Ее величественная личность заряжает воздух магнетизмом.

– Простите, что не вышла к вам навстречу, мадам Клико. Я пока что не пришла в себя.

– Конечно, все понятно, моя дорогая. Никто и не ожидает этого от вас. – Она ковыляет ко мне. – Могу я сесть? Колени меня подводят.

– Конечно. – Я показываю жестом на столик перед очагом.

Она медленно опускается в кресло, расправив пышную серую юбку из тафты, шуршащую как листья на ветру. Накидка с бахромой украшает ее блузку из баттенбергского кружева. Ее волосы по-прежнему горят как медь, и это удивительно, ведь ей, должно быть, уже за восемьдесят. На девичьи кудри надет кружевной чепчик. Серые глаза молодо блестят, в них нет даже намека на старческое потускнение.

– Извините, что так поздно выражаю соболезнование, – говорит она. – Я находилась в Шато-де-Бурсо, когда услышала про кончину месье Поммери.

Я хлопаю ладонью по «Этикету для дам», который держу под рукой.

– Визиты соболезнования можно наносить в течение трех месяцев после похорон.

Она машет в сторону книги крепкой рукой.

– Я нахожу, что правила нередко сковывают внутренний голос человека, не так ли?

Я не могу ей возразить, поскольку хозяйка никогда не должна ставить гостя в неловкое положение.

Шанталь приносит многоярусный поднос и ставит его на стол. Ее прекрасные груди едва не выпадают из рубашки, когда она наливает чай.

Вдова Клико кладет в чай три куска сахара.

– Что вы планируете делать теперь, когда остались одна?

– Вообще-то, я пока не думала об этом. – Я беру чашку с блюдцем.

– Я всегда считала вас активной и деловой, – говорит она, разглядывая пирожные. – Вы никогда не обрастаете мхом. – Она выбирает эклер и лижет глазурь. – Разве нет чего-то, что вы всегда хотели делать, но не могли?

Ее вопросы раздражают меня.

– Я должна думать о семье. Моей дочке всего два года.

– Мне хочется взглянуть на нее. Я привезла ей подарок.

– Она спит. – Я подвигаю к ней поднос. – Хотите еще пирожных? Моя повариха делает свежие, но у меня нет аппетита.

Ее пухлые пальцы выбирают высокое, многослойное пирожное, из боков которого выглядывают крем и джем.

– Я люблю пирожные «Наполеон» с чаем. – Она откусывает от пирожного, закрывает глаза, на губах появляется блаженная улыбка.

Корзинка пищит. Вдова наливает сливки в блюдце и приподнимает полотняную ткань на корзинке. На стол прыгает черный котенок и опрокидывает сахарницу. Он шумно лакает сливки и вылизывает дочиста блюдце. Вдова подливает ему еще. Он не походит ни на одну из кошек, каких я знаю. На кончике тонкого хвоста кисточка, словно на волшебной палочке. Тело длинное и худое, ноги как у ягуара. Усы торчат на шесть дюймов. В диких глазах мерцают золотые точки.

– У нас аллергия на кошек, – говорю я ей непроизвольно, прежде чем вспоминаю про хорошие манеры.

– Но он не кот, моя милая. Он матагот. Вы, конечно же, слышали о таких магических существах? Матагота полезно иметь в друзьях в нелегкие времена.

Мне даже не нужно заглядывать в «Этикет для дам». Я и так знаю, что полагается говорить про нежелательный подарок.

– Очень любезно с вашей стороны, мадам Клико.

– Я настаиваю, чтобы для вас я была Барб-Николь. – Она прижимает указательный палец к подбородку. – Могу я звать вас по имени?

– Конечно, – отвечаю я.

Она наклоняет голову набок.

– Мне называть вас Луиза, как делал ваш супруг, или Александрин?

– Он звал меня Луиза в качестве семейной шутки. – Я вздыхаю. – Когда Луи назвал этим же именем нашего сына, он шутил, что мы семья Луи, Луи и Луизы. Нам это казалось милым. Когда родилась дочка, он назвал ее Луизой.

Ее проницательный взгляд отшелушивает мое притворство.

– Я предпочитаю имя Александрин. Вы не против?

Я нервно беру с блюдца чашку.

– После замужества меня называют мадам Поммери.

– Никто не вправе диктовать вам, как вас звать. Решать вам. – Она облизывает кончики пальцев. – Как насчет Алекс? Имя вам как-то подходит. Современно, оригинально, живо.

– Так называли меня подруги в школе, но Луи это имя никогда не нравилось, – признаюсь я.

Она цокает языком.

– Брак – прекрасная вещь, надо всегда уважать желания супруга и ставить их на первое место. Но теперь важно доверять голосу сердца. Вы стали вдовой, и мужчины выстроятся в очередь, чтобы учить вас жить дальше. Не слушайте никого. Доверяйте собственному суждению.

Матагот трется о мою руку и тихо мурлычет. Его шерсть мягче, чем я думала.

– Его имя Феликс. – Вдова Клико переводит взгляд на поднос, выискивая новую жертву.

– Чье имя? – У меня уже начинают чесаться запястья, и я незаметно их чешу.

– Матагота. – Она кладет в рот мадленку и радостно смеется. – О боже, как вкусно.

К тому времени, когда вдова Клико уходит, мои запястья уже распухли. Я приманиваю матагота кусочком сыра. Потом хватаю его, бегу к задней двери и выбрасываю на улицу.

– Bon chance, удачи тебе, Феликс!

* * *

Пробудившись до рассвета, я протягиваю руку к Луи, но место рядом со мной на перине холодное и пустое. Я ощущаю его присутствие в доме или, скорее, отсутствие присутствия. Наши незаконченные разговоры, мои редкие поцелуи, совместные трапезы, вино, которое Луи давал мне попробовать. Стены дома хранят эхо нашей совместной жизни.

Луиза спит в колыбельке рядом с моей кроватью, а не в детской. После ухода из жизни отца она очень много капризничает. Возле дочки я слышу какие-то странные звуки, и там что-то шевелится. Я заглядываю к ней. Жалобные звуки издает черный меховой комок. Длинные усы и золотые пятнышки в глазах. Я хватаю матагота, пока моя дочка не задохнулась от удушья. Как это существо проникло в дом?

Луиза потягивается и зевает.

– Bonjour, мамочка.

Матагот прыгает ей в руки.

– О, мамочка, какой он милый! – Она утыкается крошечным носиком в черную шерсть, и котенок мурлычет. – Как его зовут? – Она гладит пальцами белую звездочку на его груди.

– Кажется, он матагот, – говорю я.

– Правда? Как в сказке?

Я киваю.

– Его зовут Феликс.

– Феликс. Феликс. Феликс. – Она хихикает и обнимает его. Золотые глаза котенка неотрывно глядят на ее личико.

Тяжелый покров горя кажется мне чуть легче. Может, этот матагот все-таки волшебный.

3

Подлить масла в огонь

Пока Рейнар Вольф надзирает за инвентаризацией, которая решит судьбу нашей шерстопрядильной компании, я просматриваю корреспонденцию, лежащую в конторке Луи. Луиза сидит на обюссонском ковре и играет с моей шатленкой. Она разматывает мерную ленту, рисует карандашом и заводит часы. Подарок супруга в конце концов пригодился.

Пока дюжина мужчин считает тюки шерсти, партнер моего супруга Нарцисс Грено выкрикивает цифры дрожащим от старости голосом. Вольф заглядывает через плечо Анри Васнье, когда тот спокойно и сосредоточенно записывает количество. Я понимаю, почему Луи так полагался на этого надежного молодого человека.

Склад представляет собой хаос из ткацких станков и веретен, а также бутылок красного вина, которым Луи торговал в качестве побочной коммерции, поскольку продажи шерсти падают. Если бы я сама занималась организацией производства, дела, возможно, шли бы более эффективно. Но мой супруг не хотел никакой помощи, и я направила внимание на приют.

Грено наклоняется над катушками шпагата и тут же хватается за поясницу и стонет. Святой человек, он помогал Луи вновь открыть бизнес, когда я забеременела. Три года назад, когда доктор Дюбуа поставил диагноз, что у меня не менопауза, а беременность, я была поражена. Беременность в тридцать семь лет? Когда я пришла с такой новостью к Луи, он побледнел и выглядел на десяток лет старше своих пятидесяти пяти. После этого он отложил уход из компании и вернулся к работе.

Луи руководил производственным сектором компании «Поммери & Грено», а «старина Грено» занимался продажей, предпочитая поездки и общение с потребителями. Чего стоит компания без Луи? По мере продолжения инвентаризации осознание последствий смерти моего супруга доходит до всех так же неотвратимо, как отбивают время часы Реймсского собора.

Васнье проходит мимо конторки и в шутку натягивает чепчик на глаза Луизы. Она приподнимает поля, посмотрит, кто это сделал, и грозит ему крошечным пальчиком, как может сделать только двухлетняя кокетка. И тут же укол грусти – что Луи уже не с нами и не может поиграть с дочкой.

Я уверена, что Васнье так же гадает, что будет с компанией, как и все работники. Что означают эти подсчеты и пересчеты? Насколько я знаю, завтра все могут остаться без работы.

Работники спускаются из мезонина по скрипучей лестнице, снимают фригийские колпаки и кланяются, когда проходят мимо меня.

– Bonsoir, Madame, – говорят они перед тем, как уйти.

– Нам надо обсудить эти заказы вина. – Васнье вручает мне пачку бумаг.

– Уже поздно. Мы посмотрим их завтра, – говорю я. – Вы можете отнести Луизу к няньке перед уходом домой?

Васнье подхватывает Луизу на руки.

– Пойдем искать Люсиль, хорошо? – Перед тем как закрыть дверь, он глядит на Вольфа. Как и я, он тоже знает, что судьба компании лежит в руках банкира.

– Мне нелегко это говорить. – Вольф приглаживает имбирные волосы. – Но думаю, что если мы продадим оборудование, это только-только покроет долги.

Острая боль пронзает лоб. Старый Грено наклоняется со стула и фокусирует взгляд на развязавшемся шнурке.

Я барабаню пальцами по конторке.

– Про какие долги вы говорите?

Грено поджимает старческие губы.

Вольф останавливает мои пальцы, чтобы не барабанили.

– Не беспокойтесь, мадам Поммери. Я здесь, чтобы помочь вам справиться с трудностями.

Я выдергиваю руку.

– Пожалуйста, месье Вольф, приведите факты.

Зеленые глаза банкира жадно сверкают в свете фонаря, но голос звучит монотонно, как у священника, совершающего последний ритуал.

– Надо выплатить закладную за это здание.

– Вы что-то знаете про закладную? – спрашиваю я у Грено.

– А поскольку месье Грено владеет половиной бизнеса, – продолжает Вольф, – ему нужно заплатить первому.

Колокол на Реймсском соборе бьет снова, терзая мои барабанные перепонки.

– Мадам Поммери, позвольте мне сказать прямо. – Теперь Вольф говорит медленней и громче. – После того как мы заплатим месье Грено и выплатим закладную, у вас и детей останется очень мало средств. – Он вынимает из кармана часы. – А-а, время для Mittagessen, обеда. Я лучше думаю на полный желудок.

Ну и наглость! Он напрашивается на обед и будет на нем рассказывать про мою катастрофу с финансами. Но Луи доверял ему, значит, должна и я.

* * *

Соблазнительный аромат лукового супа плывет из кухни. Луи стал приглашать Вольфа на обед по средам, когда тот два года назад переехал в Реймс. «Это то немногое, что мы можем сделать для нового банкира, холостого и одинокого», – сказал он. Но я подозреваю, что Луи радовался бесплатным финансовым советам, которые изрекал молодой немец за хересом и уткой конфи.

– Месье Вольф, вероятно, вы хотите помыть руки после инвентаризации.

Я делаю жест в сторону туалета и говорю вполголоса Грено, чтобы не слышал Вольф.

– Правильное ли решение продавать оборудование и все остальное? Не лучше ли сохранить компанию и выплатить закладную?

Грено опускает голову, сквозь редеющие седые волосы блестит кожа головы.

– Я пытался сказать вам еще на похоронах, что ухожу. Мне уже тяжело вести дела. Моя сестра в Париже приготовила для меня комнаты.

Паника перехватывает мне горло.

– Месье Грено, вы не можете бросить меня сейчас. Когда я осталась без Луи.

– Перемены происходят, готовы мы к ним или нет. – Старик пожимает плечами. – Я работал всю жизнь и теперь с нетерпением жду, когда буду пить с друзьями по утрам кофе, а к вечеру вино. Музеи, выставки, концерты. Я хочу наслаждаться жизнью в оставшиеся годы. – Он прижимает кулак к сердцу. – Простите меня, мадам Поммери, вы молодая и привлекательная. Многие мужчины захотят позаботиться о вас. Можете не беспокоиться.

От его совета у меня встает шерсть дыбом.

– Месье, тело моего супруга еще не успело остыть в могиле. Неужели он так мало для вас значил?

Старик потирает подбородок.

– Луи значил для меня очень много, но дела нашей компании в последнее время шли не очень хорошо. – Он прислоняется к оштукатуренной стене.

– Но, если мы ликвидируем оборудование и все прочее, я останусь ни с чем.

– Пожалуй, вы правы, – говорит он. – Никому не нужны станки и веретена, когда французская шерсть не продается из-за понижения цен британцами. Может, мы переплавим железное оборудование на пушки.

К нам присоединяется Вольф и потирает руки.

– Что вы говорите насчет пушек?

В столовую заглядывает Ивонна, моя повариха.

– Вы готовы, мадам? Шанталь может подавать? – спрашивает она певучим голосом.

В первый раз мы садимся в таком составе за стол без Луи. Его стул затянут черным крепом. Прошедший месяц был полон моментов, когда мы делали что-то в первый раз без Луи, и это больно напоминало мне об утрате.

Шанталь приносит серебряную супницу. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, я вдыхаю аромат супа.

– Нам повезло, месье. Ивонна сварила луковый суп.

Шанталь разливает аппетитный суп в мой лучший фарфор. Черные волосы выбиваются из-под чепчика, черная униформа облегает стройную фигуру. Она кладет в суп банкира поджаренные луковые тосты.

Он откусывает от тоста, закрывает глаза и откидывается на спинку стула, наслаждаясь вкусом.

– Ах, Шанталь. Du bist ein Engel. Ты ангел.

Она вспыхивает и перед возвращением на кухню делает низкий реверанс; ее ресницы трепещут, словно стрекозиные крылышки.

Обычно, когда я погружаю ложку в расплавленный сыр и карамелизованный лук, у меня текут слюнки, но на этот раз я не могу поднести ложку к губам. У меня так много вопросов насчет нашего оборудования, закладной и выплаты для Грено, однако этикет не позволяет обсуждать деловые проблемы во время трапезы.

Грено пробует суп.

– Magnifique. – Он целует кончики пальцев и растопыривает их; старые глаза прыгают. – Я буду скучать без ваших обедов, моя дорогая мадам Поммери.

– Вы всегда желанный гость за моим столом, месье. – Голос дрожит, я с усилием подавляю рыдания. – Простите, но на меня все обрушилось так внезапно.

Вольф накрывает мою руку широкой рукой.

– Я уже говорил вам, мадам Поммери, что позабочусь о вас. Впрочем, если я найду хорошего покупателя для компании, вы получите больше денег, чем от продажи оборудования.

– Если у компании дела так плохи, как вы говорите, кто же ее купит? – спрашиваю я. – Французы доведены до края всеми новыми налогами Наполеона.

Ложка Вольфа застывает в воздухе, роняя капли на льняную скатерть.

– Я никогда не слышал от вас разговоры о политике. – Он отправляет ложку в рот. – Или о фабрике.

– Возможно, вы знаете меня не очень хорошо, – отвечаю я, вытирая губы салфеткой. Мужчины считают нас скучными, потому что мы держим свое мнение при себе.

– Я не хотел вас обидеть, – говорит Вольф. – Вообще-то я часто поддразнивал вашего супруга, как такой простой коммерсант, как он, добился благосклонности такой образованной, культурной и модной женщины, как вы.

– Лестные слова не могут скрыть горькой правды, – говорю я. – Луи держал меня в неведении насчет наших финансов. Мне это ясно и очень грустно. – Ногти снова барабанят по дубовому столу.

Возвращается Шанталь и подает морские гребешки, пахнущие солью и морем. Их привозят каждый день поездом с Лазурного берега.

Сунув гребешок в рот, Вольф стонет от наслаждения.

– Насколько больше мы выручим, если продадим компанию, а не оборудование? – спрашиваю я.

Вольф гоняет вилкой гребешок по тарелке, потом прокалывает его.

– Как минимум вдвое.

Грено читает по его губам и широко раскрывает глаза.

– Вдвое? Мне пригодятся эти деньги на покое.

Вольф машет в воздухе вилкой.

– Минус двадцать процентов комиссии, – говорит он и отправляет в рот третий гребешок.

– Тогда нам нужно продать компанию. – Пятнистая от старости рука Грено поднимает бокал из матового стекла.

– Так, решено. – Вольф широко улыбается; между его зубов застряли лохмотья гребешков.

Я отодвигаю стул.

– Месье Вольф, извините, но мне хотелось бы обсудить это наедине с месье Грено.

– Но я еще не ел десерт. – В зеленых глазах Вольфа сверкает разочарование.

– Останьтесь и наслаждайтесь десертом, а мы погуляем с Луизой.

Сумма вдвое больше – это привлекательно, но, когда будут выплачены закладная и деньги Грено, достаточно ли средств останется для моей семьи?

* * *

Грено толкает коляску с Луизой. Мы идем к величественному Реймсскому собору. Вскоре дочка засыпает. Высокие шпили собора пронзают небо, на котором уже мерцают первые звезды.

– Я всегда верила, что Господь лучше слышит наши молитвы возле собора, – тихо замечаю я.

– Абсолютно верно, – соглашается Грено. – Но вы знаете почему?

Я поднимаю брови.

– Все дело в сизых голубях, – говорит Грено. – Они несут наши молитвы на крыльях прямо к Богу.

– А я-то думала, что это просто голуби с симпатичными радужными шеями, – смеюсь я.

Он показывает на стаю сизых голубей, которые кружатся над площадью.

– Божьи вестники. – Он машет пальцем. – Но проблема в том, что ответы Бога не всегда те, какие нам нужны.

Проходя мимо моего Улыбающегося Ангела на фасаде собора, я молча молюсь и прошу его вразумить меня.

– Расскажите мне про Париж и вашу сестру, – говорю я. – Где она живет? У нее действительно есть для вас комнаты?

– Валлери живет в первом округе, ma cherie. – Он грустно улыбается. – Она принадлежит к узкому кругу Наполеона и нуждается в надежном сопровождении.

– О боже. Должно быть, у нее большие связи.

Луиза что-то лепечет с закрытыми глазами; ее губки, похожие на розовый бутон, улыбаются.

– Валлери служит фрейлиной при королеве Евгении, – сообщает он.

– Какая великолепная жизнь, – говорю я, представляя себе искусство, музыку, архитектуру и сады Парижа. – Вы можете взять меня с собой?

– Можете приезжать в любое время, я всегда вам рад. – Он кивает на Луизу. – Ведь я должен видеться с моей крестницей. – Он берет меня под руку, и мы проходим через «Биргартен», где после работы мужчины пьют пиво и едят претцели. Официантки в зеленых немецких передничках несут к столам кувшины. – Апартаменты Валлери расположены на правом берегу между площадью Согласия и Лувром.

– Я училась в тех местах в школе Сент-Оноре для девочек, – говорю я.

– Правда, в Париже теперь творится невесть что. Наполеон и его архитектор Осман снесли весь центр города. Они строят тридцать шесть тысяч метров новых бульваров. Вы можете себе представить? – Он фыркает и тут же хватается за грудь от одышки.

– Давайте посидим минутку. – Я нахожу каменную скамью возле собора. Усевшись рядом с ним, расправляю безобразную юбку из черного крепа, постоянное напоминание о том, что я осталась без мужа и без привычной жизни.

– Так вы в самом деле думаете, что нам нужно продать компанию? – спрашиваю я Грено.

Он вздыхает.

– С теми дополнительными деньгами, которые мы выручим от продажи, вы можете уехать с дочкой в Шиньи и неплохо там жить. Вы заслуживаете жизни, которую Луи планировал для вас.

Я вздыхаю. Когда Луи отошел от дел, он купил немного земли в Шиньи, хотя мы не могли себе этого позволить. В воздухе пахло вспаханной землей, зреющим виноградом и розами, посаженными в конце рядов виноградных лоз. В тот вечер мы сидели на закате на холме и пили вино. Наша страсть привела к рождению Луизы.

– Вы сказали, что шерстопрядильное производство стало убыточным. Но как дела с вином, которое вы продавали? – спрашиваю я, хватаясь за соломинку. – Я могла бы заниматься вином.

– Сестра уже декорирует заново мои комнаты, – говорит он, хмурясь.

Реальность отрезвляет меня словно холодная вода.

– И ничто не убедит вас остаться?

Он гладит козлиную бородку и качает головой.

Я отворачиваюсь. Мальчишка с грязным лицом и взъерошенными волосами широко раскидывает руки; на ладонях лежат хлебные крошки. Дюжина сизых голубей садится ему на голову, плечи и руки. Другие дети визжат и бегают, но не он. Его лицо освещает чистая радость.

Колокол на Реймсском соборе бьет три раза.

– Вы готовы идти, месье? – Я помогаю Грено встать, а сама гляжу на мальчишку с голубями. Его длинные пальцы хватают голубя. Он запихивает его под куртку и быстро идет в сторону аббатства Сен-Реми.

Я удивлена. Возможно, мальчишка голоден. Голубь станет его обедом. То, что казалось актом доброты, может быть отчаянной попыткой утолить голод.

Грено хлопает меня по руке.

– Луи хотел, чтобы вы были счастливы.

Я с трудом сдерживаю слезы. Я была счастлива. У меня было все. Наша семья. Наш особняк. Наше будущее было ясным. Теперь оно темное и непонятное.

– Когда вы уезжаете? – спрашиваю я.

– Завтра утром. Светский сезон начался, и Валлери срочно необходим эскорт.

– Тогда езжайте к ней, но дайте мне время подумать, нужно ли нам продавать компанию. Я не хочу принимать неправильное решение.

– У меня хватит денег, чтобы прожить до весны, – говорит он. – Пожалуй, тогда будет самое подходящее время для продажи компании. С новым винтажом, готовым для рынка, винодельня будет выглядеть более привлекательно для потенциального покупателя. – Он целует меня и ковыляет к своему дому.

Еще один мужчина уходит из моей жизни.

* * *

Луна выглядывает из-за облаков, и на пустом краю кровати образуется крест. Я воспринимаю это как знак от Луи и осеняю себя крестом. В этом доме у нас всегда было больше лунного света, чем солнечного, из-за возвышающегося над нами собора. Я передвигаюсь на другой край постели и утыкаюсь лицом в подушку Луи. Но простыни менялись уже несколько раз, и от запаха мужа осталось только воспоминание.

Заснуть уже не получается; в голове толпятся все эти счета-фактуры, платежи, деловые письма и заказы. Надев платье, иду вниз к конторке Луи и привожу в порядок валяющиеся счета. Нет никакого оправдания Луи. Почему он не оплачивал счета?

Потом обнаруживаю заказы на вино и поражаюсь их количеству. Тем более что вино всегда было в компании на последнем месте. Осенью покупали виноград и давили его на вино.

– Легкие деньги, – говорил Луи.

Насколько трудным это может быть для меня?

4

Броситься волку в пасть

Прождав несколько недель, когда Вольф закончит юридическое оформление передачи наследства, я не выдерживаю и иду к нему в банк. За стойкой банковские клерки подсчитывают наполеондоры[2] и складывают их столбиками на длинных столах. Столько монет я не видела ни разу в жизни. С таким количеством золота они могли бы оплатить обнаруженные мной счета. Нет ничего позорней, чем месяцами не платить поставщикам. О чем только думал Луи?

Сгорбленный клерк в белой рубашке и жилете в мелкую клетку стоит за операционной стойкой.

– Я пришла к месье Вольфу, – говорю я ему, сжимая в руках папку со счетами.

Клерк, шаркая, идет в угловой кабинет. Через секунду из кабинета выглядывает Вольф, причесывая на ходу пятерней имбирные волосы, одергивая жилет и поправляя галстук, завязанный свободным узлом.

– Мадам Поммери. Какой сюрприз. – Он распахивает шире дверь. – Заходите ко мне, чтобы мы могли поговорить приватно.

Я колеблюсь, думая об этикете. Не слишком ли рискованно оставаться наедине с мужчиной в приватности его кабинета? Но если отказаться, он будет унижен на глазах служащих. Быстро сделав выбор, я иду за ним мимо всего этого золота, завороженная блеском, звоном и запахом драгоценного металла.

Он почти вталкивает меня в кабинет и закрывает дверь. Что вдвойне недопустимо. Панели из красного дерева гармонируют с большим письменным столом. Слишком большим для такого коротышки. Тяжелые кресла у стола, очевидно привезенные из Германии, украшены затейливой резьбой, из подлокотников и спинки кресел высовываются яростные горгульи.

Он снимает с меня накидку и вешает на одежную стойку.

– Вы выглядите прелестно. Вы носите темно-пурпурный? – Он цокает языком. – У вас уже полутраур?

Я расправляю плечи.

– Я пришла узнать об оформлении наследства мужа.

Вольф опирается на стол. Одет он слишком небрежно: жилет из ткани «в елочку» с кармашком для часов и рубашка с завернутыми на запястьях рукавами. Он упитанней, чем мне казалось. Вероятно, причиной все эти претцели в «Биргартене».

– Прошу прощения, потому что уклонился от своих обязанностей душеприказчика по завещанию Луи. – Прядь волос падает ему на лоб. – Надеялся, что смогу исправить вашу ситуацию прежде, чем возникнет необходимость сказать вам об этом.

– Какую ситуацию? – спрашиваю я, готовясь внутренне к худшему.

Он кривит рот, словно попробовал что-то кислое.

– Скажите прямо, месье. – Я сжимаю в пальцах сумочку. – Мне надо знать, что меня ждет.

Он поднимает к потолку маленькие глазки, словно спрашивает у Всевышнего ответ. Потом тяжело вздыхает и сыплет словами так поспешно, что я должна сосредоточиться, чтобы понять его.

– В прошлом году Луи признался мне, что не накопил достаточно денег для учебы вашего сына, и попросил меня вложить его накопления куда-нибудь, где можно быстро заработать. Мы вложили всю его корзину яиц в облигации Наполеона, уверенные, что это удвоит его деньги. Но, увы, облигации Наполеона не принесли вообще никаких доходов. – Он сжал зубами ноготь мизинца.

– Вы говорите мне, что все наши сбережения пропали?

– На данный момент да, – отвечает он. – Французская экономика сейчас в плачевном состоянии из-за всех этих грандиозных затей Наполеона. Основательная переделка Парижа. Железные дороги по всей стране. Расширение сети почт и телеграфа. Суэцкий канал. Слишком много всего, слишком быстро. – В складках его шеи появились капельки пота. – Я не могу рассчитывать, что вы, женщина, поймете такие вещи. – Вольф садится рядом со мной. – Но вы должны мне доверять.

– Доверие не оплачивает счета, месье.

Он берет мою руку в перчатке.

– Мне мучительно тяжело сообщать вам такую ужасную весть, тем более что вы выглядите сегодня ослепительно. Вот почему я ждал так долго и не говорил с вами о ваших финансах. Мне требовалось время на улучшение ситуации. – Он наклоняется, чтобы поцеловать мне руку, но я отдергиваю ее.

Он выпрямляется и сообщает другие неприятные новости.

– Закладная на ваше здание просрочена. Луи планировал продать здание, когда вы переедете в Шиньи.

В моем животе вспыхивает огонь. Я в ярости, что Луи не поделился этим со мной.

– Вам требуется, чтобы я объяснил вам все яснее? – медленнее и отчетливей спрашивает Вольф.

– Вы объяснили достаточно ясно. Я осталась без средств.

Он кивает двойным подбородком.

– Я вижу единственный выход – я выкупаю долю Грено, и мы вместе занимаемся компанией.

– Вы хотите стать моим партнером?

– Я подумал, что это ближе к жизни, чем бумаги, гроссбухи и подсчет денег. – Он затягивает узел на галстуке. – И вы выиграете, если у вас будет партнер, а вы сами будете растить Луизу.

При моей ситуации с финансами глупо не принять такое предложение. Но я уже сделала выбор.

– Я решила заняться виноделием. – От этой безумной мысли у меня все сжимается внутри.

– Виноделием? Мне это подходит еще больше. – Он сжимает кончики пальцев. – Как жалко, что женщина не может заниматься бизнесом.

– Если она не вдова. – Я цитирую мадам Клико. – Вдова может владеть бизнесом, заключать контракты, выступать в суде и платить налоги.

– Мадам, вы не должны пока что доверять своим суждениям. – Он гримасничает. – Вы только что пережили шок. И вы уже немолодая женщина. – Наклонив набок голову, он оценивает меня взглядом словно павлин.

У меня горят щеки.

– Неприлично обсуждать возраст дамы.

– Я всего лишь говорю правду, – возражает он и щурится, любуясь отполированными ногтями. – Если вы хотите заниматься бизнесом, вам нужен молодой партнер, который будет вести за вас дела.

Я выставляю свою затянутую в перчатку ладонь.

– Месье Вольф, пожалуйста, я хочу сейчас взять мою бухгалтерскую книгу.

– Мадам, подумайте о моем предложении. Луи сможет продолжать учебу. Вы и ваша дочь будете всем обеспечены. Иначе вы окажетесь одна в деле, в котором ничего не понимаете.

– Я справлюсь.

– Мое предложение остается в силе, мадам. Подумайте хорошенько, и я уверен, что вы поймете все преимущества. – Он напряженно улыбается и протягивает бухгалтерскую книгу.

По дороге домой я останавливаюсь перед Реймсским собором и гляжу на моего Улыбающегося Ангела. Его милый облик вселяет в меня спокойную уверенность. Я чувствую ее в душе.

* * *

Я прошу Анри Васнье отвезти нас с Луизой в Шиньи, чтобы проверить дом. Дело в том, что мне не хочется приезжать туда одной. Еще я хочу поговорить с парнем о моем решении. Я указываю, какую дорогу выбрать. Мы едем среди холмов и виноградников Шампани. Луиза сидит между нами и играет с Феликсом.

Васнье нахлобучивает котелок поплотнее, руки крепко держат вожжи. Я не сообразила сказать ему, чтобы он надел рабочую одежду перед трехчасовой поездкой по проселкам. Его воскресный костюм придется потом основательно чистить.

– Вы отправили все заказы на вино? – спрашиваю я.

– Да, мадам, но приходят новые. – Он глядит вперед на дорогу; так как серьезно относится к моему поручению, как и ко всему, что делает.

– Я решила оставить винодельню, – сообщаю я. – По-моему, там есть потенциал, да с ней и легче управляться, чем с шерстью.

Он хмурится, и его брови сходятся на переносице.

– Что такое? – спрашиваю я. – Там какая-то проблема, которую я не учитываю?

– Не обижайтесь, мадам, но всякое производство – обременительная вещь, даже когда вы разбираетесь в нем.

– Вполне справедливо, но я могу научиться всему, а вы уже знаете, что к чему.

Он поджимает губы, и я чувствую, что он колеблется.

– А-а, у вас уже есть другая работа. Конечно же, наверняка уже есть. – Я отвожу взгляд в сторону.

– Месье Вольф любезно предложил мне должность, – говорит он.

– Уж конечно, – фыркаю я.

– Но дело не в этом. – Он качает головой. – Ваш супруг был виноделом. Я был всего лишь подмастерьем и вел бухгалтерию. Но когда вино готово, вам будет нужно его продать, а Грено уехал.

– Это не такая трудная задача, не море выпить.

Он смеется и приглаживает указательным пальцем вандейковские усы, которые придают ему, в его двадцать пять лет, более зрелый и солидный вид.

Широкие копыта Красавчика цокают по мощеной кирпичом дороге, вдоль которой стоят дома Эперне. Моя самая любимая на свете улица. И все же мы едем не туда.

– Ой, нет, мы уже едем не туда. Должно быть, я не заметила поворот на Шиньи.

– Не беспокойтесь, мадам. Сейчас вернемся. – Он поворачивает Красавчика.

– Просто не знаю, как это я ухитрилась пропустить поворот. – Мои пальцы в перчатке прижимаются ко лбу, я закрываю глаза. За последние месяцы все так переменилось, что я даже не могу найти мой дом. А еще собираюсь начинать новое дело.

Он деликатно молчит, потом негромко кашляет.

– Какие потрясающие особняки. Кто в них живет?

– Да, они впечатляют, правда? – Я прихожу в себя. – Это дома шампанского, в них живут семьи и принимают клиентов. Перрье-Жуэ, Мумм, Моэт и Бойзель.

Высокие железные ограды, за ними мраморные особняки. Служанки метут дорожки, лакеи вычищают породистых лошадей, кучера моют кареты, садовники подравнивают зеленую изгородь. Я представляю себе, как хозяева и их гости садятся за обед из пяти блюд с белой спаржей, трюфелями и куропатками и запивают деликатесы лучшим кюве.

– Вы любите шампанское? – спрашиваю я Васнье.

– Я пил только креман[3] на свадьбе кузена. Шампанское на вкус другое?

– Как будто пьешь золото. – При воспоминании о шампанском у меня зудит нёбо. – Шампанское, которое подают за этими мраморными стенами, играет на языке. Когда глотаешь его, оно щекочет пищевод и насыщает все тело счастьем. – Тут меня озаряет. – О-о, вот наш поворот.

Луиза теребит длинные уши Феликса, а они шевелятся, прислушиваясь к звукам, даже когда у кота закрыты глаза.

Васнье глядит на них.

– Я никогда еще не видел такого кота. Как вы его называете, мадемуазель?

– Феликс – матагот. – Луиза поднимает кота за передние лапы, его долговязое тело болтается в воздухе.

Васнье хмыкает и хмурит брови.

– Как известно, матаготы – опасные существа, убийцы. Вам надо избавиться от него.

– Феликс – подарок от нашей подруги, – говорю я, вспомнив про мадам Клико.

– Подруги или врага? – Васнье встряхивает вожжи.

– Во всяком случае, он хорошо ловит мышей. – Я нервно смеюсь.

– Впереди черные тучи, – говорит он. – Долго мы пробудем в Шиньи?

– Нет, недолго. Мне просто нужно проверить, все ли в порядке.

* * *

Светлые рощи и густые леса окружают обширные виноградники Шампани. Красавчик переезжает через подгнивший деревянный мост, отчаянно нуждающийся в починке. Его копыта стучат по неровной дороге, которую нужно выровнять и засыпать гравием, если я не хочу, чтобы дорога превратилась в реку при первом же дожде. Кабриолет попадает колесом в яму, и Красавчик испуганно пятится и ржет. Луиза кричит; я прижимаю ее и Феликса к груди. Мне кажется, что у нас сломалось колесо. Но Васнье не теряет хладнокровия и хлопает Красавчика по крупу. Вскоре мерин уже карабкается с нашим кабриолетом на холм.

Сквозь кроны буков я вижу наш дом.

– Походит на шале, – говорит Васнье. – Высокие, крутые крыши, французские двери.

– Луи предоставил мне заниматься дизайном. – От бука отломился большой сук и разбил окно столовой. Луи моментально починил бы его, а теперь мне придется заниматься этим самой.

У меня сжимается сердце, когда Васнье останавливает кабриолет; в душе борются счастье и печаль. Я еще не была здесь без Луи. Невольно останавливаюсь и думаю: первый раз без Луи. Слишком много сердечной боли.

Васнье снимает с кабриолета Луизу и Феликса в корзинке. Я делаю несколько шагов к двойным ореховым дверям, вставляю ключ в замочную скважину, и дверь со скрипом открывается.

Луиза бежит мимо меня с Феликсом в руках.

– Папá, папá, ты где? – Она вбегает в большую прихожую и заглядывает в каждую дверь. Простодушный голосок терзает мне сердце.

– Луиза, иди сюда.

Она бежит ко мне; прелестная мордашка искажена горестной гримасой.

– Мамочка, где папá?

Справившись с эмоциями, я сажусь возле нее на корточки.

– Он на небесах, лапушка. Он в раю. – Я беру ее руки в свои и целую пухлые пальчики. – Ты ведь знаешь сама, правда?

– Но ведь папá называл раем Шиньи. – Она глядит по сторонам.

– Ах, mon ange, мой ангел. – Я беру в ладони ее личико. – Папá на небесах у Боженьки.

У нее выпячивается нижняя губа.

– Ты права, тут наш рай, и мы, если постараемся, можем почувствовать, что папочка рядом с нами.

Дочка наклоняет голову и размышляет над моими словами.