Сколько волка ни корми бесплатное чтение

© Володина К., текст, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Глава 1

Вран из Сухолесья

– Земля-матушка, Небо-батюшка, – хрипло шепчет Вран. – Волк-братец, волчица-сестрица. Здесь стою я, сын ваш названый, брат ваш не по телу, но по духу. Здесь стою я, и вас заклинаю я: услышьте меня. Тело своё отдаю вам, духом своим взываю к вам: услышьте меня. Дар мой – плоть моя, дар мой – сердце моё, дар мой – живот мой; услышьте меня. К вам пришёл я, сын ваш, брат ваш Вран из Сухолесья, к вам пришёл я, чтобы одного лишь просить: жизни волчьей, жизни свободной, жизни братской. Лес принимаю я, ночь принимаю я, хозяев принимаю я; об одном лишь прошу…

Врану вдруг чудится: кто-то тихо смеётся там, глубоко-глубоко в чёрном подлеске. Вран резко поворачивается на звук – никого.

Зима уже, все лесавки спать должны. Или это Чомор его испугать решил? Но Вран же не охотиться в лес пришёл – значит, Чомору до него дела нет. Да и зачем Чомору самому пробуждаться ради какого-то парня без лука, без копья?

– Чомор, Чомор, не трону твой угор, – на всякий случай говорит Вран.

Смех повторяется: кажется, становится ещё веселее.

Вран ёжится. Ему не страшно, вовсе нет: просто Вран стоит на заснеженной лесной прогалине в чём мать родила, и ему нужно дочитать заговор как можно скорее, пока тело не окоченело совсем, а разведённая в глиняном горшке тирлич-трава не превратилась в лёд. Вран и так опасается, что деревенская зелейница не слишком ответственно отнеслась к своей работе, за которую он отдал ей последний схороненный с лета мёд. Вран слышал, что для обряда нужно натирать тело соком из тирлич-травы, а не накрошенным в кипящую воду порошком. «Ну где же я тебе свежую траву в просинец-то возьму? – фыркнула зелейница. – Может, хотя бы до весны обождёшь?»

Нет, ждать ещё три месяца Вран не мог. Вран перепробовал уже всё, Вран расспросил уже всех, Вран даже ходил в соседнюю деревню, и у Врана осталась последняя надежда. Если не получится сейчас…

Нет, Вран даже думать об этом не хочет.

– Земля-матушка, Небо-батюшка… – начинает он вновь.

И вновь смех повторяется на словах о хозяевах. Тихий, переливистый, как будто девичий. Врана пробирает озноб. Неужели ночница? Нет, скорее всего, просто девки из деревни, которым захотелось над ним позабавиться. Тем более что ночницы чаще всего своими жертвами детей выбирают. А Вран уже давно не ребёнок.

– …об одном лишь прошу… – упрямо продолжает он.

– И просишь и просишь, – вздыхает вдруг насмешливый голос. – И принимаешь и принимаешь. А что за хозяева-то, Вран из Сухолесья?

И на полянку выходит она.

Тёмные, почти чёрные глаза, не убранные в косу тёмные волосы до пояса – да и пояс-то странный, кожаный и широкий, а вместо тёплого зимнего платья – чудные, тоже кожаные и высокие штаны. Сапоги на меху, но больше нигде меха нет – нет даже шерстяной накидки, только короткая рубаха, заправленная в штаны. Врану становится холодно от одного взгляда на неё.

Хотя куда холоднее? Вран стоит перед ней и вовсе без одежды.

Девушка рассматривает его без всякого смущения, даже с любопытством. Молодая, ровесница. Тонкая и стройная – и всячески эту стройность своим странным нарядом подчёркивающая. На ночницу вроде бы не похожа. Вран ночниц не встречал, но знает, как они должны выглядеть – точно не так.

Тогда кто?..

– Ну что ты, онемел? – спрашивает девушка сочувственно.

Вран косится себе под ноги. Лежит на снегу его бережно сложенная шерстяная рубаха, две пары штанов, потрёпанный овчинный тулуп, шапка, онучи да мягкие сапоги. Стынет отвар из тирлич-травы. Если Вран сейчас замешкается, да ещё и заболеет, в деревне его по головке не погладят: начинается подъём зимнего плотничества, вече решило срочно утеплять дома, пока напавший на общину холод не освирепел окончательно, и на счету каждые руки. На Врана с его постоянными отлучками и так смотрели косо всё лето и осень: молодой, здоровый парень, а всё своими волколаками грезит и остальным покоя не даёт. Ну не дано тебе в волка обращаться, прими это уже и делом займись.

Вран и занимался. Своим собственным, куда более важным, чем у других, делом.

– Погоди немного, красавица, – говорит он, подхватывая со снега горшочек с отваром.

– Красавица?.. – озадаченно переспрашивает девушка.

Вран не знает, лесной ли это дух, пришедший заворожить его и утащить в чащу, или просто диковинная гостья из соседней общины (хотя какие гостьи гуляют по лесу в полночь?), но Вран знает кое-что другое: даже самой озлобленной русалке, желающей тебе только плохого, будет приятно доброе слово. У Врана таких русалок – полдеревни; не настоящих, конечно, Вран их так про себя называет, но обращаться он с ними умеет. Даже привередливая зелейница в конце концов помогла ему почти задаром, хотя поначалу лишь посмеивалась и от его мёда отмахивалась.

– Земля-матушка, Небо-батюшка… – начинает Вран в третий раз.

И на этот раз девушка ему не мешает: терпеливо молчит, слушает. Вран поглядывает на неё изредка, к концу долгого заговора – всё чаще и чаще: странное всё-таки создание. Говорят, если пройти всю реку вдоль на север, встретишь племя беров, умеющих в медведей оборачиваться и зимой рубахи носящих – может, она из них? Но Вран всю жизнь представлял себе беров совсем другими: мощными и коренастыми, с небольшое дерево высотой, что мужчин, что женщин. Эта же – невысокая, ладная, да и лицо совсем на медвежье не похоже: нос – прямой, скулы – острые, глаза – лукавые, чуть раскосые. Наверное, не следует Врану думать о ней прямо во время обряда, но как-то не получается.

– Закончил? – спрашивает девушка, когда заговор наконец завершён, а уже похрустывающий ледяной коркой отвар кое-как втёрт в кожу. На всё тело отвара, как и следовало ожидать, не хватило: Вран только дошёл до низа живота – и всё, нет его. Да, похоже, опять получается какая-то чепуха. Но Вран не сдастся до конца.

– Нет ещё, красавица, – мягко говорит он, улыбаясь. Девушка в ответ не улыбается, только едва слышно хмыкает. – Подожди ещё немного.

Вран шагает к одежде – и снег тут же вонзается в его заледеневшие ступни сотней мелких острых клыков: пока стоишь на месте, ещё терпимо, но стоит начать двигаться… Ничего. Ничего, Вран всё ещё надеется, что теперь-то его услышали, всё ещё верит, что совсем скоро ему будет наплевать и на снег, и на холод, и на то, что будет, если какой-нибудь деревенский старейшина поймает его, тайком перелезающим глубоко за полночь через ограду. Вран вбежит в родную деревню благородным серым волком, и сторожащие вход ахнут, преклонив колени перед священным зверем, а Вран лишь усмехнётся – если волки вообще могут усмехаться – и перекинется в человека. И тогда никто уже не скажет ему: Вран, ну что за чушь ты опять затеял?

Вран выгребает из поясной сумки своё главное, но временное сокровище: шесть пар грубых охотничьих, разделочных и ремесленных ножей, которые он собирал целый день по всей деревне. Вран должен незаметно вернуть их до рассвета, иначе дело может закончиться поркой.

– Ого, – говорит девушка, явно снова с трудом сдерживая смех. – А ты хорошо подготовился. А почему двенадцать?

– Волком буду в просинец, волком буду в сечень, волком буду в сухий, в берёзозол, травный, изок, червен, зарев, ревун, листопад, волком буду в груден, а потом – снова в просинец, волком буду целый год, – бормочет Вран больше для себя, чем для неё: это тоже часть заговора, хорошо, что напомнила.

Вран втыкает все ножи в землю плотной линией остриями вверх. На самом деле Вран втыкает их не в землю, а в снег, но Вран считает, что сойдёт и так. Землю сейчас всё равно не пробить.

– А ты умеешь? – вновь заговаривает девушка.

– Что умею?

– Кувыркаться.

– Нужно кувыркаться?..

– А ты как думаешь?

– Мне сказали, что нужно просто перепрыгнуть.

– Кто сказал?

Вран с шумом выдыхает через нос. Он очень сомневается, что Земля-матушка и Небо-батюшка, а также волк-братец и волчица-сестрица будут внимать ему так же благосклонно, как в самом начале, если он будет продолжать прерывать обряд разговорами с этой девицей.

– Красавица, обещаю тебе, я расскажу всё потом – а пока не мешай мне, – просит он.

Девушка прикусывает уголок губы.

– Хорошо, красавец, – легко говорит она. – Смотри, разбегись хорошенько – а то…

Она делает неопределённое движение глазами: мол, сам знаешь, на чём может оказаться твоё задубевшее тело, если силёнок не хватит. Вран бегло закатывает глаза. Может, он и не крепок внешне, но жилист и ловок – уж это-то девушка могла и разглядеть, столько на него пялилась.

И продолжает пялиться.

Будет, конечно, история, если она всё-таки окажется загулявшей в лесу ночницей или русалкой, страдающей зимней бессонницей. Конечно, поди, в обмёрзшей реке куковать скучновато – вот и решила прогуляться. Только откуда одежду взяла?

Что ж, в таком случае Вран поймёт точно: сами тёмные леса, сами быстрые реки против того, чтобы он вступал в их мир. Уже вестников ему посылают: остановись, Вран, не для тебя это, не твоей судьбы эта дорога. Надоел ты нам, в общем, Вран. Всё ходишь и ходишь, всё просишь и просишь. А волком надо родиться, вот и всё.

Вран прикрывает глаза, отгоняя навязчивые мысли. Делает несколько глубоких вдохов. Шепчет последнюю, завершающую, отчаянную присказку – и сигает через ножи.

И ничего не происходит.

Ступни снова пронизывает холодом снега, одна нога проваливается в неожиданный сугроб почти по колено, Вран шипит от колючей боли, распахивая глаза. Быстро смотрит вниз – на своё тело, на свои руки, – но, разумеется, никаких изменений не видит. Да и, превратись он в волка, он бы это почувствовал. Так сказала зелейница.

Зелейница, намешавшая ему какой-то бурды вместо желанного сока тирлич-травы.

– Ну и срань, – цедит он, с чувством сплёвывая на снег.

И тут же осекается: ой-ёй. Вот это Чомору точно не понравится. После такого хамства и из зимней спячки вылезти не лень.

– Чомор, Чомор, прости мой наговор, – торопливо говорит он, подскакивая к невысокому орешнику: отлично, ещё и поклон извиняющийся получится. Губы касаются снега на одном из листьев, шепчут извинение и в него – а девушка начинает хохотать.

Нет, это точно что-то потустороннее. Слишком дивный и звонкий этот смех – девки из соседних деревень так не смеются, русалка, Вран готов поклясться: русалка.

– Какая ты… – тянет он, поднимая на неё взгляд.

– Какая?

– …смешливая.

Улыбка девушки становится задумчивой. Словно размышляет: понравилось ли, не понравилось.

– Ну, допустим, – говорит она. – Не хочешь одеться, юный волк?

Вран вздрагивает.

– Осторожнее, красавица, – говорит он, подходя к своим вещам. – Не кликай лютого понапрасну.

– Это ты мне говоришь? – поднимает брови девушка. – «Волк-братец, волчица-сестрица, волком буду в просинец, волком буду целый год»? Да к тебе бы уже все лютые сбежались.

Совсем не понимает, что несёт. Но точно не местная: таких дурочек среди местных нет, впустую волка звать даже ради всего смеха на свете не станут. Либо егозит, либо и вправду не знает, что в этом такого – а значит, ничего страшного в волке не видит. Вран тоже на самом деле не видит. Но и тревожить его лишний раз не хочет – только по делу.

– Я по делу его кликал, – так и поясняет он, натягивая на ноги онучи едва шевелящимися пальцами: хорошо хоть не свои взял, из меха. – А ты – просто так.

– А откуда ты знаешь? Может, тоже волчицей стать хочу?

Онучи промёрзли, оледенели и холщовые штаны, и шерстяные, и даже тулуп. Вран, впрочем, не особо на них и надеялся. Вран уже ни на что не надеется.

– Стань, стань, – бормочет он, влезая в сапоги. – Вот и ножи тебе, можешь перекувыркнуться, или как там по-твоему правильно. Как раз проверим.

Вран честно пытался её остановить – если она собирается играться с волками дальше, у него рыльце не в пушку. Может, если и заявится волк с ней разбираться, Вран как раз его и спросит: что же ты по её зову приходишь, а по моему – нет? А ведь сколько я звал тебя, волче. Уже шестой год пошёл, как зову.

– Грубишь мне? – вдруг прищуривается девушка.

Но злобы в её глазах нет – нет и в голосе. Притворный этот прищур, испытующий, даже игривый. Похоже, Вран продолжает её забавлять.

– Ни в коем случае, красавица, – отвечает Вран, подхватывая со снега сумку и наконец выпрямляясь. – Как можно такой волоокой грубить? Просто предлагаю, чтобы тебе не скучно было.

– Ах, значит, развлекать меня хочешь? – Девушка делает к Врану первый шаг. – Значит, волков ты не кликаешь, а нечисткам лесным веселье предлагаешь? Ты смотри, Вран из Сухолесья. Какой-то ты необразованный. Нечистки веселиться любят – могут и навсегда тебя забрать, если сам предлагаешь.

– А ты нечистка? – только и спрашивает Вран.

Девушка продолжает идти к нему, неторопливо, изящно, каждый шаг как кусочек танца, плавного и завораживающего. Девки из деревни бы удавились, такой шаг увидев. Они-то только для прыжков в хороводах годятся.

– А ты как думаешь? – спрашивает девушка в ответ.

И, не успевает Вран и слова сказать, разворачивается к нему спиной – и Вран вдруг понимает, что приближалась она не к нему, а к ножам.

Лёгкая, как пёрышко, и стремительная, как стрела; девушка отталкивается от земли, одним ловким, отточенным движением переворачивается в воздухе – и приземляется на ноги по другую сторону ножей.

А потом поворачивается к Врану.

– Как-то не работает, красавец, – заключает она.

«Красавец». Она говорит это уже второй раз – и говорит без всякой насмешки, спокойно, словно так и есть. Врана так ещё не называли. Кто бы додумался? Вран не уродлив, но и не настолько хорош собой, чтобы девушки ему такие приятные слова дарили. У них в общине вообще девушек немного – и все на других заглядываются, а не на него. Крепко сбитый Деян, чернявый, но высокий Войко, заливающийся утренним соловьём Ратко, чьи истории собирается слушать вся деревня, – девкам есть из кого выбирать, да и все парни уже давно обряд посвящения прошли.

А Вран…

– Ножи же не ты втыкала, – находится Вран. – И заговор не ты читала. Конечно, никто из хозяев ничего не понял.

Звонкий смех девушки вновь полянку наполняет.

– Ну нет, красавец, не буду я всё это повторять, – говорит девушка, отсмеявшись. – Да и отвар свой ты весь на себя потратил… А скажи мне – что это всё-таки за хозяева такие?

И снова не поймёшь – то ли притворяется, то ли правда не знает. Вран обхватывает себя руками за плечи: холодно, всё ещё холодно, но идти в деревню как-то не хочется. Да и пустит ли?

– Хозяева леса, красавица, – коротко объясняет он, наблюдая за её лицом.

Но на лице девушки – одно непроницаемое любопытство.

– Так какие хозяева-то?

Вран вздыхает.

– Серый-братец, серая-сестрица, – говорит он. – Чомор, например. Да мало ли здесь хозяев? Всех не перечислишь.

– Чомор уже десятый сон видит, – улыбается девушка. – А волки просто так своими не сделают. Неужели думаешь, что им твоего заговора достаточно да прыжков через ножики? Так волками не становятся.

– А как – становятся?

Девушка ведёт плечом.

– А зачем тебе?

Ох…

Вран даже не знает, с чего начать.

С рождения своего, что ли?

Или ещё раньше?

Мать Врана, когда его носила, волка увидела в лесу – добрый знак, считай, благословение: точно ребёночек волком будет. Родился Вран зимой, тоже в просинец – волчий месяц, да ещё и ногами вперёд. Тяжёлые были роды, но мать выжила – ещё одно подтверждение того, что за своего приняли, мать сберегли. Волки всегда семьи берегут, за это их и любят.

Волков в деревне уже давно не рождалось, ни при ком из ныне живущих – но бабки-шептуньи рассказывают, что ещё во времена их бабок сразу три волка было, а уж ещё раньше и вовсе каждый год кто-то перевёртыша приносил. Сильная раньше была деревня, процветающая, все её стороной обходили, а если и приходили, то шкуры не на мёд меняли, а просто дарили – чтобы задобрить. А потом что-то не так пошло, и до сих пор идёт.

Вран новой надеждой должен был стать, новой силой. Укрепить общину, может, даже за собой повести, чтобы к соседям прийти и сказать: присоединяйтесь к нам, а то силой возьмём. Пока Вран маленьким был, даже говорить не умел, старейшины всегда у него совета спрашивали, с помощью него к хозяевам обращались – и как будто даже ответ получали. Холили и лелеяли Врана. Пылинки с него сдували. Ждали, когда он вырастет поскорее, чтобы первый раз в волка обратиться.

По праву рождения Врана сразу в охотники записали, не в какие-то собиратели или земледельцы. С детства на охоту брали, оружие в руки давали, с хозяевами общаться учили. И всё смотрели, с надеждой смотрели: не откликнется ли кто из хозяев? Не бросится ли сам Вран вдруг по зову неведомому в чащу деревьев непроглядную, не выйдет ли оттуда серым волком?

Вран не бросался. Не выходил.

Когда Врану исполнилось двенадцать лет, община засомневалась. Волосы Врана так и не посеребрились, остались тёмно-русыми; глаза тоже в два янтаря не превратились, по-прежнему смотрели на всех морозной синевой ночного просинецкого неба. Невысоким Вран был, худоватым, бегал быстро, но за зайцем не поспевал, куропатку на лету не сбивал, только стрелы зря тратил. По-другому начали на Врана поглядывать: с жалостью. «Эх, – говорили эти взгляды, – не сдюжил мальчик».

И Вран понял: надо брать дело в свои руки.

Уже и забыли все свои надежды на него, уже из охотников его в мёдники перевели, потому что всё-таки ловким был и по деревьям без труда лазил, – а Вран всё помнил. Уже и мать на других сыновьях сосредоточилась, уже они надеждой общины стали, уже другой мальчик в просинец родился, – а Вран всё помнил. Уже и отец его, один из старейшин, перестал его на волчьи праздники подзывать, чтобы он хозяевам через себя просьбы деревни передал, – а Вран всё помнил. Вран твёрдо знал: это просто большая ошибка. Ему суждено волком стать, и он им станет. И всем ещё покажет.

– …а как зовут-то тебя, красавица? – спрашивает Вран, слегка встряхнув головой: неприятные эти воспоминания, плохие, тяжёлые. – Моё имя ты уже знаешь.

– Да, занятное имя, – кивает девушка – и по странной внимательности в глазах её Врану вдруг кажется: поняла что-то, почуяла, что задумался он не просто так. – Вран – это как врун?

– Нет, красавица, это как ворон, – отвечает Вран.

И, конечно, врёт. Никаким Вороном его бы в жизни не назвали: кому это надо волчьего наследника чужим именем нарекать? Так и неприятности себе нажить можно. Но не нравится Врану его имя, не врун он вовсе, так – только если совсем приспичит. Дурацкие эти обереговые имена, никакого смысла в них, по мнению Врана, нет: какой толк нечисток путать, сына Грязным или Некрасом зовя? Нечистка-то придёт и увидит, что сын очень даже чист и красив. А Вран правда на ворона похоже. У воронов много с волками общего: хищные, хитрые, умные, в стаи собираются, землю свою защищают, а главное – и Чомор их любит, и Земля-мать, и Небо-отец.

– Ворон хочет волком стать, – произносит девушка задумчиво. – На враньё похоже, Вран из Сухолесья. А Сухолесье-то почему? Неужто лес наш сухим считаешь? Не нравится он тебе? Мало еды приносит?

«Наш» лес. Что же ей нужно всё-таки, не то русалке, не то ночнице? Что же она с ним так долго разговаривает, не особо-то и чаруя? Думает, что до рассвета ещё времени много?

– Не я это придумал, – улыбается Вран. – Предки мои сюда пришли в месяц сухий, у леса поселились, отсюда и название. А сама назваться не хочешь?

– Нет, мне «красавица» по нраву, – пожимает плечами девушка. – Значит, к лесу у тебя жалоб нет – это хорошо. А что же, к сути твоей человеческой есть? Зимой голым мимо лесавок спящих скакать – так и пятки отхватить могут.

– Я лесавок не беспокою, и им меня беспокоить незачем, – пожимает плечами Вран в ответ. – И лес я уважаю, а он…

– …уважает тебя в ответ? – фыркает девушка. – Какой ты самонадеянный.

– Не уважает, а бережёт, – поправляет её Вран. – И тебе меня трогать тоже незачем: не к тебе я пришёл, не с тобой я уйду. Хорошая ты, хорошей и оставайся. А мне домой пора.

Девушка быстро-быстро моргает несколько раз: похоже, Вран её озадачил. Вран быстро нагибается, подбирает с земли ножи, суёт их в сумку, бросает на девушку последний беглый взгляд – и направляется прочь с полянки, в сторону своей деревни. Хорошо хоть все тропы в лесу он наизусть знает – с закрытыми глазами бы дошёл.

«Не к тебе я пришёл, не с тобой я уйду» – хорошая присказка, рабочая, Деян рассказывал, что так трижды от себя нечисток отгонял, которые ему на хвост во время охоты садились.

Но на девушку она почему-то не действует.

– Уже? – удивлённо спрашивает она. – Эй, погоди!

Вран знает, что нечисткам отвечать нельзя… но сколько раз он уже этой ответил? Да и идти так быстро, как хотел, не получается: окаменели от холода ноги, еле переставляются.

И такой растерянный этот звонкий голос…

– Не могу, красавица, – говорит он всё-таки через плечо, не оборачиваясь – хотя, судя по хрусту снега, ничуть не замёрзшая девушка уже почти его догнала. – К жене мне надо, к детям.

– К кому?

Девушка выскакивает перед ним, идёт спиной вперёд, словно чувствуя деревья и чутко их огибая. Даже щёки от холода не раскраснелись – смуглые щёки, нездешние, но и как будто не мертвецкие. Деян говорил, что у русалок кожа тонкая, зеленоватая, и глаза такие же – болотные, как зацветшая трясина. Что голые они всегда, что сразу тебя забалтывают, если их на место не поставишь: не твой я, лютый меня бережёт, с ним и разбирайся.

– К жене и к детям, – повторяет Вран, пытаясь её обогнуть – но девушка тут же смещается туда же, куда и он. – Ждут они меня с вечера, красавица. Глаз не смыкают, у окна сидят, на лес смотрят. Обещал я им до рассвета вернуться, а тебе ничего не обещал. Вот и иди своей дорогой, а я пойду своей.

– Тебе сколько лет, верный муж? – лукаво спрашивает девушка. – Когда детей заделать успел?

– Уже двадцать четыре года прошло, как лютый меня призвал, – отвечает Вран. – Молодо выгляжу, потому что Чомор меня любит, не хочет, чтобы я раньше срока его покидал. Ты спроси у него, как увидишь: Вран из Сухолесья, любимец его. А если сейчас меня заберёшь, гнев его на себя накликаешь.

Таких советов Деян точно не давал: настолько бессовестно нечисткам врать – затея очень опасная, сегодня нечистка тебе поверит, послушает, а завтра поймёт, что обманул ты её, и тогда уже никакой жизни тебе не будет.

– Двадцать четыре года? – переспрашивает девушка почти с восхищением. – Любимец Чомора? Ну и затейник ты, Вран из Сухолесья! Не зря тебя так назвали, удивительную силу тебе имя подарило.

– А тебе какую силу имя подарило? – спрашивает Вран, с трудом переступая через вылезшую из-под снега корягу. Ноги никак не отогреются – да и с чего бы им отогреваться? Даже шапку хочется с головы стащить – всё равно не греет, только снег тает. – Обо мне мы много говорим, а о тебе я ещё ни слова не слышал. Всё как на духу тебе выкладываю, а ты только смеёшься да не веришь мне. Может, я тоже посмеяться хочу?

– А я о других говорить люблю, а не о себе, – отвечает девушка. – О себе-то я всё знаю, а о других – нет. Значит, двадцать пятый год по земле ходишь, женат и с детьми уже, а всё в лес к жизни серой тянет? Не первый раз уже приходишь, Вран. Но сегодня ты что-то разошёлся. Ножей натаскал, горшочек с варевом каким-то притащил… забыл ты его, кстати. Подарок мне оставил.

Вран останавливается, как вкопанный, чуть снова не выругавшись в сердцах. Не слова девушки о том, что видит она его не впервые, его останавливают – горшочек. Клятый горшочек, который он взял у зелейницы, заверив её, что непременно вернёт, – а теперь стоит этот горшочек Чомор знает где… точнее, знает и Вран: на полянке, к которой нужно разворачиваться и возвращаться.

Но если Вран будет ходить так туда-сюда, до деревни он не доберётся. Окоченеет прежде.

Вран знает и ещё одно правило: никогда не проси у нечисток никаких услуг, услужат так, что до конца жизни бед не оберёшься. Но он уже почти не чувствует пальцев ног, даже губами шевелить больновато – нет, Вран всё-таки попросит, просто так, чтобы нечистке придраться не к чему было.

И Вран говорит:

– Сходи за горшочком, красавица. А я тебе взамен расскажу, зачем мне лютым становиться, если тебе так любопытно.

Девушка снова прикусывает губу. Довольная – конечно, подловила, нашла, чем на крючок поймать.

– Нет, давай-ка по-другому, – качает она головой. – Ты мне сначала расскажи, а я тебе завтра горшочек принесу. Прямо к деревне твоей – до неё тебя доведу, у неё тебя оставлю. А то знаю я вас – бросишь одного, а ты дёру дашь, заблудишься ещё… Меня не обхитришь, Вран из Сухолесья.

Да и не собирался Вран с ней хитрить – ему правда горшочек нужен. Желательно прямо сейчас.

– Не могу я горшочка до завтра ждать, – стуча зубами, отвечает он. – Жене обещал, что принесу сегодня. Жена моя…

– …всё поймёт и меня поблагодарит за то, что я так легко тебя к ней отпустила, а не у себя оставила. Или непонятливая у тебя жена, Вран?

И кажется Врану, что на мгновение глаза её двумя недовольными огоньками поблескивают. И пробегается у него холодок по позвоночнику – необычный холодок, потусторонний такой.

– Как пожелаешь, красавица, – говорит он поспешно. – Только горшочек принеси обязательно.

– Обязательно, – эхом повторяет девушка. – А теперь рассказывай. И иди скорее, а то совсем к месту примёрзнешь.

Заботливая какая. Видно, ещё с ним не наигралась.

– Ну хорошо, – говорит он, трогаясь с места. – Зачем я хочу лютым стать… Ну а почему бы и нет? Кем мне ещё хотеть становиться – вороной, что ли? У нас в деревне так считают: если воля есть, то вол… лютый на тебя внимание обратит, главное – правильно попросить.

– И что, – спрашивает девушка, вновь идущая спиной вперёд. – Что же ты просишь всё неправильно?

– А никто не знает, как правильно просить, красавица, – отвечает Вран. Деревья начинают медленно расступаться – но это только половина пути. – А кто знает, тот уже не скажет. О лютах слышала, наверное? Может, и видела?

– О ком о ком

Сама ведь врёт и не краснеет – если вообще краснеть умеет.

– О племени лютов, что в глубине этого леса живёт, – поясняет Вран, решивший играть по её правилам. – Людей, которые серому понравились, и он их своими сделал. Теперь они где-то там, в своём мире обитают, а к нам не выходят. Из нашей деревни несколько поколений назад так люди уходили, да там и оставались. Не хотелось им к нам возвращаться. Там-то лучше.

– Не хотелось? – хмыкает девушка. – А может, не моглось? Может, они, наоборот, твоему серому не понравились? Когда люди в одиночку в лес уходят, всякое может случиться. И люты тут совершенно ни при чём.

– У серого нет причин за обычные просьбы наказывать, – возражает Вран. – Серый в основном либо в стороне стоит, либо помогает, это не медведь тебе какой-нибудь.

– Ну, допустим, – говорит девушка. – Но что-то… тухленький у тебя рассказ, Вран из Сухолесья. Мы ещё до деревни твоей не дошли, а он уже закончился. Расскажи мне о чём-нибудь другом. Как ещё ты к волку обращался?

– Говорила же, что видела.

– Может, не всё видела, – прищуривается девушка. – Может, не всё расслышала. Ты расскажи мне, расскажи. Путь долгий, а рассказывать ты умеешь – когда не выдумываешь.

Хрустит снег под ногами, чернеет небо над головой, путеводной наземной звездой вырисовывается перед Враном лицо девушки: он уже и не очень-то соображает, куда идёт, холод последние крохи разума разбрасывает, может, уже начала она его дурить, своими тропами от дома уводить да в глаза ему преданно смотреть.

– Хорошо, – говорит Вран.

Врану на самом деле есть что ей рассказать. Эти-то истории её наверняка увлекут – позабавят, во всяком случае.

Когда Вран понял, что дело дрянь и самостоятельно он в волка не превратится, сколько лютого не моли, сколько не представляй на охоте, что на четыре лапы встаёшь и шерстью обрастаешь, он взял дело в свои руки. Ни мать, ни отца расспрашивать не стал, хотя по возрасту они очень даже подходили – старыми были, мудрыми, все заговоры и способы знали. Начал сведения сам собирать, по крупицам.

Жила в деревне древняя бабка-ведунья, рассыпающаяся, зайдёшь к ней, выйдешь – а она уже и забудет, что ты у неё был. Идеально, как раз то, что нужно. К ней Вран и зачастил – только вот сам забыл, что у ведуньи ученица была, та самая зелейница.

Ведунья Врану много чего советовала, один совет невыполнимее другого. Сначала сказала уверенно: надо просто из водоёма попить, из которого до этого волки пили, и сразу всё получится – тем более, что от рождения тебе это дано, нужно только волка своего внутреннего подтолкнуть. «Ого, – подумал Вран тогда. – Так просто».

Водоём было найти несложно: не так уж и много их в лесу, этих водоёмов, а волки частенько мимо пробегают – наверняка хотя бы раз пили. Вран отпил из одного. Из другого. Из третьего. Ничего не получалось – он вернулся к ведунье. Ведунья задумалась, хлопнула себя по лбу и сказала: «А ты что же, милый мой, не в серой одёжке это делал?»

«В серой одёжке». И правда – как Вран сам до этого не догадался?

Что ж, серая одёжка у них в деревне была, даже в нескольких штуках – обрядовая, для старейшин. Повезло, что отец Врана был одним из них. Вран у него перебитую в меховую накидку волчью шкуру и стащил; никто ради этой шкуры волка, конечно, не убивал, нашли мёртвым в лесу, поняли, что сам пришёл – им помочь. И заново началось: одна речушка, второе озерце, третье болотце. И опять – никаких плодов.

«А ты что, о речках подумал? – удивилась ведунья. – Нет, мой милый, надо из следа лютого испить, какие тебе речки?»

Замечательно. Вран уже начал сомневаться, что ведунья вообще хоть в чём-то сведуща, но на помощь вдруг пришла юная зелейница.

«Ты на неё не сердись, – сказала. – Она уж целый век прожила, слишком много знает, вот и путается всё в голове. Пойдём лучше вместе в лес – я знаю, где там тропы серые».

До этого Вран с зелейницей и двумя словами не перебрасывался – странная девка была, не дурная, но уж больно хитролицая. И имя такое нелепое – Латута. Действительно Латута с ним в лес пошла, действительно след волчий нашла. Чудной след был – один-единственный, до краёв водой наполненный, хотя никакого дождя уж неделю не было. Но Вран подумал – ладно. Может, специально для него волк послал, чтобы подсобить.

Что специально для него – это Вран угадал.

Стоило Врану на четвереньки опуститься да к следу наклониться, грянул хохот. Выскочили из-за деревьев и Войко, и Ратко, и даже Деян, которого Вран когда-то другом своим считал. Двенадцать лет тогда Врану было – много уже времени прошло, уже шесть раз по двенадцать волк луну съедал, теперь он друзьями никого не называет.

А след волчий чем-то скисшим, перебродившим отдавал – хорошо, что Вран его так и не попробовал.

Тогда Вран понял: нужно действовать хитрее. Скрытнее.

Ни с какими ведуньями ни при каких Латутах он больше не разговаривал, деревенским больше о своих надеждах не рассказывал – только они всё равно откуда-то всё прознавали, деревенские. Вран с гостями из других деревень общался, с менялами в месяцы обмена, из обрывков чужих разговоров что-то новое узнавал, из пьяных россказней во время провожаний тех, чьи души в Ирий улетели. Много было этих россказней – одни причудливее других. Через что только Вран не прыгал, во что только не пролезал, через что только не перешагивал. Что только не ел – даже мясо волчье вяленое доставал, даже мозги волчьи сушёные… последние вещи свои отдавал, ни с кем не делился – хотя и не был уверен, правда ли это волчье всё, не проверишь ведь. В полдень и полночь по опушке леса бегал, как в междумирье, и семь раз вокруг семи деревьев, даже ведьмин пояс достал – так он и лежит где-то под кроватью, глупый, бесполезный пояс. Год, другой, третий проходил – Вран то забывал об этом почти, то снова вспоминал, отчаянно и ярко: нет, нет уж, не дождётесь, он получит то, что хочет, и хоть кол на голове тешите.

Девушке он, конечно, сокращённую версию рассказывает – без таких чувств, поспокойнее.

Но та всё равно опять хохотать начинает.

– Мозги сушёные? – переспрашивает она, и сияют весельем глаза её, и расплываются в улыбке губы. Красивая всё-таки нечистка. Хоть и смеётся над ним постоянно – обычно Вран этого терпеть не может, но ей прощает. – Пояс ведьмин? Я о таком и не слышала даже! Вот же придумаете!

– Не я это придумывал, красавица, – отвечает Вран. – Знал бы, как правильно, сделал бы сразу и народ бы не смешил. И тебя.

– Ну меня-то можно посмешить, – замечает девушка. – Меня посмешить – это дело хорошее, Вран из Сухолесья. Пока меня смешишь – и время быстро идёт, верно же? Вот, смотри: пришли уже.

Вран моргает. Отводит взгляд с её лица – и понимает, что она права. Вот конец леса, вот поле заснеженное, а вот и частокол их деревни – невысокий частокол, прохудившийся, какую зиму уже его уплотнить хотят, да всё руки не доходят. Кажется Врану, что он кого-то и в возвышающейся над оградой хлипкой сторожке видит; может, не одного даже, а двоих.

– Стой, стой, – шипит он, тревожно девушку за руку перехватывая: навострилась уже прямиком ко входу. – Ты что, с ума сошла? Надо в обход…

Вран осекается. Слишком уж тёплая у девушки рубаха, словно только с печки сняла. Промёрзнуть уж давно должна была, если только…

…кожа не греет…

И снова странность: разве у нечисток кожа тёплой бывает? Неживые они, неоткуда теплу взяться, нечему тело согревать – душа-то в нём есть, да только неправильная уже, искажённая, совсем по другим правилам живущая.

– …идти? – заканчивает за него девушка невозмутимо, и не думая руку выдёргивать. – Что же ты, жену предупредил, а сторожей не предупредил, Вран двадцати четырёх лет от роду? Странная у вас деревня – нос в чужие дела ночные совать… Мало ли за чем ты в лес пошёл?

– Примета это плохая, красавица, – заявляет Вран. – За чем пошёл, то мог не получить, а нечисток за собой привёл. Вот как тебя, например. Что ты думаешь, по головке меня за это погладят?

– Да не нужна мне твоя деревня, – пожимает плечами девушка. – Но если хочешь ещё погулять…

Конечно, Вран не хочет – но выбора у него нет. Он тянет девушку за собой, вдоль границы между лесом и полем, затем спохватывается, разжимает пальцы. Девушка смешливо фыркает, но ничего не говорит.

Так и идут они в непривычной тишине, пока не скрывается впереди сторожка, а круглая изгородь деревни не делает поворот: вот здесь уже можно из леса выйти, здесь Врана уже точно не заметят. Если вообще заметили бы. Ночевать сегодня поставили Деяна – и он, скорее всего, правда там ночует, а не покой соплеменников охраняет. Не помогло Деяну его имя, не отличается он деятельностью. Только всё мечтает, как воином станет великим без всякой волчьей силы и однажды деревню защитит, а девки его, развесив уши, слушают.

– Что-то ты притихла, красавица, – замечает Вран, когда они сворачивают в поле, и его сапоги проваливаются в снег по самые голенища. – Не нравится дух деревни нашей? У нас здесь много оберегов, на любой вкус. Может, лучше в лесу своём останешься?

– От меня у вас оберегов нет, – хмыкает девушка, быстро и ловко ступая по снегу – словно не по сугробам идёт, а по хорошо протоптанной летней тропинке.

Она уже не перед Враном пятится – рядом шагает, уверенно так. Вран всё пытается в её глазах хоть какой-то отблеск страха уловить, отвращения – но тщетно.

– Это вряд ли, красавица, – говорит он. – Мы же знаем, кто к нам прийти может, ко всему готовы. Ты, наверное, просто ещё далеко.

– Да? – улыбается девушка. До частокола остаётся немного совсем, с дюжину хвостов волчьих – Вран и сам понимает, как глупо звучат его слова. – И кто к вам пришёл, Вран из Сухолесья? Кто я такая, как ты думаешь?

Вран облизывает губы.

– А если я отвечу правильно, то что?

– Да ничего. Просто любопытно.

– Нет, красавица, так не…

– Ты условий мне не ставь, Вран из Сухолесья, – сужает глаза девушка. – Я тут загадки загадываю, я на них ответы и получаю. Так что – кто я, по-твоему?

– Русалка, – говорит Вран.

– Русалка?.. – переспрашивает девушка. – Серьёзно? На утопленницу я похожа, что ли?

– Не похожа, – признаёт Вран.

– И что, это твой единственный ответ?

Вран неопределённо передёргивает плечами.

– Ночница ещё, – предлагает он. – Ночницы чаще возле домов ошив… ходят, но у нас всё от ваших защищено, вот и застряла ты в лесу, пройти не можешь. Угадал?

Губы девушки начинают дрожать. Вран уже это считывает: снова рассмеяться хочет.

– Нет, не угадал, – качает она головой. – Чушь какую-то несёшь, а до самого очевидного не догадался.

– И что же это – «самое очевидное»?

Они останавливаются у частокола. Прямо у щели небольшой: здоровый мужик не протиснется, а Вран, если боком повернётся, – легко.

– Сейчас покажу, – говорит девушка внезапно.

И так же внезапно начинает раздеваться.

Вран ошеломлённо моргает. Нет, голых девок он видел, и немало – особенно на солнцеворот летний, когда к ночи у реки такое твориться начинало, что даже гостей из других общин в краску вгоняло. Но слишком уж неожиданно девушка обнажиться решила – всю дорогу терпела, чтобы теперь его своими прелестями обратно из деревни в лес увести? Хитра.

– Жена у меня, – врёт Вран в который раз, глядя девушке не на грудь, не ниже – на ключицы. Тонкие ключицы, хрупкие, словно резные. И кожа такая же – чуть смугловатая, шёлковая, не бледная, как у девок из деревни, не конопатая, как у Латуты, тёплая какая-то, для глаз приятная.

– Рассказывай, рассказывай, – говорит девушка, в несколько движений сапоги скидывая. – Значит так, Вран из Сухолесья: принесу я тебе твой горшочек, не забуду про него, а ты про мою одежду не забудь.

– Зачем мне твоя одежда?

– Потому что не могу я в одежде бегать, глупенький.

За поясом, рубахой и сапогами летят на снежную землю кожаные штаны – только сначала девушка из них что-то достаёт.

Нож, понимает Вран. Большой, искусный охотничий нож – весь вязью узоров покрытый, белыми камнями отделанный. Может, не охотничий даже, а обрядовый.

– За кем бегать собралась, красавица? – негромко спрашивает он, делая шаг назад.

– Не за кем, – отвечает девушка, – а куда. Домой я побежала, Вран. Брат меня там с сестрой ждут, обещала я им до рассвета вернуться. А ты одежду-то мою с земли подбери, не получишь ты горшочка, если завтра её мне не отдашь.

Вран открывает рот. Даже не знает, что хочет сказать, спросить, ответить – вылетают из его головы со свистом все приговорки от нечисток, не вспоминает он, что может на помощь позвать, крикнуть – да и хорошо, наверное, что не кричит.

Потому что девушка смотрит на него лукаво в последний раз, бросает нож в землю, метко в почву втыкая, отходит на пару шагов, спиной поворачиваясь – и кувыркается назад, чёрной волчицей на четыре лапы приземляясь.

Подхватывает нож в зубы, вырывая из земли, – и в лес убегает, не успевает Вран и выдохнуть.

А лапы-то задние в коленях согнуты, как у человека.

Глава 2

Побег

– Выменял, – говорит Войко. – Как пить дать – выменял.

– И на что выменял? – раздражённо спрашивает Вран.

– Да Чомор тебя знает, на что, – хмурится Войко. – Вот в этом-то и беда.

– Какая беда?

– А на горшочек и выменял, – соображает Деян. – Горшочек-то не простой, от Латуты, а она – зелейница, под ведуньей ходит, значит, ведунья ей горшочек и дала. Мало ли что там на горшочек наговорено – бабка и сама уж забыла, а может, сила в нём была какая.

– Обережная, – подхватывает Войко. – Бабка не дура, в незаговоренных горшочках зелья свои варить не будет. А ты взял и отдал его непонятно кому. Упырице какой, русалке сбрендившей. Она горшочек в своё болото утащит, гадостей в него нашепчет, а потом тебе вернёт.

– Да потерял он мой горшочек, – фыркает Латута. – Или разбил, а признаться боязно. А вещи эти… Наверняка выменял на что-то давным-давно, ему много всякой дряни торговцы сбагривают, говорят – точно серым станешь, а он ведётся. Знаешь, сколько у него барахла под кроватью валяется? Уже самому торговать можно выходить.

– Девичью одежду мне сбагрили? – поднимает брови Вран. – Сказали, по-твоему: «Девичью рубаху на себя натянешь – сразу в лютого обратишься»? Может, ты бы на это и купилась, но я не такой дурак.

– Да где тут девичье-то? – спрашивает Войко недоумевающе. – Штаны эти, что ли, девичьи? Ты давно девок в штанах видел?

– Обычных девок – не видел, – признаёт Вран. – А вот лютицу как раз этой ночью и видел. Не нужны им эти платья, видимо. Неудобно в них по лесу бегать.

Все переглядываются – не то с сочувствием, не то обречённо. На другое Вран и не надеялся…

…хотя нет, что душой кривить – надеялся.

Вран всю ночь не спал, еле в постель себя уложил, как ножи все незаметно по домам владельцев рассовал, так взволнован был. Мысли в голове роились, глаз сомкнуть не давали. Услышал его всё-таки волк, обратил на него внимание, решил к себе направить – только не напрямую, через проводника. Проводницу. Девушку чудную, которую Вран про себя то ночницей называл, то русалкой – а она лютицей оказалась.

Вран знает: как есть на другом конце реки племя беров, так и здесь, неподалёку совсем, есть племя лютов. Лютов, серов, людей-волков, волколаков – называй как хочешь, а суть одна. Волком их предки при рождении или зачатии были поцелованы, волк их предков своими сделал, волк их к себе в лес позвал – а они и пошли, и до сих пор там живут. Смеялась вчера над ним девушка, вид делала, что знать о них не знает, что теряются просто люди в лесу, а не к лютам уходят – а сама, наверное, слушала внимательно да запоминала, что деревенским об их жизни известно.

А известно на самом деле немного. Говорят, иногда волки детей беспризорных из чащи к деревне выводили, иногда – незадачливым охотникам путь преграждали, когда те прямиком к берлоге медвежьей шли. Деян, например, сам клялся, что однажды ему волк помог, оленя прямо к луку подогнал – а теперь лицо виновато кривит, другим поддакивает.

У половины девок с юношами в деревне какие-то истории есть, с волками связанные, – поэтому Вран после долгих раздумий им всё рассказать и решил. Похвастаться, может быть: смотрите, вы лютов только в волчьем обличье видели, а ко мне одна так пришла, человеком. Осведомиться мимоходом, равнодушно – ну что, как думаете, понравился я ей?

Но никто его рассказ почему-то не оценил. Вран собрал в избе ведуньи всех четверых, в ком на тот момент уверен был, – Латуту, Войко, Деяна, Ратко. Сомнительный набор, но остальные ещё хуже. Место тоже не случайное: ведунья чаще ночью бодрствует, а днём спит, и вся изба в Латутином распоряжении – хоть хороводы води, бабка не проснётся, а если и проснётся, то не выгонит. Хорошая, в сущности, бабка – жаль только, что сама уже ничего не соображает, выдумки с правдой у неё в голове перемешаны, ей про лютов одно слово скажешь – она тебе десять, а истины-то там как раз всего на одно слово и наберётся.

Собрал их всех Вран, одежду девушки из избы своей прихватил, с Латутой договорился, чтобы остальных от утепления сторожки отпросила, якобы ведунье в разборе трав от зимних хворей помогать – знал, что старейшины согласятся, уж больно они этих хворей боятся и ведунье доверяют. Надо четверых юношей – отпустят, даже вопросов задавать не станут.

Собрал их всех Вран, рассказ свой начал – и сразу понял, что опять ошибся. Латута как про оставленный в лесу горшочек услышала, тут же скорчилась, будто Вран весь дом её вынес; Деян явно в ужас пришёл, как это Вран умудрился мимо его орлиного взора в сторожке из деревни выскользнуть; заиграла насмешка на лице Войко, когда Вран об обряде рассказывать принялся, а на появлении девушки он и явно едва смех сдерживал; только Ратко бесстрастно слушал, но и в его глазах Вран неодобрение читал.

А потом началось.

И горшочек Вран просто потерял, и девушка к нему не выходила, а если и выходила – то кто угодно, только не лютица. И одежда эта не её, а для предыдущих обрядов обменянная, а если и дала её Врану ночная гостья – так сжечь её надо как можно скорее и волка молить, чтобы не пришло за Враном недовольное лесное чудище. А то, что девушка прямо на глазах у Врана в волчицу обратилась, через нож перекинувшись… так он это выдумал просто, или морок она на него какой наслала – ночницы это умеют, главный это промысел их. Дурак, в общем, Вран. В нечистую историю какую-то вляпался и других за собой потянуть хочет.

– Ну и как она через чуров-то прошла? – спрашивает Вран, потому что молчание затягивается. – Зря мы их, что ли, по всему полю расставляем да вокруг частокола? Хотите сказать, не работают они?

Чуры – маленькие деревянные образы предков и волков, защищающие деревню от нечисти, – где только не понатыканы, что в поле, что у ограды, что в самой деревне – как будто чем их больше, тем лучше. Вран, честно говоря, сам в их силу не очень-то верит, так же, как и в обереговые имена: ну воткнёшь ты этих дедков с бабками куда попало, ну добавишь к ним волков деревянных покрупнее – и что дальше-то? Не волки эти обереги оставили, не предки это дерево своей кровью окропили. Посмеются только над этой глупостью нечистки и дальше пойдут. Вот шкура волчья – это уже повнушительнее, да только никто не хочет шкуры эти по изгороди развешивать, все в домах старейшин пылятся, пока очередной праздник не наступит.

Но в деревне в чуров верят – вот пусть Врану на вопрос и ответят.

– Если прошла – значит, враньё всё это, – первой находится Латута: парни озадаченно молчат. – Нечистка через чуров скачет да перед деревней нашей колдует? Либо ты сюда совсем уж лихо притащил какое, либо врёшь и не краснеешь, лишь бы не признаваться, что опять тебя лютый куда подальше послал.

– Либо это лютица, – говорит Вран непробиваемо. – Что вас всех так на этих нечистках переклинило? В русалок верите, в ночниц верите, в Чомора верите, в лихо верите – а в лютов, что, не верите? Вот бы серый обрадовался, если бы узнал. Бережёшь деревню тугодумов, а они в тебя верить отказываются. Зато истуканы твои – сплошь и рядом.

– Ты кого тугодумом… – хмурится Деян.

– В его словах правда есть, – говорит вдруг молчавший всё это время Ратко. – Ты же сам, Деян, нам рассказывал, как тебе серые дичь в руки приводили да нечисток от тебя отваживали. А теперь Врана слушать отказываешься.

Вот этого Вран совсем не ожидал.

Не ожидал и, похоже, Деян.

– Да я… – бормочет он. – Да ко мне… да ко мне серые зверем подходили, а не человеком! И не говорил я никогда, что они из лютов, что могут в человека оборачиваться! Если бы честно Вран признался, что, например, серую увидел, я бы и слова ему не сказал, а он…

– Я тебе так и сказал, – пожимает плечами Вран. – Я её и увидел. Лютица на моих глазах в серую перекинулась – не в серую даже, в чёрную. А лапы задние согнуты, как у человека.

– Ну а у моих серых ничего согнуто не было, – огрызается Деян. – Ты если сказки рассказывать вздумал, то хоть покумекал бы немного: не выходят люты к людям, не сдалось им это! Если серый выходит – так это серый и есть, а не перевёртыш. Может, и Чомор к тебе выходил? От сна очнулся, как великий Вран в лес ступил, и сразу проведать пошёл: как он там, не замёрз ли?

– Может, сам проведать и не пошёл, – отвечает Вран спокойно. – Но лютицу послал.

Деян стонет.

– Вран, хороший ты парень, но…

– Говорят, колен пять назад муж с женою из моего рода к лютам ушли, – прерывает его Ратко. – Тоже лютицу в лесу встретили, тоже человеком она им показалась, понравились они ей, присоединиться предложила. Они и присоединились. Много таких историй раньше было, и никто в них не сомневался. Вран, конечно, сглупил, один в лес отправился, никого не предупредил, хвалить его не за что, но и во лжи обвинять не стоит. Если придёт к нему ночью лютица, так посмотрим на неё, убедимся сами. Если нечистка придёт – тем более всем вместе надо быть, иначе ничем хорошим это не закончится. А если никто не придёт…

Ратко ведёт плечами: мол, ну тогда ясно всё.

Не делал на него ставок Вран – а вон как вышло.

Ратко вообще сильно с детства изменился, и не только внешне. Раньше таким же, как Вран был: тощим, нескладным, только всё в высоту тянулся, отца своего в двенадцать лет перерос и дюже этим гордился. Гордость вообще его главным изъяном была. Отец его в старейшинах ходил, и уж очень Ратко этим чванился, с ранних лет каждым своим поступком показывая: тоже я не пальцем деланный, большая ответственность на мне лежит, отца я ни в коем случае не посрамлю. Завидовал Врану с его преимуществом от рождения. Радовался очень, когда понял, что не будет в деревне нового владельца силы серой. Отсюда и та история с кислым нечто в волчьем следе, и насмешки вечные над Враном, и взгляды осуждающие по делу и нет. Когда-то Врану при одном только виде его тошно становилось.

Но со временем переменилось в нём что-то. Как под крышу своей избы вымахал, как окреп немного и сообразил, что Вран ему больше не соперник, что не по Врану все девки деревенские вздыхают, так подуспокоился. На себе сосредоточился, а не на Вране, даже больше – на общине. Старикам помогать начал, к Латуте зачастил, всё ещё порой поглядывал на Врана осуждающе – но только когда Вран что-то такое, как вчера выкидывал, например. Уже вроде действительно посмотришь – старейшина растёт, его люди точно в жрецы выберут, к старости сам будет шкуру волчью носить.

– Я так-то вас не приглашал, – замечает Вран. – Лютица одежду вернуть меня попросила, а не полдеревни. На кой вы мне сдались? Отдам я тебе твой горшок, не волнуйся. А тебя больше разговорами о серых не побеспокою – всё равно врёшь обо всём, а в чужую правду не веришь. А ты… – Вран смотрит на Войко. – Ну твою сказочку я тоже помню – как серый тебя в ягодник сопроводил, только забыл ты, наверное, что этот ягодник я тебе давным-давно и показал. Спасибо, не нужно мне вашего общества.

– Нужно, – качает головой Ратко – единственный, по кому Вран не прошёлся. – Ты пойми нас, Вран, меня пойми хотя бы: не от злорадства я с тобой быть хочу, а ради твоей же безопасности. Латутка, у ведуньи, поди, что-нибудь особое против нечисток есть, сможешь к ночи достать?

– Обереги ради Врана у бабки красть? – вздёргивает брови Латута. – А может, лучше отцу его рассказать, чем его сыночек по ночам занимается? Не одни тогда против нечистки встанем, а сразу всей деревней – чем не затея?

– Если к отцу моему пойдёшь, Латутка, никаких нечисток ты уже ночью не увидишь, – сквозь зубы говорит Вран.

– Это почему это? Угрожаешь мне?

– Не больше, чем ты мне. Кто мне этот горшочек в руки дал и в лес спокойно отпустил? Что же ты тогда меня не остановила, только сейчас спохватилась? Туговато для будущей ведуньи соображаешь, поздно тревогу забила.

– Ну и уж ты, Вран, – цедит Латута. Ловит укоризненный взгляд Ратко. – Что? Не пойду я с ним! Не самоубийца я ночью за оградой болтаться, даже не проси! Эй, куда ты?

Вран закатывает глаза – и широким шагом прочь из избы направляется, подхватывая скинутые на стол тулуп с шапкой и охотничью сумку, в которую одежда девушки сложена. Не может он больше рядом с этими дубинами находиться, ничем их не пробить.

Вран хлопает дверью – и ветер тут же щёки ледяным дыханием обжигает, слепит глаза на миг зимнее солнце; Вран щурится, промаргиваясь и привыкая к яркости природы после полумрака избушки ведуньи.

Шумят совсем рядом руководящие молодыми старейшины, стучат топоры, пахнет свежим навозом – ведунья прямо у коровьего и овечьего хлевов живёт, кормовое место ей отвели, чтобы одна из первых молоко получать могла, пока не закончилось. Визжат возящиеся в снегу у стройки дети, покрикивают на них матери, чтобы мужчинам не мешали… Вран тяжело вздыхает, натягивая на голову шапку и поудобнее перекидывая сумку через плечо. Нет уж, не пойдёт он к сторожке, у которой сейчас все суетятся. Он ведь для них сейчас у Латуты, травки разгребает? Вот пусть так и думают.

– Вран! – окликает его голос Ратко вдруг, когда он уже за овечий хлев поворачивает, чтобы к своей любимой расщелине в заборе пойти. – Эй, Вран, погоди!

– Да тише ты, – шипит Вран, быстро разворачиваясь. – Что ты на всю деревню орёшь?

Ратко за ним даже без верхней одежды выскочил, и тулупа не накинул. Да уж, до лютицы ночной ему далеко: Вран видит, что уже начинает зубами от холода стучать.

– А ты куда? – спрашивает Ратко, зябко ёжась. – В лес?..

И снова читается в его глазах это осуждающее: эх, Вран-Вран, никакого в тебе сердца нет, сам нас от работы оторвал, сам же нас и бросил, чего хотел – сам не понял, а теперь бежишь куда подальше, лишь бы не трудиться.

– Куда надо, – коротко отвечает Вран. Потом думает немного – всё-таки Ратко за него в каком-то смысле заступился – и милостиво добавляет: – Не в лес, не беспокойся. Не приведу я к вам нечисток новых… да и старых не приводил, но вам же бесполезно об этом толковать, верно?

– Не бесполезно, – отвечает Ратко. – Я ещё раз тебе говорю, ты пойми меня: никто тебе зла не желает, а уж кто правду говорит, а кто – небылицы выдумывает, это сам серый потом рассудит, когда в лес вечный попадём. Ты просто…

– Хорошо, хорошо, – устало вздыхает Вран. – Делайте что хотите, только меня не трогайте, ладно? И не удивляйтесь, если лютица к вам не выйдет – потому что не к вам она и в первый раз выходила.

Ратко что-то ещё ему сказать хочет – но Вран не слушает.

Не солгал Вран, не в лес он идёт – к капищу, от всех подальше. Туда-то точно ни одна душа сейчас не сунется.

Капище вдалеке от деревни стоит, на холме высоком – трудно до него зимой добраться, в снег по пояс можно провалиться, но именно за это Вран его и любит: никаких гостей незваных, тишина да покой. Часто Вран к капищу тайком уходит, в рабочую пору – особенно; дело не в том, что Вран работать не любит…

…ну ладно – и правда не любит. Вернее, смысла в этом не видит, в частности – когда зима наступает и делать-то в деревне основному народу уже нечего, ни пахать, ни собирать, ни охотиться. Старейшины всегда какую-нибудь нелепость придумывают, с которой и пять человек справиться могут, и всю общину на эти работы сгоняют – лишь бы занять чем-то, вот как сейчас. Что они с этой сторожкой всей деревней делают? Чем утепляют, чем укрепляют – волосами своими с костями, что ли? Вран не против потрудиться, когда в этом толк есть. А вот в этих общих сборищах участвовать…

Вран ловко спрыгивает на землю за оградой, оглядывается – не-а, не заметили, все в работе. Врана постоянно отец упрекает: не признал тебя волк, потому что ты всё одиночкой по деревне бегаешь, какая тебе сила, какое тебе первенство? Волки – звери стайные, вместе живут, вместе потомство растят, вместе пищу делят – а тебе лишь бы убежать куда-нибудь да своими делами заниматься.

Ну что ж. Вран уверенно направляется к холму на берегу реки, зубами натягивая на руки перчатки. Отец, конечно, прав по-своему, да одного не понимает: волк – зверь не только стайный, но ещё и умный. Когда надо – работает, когда надо – отдыхает. Очень сомневается Вран, что лютый бы в восторг пришёл от их общинных придумок: мы тебя, значит, в дереве везде расставим, в шкуре твоей, значит, на всех праздниках отпляшем – а потом кучей соберёмся, чтобы топором по очереди доски побить. Да по виску бы волк постучал от такого сумасбродства.

Сегодня теплее, чем вчера, – Вран даже замёрзнуть не успевает, пока быстрым шагом до капища доходит, хотя и добрый час уже идёт. В дороге всегда так: если о чём-то задумаешься, то ни жары, ни холода не чувствуешь.

А подумать Врану есть о чём.

Не сдадут ли его остальные, не нажалуются ли старейшинам, что Вран и от этой работы улизнул? Когда он в деревню спокойно вернуться сможет – когда солнце садиться начнёт или раньше? И самое главное – правда они все, что ли, вместе с ним лютицу встречать хотят?

Последнее Врану совсем не нравится. Ещё подумает лютица, что у него язык без костей, что только похвалиться он ей хочет и больше ничего его не волнует. Конечно, Врану и похвалиться хотелось – но словами, а не на ночную встречу с лютицей всех недоверчивых болванов собирая. Вран нутром чует: не станет она у них на глазах через ножи кувыркаться, хорошо, если вообще из леса покажется. А если не покажется?

Вран торопливо взбирается по пригорку, почти бегом – чтобы в снегу из-за медлительности не увязнуть. Смотрит на него один из огромных деревянных волков, мордой прямо в сторону его подъёма обращённый, хлопает по боку туго набитая сумка. Ещё немного – и он будет наверху.

Капище это с незапамятных времён существует, некоторые говорят – вообще его не их община возвела, а до них кто-то. Волков таких двенадцать, рассеяны они большим кругом по холму, во все стороны взирают – и каждый чем-то от других отличается. У одного ухо порвано, у другого морда чуть уже, третий – и вовсе как будто не взрослый, а только-только из волчат вышел. Говорят, раньше у них имена свои были, раньше все они за своё дело отвечали, если нужно было что-то – так к определённому волку обращались, а не ко всем сразу. Утратились эти знания со временем, да и не всем теперь на этот холм ходить можно. Вран, как обычно, правила нарушает.

Старейшинам можно, например – это всегда пожалуйста, на все праздники, по любому поводу: хворь по деревне расползается, в лесу заплутал кто-то, соседи нехорошие появились. Юношам во время посвящения не можно даже, а нужно – главное это место их. Если женщина забеременела и беда у неё с ребёнком, тоже её сюда пускают у волка помощи попросить; детей сюда приводят, как ходить научатся, чтобы с хозяевами познакомились, но один раз только, и то – в сопровождении старейшин. Вран в своём самовольстве не виноват: привык он к этому месту. Когда в общине думали, что волк его своим выбрал, постоянно его старейшины сюда брали, хорошим знаком это считалось. А затем брать перестали – но холм-то Врану полюбился. Хороший холм. Всегда на нём спокойно.

Вран делает последний рывок – и наконец до волка добирается. Выдыхает с облегчением, поспешно одежду отряхивает, чтобы снег к ней не примёрз. Стягивает одну перчатку, дерева волка касается – и замечает, что на его лапу кто-то ленту красную повязал.

Вот и вся запретная священность этого места. Всё время кто-то кроме него сюда захаживает да приветы волкам оставляет, а старейшины раздражённо эти приветы перед обрядами срывают и выговоры потом деревенским делают. Если красная лента – значит, о любви просят, о семье, о детях, может быть. Если зелёная – об урожае, сытости, здоровье. Голубые нечасто появляются – это уже о вдохновении, успехе в любимом деле, но редко кого во Врановой общине такие вещи волнуют. Самое, конечно, неприятное и ещё более редкое – ленты жёлтые да чёрные. Жёлтая – это когда болезни кому-то хочешь, чёрная – и вовсе смерти. На памяти Врана только одна жёлтая лента была, а о чёрных он только в рассказах слышал. И не говорилось в рассказах, откликнулся ли волк на просьбу эту.

Вран и сам бы, может, ленту повязал – да не знает, какого цвета. Серого, что ли? Он прислоняется плечом к волчьей лапе, смотрит вниз на грубую дорожку своих следов, не следов даже – полосу разрыхлённой снежной толщи, через которую он к капищу пробирался, и улыбается.

Деян всегда, когда из своей сторожки такие полосы видел, особенно ночью, сразу в ужас приходил: ни дать ни взять чудовище какое-то холм священный бегало осквернять! Мгновенно на уши всех поднимал, а старейшины лишь вздыхали: не чудовище это, а наглец очередной. Но Деян им не верил, упрямо продолжая всем свои басни рассказывать: вот, мол, правда он чудовище это в полночь заметил, чёрное, с крупного волка размером, наверх забежало, в кругу тотемов посидело – и тут же вниз стрелой, а иногда и не одно это чудовище, а целая стая, с десяток голов. И как Вран мог когда-то на его выдумки покупаться?

Вран стоит так ещё немного, глядя и на спуск с холма, и на заледеневшую реку, полукругом холм опоясывающую, и на поле перед деревней, и на лес чуть поодаль, и на саму деревню, где у сторожки крошечные букашки-человечки возятся, а затем нехотя от волка отрывается. Не следует на такой опасной точке задерживаться: если он деревенских видит, то и они его приметить могут.

В самом центре холма – заготовка для кострища внушительная, свежая, уже успели мужики после минувшего обряда, совсем недавно состоявшегося, новых ветвей из леса натаскать. Стоит у каменного края кострища и небольшой каменный короб; вот его уж никто трогать не осмеливается, для живого огня в нём старейшины приспособления всевозможные хранят да для обрядов своих, дерево для трения, ножи особые…

Вран уверенно на корточки перед коробом присаживается и крышку отодвигает.

Старейшины, конечно, хорошо умеют любопытных пугать: тронешь то, что трогать нельзя, – и волк, зазря растревоженный, тебя в покое не оставит, не то что беду на себя навлечёшь, а проклятие настоящее. Вран, в сущности, в чём-то с ними согласен: если бы Деян какой тут с волком поболтать решил, его бы волк точно со свету сжил, но Вран-то не Деян. У Врана с волками своё общение, свои разговоры, и никогда его волки за своеволие не наказывали. Врану просто поделиться кое-чем с ними нужно. Даже не попросить.

Вран скромно из короба две сухие палочки достаёт да ножик – тоже небольшой, тоненький, ему и такого хватит. Отходит в сторону, садится возле одного из волков, который ему больше всего нравится – худого самого, поджарого, с мордой узкой и умной, – спиной в его лапы упирается, так, чтобы из деревни точно никто и ничего не разглядел, и делает ножиком на ладони крошечный надрез, просто каплю крови пустить.

Падает кровь на нижнюю палочку, Вран удовлетворённо кивает сам себе.

– Волк-братец, волчица-сестрица… – начинает он, пристраивая верхнюю палочку стоймя к нижней и прокручивая её в первый раз.

И вдруг всплывает в памяти образ лютицы ночной, когда он к волчице-сестрице обращается.

Не в волчьем обличье – в человеческом. Глаза её тёмные и лукавые, волосы её распущенные, густые, мягкие, должно быть, на ощупь; ключицы её точёные, улыбка её смешливая – и сам смех, Врану чудится, что снова слышит он его, далёким-далёким эхом.

И сидит напротив волка деревянного, к которому он прислонился, на другом конце холма такая же деревянная волчица – и замирает что-то внутри Врана, и уже ни огонь живой разводить ему не хочется, ни хозяев звать – только смотреть.

И гадать: а человеческими ли глаза у лютицы в облике зверином были, как у этой волчицы? Вран-то только спину её разглядеть успел.

– Бабка вот-вот проснётся, – сердито шипит Латута. – Увидит, что меня нет, и сюда придёт. У бабки чуйка хорошая, враз на нужное место скачет. И что я ей скажу? Уже Чомор знает сколько здесь мёрзн…

– Заткнись, – просто говорит ей Вран. – Я тебя сюда не звал. Из-за бабки беспокоишься – так домой иди, а горшок я тебе утром принесу.

– Уже утром? – фыркает Войко. – Что, до рассвета с нечисткой гулять собрался? Или, может, сам с собой?

– Уж точно не с тобой, – отвечает Вран. – С тобой лишний миг постоишь – удавиться хочется.

– Холодно, – говорит Деян.

– Так согрейся, – пожимает плечами Вран. – Сам знаешь, где тепло сейчас: в постели. Туда тебе и дорога.

Сумасшедшие эти действительно от него не отвязались, и приходится Врану с ними под звёздами ночными стоять да лютицу ждать.

Которая всё не приходит и не приходит.

– А точный час она тебе не сказала? – не унимается Деян. – Закат, может, или…

– Да, закат, Деян, отличная затея, – кивает Вран. – На закате ей только сюда и бегать, чтобы уж точно все её разглядели. Что же ты не полдень предложил? А то, может, спать она хочет ночью, поудобнее ей было бы засветло?

– Уже час мы здесь стоим, – негромко говорит Ратко. – Я по луне смотрел.

Вран ему не отвечает. Ответить, в общем-то, нечего: ну да, затягивается ожидание. Вран бы сам безропотно хоть всю ночь простоял, но с этими каждый час за пять идёт. И дело даже не в том, что так уж противно ему их общество, просто…

…просто рассуждения их и его на нехорошие мысли наводят: а почему всё-таки нет да нет лютицы? Может, и правда, если хотела бы, то давно пришла? Может, передумала с ним водиться, повеселилась – и хватит, дела у неё свои, лесные, волчьи? Может, кто из лютов о её похождениях ночных узнал, сказал: ты обезумела, что ли, милая? Забудь про одежду свою и про горшочек забудь – не нужны нам такие знакомства, не нужны нам никакие Враны из Сухолесья, ты зачем вообще к нему человеком вышла?

Или, может, на самом деле нечистка это была? На чуров ей наплевать было, а сейчас рядом с Враном зелейница стоит – какая-никакая, а сила у неё есть, раз ведунья её в ученицы взяла.

– Ну, видимо, час стоим – и ещё один простоим, так ведь, Вран? – цедит Латута.

– …и до конца зимы простоим, пока Вран в серого не обратится, – весело подхватывает Войко. – Ты не стесняйся, Вран, честно скажи: понял, что одного тебя лютый не слушает, решил себе подмогу собрать? Я не против, в общем-то, меня лютый любит – попрошу за тебя, так и быть, если… если штаны мне эти кожаные отдашь, например. Нравятся они мне, у меня и плащ осенний к ним в цвет.

– Девичьи штаны носить хочешь? – хмыкает Вран. – В самый раз тебе будут, конечно, но нет, спасибо. Лютый как твой голос услышит, так не то, что от меня сбежит, а от деревни целой.

– Ну на твой-то голос он бодро прибегает, – отбивает Войко. – Наверное, только тебе и виден, избранному нашему. И лютица твоя тоже нам не видна, потому что…

Войко замолкает, словно языком подавившись.

На лесной опушке, на границе между полем и взлетающими вверх деревьями, появляется чёрный силуэт. Не человеческий – волчий.

– Волк-братец, волчица-сестрица, – мигом идёт на попятную Войко. – Вижу я то, чего сам не понимаю, что пришло ко мне, сам не знаю; луна мне светит да нечистому путь освещает, вы луну на меня направьте, а от нечистого уберите, вы мне с дорогой помогите, а нечистого другой тропой пустите, вы…

– Это на дорогу заговор, а не на отвод, дубина, – говорит Вран, расплываясь в улыбке. – Ты бы хоть подумал, прежде чем… А, неважно.

– Вран, оно из леса не выходит, – испуганно бормочет Деян. – Так там и стоит. Чуров почуяло, как пить дать. Волк-братец, волчица-сестрица…

Начинает бубнить что-то про волка-братца и волчицу-сестрицу и Латута, торопливо пятясь к дыре в ограде; один Ратко молчит, но тоже на глазах бледнеет. Давненько Вран такого набора совершенно неуместных заговоров не слышал – хоть детей малых приводи да показывай, как к волкам точно обращаться не стоит, чтобы себе не навредить. Что ж, удачи им всем – а Вран пошёл.

– Вран! – срывающимся голосом его Деян окликает. – Вран, сгинешь с ней! Это то чудовище, что к капищу бегало – я его сразу узнал! А ну ст…

Деян пытается Врана за рукав поймать – только медлительный Деян, всё в силу ушло, а не в ловкость. Вран вмиг от него отпрыгивает – и видит, что уже и Ратко рот открывает, чтобы его остановить, и Латута уже готова в деревню броситься, между кольями проскользнув…

…и понимает: нет, медлить нельзя, а то не отпустят его уже отсюда никуда и никогда. Ни к капищу, ни в лес, ни днём, ни ночью; закричит сейчас Латута, всю общину на ноги поднимет, и схватятся за голову отец и другие старейшины, и потускнеет навсегда взгляд матери: совсем из ума со своими волками выжил, знала же, что зря с самого рождения ребёнка тревожат, вот и дотревожились. И запрут Врана навечно за деревенским частоколом, и дыру в нём заделают, и заставят до конца жизни за скотом ухаживать, навоз разгребать да роды коровьи принимать, или ещё хуже, как Яшку полоумного, с женщинами на одной лавке одежду шить… Очень живо всё это себе Вран представляет – так, как даже обращения своего в волка не представлял.

А если представляешь что-то, оно обязательно где-то есть – в прошлом ли, в будущем, это всем известно. Ничто из ниоткуда не берётся. Было, есть или будет. У Врана будет. В жизни его будет.

Вран срывается с места так стремительно, как никогда не бегал. Брызжет снег из-под его сапог, в лицо Деяну летит, на тулуп Ратко попадает.

– Нечистка! – визжит Латута отчаянно, не выдержав. – Нечистка у ворот! Нечистка Врана забирает!

И не у ворот, и никто Врана не забирает – сам он забирается, опять врёт Латутка.

– Нечистка! – мигом следом Войко завывает. – Нечистка пришла! Помогите! Нечистка!

Летит Вран вперёд со всех сил, не оглядываясь, только слыша, как не прекращаются вопли, как и голос Деяна к ним присоединяется. Но не бежит никто за Враном, не ступает никто на поле якобы защищённое, не пытается его за руку схватить да на землю общинную оттащить. Конечно, дураков нет, больно надо за Врана с нечистками сражаться, пусть другие как-нибудь с этим разбираются.

Вран проносится через половину поля, даже не запыхавшись. Слышит снова голос чей-то, далеко позади его зовущий; взрослый голос, зрелый, мужской и звучный. На отцовский похожий – да только напрасно отец надеется, что Вран к его крикам прислушается. Вран своего отца знает: не верит в него больше отец. Ни в лютицу не поверит, ни в обмен одежды на горшочек. Вран даже думать не хочет о том, что ждёт его, если он вернётся.

И не будет.

Потому что до лютицы уже чуть-чуть осталось.

И глаза её впрямь совсем как человеческие. Какие и были, когда она человеком к нему вышла. Тёмные, раскосые – только встревоженные сейчас немного. Словно не понимает она, что это Вран тут устроил. Словно не на такой переполох лютица рассчитывала.

Да Вран тоже на другое совсем рассчитывал – но что же теперь?

– Не стой, не стой, – выдыхает он, наконец к волчице подбежав. – Нельзя здесь стоять, они же сейчас за нами побегут! В лесу надо укрыться! Ну?

Тёмные глаза смотрят в его. Нет, не просто взволнована лютица – ошеломлена совершенно. С растерянностью на него смотрит вперемешку с испугом: чем ты вообще занимаешься, что тебе вообще от меня нужно?

Вран бросает быстрый взгляд через плечо на деревню. Так он и думал: уже и огни из сторожки наружу поплыли, уже несколько человек в одних рубахах из ворот выбежали, кто-то и вовсе сапоги поверх онучей торопливо на ходу натягивает. Да какое там «на ходу» – на бегу. Ломанутся сейчас все за Враном через поле, чуров по пути сшибая, и на этом всё и закончится.

– Убьют они меня, – находится Вран, умоляюще на волчицу глядя. – Жизни лишат за то, что беду на деревню накликал – этого хочешь? Посмотреть, как в последний путь меня потащат? А они потащат, если не побежим! И тебя с собой захватят – думают, что ты нечистка, а с ними у нас разговор короткий!

Не знает Вран, верит ли хоть одному его слову лютица – да и нет в этих словах ни капли правды, но щёлкает она вдруг зубами досадливо, словно смирившись.

И действительно с места быстрой трусцой трогается.

И тут доходит до Врана: следы. Каким вихрем здесь ни проносись, в какую чащу ни забирайся – по следам найдут, четыре волчьих на снегу непротоптанном останутся, два – человеческих. Вран оглядывается по сторонам лихорадочно, притормаживает, пытаясь хоть куст подходящий найти, чтобы ветку отломить и следы замести, хоть руками голыми цепочку эту скрыть, но оглядывается на него и волчица – и кажется Врану, что говорит она ему одними глазами: шевелись побыстрее, времени не теряй.

Может, и права она. Может, далеко никто ночью уходить и не будет – мало ли, сколько у нечистки подружек между деревьями прячется, вдруг план это их хитрый, чтобы всю деревню за собой увести? Может, и отец родной за Враном не пойдёт – побоится.

Вран не успевает решить, рад ли этому или нет. Волчица вдруг хвостом резко взмахивает у самой земли – и начинается.

Ветер поднимается, крепкий, сильный; деревья под этим ветром стонут, кусты трещат, снег мигом Врану за шиворот задувается – и на следы тоже, как будто и не было их. Волчица вновь на Врана смотрит, уже нетерпеливо: долго ты ещё стоять будешь?

Вран намёк понимает – и больше не стоит.

Ведёт его волчица через лес тропами странными, тропами несуществующими – между самых густых деревьев, между кустов, через которые продираться приходится, по оврагам заснеженным, по которым скатываться надо, а метель внезапная за ними следует, на пятки наступая, но не догоняя – чётко вымерена эта метель, лишнего не захватывает. Вран сразу догадывается: лютица её и призвала. Видимо, не выдумывали деревенские, и люты правда с природой на короткой ноге – но Вран никогда бы не подумал, что настолько.

Они скатываются в ещё один овраг – глубокий, в несколько изб высотой; вернее, это Вран в него скатывается, а волчица изящно по склону спускается, как по ступенькам невысоким. Голосов уже давно не слышно, только ветер подвывает, прямо на краю оврага замерев. Останавливается волчица, что-то в снегу быстро разрывая; останавливается и Вран, ладонями в колени упираясь, чтобы дух перевести.

Блестит что-то в снегу: ножик. Тот самый, узорчатый, с камнями.

Отходит от него на несколько шагов волчица, спиной поворачивается – и, совсем по-человечески через голову перекувыркнувшись, уже девушкой на снег приземляется.

Очень недовольной и очень обнажённой девушкой.

– Ты что творишь, Вран из Сухолесья? – рявкает она на него. – Ты что за выкрутасы мне тут выделываешь? Жизни тебя лишат, говоришь? А может, и я захочу, за всё хорошее-то?

И Вран замечает: стоит у стены овражной треклятый горшочек.

Не обманула его девушка. И точно, вот теперь уже – железно точно это лютица, а не нечистка хитроумная.

– А что плохого, красавица? – спрашивает Вран, едва сдерживая непрошеную улыбку: не к месту она будет, только девушку ещё больше разозлит. – Ну пробежались немного… Я тебе одежду твою принёс, кстати. Вот, держи.

Он протягивает девушке сумку; девушка её брать почему-то не спешит.

– «Что плохого»? – передразнивает она его. – Ну даже не знаю. Я тебе что сказала? Отдай мне ночью одежду, а я тебе горшок отдам – вроде бы несложно, правда? А говорила ли я тебе: ты, пожалуйста, Вран из Сухолесья, только не забудь всех своих друзей привести, да чтобы они при моём появлении погромче кричать начали и на помощь всю деревню звать? Чтобы непременно за нечистку меня приняли, чтобы вместо встречи с тобой я со всей вашей общиной встретилась?

– А что, – спрашивает Вран как бы невзначай, – так уж со мной встретиться хотела?

Девушка хмурится.

– Ты дурачком не прикидывайся – не об этом я говорю.

– Давай начнём с простого, – предлагает Вран. – Ты оденься сначала, а потом уже меня отчитывай. Я, между прочим, свою часть уговора выполнил, а то, что у меня в общине люди странные, так это не новость.

– Да, и самый странный из них – ты, – фыркает девушка.

Но сумку у него из рук всё-таки выхватывает. Открывает, содержимое внимательно осматривая. Морщится внезапно:

– Что, и вещи мои всей деревне показал?

– Как ты… То есть – нет, конечно, зачем мне…

– По запаху, Вран из Сухолесья, – отвечает девушка, рубаху из сумки вытаскивая. – Всё чужим духом пропахло, и это не сумка твоя пахнет. Жена с детьми твоими изучали, скажешь? Больно взрослый у детишек запах – как будто они тебя старше.

– Рано выросли, – говорит Вран, сам не зная зачем.

Девушка лишь плечами передёргивает – и наконец одеваться начинает.

Вран задумчиво смотрит вверх: не утихает метель, но и дальше не идёт. Что ещё девушка умеет? Может ли, например, дождь призвать?

– Как ты это сделала? – спрашивает он, возвращая взгляд к девушке: она как раз в штаны свои кожаные влезает, и лицо у неё по-прежнему очень недовольное. Неужели и впрямь так сильно на них запах Войко какого-нибудь отпечатался?

– Как сделала, так ты в жизни не научишься, – отбивает девушка.

– Ну почему же не научусь, – говорит Вран, и всё внутри него на миг от наглости собственной замирает. – Ты меня и научишь, нет разве?

– Я? – Девушка поднимает на него глаза. – И с чего бы мне хоть чему-то тебя учить, Вран из Сухолесья?

– С того, что я с тобой пойти хочу, – заявляет Вран. – В племя твоё лесное, в племя волчье. Нет мне дороги назад, сказал же. Серый всё сделал так, чтобы я своих оставил да к вам попал.

Девушка молчит. Молчит, и смотрит на Врана… так, словно что угодно он скажи, хоть Чомором назовись, хоть бером, – и то меньше бы её это поразило.

И почему-то больше не смеётся, не улыбается весело, не искрятся лукавством её глаза, не спешит она с остроумными ответами.

Так и стоит, долго-долго, на Врана смотрит, будто впервые его видит, а потом выдыхает резко:

– Ну уж нет.

Глава 3

Граница

– Нет уж, – повторяет девушка и как от заразного от него пятится. – Повеселились, и хватит. Ты давай горшочек свой бери, в себя приходи да домой иди, к жене своей, детям, кто там у тебя ещё…

– Да нет у меня никакой жены с детьми, – говорит Вран. – Я тебе так сказал, когда нечисткой тебя считал, чтобы…

– Да поняла я, – огрызается девушка. – Всё равно – домой иди. Доведу я тебя, так уж и быть, на этом и распрощаемся.

И стихает ветер вдруг, и звонко, напряжённо её голос на весь лес, кажется, разносится. И стоит она перед Враном, снова простоволосая, локоны тёмные до пояса струятся, глаза, что ночь безлунная, недобро уже на него смотрят, без прежней весёлости. Так и говорит всем видом своим: хватит, заканчивай, уходи.

– Пойду, – соглашается Вран. – Доведи. До дома моего вдвоём и пойдём – нового.

Снова зубами девушка щёлкает – быстро, неуловимо почти, но очень раздражённо.

– Успокойся, Вран из Сухолесья, – говорит она строго. – Вижу, переволновался ты, со своими рассорился, не поняли вы друг друга – просто вернуться тебе нужно и всё им объяснить.

– Убьют…

– Кто тебя убьёт? – фыркает девушка. – Что-то не слышала я, чтобы в вашей деревне кого-то убивали.

– Первым буду, – пожимает плечами Вран.

Девушка выдыхает через нос; сердитый этот выдох, сильный, пар от него до лица Врана долетает.

– Нет, так дело не пойдёт, – говорит она. – Ещё чего мне не хватало – людей в свой дом тащить? За тобой из-за нечистки погнались, а за мной так же из-за человека погонятся. Я свою работу сделала, я тебе помогла? Отвечай, ну же – помогла я тебе?

– С горшочком – помогла, – говорит Вран. – Но не о горшочке я тебя…

– А не собираюсь я твои новые просьбы слушать, – мигом перебивает его девушка. – Ни времени у меня на них нет, ни желания. Хочешь – к деревне тебя выведу, не хочешь – сам дорогу ищи, но в мой дом ты не сунешься, не приглашала я тебя.

Вран прищуривается.

– Как зовут-то тебя, помощница? Напоследок-то хоть скажешь?

Девушка смотрит на него недоверчиво, задумчиво. Явно уже никак лишний раз с ним связываться не хочет, ни имя своё называть, ни стоять даже рядом, но всё же говорит коротко:

– Бая.

«Бая»…

– Красивое имя, – говорит Вран. – И о чем баешь, Бая?

– А ты о чём врёшь, Вран? – сужает глаза Бая. – А, погоди… Сама ведь знаю.

– А скажи мне, Бая, – невозмутимо продолжает Вран, – правда ли, что люты с хозяевами лесными, с серыми да с Чомором тоже сделку когда-то заключили в обмен на силу свою? Что пообещали они кое-что хозяевам и выполняют это обещание до сих…

– Неправда, – быстро прерывает его Бая.

Но видит Вран по её глазам: заволновалась.

– Что-то, кажется, не я сейчас вру, – замечает он. – Слышал я о лютах такую вещь: не просто так вы людям в лесу помогаете, обязательства у вас свои есть, и отступиться вы от них боитесь. Как почуете, что кому худо будет, так сразу на помощь спешите – потому что не можете иначе, правило у вас такое уже много веков. Скажешь, это тоже неправда?

Бая молчит.

А Вран готов сейчас и ведунью старую расцеловать, и менялам из других общин все их выдумки простить – потому что эта выдумка и не выдумкой вовсе оказалась, потому что попал Вран пальцем в небо, потому что подловил всё-таки лютицу на крупице знания очередного потерянного, в сказку превратившегося.

– Так вот, в беду я попал, Бая, – произносит Вран торжественно. – И о помощи тебя сейчас прошу. Нет мне жизни в общине моей, не для неё я рождён и жить в ней не могу. Нужно мне, чтобы ты меня к своим отвела – иначе пропаду я, пусть и не в лесу заблужусь, а в судьбе собственной. Только на тебя надежда и осталась, только на тебя положиться могу, только за тобой следом пойду, а уж куда вести меня, это тебе решать. К смерти ли духа моего или к его перерождению – это твоё дело уже, твоей совести разбираться.

Вран заканчивает свою тираду, переводит дух, довольно улыбается – а Бая продолжает молчать.

И смотреть на него так, как никто на Врана в жизни не смотрел. Даже отец, когда узнал, что Вран его шкурой обрядовой весь лес подмёл, даже Латута, когда Вран к ней на солнцевороте летнем присоединиться отказался; Вран и не подозревал, что столько всего нехорошего способен в себе взгляд человеческий уместить.

Может, дело в том, что и не человеческий он вовсе?

– Да пошёл ты в реку глубокую, Вран из Сухолесья, – говорит Бая вдруг.

Нож из земли вырывает, сумку охотничью Врану в лицо швыряет – и в два прыжка из оврага выбирается.

Вран ошеломлённо моргает.

– Чт… эй, погоди!

Не этого он ожидал. Во всех быличках существа нечеловеческие совсем иначе себя ведут, когда их на тонкостях каких-то ловишь, – не злятся, наоборот, уважением неким к тебе проникаются, за своего, умного, хитрого тебя признают.

Эта почему-то не признала.

– Погоди! – окликает её Вран растерянно: Бая уже почти из виду скрылась. – Бая! Так нечестно! Ты что, не слышала, что я тебе сказал?

Нет ответа – и Вран поспешно по оврагу сам карабкаться начинает. Не так быстро, как у Баи, у него это получается, – он уже и испугаться успевает, что взберётся он наверх, а Баи и след простыл, – но видит всё-таки между деревьями белый размах её рубахи и шагу прибавляет.

– Бая! – повторяет он упрямо, еле её догоняя: и не бежит она вроде бы, а всё равно с такой скоростью идёт, что поспеть за ней нелегко. – К чему всё это? Ты же сама меня до дома проводить обещала – а я просто попросил…

– Вчера попроси, – цедит Бая, и снова колдовство какое-то твориться начинает: Вран, как ни старается, толком нагнать её не может, всегда на несколько шагов от неё отстаёт, словно сама земля его замедляет, самые глубокие сугробы посылая.

А идёт Бая исключительно по сугробам.

– Я тебе что, нечистка какая, чтобы от меня так отговариваться? – озадаченно спрашивает Вран.

– Да уж лучше бы нечистка, – бросает Бая вперёд рассерженно. – Нечистки почище вас будут – лишнего не попросят, просто так не полезут.

– Кого это – «нас»?

– Людей.

Вран даже лица её не видит, только волосы тёмные, за спину откинутые, только рубаху белую с рукавами широкими, как крылья птичьи, только штаны узкие, только пояс широкий и кожаный – раньше думал Вран, что люты такие пояса носят, чтобы облик человеческий сохранить да волка внутреннего сдержать, но и без пояса она прекрасно человеком перед ним ходила. Без ничего вообще.

– Не хотел я тебя обидеть, – говорит Вран искренне. – Даже мысли такой не было! Может, выразился я не так? Ты мне скажи – я вмиг исправлюсь! Ничего же у тебя особенного не прошу, не требую себя волком сделать, всего лишь…

– Не требуешь себя волком сделать? – сверкает глазами Бая, наконец останавливаясь и разворачиваясь. Но лицо её так сурово, что Вран не осмеливается к ней поближе подойти, хотя и может теперь. – Ну спасибо и на этом, какой ты благородный! И ничего особенного, конечно, тоже не просишь – «всего лишь» к себе забрать, от общины «спасти» – мало ль чего хочется, да не всё можется, слышал, наверное, такую поговорку?

– Не слышал, – качает головой Вран.

– Оно и видно, – припечатывает его Бая. – Хорошо ты, Вран, придумал: в своей общине, значит, места не нашёл и ко мне в племя просишься – а почему я тебя брать-то с собой должна, неприкаянного? Подвигом ты каким, может, место среди нас завоевал? Поступком каким хорошим? Жизнью, может, достойной? Что-то сомневаюсь я: из-за достойно живущих такой шум не поднимают, да и не хотят они дом свой покидать, уважают их там и так, никто со свету не сживает.

– А что сделать я должен был, например? – мигом цепляется за слова Вран. – Поступок хороший – это какой? Если сделаю то, что понравится тебе, то шансы… – он припоминает словечко одного из иноземных торговцев, заходивших недавно в деревню, – увеличатся мои?

Странным взглядом его Бая окидывает. С головы до ног осматривает, бегло, но придирчиво – словно «шанс» этот загадочный прямо на нём ищет.

– Нет у тебя никаких… шансов. И увеличивать нечего, – мотает она наконец головой. – И вообще – не я это…

Она быстро замолкает – но Вран не дурак, Вран всё на лету схватывает.

– …решаю, – заканчивает он за неё. Не знай он, что миролюбива Бая, то по её глазам решил бы, что убить она его хочет. – Не ты – а кто? Пожалуйста, лесом тебя заклинаю, отведи меня к тому, кто за это отвечает. Просто отведи – а дальше я сам разберусь.

Бая снова сердито выдыхает.

– Что ты всё заладил – «пожалуйста», «прошу тебя»? Правда думаешь, что отказать тебе не могу? Могу, Вран, и ещё как могу. Раз таким находчивым себя считаешь – вот тебе новая задачка, попробуй из неё выход найти: помогаю я всем в этом лесу, кто в помощи моей нуждается, это правда, да только уберегли меня предки от таких плутов пронырливых, как ты. Поверить я должна, что нужна тебе моя помощь, сама тебе помочь должна захотеть – а ты сейчас всё дальше и дальше от того, чтобы я даже до опушки тебя довести желала.

– Ну это ты, положим, преувеличиваешь, – замечает Вран. – Неужто хочешь, чтобы я насмерть здесь замёрз?

– Ну раз жизни тебе в деревне не будет, так что мучить тебя? – в тон ему отвечает Бая. – Волка-братца своего позови да волчицу-сестрицу, может, они тебя до рассвета погреют или сразу к себе в леса вечные заберут, если милосердны будут.

«В леса вечные». А говорит-то совсем как деревенские.

– Я уже звал их сегодня, – отвечает Вран. – Думаешь, не по их воле мы встретились?

– По моей воле мы встретились, – закатывает глаза Бая. – По моей и разойдёмся.

– Хорошо, – пожимает плечами Вран. – Разойтись хочешь – так иди. Оставь меня здесь, в лесу холодном, среди нечисток заблудших. Только не удивляйся, если сам к тебе следующей ночью нечисткой приду – потому что не сдвинусь я с места этого, не пойду ни в какую деревню. На твоей совести это будет.

– Хорошо, – пожимает плечами и Бая. – На этом и сойдёмся.

Разворачивается – и прочь идти начинает. Так же быстро, так же уверенно – ни капли сомнения в этой лёгкой походке нет.

Так просто?..

Вран, честно говоря, надеялся, что тронут её его слова, что не решится она его на произвол судьбы бросить. Может, притворяется, на испуг его берёт? Что ж, Вран тоже не пальцем деланный – это Вран её на испуг возьмёт.

И остаётся Вран стоять на месте своём, в одном из сугробов глубоких, между двумя деревьями корявыми, голыми, высоко над его головой мощными стволами переплетающимися. Звёзд на небе даже не видно, облака их все закрыли, и луну тоже. Неуютно очень Вран себя чувствует. О холоде он уже и не говорит.

А Бая всё идёт и идёт. И даже не оглядывается.

Трещит что-то в кустарнике ближайшем, Вран всем телом вздрагивает. Присмотреться хочет, да тут же передумывает: а вдруг правда увидит что?

Ладно. Дерьмовый был план, пора новый придумывать. Вран поспешно от кустов отворачивается – и за Баей припускает.

– И что же ты за мной идёшь, а не на месте стоишь, как хотел? – спрашивает Бая, по-прежнему не оборачиваясь. – Или ты в место своё весь лес записал, кругами по нему бегать будешь?

– Пока рано записывать, но надеюсь в ближайшее время это исправить, – пыхтит Вран, вновь с трудом огромным её догоняя – и вновь застревая в этих проклятых нескольких шагах от неё. – А за тобой иду, потому что… жалко мне тебя, Бая. Не хочу, чтобы ты ошибку роковую совершила, за которую всю жизнь винить себя будешь. Если сгину здесь я, кому от этого лучше будет? Ни хозяева нового люта не увидят, ни племя твоё – часть рода своего нового, великого самого, может.

Бая внезапно замирает. Многое бы Вран сейчас отдал, чтобы в лицо ей заглянуть – но не позволяет она ему этого сделать, всё спиной к нему держится.

– В первый раз я такие речи самонадеянные слышу, – говорит она, и не ошибся Вран: дрожит её голос от смеха явно сдерживаемого. А смех – это уже хорошо. Успех. – Даже братца моего переплюнул, а он у меня за такой чушью в карман не полезет.

– Да я много кого переплюнуть могу, красавица, – заверяет Вран, очень удачно про это обращение вспоминая. – Это ты меня ещё толком не узнала. Все же выиграют только, если ты меня с собой возьмёшь, поворчат, может, на тебя – но потом поймут, какая ты умница. Этого ведь ты боишься? Что ругать тебя будут? Так ты скажи: привязался сумасшедший, вздохнуть не давал, вперёд не пускал, хвостом вторым снег подметал, что я сделать с ним могла?

– Вперёд не пускал? – переспрашивает Бая со всё теми же отголосками смеха в голосе. – Как же мне хвост мой вперёд пройти мешает?.. Впрочем, ладно, давай, попробуй. Потом и поговорим.

Понимает Вран, что подвох какой-то в её предложении есть – да что там, вполне определённый подвох, уже не раз им опробованный.

Но и отступать не хочет.

– Ну… – говорит он, резкий шаг вправо делая, – хвосты – они разные бывают… – Бая стремительно туда же перемещается – и опять спиной к нему оказывается, – …длинный, может, я хвост… – два быстрых шага влево, а потом вперёд – тот же результат, чутко Бая каждое его движение предугадывает, как мысли его читая, – …а может, и вовсе волшебный…

– Волшебный хв…

Вран быстро руку вперёд выбрасывает – и за кусочек рукава её на мгновение хватает; неудачный у её рубахи покрой, словно для таких ухищрений созданный.

И только Вран думает, что удача на его стороне, как делает Бая движение резвое, проворное, для глаза неуловимое – и метко Врану прямо в лицо горсть снега прилетает. Ледяная, колкая.

Разжимает Вран от неожиданности пальцы, рукав отпускает, назад отшатывается – а Бая смеётся в голос, глядя, как он снег с лица стряхивает.

– Не сработало что-то волшебство твоё, – говорит она весело – так же весело, как и ночью прошлой.

И смех этот. Не думал Вран, что может так по смеху какому-то девичьему соскучиться, – а почему-то от одного его звука на душе тепло становится.

– Ну как сказать, – говорит он, холод с губ на землю сплёвывая, – не будет он на этот раз перед Чомором за это извиняться, нет у него на это времени, Чомор понять должен. – Сработало вообще-то. Я же теперь перед тобой стою.

Бая поднимает брови. Открывает было рот – и закрывает его, недоумевая.

– Это как посмотреть, – наконец говорит она.

– Уж не знаю, чем вы смотреть ещё умеете, красавица, – отвечает Вран, улыбаясь. – Но если глазам своим доверишься, это они тебе и скажут. Я же говорил: не разочарую я тебя.

– Зачем меня всё красавицей кличешь? – спрашивает Бая. – Узнал же ты уже имя моё, почему им не называешь?

– А тебе и так и так подходит, – отвечает Вран. – И так ты красивая, а когда смеяться начинаешь, и вовсе расцветаешь. Идёт тебе улыбка, Бая. И разговор с ней по-другому идёт. Давай так и дальше продолжать.

– Да уж, – говорит Бая. – Впервые такую похвалу в свою сторону слышу.

– Почему это? – выгибает бровь Вран. – Не приняты у вас любезности, что ли?

И замечает: Бая с дюжим любопытством на его бровь приподнятую смотрит.

– Не умеешь так? – спрашивает он. – Хочешь, научу? А ты меня за это…

Бая снова хохотать начинает.

Ну да, бровь научить вздёргивать за сопровождение в племя лютов – обмен, конечно, неравноценный, но попробовать стоило.

– Вижу, весело тебе со мной, – меняет подход Вран. – А с глупым или плохим человеком разве по-настоящему весело будет? Может, не замечают твоей улыбки, потому что улыбаешься ты мало со своими, Бая? Ты возьми меня с собой, я тебе каждый день смехом раскрашу, с утра до ночи смеяться будешь.

– Как будто правда с душой неупокоенной повелась, – говорит Бая, отсмеявшись. – Те же приёмы, то же зубов заговаривание. Ничего мне рассказать не хочешь, Вран из Сухолесья?

– Второй раз уже меня с нечисткой сравниваешь, – отвечает Вран. – Может, нравятся тебе просто нечистки?

– Может, и нравятся, – отвечает Бая вдруг. – В тех, кого вы нечистками кличете, ничего плохого на самом деле нет. Если ты к ним хорошо относишься, то и они вреда тебе никакого не причинят.

– В разных мирах мы с тобой как будто живём, красавица, – тянет Вран. – Впервые такие вещи о нечистках слышу… Впрочем, я для всего открыт – и для мира твоего особенного тоже. Возьми меня туда, а? Видишь же, уступчивый я, понятливый, никого не обижу, ни люта, ни нечистку. Даже когда тебя за нечистку принял, ни словом, ни делом тебе не навредил. Лесной я по духу…

– Коли лесным по духу был бы, то в лесу бы и родился, – качает головой Бая. – Природа всех безошибочно по своим местам распределяет, исключения редко бывают. Вот скажи мне, только честно, без прикрас и слов закрученных – зачем тебе это? Зачем к нам идти?

Строгой Бая снова становится, без всякого смеха в глаза ему смотрит. И чувствует Вран: да, сейчас лучше правду сказать, пусть не такую красивую, пусть не такую трогательную.

– С раннего детства моего вся деревня уверена была, что в лютого мне обращаться суждено. Долгая это история, несколько поверий у нас есть, и все я их собрал. Только оборотнем так и не стал. А хочется. Веришь, нет – просто хочется. Когда с младенчества тебе одно внушают, а потом всё рушится, разве можно такое своим местом назвать? Не… не любо мне со своими жить, не любо мёд пчелиный собирать, на праздниках дурацких вокруг костров прыгать, не любо всю свою жизнь Чомор знает на что тратить, когда знаю я, что есть другая жизнь совсем. Свободная. Сильная. Среди своих по духу, а не…

– Так уж много у нас свободы, думаешь? – перебивает его Бая. – Так уж, думаешь, ни мёд мы не собираем, ни вокруг костров не прыгаем? Так уж, думаешь, каждый день по лесу гуляем, силой своей наслаждаемся? Сила нам для того дана, чтобы менее сильным помогать, а не себе в удовольствие ею упиваться. Сколько раз ты в деревне своей другим помогал, любишь ли ты это, готов ли ты этим всю жизнь заниматься?

Ответственная Бая – Вран это сразу понял. Повеселиться любит, но и цену этому веселью знает. Нравится это Врану. Нравится то, что цели у неё есть свои какие-то, пока не особо ему ведомые, но ясные, непоколебимые.

– Не так уж много помогал, если честно, – признаёт он. – Но ты тоже мне честно скажи: много ли в тебе желания помогать тому человеку будет, который до этого на смех тебя поднимал да над несчастьями твоими злорадствовал? Вас у нас любят, вас за серых принимают, а серым у нас поклоняются, покровителями своими считают, коли что хорошее серый человеку сделает – так тут же сказания об этом слагают, гордятся этим. А будет ли кто сказания о Вране из Сухолесья рассказывать, который ему руку помощи протянул? Не думаю.

Бая склоняет голову набок.

– Не очень хороший ход мыслей у тебя, Вран, – говорит она. – Помогать не за восхваления надо: если бы вы нас ненавидели, стрелами бы в нас метили да копьями, всё равно не поводом это было бы ребёнка заблудшего в лесу оставлять или к пруду его с русалкой сердитой подпускать. Если славы ты хочешь, не получишь ты её у нас, все волки у людей в одного сливаются, и никто уж разбираться не будет, кто его в час трудный на верный путь направил – Бая, Вран, лют, волк настоящий… Все едины мы для вас.

– Мне не слава нужна, – возражает Вран мгновенно. – Не то ты в словах моих услышала. Может, и ищу я признания, с этим спорить не буду – но от своих признания, а не от чужих. Не хочу я под дудки скучные плясать, себя ломать, чтобы в деревне на меня наконец с уважением смотреть начали – не моё это, всю жизнь под откос пускать, чтобы в конце оглянуться и понять – а зачем всё это делал-то? И мёд я готов собирать, и вокруг костров прыгать, и любую работу выполнять, и любую помощь оказывать – но с теми, кто ценить меня будет, и для тех, кого я ценить буду. Такая уж мечта моя – думал, что несбыточная, но вот же она, прямо передо мной стоит. Дай мне шанс, Бая. Один шанс всего лишь. Клянусь, если не примут меня твои, если решат, что не подхожу я им, если назад меня отправить захотят, так я туда и отправлюсь сразу же, ни тебя, ни их смущать не буду. Права ты, может, действительно я надумал себе что-то, может, послали мой дух хозяева в тело это, чтобы я жизнь свою в общине прожил – но зачем тогда тебя ко мне послали? Зачем встречу нашу устроили, зачем увидела ты меня вчера, зачем из леса ко мне вышла? Не бывает таких совпадений, не верю я в них.

Кажется, удалось ему наконец словами своими Баю тронуть. Ещё задумчивее она становится. Глаза её Врана чуть ли не насквозь прожигают, внимательно на него смотрят, проницательно – словно не Бая, а волчица с тотема ожившая на него сейчас глядит, всю душу, все тайны его знает.

– А как же семья твоя, Вран? – спрашивает Бая негромко. – Род твой, отец твой, мать твоя, братья с сёстрами твои? Друзья твои, может? Неужто от них так легко отречься тебе?

Хороший вопрос – хороший и опасный даже. Умеет Бая вопросы задавать.

– Семья моя давно уж мне радоваться перестала, – так же негромко отвечает Вран. – И братья с сёстрами мои больше её радуют, чем я. Вздохнут они все спокойно, если я из их жизни исчезну вдруг. Погорюют, конечно, немного, но всем на благо это пойдёт.

– Больно уверенно ты за других говоришь, – замечает Бая. – От чувств расстроенных всегда кажется, что…

– Ну и что же ты мне предлагаешь – назад воротиться, всю деревню опросить, кто плакать по мне всю жизнь будет, а кому и двух дней хватит? – перебивает её Вран с лёгким раздражением. – Как же мне за них не говорить, если их здесь нет? А если и были бы, то вряд ли правду бы сказали – какая мать признаться захочет, что опостылел ей ребёнок собственный?

– А уверен ли ты, что матери вообще может её дитя опостылеть?

– Бая, я в таких тонкостях общемировых не разбираюсь, – вздыхает Вран. – Не могу я за всех матерей на свете отвечать, только за свою отвечу: не таким ударом это для неё будет, как ты думаешь. Сёстры мои младшие подрастают, мужей им приглядывать пора; братья старшие мои уже семьи свои создают, скоро у самих дети появятся. Много радости у матери будет, много забот у неё сейчас, есть ей чем заняться, а не слёзы по мне до смерти проливать. Так что, возьмёшь ты меня с собой или нет?

Бая тоже вздыхает. Тяжело-тяжело.

– Умеешь ты зубы заговаривать, Вран из Сухолесья, – говорит она. – Этого у тебя не отнять. Не мне решать, останешься ты с нами или нет, я тебе уже говорила. Не надейся ни на что особо.

– То есть… – у Врана от неожиданности голос проседает, – …то есть, согласна ты?..

– Согласна… «шанс» тебе дать, о котором ты так просил, – отвечает Бая. – Одну лишь возможность. Приведу я тебя к нам, если так этого хочешь, а дальше уже всё от тебя зависеть буд…

Вран с чувствами собственными не справляется – слишком яркие чувства эти, жаркие, вспыхивают в нём огнём живым и мгновенным, всё нутро спалить грозят. Бая растерянно осекается: подлетает к ней Вран, хватает за руки, к себе притягивает и…

…и соображает: не девка это деревенская, вряд ли горячие поцелуи хоть в щёку, хоть в губы красные оценит. Девки деревенские от такого алеют да хихикают, от себя ладонями отталкивают, а взглядами назад тянут – а вот Бая едва ли так делать будет.

– Гм… Спасибо тебе, Бая, – смущённо говорит Вран. – Век этого не забуду.

– Век сначала прожить надо, – отвечает Бая, странно как-то в глаза ему глядя.

– Да, – говорит Вран. – Это точно.

Никогда ещё он так близко к Бае не стоял – и ворожба её неведомая, чары её волчьи, кажется, от близости такой сильнее становятся только: чудится Врану, что видит он в глазах её отблески янтарные, что чувствует он от волос её запах чудной, не зимний совсем – летний; пахнет от Баи травами душистыми, ягодами сладкими, но с кислинкой, и ведёт от этого запаха и взгляда странного у Врана голову, и ведёт, ведёт, ведёт…

– В моих глазах проход в мой дом не откроется, Вран из Сухолесья, – насмешливо говорит Бая. – Спешить нам надо, если до рассвета хотим ко мне попасть. А я бы на твоём месте очень этого хотела – хоть времени мне немного выгадаем, чтобы я с главой переговорить успела.

– Да, – повторяет Вран, моргая и приходя в себя. – Да, конечно. Сделаем всё в лучшем виде, Бая. Я быстро хожу, какой там рассвет – до сумерек утренних управимся.

Бая смотрит на него с лёгким сомнением, но ничего не говорит.

И из рук его почему-то опять не вырывается – второй раз уже.

– Дай мне руку, – почти шепчет Бая, поворачиваясь.

– Что?.. – рассеянно Вран переспрашивает.

Он уже и забыл, что за Баей следует, а не сам по лесу бродит – так долго они идут, так молчаливо, так быстро. Одно дерево другим сменяется, один сугроб в другой перетекает, один хруст их шагов слышится да дыхание Врана прерывистое. Безветренно в лесу, даже снег с неба не падает, да всё равно кровь в жилах от холода стынет – ног Вран уже почти не чувствует, как инородное что-то внизу туловища движется, одной волей ведомое. Пальцы Врана тоже замёрзли уже, никакие перчатки не спасают, никакие разминания – а Бая ни слова ни роняет, по-прежнему вперёд птицей резвой летит, птицей дикой и ко всем этим условиям привычной. Улетают птицы обычно на зиму в края тёплые, в земли, для живых недоступные – и выходят, видимо, на смену им другие птицы, птицы волчьи, птицы зимние. Этим птицам никакие морозы не страшны – Бая будто в них и родилась, из них и вышла, и они – часть её, а она – их.

Вот такие мысли нелепые всё это время в голове Врана и роятся.

– Руку мне, говорю, дай, – нетерпеливо повторяет Бая. – Да не в перчатке, зачем мне твоя перчатка? Её я, что ли, в дом свой приглашать должна?

Вран наконец соображает, чего от него хотят, и торопливо перчатку зубами с правой руки стаскивает, ладонь Бае протягивая.

Тёплая у Баи ладонь, до боли тёплая – Вран морщится, когда тепло это колючими иголками его коже передаваться начинает.

А Бая только руку его крепко сжимает и говорит:

– Со мной.

И падает перчатка у Врана из зубов.

Потому что лес перед его глазами вдруг с ума сходить начинает, с ног на голову переворачиваясь.

Дрожит воздух морозный, рябит – и отступают в стороны деревья, непроницаемым узором в дикую чащу сросшиеся, и тают на глазах сугробы, до середины стволов доходящие. Холмы какие-то из-под земли вырываются, большинство – пологие почти, едва над снегом заметные, расчищается вдали за ними поляна причудливая, камнем по кругу обнесённая – но, едва Вран приглядываться к ней начинает, мигом перед ним самый крупный холм вырастает, высокий-высокий, голову задрать приходится, чтобы вершину его рассмотреть.

И не знает Вран, стоило ли ему вообще смотреть. Потому что видения продолжаются: как из-под земли две тени на холме этом появляются, человеческие тени, юношеские, самые, вроде бы, обычные – только тоже без тулупов, без плащей зимних, как Бая. Одна и вовсе, Врану кажется, босиком на холме стоит.

– Замолчали оба, – быстро Бая приказывает, прежде чем юноши успевают рты открыть. – Сама обо всём, кому нужно, расскажу, если увижу, что вы хоть шаг отсюда сделали – носы пооткусываю.

– Бая… – начинает один из юношей.

– Тихо! – шикает на них Бая.

И Врана за собой тащит – к новому чуду, из ниоткуда ему явившемуся: грубой двери деревянной, прямо к заснеженной земле холма прилаженной.

Распахивает Бая эту дверь, Врана вперёд проталкивает – и тут же её за собой захлопывает.

Черным-черно в темнице этой земляной, Вран хоть что-то видеть мигом перестаёт, и запах ему тотчас на голову обрушивается – сырой, как в погребе недавно отстроенном, но почему-то тёплый, нагретый и приятный.

– За границей нашла, к границе подвела, на границе сейчас стоит, а я его дальше приглашаю, – бормочет голос Баи рядом, и совсем уже ничего Вран не понимает: сдёргивает Бая с него шапку, споро тулуп расстёгивает, штаны из онучей вытаскивает. – Глазам разрешаю я: видьте, – её пальцы торопливо мажут по его векам – хорошо хоть Вран их прикрыть догадался, – ушам разрешаю я – слышьте, – тот же приём с ушами, – губам разрешаю я – говорите, рукам разрешаю я…

Рукам Бая разрешает «трогать», ногам – «ходить», животу почему-то – «есть и пить», хотя едят и пьют обычно ртом, даже позволяет сердцу «биться», а жизни – «по всем членам его струиться»; Врану становится слегка не по себе. А что, если бы они без всех этих разрешений обошлись, ничего из этого он бы делать не смог?..

– Какой у вас обстоятельный подход, – говорит он с усмешкой вымученной. – А как же мой нос? Я им дышу. Ты не забыла включить это в мои возможности?

Бая не отвечает – слишком сосредоточена. Вран понимает, что, возможно, попросту ей сейчас мешает, – но ничего не может с собой поделать.

– Бая, – зовёт он её напряжённо. – Бая, объясни мне, что ты…

– Я же тебя не спрашивала, зачем ты кусты целовать побежал, когда в лесу выругался? – перебивает его Бая, и голос её недовольством отдаёт. – Вот и ты ко мне сейчас с расспросами не приставай. Должна я это сделать, чтобы всё хорошо было.

– Не спрашивала, но смеяться начала, – замечает Вран.

Бая бормочет что-то уже совсем невнятное, и Вран чувствует, как нечто туго обхватывает его талию – ни дать ни взять, пояс её собственный.

– Ну, смейся, если хочешь, – говорит Бая и добавляет уже громко: – Верой своей подпоясываю, поддерживаю, подкрепляю; пусть столько этот пояс держится, на сколько гость задержится, такова воля моя.

– Пояс-то маловат мне будет, – говорит Вран.

– Нет, это я его так затянула, – отвечает Бая, наконец со своими пришёптываниями закончив. – Всё. Теперь спать ложись, как надо будет – я тебя разбужу.

– Спать?.. – растерянно повторяет за ней Вран.

Прямо здесь? В глубине холма земляного, на «границе» какой-то? Бая же его вроде «дальше пригласила». И где же оно – это загадочное «дальше»?

– Спать, спать, – подтверждает Бая. – Здесь тепло, не замёрзнешь. Если придёт к тебе кто – ты спящим дальше притворяйся, не станут к тебе приставать, в покое оставят. Не разговаривай ни с кем, на вопросы не отвечай, любопытство чужое не подпитывай. Всё понял?

– Нет, – мотает головой Вран. – Послушай, зачем мне спать сейчас? Я не хочу. Пойдём вместе, куда ты там собралась, я там полезнее буду, чем здесь.

– Вот уж позволь мне решать, где ты полезнее будешь, – фыркает Бая. – Сказала – здесь сиди, значит, здесь сидеть и будешь. Или забыл ты уже все слова свои красные? Меня ты должен слушаться, а не свои желания мне навязывать. Навязал уже одно – пора и успокоиться.

– Но если я правда…

Вран не видит, слышит: удаляется от него Бая быстро, не успевает он и договорить. На несколько хвостов волчьих в мгновение ока относится – и бьёт ему в глаза синева снега ночного на миг, когда Бая через другую дверь выскальзывает.

А затем всё вновь чёрным становится.

Разумеется, подскакивает тут же и Вран к двери этой – да только нащупывают его руки не дерево шершавое, а землю. Обычную землю, если бы такой тёплой не была.

Вран и другую дверь немедля проверяет, первую, – и её нет.

Вот это уже совсем увлекательно становится.

Нет, не могла, не могла Бая его вокруг пальца обвести, на веки вечные в этой темнице сырой… ну ладно, не такой уж и сырой… не могла она тут его навсегда запереть – без еды, без воды, только с теплом волшебным, из какого-то неизвестного источника исходящим. Не могла же? Зачем ей это? Уж тогда бы в лесу его бросила – просто и сердито, и смерть бы к нему быстрее пришла…

Вран сглатывает.

– Бая, – говорит он. Сводит горло от волнения, слова чуть ли не карканьем выходят. Вран откашливается – быстро, судорожно. – Бая! Бая!

Ни ответа, ни привета. Вран бьёт кулаком по земляной стене – больше от бессилия, чем с какой-то целью.

Надо думать о хорошем. Если бы уже проворачивали люты с кем такое, наверняка бы здесь следы этих несчастных остались – кости, по крайней мере… Да уж, очень хорошие мысли – о костях чужих… Может, и лежат они где-то здесь, в уголке укромном, непроглядном? Зрение-то Враново всё равно к темноте никак привыкнуть не может. Но разве люты так с гостями своими поступают? Не слышал Вран ни одной истории подобной, ни одного предупреждения: не связывайся с волколаками, не приставай к ним с просьбами своими, не любят они, когда навязчиво их о чём-то просят…

Только вот откуда взяться им, предупреждениям этим? От кого?

– Бая, – повторяет Вран упрямо, ногтями в землю впиваясь. – Ба…

Он резко замолкает: открывается снова отверстие прямоугольное, две головы в него просовываются: одна – спереди, вторая – за плечом у первой маячит.

Вран сразу в них тех двух юношей опознаёт, которые на холме с Баей заговорить пытались.

– Чего кричишь? – шепчет один из юношей. – Ты кто вообще?..

– Всё, хватит, – мигом его второй обрывает. – Тебе сказали: заткнись и стой. Что мы вообще сюда попёрл…

– Сам заткнись, – щерится первый. – Что он тут орёт, словно его железом пытают? Ну-ка, давай-ка…

– Сбрендил совсем? Нет, нет, не пойд…

Первый ловко второго за шиворот хватает, перед собой проталкивает – и сам внутрь к Врану заходит, а дверь так открытой и остаётся.

– Ты кто? – повторяет первый тем же громким шёпотом. – Что здесь делаешь? Беглый, что ли? А все остальные где?

Кто – беглый, откуда – беглый, что за «все остальные»? Много вопросов у Врана, но облегчения ещё больше: если пришли эти юноши странные сюда, значит, никто его заживо хоронить не собирается, значит, не в обычае лютов это всё-таки.

– А ты кто? – спрашивает Вран, чтобы время выиграть.

Похожи эти юноши чем-то друг на друга, и в то же время – разные совсем. Оба невысокие, крепкие, никакой стройной изящности Баи в них нет, никаких скул точёных – простые у них лица, но в целом приятные. Один на Врана голубыми глазами смотрит, другой – зелёными. У одного волосы светлые, отросшие, взъерошенными вихрами на лоб спадающие, второй тёмный, коротко остриженный, и как-то с дюжим подозрением Врана взглядом исподлобья сверлит. Явно не его это была затея сюда идти.

– Я?.. – озадаченно переспрашивает первый. – Ну Верен я, допустим. А что?

– Ты зачем ему своё имя…

– Кому верен?..

Улыбается первый юноша вдруг, и понимает Вран, что молод он совсем, хотя и в плечах широк уже. Лет четырнадцать-пятнадцать, не больше – а вот второй старше выглядит, может, оттого и подозрений у него больше.

– Имя у меня такое – Верен, – поясняет первый бесхитростно. – А это – Нерев, брат мой.

– Мать лесную, хватит именами нашими…

– В дозорные нас сегодня поставили, – хвастливо продолжает Верен, не обращая внимания на шипение брата. – В первый раз, между прочим. И сразу что-то началось – как знал, что спокойно не простоим. А ты из какого племени? Я что-то запах твой никак угадать не могу, издалека ты, что л…

– Да неужто не чувствуешь – не пахнет волком от него? – сердито перебивает его Нерев. – Человек это, навозом от него шмонит да молоком коровьим – что, думаешь, в скотоводы стаи дальние подались?

– Человек?.. – моргает Верен. – А зачем Бая сюда человека привела?..

– Откуда я…

– Ну и как это понимать?

Распахивается и вторая дверь, резко, словно пнули её, – и видит Вран Баю на пороге. Недалеко ушла, видимо. Может, и вообще никуда не уходила.

– Бая, – говорит Вран быстро, все слова её гневные опережая. – Я всё сделал, как ты сказала: спать лёг, спящим притворялся, но тут они пришли, и…

– Не спал он! – возмущённо хмурится Верен. – Звал тебя так, что вся граница ходуном ходила, я подумал, может, плохо ему, и проверить решил!

Бая сужает глаза. Снова этот взгляд её недобрый – снова Вран поражается, как многолика она может быть. Не весёлая девушка из леса перед ним уже стоит, а волчица настоящая, с которой все шутки плохи – вот только беда в том, что все втроём они уже пошутили, и не очень удачно.

Смотрит Бая на Верена, смотрит на Нерева. Ледяной этот взгляд, не укоризненный, не возмущённый – просто со свету тебя потихоньку выстуживающий. Ни слова она не говорит, но и не нужно ей это; Верен сглатывает, явно все свои оправдания куда подальше отправляя, Нерев сообразительнее оказывается: тут же пятится и Верена за собой утаскивает.

Хлоп – и как ни таращится Вран на дверь закрывшуюся, никуда она у него на глазах не испаряется.

– Я… – начинает он, на Баю покосившись.

– Ещё одно слово – и с деревьями говорить будешь, вдоволь наговориться сможешь, – прерывает его Бая. – Деревья тебя с удовольствием выслушают, терпеливые они – а у меня терпение на исходе.

Вран хочет было ей вслух ответить, но быстро спохватывается. Кивает только.

Кивает и Бая – и опять исчезает.

Вран без особой надежды в тьме кромешной к двери подходит, руку к ней протягивает.

Земля. Всё такая же тёплая.

Не знает Вран, что и думать по этому поводу. Но в одном уверен: Баю лучше не злить, и так она им не слишком довольна. Велела спать лечь, значит, хотя бы попробовать надо.

Никогда Вран ещё на земле голой заснуть не пытался – бывало, конечно, валялся на траве у реки, когда солнце уже с неба уходило, но это же совсем другое было. И вокруг ты оглядеться можешь, и встать всегда с травы этой, домой пойти да куда душа пожелает по дороге зайти – а здесь таким себя побаловать нельзя, назвался груздем – полезай в бочку, назвался волком урождённым – полезай, получается, в дыру какую-то, в холме вырытую, и не перечь.

Земля, впрочем, такой же тёплой оказывается, как и летом у реки – если глаза закрыть, то представить можно, что просто вечер глубокий уже, а тебе всё лень с места подниматься и двигаться куда-то. Бывало у Врана и такое – с последующими выволочками от старейшин, конечно.

Одна перчатка Вранова так на земле заснеженной возле холма и валяется – Вран о ней вспоминает, когда руку под голову подкладывает. Барабанит пальцами по земле задумчиво – и те как-то сами собой к поясу тянутся, который Бая на нём оставила.

Мягкий пояс этот, кожа хорошо выделана, искусно. Проводит по ней Вран подушечками и вдруг на пряжку натыкается. Большую, явно очертаниями своими во что-то определённое складывающуюся. Ощупывает Вран пряжку внимательнее, угадывает очертания – и улыбается.

Волк. Ну конечно. Кто ещё может на поясе Баи быть?

Глава 4

Договор

Дрёма вязкая Врана быстро в объятья свои затягивает, тяжесть стремительно на всё тело наваливается, к земле пригвождая, но толком забыться не позволяя.

Беспокойно Вран спит. Спит – и понять не может, сон ли это или чудится ему что-то от дня непростого.

Кажется Врану, всю ночь кажется: разговаривает с ним кто-то.

Только вот кто, никак Вран не смекнёт.

– Перчатку ты свою обронил, – шелестит у его уха голос женский, не то девичий, не то старушечий – смешивается всё в этом голосе и звонкость юности, и дрожь старости. – Перчатку я тебе твою принесла. Хорошая перчаточка, красивая. На такую перчаточку грех не посмотреть. Что же не глядишь ты? Что же очи свои не откроешь? Ты посмотри, посмотри: я её узорами расшила, мехом оточила, чтобы тепло тебе было да приятно. Любишь подарки ты? Любишь, любишь, кто же их не любит. И поговорить ты любишь – слышала я, как говоришь ты, нравится мне слог твой, ладно ты слова складываешь. Сложи и мне что-нибудь – а я тебе перчаточку отдам.

Тяжёлое тело у Врана, но веки удивительно лёгкие – и язык с губами ничего не сковывает. Так и хочется глаза распахнуть, проморгаться, морок ночной от себя отогнать, может, слова какие верные прошептать, за нож под подушкой, что с младенчества там лежит, от нечисток защищая, успокаивающе схватиться…

Нож…

Оставил свой нож Вран дома, забыл о нём совсем. Как из леса после первой встречи с Баей вернулся, взбудораженный, ни о чём, кроме волколаков, думать не способный, засунул нож этот под подушку обратно – да и вылетел он у него из головы на сутки целые, хотя никогда раньше Вран с ним не расставался. Отец сам этот нож сделал, особенный нож, на рукояти – голова волка, грубоватая, и на волка-то не похожая, но зато отцовскими руками выкованная, хоть и не искусен был отец в деле кузнецком. Но всех сыновей своих ножами одарил.

– Ножик хочешь? – мурлычут Врану на ухо хрипловато. – Вижу, вижу, прекрасный ножик – но больно далеко. Я бы с радостью за ним сходила – ты только попроси. Ты скажи: иди, подруга, за ножиком моим в хату мою, в дом мой, иди, да, может, себе чего пригляди. Покажи мне дом свой ещё раз. Дивный домик, крепкий, деревянный – давно я в таких домиках не была…

Гладит Врана что-то по голове – не то ногти неряшливые, длинные, нестриженные, не то просто коряга, из-под земляной стены холма торчащая. Ворочается Вран, жарко ему, воздух уже не тёплым – спёртым становится, затхлость какая-то в нём чувствуется, ветерок несвежий, больно на зловонное дыхание похожий. Ворочается Вран и понять не может: правда ли тело его хоть как-то движется или это тоже кажется ему? Не страшно Врану почему-то, не жутко, не боязно – как бояться того, что то ли есть, то ли нет? Как бояться не сна, не яви – чего-то промеж них, предложения тебе в уши шепчущего и исчезающего вместе с шёпотом своим через мгновение, как и не было его?

– Тонкие пальцы, длинные… – Теперь уже по руке его что-то скользит, кожу нежно поцарапывая. – Не грубые совсем. Работаешь мало, работать не любишь? И правильно – пусть работают те, кто при свете дня родился, а ночным такого не нужно, ночные для других вещей созданы. А перчаточка-то как влитая сядет – неужто примерить её не желаешь, неужто увидеть её не хочешь? Холодно здесь, замёрзнешь ты, не чувствуешь – снег идёт?

«Какой ещё снег?» – чуть не спрашивает Вран: удушающая жара продолжает его с ума сводить, стекает пот струйками по спине и по лбу, только и руки он поднять не может, чтобы вытереться хотя бы.

– Снег тебя уже наполовину укрыл, милый, – оживляется голос, и становится отчётливее в нём хрипотца возбуждённая, предвкушающая. – В овраге ты лесном лежишь, а я тебя тут и нашла. Завела тебя волчица твоя далеко-далеко, голову тебе задурила, мысли твои перепутала – а я тебя нашла, помочь тебе хочу. Такому молодцу как не помочь? Ох, туча какая надвигается – с ног до головы тебя снегом засыплет, околеешь ты здесь, замёрзнешь до смерти, ты только посмотри…

Что за бред она несёт? Какой снег, какие тучи? Раскрыть Врану глаза раздражённо хочется, на «овраг» этот посмотреть – и глазам-то раскрыться совсем не сложно, не то что рукой пошевелить или головой, и хоть оглядеться Врану до судорог охота, но…

Теребят эти не то ногти его, не то коряги лесные дальше, ниже – спать-то он прямо так завалился, ни тулуп, Баей во время её обряда распахнутый, не поправил, ни штаны обратно в сапоги не заправил, и ощупывают его эти прикосновения колкие, изучают. По рукаву тулупа пробегают, по рубахе шерстяной скользят, до пояса Баи добираются, его процарапывают – и вдруг в сторону отшатываются, на пряжку железную наткнувшись.

– Снять бы тебе это, да поскорее, – далёкий теперь голос замечает. – В жару такую разве в тулупах да рубахах шерстяных ходят? Зажаришься ведь, в жару собственном задохнёшься, лето на дворе, уснул ты под лучами полуденными, а от такого и умереть недолго…

«Лето? Только что зима же у тебя была», – вновь почти вылетает из Врана, но тут новая странность происходит: лёгкими-лёгкими его руки становятся, невесомыми почти, словно приглашают его, разрешают ему: давай, можно, можно, стяни ты пояс этот глупый, ненужный тебе совсем, только тулуп на тебе такой же бесполезный держащий.

Сказала Бая ему: не разговаривай ни с кем, ни на какие вопросы не отвечай, мол, донимать тебя не станут, в покое оставят. И вот это – «донимать не станут», так это у местных называется? Вран-то простодушно полагал, что о лютах Бая речь вела, их в виду имела, Верена этого с Неревом, например, – а она, оказывается, к нечистке его в гости запихнула?

Возмущается Вран, но чуть-чуть, лениво – слишком сильно его под себя истома горячая подминает, никаким чувствам места не оставляет. Только глазам, губам да рукам теперь волю даёт.

– Лето быстро зиму сменяет, моргнуть не успеешь, как год пройдёт, – объясняет ему голос услужливо и громче уже: снова приблизилось. – Зимой под снегом полежал, весной водицей залило, летом солнце подкоптило – лежишь уже тут, бедный, месяц за месяцем идёт, солнце с луной местами меняются, а тело твоё гниёт, гниёт, гниёт… Бедные руки твои, бедные пальцы твои – во что превратились, костьми белыми стали, а кости эти посерели, скоро совсем уж лес тебя заберёт, да не волком по нему бегать будешь, а мертвецом злым, потерянным – потерял ты свою перчаточку, а я тебе её принесла, ты возьми её, возьми…

Гладят руку Врана ногти острые, уже не так ласково гладят – требовательно, с нажимом, почти в кожу его впиваясь.

– Возьми перчатку, – цедит голос. – Возьми перчатку! Ужели думаешь, мамка я твоя, чтобы всю ночь тебя упрашивать? Плачет по тебе мамка, глаз не смыкает, высохла вся, ножик твой в руках крутит – возьми перчатку, меня поблагодари, да домой к тебе пойдём, мамку твою утешим. Единственного сына потеряла, мучается, места себе найти не может – сына единственного надо вернуть…

«Не единственный я сын», – вяло думает Вран.

Нечто совсем в бешенство приходит:

– Онемел ты, что ли? Коли есть тебе что сказать мне, так скажи, а не с мыслями своими разговаривай! Тут я, здесь я, Бая пред тобой стоит, пришла я с матерью своей, будем судьбу твою решать! Зайцем ты, говорил, стать хочешь? Или хорём острозубым? Ответь Бае с матерью её, ждать нас не заставляй!

Зайцы, хори, Бая с какой-то матерью, которая почему-то должна судьбу Врана решать… Голос и впрямь на голос Баи похож становится, да только не трогает это Врана уже: совсем уж он чушь городит, совсем в склочно-крикливый превращается – не верит Вран, что способна Бая таким голосом на него визжать.

– Ах так? – зло выплёвывает нечто, и дёргается Вран от боли: ногти, нет – когти, когти настоящие в его руку впиваются и кожу злобно раздирают. – Не говорит так, значит, Бая? А что ты знаешь о Бае? В глаза её заглядываешься, волос её запах вдыхаешь – осмелишься ли всё это при муже её повторить? Третьего волчонка от него уже родила, сильного волчонка, складного, век в лесу волком свободным проживёт, а не гнить там будет, как…

Руки Врана всё ещё легки – этим Вран и пользуется. Выкручивает руку, выгибает кисть стремительно – и вслепую пряжкой железной в сторону голоса тычет, лишь бы не слышать больше тарабарщины этой бессмысленной.

Шипит голос, снова его куда-то от Врана отбрасывает – и ещё большая тяжесть на Врана рушится, ещё больший жар по телу его разливается, и кажется Врану, что горят глаза его, грудь горит, что выжжет это нечто его сейчас дотла, если Вран нужное ему не выполнит – но Вран лишь упрямо зубы стискивает и глаза крепче зажмуривает.

И внезапно в настоящий сон проваливается.

– Как у себя дома развалился, – презрительно говорит голос вдруг.

Вран вздрагивает, едва глаза от неожиданности не открывая, но вовремя спохватывается.

Гудит голова, отвратительно рубаха со штанами к телу прилипли, как после затянувшегося кошмара в летнюю ночь – да только ночь зимней была. Ерошит волосы ветерок свежий, морозный, на веки как будто свет дневной падает. Изменило нечто свой подход явно: не жаром его брать теперь решило, а прохладой блаженной, солнцем несуществующим дразнить, да и голос поменяло: не женский он теперь, мужской, молодой, но какой-то… неприятный. Сразу он Врану по душе не приходится. Чем-то голос Ратко напоминает.

– Хоть бы оделся, – добавляет голос ещё недовольнее. – Или род людской сейчас таким не заморачивается?

Понятно – старая песня о главном. Сейчас «перчаточку» предлагать начнёт.

– Шапка набекрень, штаны из сапог торчат, пряжку твою всю обляпал, – не успокаивается голос. – Где ты его откопала? Такое даже в болото не пустят, там у всех одежде под сотню лет, а всё равно приличней…

– Достаточно, – вдруг холодно его другой голос прерывает. Женский, постарше, но не старушечий.

Вот это уже что-то новенькое. В два горла нечистка запела или подружка к ней пришла?

– Вран, – добавляется третий голос: Баи. Как будто. – Вставай.

Нет, не купится на это Вран, хотя и хотел бы. Из предыдущих приключений живым вышел, было бы неплохо и дальше так продолжать. Молчит Вран, ни единой мышцей не шевелит, даже дышать реже старается – может, разочаруется в нём нечто окончательно, плюнет да уйдёт со всеми своими ухищрениями.

– Вран, – повторяет голос Баи.

Слышит Вран шаги, землёй приглушённые, слышит лёгкий шорох рубахи – словно рядом с ним Бая на носочки присаживается. Касаются пальцы чьи-то плеча Вранового, встряхивают легонько.

Вран упорно глаза закрытыми держит.

– Не очень-то он разговаривать с нами хочет, – фыркает неприятный голос.

– Не хочет, – задумчиво подтверждает Бая. – И правильно – я же ему именно это и наказала. Ночь закончилась, Вран из Сухолесья. Это я. Смотри.

И чувствует Вран внезапно, что к пряжке железной кто-то притрагивается – и не отдёргивается.

Ладно.

Вран осторожно один глаз приоткрывает.

Удивительно – но правда Бая перед ним сидит.

И правда одна из дверей, та, через которую выходила она, открыта, и гонит ветерок утренний по земле мелкий снег, и стоят в проёме прямоугольном несколько людей – новых, не Верен с Неревом, не видел их всех раньше Вран.

– Вставай, Вран, – вновь Бая спокойно произносит, руку ему протягивая. – Говорить с тобой пришли.

Вран промаргивается, воздух морозный жадно глотая. На плечах Баи плащ лежит, тёплый, из чёрной кожи дублёной, узорами расшитый – никогда Вран таких плащей до этого не встречал, даже на менялах из деревень особо крупных, где ремесленники через одного расплодились. Такие же плащи и на всех остальных красуются, только цветами различаются: на ком-то – чёрные, как у Баи, на ком-то – более для глаза привычные, серые, коричневые.

Бая незаметно в бок его пинает. «Ну что ты медлишь?» – мелькает на мгновение в её глазах, хотя лицо спокойным и непроницаемым остаётся.

Вран спохватывается. Поспешно за руку её хватается, позволяет Бае себя на ноги вздёрнуть – и едва сдерживается, чтобы не отшатнуться ошарашенно, когда к своей руке приглядывается.

Вся тыльная сторона ладони покрыта царапинами красными, неглубокими, но частыми-частыми.

– Приходила всё-таки, – выдыхает Вран.

– Кто приходил? – спрашивает тот самый холодный женский голос.

И видит Вран, кому этот голос принадлежит.

И дар речи на какое-то время теряет.

Стоит у двери деревянной и грубой двойница Баи настоящая, только старше гораздо. Те же глаза тёмные, раскосые немного, но без нежной поволоки – прямой, пронзительный, проницательный этот взгляд, какой у Баи порой бывал, когда уж слишком Вран её доводил. Те же волосы тёмные, ничем не собранные, до пояса доходящие, то же лицо тонкое, умное – и вспоминает Вран вдруг слова нечистки ночной: «Бая пред тобой стоит, пришла я с матерью своей, будем судьбу твою решать».

Да быть того не может.

Вран быстро по остальным глазами пробегает. По правую руку от женщины – девушка, юная совсем, даже Баи младше; не так она уже на Баю похожа, губы у неё больше и пухлее, глаза светлее и круглее, кожа тоже не такая смуглая – вот такую девушку Вран легко мог бы в деревне своей представить, не чужеземная она уже, хотя всё же слишком для деревенских хороша. По левую руку – парень молодой, сложенный неплохо, только уши уж больно в стороны торчат. А лицо… впервые Вран и вправду здесь в лице что-то звериное видит, волчье: хищное это лицо, скулы резкие и выраженные, челюсть широкая, но тоже острая; и самое главное – глаза. Голубые, прозрачные почти, как ручей весенний, из-под снега пробившийся, только на ручей смотришь – и улыбнуться хочется, а от этого – лишь отвернуться поскорее, так недобро на тебя эти глаза глядят.

Третий, за спиной женщины стоящий, и вовсе великан какой-то. Вран за всю жизнь таких не встречал: под сажень высотой, на две головы Врана выше, макушка круглая – лысая-лысая, как яйцо куриное. Но улыбается этот великан Врану почему-то добродушно, ожидающе. Почти ободряюще.

Никак он здесь главный – единственный мужчина, по возрасту подходящий, ещё и причёска такая… своеобразная. Сразу видно – чтобы выделиться. У парня-то волосы обычные самые, отросшие чуть, совсем как у Врана.

– Так кто приходил? – повторяет женщина, очень знакомо голову набок склоняя.

Врану бы вдох сделать сейчас сильный, глубокий, чтобы успокоиться немного, мысли в порядок привести, да нельзя – заметят. Ещё за слабого примут, растерявшегося – а это ему ни к чему.

– Доброе утро, хозяева, – говорит он почтительно. – Знакомиться со мной этой ночью приходили, пообщаться хотели, очень огорчены были тем, что не стал я беседу вести – мне и жаль было неч… человека хорошего обижать, но сказали мне строго: спящим притворись. Кто такой я, чтобы воле сер… волчьей противиться?

– Спящим, значит, притворялся, – задумчиво произносит женщина. – А спящие разве способны во сне за пояса хвататься и друзей хозяйских железом прижигать? Это тебе тоже, должно быть, посоветовали?

«Друзей»?..

Это чудовище ночное, Врану песни проклятые на уши сипевшее, друг местный?

– Не советовали, хозяйка, – качает головой он покладисто. – Очень жаль мне, если неудобства я какие подруге вашей причинил – показалось мне, что не слишком дружелюбно она ко мне настроена, вот и…

– К тебе-то понятно, что недружелюбно, – прерывает его парень, презрительно морщась. – И так ты решил её дружбу завоевать? Люд…

– Достаточно, – говорит женщина ещё раз – и опять парень замолкает мигом, только Врана продолжает взглядом неприязненным сверлить.

Вран то и дело на мужчину огромного поглядывает, но молчит тот, ни слова не роняет, всё улыбается и улыбается из-за спины женской, как приклеилась эта улыбка к его губам. Бая и вовсе на Врана не смотрит – потолок земляной разглядывает, губу закусив. Будто тоже улыбку прячет. Приободряет это Врана немного – разве стала бы Бая улыбаться, если бы совсем ошибку непоправимую он совершил?

– Пришла ко мне дочь моя старшая на рассвете, рассказала, что гость у нас появился, – говорит женщина, взглядом тёмным и непроницаемым на Врана смотря. – Да не просто гость – проситель. Некий Вран из Сухолесья, якобы волками при рождении благословлённый и в доме своём родном места не нашедший. Хочет, сказала, этот Вран из Сухолесья к нам присоединиться, с нами свою жизнь прожить, волком стать и до самой смерти законам волчьим подчиняться. Сразу у меня вопрос возник, Вран из Сухолесья: неужто тебе законы эти известны? Какие законы ты соблюдать собрался – наши или тобой же и придуманные?

Странно всё-таки, что женщина с ним разговаривает, а не мужчина. Всегда при решениях важных, при гостях из деревень соседних и дальних старейшины в общине Врановой дело в свои руки брали, а женщины изредка разве что для красоты в стороне стояли. Может, недостойным Врана пока считают для того, чтобы настоящий глава им занимался, поэтому жена его Врана допрашивает?

Забавно. Никогда бы Вран не подумал, что Бая в дочках у местного старейшины ходит. Больно… свободолюбивая она для этого какая-то, дикая – ночами по лесам бегает, со Вранами всякими знакомится. Много общего у них, оказывается, с Баей – но Вран об этом позже подумает.

– Если свои собственные законы соблюдать, то и не законы это вовсе, хозяйка, – замечает Вран. – Если бы хотел я по своей только правде жить, то с ней бы в чащу лесную один и ушёл – и долго бы там не продержался, потому что мимолётное, опасное удовольствие это – свои правила придумывать, а с другими не считаться. Рассказала мне Бая, по каким правилам вы живёте, – не в подробностях, но суть я уловил, и согрела мою душу суть эта, как ни один костёр на солнцеворот летний не грел. Стоял я, и сердце моё пело, когда рассказы я её скромные слушал – о том, как силу вы свою на дела добрые тратите, как всем, кто нуждается в этом, помогаете, как… как за других переживаете, даже не зная их. Сразу Бая, как только я ей о мечте своей поведал, о родных моих забеспокоилась, о матери с отцом, и многое это о вас говорит. Слышал я с детства рассказы о племени вашем, да не ведал, что не племя это, а сказка настоящая. На всё я был готов, чтобы к вам присоединиться – но если бы знал, как у вас устроено всё, ещё ребёнком бы неокрепшим в лес сбежал, чтобы поскорее вас найти, восемнадцатого года жизни своей ждать бы не стал.

Говорит Вран, и удачно вроде бы слова изо рта льются, складно, красиво – да только, когда заканчивает он, снова ничего мужчина высокий не говорит. И лицо его ничуть не меняется.

– Детей нам неокрепших точно не надо, – хмыкает женщина. – Хотя стоит передо мной сейчас такое же дитя малое, разве что говор как у взрослого. Басота приглядится, а ум пригодится – говорить ты научился, только язык здесь у всех есть, не впечатлишь этим меня. Что ещё умеешь?

Мужчина наконец взгляд Врана замечает – и лишь шире ему улыбается. Врану кажется, что издевается он попросту. Или немой, может?

– Охотиться умею, – говорит Вран первое, что на ум приходит. Охота – это хорошо, волки охоту уважать должны.

Вздрагивают губы женщины едва уловимо, словно усмехается она мимолётно – но ни тени усмешки этой на лице её не остаётся, когда спрашивает она Врана:

– И ты думаешь, что так уж необходим в семье волчьей охотник человеческий?

Да уж. Наверное, не особо.

– Мёд собирать умею, – говорит Вран, хотя совсем уж как-то жалко это звучит – но что ему ещё делать остаётся? – И не только мёд – всё, что захотите, в лесу могу найти, хоть ягоду самую редкую, хоть корень целебный.

– Пчёлки с птичками мёд с ягодами собирают, а не волки, – замечает женщина спокойно. – Что-нибудь ещё?

Вран нервно губы облизывает. Честно говоря, на этом и заканчиваются его подвиги трудовые – ничем он больше в деревне не занимался, ничем другим похвастаться не может.

Хотя, если по сусекам поскрести…

– С деревом работаю ладно, хозяйка, – заявляет Вран, решив играть по-крупному. – Хоть топор мне в руки дай, хоть нож – всё, что нужно, сделаю, да так, что к другим больше не захотите обращаться. Кожу любую выделать могу, что сапоги придумать, что плащ зимний – а ещё…

А ещё, ещё, ещё… Топор Вран в руках только тогда держал, когда силком ему древко впихивали, нож в основном от скуки в стену избы кидал, шкуры звериные пару раз видел, как вымачивают, да чуть от вони всё нутро его не вывернуло. Заканчиваются у Врана даже воображаемые занятия – но продолжать же надо как-то?

– …со скотом я домашним всегда на короткой ноге, любит меня животина, всегда слушается, – находится он, честно женщине в глаза глядя. – Догадываюсь, нет у вас скота, скорее всего – вот и начнём, может? Вы мне курочку с петушком приведите, я вмиг сделаю, чтобы скоро у вас десять курочек с петушками ходили. Вы мне корову найдите – столько молока с простоквашей у вас будет, что ни в одном ручье столько воды не вычерпаете. Вы мне…

– Жар-птицу поймайте, а я с неё перья соберу, – продолжает женщина насмешливо.

– Запросто, хозяйка, – кивает Вран. – Всё, что попросите.

Закатывает глаза парень вечно недовольный, улыбается Бая, всё потолком земляным любуясь. Только вторая девушка никак на слова Врана не реагирует – скучающе она на него всё это время смотрит, равнодушно, словно дождаться не может, когда же всё это наконец закончится.

– Всё, что попрошу? – прищуривается женщина.

– Да, – твёрдо Вран отвечает.

И приближается вдруг к нему женщина стремительно, так, что плащ её в воздухе чёрным крылом вздымается, и вплотную к нему оказывается, и с трудом Вран шаг назад не делает – слишком уж внимательно она ему в глаза своими вперяется, слишком уж нехороший огонёк в них появляется.

– Никогда таких обещаний незнакомцам не давай, Вран из Сухолесья, – чеканит она, пальцем под подбородок ему упираясь и вверх его голову запрокидывая. – Ни имени ты моего не знаешь, ни часа ты со мной не знаком, а уже чуть ли не в службе верной мне клянёшься. Просьбы и помощь – вещи важные, друг от друга неотделимые, да только один дурак другого о глупости несусветной попросит, и вместе они дурь свою до конца жизни расхлёбывать будут, а то и после смерти. Нет у вас таких историй?

– Ну я не думаю, что вы… – бормочет Вран.

И чуть кое-что совсем неуместное не ляпает.

– …дура? – подсказывает ему женщина.

Да, именно это.

– …о глупостях меня просить будете.

– Глупость уже дочь моя старшая совершила, – говорит женщина, туда-сюда, влево-вправо голову Врана за подбородок поворачивая. – Обратился к ней за помощью мальчишка деревенский, наплёл с три короба о судьбе своей нелёгкой, а она и рада хвостом махнуть да беды все его несуществующие от него смести. Нет в тебе души второй, Вран из Сухолесья. Не почувствовала её Мора этой ночью, не зря ты под сводом деревянным родился, а не под небом лесным. Нет в тебе ничего нашего – а значит, и…

– Души второй? – перебивает её Вран, не удержавшись. – Как может во мне вторая душа быть – двоедушником я, по-вашему, родиться должен был?

Говорит это Вран – и насилу по сторонам не оглядывается: двоедушники – они как волки, понапрасну звать не стоит, а то ночью на зов придут. Только в отличие от волков, пощады от них не жди. В ведьмах всяких по две души обычно живёт, в колдунах да просто в людях нечистых – если ведьмы и колдуны с душами своими злыми в единое целое слились, то в людях обычных тёмная сторона по ночам просыпается, когда те в глубокий сон погружаются. И встанет у постели твоей она, разбудит тебя да спросит: что ты хотел-то от меня, милок?

Впрочем, здесь этим душам в очередь становиться придётся – есть уже у Врана одна поклонница.

– Должен, – отвечает женщина спокойно. – Душа человеческая в тебе есть, но на душу волчью – ни намёка.

– А в вас, значит, есть, – негромко говорит Вран.

– Есть, – говорит женщина.

– И в каждом из вас, значит, есть. И были.

– Именно так.

– Но как же тогда… – Вран с силой голову опускает, не обращая внимания на то, что палец женщины больно ему в низ челюсти впивается, словно вот-вот насквозь его проткнёт. Вран в глаза женщине хочет глядеть. – Как же тогда первые из вас лют… волками стали? Как же первым из вас волки силу эту дали? Неужто хотите сказать мне, что души чужие волк в вас подселил? Душа – она же не семя, нельзя её в человека посадить и ждать, пока ростком сквозь землю пробьётся. Она либо есть, либо нет её. Правильно вы сказали – со вторыми душами рождаются. Рождаются. Но разве могло племя целое со второй душой, да ещё и волчьей, уродиться? Удивительное это совпадение.

– Ты кого в незнании истории нашей упрекнуть решил? – щерится парень голубоглазый мгновенно. – Главу рода нашего? Вышвырни его, Лесьяра, вышвырни за границу да пояс Баи отбери, надоело уже бредни его слушать!

– Я никого ни в чём не упрекаю, – говорит Вран. – Я просто уточняю то, что непонятно мне. Мало что о вас в нашей деревне известно, а я разобраться хочу. Разве за такое выгоняют? И не ты мне пояс дал, чтобы забирать его приказывать.

Режет ему уши эта «глава рода нашего» – мысль одна странная на ум приходит, и уже по-другому он на женщину смотрит.

А она смотрит на него – и меняется что-то в лице её. Кажется Врану на миг, что одобрение на нём мелькает неуловимое – но тут же к обычной непроницаемости возвращается.

– Ты задал хороший вопрос, – говорит Лесьяра. – Только слышал ты звон, да не знаешь, где он. Не такая уж редкость душа вторая, как ты думаешь. Если в твою деревню Мору пустить да проверить всех её попросить, много нового ты для себя откроешь. Ничего плохого в двоедушниках нет – кроме того, что застрять они здесь второй душой своей могут, если при жизни ей применения не найдут. Был бы таким ты – без разговоров бы тебя взяла, лучше при жизни помочь, чем после смерти с твоим горем разбираться. Но нет у тебя горя и не будет – поэтому и помощи у нас не ищи.

Начинает у Врана голова кругом идти от разговоров этих. По деревне походи – сотню лишних душ найди, а нечистками, оказывается, не те становятся, кто не своей смертью умер да в месте неподходящем, а просто те, кто душе своей второй угодить не смог. Дивные байки эта Лесьяра ему рассказывает – даже от самых пьяных менял из соседних деревень, мёда по горло напившихся, Вран такого не слыхал.

– А может, единственная душа моя – волчья, – говорит он упрямо.

Впервые Бая на него взгляд скашивает – и тут же на другую девушку его переводит, звонко фыркнувшую вдруг.

– Ну это уже совсем сновиденья лихорадочные пошли, – заявляет девушка, и парень с кривой усмешкой кивает – довольная эта усмешка, говорит как бы Врану: вот ты сам себя и похоронил. – Может, и хвост у тебя есть волчий невидимый?

– Не хвостами, думаю, души меряют, – говорит Вран, взгляд Баи поймать снова пытаясь: посмотри же на меня, посмотри, хоть глазами поддержи. Пожалуйста. – Может… может, ошиблась ваша… Мора, так ли сильно она в тонкостях душ разбирается? Углядела у меня одну, поняла, что человек я, и дальше смотреть не стала, но вот я, перед вами стою, человеком никак себя не вижу. Душа моя человеком себя не видит. Сказали вы, что после смерти маются вечно те, кто к душе своей прислушиваться не стал, кто раскрыться ей не помог, так как же, получается, ошибаться я могу, если тянет меня в лес, тянет к вам, тянет сюда неотвратно? Если человеком я был, с людьми кров и пищу делил, да только сбежать мне куда подальше из-под крова этого хотелось, а кусок в их обществе в горло не лез?

Смотрит Бая на него вновь где-то на середине речи его – да так глаз и не сводит. И видит Вран: хотя бы она одна ему верит. Хотя бы ей одной его слова в сердце отдаются, а не свистом бредовым сквозь уши пролетают. Хотя бы она одна понимает, что донести он им всем хочет, – а это уже что-то.

– Никак волком истинным себя назвать пытаешься? – спрашивает Лесьяра, и нехотя Вран взгляд на неё переводит. – В деревне историю услышал такую или на ходу её сейчас выдумал?

– Ничего подобного я не слышал, хозяйка, – отвечает Вран твёрдо. – И выдумывать мне нечего – как есть говорю. Как чувствую. Вы сами сказали – лучше при жизни помочь, чем после смерти с горем моим разбираться. Если горевать я сейчас буду до самой смерти, почему же думаете, что в посмертье вдруг покой обрету? Не будет у меня леса вечного, не пронесусь я с птицами через вихрь водный в Ирий, не уползу я, к змеям присоединившись, туда же меж корней деревьев – в этом лесу застряну, упырём стану неупокоенным, без конца буду путь к жизни своей волчьей искать, да только не дано уж будет упырю в волка превратиться. Сжальтесь надо мной, хозяйка. Сами в душу мою загляните, в глаза мои посмотрите – вру ли я вам сейчас? На ходу ли придумываю? Многие ли готовы дом свой бросить, жизнь уютную, привычную, чтобы за мечтой своей в неизвестность шагнуть?

Опять прищуривается Лесьяра, опять девушка вторая фыркает, а парень рот свой ядовитый открывает, чтобы в который раз Врана поддеть, опять ничего не меняется на улыбающемся лице великана – но всё ещё знает Вран, видит краем глаз, то и дело на Баю поглядывающих, что Бая-то, Бая, кажется, даже дышать перестала.

Жаль, очень жаль, что действительно не Бая здесь его судьбу решает. Улыбается Вран ей уголком рта ободряюще – дрогают и её губы в растерянной полуулыбке. Думает Вран, что незаметно они всё это проделали – но оказывается, что нет.

Чутко Лесьяра к Бае голову поворачивает; вмиг улыбка с губ Баи исчезает, но поздно уже.

– Есть у песен твоих один преданный слушатель, – задумчиво произносит Лесьяра, и Бая взгляд в сторону отводит. – Нет, Бая, что ты застеснялась? Все дети мои уже высказались, одна ты глазами только разговариваешь, и то – не со мной. Как ты думаешь: есть смысл в его словах?

– Не мне это… – начинает было Бая.

– Если я говорю, что тебе – значит, тебе, – обрывает её Лесьяра. – Если привела ты его сюда, на границу пустила, гостем назвала да пояс обережный дала, то посчитала ты, видимо, что имеешь на это право – тогда почему от права высказаться отказываешься?

Поднимает Бая взгляд на Лесьяру, и прежняя неуверенность как по щелчку из него испаряется. Холодными глаза Баи становятся, вполне могут в этом с материнскими посоревноваться, и чеканит Бая твёрдо и кратко, без тени смущения:

– Хорошо, Лесьяра, высказываюсь: да.

– Что – «да»? – поднимает брови Лесьяра.

– На вопрос это твой ответ, – отвечает Бая спокойно. – Да, я вижу смысл в его словах. Если бы не видела – действительно, не привела бы его сюда. Две души – это хорошо, но нельзя одними расчётами всё измерять: если птица без одного крыла рождается, ужели от этого мы птицей её называть перестанем?

– Мы-то не перестанем, – замечает парень. – Да только птицы сами споро её из гнезда выбросят.

– А матери нерадивые в голодный год детей своих болезных под кусты лесные бросают, – пожимает плечами Бая. – И всегда мы были теми, кто к себе их забирает – или ты предлагаешь на птиц равняться?

– Веш с двумя душами родился, – вскидывается парень вдруг, будто по больному Бая его задела. – И Вешу я действительно помог, на последних вздохах его поймал, а не в добром здравии в лесу с ним трепаться нач…

– А что, коли с одной бы он родился, так под кустом бы его и оставил?

– О Веше я не спрашивала, – прерывает их перебранку Лесьяра. – А о Вране из Сухолесья – спрашивала.

– И дала я свой ответ о Вране, – говорит Бая. – Таково мнение моё.

Не знает Вран никакого Веша, и никто в деревне его такими делами ужасными не промышляет, никто детей лесу не подкидывает, но понимает Вран одно: есть, есть у лютов уже один человек, хоть с одной, хоть с двумя, хоть с тремя душами – а значит, и у Врана надежда есть. Пусть и призрачная.

Усмехается Лесьяра уже открыто, с Врана на Баю взгляд переводит и говорит наконец с мнимой задумчивостью:

– Итак, птицу без крыла моя дочь старшая приголубить хочет. Что ж, одно крыло лучше, чем совсем без крыльев. Кто я такая, чтобы на муки вечные волка, в теле человека запертого, обрекать?

– Значит… – выдыхает Вран.

– …но позволю я себе волку нашему самоназванному последнюю проверку устроить, – продолжает Лесьяра невозмутимо. – Душа волчья ошибаться не может, а вот человеческая легко себя из-за заблуждений собственных волком окрестить может. Если тот ты, за кого себя выдаёшь, то без труда вторую мою проверку пройдёшь. Ночь с Морой ты провёл с горем пополам, показал, что слушать наказы чужие умеешь – но не только бездействием, но и делом надо природу свою доказывать. Есть у нас в лесу подопечная одна, сын мой который год уже с ней возится, да никак успеха добиться не может. Зимой она в один и тот же месяц из воды выходит, хотя до первой оттепели спать должна, покоя ни себе, ни другим не даёт, за много вёрст от своего пристанища бродит, людей во всей округе мучает. Не хочет она ни с кем из нас разговаривать, ни историю свою не рассказывает, ни помощи никакой не принимает. Может, потому это, что половинчатые мы, пугают её души наши человеческие? С волком настоящим, волком от рождения должна она сразу общий язык найти – уверена я, что со многими зверями лесными и болотными она горем своим делится, а до нас это горе не доходит. Даю я тебе задание, Вран из Сухолесья…

– Нет! – внезапно резко её Бая прерывает, вмиг в лице меняясь.

И чуть ли не ужас на лице её появляется; ужас, а с ним вместе – возмущение, такое гневное и неподдельное, будто на смерть Врана верную посылают, нет – послали уже, и нет у него пути обратно.

– Вот это веселье будет, – тянет её сестра, тоже, как Лесьяра, усмехаясь.

А вот парень не усмехается почему-то – и таким же напряжённым, как Бая, становится.

– Лесьяра, всё-таки не лучшая это идея – мальчишку деревенского к русалке озлобленной посыл… – пытается было возразить он к удивлению Врана.

Лесьяра властно поднимает руку.

– Не мальчишку деревенского посылаю я, а волка, в теле этого мальчишки родившегося, – спокойно говорит она. – По крайней мере, так мне представились – с этим и дочь моя старшая согласилась. Разве тронет одно дитя лесное второе? Раз уж нас она не трогает, наполовину с людьми смешанных, то и волка настоящего в помине не коснётся. Покажи мне, Вран из Сухолесья, что не пусты слова твои – и сразу Враном с Белых болот станешь.

«Вран с Белых болот»?.. Вран понятия не имеет, что такое эти Белые болота, но звучит как-то… не очень впечатляюще. Гораздо хуже, чем Вран из Сухолесья.

Но выбирать Врану не приходится.

– Не будет он ничего… – сердито начинает Бая.

– Буду, – быстро говорит Вран. – Русалку вам нужно успокоить, обратно под воду загнать? Успокою. Загоню. Коли сразу примете меня после этого – хоть с десятью русалками вам помогу. Знаю я, как с ними обращаться, есть у меня опыт небольшой.

…нет, не знает. Нет, не было у него никакого опыта – ни большого, ни маленького. Он что, сумасшедший – с русалками водиться? От русалок бежать принято, как только хоть намёк на них увидишь, а не метания их разгадывать да по душам с ними беседовать. Догадывается Вран, на что Лесьяра рассчитывает: что струсит он, спорить с ней станет, от задания её отказываться, за более выгодное торговаться. Вран бы, может, и попробовал – если бы так много на кону не стояло.

– Да нельзя… – вновь парень голубоглазый возразить тщится.

– Позволь мне, Сивер, решать, что мне можно, а что нельзя, – холодно Лесьяра говорит. – Ты всё правильно понял, Вран, именно этого я от тебя и хочу. Коли поможет тебе душа твоя волчья русалке этой покой хотя бы зимой обрести, ни слова тебе больше против не скажу – признаю душу твою единственную, будет вход для неё в это место всегда открыт, больше не гостьей здесь будет – равной нам, и поможем мы ей раскрыться, если захочешь ты этого. Принимаешь ли ты мои условия?

– Принимаю, – ещё быстрее Вран отвечает, чтобы никто его перебить не успел.

И вспыхивают отчаянием глаза Баи, и сплёвывает на землю в чувствах этот Сивер, и смеётся неожиданно сестра Баи, чьё имя до сих пор Врану неизвестно – и становится чуть шире улыбка великана, а Лесьяра кивает:

– Так тому и быть.

Так тому и быть…

Вот только как быть – и чему именно?

Никаких намёток великих у Врана и в помине нет.

– Никуда ты не пойдёшь, – шипит Бая, как только Лесьяра уходит. Уходит с Лесьярой великан, уходит девушка рассмеявшаяся, только Сивер в холме с Баей и остаётся.

Вран ждёт немного, взглядом спины в плащах разноцветных провожая. Расплываются эти спины в воздухе мгновенно, будто в глаз Врану что-то попало – расплывается всё точно так же и за оставшейся открытой дверью. Обычно звеняще-чист воздух морозный – а этот в туман непроницаемый превращается, и не может Вран разглядеть ничего из того, что вчера ему на глаза попадалось: ни холмов других, невысоких совсем, ни круга каменного. Только и различает он с трудом, что ещё какие-то люди за рябью этой движутся – много людей, десяток или даже два, но ни лиц их Вран не разбирает, ни одежды. Просто пятна размытые.

Отдаляются плащи, к остальным подходят – далеко они уже от Врана, теперь и вздохнуть спокойно можно.

Так Вран и делает: всей грудью воздух набирает, так, чтобы аж лёгкие заболели, – и выдыхает с шумом, наслаждением, облегчением. Ноги у него чуть не подкашиваются, в сторону его от напряжения пережитого шатает – но всё, всё уже, один шаг к победе он уже сделал, первый шаг, важный самый – согласились люты хоть на что-то, хоть и условия занятные ему выдвинули. Но что Врану эти условия? Деревенские не верили, что он и лютов найти сможет – а он смог, нашёл, он здесь, у них… конечно, не совсем «у них», на пороге застрял, но ведь где порог – там и дом весь, верно же?

– Он тебя не слушает, – Сивер цедит, тревожно себя руками за плечи обхватывая. – Насрать ему на все причитания твои, Бая! Говорили же тебе, говорили всем нам: не водись с людьми, только волком к ним выходи, да и то – если помрут они без тебя! И что теперь? Ты счастлива? Какие ему русалки? Какие ему подвиги волчьи? У него от волка только морда острая, и на ту ветер подует – пополам вместе с телом переломит! Эй, ты, Вран из Хренолесья, или как там тебя! Убирайся отсюда подобру-поздорову, забудь всё, что Лесьяра тебе сказала, и…

– Нет уж, – качает Вран головой.

– А я тебе сказал…

– А я тебе отвечаю: нет. Ты побольше сам попричитай – видимо, думаешь, что толку от этого выше головы. Ты же так многого этим добился.

Искажается лицо Сивера, дёргается он к Врану – но Бая его за плечо железной хваткой ловит.

Делает Вран ещё один вдох глубокий. Смотрит на Баю – и уже ни поддержки на её лице нет, ни понимания, и видит Вран, что сожалеет она уже обо всех словах и действиях своих, но к кому ещё Врану сейчас обратиться?

– Бая, – говорит Вран негромко, проникновенно, как можно спокойнее – а сам в это время судорожно всё, что о русалках знает, в голове перебирает. – Послушай, Бая, ну не дурак же я, знаю, на что согласился, и что делать тоже знаю. Ты на своего брата внимания не обращай, ты скажи мне лучше, Бая… Можешь ли ты еды мне какой принести, хлеба-соли, ткани чистой или, лучше, одежды женской новой?

– Одежды женской?.. – моргает Сивер. – Ты что, совсем уже головой поехал? В девицу хочешь обрядиться и по второму кругу всё это начать? И кем ты назовёшься – Правдиной из Влагополья?

– Да, теперь к тебе в лесу приду, сам уже меня к матери своей приведёшь, – огрызается Вран. – Бая, так что, сможешь всё это достать, да поскорее?

– Зачем тебе? – сухо спрашивает Бая.

Но хорошо уже Вран её изучить успел: хоть и недовольна им Бая, хоть и намерена всем его уговорам сопротивляться до последнего – но появляется в глазах её лёгкий проблеск любопытства.

А большего Врану и не требовалось.

Глава 5

Трясина

– Вы не туда идёте, – шипит Сивер отчаянно. – Не-ту-да! Ты его в лес поглубже отвести решила, Бая? Хорошая затея – но почему не в деревню обратно? Мне он тоже надоел, но не смерти же его за это предавать? Давайте-ка, разворачивайтесь – и назад!

Впервые у Врана слов не находится, чтобы описать, как надоел ему кто-то. Помнит он, что голос Сивера с голосом Ратко сравнивал, да только Ратко по сравнению с чудовищем этим назойливым – самый лучший человек на свете, самый понимающий, самый великодушный. И Войко вместе с ним, и Деян, и Латута тоже – все они замечательные, потому как говорить хотя бы устают, не способны они безостановочно одно и то же талдычить.

А Сивер уже добрый час этим занимается, ничто его не берёт – ни молчание, ни ответы язвительные.

– Я прекрасно лес этот знаю, – спокойно Бая говорит, впереди шагающая. – И место, где русалка твоя живёт, – тоже. Ужели не помнишь, как сам меня к ней водил, о помощи просил?

Вран шумно через нос выдыхает. Зря это Бая затеяла, вот вопросы этому неугомонному задавать – последнее дело, точно он от тебя после них не отстанет.

– Тебя? Тебя – водил, просил, – оживляется Сивер. – Но водил ли я туда людей, головой от бездельной юности поехавших, что телега с горы? Нет, такого что-то не припомню. А как думаешь, почему не водил? Может, упустил я что-то в правилах наших, подзабыл, как верно себя вести? Может, говорила нам Лесьяра с детства: лучший способ душе заблудшей помочь – дурака к ней кромешного привести, дурак-то точно ей понравится? Посмешить ты её хочешь? Не спорю, посмеяться может – и с тем же смехом его под лёд и утащит. Слышишь, Вран из Сухолесья? Такая судьба тебя ждёт, если не остановишься сейчас же. В прямом смысле на Белых болотах поселишься, сбудется мечта твоя – да только криво-косо сбудется, помяни моё слово!

Нет уж, его слова Вран точно поминать не станет. Ни при каких обстоятельствах.

– Да заткнись ты уже, – просто говорит он и шагу прибавляет, чтобы с Баей вровень идти. – Бая, может, отправишь ты его обратно? Посмотри на него: измучился весь уже, места себе от тревог надуманных найти не может. Позаботься о брате, а то сам головой поедет. Волнуется он очень, слышишь – уже бредить начинает, дороги знакомой не узнаёт, леса родного не понимает. Младших беречь надо, не готов он, видимо, ещё к задачам таким взрослым. Пусть домой вернётся, отдохнёт, переживаниями своими с друзьями поделится…

Дрогают уголки губ Баи в улыбке скрываемой, но качает она головой, на Врана даже не взглянув:

– Брат мой младше тебя на пару лет всего лишь, и полное право он имеет с нами идти. Его это подопечная, его это ответственность – и ничего плохого нет в том, что волнуется он и за тебя тоже. Работа это наша – о других беспокоиться. С этим ничего не поделаешь.

– Да, но не помню я, чтобы Лесьяра его обо мне беспокоиться просила, – пожимает плечами Вран, упрямо пытаясь взгляд Баи поймать. – Помню, что меня к русалке отправила, помню, что меня теперь за неё ответственным назначила. А о его участии я что-то ничего не…

– Это тебя-то она ответственным назначила? – сердито фыркает Сивер, тоже Баю обгоняя – и с другой стороны от неё идя, по правую руку. – Да отмахнулась она от тебя, как от мухи назойливой, палку в меду сладком в лес наугад швырнула – а ты за ней и полетел!

– Не помню и я, чтобы о моём участии Лесьяра что-то говорила, – замечает Бая. – Однако же я здесь.

Да. Однако же она здесь.

На это Врану возразить нечего.

Согласилась Бая принести ему всё, что он попросил, долго молчала, испытующе на него глядя, и сомнений столько было в глубине её глаз, сколько рыбы после нереста в реках не водится. Но затем решилась почему-то, и, хоть и догадывался Вран, на что она надеется, с облегчением и благодарностью её согласие принял.

Сиверу, разумеется, это не понравилось. Вспыхнул он сразу же, как только Бая своё благословенное и короткое «ладно» произнесла и руку за сумкой Врана протянула. Распалялся Сивер всё больше и больше, пока Бая Врана к двери в лес вела, мигом в стене холма нарисовавшейся, перебивал Баю своими речами невозможными, пока Бая Врану ждать снаружи наказывала. Закрылась за Враном дверь, задрожал воздух, растворился в этом дрожании холм мгновенно, в прежнюю чащу леса превратившись, – но чудилось Врану, что слышит он всё ещё голос этот въедливый, Баю отговаривающий.

Вран понимал: не из веры в него Бая ему своё согласие подарила. Не от убеждённости в том, что он успеха добьётся. Не поверила Бая его сказкам о дружбе с русалками, никто из лютов не поверил; красноречие – это, конечно, хорошо, но на нём одном далеко не уедешь. Решила просто Бая малой кровью обойтись: сделать так, как просит он, отвести туда, куда послали его, а потом дождаться, пока не получится у него ничего, может, и русалка к нему никакая из воды не выйдет, и говорить с Враном никто не станет. И скажет Бая ему тогда спокойно: «Что ж, вот и всё». И действительно – конец это будет.

У Врана было время об этом подумать. Он отчаиваться не привык – да и отступать тоже. Всегда что-то придумать можно, выкрутиться, выход найти – вот как с лютами получилось. В конце концов, Вран знает, как принято у девок деревенских русалок задабривать, и до сих пор из их деревни ни одну девку, вроде бы, за подарки русалки к себе не утащили.

– А Лесьяра – это, значит, главная у вас? – спрашивает Вран у Баи.

Лес зимний проснулся давно, насколько это зимние леса вообще умеют: летние-то жизни полны, через край она бьёт, птицы на рассвете щебечут, звери в кустах суетятся, а зимой только снег под ногами по-особенному звонко скрипит да солнце в сугробах мягко искрится. Солнце уже за облаками скрылось, не сообразишь даже, сколько времени толком: то ли утро позднее, то ли к полудню поближе. В полдень Вран, честно говоря, очень бы не хотел с нечисткой встречаться. Сильны они в полдень – почти так же сильны, как в полночь.

– Значит, главная, – отвечает Бая.

Множество вопросов Врану хочется задать. А почему женщина-то у вас главная? А муж её разве не против? И как частое это для вас явление, что вожаками волчьими не мужчины становятся? Как только племя целое на это соглашается? Неужели все голоса свои за Лесьяру эту поотдавали?

Но опасные это вопросы. Тем более что Бая – дочь родная Лесьяры.

Поэтому Вран спрашивает только:

– А отец твой тоже старейшина, правильно я понял? Почему-то молча на меня смотрел, ни слова не сказал, всё улыбался. До этого они с матерью твоей переговорили, что ли?

Бая останавливается.

– Отец мой?.. – переспрашивает она озадаченно. – Это ты когда отца моего увидеть…

Озаряется её лицо пониманием – и вдруг делает она то, чего совсем Вран от неё ожидал: хохотать во весь голос начинает.

А Сивер, уже рот открывший со своей опостылевшей Врану миной презрительной, так со ртом распахнутым и застывает и таращится на Баю молча, словно в воздух она у него на глазах взлетела, а не рассмеялась.

– Умора, – выдыхает Бая. – Отца увидел… Вот с этого тебе и следовало разговор с матерью моей начинать, вмиг бы ты её увлёк! Со способностью мёртвых видеть к ней точно ещё не приходили…

О.

«Мне очень жаль», – сказал бы Вран, да не выглядит Бая особо расстроенной. Должно быть, очень давняя это потеря.

– А кого увидел тогда? – спрашивает он, виновато улыбаясь. – Кто за спиной её стоял да уши грел? Просто старейш…

– Да нет у нас старейшин, дубьё ты стоеросовое, – перебивает его Сивер раздражённо. – Заело тебя на них? Лесьяра – глава рода нашего, единственная глава, и другие нам не нужны. А ты, Бая, зря смеёшься: вполне он мог отца нашего видеть, хоть по десять раз на дню, когда они праздник свой очередной недоумочный отмечали. Живо они тело отца нашего к себе уволокли да кожу с него содрали, а теперь «старейшины» их в ней по кургану нашему расхаживают да ножом его, наверное, любуются.

Исчезает улыбка с лица Врана. Стремительно перестаёт улыбаться и Бая.

– Ну всё, достаточно, – сухо говорит она.

Но Сивер не успокаивается.

– Что такими глазами на меня смотришь, Вран из Сухолесья? – спрашивает он зло. – Скажешь, не знал, что деревня твоя как волка павшего увидит, сразу его к себе на раздолье тащит? Сколько у вас шкур – с дюжину, наверное, а то и больше, на каждого из ваших старейшин хватит? И всё-то вы уже для этого придумали: побольше ям, ветками со снегом укрытых да кольями утыканных, нароешь, вот тебе и новая шкурка волка священного, а название-то какое хорошее – «волчья яма», сразу ясно, для кого делали. А уж если ножик потом какой в лесу с одеждой сложенной находят, то и его сразу в дом несут – красивые же у нас ножики, кто из вас, беспомощных, такой себе сделает? А можно и по-другому: волка серого о милости перед входом в лес битый час просить, весь воздух своей чушью испоганить, а потом, когда заблудишься в трёх соснах, а он тебе на помощь выйдет, с перепугу его десятью стрелами прошить и сочинить потом сказку красивую, как нашёл ты его уже мёртвым в лесу, как забрели сюда, наверное, охотники из общины соседней, волков совсем не уважающие. Вот ведь гулять они любят, диву можно даться, правда? Вот ведь далеко как забираются!

– У нас так…

– Ты мне об этом говоришь? – сверкает глазами Сивер. – Я все эти разговоры собственными ушами слышал. В деревне вашей, видимо, особо о таких вещах не поговоришь, везде уши любопытные – а лес этих разговоров полон, невинная ты моя душа. И не надо мне такие рожи корчить – гнилой каждый до единого в вашей деревеньке мерзкой, на словах одно, на деле другое, а на уме и вовсе третье, и ты такой же, не обмануть тебе меня: весь уже как пить дать этим духом пропитался, выкрутиться, обмануть, глаза честные сделать, руки от крови за спиной вытирая, – вот чем вы живёт…

– Я третий раз повторять не буду, – прерывает его Бая. – Я сказала: достаточно. Я не для того тебе со мной пойти позволила. Ещё раз начнёшь – домой отправлю.

С нескрываемым вызовом на неё Сивер смотрит, и кажется Врану: не выдержит сейчас, сорвётся, до конца договорит.

Но нет. Передёргивает плечами Сивер, на Врана взгляд последний неприязненный кидает – и с места трогается, влево сворачивая и отрывисто через плечо бросая:

– Так короче.

Не даёт Врану покоя речь его гневная, горячая. Молча Бая за Сивером устремляется, молча и Вран за ней следует, а про себя всё думает: да нет же, нет.

Нет, не могут так себя деревенские вести. Ямы волчьи – они потому волчьими называются, что волки туда добычу приводят, людям помогая, а не сами в них проваливаются. И не посмеет никто ни разу в волка выстрелить, не то что десять стрел в него пустить. Не было дыр никаких на шкурах обрядовых ни от кольев, ни от стрел – Вран шкуры эти видел, Вран бы заметил…

…хотя дыры и подлатать можно, а к изнанке Вран и не приглядывался особо…

Вран рассеянно по спине Сивера глазами блуждает, пытаясь взглядом в узорах рубахи его затеряться да от мыслей дурных отделаться. Сивер плащ серо-коричневый причудливо через плечо перекинул, и узоры как на ладони эти: странные, пёстрые, угловатые и разноцветные уж слишком – в деревне-то Врана если хоть два цвета на рубаху наскребётся, то выходная эта рубаха, не на каждый день. А у Сивера – цветов пять, если не больше: тут тебе и основной, коричневый, и чёрный, и желтоватый, и льняной, как плащ, и голубой даже.

Голубой…

Глаза волка на ноже Врановом, отцом в честь его рождения сделанном, тоже голубыми были. Блестели в них два крошечных камешка, уж откуда их отец взял, загадкой всегда для Врана оставалось. Думал Вран, что из-за надежд, на него возлагаемых, отец так расстарался, на богатства какие эти камешки чужеземные обменял и в нож приладил. Только всегда недоумевал Вран: а почему они голубые-то, глаза эти? У волков глаза же другие совсем, тёплые, янтарные. Никак не голубые.

Никак не голубые, Вран думал. Никак не такого цвета прозрачного, как у Сивера, например.

Не холодно сейчас в лесу, не замёрз Вран, как накануне, – но почему-то чувствует холодок в груди.

– Знахарь наш рядом с Лесьярой стоял, если так уж покоя тебе это не д… – нарушает молчание Бая.

Но Вран одновременно с ней говорить начинает:

– А как нож отца вашего выглядел?

Замолкает Бая на полуслове. Косится на Врана Сивер через плечо, но, как ни странно, никакими колкостями бросаться не начинает – видимо, слушается он Баю всё-таки.

– Вран, брату своему сказала и тебе скажу: не для тебя разговоры эти, – говорит Бая, и понимает Вран по голосу её ровному, что бесполезно с ней спорить. Иначе Врана быстро к деревне развернут. – Принято у нас за собой в первую очередь следить, а не на других оглядываться.

– Других не суди, на себя погляди, – понимающе говорит Вран.

– Да, – кивает Бая. – Именно так. Что бы в деревне твоей ни делали, как бы люди там ни жили – нас это не касается, у нас свой дом есть, и не в наших правилах в окна чужие заглядывать, чтобы жизнь чужую обсудить. Шкуры, ножи – оставь всё это на чужой совести, пусть она с содеянным разбирается, а ты о своих делах думай. И под ноги смотри: болота начинаются.

Видит Вран в её глазах грусть лёгкую, видит он, что, может быть, в глубине души не так равнодушна она ко всему этому, как ей хотелось бы. Видит, нет, надеется Вран, что, не будь здесь Сивера, не будь здесь брата её младшего, за которого она явно ответственность чувствует да в верную сторону направляет, может быть, с одним Враном она совсем по-другому говорила бы.

Не говорил ведь толком Вран с ней – о ней. О себе все уши ей прожужжал, всю подноготную свою поведал, и то – полуправду вперемешку с ложью, а о ней он и не знает ничего, кроме законов её племени волчьего. Зачем из дома по ночам убегает – разрешают ей или своевольничает? Почему брат родной на неё так посмотрел, когда смеяться начала – неужели правда рассмешить её здесь никто не может? Что делает она при свете дня, когда не следит украдкой за Вранами всякими, что есть любит, что пить, знает ли, какой дивный сбитень можно из мёда с клюквой сделать, или, как сказала Лесьяра, пчёлки с птичками мёд с ягодами собирают, а не волки?

– Вран, смотри под ноги, – повторяет Бая, и Вран в себя приходит. Опять он в глаза её, как дурак последний, загляделся.

Да, лучше и вправду сейчас под ноги смотреть: выводит их Сивер туда, куда никогда бы Вран в здравом уме не сунулся – ни зимой, ни летом.

Становятся всё реже деревья, голыми кольями к небу пасмурному поднимающиеся, а потом и вовсе расступаются. Знает Вран местечко это – издалека его завидев, всякий раз в сторону сворачивает. Необъятная череда болот, одно в другое перетекающих, с тропками извилистыми обманчивыми, которые так и зовут тебя, так и приглашают: ну, давай же, чего боишься ты, чего медлишь, надёжны мы, пройдёшь по нам так далеко, как захочешь, всё хорошо будет.

Но нет – не будет. Тропки эти легко в трясину превращаются, обычной землёй притворяющуюся, а зимой и вовсе всё коркой ледяной и снегом покрывается, и не разберёшь уже, где болото открытое, а где ловушка сокрытая. Это сейчас и произошло: побелела топь, горками снега уродливыми на многие вёрсты вперёд раскинулась, под мрачным сизым небом затаилась, безмолвная, огромная, голая, лишь изредка где-то деревце хрупкое встретится или куст от мороза облысевший.

– За нами идёшь, – Бая Врану говорит. – Ровно за мной по следам моим ступаешь, ни шагу в сторону, иначе лёд проломишь. Тонкий он этой зимой.

Вран послушно кивает. Ни за каким человеком он бы сюда не пошёл, даже самым опытным, лес наизусть знающим, но люты лес не просто знают, они – часть его, и очень Вран надеется, что чутьё их волчье на тропы самые безопасные выведет.

Идёт впереди Сивер, идёт уверенно, быстро, не оглядываясь; нет в Сивере ни тени сомнения, не боится он топи, как по дому родному ходит, и Бая тоже. Вран зубы крепче стискивает, чтобы ни один выдох испуганный из его рта не вырвался. Нельзя показывать, что уже не по себе ему. Твёрдым шагом надо до русалки этой дойти – а затем так же твёрдо действовать. Даже если и не придумал он их ещё, действия эти.

Поначалу Вран дорогу на всякий случай запомнить пытается, но потом быстро от этой затеи отказывается: беспорядочно на взгляд незнающий Сивер с Баей двигаются, нет в их перемещениях закономерности хоть какой-то, через надёжные, казалось бы, места перепрыгивают, на подозрительные наступают. Кажется порой Врану, что вот-вот Сивер ошибётся или ошибся уже, что, может, сам он кочку нехорошую и миновал, но Вран-то точно на ней не удержится – но запрыгивает на кочку эту Бая, и чуть спокойнее Врану становится. Рубаха Баи белая со снегом болотным сливается, волосы её тёмные цветом редкие деревца напоминают; смотрит Вран на её спину, смотрит и смотрит – и совсем о русалке думать перестаёт.

Не лучшее это место для прогулок, конечно. Вран как только от братца её отделается, сразу же ей десяток других покажет – возможно, и сама Бая о них знает уже, самой ей они нравятся…

Останавливается Сивер вдруг как вкопанный. Чутко замирает и Бая – а Вран в последнее мгновение тормозит, чуть в лопатки её не врезавшись, очертания которых он всё под рубахой её углядеть пытался.

И дрогает воздух опять, и хочется Врану снова муть какую-то с глаз сморгнуть; это он и делает, моргая растерянно.

И видит.

Нет, наверное, слышит сначала.

Вой Вран слышит. Не человеческий вой, но и не волчий; весёлый и тоскливый одновременно, и так тоска это веселье мнимое душит, что тошно становится. Завывала так ведунья в деревне иногда, в травках своих ночью копаясь, в мысли какие-то свои уходила – да на всю деревню песню свою жуткую заводила, песню бодрую и в тот же час унылую, и доносилась эта песня ночью до самых дальних изб, детей малых будила, а старшим заснуть не давала. Приходилось спешно к бабке собираться, через всю деревню идти, чтобы в чувство её привести – а то начинали пугливые самые думать, что нечистка какая за частокол пробралась.

– На месте стой, – цедит Сивер через плечо. – И не делай ничего, пока я не разрешу. Рыжка! Рыжка, это я, друг твой! Рыжка, узнаёшь меня?

Кричит Сивер и ещё что-то – Вран слушает было, а потом внезапно как в колодец голос Сивера ухает. Приглушаются все звуки у Врана в ушах, приглушаются даже завывания русалки – потому что наконец разглядывает её Вран, и сердце его в пятки уходит.

Не от страха, нет. От неожиданности.

Русалка явно не в себе, это точно: на Сивера она внимания не обращает, на имя своё не откликается, да и занимается непонятно чем. Раскидан снег вокруг неё, даже лёд местами проломился – и прыгает русалка по этим прорубям, явно собой же и проделанным, и кружится вокруг них бешено, на льду голом поскальзываясь, то ногой, то всем телом в воду ледяную угождая, по пояс в неё проваливаясь, хохочет, смех свой мгновенно под песню подстраивая, выбирается на лёд обратно – и заново всё начинает. Покрыты инеем волосы её рыжие да лоно такое же рыжее, на обнажённых сосках уж сосульки образовались, кожа бледно-зелёная вся в корке изморози потрескавшейся, одержимые огни какие-то в глазах её ярких, зелёно-коричневых мечутся, которые по Врану равнодушно мажут.

Знает Вран глаза эти. Знает и волосы эти рыжие, и грудь эту, и лоно даже – видел Вран всё это своими глазами совсем недавно, предлагали ему всё это, красовались перед ним, а потом очень обиделись, когда Вран ответный шаг сделать отказался.

– Латута, – выдыхает он неверяще.

И русалка резко петь перестаёт.

– Нет, нет, нет, – Сивер быстро к Врану поворачивается, но не замечает Вран даже выражения его лица. Только на русалку Вран смотрит. – Не та это, кого ты увидел, слышишь меня? Никакая это не Латута, мы пришли к русалке, на русалку ты поглядишь и домой пойдёшь. Не… Бая! Почему пояс твой на неё не действует?

– Латута, – повторяет Вран, вперёд слепо шагая.

И мигом его Сивер плечо перехватывает – но Вран хватки этой и не чувствует почти.

Замирает русалка, ни в какую прорубь больше не прыгает. Смотрит на Врана глазами до боли знакомыми, губы пухлые такие же знакомые приоткрывает – и внезапно ошарашенность на лице Сивера, вплотную к Врану подскакивающего, появляется.

Потому что русалка медленно, неуверенно за Враном повторяет:

– Латута…

Дёргается Вран, из пальцев Сивера вырываясь – и почему-то легко у него это получается, не сопротивляется Сивер. Наверное, от растерянности. Не знает Вран, чем растерянность эта вызвана. Да и нет ему дела до Сивера сейчас.

– Пояс не может не действовать, – слышит Вран голос Баи негромкий. – Вран, только под ноги смотри. Пожалуйста.

Не останавливает Врана никто, не хватают его больше за руки. Вран ещё несколько шагов делает, хрустит что-то под его сапогом; совсем недавно от звука подобного Вран бы мигом камнем на месте застыл – но сейчас не застывает. Смотрит на него русалка – всё так же потерянно, всё так же неверяще. Не русалка на него смотрит – Латута. Голая, замёрзшая, вся водой леденелой покрытая. Знает Вран, что русалки кем угодно притвориться могут, лишь бы тебя за собой увести, лишь бы под воду тебя заманить, – мелькает эта мысль в его голове, но тут же другой смывается: разве понял бы тогда Вран, что обманывают его? Разве не должна русалка песни свои петь продолжать, разве не должны они Врану перезвонами соловьиными казаться, а прыжки её по льду бешеные в танцы самые изящные и соблазнительные превращаться?

Начинают у Латуты губы дрожать.

Вран на бег срывается.

– Вран! – раздаётся голос Баи за спиной. – Осторожно!

Но что-то неведомое Врана вперёд гонит – не проваливается Вран никуда, на льду не растягивается. Подбегает он к Латуте, всё в глаза ему отчаянно глядящей, останавливается – и не знает, что делать дальше. Лежат у него в сумке тряпки какие-то женские, Баей ему принесённые, лежит мясо сушёное – хотел Вран русалке подарки эти преподнести, как девки деревенские делают, дружбу ей свою показать, намерения добрые, – да только не русалка перед ним стоит, а как раз эта девка деревенская. Зелейница, от холода посиневшая, взглядом на него безумным и испуганным уставившаяся – как ребёнок малый, в лесу заблудившийся.

– Латута, – бормочет Вран. – Ты что здесь… Латута, милая, ты как здесь оказалась? Бабка совсем с ума сошла, уже зимой тебя за кореньями проклятыми посылает? А одежда твоя где? Заплутала ты?

– Дерьмо, – слышит Вран выдох Сивера.

И звучит голос Сивера так, будто понял он что-то.

А вот Вран ничего не поймёт.

Не отвечает ему Латута, только в глаза своими глазами оленьими таращится. Забывает Вран, что это она вчера птицей резаной кричала, всю деревню на его побег созывая, забывает, сколько гадостей забавы ради она ему наделала, в голове его только одна мысль бьётся: как? Как попала сюда, как без одежды оказалась, как столько в лесу зимнем продержалась? Никогда бы Вран не подумал, что с головой у неё не в порядке что-то, что с ума она так от переживаний сойти может – с другой стороны, а как тут не сойти, если одна на болоте она застряла, и кто знает, сколько времени уже здесь проторчала?

Стаскивает Вран с себя тулуп поспешно, пояс сдёргивая, вспоминает мельком, что защищает его этот пояс, что не стоит ему этого делать – но вновь никто его не останавливает, вновь не подбегают к нему, в пояс обратно насильно затягивая.

– Ну что ты, – Вран торопливо тулуп на плечи Латутины накидывает, – что ты молчишь, милая? Поговори со мной, хоть слово мне скажи. Давай руку свою сюда, согреем мы её сейчас, ну ж…

Берёт её Вран за руку, в рукав пытаясь вдеть – и отдёргивает пальцы тут же, выругавшись от неожиданности: ошпаривает её кожа его холодом нестерпимым, таким, что, кажется, ещё мгновение пальцы подержишь – и отломятся они, в чистый лёд превратившись.

Вран ещё раз пробует – то же самое. Молчит Латута, не жалуется, не причитает, вообще ничего не говорит. Только в глаза его смотрит и смотрит.

Ладно, Вран по-другому попробует.

– Совсем задубела ты. – Он быстро шапку с головы своей стягивает, на голову Латуты кое-как нахлобучивает – волосы её распущенные, пусть и в паклю ледяную превратившиеся, не такие холодные, как кожа. – Зачем волосы распустила? Согреться пыталась? А ленту для косы куда выбросила? Мать тебя за неё наругает, только летом же новые ленты для вас всех выменивали. Ты руку поднять хотя бы можешь? Нет? Давай мы затянем тебя тогда потуже, чтобы потеплее тебе…

– Нет, – внезапно головой Латута мотает, когда Вран за пояс хватается, чтобы тулуп как следует запахнуть. – Нет, нельзя мне. Возьми… возьми обратно…

– Почему это – нельз…

В мгновение ока Латута от тулупа избавляется и шапку с головы сбрасывает – стремительны движения её, ничуть на движения девушки, от холода околевшей, не похожи. Падает на лёд тулуп почти, а Латута его у самой земли ловко подхватывает.

– Возьми. – Тулуп с шапкой в грудь Врана упираются. – Возьми… Только дай…

Не договаривает Латута, вдруг в тулуп его носом зарывается, запах жадно вдыхая.

И замечает Вран: нет пальца у неё на правой руке безымянного, лишь обрубок короткий торчит.

Неужто от холода отмёрз?.. Но как – ещё ночью же в деревне была, не могут же пальцы от холода так быстро отваливаться…

Отрывается Латута от тулупа, снова Врану его протягивает.

– Пахнет, – говорит она – и улыбается безмятежно, с задумчивой мечтательностью. – Домом пахнет… Волчонок ко мне пришёл, запах дома принёс… Слышала в утробе материнской, как о волчонке говорили – вот как вырос уже… И я выросла…

Смотрит Латута на руки свои, снова растерянность в глазах её появляется – будто впервые их видит, будто что-то другое увидеть хотела.

– Выросла… – вторит она самой себе негромко. – И Латута выросла…

Вран сглатывает. Мысль ему одна в голову приходит: а что, если Латута ещё ночью заплутала, что, если ночью на поиски его всё-таки вся деревня вышла, что, если поставили напарником Латуте Деяна какого-нибудь бестолкового, а он её в темноте ночной и потерял? Что, если Вран во всём этом виноват?

– Латута – это ты, – мягко говорит ей Вран. – Латута, милая, ты меня узнаёшь? Вран это, виделись мы вчера ещё, у частокола рядом стояли, у дома твоего. Давай я тебя туда и…

– Не стояли, – так же мягко ему Латута отвечает. – Не виделись. Не узнаю… И не Латута я. Не снимай пояс этот, пока волком не станешь. Пояс тебя бережёт.

В конец у неё в голове всё перепуталось, о волках открыто говорит, ни «серыми», ни «лютыми» их не называет – похоже, и правда за ним в лес вчера побежала, о рассказах его думая, вот они в сознании её и отпечатались, всё остальное вытеснив. Нехорошо Врану становится. Совсем нехорошо.

– Латута, – голос Врана вздрагивает, силком он себя в руки берёт, – забудь ты о волках этих треклятых, давай, надевай одежду и… Латута! Латута!

Разжимает Латута пальцы, падают тулуп с шапкой на лёд – а потом топает она ногой по льду этому с такой силой, что проламывается он под ней мгновенно.

И ухает в воду тёмную тело её, прямой жердью перед Враном стоящее.

Брызжет на Врана вода ледяная, исчезает под ней рыжая макушка, молниеносные крупные трещины к его ногам летят – не успевает он от них отступить, но кто-то резво его за туловище перехватывает, назад оттаскивая. Сивер, кто же ещё.

– Латута! – отчаянно Вран выкрикивает, из хватки железной вырваться пытаясь. – Вытащите её! Мне дайте вытащить! Бая! Бая, помоги! Отцепи его от меня! Тут неглубоко должно быть! Надо…

Обрываются его слова. Трещины – большие, водой уже заполненные, – внезапно обратно соединяться начинают, будто наоборот идя. Сходится снова лёд, всплывают другие льдинки, плясками Латуты отколотые – и на места свои встают как влитые.

И через пару мгновений никаких пробоин во льду и не остаётся. Только снег по сторонам разбросан всё ещё. Только видны кое-где, на снежной крошке оставшейся, следы босых девичьих ног.

Русалка. Русалка проснулась – и Латуту к себе забрала.

Вран уже со злости заорать хочет. Держит его Сивер проклятый, крепко держит – лучше бы в Латуту так вцепился, пока не поздно было.

– Отпусти меня, выродок бездушн… – зло начинает Вран, голову к Сиверу выворачивая – и не Сивер это оказывается, а Бая, и встают комом в горле у Врана все проклятия его яростные.

Держит его Бая, руки на животе его сцепив, ни капли обиды в глазах её нет – только понимание.

И грусть лёгкая. Та же, что после разговоров о делах людских была.

– Я не знал, что русалка за нами следит. – Вран ещё раз дёргается – и отпускает его Бая на этот раз послушно. – Я не знал – но вы почему молчали? Бая, она там сейчас, Латута там, под водой! Ты можешь к русалке этой обратиться? Если дружите вы с нечистками, если не трогают они вас, сделай так, чтобы Латуту отпустила!

– Вран, – только и говорит Бая.

Не понимает Вран, почему спокойна так она. Неужели наплевать ей на Латуту? Неужели так стоять здесь и будет, пока Латуту всё дальше и дальше в трясину болотную утаскивают?

– Бая, – Вран за руки её хватает, рывком к себе притягивает, – Бая, если часть проверки это – провалил я её, не знаю я, что делать! Не умею я с русалками общаться, никогда в жизни я их не видел, соврал я, признаюсь, тебе об этом говорю, матери твоей повторю – только сделай что-нибудь! Вытащи Латуту, спаси её от русалки этой, я тебе обещаю: вернусь я в деревню, что хочешь сделаю, вовек никому из племени твоего не покажусь, только не дай девку погубить! Ничего плохого она не сделала! Бая! Ну же! Ну пожалуйста, лесом тебя заклинаю, Бая!

– Вран, – мягко Бая повторяет. – Не Латута это была.

– Да что ты такое…

– Когда Латута твоя родилась? – перебивает его Сивер, так на месте и стоящий.

– Да какая…

– Месяц скажи мне, – снова ему закончить Сивер не даёт. – В каком месяце Латута на свет появилась?

– В просинец, за мной пошла, – огрызается Вран. – Всё? Доволен? Утолил любопытство своё ублюдское? А теперь вытащи её!

– В просинец, – говорит Сивер. – И русалка каждый год в просинец из воды выходит. Ничего в голове не складывается?

– Да насрать мне, когда она из воды выходит! – огрызается Вран. – Сейчас что-то не вышла она!

– Вышла, – говорит Бая. – Вран. Подумай.

Снова она так близко к нему оказывается, что дыханием своим лицо его согревает. Смотрит Вран на неё – и с трудом себя слова Сивера вспомнить заставляет. Только ради неё.

В просинец Латута родилась. В просинец русалка появляется.

«Не Латута это была».

Просинец – месяц волчий, самый тяжёлый, самый голодный порой, когда урожай в этом году не удаётся. Помнит Вран отрывочно, что и месяц его рождения таким же был. Голодным. Вся зима тогда тяжёлой выдалась – кое-как до весны продержались и детей новорожденных дотянули.

– Нет, – Вран говорит, головой мотнув. – Нет, неправда это. Не могли. Не могли наши…

– Могли, Вран, – тоже Бая головой качает. – Могли. Восемнадцать лет она уже на болотах этих живёт.

Тело Враново трясти начинает. От холода, наверное. Всё-таки в одной рубахе он стоит.

Всегда думал Вран, что русалками только взрослые девицы становятся. В трясину угодившие, да так там и оставшиеся; в реках от безответной любви утопившиеся; просто в лесу, вдали от дома своего, умершие и увязшие – но, оказывается, не так это работает. Если две души в человеке живут, то в любом возрасте он может после смерти в лесу второй душой застрять, и расти эта душа вместе с телом будет, пока зрелости не достигнет. Попадают так и в покои водные многие, русалками да упырями становятся – Врану в этих «многих» верить не хочется, не можется, но Бая говорит: от самих мертвецов болотных она это слышала, несколько десятков их здесь, если не больше. Вот только есть одна маленькая сложность: те, кто сам умер, с радостью с тобой поговорят, а бывшие дети утопленные никак заговаривать не хотят, пока не скажешь им что-то знакомое, что-то, что душу их тронет, воспоминания всколыхнёт. А что могут помнить дети только родившиеся?

Чаще всего – имена свои, которые матери их ласково шепчут, живот поглаживая.

Не заговаривала и эта русалка. Сивер уже всеми возможными способами подход к ней искал, и имена все ему известные наугад называл (иногда срабатывает, и в цель случайно попадаешь), и названия деревень поблизости, и заговоры даже какие-то, в лесу от людей подслушанные, – а вдруг?

Ничего не выходило: молчала русалка, в своём мире жила да каждую зиму ровно в просинец наружу вылезала.

Молчала до тех пор, пока Вран имя Латуты не назвал – имя, которое русалка точно слышала, точно помнила.

Потому что одно чрево с Латутой делила.

Не было у Латуты никогда близняшки. Сколько Вран себя помнит – не было. Не говорил никто и никогда о сестре её единоутробной погибшей, не молчат о таких вещах обычно, – но о Рыжке этой ни слуху ни духу не было. Рыжка – это её Сивер уже от отчаяния так прозвал, чтобы хоть как-то к ней обращаться. Не то чтобы её сильно волновали все его обращения.

Не хотел это Вран за правду принимать. До последнего не хотел. С Сивером спорил, с Баей даже. И когда Сивер ему в очередной раз в сердцах в деревню вернуться предложил да на Латуту живую поглядеть, неожиданно для себя согласился.

А потом новая неожиданность выяснилась: ищут его всё-таки.

Крики Вран ещё издалека услышал, когда до деревни приличное расстояние оставалось. Начало небо темнеть уже стремительно, как всегда зимой бывает, пар изо рта всё гуще становился – и похолодало в придачу.

– Вра-а-ан! – приглушёнными отголосками по лесу разносилось. – Вра-а-а-а-ан!

– Ну вот и отлично, – устало Сивер сам себе кивнул. – Сейчас к ним тебя отведём – и распрощаемся. Ты только к нам никого не тащи, ясно тебе? Ни к нам, ни на болото – я сам тебя в нём утоплю, если дружков туда своих привед…

– Нет, – прервал его Вран, на Баю смотря. – Не надо меня ни к кому отводить. До опушки меня доведите, хорошо? Только до опушки.

– Ищут тебя, – Бая сказала.

– Знаю, – ответил Вран. – И не надо, чтобы сейчас нашли. Я только посмотреть хочу.

– Опять двадцать пять, – раздражённо выплюнул Сивер. – Ты сколько эти песни нам петь будешь? Всё, закончились гости, повеселился – и хватит! Спасибо за то, что имя сестры её назвал, дальше я сам разберусь!

– Бая, – упрямо сказал Вран, продолжая на Баю смотреть. – Отведи меня к опушке перед деревней. Пожалуйста. Не к голосам.

– Хорошо, – ответила Бая.

И ни вопросов ему никаких не задавала, ни на Сивера, вновь вскипевшего, внимания не обращала. Просто за собой Врана повела. Вран ей был за это очень благодарен. Вран и не хотел раньше времени на её вопросы отвечать. Даже сам о них задумываться не хотел.

Звучало всё громче его имя, пару раз они чуть с деревенскими в лесу не столкнулись – но Бая вовремя в сторону уходила, ловко их обходя. К опушке уже затемно добрались – замедлился у Врана шаг совсем, холод снова тело его сковал, да и путь неблизкий был. Далеко люты от деревни Врановой расположились, а болото ещё дальше – полдня от дома до него надо идти, Вран помнит.

Вран помнит…

Вран помнит глаза этой «Латуты» взволнованные – детские совсем, растерянные глаза, никогда она на Врана в деревне так не глядела. Помнит и взгляд её безумный, когда она на болоте в пляске своей дикой вертелась – будто огни какие вместе с ней в глазах её плясали, буйные и яркие, совсем не такие, как в окнах деревенских сейчас, на которые Вран издали смотрит.

Вран знает, как среди деревьев притаиться так, чтобы ни с какой точки тебя заметно не было – ни из леса, ни из деревни. Пригодилось ему сегодня это знание: потянулись люди постепенно за забор общинный обратно, когда закат на пятки наступать стал, никто не хотел в час переломный лишний раз с нечистками спящими связываться. Многих Вран видел, кого-то – мельком, кого-то в подробностях разглядеть успел.

– Ну и? – с нетерпеливой досадой Сивер то и дело шёпотом спрашивал. – И что? Что мы тут торчим-то здесь с ним, Бая? А ты что к земле примёрз? Вон деревня твоя, вон дом твой – так вали в него поскорее, можешь не благодарить даже, только исчезни уже наконец!

Последними из леса мать с отцом Врана вышли – совсем чёрным небо уже было. Шёл рядом с ними безрадостный Ратко, Вран сразу его спину вытянутую узнал. Шёл да за плечи мать Вранову ободряюще придерживал.

А Вран только на отца и смотрел. Смотрел – и нож у него перед глазами маячил. Глаза волчьи прозрачно-голубые.

Дождался Вран, когда последний человек за забором окажется. Дождался, когда в большинстве изб огни погаснут, а в сторожке, наоборот, зажгутся. Дождался, когда все спать разойдутся.

И только тогда колени разогнул и выпрямился кое-как – задубело всё тело опять, снова почти ног он не чувствует.

– Ну наконец-то, – торжествующе выдыхает Сивер. – Подарок всем наутро хочешь сделать? Или… а, лес с тобой – ты только иди, иди да не расстраивайся, всякое бывает, ничего страшного! Ещё раз повторяю: язык тебе в глотку засуну и головой в грязь болотную окуну, если хоть слово кому…

– Бая, подожди меня, ладно?

Кашляет Сивер, словно словами подавившись.

– Я не понимаю, сколько это продолжаться-то будет?

– Бая, – повторяет Вран в который раз за этот день, как обычно, на Сивера и не смотря. – Дождёшься меня? Я всё быстро сделаю. Ты только никуда не уходи.

– Зачем? – коротко спрашивает Бая.

И мог бы Вран, в сущности, хоть сейчас уверенным шагом в деревню ступать: понимает он по её глазам, что дождётся, даже если Вран ничего не объяснит.

Вран и не объясняет.

– Увидишь, – так же коротко отвечает он. – Если с русалкой вам не помог… то хоть с другим помогу.

– С головой себе помоги! – не выдерживает Сивер, с шипения почти на полную громкость переходя. – Как же ты меня затрахал, Хрен из Тугодумья! Одно и то же, из пустого в порожнее! Никто тебя обратно не пустит! Повторяю: никто тебя обратно не…

Вран до последнего надеется: обманули.

Вран короткими перебежками через поле до щели в заборе добирается, волей одной ноги переставляя, и надеется: обман это был или несчастье настоящее. Вран в щель просачивается, под окно избы соседней ныряет, чтобы не заметил никто, и надеется: не сработал пояс Баин, задурила его русалка, а с ним вместе – и Баю с Сивером. Вран к другой избе перебегает и надеется, на плохое совсем надеется: наплели ему Бая с Сивером с три короба, действительно Латута там была, действительно её русалка под воду утащила, а они просто решили его в деревню под шумок спровадить да там и оставить – самому с гибелью Латуты разбираться, не поверит ведь никто. Опять.

Вран готов, готов даже на такое надеяться, потому что не может Вран другой мысли в голове своей позволить место занять. Никогда, никогда в деревне от детей не избавлялись, не в их это правилах было, не в их это законах – никогда бы девочку новорождённую никто в болоте не утопил, да и сколько идти до него, болота этого? Нет, нет, даже об этом Вран думать не хочет – какая разница, сколько идти, если никто и не пошёл бы изначально?

На что угодно Вран надеется, пока до третьей избы не добегает и в окно её не заглядывает.

И не видит там Латуту.

Живую и невредимую. Над горшками какими-то бабкиными недовольно скривившуюся. Волосы рыжие в косу тугую заплетены, палец безымянный на правой руке на месте. Кожа бледная, но не зеленоватая – просто всегда у Латуты лицо такое было, белое, мигом на солнце сгорающее. Отражается в глазах её зелёно-коричневых огонёк свечи – но нет в них безумия никакого.

Медленно-медленно Вран обратно на корточки опускается. Заставляет себя – потому что так бы стоял и стоял, и плевать бы ему было, заметит ли его Латута опять. Может, даже закричит, как ночью прошлой.

Пусто Врану. Ни смятения внутри нет, ни неверия, ни споров внутренних – ничего. Жива Латутка. Наверное, даже в лес сегодня не выходила – зачем ей ради Врана мёрзнуть?

Режет пустота эта Врана, по сердцу острым ножом проходится, в горло наотмашь вонзается – снова трясти Врана начинает, но другая дрожь это уже, злая, сил придающая. Вот, значит, как. Вот, значит, как у деревенских дела делаются.

Рывком Вран с земли поднимается – и к дому своему широкими шагами идёт, ни от кого не прячась. Не заметят – хорошо, заметят – им же хуже. Вран отсюда без своего не уйдёт.

Вернее, без чужого.

Молчит Сивер. Молчит Бая.

Молчит и Вран – нечего ему сказать.

Всё за него двенадцать шкур волчьих говорят, на зимнем снегу осторожно сложенных.

И нож с волчьей мордой на рукояти.

Не знает Вран, не помнит, как всё это из деревни сам донёс. Понятия не имеет, как никто его не увидел. Может, благодаря опыту его прошлому: много чего он из изб соседских для дела своего так же ночами глубокими таскал и возвращал незамеченным. Может, сам волк ему помог, любимый его, остромордый, на капище вечным деревом стоящий, или волчица напротив, или вовсе кто-то неизвестный. Может, всё сразу. Смазался у Врана весь путь его, не вспомнит он даже, в какой дом после отцовского пошёл – просто во все старейшинские залезал, тихо, быстро, скрытно, как он это умеет. Не тяжело ему было, хотя шкур всё прибавлялось и прибавлялось, не холодно даже – никак. Злоба его вперёд по домам гнала, но злоба стылая, бесчувственная, ледяная – тронул бы его кто, да отпрянул бы сразу, как Вран от руки русалки отдёрнулся. Пригляделся Вран к изнанке первой шкуры всё-таки.

И сразу несколько швов грубых обнаружил, широкие прорези стягивающих.

Как только раньше не замечал?

– Тот нож? – Вран тихо спрашивает.

– Тот, – надтреснутым голосом Сивер отвечает.

Вран кивает.

Так он и думал.

А Сивер не на нож смотрит – на одну из шкур верхних.

И Врану не нужно спрашивать, чья она.

– Не мог я ничего с русалкой сделать… – начинает он.

– Нет, – вдруг Бая его прерывает. – Не нам тебе это говорить. Сивер, помогай. Поровну разделим. Вран… надень.

И вытаскивает Бая из-под ножа шкуру ту самую. И Врану её протягивает.

Вран изумлённо на Баю смотрит. Потом – на шкуру. Потом – снова на Баю.

– Но это же…

– Тепло это твоё по дороге к нам, – мотает головой Бая, к нему со шкурой в руках шагая – и действительно ему на плечи её накидывая. – Не спорь. Не осквернишь ты его – нет разницы для него, в руках ли наших или на плечах твоих домой возвращаться. Думаю, не против он был бы человеку в последний раз помочь. А коли мать мою обидеть боишься – не волнуйся, снимем мы с тебя всё перед границей.

– Не мог я ничего с русалкой сделать, – Вран ещё раз говорит, и уже с трудом его язык шевелится. – Неправду я вам сказал: никогда я с ними не связывался, впервые я её сегодня встретил. Неправду я вам сказал, а сам в правду верить отказывался: рассказал мне Сивер, откуда одежды обрядовые наши берутся, откуда ножи красивые иноземные появляются, а я всё твердил себе: быть такого не может. Не могут люди мои…

В сторону Врана ведёт, Бая его с одной стороны под руку подхватывает, а Сивер, неожиданно – с другой. Скачут мысли у Врана. Холод, кажется, даже в разум его проник, а уж в глаза и подавно: еле Вран на лице Лесьяры сосредотачивается, расплывается оно перед ним, словно опять люты туман свой волшебный призвали.

Но не туман это – просто сознание от Врана потихоньку ускользает.

– …но не мои это люди, – продолжает Вран упрямо, не замечая, что половину речи заготовленной проглатывает. – Не могу я своими тех называть, кто подобное спокойно совершает. Тех, кто волков о помощи просит, волколаком своего сына увидеть мечтает, а сам без раздумий ножи рядом с мёртвым волком подбирает и в шкуре его потом на праздниках танцует. Кто детей в реках топит, дочерей, в один час родившихся, разлучая, а потом вид делает, что и не было дочери второй. Кто… Веш… мальчик, которого Сивер нашёл… Я вспомнил: ходила у нас лет десять назад на сносях одна, рожать должна была – да уродом посмертно ребёнок родился, таким уродом, что сжигали его, в тряпки завёрнутого, никто лица его не видел – а вдруг…

А вдруг, а вдруг, а вдруг…

У Лесьяры взгляд другой совсем – такой же пронзительный, но отличающийся чем-то от утреннего, только вот чем – никак Вран не разберёт. Смотрит на него Лесьяра снизу вверх: как только шкуру ту самую на земле увидела, сразу на колени перед ней опустилась, пальцами в шерсть её клочковатую, неухоженную совсем зарылась – да так от неё пальцев и не отнимала. Шерсть цветом – совсем как волосы Сивера. Один в один.

Не улыбается больше великан, не смотрит на Врана с безразличием усталым сестра Баина. Тоже другие они сейчас – жаль, что Вран никак в толк не возьмёт, как именно. Ничего уже Вран не соображает. Какие ему оттенки чувств на лицах человеческих?

– …мальчик этот… – всё равно Вран пытается.

Всё – окончательно холод его мысли сковывает. Темнеет всё перед глазами – только и успевает Вран напоследок заметить, как поднимается быстро Лесьяра с колен.

А потом уже кромешная тьма на него опускается.

Глава 6

Весна

– Латута, – по всему болоту вкрадчивый голос Сивера разносится. – Латута, ну погоди, постой, остановись же ты! Давай поговорим просто, а? Отдохни, присядь, дух переведи – как дела у тебя? Может, расскажешь мне? Как ночь провела, что сегодня делать собираешься?

– Не Латута я, – привычно Рыжка воем певучим ему через плечо бросает, даже не оборачиваясь.

– А кто? – мгновенно Сивер спрашивает.

Но Рыжка, разумеется, не отвечает. Слишком занята она завываниями своими протяжными, слишком занята тем, что с любопытством искренним ноги свои разглядывает, в трясине почти по самые бёдра уже увязшие. Любит Рыжка таким заниматься – какие только опыты над собой не ставит.

Вран тяжело вздыхает.

– Может, ты попробуешь? – чутко Зима спрашивает, тут же голову к нему повернув.

Зима – лютица молодая, с Враном сегодня на болото напросившаяся, хотя свою работу ей старший поручил. У Врана тоже, в общем-то, другие поручения, совсем не болотного порядка – Вран от них и не уклоняется, просто… чуть позже выполнить собирается. Вран не то чтобы обществу Зимы безмерно счастлив, но и отсылать её опасно было – мало ли, обиду затаит какую, своему старшему пожалуется или, не дай Чомор, Врановому. Поэтому пришлось с собой её взять, губы в улыбке неискренней растянув, когда нагнала она его недалеко от границы.

И сидят сейчас Вран с Зимой на краю болота, спинами к дереву, от бури весенней рухнувшему, привалившись, и заботливо Зима плащ свой на землю бросила, чтобы не промокла их одежда от сырости земли оттаивающей, и радоваться вроде бы Вран этому должен – вон как, и друзья у него уже появились, и Сивер его сегодня почти помоями не облил, как понял, что Вран снова с ним пойдёт, и весна наконец в права свои вступает, а значит, гораздо легче Врану будет пропитание в лесу искать, реже придётся к лютам молодым да сердобольным тайком приставать, чтобы поделились они с ним пищей своей стайной…

…но никакой радости особой у Врана нет.

– Да нет, – говорит он, рассеянно руки на груди скрещивая. Сивер пытается осторожно Рыжку из трясины вытащить, но чихать хотела Рыжка на все его попытки – прощальным воем она своим унылым воздух рассекает да с головой под воду мутную уходит. Сивер в сердцах сплёвывает. Даже это Врана уже не забавляет. – Бесполезно. Надо что-то другое придумать.

– Что? – преданно Зима ему в глаза заглядывает.

Подавляет Вран ещё один тяжёлый вздох. Чем-то Зима на Баю похожа… вернее, изо всех сил старается походить. Держаться так же прямо и статно старается – и иногда удаётся ей это даже, вот только стоит старшему её требовательно окликнуть, тут же голову в плечи втягивает. Волосы у неё длинные и тёмные, как у Баи, распущенные, по спине струящиеся – хотя многие лютицы спокойно волосы собирают, если они им мешают; даже, судя по всему, завивает их Зима как-то, тщась, чтобы спадали они до поясницы такими же волнами мягкими, как у Баи, – но прямые у Зимы волосы, и очень странно это выглядит, особенно когда они частично распрямляться начинают. Кожа у неё цветом Баину напоминает, тоже смуглая – но лицо другое совсем, узкое, хищное, словно птичье, и глаза такие же – всегда чуть прищуренные, будто замышляющие что-то, никакого доверия не внушающие.

А Зима уж очень хочет, чтобы Вран ей доверял.

Жаль, очень жаль Врану, что именно она сегодня за ним увязалась. На ту, с кем хотел бы он сюда пойти, он уже и не надеется… но согласился бы на того же Нерева, или молчаливого Самбора, или братьев-близнецов Зорана и Горана. Вран прекрасно понимает, чего пытается добиться от него Зима.

Того же, чего и в своё время Латута.

– Вот над этим я и думаю, – отвечает Вран Зиме, упорно на её взгляд не отвечая – хотя, кажется, вот-вот шею она вывихнет, так своими глазами его встретить пытается.

Третий месяц уж пошёл, как Вран к лютам перебрался.

Ах да, не так. В «дом у Белых болот».

Вот у этих самых Белых болот, которые уже и не белые совсем, а грязно-коричневые.

И, честно говоря, когда первое возбуждение прошло немного, когда перестал Вран в холодном поту по ночам в холме просыпаться, думая, что приснилось ему всё, растерялся Вран немного.

Потому что всё не так радужно оказалось, как ему мечталось.

Не рассчитывал Вран, что затея его со шкурами волчьими сработает – правда, из побуждений искренних, из злости на деревню свою действовал. Возможно, увидела Лесьяра в побуждениях этих нечто такое, что развеяло её подозрения первоначальные – или, может, сыграло на руку Врану то, что хоть в чём-то он лютам с русалкой помог. Неизвестно это Врану: ничего ему Лесьяра не сказала, о решении своём не объявила, просто очнулся Вран в холме, увидел великана лысого, скромно ему улыбавшегося, и сказал этот великан: «Молодец».

«Молодец». Вран помнит, как чуть сердце у него от этих слов не остановилось – а великан лишь кивнул, улыбаться продолжая, словно подтверждая: да, всё правильно ты понял.

А потом как-то наперекосяк всё пошло.

Никто, естественно, Врана с нахрапу в волка обращать не собирался. И намёка на это не было. Был у лютов для гостей таких, жить с ними желающих и своими стать, свой обряд посвящения – но не такой совсем, как у Врана в общине. Бесконечный даже не обряд, а образ жизни.

И в этом-то образе жизни все камни подводные и крылись.

Во-первых, толком Врана к себе и не приняли. Ни разу он за границу холмистую не ступил, ни разу с лютами кров или пищу не разделил – заслужить их надо было. Поселили Врана преспокойно в холме этом треклятом, с ночницей, после заката солнца неизменно буянящей, уже из ушей у Врана её пришёптывания да вопли раззадоренные лезли. Не имел Вран права за границу на землю лютов проситься, не давали ему ни одежды новой, ни еды, ни воды – сам должен был себя обеспечивать или, если не устраивало что-то, домой разворачиваться, никто его здесь не держал.

Во-вторых, совсем не таким круг общения Врана был, как он себе представлял.

Приставили ко Врану «старшего», наставника его до самого конца посвящения, чтоб ему пусто было, и только с ним Врану разговаривать было положено. Наставником оказался брат погибшего мужа Лесьяры, дядя Баи и Сивера – и большего брюзги Вран в жизни не встречал. Запрещалось Врану с кем-либо, кроме него, хоть словом перебрасываться, здороваться даже, в глаза открыто смотреть; превратился Вран сам в тень безмолвную, ночницу какую-то вторую, только ночнице хотя бы свободно можно было рот открывать. Врану же – только с Солном этим проклятым. А ещё внешне Солн очень Сивера напоминал, и не разбирал Вран иногда спросонья: то ли старший к нему пришёл, то ли Сивер опять к Рыжке своей через границу спешит.

В-третьих, наставник Врана, как и подобает, премудростям его всяким учил. Только, увы, очень от волчьих далёким.

Приходил к нему Солн спозаранку, порой до восхода даже – как вздумается ему, – и начиналось. Всё равно было Солну, что голоден Вран, что спал он мало, потому что снова ночница всю ночь напролёт бузила; Солна, как он гордо Врану сказал, «тонкости такие не волновали». Солн, опять же по его словам, «не о теле Врановом заботиться определён, а о душе его… единственной». С очень знакомым снисхождением Солн последнее слово произнёс – точь-в-точь как племянник.

Торчал в холме Солн порой до вечера, рассказывал Врану напыщенно… всякое. Иногда – занимательное, иногда – не очень. Об обычаях племени, о том, как жили они раньше и как живут сейчас, о том, что умеют и какие из этих умений каждый день используют, а какие – по особым случаям только, как с предками общаются, как семьи создают, как ушедших провожают и волчат встречают – это Вран всегда охотно слушал, это и самому Врану любопытно было. Но порой уносило Солна совсем в другую сторону: начинал он, например, всех глав рода Чомор знает до какого колена перечислять, крайне скупо их достижения упоминая, или путь племени по земле от истоков до дней сегодняшних прослеживать – каждую реку своим именем кликал, нечисть голубоглазая, да уточнял, как называлась она раньше и как называется сейчас, каждого холма имя озвучивал. И всё бы ничего, да только наизусть всё это ко дню следующему Вран выучить должен был.

Как?

О, это отдельный разговор.

У лютов «грамота» некая была.

Вран, конечно, знал, что народы заморские тоже чем-то подобным занимаются – сказания свои каракулями загадочными увековечивают, по рассказам родительским знал: приходили в их деревню ещё до рождения его путники из земель далёких, что-то всё за деревенскими скрупулёзно записывали, по пятам за ними ходили, вопросы задавать пытались – да только не понимал никто особо, чего они хотят, но, кажется, довольными они с общиной раскланивались. Знал Вран об этом – но никогда не завидовал им особо: ему и обереговых знаков хватало, которые в общине очень любили, куда только не лепили и Врана выучить заставили, хотя не верил он, что есть от них польза какая-то. Так – на уровне с чурами.

Однако люты обереговыми знаками не ограничивались. Не было у них, по сути, знаков таких вовсе.

Только «буквы».

Сколько Вран с этими «буквами» намучился – никакими словами не описать. Как заело Солна в первые дни на «грамоте», «буквах», «чтении» и «письме», так и по сей день не отпускает – на вторые же сутки Вранового пребывания в стенах холма земляного кипу коры какой-то берёзовой, грубо нитями сшитой да в деревянную «обложку» упакованной, притащил, и так с Врана с нею не слез. «Тут всё, – гордо он Врану сказал. Подумал немного. – Ну не всё, но основы. Будешь прилежно заниматься – за месяц управишься, ничего сложного в этом нет. Веш в одну зиму уложился – а ты уже давно не ребёнок малый».

Что ж, Вран искренне поздравляет сметливого Веша – у Врана такого прорыва как-то не случилось. До сих пор Вран с трудом понимает, что поведать ему кора эта мудрая хочет, а уж о том, чтобы самому на ней что-то нацарапать, и речи не идёт. Очень мило, кстати, с письменами этими ему приходится работать, чтобы хоть что-то к следующему приходу Солна запомнить: никаких свечей Врану не выделили, и пока огарки из деревни он не начал таскать, то порой до рассвета в лесу у входа в холм оставался, зубами от холода скрежеща и при свете лунном в загогулины вглядываясь.

Впрочем, нет худа без добра – именно так он со своими приятелями и познакомился.

Да, запрещено было всем, кроме Солна, со Враном разговаривать – но запрещено было и Бае, например, тайком ночью по лесу шнырять, однако же делала это она. Люты юные ничем, в сущности, от молодёжи в деревне Врана не отличались – такие же любопытные, правилами некоторыми ради любопытства своего готовые пренебречь, ещё и приятнее, чем большинство девок с парнями из общины.

Верена с Неревом Вран уже знал, они-то первые его с вершины холма и окликнули – Нерев сначала голос подал, как ни странно. Порасспрашивал Врана немного, всё ещё с подозрением на него глядя, убедился, видимо, что слова Врана со словами Лесьяры совпадают, спросил вдруг, не голоден ли Вран. О, Вран очень голоден был – Солн, разумеется, беспрекословно законы племени соблюдал, ни крошки зачерствевшей ему не принёс. Отправил Нерев брата за едой за границу сбегать, пояснил Врану коротко: «Проворный, не заметят».

Потихоньку так же и остальные знакомые из границу сторожащих набрались. Первое время только так Вран ел и пил – на подачках одних от молодняка держался, хорошо, что не ставили дозорным того же Сивера – тот бы уж точно навстречу Врану не пошёл.

Но был в этом и другой недостаток: не ставили и Баю.

Бая…

Не видел Баю Вран совсем. Ни разу за всё это время, даже мельком.

Поведала Врану Зима, подруга его самая разговорчивая, в ночь их знакомства аж с холма спустившаяся, что может он на встречу с Баей и не надеяться: Бая – старшая дочь главы племени, а это означает, что никогда её на холм этот не поставят, дела у неё другие совсем, своё обучение она у матери проходит. Какое именно обучение, Зима не сказала – то ли и впрямь не знала, то ли хотела поскорее о своём начать рассказывать.

Должна Бая после смерти матери сама главой стать – по праву рождения. Этого Вран как-то… не ожидал. Солн ему сразу, конечно, о том, как у лютов всё устроено, вывалил – но столько всего ещё сверху нагромоздил, что затерялись эти сведения в потоке других. Зима же всё споро по полочкам разложила: Бая и сестра её Искра – лютицы особенные, не полагается им с другими лишний раз водиться, да и у Сивера тоже место в племени своё – будущий знахарь он, у великана улыбающегося обучается, всегда в знахарей сыновей главы определяют. Свои, в общем, задачи перед Баей с Сивером наставники их ставят, ни Врана, ни полноправных членов племени не касающиеся.

Что ж.

Пришлось Врану и с этим смириться. Не с боем же в дверь вторую, к лютам ведущую, прорываться?

Не забрал никто у Врана пояс Баи, каждый день ему о Бае пояс этот напоминал. При свете солнца и звёзд отблескивал, в кромешной тьме холма ночницу не подпускал; снимал его Вран, лишь в сменную рубаху со штанами переодеваясь, – их уже Вран сам раздобыл, без помощи юных лютов. В деревню родную пробирался, то тут, то там всё необходимое прикарманивал из ближайших домов: и поесть, и попить, и побриться, и бересту с летописями лютьими осветить. Не слишком просто это было – на ушах вся община после кражи шкур обрядовых стояла, – но Вран быстро освоился. Были у него свои способы.

– Наверное, всё-таки помощь ему твоя нужна, – снова заговаривает Зима, и Вран, погрузившийся в свои мысли, вздрагивает от неожиданности. – Не ровен час, сам так в болото провалится…

Сивер вдалеке и впрямь совсем уж небезопасно по трясине за Рыжкой разошедшейся скачет, даже под ноги себе не глядя. Впрочем, Вран уверен: преувеличивает Зима. Волчье чутьё Сивера никогда не подводило – сколько уж раз вот так на глазах у Врана он прыгал и ни разу не сорвался.

Сколько уж раз…

– Да нет, – повторяет Вран. Когда же Зиме сидеть здесь надоест? Неужели так до конца с ним куковать и будет? – Этот: не провалится. А даже если и провалится… нас здесь не было, мы ничего не видели.

Хихикает Зима. Постоянно она над словами Врана хихикает – но не тот этот смех, который он хотел бы услышать. Не от той.

– Как же без знахаря мы будем? – не успокаивается она, снова с улыбкой в глаза ему заглядывая. – Учили-учили его, мучили-мучил… ой.

И какое-то странное выражение на её лице появляется. Недавно на Сивера во время очередной гонки за Рыжкой птица, домой в стае возвращающаяся, в полёте нагадила – вот что-то в этом роде. Кислое, как молоко испорченное, – и взгляд таким же кислым становится да куда-то за Вранову спину уходит.

Только не Солн. Пожалуйста, земля-матушка, небо-батюшка, волк-братец, волчица-сестрица… только не он. Если Солн сейчас Врана здесь за уши поймает, да ещё и в обществе Зимы, то Вран может смело все свои огарки свечные с одеждой сменной из холма забирать да на вечный свободный выгул в лес отправляться – и там уже время с кем угодно в своё удовольствие проводить, хоть с русалками, хоть с лютами молодыми, хоть с Чомором самим – только от дома лютьего подальше.

Вран быстро в сторону её взгляда поворачивается. С пяток отговорок лихорадочно придумывает, и шестая уже на подходе – но в следующий миг все отговорки эти со свистом из головы его вылетают.

Потому что не Солн к ним среди деревьев оттаивающих пробирается.

Бая.

Вран сначала глазам своим не верит. Моргает раз. Другой. Третий. Быстро местность справа от Баи осматривает, слева, сзади – не идёт ли за Баей Лесьяра с ликом равнодушным, чтобы Врану сказать: ну нет, дорогой, это уже слишком, совсем ты обнаглел, катись-ка ты отсюда куда подальше.

Нет, никакой Лесьяры нет. Вообще никого больше нет. Только Бая.

Бая, на которую Вран как в первый раз смотрит.

Кажется, не так много времени с их последней встречи прошло – но забыл уже Вран, как она на самом деле красива. Забыл, какие волосы у неё густые, забыл, какие черты лица тонкие, как изящно брови чёрные над глазами тёмными взлетают, когда видит она или слышит что-то неожиданное.

И, похоже, неожиданное это Бая прямо сейчас увидела: скользит её взгляд по Врану, потом – по Зиме, и так на Зиме и останавливается.

Ни на каплю неувереннее её походка не становится, идёт Бая к ним так, словно давно уже в права свои наследственные вступила, и не дочь перед ними главы племени, а сама глава воочию. Прямая у Баи спина, лёгкий, быстрый шаг; Зима медлит немного – и на ноги так же быстро вскакивает, в знак приветствия голову склоняя.

А Вран так на месте и сидит.

Судя по всё более раздражённым возгласам Сивера, он и вовсе сестру не замечает.

И это, наверное, хорошо.

– Зима, – задумчиво произносит Бая, приблизившись. Тоже Зиме кивает, на Врана больше не глядя. – Да найдёшь ты в лесу всё, что ищешь в нём. А что ты, кстати, ищешь?..

Забыл Вран, и как голос её звучит. Отслушал Вран уже десятки песен птичьих, приход весны приветствующих, журчание первого оттаявшего ручья услышал, звон капель, на лёд хрупкий падающих, – и теперь с уверенностью сказать может: совершенно всё это голосу Баи проигрывает.

– Я… – тянет Зима. – Старший меня послал…

Да уж, а вот Зима явно над оправданиями не задумывалась.

– Сиверу с русалкой помочь? – склонив голову набок, предлагает Бая.

Выбивается из-за уха прядь волос её, на щёку падает. Что-то необычное в лице Баи появилось; Вран не сразу понимает, что именно – а как присматривается, улыбки удивлённой сдержать не может.

Веснушки. Тёмные, редкие, не такие, как у Латуты, у которой ото лба до подбородка всё ими засыпано, – ладные, нос с щеками мягко покрывающие, к губам спускающиеся – да так там и растворяющиеся.

Зима косится на Врана. То ли помощи от него ждёт, то ли недоумевает, почему Вран на губы Баи уставился. Дрогают уголки этих губ – но спокойно Бая продолжает к Зиме обращаться, всё ещё Врана даже беглым взглядом не удостаивая:

– Не знала я, что Радей Сиверу помощников теперь ищет. Помнится, говорил он, что Сивера одного эта задача, даже меня бранил, когда узнал, что Сивер мне Рыжку показывал. Весна ему, что ли, в голову ударила?

Молчит Зима, плечами неопределённо пожимая. Насмешливым взгляд Баи становится.

– Как-то… пересеклись, – невнятно Зима отвечает. – Получилось так.

– Бывает же, – Вран не удерживается.

И тут же испуганно Зима в него глазами стреляет: дурной, что ли, зачем рот перед дочерью Лесьяры открываешь?

– Весна всегда свои порядки устанавливает, – невозмутимо Вран продолжает, на Зиму внимания не обращая. – Тянет всех куда-то, тянет к кому-то – так и в нашей деревне было. Глазом моргнуть не успеешь, а все уже не по своим местам разбросаны. Кто с кем, кто к кому. Иногда таких людей неожиданных в таких местах внезапных встречаешь – диву даёшься. Непредсказуемая пора.

Ещё шире, ещё испуганнее глаза Зимы становятся.

А Бая роняет, с неподдельным любопытством кору дерева разглядывая, к которому Вран спиной прислонился:

– Ужели кто-то сам с собой от одиночества разговаривать начал? Да, трудно это, когда столько лиц вокруг, а ни одного даже поприветствовать не можешь. Воля для этого великая нужна.

– Лучше и не скажешь, – Вран покладисто соглашается. – Диво, как голос мудрый из ниоткуда меня понимает – неужто сам Чомор в облике женском из леса вышел волю мою похвалить? Жаль, не выяснил я у старшего своего всезнающего, могу ли я хотя бы с жителями лесными заговаривать – спрошу обязательно у собеседника своего единственного и любимого, как увижу его. Обожает он на вопросы мои отвечать, единственная это моя услада – видеть, как гордостью и отзывчивостью глаза его загораются, когда он голос мой слышит.

Бая прикусывает губу. Смотрит на неё Вран, смотрит жадно, глаз с неё не сводя: ну же, улыбнись открыто, рассмейся, как ты умеешь – как только со мной умеешь, другие-то не больно тебя веселят. Смеялась ли ты хоть раз по-настоящему за три месяца этих долгих? Вран чем угодно готов поклясться: нет.

– Бая, а ты что здесь делаешь? – спрашивает Зима растерянно, с Баи на Врана взгляд переводя. – Разве не должна ты…

– Прогуляться мне мать разрешила, – отвечает Бая, не дослушав её. – Воздухом свежим подышать, с братом парой слов перекинуться – не вижу я его совсем, то он у наставника пропадает, то я.

– А Искра где?

Вран, конечно, прекрасно эти игры понимает: да-да, и встреча эта случайна, и Бая просто так сюда пришла, из-за брата только, и Зима здесь случайно оказалось – всё это замечательно, но если и впрямь отпустила Баю Лесьяра из-под ока своего бдительного, то сомневается Вран, что так уж много у них времени.

А, значит…

– Зима, – мягко Вран говорит. – Очень я тебе благодарен за то, что прикрыть ты меня пытаешься, в другое русло разговор увести, но не могу я больше так. Неправильно я поступил, правило нарушил, на хвост тебе сел, когда ты поручение старшего выполнять шла, да так заболтал, что совсем не туда мы забрели – уж вечер близится, а ты так и не собрала того, о чём тебя просили, да ещё и меня теперь защищаешь. Сам я Бае повинюсь, сам я перед ней за проступок свой объяснюсь – может, смилостивится она, простит на первый раз, а может, перед Лесьярой мне придётся отвечать – тут уж ничего не поделаешь, сам я в лужу сел. Ты иди, иди, милая, да плащ свой не забудь. Дальше я сам.

– Но… – моргает Зима.

Вран быстро с земли поднимается, плащ подхватывает, кое-как снег мокрый отряхивает – бесполезно это, на самом деле, но вид заботливый сделать надо.

– Иди, иди, – повторяет Вран, плащ Зиме в руки впихивая. – Спасибо тебе за всё, увидимся как-нибудь… потом. Когда за границу уже волком настоящим ступлю.

Колеблется Зима – видно, никак не в толк не возьмёт, что тут Вран устроил.

– Зима, иди, – с нажимом говорит он.

– Да, Зима, иди, – кивает Бая. – Долгим у нас разговор с Враном будет – похоже, не понимает он некоторых правил основополагающих.

– Да куда уж мне, – вздыхает Вран, Зиму от болота за плечи разворачивая. – В стольких правилах как самому разобраться? Тут десять старших в помощь нужно. Или один и одна наследница рода волчьего сметливая. Может, хоть это мне, несчастному, поможет…

Бая сильнее губу прикусывает. Зима смотрит на Врана в последний раз, беспомощно, обеспокоенно – но, к счастью, больше не возражает.

– До встречи, Бая, – вот и всё, что она говорит.

– До встречи, Зима, – отвечает Бая бесстрастно.

Зима уходит. Уходит. Уходит… В бесконечность шаги её вглубь леса растягиваются – никак спина за деревьями скрываться не желает. Бая смотрит ей вслед – смотрит и Вран, чуть на месте от нетерпения не пританцовывая.

– Ну и сколько таких у тебя? – спрашивает Бая у пустоты словно, продолжая деревья голые разглядывать.

– Каких – таких? – в ответ Вран спрашивает.

И кажется ему, что вот-вот сердце из груди птицей дикой вырвется, зайцем ошалевшим в лес метнётся, когда смотрит Бая наконец ему в глаза насмешливым, глубоким взглядом своим.

– Разговорчивых, – поясняет она.

Вран набирает воздух в лёгкие.

– Таких, как ты, – ни одной, – заявляет он.

Вздрагивают губы Баи, затем – грудь её. Видит Вран, что щёку она закусывает, что тоже вдох глубокий делает – чтобы бы не рассмеяться.

– Безответственные они у вас все какие-то, – продолжает Вран. – Хоть бы кто образумить меня попытался, на путь верный направить: Вран, зачем ты с нами треплешься, лучше иди мудрости у деревяшек наберись да сам свою мудрость на них накарябай. Великий твой дядя затейник, умеет он веселиться. Знаешь, что он мне сегодня сделать поручил? Пойди, сказал, в лес, да… как же там… «сочинение» мне напиши о том, как природа пробуждается. По обе стороны коры этой… замечательной. Не знаю, правда, как мне это поможет волком стать – не видел я что-то, как волки, языки высунув, над «сочинениями» в чащобах трудятся, но, с другой стороны, и не встречал я их особо. Может, ты мне подскажешь, что писать-то там?

– Подскажу, – отвечает Бая, и дрожит голос её от смеха сдерживаемого – ещё чуть-чуть осталось. – Подскажу, что не лучшее болото место для природой любования. Русалки вот-вот другие из-под воды вылезут – можешь и не добраться до сочинения своего, Вран из Сухолесья.

«Вран из Сухолесья». Как давно Вран этого не слышал.

– Знаю, вылезали уже, – пожимает он плечами небрежно. – Не волнуйся, Бая с Белых болот, Латута их от меня отгоняет, всё я предусмотрел.