Ты меня не видишь бесплатное чтение

• Тише, тише; помолчим.
• Здесь опасно в поздний час.
• Слышал я: дышал в ночи
• кто-то под окном у нас.

Тоурд Магнуссон с хутора Стрьюг,

16-й век

Серия «Скандинавский нуар»

Eva Björg Ægisdóttir

ÞÚ SÉRÐ MIG EKKI

Перевод с исландского Ольги Маркеловой

© 2021 Eva Björg Ægisdóttir

© Маркелова О., перевод, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2025

В книге присутствуют упоминания социальных сетей, относящихся к компании Meta, признанной в России экстремистской, и чья деятельность в России запрещена.

Семейство Снайбергов

Ночь на воскресенье, 5 ноября 2017 года

Музыка из гостиницы больше не слышна.

Холод пробирает до костей. Сколько она ни кутается в пальто, ни натягивает шапку поплотнее – ветер все равно задувает всюду.

Каждый нерв в теле буквально умоляет ее вернуться назад. Вот так выбежать вон среди ночи в этой местности, плохо знакомой ей, – это добром не кончится. Она думает о семье, по-прежнему продолжающей свое застолье в гостинице. Учитывая, в каком они все сейчас состоянии, никто сразу и не заметит, что она ушла. И если что-нибудь случится, едва ли кто-то вызовет помощь раньше следующего утра.

И все же она наклоняет голову вперед и продолжает идти. Пытается шевелить пальцами на руках и ногах, но она их больше не чувствует. Краем глаза замечает движение и резко оборачивается вбок. Когда она видит поблизости очертания человеческой фигуры, ее сердце начинает биться сильнее, но потом становится ясно, что это всего лишь глыба лавы, похожая на человеческую фигуру. Ей давно было бы пора к этому привыкнуть.

Она продвигается вперед, шаг за шагом, стараясь не думать слишком много. Наверно, время как-то идет, но она не отдает себе отчет в том, как долго уже шагает. В кромешной тьме и метели времени и пространства как будто больше нет.

Потом она слышит шаги, словно кто-то подходит к ней. Она поворачивается и сначала ничего не видит – черная вьюга застилает ей взор, – а затем она явственно различает очертания. Она узнает лицо и вздыхает с облегчением. Но подойдя поближе, замечает, что глаза человека черны почти так же, как вьюга. Он смотрит не на нее, а за нее, и лицо его искажено гневом. А потом он пускается бежать.

И только тогда ей становится по-настоящему страшно.

Двумя днями ранее

Пятница, 3 ноября 2017

Ирма, сотрудница гостиницы

Я просыпаюсь и открываю глаза тотчас, как будто лампочку включили. Из кухни, расположенной над моей комнатой, доносится далекий аромат кофе, и я глубоко дышу, переворачиваюсь на спину и потягиваюсь.

Сегодня пятница, и работа у меня начинается с полудня: я дежурю с двенадцати до двенадцати, как и в другие пятницы. А сейчас на часах всего восемь, и я могла бы еще немножко поваляться, снова заснуть или почитать книгу, лежащую на тумбочке, но мне слишком не терпится.

Я чувствую себя как в молодости перед походом в увеселительные места. В животе то самое ощущение: сейчас тебе предстоит что-то увлекательное.

«Они приедут сегодня», – поет у меня в голове, и я улыбаюсь, как ребенок на рождественском празднике.

Я понимаю, что испытывать такую эйфорию глупо. Вроде бы, само по себе это событие не бог весть какое, по крайней мере для большинства: в эти выходные в нашей гостинице состоится своеобразная встреча родственников. Или, вернее сказать, юбилей. Та, что позвонила и сняла гостиницу, сказала, что ее дедушке в воскресенье исполнилось сто лет и по этому поводу его потомки собираются провести выходные вместе. Они сняли для себя всю гостиницу целиком, хотя не факт, что члены этой семьи заполнят все номера.

Может, это само по себе не особенно интересно, но ведь семья это не простая. Семейство Снайбергов – один из самых богатых и влиятельных родов в Исландии. Ингоульв – тот человек, которому исполнилось сто лет, – основал фирму «Снайберг», которую знают все, ведь это финансовый гигант с сотнями сотрудников и оборотом капитала по миллиарду в год.

Хотя, в общем, не знаю я, какие там у этой фирмы финансовые дела или как она возникла. Я знаю только одно: семья эта страшно богата.

Я поднимаюсь на колени и раздвигаю занавески. На улице темно, ведь до рассвета еще целый час, хотя можно разглядеть поросшее мхами лавовое поле, раскинувшееся вокруг гостиницы. С тех пор, как я начала здесь работать, я регулярно раздумывала над тем, смогу ли я когда-нибудь возвратиться в город. В мою квартирку, в которой вид из окна – это окно соседа да мусорные баки во дворике внизу.

Я беру со стола ноутбук и снова забираюсь в постель. Вбиваю в поисковик фамилию той семьи и смотрю на открывшиеся фотографии. На них узнаваемые лица людей, заявивших о себе в бизнесе или в политике. А также и другие – более молодые члены семьи, ведущие активную светскую жизнь; некоторые из них даже не могут спокойно куда-нибудь пойти или что-нибудь запостить в интернет – все это тотчас становится достоянием СМИ.

Один из этих молодых членов семьи Снайбергов – Хаукон Ингимар. Не так давно его возлюбленной была исландская певица, но когда их союз распался, он нашел себе португальскую топ-модель.

Я нажимаю на свежую новость про Хаукона Ингимара и вижу, что на самом деле они с топ-моделью разорвали отношения. Однако репортаж об этом разрыве сопровождается фотографией, на которой они обнимаются. Он – в рубашке с закатанными рукавами, загорелый, светловолосый, голубоглазый: такому человеку скорее место в кинофильме или в рекламе парфюмерии. Его возлюбленная выглядит так, что большинство девушек в сравнении с ней меркнут: губы накачаны, ноги стройные, длинные.

Оба так красивы, что им просто невозможно не завидовать. Трудно перестать думать, каково это – быть ими: богатыми, красивыми, могущими делать буквально что душе угодно. Внезапно рвануть в Париж на выходные, ходить по модным магазинам и покупать именно то, что хочется. А я даже еды спокойно купить не могу: когда протягиваю свою карточку, у меня внутри все сжимается.

Хаукон Ингимар в таких ситуациях явно никогда не бывал. Достаточно лишь посмотреть соцсети, чтоб увидеть, что в деньгах у него недостатка нет. Там на фотографиях он щеголяет в одежде известных брендов (или почти безо всякой одежды), пьет вино в пятизвездочных отелях в окружении друзей и почитателей. Хаукон Ингимар явно никогда не бывал одинок. Он для этого слишком популярный.

А вот я никогда не могла похвастаться популярностью. Мне всегда стоило немалого труда заводить друзей и удерживать их. Я как раз была той, кто стучится в двери или звонит. Иногда мне заявляли, что я слишком настойчивая, даже назойливая. Но правда заключается в том, что назойливым становишься, если тебя не хотят видеть рядом. Наверно, большинству хотелось бы, чтоб рядом были люди вроде Хаукона Ингимара.

Я делаю глубокий вдох и думаю про себя, что это сравнение ни к чему не приведет. И этой семье не все само приплыло в руки, во всяком случае, в начале. Ингоульв, прадедушка Хаукона, основал свою первую фирму в возрасте семнадцати лет, вокруг небольшого суденышка, на котором занимался рыболовным промыслом на Западных фьордах. Чтоб добыть свое богатство, он всю жизнь трудился не покладая рук. А дальше его потомки продолжили приумножать капиталы; может, им пришлось чуточку полегче, чем тем, кто начинал с нуля, но все же, чтоб удержать это богатство, им так или иначе пришлось попотеть.

Я отлистываю ленту назад и натыкаюсь на имя «Петра»: это тоже правнучка Ингоульва. Насколько мне известно, Петра Снайберг не работает в семейной фирме, но, разумеется, извлекла пользу из ее благосостояния. Она дизайнер интерьеров, и у нее собственная фирма, специализирующаяся на дизайне и консультациях. В соцсетях у нее много тысяч подписчиков, она сотрудничает со многими предприятиями. Реклама с ее лицом бросается в глаза, стоит только открыть газету или страничку с новостями в интернете, а текст у нее такой: «Пригласи Петру в гости – преврати свой дом в надежное прибежище!»

Слово «прибежище» на все лады склоняется во всех статьях, которые я читала о ней, ведь: «Дом, в котором ты живешь – это прежде всего прибежище, где тебе спокойно. Это место, которое отражает твое внутреннее “я”».

Если бы о моем внутреннем «я» люди судили по моей квартирке в столице, то я и знать не хочу, что бы они тогда решили. Вещи там расставлены без каких-либо особых соображений. Они стоят там, где стоят, просто потому, что оказались именно там. Полки у меня – это просто полки, чтоб складывать на них предметы. Моя квартира – это просто квартира; если честно, я не воспринимаю ее как какое-то там особое прибежище.

Я захожу на страничку Петры в «Фейсбуке» и листаю ее фотографии.

Ее мужа зовут Гест, и глядя на фотографии, трудно понять, как они вообще оказались вместе. Сам по себе он наверняка ужасно обаятельный. Гест работает программистом в фармацевтической компании, но в конце концов наверняка переберется в семейную фирму, как и большинство тех, кто входит в семью Снайбергов. На самом деле для меня полная неожиданность, что он до сих пор не там.

У Геста и Петры двое детей: Ари и Сигрун Лея, которую обычно зовут просто Лея. Коротенькие миленькие имена, подходящие для малышей, но не для взрослых. И сами они на своих старых фотографиях ужасно миленькие: Ари в спортивном костюмчике, с почти белыми волосами, летом; Лея – крепенькая, улыбающаяся во весь рот, с крупными передними зубами. Ее длинные черные волосы спускаются ниже талии.

Лея старше Ари, но ненамного: года на два, на три. Я нажимаю на ее имя, но на ее страничке информации мало. В Инстаграме она поактивнее. В той соцсети можно увидеть маленькую девочку с крупными передними зубами – теперь уже с губками трубочкой и в майке на полпуза. Она больше не крепенькая, просто худая, ее длинные волосы собраны в хвостик, кроме двух прядей, обрамляющих лицо. Она похожа на певицу – все забываю, как ее зовут, – такую же миниатюрную, худощавую, с длинными волосами и темно-карими глазами.

Я смотрю на задний план на фотографиях Леи и пытаюсь заглянуть в ее комнату, в ее жизнь, но не вижу ничего, что привлекло бы мое внимание. Ничего, что рассказало бы мне еще что-нибудь о том, кто она или чем занимается. Многие фотографии на ее страничке сделаны за границей: и в больших городах, и на курортах. Вот Лея в бикини на пляже, а на другой фотографии она на Таймс-сквер с пакетом из «Сефоры», а вот она возле «Лондонского глаза» с пакетом с надписью «Гуччи». Всего шестнадцать лет, а уже объездила больше стран, чем я. Интересно, сколько раз в год она ездит за границу? И в каких гостиницах они останавливаются?

Я отодвигаю ноутбук и громко говорю самой себе: «Ну все, хватит». Завидовать другим – это не в моем стиле. Но сколько бы я ни напоминала самой себе, что им ведь наверняка приходится бороться со всякими проблемами, как и всем, – все равно не прекращаю фантазировать, каково это – быть ими.

А потом они все приедут в нашу гостиницу, и я собственными глазами увижу, действительно ли они так идеальны, как кажется. Может, мне сильнее всего не терпится увидеть все эти маленькие трещинки, при пристальном рассмотрении таящиеся под безупречной поверхностью. Ибо, конечно, они не идеальны.

Ничто в мире не идеально.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

В горе было большое ущелье, словно ее кто-то рассек надвое гигантским острым ножом. Сайвар скользил взглядом вверх по утесам, к краю обрыва на многометровой высоте над ним, и у него слегка ослабли колени. Упасть с такой высоты и остаться в живых было очевидно невозможно – доказательство чего лежало перед ним.

– Высоко же здесь падать, – сказал Хёрд, хотя это и так было ясно.

– Да. – Голос у Сайвара был хрипловат, и он откашлялся. И снова стал смотреть вниз, но на этот раз сосредоточил взгляд на своих ботинках и заморгал. Боязнь высоты преследовала его с тех пор, как он маленьким мальчиком увидел, как его друг упал со второго этажа дома. Они лазили и подбивали друг друга висеть на перилах балкона снаружи. Когда друг сорвался и упал спиной в кусты смородины внизу, Сайвар был уверен, что он разбился насмерть. К счастью, друг отделался переломом руки и парой царапин, которыми щеголял еще много недель.

После этого Сайвару долго снились сны, в которых он ощущал, как летит вниз, а вокруг вихрится воздух, – словно это он тогда сорвался, а не друг. Просыпался он, вцепившись мертвой хваткой в одеяло, иногда на полу, но чаще всего на кровати, в поту, с бешено колотящимся сердцем. И до сих пор он не мог находиться на большой высоте и не мог даже представить себе такую ситуацию без волнения.

Так что Сайвар сосредоточился на мертвом теле, лежащем перед ними. Издалека оно казалось частью окружающего ландшафта. Серая зимняя куртка придавала ему сходство с выглядывающим из-под снега камнем, но если подойти поближе, можно было увидеть тело в неестественной позе, чуть припорошенное снегом.

Он смотрел, как Хёрд наклонился и простерся на земле, а потом вынул фотоаппарат. Щелчки фотоаппарата диссонировали с мирным тихим пейзажем.

Сайвар достаточно хорошо знал Хёрда, чтоб понять: это надолго. Хёрд обычно работал медленно и очень скрупулезно. Они проработали вместе несколько лет, но Хёрд стал начальником Сайвара лишь два года назад, когда перевелся в отдел расследований. Сейчас они все дни напролет трудились бок о бок; они входили в команду отдела расследований, состоящую из трех человек и действующую по всей западной Исландии.

Сайвар осмотрелся. Горы красовались белыми вершинами, а за ними посверкивали заснеженные склоны ледника Снайфетльсйёкюля. Несколько птиц легко парили на такой громадной высоте, и он никак не мог различить, что это за вид, а издалека, с моря, доносился гомон чаек. На шоссе недалеко от них движения было мало, лишь изредка проносились машины и исчезали из виду, спускаясь со склона.

Ночью бушевала метель, хотя сейчас от нее почти не осталось следов, лишь рассеянные тут и там сугробы. Сейчас вся местность выглядела умиротворенно и живописно. «Затишье после бури», – подумал Сайвар. А может, затишье перед бурей? Он точно не помнил.

Но не успел он продолжить любоваться пейзажем, как его окликнул Хёрд:

– Ты это видишь?

Сайвар приблизился. И снова у него закружилась голова, и он сглотнул образовавшуюся слюну. У него возникло ощущение, что высота над ним – это угроза, хотя разум и убеждал его, что бояться нечего.

– Что ты сказал? Что я должен видеть?

– Вот, – Хёрд указал на руку жертвы.

Сайвар не сразу сообразил, что имеет в виду Хёрд, но вскоре сам заметил: эта рука сжимала прядь темных волос.

Двумя днями ранее

Пятница, 3 ноября 2017

Петра Снайберг

Я все утро носилась по дому как угорелая. Я уже не в первый раз проклинаю величину этого распрекрасного дома. Триста шестьдесят пять квадратных метров – благодарю покорно! Два этажа, подвал и двойной гараж. Конечно, я была рада возможности выделить комнаты детям не на том же этаже, что и нашу с Гестом спальню, но поддерживать в доме чистоту между приходами домработницы – это просто кошмар какой-то! А уж о том, как искать там какую-нибудь пропажу, я вообще молчу. Например, только что куда-то буквально испарились все зарядные устройства, что вообще невероятно, учитывая, сколько их у нас в доме. Сдается мне, они все валяются на полу в комнате у Ари или Леи, но, конечно же, меня не пустят туда поискать самой, а сами дети категорически отрицают, что зарядники у них. Готова поспорить на что угодно – они даже не удосужились проверить.

– Ари и Лея! – в который раз кричу я в подвал. – Нам через десять минут выезжать. Поднимайтесь, выносите вещи, папа уже нагружает машину.

Я некоторое время жду ответа, но его, разумеется, нет.

Ну, не хотят – как хотят! Я провожу рукой по волосам и осматриваюсь вокруг. После завтрака до сих пор не убрано. На кухонном столе миски с молоком и размокшими овсяными колечками – и я не могу допустить, чтоб они так и стояли все выходные.

Прибираясь, я перебираю в уме все, что предстоит сделать, и все, что я, наверно, забыла. После вчерашнего весь дом буквально вверх дном. После того, как Гест вчера пришел домой поздно, все как-то сбилось, и я легла спать, так и не сделав ничего из того, что наметила себе на тот вечер.

Протянуть со сбором вещей до самого вечера – на меня такая неорганизованность непохожа. Обычно я готовлюсь заранее ко всему: дням рождения, походам в гости, застольям. Я – тот человек, который составляет списки предстоящих задач. Мало что приносит мне такую радость, как возможность отметить крестиком уже выполненное. У меня в компьютере – заранее приготовленные списки на случай поездок на курорт, в большой город, в сельскую местность. Неорганизованности здесь места нет. Если б я была неорганизованной, мне ни за что не удалось бы одновременно заниматься и семьей, и фирмой.

Большинство считают, будто мне все досталось уже в готовом виде, раз у меня такая родня, но это далеко от истины. Я сама выстраивала всю работу «Интерьера» – фирмы, специализирующейся на дизайне интерьеров и консультациях. И прежде чем она начала приносить реальный доход, прошло несколько лет.

Поскольку Гест по образованию программист и экономист, он помог разобраться с практическими вопросами, например созданием плана работ и финансовых смет. Я поначалу занималась всем остальным: поиском заказов, дизайном интерьеров, ведением страниц в соцсетях. Но для выполнения некоторых задач я нашла сотрудников, так что сейчас моя роль сводится в основном ко встречам с клиентами. На этих встречах мы перебрасываемся идеями, и тогда я лучше понимаю, чего именно хочется клиенту. Это сложнее, чем кажется, ведь часто люди и сами не знают, чего хотят.

Поначалу ко мне обращались в основном частные лица, но в последние годы я делаю дизайн всего – от жилых домов до рабочих мест. На сегодняшний день у меня пятнадцать сотрудников, из них восемь – дизайнеры интерьеров, считая и меня, и уже недалек тот день, когда мне придется нанять дополнительных. Заказы так и текут ко мне нескончаемым потоком, и в последний год я смогла вернуть родителям все до последней кроны, что они вложили в мою фирму вначале.

Когда я слышу, что, мол, я уже получила все готовенькое, мне становится обидно: те, кто так говорит, обесценивают мою работу за последние десять лет. Конечно, родители финансово вложились в мою фирму и помогли ей встать на ноги, но всю работу сделала я сама. Я разработала логотип, позаботилась о маркетинге, создала клиентскую базу и, наконец, подобрала персонал. До сих пор все шло нормально. Да что там – отлично! И я должна была бы быть жутко счастлива.

Посудомоечная машина не заполнена до конца, но я все равно закрываю дверцу и включаю ее. Прислоняюсь к кухонной тумбе и слушаю ритмичный шум механизма.

На столе со вчерашнего дня стоит бутылка из-под вина; я чувствую, как из нее поднимается запах, и выбрасываю ее в мусорное ведро, запихав поглубже, чтоб ее не было заметно. Большую часть содержимого я выпила одна вчера перед телевизором, пока Геста не было. Мне было необходимо чем-то успокоить нервы. В последние недели у меня в голове все звучит этот голос, считающий, сколько дней осталось до встречи с семьей: «три, два, один…»

Когда Ари наконец поднимается по лестнице, я улыбаюсь ему, но улыбка исчезает, когда он берет миску и вынимает овсяные хлопья, которые я только что убрала.

– Ты что делаешь? – спрашиваю я.

– Как что, поесть собираюсь, – отвечает Ари тем самым тоном, присущим подросткам. В нем звучит эдакое «ну и что?».

– Ари, я же только что все убрала. Мы сейчас выезжаем. – В моем голосе звучат жалобные нотки.

Ари что-то мычит в ответ и выливает в миску молоко.

Я какое-то время стою и молча смотрю на него. На эти красивые светлые волосы: они сильно отросли, но ему очень идет. Когда он был маленьким, у него были белые кудряшки, а сейчас пряди только волнистые – но это тоже красиво. Кожа у него гладкая – любой косметолог обзавидуется. Угловатые челюсти не дают назвать его лицо чересчур изящным.

Ари всегда был моей слабой стрункой: я не могу сказать этому ребенку «нет» и во всем уступаю. Этот ребенок всегда заставляет меня улыбнуться – даже сама мысль о нем. Рассердиться на Ари я просто не в состоянии.

– Что у тебя с пальцами? – спрашивает он.

– Ничего, – отвечаю я, сжимая кулаки так, чтоб не было заметно ногтей. Кутикула и кожа ниже ногтей давно не бывали в таком жутком состоянии. У меня привычка грызть ногти, я бы все пальцы сгрызла до основания, если б не могла держать себя в руках. Но всерьез я их не грызла уже много лет, с подросткового возраста, а сейчас, видимо, сделала это во сне. Когда я проснулась, у меня на наволочке повсюду были мелкие капельки крови, а во рту привкус железа. Сейчас два пальца у меня замотаны пластырями с изображением зверушек – единственными, что удалось найти, – словно я маленький ребенок.

Ари хмурит брови; они у него чуть темнее, чем светлая шевелюра. В детстве он был – одни глаза. И длинные темные ресницы, как у куклы.

В кухню вошел Гест, а с ним ворвался холодный сквозняк. Он забыл закрыть входную дверь: я вижу краем глаза кусты перед домом. Ветер гоняет по тротуару увядшие листья. Шелест их о тротуар на удивление громкий, словно кто-то прибавил мощности звука. А во всем остальном убавил. «Три, два, один…»

– Я заправил машину, – сказал Гест.

– Отлично. – Я широко улыбаюсь и скрещиваю руки. – Значит, можно выезжать.

Триггви

В группе в «Фейсбуке», которую семья создала для подготовки к предстоящей поездке, больше всего места занимало обсуждение погоды – кроме последних трех дней. Ведь согласно первым прогнозам погода обещала быть необыкновенно хорошей для ноября: солнце, безветрие, относительно тепло и преимущественно без осадков. На страничке люди в шутку спрашивали друг друга, не купили ли они солнцезащитный крем. Но во вторник прогноз круто изменился: сейчас обещали осадки и сильный ветер, первый циклон зимы – в субботу, которая выдастся необычно холодной; по крайней мере, так сказал вчера синоптик в выпуске новостей, предостерегая зрителей от всяческих поездок. Мне ужасно хочется повторить шутку про солнцезащитный крем, но не уверен, что у них хватит чувства юмора оценить ее. К счастью, циклон обещают во второй половине дня, а значит, поплавать на корабле по Брейда-фьорду в полдень мы, скорее всего, еще успеем.

По-моему, немного забавно, что про этот новый прогноз никто и не вспомнил, а в последние дни Оддни отходила от телевизора, едва начинался прогноз погоды. Мне кажется, это из-за того, что она не желала ему верить и попросту решила не обращать на него внимания.

Может, она считает, что на семью Снайбергов плохие прогнозы не распространяются. Кажется, родня моей Оддни иногда думает, что на нее вообще действуют иные законы, чем на остальных.

Я смотрю на Оддни на пассажирском сиденье рядом со мной. Она привела себя в порядок, накрасилась и взбила прическу. А вот одежда на ней будничная: светло-коричневая флисовая кофта на молнии и черные брюки. Нарядно, но не чересчур. Оддни всегда умела в совершенстве балансировать на грани.

Она в хорошем настроении: прибавляет громкости радио, где передают песню «Бон Джови» о жизни в молитве[1]. Краем глаза я вижу, как пальцы Оддни барабанят в такт мелодии.

– Надо бы остановиться у «Перекрестка», – предлагает она. – Перекусим чем-нибудь.

– Почему бы и нет.

– Я сегодня не завтракала. Не отказалась бы снова от супа из даров моря.

Однажды мы уже ездили на запад страны и ночевали в дачном домике, принадлежащем родственникам Оддни. Эта дача в скверном состоянии, ее необходимо привести в порядок. Когда мы ездили туда, я вовсю расстарался: покрасил террасу, сделал в разных местах мелкий ремонт, но этого, кажется, никто не заметил – во всяком случае, никто ничего не сказал.

– Давно же мы твою сестру не видели, – говорю я. – Когда мы с ней в последний раз встречались? Прошлой весной на конфирмации[2]?

– Да, наверно, – отвечает Оддни. – Только не удивляйся: она так изменилась!

– В каком смысле – изменилась?

Оддни торжествует:

– Подтяжку лица сделала. Знаешь, растянула кожу, чтоб морщины разгладились. Наша Эстер ведь зациклена на внешности. Ингвар, брат, сказал, что сейчас она выглядит так, будто слишком долго стояла лицом против ветра.

– Правда?

– Да. – Оддни опускает козырек на стекле, смотрит в зеркальце на его внутренней стороне и приглаживает бровь. – А еще она ни в чем не признается. Как, например, когда она сделала операцию на веках и потом притворялась, как будто так и было. Я уверена, что ее Халли заставил это сделать.

– Халли? – удивляюсь я. – Ты так считаешь? – Харальд – натура властная. У него этого не отнять, но вряд ли он станет приказывать жене пойти к пластическому хирургу.

– Ты же знаешь, каков он, – произносит Оддни, снова закрывая козырек. И, улыбаясь мне, прибавляет: – Как же мне повезло по сравнению с сестрой!

– Я в твоей внешности ничего не хочу менять, – признаюсь я, и каждое мое слово – всерьез.

На самом деле это мне повезло, что я встретил Оддни: она для меня слишком хороша. И ее родня считает точно так же. Они не понимают, что она нашла в побитом непогодой неимущем плотнике – да и сам я тоже не понимаю.

Я принадлежу этой семье не так давно – и мне странно говорить, что я «принадлежу» ей. Если начистоту, то мы с Оддни – полные противоположности. Общего у нас мало.

Приехав в «Перекресток», мы заказали суп и бутерброд, сели за столик у окна и стали молча смотреть на проезжающие машины. Я съел полбутерброда, как вдруг слышу: кто-то зовет Оддни по имени с вопросительной интонацией.

Оддни просветлела лицом, увидев своего брата Ингвара и его жену Элин. И вот она отставляет свой стакан с водой и быстро встает.

– Вы здесь? – Голос у Оддни такой звонкий и громкий, что ее слышно абсолютно всем.

Мы оба встаем, чтоб поздороваться. Объятия, поцелуи в щеку, расспросы о новостях.

– Давайте чокнемся! – предлагает Элин и вместе с Оддни спешит к прилавку.

Ингвар расспрашивает о нашей с Оддни поездке в Испанию в прошлом месяце.

– Хорошо было съездить в жаркие страны?

– Да, очень, – киваю я; ведь как раз такой ответ все и хотят услышать. Но по правде, мне кажется, что жару хвалят зря; мне не нравится, когда я в полной праздности лежу у бассейна, осоловев от зноя. Обычно мне и дышать нормально невозможно, пока я не вернусь на родину, под холодный бодрящий северный ветер.

Женщины возвращаются с двумя маленькими бутылочками белого вина и двумя стаканами пива.

– Вот оно как, – говорит Ингвар, а сестры прыскают, как маленькие девочки.

Никто ни слова не произносит о том, что нам еще ехать, пусть и недолго. Но я не прикасаюсь к алкоголю, и Оддни знала это заранее, и когда она допивает свое вино, я незаметно пододвигаю ей мой стакан.

– Хаукон Ингимар не приедет? – спрашивает Ингвар.

– Приедет, только чуть попозже, – отвечает Оддни, нежно улыбаясь, как и всегда, когда речь заходит об ее сыне. – Хаукон всегда страшно занят.

– Да, конечно, – произносит Ингвар, явно намекая на все эти новости про Хаукона Ингимара, в которых показано, как он блещет на светских мероприятиях, каждый раз под ручку с новой девушкой.

– Он в рекламе снимается! – В голосе Оддни сквозит гордость. – На леднике.

– Каком леднике?

– Он не сказал. Но рекламирует он походную одежду.

– А разве на леднике не плавки надо рекламировать? – спрашивает Ингвар.

Мы смеемся, а я припоминаю, что как раз где-то видел фотографию Хаукона Ингимара зимой в плавках. Потом разговор переключается на грядущие выходные: кто приедет, а кто не приедет и чьи дети чем занимаются.

У Оддни брат и сестра: Ингвар и Эстер, у обоих семья и дети, причем у кого-то даже один приемный. Я долго не мог запомнить, у кого из них какие дети и как кого зовут, а сейчас худо-бедно затвердил – по крайней мере, я так надеюсь. А еще нельзя забывать про Хаукона, их отца, который приедет в субботу, чтоб присутствовать на застолье. Ему всего около восьмидесяти, а у него уже какое-то дегенеративное заболевание, которое диагностировали пару лет назад, и с тех пор оно все прогрессирует.

До того, как Оддни встретила меня, у нее уже родилось двое детей: Хаукон Ингимар, а потом Стефания или, как ее обычно называют, Стеффи. Хаукон Ингимар, или, как его зовет кое-кто, Хаукон-младший, если разобраться, немного сам по себе. Оддни всегда притворяется, будто у него ужасно много дел, но насколько мне известно, он днями напролет только и знает, что пялится в объективы фотоаппаратов, а по большей части – в собственный телефон, с которым не расстается. Но тут уж не мне судить, ведь я вырос совсем в другие времена и, возможно, являюсь порождением какой-то иной реальности.

Стефанию я видел редко: она живет в Дании и работает там в какой-то косметической фирме. У нее очень крутое образование – инженерное, хотя я точно не помню, на какого именно инженера она училась.

Сам я обзавелся детьми лишь в тридцать лет, когда встретил женщину, у которой был трехлетний мальчик. Его я воспитал как собственного сына, и с тех пор он так и следовал за мной, хотя с Нанной мы уже давно развелись и перестали общаться. У этого мальчика не было отца, во всяком случае такого, о котором можно говорить, и я счел за честь сыграть эту роль в жизни ребенка. Я понятия не имел, как много труда требует – и в то же время как много дает человеку – ответственность за сына. Все эти великие и малые моменты его взросления: я проводил его в первый раз в школу, учил читать, водил на занятия по плаванию, смотрел на школьный выпускной с подступающими к горлу слезами. Отцовство – лучшее, что было в моей жизни, и с этим ничто не сравнится.

– Ну, нам пора, – говорит Оддни, допивая из моего стакана.

Вставая, она роняет на пол сумочку, и они с золовкой вдосталь смеются. Щеки у Оддни раскраснелись, как и всегда после выпивки. Я ощущаю небольшую тревогу, но отгоняю ее прочь. В этот раз все наверняка будет не так плохо.

За тот год с небольшим, который мы провели вместе, я не мог не заметить, что семья Оддни непростая. Конечно, я и так знал, что такое семейство Снайбергов, но особо не следил за их жизнью, ведь я редко читаю светскую хронику или деловые газеты, но если б читал, то, возможно, был бы лучше подготовлен ко всему.

В их семье много людей со взрывным характером, и эти взрывы бывают весьма громкие. Я и раньше наблюдал у этого семейства, как одно-единственное незначительное замечание может спровоцировать бурную ссору. Где кто-нибудь скажет такое, о чем лучше промолчать, а другой выбежит вон. Чтоб понять, какие они, лучше всего представить себе стадо бегемотов в тесном озерце: все постоянно сталкиваются друг с другом. Когда сходятся такие сильные личности, никогда не знаешь, что произойдет, лишь одно ясно: в какой-то момент непременно дойдет до точки кипения.

Петра Снайберг

– Скажите «чи-из»! – Я держу телефон и фотографирую нас всех в машине. Подростки на заднем сиденье вяло улыбаются, а в голове возникает картинка, когда они были маленькими и миленькими и улыбались до ушей, крича «чи-из!». А сейчас оба сидят со своими беспроводными наушниками в ушах, и их лица ничего не выражают. Многое изменилось с тех времен, когда все поездки на машинах приходилось планировать тщательно, с остановками длиной в час, детскими песенками или сказками, включенными на полную громкость, пока сам ты держал пальцы крестом, надеясь, что спокойствие не нарушится. А сейчас в машине царит молчание, так что я даже начинаю скучать по детским крикам. Скучаю по тому периоду, когда главной проблемой моих детей было кому выбирать, какую песенку сейчас послушать.

– Все в порядке? – спрашивает Гест так тихо, что детям не слышно.

– Да, конечно, – отвечаю я с деланой радостью в голосе.

Гест знает меня хорошо и сразу видит, что я притворяюсь.

– Тебе сегодня ночью снился кошмар. А я-то думал, они уже прекратились.

– Правда?

Гест не отвечает. Он знает, что у меня есть несносное обыкновение заполнять паузы в разговоре, а также знает, что я вру: сегодняшний сон я помню хорошо. Этот сон преследует меня с подросткового возраста. Я стою одна посреди дороги недалеко от горы Акрафьятль. Вокруг темень, хоть глаз выколи, а вскоре начинается снегопад. Все тихо и мирно. И вдруг – резкий белый свет, он слепит меня, и тут я просыпаюсь. Вскакиваю, словно произошло что-то ужасное.

Из-за этих снов я несколько месяцев не могла спать, и мама послала меня к специалисту. Как и во многом другом, родители считали, что здесь необходима помощь профессионалов. Когда в пятом классе мне с трудом давалась математика, пригласили репетитора – и еще потом, когда я была в Акранесском общеобразовательном колледже. А еще, когда я начала делать нелепые ошибки в игре на скрипке, позвали психолога. Для того, чтоб исправить ситуацию, родители всегда звали кого-нибудь постороннего вместо того, чтоб просто сесть и поговорить со мной. Понимаю, что они так поступали из лучших побуждений, но все же порой я задавалась вопросом, почему они не пытаются сначала выяснить у нас самих, в чем дело.

И все же я осознаю: я ни за что не сказала бы им, что сама совершенно точно знаю, откуда у меня такие кошмары.

– И эта ерунда с ногтями, – спокойным тоном прибавляет Гест.

«Ерундой с ногтями» он называет мою привычку грызть заусенцы.

– Да это так, ничего, – говорю я, а сама непроизвольно зажимаю пальцы между ляжек.

И снова нас окутывает молчание. В отличие от меня Гесту не трудно выносить паузы. Они не мешают ему так сильно, как мне.

Я сосредоточиваю внимание на виде за окном. Погода солнечная, видимость хорошая, а по радио звучит старая песня, напоминающая о прошлом больше, чем хотелось бы.

Я хочу, чтоб в эти выходные все прошло хорошо. Давно мы не собирались всей семьей. Мы всегда так тесно общались, пока я была моложе и жила в Акранесе. Бабушка с дедушкой жили в соседнем доме, и мамины сестры тоже, так что я переходила из дома в дом как мне заблагорассудится. Моими лучшими друзьями были кузены – Виктор и Стефания. Со Стеффи мы родились в один год и росли почти как сестры, мы были не разлей вода. «Как сиамские близнецы», – говорил мой папа.

Я часто думаю о Стеффи. Ее лицо в самые неожиданные моменты возникает у меня в голове: по вечерам перед сном, когда я смотрю на дочь в кругу подруг или слышу громкий звонкий детский смех. Смесь тоски, печали и дум о том, как все могло бы быть…

Как странно: детские и подростковые годы – всегда такая значимая часть человеческой личности, хотя и довольно короткая часть.

Мы проезжаем под горой Хапнарфьятль, где разросся березняк и деревца по-зимнему полуголые, а по ту сторону фьорда открывается вид на город Боргарнес.

– Мама, – подает голос Ари, и я убавляю громкость музыки. – А можно мы остановимся в «Вершине»? Я пить захотел.

– Я тоже. – Лея вынимает один наушник. – А еще мне в туалет надо.

– Остановимся в «Вершине», – соглашается Гест, и я вижу, как они с Леей посылают друг другу улыбки в зеркало заднего вида.

С отцом у Леи контакт совершенно иной, нежели со мной. Они вместе ходят на прогулки, а иногда и в бассейн перед школой и работой. Иногда, когда я прихожу домой, Лея сидит с Гестом в гостиной и смотрит телевизор, а когда я остаюсь дома, она в основном обретается у себя в комнате. Если я пытаюсь с ней поболтать, ей как будто кажется, что за этим кроется что-то другое: будто я пытаюсь уговорить ее на что-нибудь или ищу к чему придраться.

Мы паркуемся на стоянке возле «Вершины», и дети спешат к прилавку. Я предоставляю Гесту удовлетворять их желания, а сама покупаю газировку и зубную щетку.

Заплатив за покупки, я вынимаю из сумочки таблетку обезболивающего и быстро проглатываю. Гест считает, что я принимаю обезболивающее буквально по каждому поводу, так что я начала глотать его тайком, словно мне есть что скрывать. Но чувствую я себя так, словно выпитая вчера бутылка барабаном отдается у меня в голове.

Я шарю в сумочке в поисках солнечных очков и вдруг слышу свое имя:

– Петра? – Передо мной стоит Виктор с распростертыми объятиями. – Ты ли это?

Я улыбаюсь и падаю в его объятия. Подростком Виктор ужасно любил обниматься, и сейчас это по-прежнему так. Обнимается он крепко и от всей души. Его лицо так близко, что мне видно каждую пору, каждую морщинку, даром что он не морщинист. На самом деле с годами он лишь похорошел. Черты лица стали четче, улыбка ласковее.

– Как у тебя дела? – Виктор все еще держит меня за плечи и разглядывает. – Давненько я тебя не видел.

– Да, – отвечаю я. – Много месяцев.

Раньше мы с Виктором встречались регулярно. Иногда он заходил в гости по вечерам, в основном когда Гест уходил на репетиции хора, угощал вином и чем-нибудь сладким: шоколадкой или небольшим десертом. Но со временем поддерживать общение стало все труднее и труднее, и настал момент, когда это начало казаться мне какой-то повинностью. Я начала придумывать предлоги, чтоб отсрочить визит Виктора, и в последние годы промежутки между нашими встречами становились все длиннее и длиннее.

В конце концов Виктор, видимо, сообразил, что желание продолжать общение исходило лишь с одной стороны. Звонил мне всегда только он, а я вечно притворялась, что занята.

– Так долго? Это ужасно, Петра, просто ужасно. Надо нам исправиться. – Виктор покачал головой. – А так, что ты сейчас делаешь?

– Ах, то же, что и раньше. Занимаюсь фирмой и семьей. А в остальном все спокойно.

– Что-то ты никогда не хотела, чтоб вокруг тебя было спокойно. – Виктор напоминает, насколько хорошо он меня знает. Ему отлично известно, что я не могу усидеть на месте, мне надо постоянно хлопотать.

Я собираюсь добавить, что он сам не лучше, но тут рядом вырастает молодая девчонка и протягивает ему хот-дог.

– Острой горчицы у них не было, – сообщает она.

– Вот зараза, – ругается Виктор, а потом произносит: – А это Майя, моя девушка. Майя, это Петра, я тебе про нее рассказывал.

– Да, конечно. Рада знакомству, Петра. – Майя протягивает тонкую руку и улыбается. Меня поражает, какая она молоденькая. Наверняка младше Виктора лет на десять. Ближе по возрасту к Лее, чем ко мне. Внешность у нее чужеземная: волосы черные, кожа смуглая – похожа на самого Виктора, которого усыновили из Индонезии. Ингвар, мамин брат, и Элин усыновили его в 1984 году, и мне иногда кажется, что я помню, как увидела его в первый раз, и какой непривычной показалась его внешность. Но вряд ли это правда, ведь мне тогда было всего два года.

– Я тоже, – Я беру руку Майи. – Я не была уверена, приедешь ли ты, Виктор.

– Я ни за что не хотел это пропустить, – Я не могу понять, есть ли в голосе Виктора ирония. – Но, если честно, мне не терпелось увидеть тебя.

– Не знаешь, Стеффи приедет? – спрашиваю я. Когда я интересовалась у мамы, то было непонятно, объявится ли Стефания. По-моему, мама и сама толком не знала.

– Приедет, – отвечает Виктор. – Я с ней вчера разговаривал.

– Здорово, – Даже мне слышна фальшивая нота в собственном голосе.

– И все будет как в старые добрые времена, – смеется Виктор.

– Вот именно, – бормочу я, ковыряя заусенцы.

Виктор выбрасывает бумажку от хот-дога в мусорное ведро, и они прощаются и уходят. Я стою и провожаю их взглядом. Виктор обнимает Майю за плечи, а она с улыбкой смотрит на него снизу вверх.

Виктор сильно изменился: с тех пор, как он был подростком, у него прибавилось и расслабленности, и уверенности в себе. Сейчас его окружает ореол беззаботности, который заставляет меня чувствовать себя взвинченной дамой средних лет, так что в его присутствии меня охватывает неуверенность. Мне показалось, что я едва узнала его – а в то же время мы так хорошо знакомы друг с другом.

Ко мне приходит мысль, что, пожалуй, поверхностное общение не вполне естественно, если вы когда-то были близки друг другу. Виктор был со мной в тот день, когда у меня впервые начались месячные, и когда я впервые напилась. В тот период, когда я засыпала в слезах, Виктор всю ночь держал меня в объятиях. Сейчас время создало между нами некую дистанцию, несмотря на эти разрозненные встречи в течение многих лет. Но поскольку Виктор точно знает, когда и с кем я потеряла невинность, вести светские беседы как минимум нелепо.

– Кто это был? – спрашивает Гест, возвратившись, нагруженный сластями и напитками.

– Виктор.

– А он тоже туда приедет? – Я киваю. – Он был один?

– Нет, – отвечаю я. – Со своей девушкой.

– Не знал, что у него есть девушка.

– И я не знала.

– Он молодец, – говорит Гест, но тон у него не особенно радостный.

Они с Виктором никогда не ладили. Несколько раз мы приглашали Виктора на обед, но наши разговоры не клеились и были принужденными. Виктору кажется, что Гест слишком чопорный, а Гесту – что Виктор с двадцатилетнего возраста застрял на одном месте.

Порой у меня складывалось ощущение, что Гест ревнует к Виктору. Мы с Виктором – двоюродные и все время были знакомы. И то, что наши разговоры льются рекой, и мы знаем (или знали) друг о друге почти все, – вполне естественно, и я уверена, что Гест это вполне осознает. А может, просто такова суть мужчин: не хотеть, чтоб у жены был близкий контакт с другим, даже с родственником.

«С ним ты так не похожа на себя», – как-то сказал Гест, когда мы только начали жить вместе. Не помню, что я тогда ответила, но помню, подумала я, что как раз все наоборот: с Виктором я – это я сама, а с Гестом – какая-то другая.

– Ах, Петра! – вдруг восклицает Гест, скорчив мне гримасу.

– Что? – отвечаю я, отдергивая руку ото рта. Когда облизываю губы, чувствую привкус крови.

В машине я нахожу в бардачке новые пластыри и наклеиваю их взамен пластырей со зверушками. Думаю про себя, что я ничуть не лучше Леи, которая когда-то сгрызала ногти до основания, или мамы, которая вечерами в былые времена всегда выщипывала себе ресницы. Меня до сих пор дрожь берет при мысли о частичках туши, осыпавшихся вниз по ее щекам, и о ресницах на журнальном столике.

Вот мы проезжаем мимо водопада Бьяртнарфосс, и я делаю попытку разрядить атмосферу в машине:

– Вы знаете, что кое-кто видит в этом водопаде женщину?

– Что? – Ари снимает наушники, а Лея что-то набирает в телефоне и даже не поднимает глаз. Щеки у нее раскраснелись, она поминутно улыбается. По-моему, у нее завелся возлюбленный или, по крайней мере, сейчас она переписывается с каким-нибудь мальчиком, но когда я спрашиваю, она только фыркает и закатывает глаза.

– Говорят, посреди этого водопада сидит женщина и расчесывает волосы, – рассказываю я.

Ари выглядывает в окно:

– Круто, – и снова вдевает наушники.

Я улыбаюсь Ари и незаметно разглядываю Лею. Дневной свет падает на ее темно-русые волосы, забранные в хвостик на макушке.

В последнее время Лея необычайно молчалива. Я уверена: ее что-то мучает, но не пойму, что именно. Я помню, каково это – быть шестнадцатилетней, но убеждена, что Лея мне не поверит. Ей кажется, что того же, что она, не переживал никто в целом мире, а уж я – тем более. В какой-то степени она права: у сегодняшних подростков окружающая действительность не такая, как двадцать-тридцать лет назад. Но я помню, каково это: выстраивать собственное отношение к себе на основе того, как о тебе судят другие. Пытаться найти баланс между тем, чтобы соответствовать группе и выделяться из нее. Быть как все и в то же время особенной.

Судя по всему, подростковый возраст не повлиял так на Ари, который всегда остается таким, какой есть. По сравнению с Леей у него все проходит без труда. Вчера утром он спросил меня о гостинице, куда мы едем, и я показала ему фотографии.

Гостиница эта совсем новая, построенная на лавовом поле недалеко от ледника Снайфетльсйёкюль, не доезжая Артнастапи[3]. Раньше на этом участке стоял хутор, принадлежавший хреппоправителю[4] и его семье. На сайте гостиницы написано, что после пожара 1921 года хутор был заброшен, и на участке еще видны развалины дома. Подробности истории таковы, что в этом пожаре погибла жена хреппоправителя с двумя младшими детьми. Я закрыла страничку раньше, чем Ари успел дочитать до этого места.

Сама гостиница построена в соответствии с экологическими требованиями. Стены у нее бетонные, что гармонирует с лавой вокруг. Для работы над освещением снаружи и внутри приглашали специального дизайнера по освещению. Уличные фонари там все спрятаны в земле и подсвечивают стены. Они очень медленно вращаются и призваны создать иллюзию, что и сам дом в движении. Движение света должно, в свою очередь, создавать оптический обман, чтоб казалось, будто стены шевелятся как живые. Как сказал дизайнер, на это его вдохновила богатая история места, где издавна и до наших дней существовала вера в сверхъестественное.

Так что снаружи гостиница производит впечатление довольно холодной и сырой, ведь ее вид вдохновлен окружением: ледником, лавой, горами. Но несмотря на это, внутри она выглядит приветливо: с неброской дизайнерской мебелью и кроватями фирмы «Йенсен». К тому же гостиница оснащена новейшими гаджетами, что привлекло внимание Ари. Всем там можно управлять с помощью приложений на смартфоне: освещением в номере, температурой воздуха, замком на двери и напором воды в душе. То есть буквально всем-всем.

Местность за окном становится все более знакомой. Я хорошо знаю эту дорогу, с самого детства ездила по ней бессчетное количество раз. Здесь у каждого камня, холма, пригорка свое имя и своя история. Скалы в горной гряде приняли форму всяких чудовищ, а в больших валунах и холмах живут альвы или скрытники[5], в горах – тролли, а в море – водяные.

Конечно, мне известно, что все эти рассказы – вымысел, пережиток старины, когда люди знали не столько, сколько сейчас, но какая-то часть меня верит, что как раз тогда они знали больше, сами были более открытые и чувствовали острее.

Когда я приезжаю на мыс Снайфетльснес и вижу, как меня встречают ледник, горы и эти гигантские скалы в море, меня не покидает ощущение, что здесь живем не только мы одни.

Лея Снайберг

Мама поворачивается к нам и указывает на какой-то водопад. Ари притворяется, что ему интересно, а мне неохота говорить ей, что она уже миллион раз показывала нам этот водопад и я уже знаю историю про эту женщину, которая сидит там и причесывается.

Я опускаю глаза на телефон и вижу, что Биргир уже прислал сообщение: «Вы приехали?»

«Нет, все еще в машине, – отвечаю я. – Я тебе отпишусь, когда приеду».

Я некоторое время жду, но Биргир не отвечает, и я начинаю думать, вдруг я брякнула глупость. Может, он и не хочет знать, когда я приеду.

Я снова листаю его фотографии. Биргир мало активен в соцсетях, но иногда шлет фото, которые я сохраняю. Он на год старше меня. А познакомились мы два месяца назад. Мы никогда не встречались, ведь он в возрасте пяти лет уехал в Швецию, а в Исландии гостит редко. Но все-таки его семья собирается приехать на Рождество, и тогда мы наконец увидимся.

Хотя мы и не встречались, я много знаю о Биргире, а он – обо мне, может быть, даже больше, чем другие. Я знаю, что он ходит на тренировки по баскетболу и что его собака Капитан всегда спит у его кровати. А еще я знаю, что он хочет в будущем работать с детьми: или школьным учителем, или спортивным тренером. Я никогда не слышала его голоса, не ощущала его запаха и не знаю, каким будет это чувство: наконец увидеться после всего, что мы уже сказали друг другу.

С тех пор, как мы познакомились, мы переписывались каждый день, и не просто о какой-нибудь ерунде: мы вели глубоко осмысленные разговоры о том, чем мы хотим заниматься и как нам живется. Биргир – единственный, кому я рассказывала обо всем, что происходило в моей старой школе. В смысле, по-настоящему рассказывала. Конечно, я ходила к психологу (это была папина идея), и мы там много чего обсуждали, но даже тогда казалось – я не могу взять и рассказать обо всем том, о чем сейчас рассказала Биргиру. Обычно я стараюсь как можно меньше думать о тех временах, но когда я рассказала о случившемся Биргиру, все стало иначе. Мы с ним просто болтали о школьной жизни, и я как-то упомянула, что сменила школу. Он спросил: «Не трудно было?»

Я ответила: «На самом деле нет».

Он: «Это же, наверно, трудно – расставаться со всеми подругами, хотя я и не думаю, что девочке вроде тебя сложно заводить новых друзей».

Я помню, что посмотрела на эти слова и подумала про себя: «Интересно, какова она – «девочка вроде меня»? Что Биргир имел в виду?»

Иногда мне кажется, что я всю жизнь только и занимаюсь тем, что опровергаю предвзятые мнения других людей обо мне. А люди думают, что я самоуверенная и задираю нос – потому что я из такой семьи, как моя. И здесь мне тоже захотелось опровергнуть, что я – такая девочка, за какую меня принимает Биргир, и я ответила: «На самом деле мы переехали как раз из-за меня».

Он: «Почему из-за тебя?»

Я: «Потому что ребята из моей старой школы не хотели, чтоб я там была».

И я рассказала ему все-все. Про то, как однажды я пришла в школу, а моя лучшая подруга решила, что мне нельзя с ней сидеть. Как все одноклассники перешептывались и посмеивались, пока я пыталась найти в классе другое место. Что после урока я обнаружила у себя в волосах размокшие бумажки, а когда пошла домой, ощутила подозрительный запах и обнаружила, что моя куртка сзади обмочена. Рассказала, как пыталась прятать портфель, придя домой, и как пронесла его в ванную и выуживала из него учебники и тетради, облитые молоком. И даже после того, как постирала портфель в ванне, от него исходил молочный запах, который со временем только ухудшился.

Биргир некоторое время молчал. А потом прислал сообщение: «Лея, давай начистоту».

«Что?» – спросила я, и когда я набирала буквы, пальцы у меня дрожали, а дыхание стало чаще: ведь пока я писала обо всем, что произошло, я снова пережила всё те же чувства, и это было нелегко. Даже просто вспоминать и то было нелегко.

А Биргир сказал: «Давай начистоту: твои родители не из-за тебя переехали. Твоей вины здесь нет».

И тут внутри меня что-то прорвалось. Я плакала, пока не заболел живот и не начало щипать глаза. Я была рада, что Биргир за тысячу километров от меня, а дома никого нет и никто не заметит, в каком я виде.

Но сейчас я не хочу об этом думать. И снова включаю телефон и рассматриваю фотографии, которые загрузила на свою страничку. На большинстве из них я в какой-нибудь поездке. Пляж в Лос-Кабос, озеро возле нашей дачи и крыло самолета, на котором мы прошлой весной летали в Лондон.

Мама на днях заходила ко мне в комнату и просила удалить одну фотографию, потому что на ней я слишком по-взрослому выгляжу. Она сказала, что в жизни я выгляжу совсем не так, как на этом фото. Это меня сильно задело: ведь именно этим снимком я была по-настоящему довольна. Я потратила много времени, чтоб привести себя в порядок. Собрала волосы в хвостик, загладила гелем все маленькие волосинки и нанесла макияж, как в одном ролике с Ютуба. Мне говорили, что там я немного похожа на Ариану Гранде. Мы с ней обе миниатюрные, кареглазые, с темными прямыми волосами, и в том ролике, который я смотрела, объяснялось, как сделать себе макияж как у нее. Я жирно подвела глаза карандашом и провела линию слегка вверх, чтоб глаза получились более кошачьими. Нанесла коричнево-розовую помаду и надела крупные серьги.

Макияж получился по-настоящему удачным, и за эту фотографию мне поставили столько «лайков», сколько никогда не ставили, и удалять ее я не собиралась. К тому же я почти сразу получила сообщение от Биргира, в котором он хвалил фотографию, но маме я об этом ни за что не стала бы рассказывать. Она и так нервничает из-за того, что какой-то мужик пишет под всеми моими фотографиями комменты. Честно признаться, мне это тоже немного неприятно.

Началось это несколько месяцев назад: какой-то человек с ником «Гюлли58» стал моим подписчиком, а на следующий день меня уже ждало сообщение: «Привет, милочка, как дела?»

Сначала я об этом не задумывалась: мне за день приходит много подобных сообщений, обычно от каких-нибудь иностранцев, но иногда и от исландцев. Я на них не отвечаю, просто игнорирую, а тех, кто понаглее, баню. Но если забанить всех, кто пишет мне сообщения, то я лишусь ощутимого количества подписчиков, а значит, тогда будет меньше «лайков» и комментов. Как бы то ни было, именно от этих людей я могу рассчитывать на «лайки» у каждой фотографии или комменты о том, какая я красивая и сексуальная. Конечно, это сплошь какие-то чудаки, и не то чтобы я для них была какой-то особенной – они со всеми девчонками себя так ведут, и часто бывает, что и мне, и всем моим подругам пишет один и тот же мужик. Так уж оно бывает. А сами они безобидные.

Но Гюлли58 моим подругам никаких сообщений не слал. И я не видела, чтоб он комментировал фотографии у кого-то из них. При этом ничего такого неприличного он не пишет. Обычно он пишет, какая я красавица или какие-нибудь соображения по поводу моих подписей под фотографиями – и довольно странные.

Например, на днях я запостила фотографию, на которой держу на руках нового щенка моей подруги Агнес. Под фото я написала: «А можно я его себе заберу?»

Мне пришло несколько комментариев от разных людей, которые написали, что, мол, можно, но Гюлли58 написал вот что: «Это кавалер-кинг-чарльз? У меня был лабрадор, но он несколько лет назад умер. Определенно миленький щеночек».

Чуть раньше я запостила селфи, на котором я загораю на даче, и подписала по-английски: «Until you‘ve heard my story, you have no idea»[6].

Ну ладно, понимаю, что звучит грустненько, но эту фразу я просто нашла на просторах интернета, пока искала подходящую подпись, и эта показалась удачной. Не то чтобы я намекала на что-нибудь жутко личное. Многие подписывают свои фотографии такими вот английскими фразочками, и все знают, что за ними ничего такого не стоит.

Но Гюлли58 расценил эту подпись как крик о помощи, потому что написал мне в личку и заявил, что если мне не с кем поговорить, то он рядом. Я, конечно, не стала отвечать и уже собралась забанить его, но потом подумала, что он ведь из лучших побуждений… Он, наверное, какой-нибудь одинокий мужчина, в «Инстаграме» новичок и еще не совсем понял, как устроен тамошний мир.

Но почему-то я не могу отделаться от неприятного ощущения каждый раз, когда вижу его комменты к моим фотографиям или замечаю, что он первым посмотрел видео, которые я опубликовала в «Снапчат». А ведь он всегда первый, как будто у него нет других дел – только ждать, пока я что-нибудь опубликую.

– Вот мы и приехали, – сообщает папа и выключает мотор.

Я смотрю в окошко на гостиницу. Она серая, с большими окнами и плоской крышей, больше напоминает скалу посреди лавового поля, а не постройку.

Я отстегиваю ремень безопасности и выхожу. После долгой поездки на машине хорошо вдохнуть свежий воздух, и я смотрю на небо: оно голубое, и на нем ни облачка.

Вдруг я замечаю прямо над нами большую птицу. Размах крыльев у нее широкий, кажется, она без всяких усилий парит в воздухе, лишь чуть-чуть шевеля крыльями.

– Орел, – предполагаю я. – Это ведь орел?

Все бросают свои дела и поднимают головы.

– Ей-богу, по-моему, ты права, – подтверждает папа.

На миг все замолкают и только смотрят на величественную птицу.

Орел снижается, и когда он подлетает поближе, я вижу, какой гигантский у него размах крыльев и какой он сам огромный, когда дает ветру нести себя все дальше. И я вдруг вспоминаю, какую историю нам когда-то рассказывала мама. Про ребенка, которого орел подхватил своими большими когтями и унес. Не помню, чем там кончилось, но меня охватывает дрожь.

Я так заворожена зрелищем, что едва не забываю снять видео на телефон, но вовремя спохватываюсь. Я приближаю изображение, чтоб он был лучше виден, но передать суть момента у меня не получается. В телефоне орел похож на любую другую птицу, его величина не заметна.

Вдруг орел резко разворачивается и быстро летит прочь от нас по направлению к леднику.

– Невероятно, – произносит папа, пока мы смотрим птице вслед. Потом он открывает багажник, и каждый достает свою сумку. Я собираюсь взять свою – и тут телефон начинает вибрировать. Какой-то миг я думаю, что пришло сообщение от Биргира, но когда я вижу имя на экране, в животе все обрывается.

Это сообщение от того мужика с ником Гюлли58. Он написал: «Ну ничего себе. Вижу, ты на Снайфетльснесе. Какое совпадение, я как раз на даче недалеко от тебя!

Ирма, сотрудница гостиницы

– Ты слышала ночью звук?

Я в своей комнате надеваю свитер, как вдруг на пороге появляется Элиса.

– Тебя стучаться учили? – довольно резко произношу я.

– Так у тебя открыто было, – отвечает Элиса, но она явно врет. Глаза у нее опущены, и я понимаю, что у меня виден голый живот.

– А по-моему, я дверь закрывала. – Я одергиваю свитер. Элиса улыбается. Невероятно, но при улыбке уголки ее губ опускаются. – Тебе нужно что-нибудь?

– Нет. – Элиса подходит к моей кровати и плюхается на нее. – Просто с тобой повидаться захотелось.

– Вот оно что, – говорю я.

Элиса – внучка хозяев гостиницы; она в этом месте вроде кошки: всюду ходит за тобой и имеет привычку в любой момент высовываться. Сдается мне, в школе у нее друзей мало, так что я позволила ей составлять мне компанию, пока я здесь работаю. Разговариваю с ней, проявляю к ней интерес. Ей одиннадцать лет, она способна болтать без умолку и больно уж любит вываливать все начистоту. Она импульсивная и часто говорит и делает что-нибудь, что не собиралась. Поскольку для общения с ней требуется много сил, я в чем-то понимаю, отчего у нее нет друзей.

– Что за звук ты слышала ночью? – спрашиваю я.

– Вот такой. – Элин изображает в глубине горла жуткий звук: эдакую смесь рычания собаки и верещания попугая.

– Боже мой, нет. – Я не могу сдержать смех. – Такого звука я не слышала.

– Дедушка говорит, что это наверняка куропатка, но я так не думаю.

– А что ты думаешь? – Я выглядываю в окно. Скоро будет двенадцать часов, и я не могу отвести глаз от стоянки. Они вот-вот начнут один за другим подъезжать.

– Не знаю. – Элиса тянется к моему кулону на ночном столике и разглядывает его.

Мне приходится сдерживаться, чтоб не вырвать его у нее из рук. Уж сколько раз я говорила не хватать мои вещи – все без толку.

– А люди, которые сегодня приезжают, – они знаменитые. Ты знала? – продолжает Элиса, теребя застежку кулона.

Я больше не могу:

– Элиса, отдай-ка мой кулон!

Она как будто не слышит.

– А кто тебе его подарил? – через некоторое время спрашивает она.

– Никто. – И я быстро протягиваю руку за кулоном и забираю его.

– Твой жених?

– Нет у меня жениха, – отвечаю я, застегивая цепочку сзади на шее.

– А почему?

– Ну, Элиса, – Я открываю дверь нараспашку, – мне работать пора.

Рот Элисы превращается в прямую черточку, она соскакивает с кровати и быстро выходит. На спине мотается толстая коса.

Я провожаю ее взглядом и вздыхаю. Элиса легко впадает в ярость, но я не переживаю. Она всегда приходит вновь и продолжает болтать как ни в чем не бывало.

Я смотрюсь в зеркало и трогаю кулон. Это крошечное золотое сердечко с красным камушком посередине. Я прячу его под свитер, затем провожу руками по волосам, пытаясь немного взбить их перед тем, как собрать в хвост. Но это безнадежно: волосы у меня всегда гладкие-гладкие. Лицо без макияжа, кожа белоснежная, и я просто не могу быть более неброской. Более незапоминающейся.

Когда выхожу в зал, Эдда уже там. Она ходит между столами и зажигает спиртовые свечки. Хотя «ходит» – не то слово, скорее – порхает. Эдда высокая, но изящная и кажется одновременно хрупкой и сильной. Нос у нее прямой, волосы серебристые, а губы чуть сжатые. Если б я не знала, то приняла бы ее за английскую аристократку.

– Все комнаты подготовлены, Ирма? – спрашивает она, заметив меня.

– Все до одной, – с улыбкой отвечаю я.

В связи с семейной встречей в каждый номер принесли небольшую папку, которую подготовил и прислал нам кто-то из этой семьи. Распечатанная брошюра с расписанием на выходные, история основателя рода, столетие которого отмечается в это воскресенье, и плитка шоколада с орехами. Я раскладывала эти папки по кроватям в номерах. Положила каждую на покрывало, а вместе с ней – небольшую листовку с информацией о нашей гостинице. Все это время меня не покидала мысль, что они будут там спать, в этих кроватях. Я не могла сдержать улыбку.

Эдда довольно кивает и уходит на кухню.

Я подхожу к столику на ресепшене и заглядываю в компьютер. Уже от одного вида имен на экране сердце бьется сильнее. Я глубоко вдыхаю, а затем медленно выдыхаю через нос. «Надо быть спокойной», – думаю я про себя. Никто не должен увидеть, что я на взводе.

Чтобы отвлечься, я поднимаюсь по лестнице на верхний этаж. Он чуть меньше нижнего. В сущности, это всего лишь длинный коридор, по обе стороны которого расположены номера. А в конце коридора гостиная, больше похожая на теплицу, потому что и стены, и потолок там из стекла. Зимой будет холодновато, хотя пол и с подогревом, но там лежат шерстяные пледы, которыми можно укрываться. Темными зимними вечерами можно сидеть в ней и любоваться сквозь стекло полярным сиянием. В прошлые выходные небо было чистое, черное, и всполохи сияния – розовые и зеленые – плясали на нем целый час. Гостиная заполнилась постояльцами, и некоторые из них даже легли на пол и глядели как завороженные в небеса, наслаждаясь моментом.

Там канапе со спинками и столы из грубого дерева, а на них миски, наполненные камешками с Дьюпалоунского пляжа. Я сажусь на канапе и вынимаю один камешек. Тру его между ладонями и чувствую, как успокаиваюсь.

Когда постояльцев мало, я часто сижу тут и представляю, что это мой дом. Не в том смысле, что я здесь живу, а в том, что я принадлежу этому месту. Часто кажется, что меня в любой момент разоблачат, потому что наверняка всем ясно, что моим домом не может быть подобная обстановка. Ведь я выросла в многоквартирной многоэтажке, носила поношенную одежду, питалась полуфабрикатами.

Но эта гостиница так влияет на меня, что я редко ощущаю себя самой собой. Когда работаю, я как будто играю определенную роль, становлюсь кем-то другим. К сожалению, работа у меня временная, и скоро придется уехать к себе. Отъезда я жду со страхом.

Я кладу камешек на место, встаю и подхожу к окну. По шоссе быстро едут машины, и я гадаю, какие из них свернут к гостинице. Шоссе так далеко, что людей в машинах не разглядеть, но все же я порой сижу здесь и смотрю на них. И думаю, что это за люди, зачем они сюда приехали, как вообще живут.

Вот на шоссе показался большой джип. Я подвигаюсь поближе к стеклу. Чувствую: это новые постояльцы. Улыбаюсь, когда оказывается, что я права: машина замедляет ход, а потом сворачивает на дорогу, ведущую к гостинице.

Джип припарковывается на стоянке внизу. Он черный и блестящий. Дорогой. Передние дверцы почти одновременно открываются, и с водительского сиденья поднимается мужчина. Я знаю его имя: Гест. Он брюнет, высокий, но при этом не крупный. Женщина, которая выходит из машины с другой стороны, кажется совсем миниатюрной – во всяком случае, отсюда.

Я тотчас узнаю Петру, и приходится прикусить нижнюю губу, чтоб не расплыться в чересчур широкой улыбке. При этом я все замечаю: одежду, волосы, обувь. И как она осматривается вокруг, выходя из машины, вертит головой во все стороны, разглядывая пейзаж. На ней светлые, с модными прорезями джинсы, подвернутые так, чтоб были заметны загорелые щиколотки. Кеды белоснежные, но какой фирмы, отсюда не видно. Большие черные солнечные очки не дают волосам упасть на лицо, и она кутается в кардиган, как будто ей холодно.

Из машины выходит девчонка и тоже осматривается по сторонам. В реальности Лея выглядит моложе, чем на фотографиях. Может, это из-за того, какая она вся миниатюрная. Ножки-спички в узких легинсах – а кофта с капюшоном ей велика, и кеды довольно громоздкие. С другой стороны машины я замечаю ее брата Ари: светлые волосы блестят на солнце, и даже с такого далекого расстояния видно, какой он красивый.

Лея указывает в воздух, и все они запрокидывают головы. Я смотрю за их взглядами и замечаю орла. Он парит прямо над нами: большой, величественный, но меня интересует в первую очередь не птица, а они.

Вскоре Гест открывает багажник и вынимает большой чемодан. Ари берет рюкзак и идет за отцом к гостинице, а затем оборачивается и что-то говорит матери. Петра смеется, тоже оборачивается и что-то кричит в сторону машины.

Лея морщится и, хотя отсюда плохо видно, явно закатывает глаза. Она прячет телефон в карман кофты. Но вскоре так же быстро вынимает обратно и пристально смотрит на экран. Кажется, на какой-то миг она просто застывает. Просто смотрит на телефон, затем быстро озирается, словно опасаясь, что за ней следят. Чего она боится?

Я вздрагиваю, когда она вдруг поднимает голову и замечает меня. Я так быстро отпрянула от окна, что едва не потеряла равновесие, наткнувшись на стол.

Внизу открывается дверь, и я слышу, как Эдда встречает гостей: радостный голос произносит: «Добро пожаловать!» Я поправляю одежду и спешу вниз – помогать ей.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

Приехавший из Рейкьявика судмедэксперт, человек средних лет, высокий, худощавый, сейчас стоял над телом. Сайвар и Хёрд наблюдали за ним с некоторого расстояния, пока он выполнял свою работу. Судмедэксперт нащелкал снимков и взял образцы тканей. Проделывая все это, он, казалось, был погружен в свой мир. Его сосредоточенность была полной, и Сайвар едва смел дышать, опасаясь потревожить. Затем тело унесли в машину: теперь его повезут в Рейкьявик на вскрытие… И лишь после этого судмедэксперт повернулся к Сайвару и Хёрду.

– Что вы можете нам сказать? – поинтересовался Хёрд. – Вы знаете, когда это произошло?

– Ну, точное время смерти назвать довольно трудно. Можно исследовать содержимое желудка, посмотреть, на какой стадии в момент гибели находился процесс пищеварения. Но это я смогу сделать только завтра.

– А примерно?

– Этой ночью. По-моему, где-то часов двенадцать назад.

– Телесные повреждения присутствуют? – спросил Хёрд.

– Только те, которые возникли при падении. Разбитый череп, повреждения на спине. – Он замялся. – Из-за высоты трудно сказать, чем именно было вызвано падение, но положение тела довольно любопытно.

– Да?

– Да. Очевидно, жертва падала спиной вперед. Все повреждения главным образом на спине и затылке, но не на ногах и не на передней части туловища, как бывает, когда человек сам прыгает с высоты.

– Но как вы видите, расстояние до земли здесь немаленькое. – Сайвар запрокинул голову к вершине утеса, но вскоре поторопился перевести взгляд на что-нибудь другое. – Тело не могло перевернуться в воздухе?

Судмедэксперт поморщился:

– Конечно, если высота очень большая, то тело часто переворачивается головой вниз, ведь верхняя часть тяжелее, но как мне кажется, в данном случае все-таки недостаточно далеко до земли. К тому же повреждения на теле этому не соответствуют. Как я сказал, больше всего пострадали именно спина и затылок.

– Как будто его столкнули? – уточнил Хёрд.

– Вот именно, – ответил судмедэксперт. – Как будто жертву кто-то пихнул в грудь.

Сайвар представил себе, как рука ухватила толкнувшего за волосы в тот момент, когда тело рухнуло спиной вперед, за край обрыва, и в конце концов жестко приземлилось на камни внизу. Спина и затылок ударились о булыжник, и череп треснул.

Перед тем как они вновь сели в машину, Хёрд отошел позвонить, а Сайвар остался стоять вместе с Вальгерд – сотрудницей полиции города Снайфедльсбайр, которая одной из первых прибыла на место преступления.

– Вы сейчас в гостиницу? – поинтересовалась она и, когда Сайвар ответил утвердительно, продолжила: – Но вы поосторожнее: я слышала, что журналисты уже выехали.

– Да? – Сайвар не привык, чтоб случаи, которые он расследовал, привлекали внимание СМИ. С тех пор, как он начал работать в отделе расследований, лишь немногие дела становились достоянием общественности. Работа в отделе была совершенно не похожа на то, что показывали в кино и сериалах, по крайней мере в Исландии.

– Ты ведь, конечно, знаешь, кто это, да? – спросила Вальгерд, подняв брови. – По-моему, неудивительно, что журналисты сразу загрузились в машины и мчатся сюда, как только пронюхали про что-то, связанное с семейством Снайбергов.

– Да, очевидно, так и есть. – Сайвару показалось, что с его стороны было глупо не задуматься об этом раньше. Конечно, они не сразу поняли, что эта смерть имеет отношение к семье Снайбергов. Спасательный отряд был вызван среди ночи, когда одного постояльца гостиницы недосчитались во время непогоды, – а под утро поступило известие: найден труп.

– Место происшествия примечательное, – произнесла Вальгерд после небольшой паузы.

– А чем же оно примечательно? – спросил Сайвар, переводя взгляд на Хёрда. Тот был поглощен телефонным разговором и не думал вешать трубку.

– Значит, вы не слышали этих историй?

– Каких историй? – удивился Сайвар.

– Про пустошь Фродаурхейди и скалы Кнаррарклеттир. И про то, как многие заканчивали свою жизнь как раз в этом месте: срывались с обрыва, заблудившись на пустоши. – Вальгерд указала в сторону хутора Будир. – Вот здесь, на южной оконечности мыса, когда-то стоял торговый поселок, и люди ходили за покупками через пустошь Фродаурхейди. Погода порой выдавалась плохая, сбиться с пути легко. И лишь на краю скалы люди понимали, что забрели не туда, но было уже поздно.

– Но в этот-то раз вряд ли было именно так, – заметил Сайвар.

– Очевидно, нет, – кивнула Вальгерд. – Но как это вышло – вот вопрос. Что могло понадобиться здесь среди ночи?

– Да, вопрос интересный, – согласился Сайвар.

– Кое-кто утверждает, что на Фродаурхейди ходят призраки, – рассказывала Вальгерд. – И что призраки заводят заблудившихся людей к скалам Кнаррарклеттир. Не знаю, как там на самом деле, но во всяком случае, с этого обрыва уже сорвалось и разбилось насмерть без малого два десятка мужчин и женщин.

– Ничего себе, – протянул Сайвар.

– Да, – сказала Вальгерд. – Так что место происшествия тут непростое, правда ведь?

Сайвар собрался дать остроумный ответ: он часто пытался так делать. Ведь он был такой человек, который всегда старается разрядить обстановку – правда, не всегда это воспринимали благосклонно. Но сейчас он ничего не смог придумать.

Взгляд постоянно притягивала гора – против его воли. Он не мог оторвать взгляд от бровки обрыва – и стал думать о том, каково это – стоять там на краю, когда внизу простирается вся эта пустота…

– Эй, все нормально? – встревожилась Вальгерд.

– Да, все отлично.

– Мне на секунду показалось, что ты вот-вот упадешь.

– Ни в коем случае, – успокоил ее Сайвар. – Просто голова немножко закружилась.

Вальгерд наморщила лоб, а Сайвар выдавил улыбку. Буквально в последний миг перед тем, как удалось оторвать взгляд от скальной стены, ему показалось, что он различает на краю движение: темную тень, которая исчезла так же быстро, как появилась. Он решил не упоминать об этом.

Двумя днями ранее

Пятница, 3 ноября 2017

Петра Снайберг

Вестибюль в гостинице выглядит стильно и безыскусно. Там высокий потолок и такие же грубые цементные стены, что и снаружи. Пол наливной, серый. Здесь нет ничего, что обычно бывает в вестибюлях гостиниц: ни ковриков на полу, ни картин на стенах, ни других украшений. Разумеется, это нарочно так задумано. Ничто не должно отвлекать от настоящей красоты, видной из больших – до пола – окон: лавового поля, мхов, ледника. Создается впечатление, что ты почти сливаешься с природой.

Единственное, что немного диссонирует с обстановкой – черные люстры от Джино Сарфатти, свисающие с потолка. Мне такой дизайн никогда не нравился. У них такие тонкие и многочисленные рожки, что люстры становятся похожими на многоногих насекомых. Если люстру перевернуть, она будет напоминать паука, у которого слишком много лап.

Пауков я терпеть не могу; я бы выбрала что-нибудь другое. Например, «Амп» от «Норман Копенгаген» или люстру «Артек» от Альвара Аальто.

Женщина, встречающая нас при входе, сама соответствует обстановке: свитер у нее светло-коричневый, волосы серебристые. Ее вид по-своему гармонирует с обстановкой – так же, как и все в гостинице.

– Меня зовут Эдда, – представляется она. – Надеюсь, вам понравится у нас в эти выходные. – Она улыбается, и я уверена, что это приветствие она хорошо отрепетировала. – Мне только нужны ваши имена, чтоб вас зарегистрировать.

Гест сообщает ей имена, и Эдда заносит их в компьютер.

– Кто-нибудь еще приехал? – спрашиваю я.

– Нет, вы первые, – отвечает Эдда, не поднимая на меня глаз.

Я немного удивлена, ведь мои родители выехали раньше. Никто из них не пытался мне звонить. В голове появляется картинка: машины всмятку, дым… кровь… Я имею склонность всегда ожидать худшего.

– Я позвоню маме, – говорю я Гесту и отхожу в сторону. Ожидая ответа, я смотрю на лавовое поле, на котором местами виднеются пятна снега. Вдруг через одно такое белое пятно как будто метнулась черная тень – так быстро, что я даже не успела понять, не почудилось ли. Пульс тотчас участился – хотя я догадалась, что это, наверно, птица или мышь. Но мне все же показалось, что та тень была больше, скажем, величиной с лисицу. Могло такое быть?

От стекла веет холодом, и я отхожу.

– Петра?

– Мама? – Я откашливаюсь: совсем забыла про телефонный разговор! – Ты где?

Вокруг мамы громкие голоса и смех, и я с облегчением вздыхаю, когда она сообщает, что остановилась по дороге перекусить. Она перечисляет имена людей, которых встретила, затем начинает разговаривать с кем-то рядом, хотя я все еще слушаю ее. В конце концов приходится окликать ее, чтоб попрощаться.

– Эту гостиницу, что ли, не достроили? – спрашивает Лея, когда я возвращаюсь.

– Конечно, достроили, – отвечаю я и пересказываю, что прочитала о ней на сайте. – Это дизайн такой: оставить все неотделанным. Идея состоит в том, чтоб ничто не отвлекало от окружения.

– Окружения?

– Да, – говорю я. – Посмотри-ка в окно, Лея. Правда, красиво?

Лея выглядывает ненадолго в окно, но, судя по ее лицу, вид не производит на нее особого впечатления.

К счастью, Эдда, кажется, не слышит нас и по-прежнему улыбается, когда подходит к нам:

– У нас смарт-гостиница. Надеюсь, вы получали имейл с инструкцией насчет мобильного приложения. Вы его установили?

– Конечно, – киваю я.

– Отлично. – Эдда протягивает две карточки и брошюру. – В вашем распоряжении два номера, а это коды, которые надо ввести, когда вы будете регистрироваться в приложении. В брошюрах инструкции, но я убедилась на опыте, что здесь все более-менее понятно интуитивно. Когда вы зайдете в приложение, то можете управлять освещением в комнатах, душем, температурой воздуха и телевизором на стене. Там, например, можно выбрать фильмы и сериалы. Если хотите, Ирма покажет вам гостиницу до того, как вы займете свои номера.

Я оборачиваюсь и вижу: Ирма стоит и смотрит на нас. Она одета в черное: хлопчатобумажную футболку, юбку и колготки, а на груди небольшой бейджик с именем. Она открывает рот, чтоб что-то сказать, но Гест опережает ее:

– Это было бы чудесно.

– Хорошо, – кивает Эдда. – Я велю отнести ваш багаж в номера.

И как по заказу, из комнаты за стойкой ресепшена выходят двое. Один берет багаж, а другой держит поднос с четырьмя стаканами.

– Чай со людом, – поясняет Эдда. – Делается из тимьяна, для вкуса в него добавляется черничный сироп. Все ингредиенты местные, как и почти все блюда, которые мы вам предложим. Прошу вас, угощайтесь.

– О, спасибо, – благодарю я и беру стакан. Чай вкусный: сладкий, свежий, черника и тимьян идеально гармонируют друг с другом. Даже Ари с Леей выдувают все до капли и оставляют на ресепшене пустые стаканы.

Тем временем Ирма представляется нам, и я замечаю, что она нервничает: все время как будто то ли хочет захихикать, то ли не знает, куда смотреть.

– Давайте начнем с банкетного зала, – предлагает она, но осекается. – Нет, лучше с бара.

– Как вам угодно, – улыбается Гест.

«Он тоже это заметил», – думаю я про себя. Следовало бы уже привыкнуть, что люди нас узнают, а я все никак… Мне всегда не по себе, когда кто-нибудь на нас пялится или конфузится. К счастью, большинство стараются это скрыть, но мне известно, что многие нас узнают. По крайней мере меня. Меня вот узнают, а Геста нет. Мое лицо часто мелькает в рекламе, и когда про нас передают новости в СМИ, мое имя называют раньше имени Геста – в том случае, когда Геста вообще упоминают по имени.

Сейчас это уже не смущает его, как когда-то. И все же мне кажется, что он специально подчеркивает, когда мы куда-то отправляемся, что лидирует он. В ресторанах, на встречах с клиентами или когда мы сталкивается со знакомыми в городе. Обычно Гест пытается управлять разговором, быть тем, на кого обращены все взгляды.

Я не против, но все же у меня складывается ощущение, что он пытается что-то компенсировать, как будто ему необходимо дать всем понять, что он тоже важная величина.

– Ну, вот, бар у нас здесь, – показывает Ирма, проводив нас в двери справа от входа. – Он открыт с полудня до полуночи по будням, а по выходным – до часу ночи. Но иногда и дольше, как, например, сегодня и завтра.

С потолка свисают бокалы на штангах из черной стали, а стена за стойкой бара подсвечена зеленовато-желтым и уставлена несчетным количеством бутылок крепкого алкоголя. Чуть поодаль в бетонную стену вделана полка с винными бутылками.

В одном углу камин, а перед ним канапе и глубокие кресла, обтянутые кожей коньячного цвета. Линии чисты, все безыскусно, и каждая вещь служит своей цели. Все выглядит неотделанным, но продуманным. Очень по-скандинавски. Единственное украшение – маленькие рамки, но картин в них нет, вместо них растет мох.

– Это настоящий мох, – объясняет Ирма, заметив, куда направлен мой взгляд. – Я когда впервые его увидела, то сразу: «Ой, а как же его поливать?» Но это просто.

– Да?

– Опрыскивать – и все. – Ирма улыбается, и у меня почему-то возникает ощущение, что она простовата. Как ребенок.

– Здорово придумано, – говорит Гест. – Вообще, у вашей гостиницы весь дизайн интересный.

Мы переходим в банкетный зал, и все время Гест с Ирмой разговаривают. Я слышу, что он рассказывает ей про отель, дизайн которого разрабатывает в Рейкьявике, а потом продолжает говорить о концепциях разных дизайнов. Можно подумать – это он консультант по интерьерам, а не я. Ирме некогда вставить слово, но, кажется, для нее это не важно. Каждый раз, когда наши взгляды встречаются, она улыбается, а губы у нее всегда сжаты, словно она боится показать зубы.

– Мама. – Ари подходит вплотную ко мне. – А нельзя нам просто уйти в свой номер?

– Мы уже заканчиваем, – шепчу я в ответ.

Несмотря на все мои старания, подростки не заинтересовались ни архитектурой, ни дизайном.

– Как тебе? – спрашиваю я Ари.

Он пожимает плечами:

– Ну, круто…

– Правда? – удивленно поднимает брови Лея, услышав наш разговор. – По-моему, пустовато тут как-то. Так…

– Холодно? – заканчивает за нее Ари.

– Это точно.

– Я уверена, что сегодня вечером никакого холода не будет, – обещаю я. – Вот стемнеет – и здесь камин разожгут.

Ни Ари, ни Лея не отвечают, и мы поднимаемся наверх; Ирма показывает нам гостиную и рассказывает, как по вечерам можно сидеть там и любоваться северным сиянием:

– Вечером это самое востребованное место. – В прошлые выходные тут народу было – не протолкнуться, потому что уж больно красивые были сияния. Кажется, на сегодняшний вечер прогноз точно такой же.

– Отлично, – воодушевляется Гест. – Мы здесь сядем и будем любоваться.

– Да. – Ирма улыбается, опускает глаза, и я замечаю, что она краснеет, хотя и не понимаю, отчего.

Мы какое-то время стоим и смотрим в окно. Солнце высоко стоит в небе, его лучи сверкают на волнах моря вдали. Если б я не знала, как на улице холодно, я бы соблазнилась и вышла наружу.

– Ну, вот, вроде бы и все. – Ирма натянуто улыбается и добавляет: – Ну, если только вы не желаете чего-нибудь особенного. Мы можем принести в номера все из бара или кухни. В приложении есть меню, через которое можно заказывать еду.

– Пожалуй, нам достаточно, – решает Гест.

– Спасибо за экскурсию, – благодарю я. – Мы узнали много полезного.

Ирма кивает и стоит в гостиной как вкопанная. Я чувствую, как она провожает нас взглядом, пока мы идем в номер.

– Приятная девушка, – бросает Гест, когда мы отходим на такое расстояние, с которого она нас не услышит.

– Ты так считаешь? – спрашиваю я и резко оглядываюсь назад. Она все еще стоит там, стиснув руки и улыбаясь. – Тебе не показалось… ну, не знаю… что она странноватая какая-то?

– Нет. – Гест поднимает брови. – А тебе показалось?

Я медлю с ответом: не хочу, чтоб вышло так, будто у меня завышенная самооценка, – но во взгляде этой девушки есть что-то, от чего мне не по себе. Она такая настойчивая – как будто не может оторвать от нас взгляда.

– Смотри-ка: это работает, – говорю я и придерживаю дверь для Геста, когда мы входим в номер.

Наши чемоданы уже стоят у дверей наготове. Запах, который встречает нас – некая смесь аромата для дома и крепкого мыла.

Номер отличается от остальных частей гостиницы тем, что в нем есть занавески. Кровать кажется продолжением стены: бетонное основание с матрасом. На половине кровати лежат белое постельное белье и серое покрывало. На них – пластиковая папка и плитка шоколада. От последней я отламываю кусочек, пока разглядываю обложку брошюры.

На ней прабабушка и прадедушка перед своим домом здесь, на Снайфетльснесе. По-моему, на этом снимке они молодые. Я не умею определять возраст людей на старых фотографиях. Ни одежда, ни прически ничего не подсказывают. Лицо дедушки, в последние годы жизни изрезанное морщинами, здесь гладкое, и поэтому трудно узнать черты старика, которого я так хорошо помню. Которого я боялась и старалась не попадаться на глаза. А на этой фотографии нет той суровости, которая потом стала его отличительной чертой.

Я открываю папку и читаю: «Добро пожаловать на семейную встречу…» Вот сведения о бабушке и дедушке: где они жили и когда уехали. Перечислены все их потомки с датами рождения и профессиями. Под моим именем подписано «Архитектор», и я чувствую, что краснею. Сколько раз я твердила маме: не архитектор я! Архитекторы заканчивают университет, учатся много лет. А я, конечно, работаю с ними, но сама всего лишь закончила курсы дизайна интерьеров и вряд ли имею право аттестовать себя как-нибудь иначе, чем «консультант».

– Как тебе? – Гест откидывается на кровать и смотрит на меня.

– Шикарно. – Я пододвигаюсь ближе к краю кровати. Даже шикарнее, чем на фотографиях.

– На подземный гараж похоже, – замечает Гест. – Концепция та же.

– Подземный гараж? – смеюсь я. – Да, я поняла, о чем ты, и все-таки мне нравится.

Я включаю телефон и выбираю в приложении картинку со светильником. Вылезают различные вкладки для верхнего света, стенных светильников, настольной лампы. Я пытаюсь настроить верхний светильник на красный цвет, и в комнате становится чуть светлее. Но эффект меньше, чем я ожидала: за окном еще светло.

– Надо вечером снова попробовать, – предлагаю я. Гест улыбается уголком рта и протягивает ко мне руку. – Я в туалет, – Я притворяюсь, что не замечаю его руки, но чувствую, что он не сводит с меня глаз, когда я встаю.

Когда я возвращаюсь, Гест сидит на кровати.

– Насчет вчерашнего… – начинает он.

– Да нормально все, – улыбаюсь я. – Это я виновата. – Не знаю, правда ли это. Вчерашняя ссора была не похожа на прежние. Вначале мы ссорились из-за того, что Гест поздно пришел домой, потом из-за того, что крыша прохудилась, а под конец скандалили о чем-то совсем другом. В основном обо мне и том, что я делаю или не делаю.

Гест улыбается и снова ложится.

– Иди ко мне, – приглашает он. – Полежим немного.

Я ложусь на кровать рядом с ним, но не настолько близко, чтоб соприкасаться.

Гест закрывает глаза, и вот его грудь начинает вздыматься все медленнее и медленнее. Он всегда умел засыпать быстро, как младенец. И даже во время наших разговоров засыпал посреди фразы.

Солнце светит в окно на белую постель и Геста. На его прямой нос, раздвоенный подбородок и темные волосы, в которых еще нет седины, хотя он на десять лет старше меня.

Сейчас наша разница в возрасте не кажется такой уж большой, но когда мы только начали жить вместе, мне было восемнадцать, а ему двадцать семь. Сейчас, когда я вспоминаю те времена, то удивляюсь, что мои родители ничего не сказали. А что бы я сама сказала, если б у Леи вдруг завелся возлюбленный, которому скоро стукнет тридцать?

Гест из Рейкьявика, и в первые недели наших отношений он ездил в Акранес встречаться со мной. Наши первые поцелуи происходили по вечерам в машине на стоянке близ горы Акрафьятль. Нас окружала кромешная темнота, порывы ветра, время от времени толкавшие машину, и мелкие капли дождя на стекле.

К горлу подкатывает комок, и я закрываю глаза.

И вновь широко распахиваю их, когда дыхание становится более поверхностным, смотрю на потолок и начинаю пересчитывать трещины на потолке, а потом рожки люстры. Пытаюсь думать о другом – о чем угодно.

Комната холодная и неприветливая, почти как тюремная камера. Здешние дизайнеры слишком перегнули палку с этой неотделанностью, и хотя пол здесь с подогревом, а на улице светит солнце, мне зябко.

Отдохнуть не получается. Так что я встаю, снова обуваюсь и выхожу в коридор. Я не делаю попыток разбудить Геста.

Внизу в зале дети уже взяли себе по стакану газировки, и не успеваю я подсесть к ним, как официант приносит и ставит перед ними гамбургер и сэндвич.

– Вы действительно проголодались? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает Лея. – Уже час.

Лея права: время перевалило за полдень. Пока мы были в номере, наверно, кто-то уже приехал.

– Картошки фри хочешь? – Ари пододвигает ко мне тарелку.

– Спасибо. – благодарю я. – Я себе, наверно, попить возьму. За стойкой бара та девушка, которая водила нас по гостинице. Увидев меня, она вздрагивает, чуть не роняет стакан, который держит. Спешит поставить его и подходит ко мне. – Водку с клюквенным соком, – вполголоса заказываю я. – Но безо льда.

Получив стакан, я тотчас отпиваю большой глоток, а потом снова подсаживаюсь к детям.

– Что это? – интересуется Лея.

– Клюквенный сок, – отвечаю я.

Открывается входная дверь. Я слышу неразборчивый шум голосов и смех и сразу чувствую, как вся напрягаюсь. А потом входит мама.

– Здрасте, дорогие, а вы все здесь сидите?

Ее звонкий голос заполняет помещение, высокие каблуки стучат по полу, когда она спешит к нам. Она обнимает каждого, и в нос ударяет запах: розы и цитрусовые. По пятам за ней входит папа и обнимает нас еще крепче.

– Ох, давно же я вас не видела, вы так редко в Акранес заглядываете! – говорит мама, и в ее голосе, как всегда, слышатся нотки обвинения.

– Там же недалеко…

– Ой, Петра! – восклицает мама. – А что у тебя с руками?

– Ничего, порезалась, – отвечаю я.

Мама недоверчиво глядит на меня:

– Небось опять грызть начала?

– Опять? – морщит нос Лея. Она всю жизнь терпеть не может, когда я грызу заусенцы. Говорит, что от этого зрелища ее тошнит.

– Когда твоя мама была в твоем возрасте, я боялась, что она себе пальцы сгрызет, – поясняет мама.

Лея глядит на мои пальцы в пластырях, так что я прячу их под столом. Но, к счастью, я могу не отвечать: пришли мамины сестра и брат – Оддни и Ингвар, со своими супругами. Они все требуют поцелуев и объятий, шумны и назойливы.

– Вы где-то останавливались? – спрашиваю я. – Вы же вроде раньше нас выехали?

– Так и было, – отвечает папа. Выражение у него насмешливое, и я сразу замечаю, что и у сестры, и у брата глаза слегка покраснели, а лица лоснятся.

Я смотрю на папу, спрашиваю взглядом «Правда?», и тот кивает. Затем мы оба провожаем взглядом Оддни, направившуюся к бару.

В последние разы, когда я виделась с мамой, она только и говорила, что о проблемах с алкоголем у Оддни и этом ее новом муже, который ничуть не лучше.

– Значит, вот какие у нас будут выходные, – шепчу я папе.

Он тихонько посмеивается и мотает головой:

– Нет-нет. За твою маму я не переживаю, но ведь ты знаешь, каковы… некоторые.

Я киваю в ответ. Затем я слышу, как знакомый голос окликает меня по имени, и оборачиваюсь. И чувствую, как начинает биться сердце: я вижу Стефанию.

– Стеффи? – удивляюсь я. Ее имя так привычно ложится на язык, хотя я уже много лет не произносила его вслух.

– Давно же мы не виделись! – Она быстро обнимает меня, затем отходит на шаг, разглядывает. – А ты не изменилась.

Я изображаю деланую улыбку. Это звучит как похвала, но на самом деле нет. В подростковом возрасте я была застенчивой, робкой. Одевалась так, чтоб меня не замечали, была полновата, а моя кожа расцветала подростковыми прыщиками. Большинство тех, кто смотрит на фотографии, где мне шестнадцать лет, не верят, что на них я.

– Я не была уверена, приедешь ли ты, – говорю я.

– И я тоже, – усмехается Стеффи. – Но я просто не могла не приехать. Как часто мы вообще вот так собираемся все-все?

– Вот именно. – Я ощущаю, как же я все-таки скучала по ней, несмотря ни на что. Скучала по ее веселому характеру.

– В смысле, по сравнению с тем, как это когда-то было… – вздыхает Стеффи. – А еще я услышала, что Виктор здесь тоже будет, и решила: значит, надо ехать! Нам надо втроем пропустить стаканчик.

– Я…

Стеффи отводит от меня взгляд прежде, чем я успеваю что-то сказать, и окликает маму по имени. Она смеется и наталкивается на меня, проходя мимо.

Кровь приливает к лицу, когда я соображаю, каким же бессодержательным разговором меня «осчастливила» Стеффи. Я смотрю, как она обнимается с моими родителями, улыбаясь и хохоча. Если кто-то и не изменился, так это как раз она. Она в точности такая, как когда мы были моложе.

– Мама? – Ари испытующим взглядом смотрит на меня.

– Я… – Голоса почти нет, и я прочищаю горло, а потом говорю: – Я скоро приду.

Я быстро направляюсь в туалет и закрываюсь там.

Смотрюсь в зеркало и вижу, что, несмотря на макияж, лицо покраснело и блестит. «Не надо так, – говорю я себе. – Не допускай, чтоб она опять так на тебя влияла».

Но я не могу иначе. Со Стефанией связаны все мои воспоминания о юности. Мы каждый день проводили вместе. И хотя в это трудно поверить, по-моему, мы чаще спали на одной кровати, чем отдельно. У нас был общий платяной шкаф, обеды, мы вместе ходили на гимнастику, ездили на каникулы. И даже Рождество справляли вместе. Когда я думаю о ней, ощущаю вкус фруктового льда, запах хлорки в бассейне и песок под пятками во время наших игр на пляже Лаунгасанд.

Когда снова открываю глаза, все черно. Я несколько раз моргаю и чувствую, как паника запускает в меня свои когти. Хватаюсь за раковину. Не сразу соображаю, что ничего страшного не случилось. Я не ослепла. Просто в туалете выключилась лампочка, а поскольку окон там нет, то и дневной свет туда не проникает, и темнота совсем кромешная.

Ощупью добираюсь до двери и открываю. Когда выхожу на свет, облегчение столь велико, что я испускаю радостный вздох. Сердце вновь начинает биться ровно, и после того, как я проделываю небольшую дыхательную гимнастику, перестает кружиться голова.

Свой страх темноты и тесноты я никогда не могла объяснить. К счастью, я научилась по большей части контролировать его. Мой дом состоит из широких открытых помещений. И в этой гостинице помещения в основном также большие и открытые. Поэтому я не могу понять, отчего я чувствую себя здесь как будто взаперти. Как будто в этой обстановке мне от чего-то тесно.

Лея Снайберг

– Моя кровать, – говорит Ари, когда мы возвращаемся в номер, и ложится на кровать у окна.

– Отлично. – Я радуюсь, что мне не придется спать у окна.

Что бы там ни думали мама с папой, никакая эта гостиница не шикарная. Ну, может, тут шикарно фотографироваться и все такое. Ари меня только что сфотографировал, и этот бетон на заднем плане выглядит отлично. Но я все-таки ожидала, что в номерах будет поуютнее. Что там будут пледы в тон, мягкие кресла. А номера такие же, как и все остальное, сплошной бетон – только все черно-белое, стерильное.

Когда я думаю о том, что куплю собственную квартиру, я скорее представляю себе стены, покрашенные в темный цвет, зеркала в позолоченных рамах и диван, обитый бархатом. Чтоб было как во дворце – правда, конечно, не настолько нелепо. Не понимаю, почему все обязательно должно быть такое светлое, открытое, омытое лучами солнца, как будто человек целый день должен торчать на свету. Разве это не утомительно?

И еще эти огромные окна в гостинице. Сейчас светло, и можно любоваться лавовым полем и горами, но мне все равно это кажется каким-то неуютным. Как будто на лавовом поле может кто-то стоять и подглядывать за тобой, а ты и не заметишь. А когда стемнеет, то вообще станет непонятно, не стоит ли кто-то под окном. И будешь ты как актер на сцене или зверь в клетке.

Наверно, у меня просто воображение разгулялось. Кому вообще охота торчать на лавовом поле посреди зимы?

Ари все еще ест эту свою закуску, комната наполняется ее запахом.

– Когда ты наконец наешься? – Я раздраженно смотрю на него.

– Никогда, – усмехается Ари.

Вдруг включается душ, и я вздрагиваю.

– Что это? – Я встаю и бросаю взгляд в сторону ванной. Там кто-то есть? Я в эту ванную даже не заходила, просто заглядывала в полуоткрытую дверь.

Но вот я замечаю выражение лица Ари и вспоминаю, что здесь все управляется через приложение. Я швыряю в него подушкой:

– Придурок!

Он смеется и начинает мудрить с освещением. Настраивает его на красный, фиолетовый, потом на зеленый:

– Ну что, круто?

– Ну, немного. – Я укрываюсь одеялом и проверяю телефон. От Биргира пока ничего не пришло, зато меня ждут несколько сообщений от Гюлли58.

По той крупице информации, которую я запостила, он правильно определил гостиницу. Он явно хорошо знает здешние места и упоминает какие-то скалы в море, которые здесь недалеко. Они называются Сварталофт и Лоундранги. Пишет, что нам надо полюбоваться Дьюпалоунским пляжем и посидеть в кафе на берегу. Говорит, что он сам часто туда ездит попить какао и что он, скорее всего, будет там потом, если мне вдруг захочется сказать ему «Привет!».

Я не отрываю глаз от сообщений и чувствую, как по спине пробегает холодная дрожь. Впервые меня посещает мысль: «А вдруг он и в самом деле сюда приедет? А вдруг он попытается меня найти?»

Нет, это вряд ли. Никто же не может настолько рехнуться?

Я пытаюсь выяснить, кто он, но профиль у него закрыт, а добавлять его в «друзья» я не хочу, чтоб не давать повода на что-то надеяться. Единственная видная там фотография сделана на улице; на ней черная церковь с белыми окнами и дверьми. Я знаю про этого человека только то, что его зовут Гюлли, что он, очевидно, родился в 1958 году, судя по его нику. Я считаю в уме – и у меня шок, когда я понимаю, что ему пятьдесят девять лет.

Пятьдесят девять! Это же почти шестьдесят!

Я некоторое время пялюсь на его имя, а потом нажимаю на кнопку «Заблокировать». Больше он не сможет посылать мне сообщения!

Я кладу телефон на стол и получше укрываюсь одеялом.

Хотя я и забанила Гюлли58, легче мне не стало. Я закрываю глаза и стараюсь не думать о том, что он теперь знает, где я. Но хотя сейчас я его заблокировала, велика вероятность, что уже поздно.

Петра Снайберг

Волосы у Геста влажные, на нем белая футболка, мокрая на спине, потому что он не вытерся как следует.

– Ты поспать успел? – осведомляюсь я.

– Чуть-чуть. А потом в душ сходил.

– И хороший тут душ?

– Отличный!

Гест вынимает из сумки шерстяной свитер с горлом и надевает его. У меня есть такой же свитер, только другого цвета. Их подарили мои родители на прошлое Рождество, и если я не ошибаюсь, такие же свитера есть и у них самих. Так что будем мы, наверно, как телепузики: в одинаковой одежде, только разных цветов.

– Мы скоро пойдем, – напоминает Гест.

– Знаю. – Первый пункт программы семейной встречи Снайбергов – пешая прогулка к Хетльнар[7]. – Немного прогуляться будет полезно, – добавляю я, улыбаясь Гесту.

– Разве нам не надо быть внизу в три часа? – Он не улыбается в ответ.

– Да, – отвечаю я. – Таков план. Я скоро вернусь.

Гест кивает и выходит.

Дверь медленно закрывается, и какой-то миг я смотрю в пустоту на том месте, где он стоял.

Много лет будущее было весьма предсказуемо. Как заполненная анкета. Конечно, не в мелочах, но крупные детали были предопределены. Брак, работа, дети. А теперь как будто эту анкету кто-то отнял и все вымарал или пропустил через шредер, и никакой определенности больше нет.

Но, может, будущее и не всегда было предсказуемым. Может, это только часть того самообмана насчет стабильности и бессмертия, который человек создает себе. Мне следовало бы лучше других знать, насколько переменчива жизнь. И как быстро все меняется.

Я отгоняю эти мысли и надеваю пиджак, алый, как и свитер. Облачаюсь в прогулочные брюки и повязку на уши из лисьего меха – подарок Геста, еще с тех времен, когда он порой устраивал мне сюрпризы.

В коридоре я встречаюсь с Виктором и Майей.

– К прогулке готова! – усмехается Виктор. Сам он в черной спортивной ветровке и в головной повязке, черные волосы слегка взлохмачены.

Мы идем вместе по коридору, и на какое-то время воцаряется неприятное молчание.

– Дорога тут красивая. – Я прочищаю горло. – И гостиница отличная. Оригинальная такая.

– Да, конечно, ты же сейчас в этой области работаешь, – соглашается Виктор. – Жилища для богачей дизайнишь… Ой, то есть – прибежища. Проектируешь прибежища.

– Ах, Виктор… – Я мотаю головой. Словечко «прибежище» предложил Гест. Он сказал, что надо найти какое-нибудь такое слово, которое ассоциировалось бы у людей с нашей фирмой, было определением нашей деятельности.

Виктор подмигивает мне:

– Нет, честно. По-моему, все, что ты сделала, – это правда круто. Я всегда знал, что ты далеко пойдешь.

– Спасибо. – Я так скучала по тому настрою, который он мне дарит. Когда мы были моложе, он обладал исключительной способностью всегда подбодрить меня.

Судя по тому, что в вестибюле гвалт и хохот, большая часть семьи уже в сборе. Вот мама, ее брат и сестра, их супруги и дети. Много людей, которых я, по правде, плохо знаю, но которые имеют прямое отношение ко мне. И вдруг я как заору: меня кто-то схватил за талию и ущипнул.

Обернувшись, вижу ухмыляющееся лицо Смаури:

– Что, серьезно? Мы для такого не староваты?

Смаури хохочет, обнимает меня за плечи, стискивает:

– Нет, Петра. Мы для такого никогда не состаримся.

Смаури на два года старше, но мне часто кажется, будто он не старший, а младший брат. Он – тот, кто по мнению родителей всегда поступал правильно: окончил вуз за границей, женился на девушке, с которой был вместе с самого колледжа, устроился на хорошую работу в семейной фирме, а потом завел ребенка. Все как по нотам; ни шагу из правильной колеи. Хуже всего в этом – Смаури великолепен, так что я отлично понимаю, почему он у родителей любимчик. Он напоминает мне Ари: всегда весел и заражает всех вокруг своей радостью.

Я здороваюсь с маленьким племянником в рюкзаке-переноске на спине у Смаури. Арнальду всего два годика, он первый ребенок в семье. Вот еще одна причина, почему мне всегда кажется, что я гораздо старше: у Смаури младенец, а мои дети уже подростки.

– А где Ари и Лея? – спрашивает Смаури.

Я осматриваюсь вокруг и вижу, что Гест разговаривает со Стефанией. Она стоит ко мне спиной, и я вижу, что она рассказывает какую-то историю. Она всегда увлекательно рассказывает.

Ее волосы, забранные в хвостик, покачиваются при движении головы. Когда мы были моложе, она отпускала волосы до самой поясницы и всегда носила их распущенными. Сейчас ее волосы короче, но того же красивого цвета: как темное вишневое дерево или махагони.

Конечно, Гест и Стефания виделись и раньше, но давно. Я пытаюсь вспомнить, когда именно, но не могу. Зато я отлично помню, как Гест впервые увидел Стефанию. Мы тогда только начали с ним встречаться, и Стефания потребовала, чтоб я показала ей его. Гест приехал в Акранес на старом «Шевроле». Он забрал нас у магазинчика, где мы обе стояли с лакрицей и апельсиновой газировкой – пить ее меня приучила Стеффи. Я помню, как волновалась: ведь Стеффи вечно была недовольна парнями, которыми я увлекалась, а в тот период мне было важно получать ее одобрение.

Я села на переднее сиденье, а Стеффи на заднее, но наклонилась вперед, так что ее голова оказалась почти между нами. Когда позже тем вечером Гест подвозил нас домой, она сказала: «Нормальный парень, Петра, во всяком случае, уж получше предыдущего». И все это сопровождалось жуткой ухмылкой. Тогда я поняла, что надо держаться от нее подальше.

– Наверно, дети все еще у себя в номере, – отвечаю я на вопрос Смаури. – Надо бы проверить.

Номер Леи и Ари в самом дальнем конце коридора. Я дважды стучусь и прислушиваюсь. Ни звука, даже гомона толпы в вестибюле не слышно: ведь спальную зону отделяет массивная дверь.

– Лея! – зову я и снова стучусь. – Ари!

Я слышу шаги, вздрагиваю и оборачиваюсь. Идущий по коридору мужчина явно ровесник моего папы. Его одежда грязная, словно он работал на улице.

Это не родственник, так что, наверно, он один из сотрудников гостиницы – но его облик диссонирует со всеми, кого я до сих пор видела. Здесь весь персонал опрятный и приветливый, а этот – полная противоположность. И смотрит он на меня с выражением такого отвращения, что кажется – вот-вот бросит мне в лицо что-нибудь оскорбительное.

– Что? – Дверь номера Леи и Ари вдруг распахивается, и передо мной вырастает Лея.

На миг я теряю дар речи. Присутствие того мужчины за спиной настолько угрожающе, что я не могу выдавить из себя ни слова.

– Мама? – Лея ждет ответа.

– Я… Я просто хотела уточнить, идете ли вы с нами, – произношу я, когда шаги по коридору удаляются. – Там внизу уже все в сборе.

– Да, мы просто одеваемся, – объясняет Лея, хотя одежда на ней явно не походная.

Я велю ей поторапливаться, а она бормочет в ответ что-то нечленораздельное.

Снова оставшись в коридоре одна, я окидываю его взглядом и гадаю, куда пошел тот мужчина и кто он вообще. Я всегда хорошо чувствую людей, и от этого человека мне не по себе. По-моему, он меня узнал.

А сейчас, думая об этом, я понимаю, что мне было как-то не по себе с того момента, как мы вошли в эту гостиницу и даже раньше, так что, наверно, дело не только в мужчине.

Я не могу сказать, в чем причина, может, в самом месте или в гостинице: на фотографиях она казалась такой изысканной, а в действительности здесь атмосфера холодная и неуютная. Лея права: среди этих высоких бетонных стен человеку нехорошо. А может, мои чувства вызваны тем, что я снова среди родни и ощущаю, как воспоминания, которые мне хотелось стереть из памяти, грозят вырваться на поверхность.

Ирма, сотрудница гостиницы

Погода портится; в окнах кафетерия воет ветер. Моря отсюда не видно, но мне кажется – оно сейчас темное, и волны в белой пене. Я вижу, как за окном чайки нарезают круги в воздухе. Наверно, они что-то нашли на лавовом поле: мышку или птичку. Однажды я застала их за тем, как они терзали дохлую норку.

Я пристально всматриваюсь в лавовое поле, но не вижу ничего, что могло привлечь внимание чаек. В тот день, когда я сюда приехала, я видела лисицу: она стояла передними лапами на камне и смотрела на меня. Ее мех был серым с белыми пятнами: она меняла зимнюю шубку на летнюю.

Я наливаю в кружку кипятка и грею о нее пальцы. Небольшая передышка – пока постояльцы не вернулись с прогулки, пока не надо готовить зал для банкета.

– А что это ты пьешь?

Мне даже не надо оборачиваться, чтоб понять, что это Элиса.

– Чай, – отвечаю я. – Мятный.

Элиса садится напротив и наблюдает за мной. Я привыкла, что она не спускает с меня испытующих глаз. И не обращаю на это внимания.

– А когда ты снова домой? – спрашивает Элиса.

– Домой?

– Ну, туда, где ты раньше жила. – Элиса сметает крошки со стола в кучку. – Ведь здесь, в гостинице, никто долго не живет. Рано или поздно все разъезжаются по домам.

Элиса сама не подозревает, насколько глубоко затронула личную тему. Для меня слово «дом» имеет так много разных значений! Наверно, поэтому я столько лет и была такая потеряная, как бездомная кошка.

В городе я сменила шесть квартир, всегда снимала, никогда не могла накопить денег. Жила от зарплаты до зарплаты и едва сводила концы с концами.

Когда я думаю о «доме», то вспоминаю ту квартиру, в которой дольше всего жила с мамой – ту, с двумя спальнями, в многоэтажном доме. Ребенком я была счастлива – и это странно, ведь сейчас я понимаю, что жили мы плохо. По крайней мере, если сравнивать с тем, что сейчас входит в понятие «жить хорошо». Мы были небогаты, но я не помню, чтоб от того я была несчастна, – разве что потом, когда я достаточно подросла, чтоб понять это.

Порой я думаю, что дело было не в маме, а в учителях и ребятах в школе. Я не задумывалась, какая на мне одежда, пока одноклассники не стали из-за нее дразнить. Я никогда не сомневалась в маме, пока не подросла и не познакомилась с семьями, где царил порядок, все было по полочкам, ужин всегда в семь часов и постельное белье чистое.

Я была счастлива, пока мою жизнь не начинали сравнивать с другими. Медленно, но верно в мое сознание вбили, что я живу плохо…

– Может, я и вовсе не уеду домой, – отвечаю я Элисе.

Кажется, мой ответ ее устраивает, и она спрашивает, можно ли ей попробовать мой чай. Отпивает глоток, и ее лицо принимает философское выражение:

– Нормальный чай. Немного на зубную пасту похож.

Я смеюсь.

– Принеси из подвала бутылки! – От этого возгласа я вздрагиваю: я не заметила, как вошел Гисли. Мужа Эдды улыбчивым или приветливым не назовешь. Из-за густых бровей у него на глазах всегда как бы тень, и я до сих по не разглядела, какого они цвета. Может, поэтому он мало общается с постояльцами, в основном занимается в гостинице текущим ремонтом и приводит в порядок двор. Кажется, в чистой одежде я его никогда не видела.

Когда я встретила его впервые, с трудом поверила, что он муж Эдды. Но Элиса показала их старые фотографии, и теперь я знаю, что когда-то он выглядел совсем по-другому. Тридцать лет назад он был юным и симпатичным.

Большая часть того, что я знаю об этой семье, пришла от Элисы. Она рассказала мне, что ее мама – дочь Эдды и Гисли – погибла, когда Элиса была еще совсем маленькой.

Однажды вечером, за стаканом молока с печеньем здесь же в кафетерии она шепотом поведала мне эту историю:

– Мне был всего один годик, – рассказывала она, слизывая молочные «усы» с верхней губы. – Тогда мама жила у бабушки с дедушкой дома, потому что я была маленькая, а маме надо было на работу ходить. Однажды она проснулась рано и вышла, пока я спала. Она стала переходить улицу совсем рядом с нашим домом, и тут – бум! – Элиса так хлопнула в ладоши, что меня чуть кондрашка не хватила.

– Бум?

– Угу, – кивнула Элиса. – Машина…

– Ее сбили?

– Да. Автобусом. Она сразу умерла. И поэтому я все время так и живу у бабушки с дедушкой. Бабушка говорит, что когда мама умерла, дедушка очень изменился. Ты заметила: он всегда ходит с кислой миной? Никогда не улыбается, и бабушка говорит, что его улыбка умерла вместе с мамой. Как по-твоему, это правда? Я вот не думаю – ведь улыбки не умирают, как люди.

Для меня стало неожиданностью, с какой непосредственностью Элиса рассказала об ужасной гибели своей матери. А потом просто положила в рот второе печенье и начала болтать о чем-то совсем другом. Но, конечно, когда это произошло, она была еще совсем маленькой. Так что, наверно, не стоит ожидать, что она сильно горюет.

– Бутылки! – напоминает Гисли, наполняя свою кружку.

– Да, – отзываюсь я, встаю, пока он садится, и открываю дверь в подвал.

Каменная лестница в подвал такая узкая, что между стенами даже нельзя расставить руки во всю длину. На одной стене висят на крючках рабочие робы, пахнущие смазочным маслом и сыростью.

Я нажимаю выключатель на верху лестницы. Лампочка несколько раз мигает, а потом разгорается по-нормальному, и подвальное помещение озаряется желтым светом. Там в углу большой морозильник, стеллажи с разными предметами, полки для винных бутылок и забытые чемоданы. Пакеты с одеждой, которую постояльцы оставили на полу; на стеллаже – даже целых два планшета и несколько пар наушников, а также корзинка с драгоценностями. Судя по всему, некоторые люди не замечают, что забыли какую-то вещь, и не пытаются ее вернуть, даже если она дорогая.

Едва я спускаюсь по лестнице, меня встречает запах сырости и земли. Я беру корзину для белья и начинаю в нее укладывать винные бутылки. Услышав за собой звук, я вздрагиваю.

– Боже мой, ну и испугалась же я! – произношу, увидев, что на лестнице стоит Гисли.

Он не обращает на это внимания, бурчит что-то и начинает сдвигать вещи на одной из полок. Я продолжаю заниматься вином и кладу в корзину еще пару бутылок.

Не знаю почему, но когда мы оказались в подвале вдвоем, атмосфера сразу же стала какая-то напряженная. Мне и до этого было не по себе, но сейчас я вдруг ощутила, что пора скорее бежать отсюда.

Гисли мне не нравится – хотя я и не могу в этом признаться, не испытав угрызений совести. Он мне ничего не сделал. Мне бы пожалеть его: ведь у него дочь погибла… Мне бы восхититься, как они с Эддой после всего этого взяли внучку к себе и воспитали… Но в его взгляде и его присутствии есть что-то неприятное.

Я поднимаю корзину; бутылки звенят. Гисли, кажется, нашел, что искал: он держит старинный на вид бинокль и разглядывает. Когда я прохожу мимо него, он останавливает меня, схватив за плечо.

Хватка у него крепкая, рука тяжелая. Он стоит ко мне так близко, что я чувствую запах его дыхания, когда он произносит:

– И крепкого захвати.

– Крепкого?

– «Хендрик». Или «Бомбей».

Я соображаю, что он напоминает мне насчет джина, и киваю. Он не отпускает мое плечо, пока я не делаю шаг назад. Быстро окидываю полки взглядом, пытаясь отыскать нужную бутылку.

– Они в морозильнике, – подсказывает Гисли.

Он откладывает бинокль и открывает морозильник. Тянется за бутылками, затем поднимает их и отряхивает от инея.

– Наверняка они крепкого захотят, – произносит он, не глядя на меня. – Наверху должно быть много виски, но проверь, есть ли какой-нибудь коктейль.

Я киваю, и Гисли поднимается по лестнице. Когда он уходит, мне становится легче, и я нахожу, что искала. Этот подвал мне ужасно не нравится, и я тороплюсь.

Вдруг лампочка гаснет, и я остаюсь в кромешной темноте. В тот же миг я слышу, как дверь подвала с громким грохотом захлопывается.

Я совсем не рада, что оказалась здесь заперта. Пульс отдается в ушах. Я стою как громом пораженная не могу двинуться, не решаюсь позвать на помощь. Я развожу руки в стороны, двигаюсь вслепую и нащупываю перед собой деревянные полки. Начинаю продвигаться вбок, но останавливаюсь, услышав шум. Тихое царапанье где-то поблизости. Мышь.

На этом лавовом поле они повсюду. Гисли всегда расставляет вокруг машин мышеловки, чтоб они не забрались внутрь. И ситуация не меняется, хотя каждое утро во всех мышеловках лежит по мыши: крошечные тельца, раздавленные сталью. Я стараюсь на них не смотреть.

Я собираюсь с духом и ощупью продвигаюсь вперед, пока не натыкаюсь ногой на нижнюю ступеньку лестницы.

Когда я поднимаюсь, Элиса по-прежнему сидит в кафетерии и пьет молоко. Увидев меня, она улыбается и облизывается.

– Элиса, это ты дверь захлопнула? – спрашиваю я, и тон выходит более резким, чем хотелось. У меня до сих по стучит в ушах и мерещится шорох мыши, хотя я и закрыла за собой дверь в подвал.

Элиса улыбается и мотает головой, но я вижу: это неправда. Я всегда вижу, когда говорят неправду.

Триггви

План таков: пройти два километра от Артнастапи до Хетльнар. Мы начнем путь от статуи Баурда Снайфетльсауса[8], оттуда пойдем вдоль моря, через лавовое поле, и выйдем на взморье в Хетльнар. Это красивая дорога, короткая и довольно легкая. Хотя совсем безопасной ее не назовешь: тропинка проходит вдоль отвесного скального обрыва, за которым только студеное море. Здесь не место ни малышам, ни пьяным, ведь проще простого оступиться и упасть.

К счастью, Оддни после сна освежилась, хотя от нее все еще пахнет выпивкой и глаза мутноваты. Когда мы познакомились, мы сначала пили вместе, но я уже почти год веду трезвый образ жизни, хотя и не хвастаюсь этим. Год – это мало, и я не сказал бы, что это привело к таким большим переменам, как считают некоторые.

Наверно, я не так уж много выпивал, чтоб эти перемены сразу бросались в глаза. Я никогда не пропускал работу, никогда не давал другим, кроме Оддни, видеть меня пьяным в стельку. В загул я уходил только дома по выходным, в одиночестве перед телевизором. И никогда это никому не мешало. Хотя я подозреваю, что иногда по понедельникам от меня исходил запах, но мне об этом никто не говорил.

А Оддни все еще выпивает. Я хочу, чтоб она бросила сама, а не из-за меня.

– Нормально все, – говорит Оддни, когда я пытаюсь взять ее под руку в тот момент, когда мы отправляемся на прогулку.

Я знаю, почему пил сам, но не могу толком ничего сказать насчет Оддни, хотя мы с ней вместе уже больше года. Мне кажется, мы с ней еще так мало времени вместе и до сих пор знакомимся друг с другом. Судьба свела нас, когда Оддни позвонила к нам в мастерскую, чтоб обновить старое кресло. Я иногда занимался такими заказами: давал старым вещам вторую жизнь. У меня работает обойщик мебели, который способен за небольшую сумму буквально сотворить чудо. Кресло, которое привезла Оддни, представляло классический образец исландского дизайна. Качественно сделанная вещь, и чинить ее – одно удовольствие. Я расстарался, тщательно все зашлифовал, нанес олифу, и оно стало как новенькое.

Пока работа шла, мы с Оддни познакомились. Ей было интересно, чем я занимаюсь, ей хотелось смотреть, как я наношу олифу, и она долго обсуждала материал для обивки. В конце концов выбрала голубую материю с узором.

Когда она приехала забирать кресло, она, к моему удивлению, предложила пропустить где-нибудь стаканчик. «Надо это отметить», – объяснила она.

И мы отметили. Ох как мы отмечали!

– Мне надо вот с ними поговорить, – заявляет Оддни и убегает. В сумочке у нее фляжка, к которой она время от времени прикладывается.

Толпа останавливается, и я смотрю на залив. Солнце еще высоко, хотя в это время года оно заходит быстро. Поверхность моря омыта лучами, плеск волн сливается с криками чаек. Я вдыхаю его запах: как следует наполняю легкие прежде, чем выдохнуть.

– Триггви?

Я немного в стороне от остальных, и ко мне подходит Эстер.

– Красиво здесь, – говорю я.

– Да. – Эстер откашливается. – Ну… Как Оддни в последнее время?

– Как?

– Да. По-моему, она… – Эстер вздыхает. – Как будто пить стала больше. Тебе так не кажется?

Я не знаю, что и ответить. А она и впрямь стала больше пить?

– Я не уверен, – произношу я.

– Ну, вы, конечно, вместе не так долго. – Эстер понимающе смотрит на меня. – Прости, я не то хотела сказать… Я хочу сказать: тебе, наверно, трудно судить…

– Наверно. Год – это мало.

– Да, конечно, – кивает Эстер. – Просто… Я боюсь, Оддни плохо восприняла…

– Что именно?

– Ну, насчет фирмы. – Эстер трет переносицу. – Ее никто не собирался оттуда выживать. Но я подумала, что, может, для нее лучше, если это не будет над ней висеть. Оддни же никогда… Ну, как бы выразиться? Никогда не интересовалась бизнесом, ведением дел. Мы с Ингваром оба работали там временно. Я даже не помню, когда Оддни в последний раз являлась на заседание правления фирмы.

– Да, конечно.

– Так что я думаю… мы думаем, что, может, ей захочется просто забрать свою долю в бизнесе деньгами и… и поехать в путешествие или что… – продолжает Эстер. – Это ведь не такая плохая идея?

– Нет-нет, – заверяю я. – Вовсе нет.

– Ты мне сообщишь, если ситуация ухудшится?

Я киваю, наблюдаю за Оддни, которая идет чуть впереди, и замечаю по ее походке, что она слишком уж часто прикладывалась к своей доброй фляжке.

Порой я думаю, что, наверно, в юности между детьми в этой семье что-то произошло. Почему двое из них так близки, и у них нет друг от друга секретов, а Оддни – такая, какая есть. Она ведет себя как подросток-бунтарь.

Я совсем не понимаю брата и сестру Оддни – этих Ингвара и Эстер. Они вежливы и приветливы, этого не отнять, но у меня всегда такое ощущение, что за оболочкой там что-то бурлит. И что в воздухе как будто повисли невысказанные слова.

У меня такая теория, что они все похожи на своего отца: сильные, решительные, уверенные в собственном превосходстве. Судя по тому немногому, что Оддни рассказала о своем детстве, я догадался, что ее отец – человек строгий и холодный. Не то чтобы Оддни сама его так охарактеризовала. Она никогда не говорила о нем ничего плохого прямым текстом. Просто как бы невзначай проговаривалась, что ее в детстве пороли – хотя раньше такое в принципе было распространено – и наказывали, запирая в комнате.

Но особенно мне врезалось в память одно. Один эпизод, о котором Оддни рассказала, изрядно залив за воротник. В подростковом возрасте она однажды тайком сбежала на свидание с парнем. Когда она поздно вечером вернулась домой, отец уже поджидал ее. И пока ее брат с сестрой спали, он взялся за ремень.

Больнее всего Оддни было не от самой порки, а от того факта, что ее наказали, ведь брата и сестру не наказывали. Она бормотала: «Я так и не поняла, почему папа меня всегда наказывал, а их – нет, чего бы они ни наворотили. Вот что со мной было не так? Чем я провинилась?»

Петра Снайберг

В итоге как-то получилось, что я стала идти рядом с Майей. Виктор убежал вперед: я вижу, как над толпой мелькает его черная шевелюра. Он высокий – выше других в нашей семье, ведь строго говоря он никому из нас и не родственник, и гены у него совсем другие.

– И как же вы познакомились? – спрашиваю я после нескольких секунд неловкого молчания.

Кажется, Майе такая тема нравится.

– На тренировке, – отвечает она. – Мы оба в один клуб ходили.

– Клуб? А что за клуб?

– Мы там боевыми искусствами занимались.

– Правда? – удивляюсь я. Я понятия не имела, что Виктор интересуется боевыми искусствами, и уж тем более – сам занимается. Тот Виктор, которого знала я, вообще никаких тренировок терпеть не мог. На уроках физкультуры мы прокрадывались в тренажерный зал и ложились на штабель матов. Но тогда он был другим: длинным, худощавым. Как тростинка. А сейчас у него побольше мышц, так что я бы подумала, что он ходил на какой-нибудь фитнес.

– Да, – продолжает Майя. – После одной тренировки он предложил подержать грушу. Я хотела получше отработать удар. Ну, знаешь, вот этот – рукой.