Красная книга. Поэзия, проза бесплатное чтение

Редактор Елизавета Швецова

Дизайнер обложки Черкашин Сергей

Составитель Елизавета Швецова

© Ива, 2025

© Черкашин Сергей, дизайн обложки, 2025

© Елизавета Швецова, составитель, 2025

ISBN 978-5-0065-5777-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

от редактора

«Красная книга» – откровения, упорядоченные взрослением. Каждое прочтение вызывает волновые переживания – динамика сменяется статикой. Трепет, воодушевление, волнение, фриссон.

Рекомендую читать последовательно и возвращаться к любимым местам, тем самым закрепляя чувственные интерпретации рождаемых образов.

«Красная книга» будто вдохновляет вырваться из оков навязанных системами паттернов и сконцентрироваться на том, что вот-вот может исчезнуть внутри.

от автора

В Красной книге собраны редкие, находящиеся под угрозой исчезновения скопления букв, слогов, междометий, символов, пробелов, слов. Они обитают на неплодородной земле, лишены света и разумной причины быть.

Они появлялись не по воле их создателя, не по воле их природы. Они не выбирали свою форму, не выбирали свой звук, не выбирали обстоятельства своего появления.

Часть из них найдена в ходе макулатурной экспедиции и представлена в этом сборнике, часть – безвозвратно утеряна.

Со странной и неказистой любовью к этим редким и исчезающим созданиям,

Ива.

Красная книга – просто книга.

Является художественным произведением в руках

читателя, ничего не пропагандирует и ни к чему не призывает.

Всё в ней лишь во имя искусства и поиска истинного,

живого, неподдельного.

_каф

Этот цветок жив против здравого смысла. На отравленной земле, без воды, он жестоко сокрыт от солнечных лучей дверцами шкафа. Его корешки догрызает моль. Там, где он растет – вечная ночь. Там, где он растет, не проливаются дожди. Его лепестки пожелтели и ссохлись, его сгнивший стебель источает невыносимую вонь.

Он жив, как круглый идиот или великомученик, который, на закате жизни, погибая от тысячи проказ,

одиночества, нищеты, бесполезности, потерянной красоты, приобретенного уродства – выбирает жизнь.

Жизнелюбие или глупость?

Вера или слепота? Дар или проклятье?

Цветка не видно, пока создатель не начнёт копаться в своих творениях, оплакивая прошлое вдохновение и желание созидать особенное, неповторимое, ужасно красивое.

Пьяный и обнищавший, он будет перебирать огрубевшими пальцами старые записные книжки, дневники, вырванные тетрадные листы – всё то, что он, зажмурившись, с отвращением затолкал во тьму, запер в заваленном постсоветским хламом шкафу, с хрустом прижал плечом и зарекся никогда не открывать.

…Но из шкафа тонкой струйкой

выползает вонь. Гниль, полумёртвое или полуживое, то, кем он был и то, чем он стал. Заживо погребённое «всё», что делало создателя по-настоящему живым.

Когда-то цветок был чист и прекрасен. Он распускался в апреле и отцветал в ноябре. Создатель ласкал его, хранил его тайну, путь, любовь, слабость, сердце, отца. Цветок испускал тонкий аромат, Творец набирал его в грудь и его вечность обретала смысл.

Творец раскрывал рот и целые небеса заливались оглушающим светом – словом.

Я открыла шкаф – смрад был невыносимым. Буквы со старых записных книжек, дневников, вырванных тетрадных листов, отталкиваясь засечками от бумаги, выбрасываются на свет, подобно полудохлым мотылькам.

Ты визжишь от неожиданности – буква летит к тебе в рот и встаёт поперек горла, это Ш или перевернутая Е, она упирается уголками в миндалины. Клеть в горле.

Мои старые создания заточили будущие. Мои прошлые слова не дадут обрести новым звук и форму. За нарушение порядка в этом остроге вешают на небном язычке перед другими сокамерниками. Жуть. Сидите тихо.

Из какого слова она выпрыгнула?

Мычишь, рычишь, укаешь, рот не слушается. Начинаю вытряхивать хлам из шкафа, макулатура, пыль. Засвеченная пленка, музыкальные диски, афиши с квартирников – прошлое, килограммы прошлого, чемоданы прошлого.

Цветок, кстати, окончательно высох. Откуда тогда так несёт смертью? Запускаю руки в хлам, жмурюсь, роюсь, запах расцветает болотом, да, это оно, отсюда вонь!

Это же настоящая литературная кунсткамера. Уродцы, с многообещающим началом и унизительным концом, точнее, его отсутствием.

Вот, посмотрите, без даты:

Мёртворождённый! Никакого намека на образ лирического героя, чтобы суметь закончить хотя бы второе четверостишие, но уродец вложен в папку

«Недописанное» – видимо, я ещё питала иллюзии относительно себя, что когда-нибудь научусь заканчивать начатое и не складывать обрубки импульсов в будущее, которое не случится.

Я не помню, почему же советую моему дорогому и любимому несуществующему читателю «держать равновесие». Но мне бы сейчас оно точно не помешало, я всё ещё не в себе.

Надо найти слово, из него выпрыгнула буква. Ш или перевернутая Е? Ищу пропажу и, как назло, все Е и Ш в моих текстах на месте.

В поисках, под руку попадаются диковинные словесные твари:

Ай, что же ты так просто сдалась на второй четвёрке! Напихала слогов, лишь бы закончить и скорее показать всем своим тогдашним поклонникам – паре идиотов с «невероятным потенциалом и особенным взглядом на мир». Один – талантливый фотограф с большими и красными глазными яблоками, выдыхающий вонючую тоску на Фрунзенскую набережную со сталинского балкона; другой – одинокий стареющий любитель поэзии и молодых неокрепших поэтесс, которых он обожал спасать, кормить и укладывать спать в своей многокомнатной квартире рядом с Нескучным. Вот это аудитория.

Отправила, замерла, ждет. Через пару минут на экране заветный отзыв читателя:

с к о н ц е н т р и р у й с я

Откуда эта буква? Ш или перевёрнутая Е?

Зачем вообще искать?!

Вот я молчу всего час, а до этого годы молчала! Но то по своей воле было…

А что, ты никогда свою волю не предавала?

Расчленив её на кусочки, не меняла в ночном ломбарде

«у Лукавого» на нарядные платья?

Вот это из чёрного шёлка – для ужинов на Патриарших;

вот это построже – для убедительных офисных встреч;

вот это очаровательное с плиссировкой – обязательно понравится родителям;

а вот это кружевное – свадебное.

Платья распяты на вешалках в соседнем шкафу, не помню, когда их доставала. Компаньоны для ужинов на Патриарших давно уехали из страны, посылают с чужих континентов на наш обидные письма и, видимо, уже не вернутся. К родителям не помню, когда ездила в последний раз, вроде бы осенью, но нравиться им не было сил.

Кашель. Уголки буквы жмут на горло, выделяется слюна, тошнит, раз, два, три. Буква всё ещё на месте. Ш или перевёрнутая Е?

За решеткой – ад, беззаконие и насилие. Заточённые несказанные и ненаписанные слова корчатся в муках – надзиратели раздирают их на буквы, искажая смысл.

Во мне тысячи коротких никчёмных слов. Они – живые, прячутся по углам. Они – живые, меняют оставшиеся буквы на сигареты, меняют суть на покой.

Сознание затуманено.

Падаю на колени перед кучей хлама, перед килограммами прошлого, чемоданами прошлого. Опускаю лицо на старые записные книжки, дневники, вырванные тетрадные листы, на полумёртвое или полуживое, на то, кем я была и на то, чем я стала. На заживо погребённое «всё», что делало меня по-настоящему живой. Я задыхаюсь в гнили, немоте и сожалении.

Уборщица пришла на следующее утро. Я оставила для неё ключи в коробке рядом с дверью. Она же, увидев бардак, вдохнув вонь, выругалась на своём. Разбирая хлам, выкидывала совсем ветхое, остальное возвращала в шкаф. Сверху этого мусорного полигона лежал тетрадный лист, который не успел пожелтеть. Рукопись:

«_каф

Этот цветок жив против здравого смысла…»

Дочитав первый абзац, сложила пополам. Быстро убрала в шкаф. Вздохнув от уныния, открыла окна. Проветрила дом.

Я встану

Региональная поэзия

Молодость

Пост-релиз

Тёмно-коричневый кратер. Оранжевые вулканические породы. Охра – застывшая лава. Место взрыва, с которого начинается всё. Я смотрю в твой правый глаз, точно в сердце; я вижу, как ты родился и как умрешь, всё это заключено в твоём зрачке. Глаз – звезда, которая хранит свет после смерти и медленно дотлевает, подобно тому как вселенная тлеет, однажды начавшись взрывом. Я вижу, как ты родился и как умрёшь. Я раздвигаю два твоих века и прыгаю в кратер головой вниз, совершаю несколько осевых вращений в воздухе, пролетаю через жерло и оказываюсь в самом центре тебя. Голая и мокрая от магмы и пота, лежу на кровати в твоей спальне, прямо в вулканическом очаге.

Есть несколько констант: диван – окно – кровать – стол – стулья – они остаются на своих местах. Мы перемещаемся с одной константы на другую, так как наши тела по своей сути стремятся к стабилизации, но вокруг всё мерцает, статитичность и предсказуемость теряют силу под движением красоты. В бесконечности, разрезанной на краткосрочные циклы, поднимается и садится солнце, эмбиент сменяет dark jazz, на мне исчезает и появляется одежда, белый чай сменяет клаб-соду, взрослая слаженность, собранная мышцами твоего лица, сменяет детскую распахнутость. Всё мерцает, у меня пересыхает во рту.

Я выползла по узкому жерлу из вулканического очага, из самого твоего начала, но унесла в ладонях магму; она застыла, упала и разбилась на бесконечное множество кристаллов. Все они разные по форме, но объединяются группами. Они – буквы.

Школьник

Три

Храм Святого Иоанна Предтечи

I

Мне 11, 23:32, я лежу с мамой в кровати, она тихо и без выражения читает Молитву Симеона Нового Богослова:

• «Услыши моление мя, окаянного, и гнездящегося во мне змия наитием Всесвятаго и Животворящего Духа умертвив потреби. И мене, нища и нага всякия добродетели суща, к ногам святаго моего отца (духавнаго) со слезами припасти сподоби».

Я не понимаю, о чём слагает Симеон, но чувствую рвотный ком, тревожный сгусток, страх перед завтрашним днём – неизбежное. Я хочу спать и хочу есть – мы постились весь день и если бы меня вырвало, то вырвало бы желудочным соком.

Положила на колени молитвослов, чтобы было удобнее писать свои грехи на тетрадном листе, обрезанном по краям в длинную полоску. Мне дала его мама, там довольно много места, кажется, она всё про меня знает. Это большая глупость, думать, что родители что-то про тебя не знают, и эта мысль ужасает меня до сих пор, хотя мне тридцать.

Мама выключает свет, берет меня за руку, и мы ложимся спать. Тошнит.

Утром нельзя есть и пить, иначе батюшка не допустит к причастию. Раннее весеннее утро, ночью шёл дождь; в воздухе царит петрикор, купол блестит ярче обычного в пасмурном небе.

Служба начиналась в 8 утра. Иногда нас подвозил отец, сам он на службу ходил редко. Я задавалась вопросом: «Почему?» Сходилась на том, что кофе после пробуждения и первая сигарета – для него по-настоящему священный ритуал.