Лети за вихрем бесплатное чтение

(первая часть цикла «Легенда о вихрях»)

Вот холмы с дорогой, лесом да селами,

Вот корчма, а из дверей пахнет жареным.

Здесь родится мне, и быть мне веселою

Рыжей девкой, – а ты будь моим барином…

Они встретились случайно – внучка деревенской ведьмы и юный аристократ со странным даром. У каждого из них своя тропа через этот темный лес, где на версту семь смертей. Пересекутся ли их дороги, сольются в одну, разбегутся в разные стороны – или оборвутся вовсе?

ПРОЛОГ

Миров много – наверно, слишком много для глупой ведьмы, разум которой черной гусеницей мерит бесконечные переплетения ветвей. Развилка: направо – покой, налево – война, еще развилка: налево – потеряешь коня, направо – свободу, прямо – жизнь. И еще одна, самая главная: в одну сторону лежит мир, сотворенный словом Бога, в другую – родившийся по воле той, что решилась его пересказать.

Я проживаю жизнь, разделяя каждую из ветвей на несколько новых – сухих и хрупких, что упадут в бездну при первом порыве ветра, живых и зеленых, что пока еще держатся. Двигаясь от одной развилки к другой, ищу путь, единственную возможность, в которой Смерть не станет маячить за спиной, усмехаясь и сжимая косу с острым синеватым лезвием… Но пути нет, развилок все больше, и каждая вторая оканчивается тупиком, обрывом, треском сухой древесины.

У меня мало разума, господин мой, у меня тонкая кожа и нет костей. Я замерзла и совершенно запуталась, а потому всю зиму буду видеть сны и отращивать широкие в рыжих узорах крылья, которые однажды обнимут пламя. В этих снах будет полет над бескрайним лесом, и книга с оторванной обложкой, которую листает ветер на краю крыши, и единственное имя, что произнесено светом и означает свет.

Нестерпимо яркий и ослепительно белый…

Глава 1. ВОДОВОРОТЫ И ВИХРИ

Я внезапно поняла, что живу, когда мне было лет семь.

Нет, я и до этого могла отличить живое от мертвого, – только мысль о том, что я есть от всего прочего наособицу, ко мне не приходила. Знает ли листок на ветке, что жив? Помнит ли былинка, что была зернышком, а станет прахом? Как и всё кругом, я была частью раз и навсегда заведенного порядка, где день днем, а ночь ночью, лес был рядом, а Бог далеко, руки-ноги целы, отец пил пиво, мать молчала, а бабка Магда сушила травы.

Вот хата, тут я когда-то родилась, потом была младенцем, а нынче стала девочкой. Большая печка, окошко, лавки вдоль стен, бабкин сундук за занавеской, прялка, стол в углу, а над ним на стене распятие и святые образа. Вот лес – близко, почти за порогом: стволы и кроны, бесконечные тропы, цветы и травы, птицы и мотыльки, грибы и ягоды, и слова бабушки: «Ты мала еще, – смотри, далеко не заходи».

Вот деревня, – в ней живут люди, а за нею замок на холме, – в нем живут господа, а над ними и лесом небо, – там обитают луна, звезды и солнышко, которые всем видны, а еще ангелы Божьи и Иисус со святыми, которых так просто не разглядишь. Вот ясно летичко, запах скошенной травы и земляника на опушке, и лебеда, что надо дергать на огороде, а за летом будет жатва и колоски в подоле, и долгие дожди. После них приедет святой Мартин на белом конике и принесет снег, и с Рождества до весны дороги заметет метель, а потом доброе тепло растопит сугробы, и все повторится заново.

Вот дорога – по земле, под землей, по воде и в небо, а впереди не то в конце той дороги – яркий свет, яростное кружение, тысячи несущихся по ветру сияющих нитей…

***

Тогда как раз стоял ясный веселый март, я вволю набегалась по лужам, и к вечеру меня начало здорово лихорадить. Помню, тело горело, словно в печке, потолок будто бы падал сверху; бабка Магда поила меня горьким травяным отваром, и лицо ее расплывалось, уплывало куда-то… Потом я летела над лесом вровень с редкими облаками, и внизу, далеко-далеко, была наша деревня и холмы, и господский замок, и соседние Подзамцы, и совсем дальние Боровицы, и где-то на горизонте городок.

А в ушах звучала незнакомая песня – словно из другой какой-то жизни:

Вот холмы с дорогой, лесом да селами,

Вот корчма, а из дверей пахнет жареным.

Здесь родится мне, и быть мне веселою

Рыжей девкой, – а ты будь моим барином…

Помню, страшная тоска накатила на меня, захотелось вниз, домой, – но тут надвинулась туча, и из нее кинулись на меня какие-то неведомые крылатые звери с множеством глаз… Помню, отбивалась от них, слыша свои крики и шепот бабушки: «Тише, тише, Кветушка…», – и снова горький вкус трав.

К утру звери пропали, и я забылась спокойным сном. Снилось что-то смутное и тревожное, тоже будто бы нездешнее, – но, проснувшись днем, я вспомнила многое, на что раньше не обращала особого внимания. Помню, как солнце светило в окно, на улочке орали довольные весной воробьи, а бабка возилась у печки – заваривала пахучие травы в котелке… Я широко раскрыла глаза.

***

Над котелком плыл пар – зеленоватый, шепчущий, тягучий, как тесто, а над плечами бабушки, упираясь в потолок, медленно и властно кружил мерцающий столб. Словно воронка на ближней бурной речке Загоранке, куда братец Томаш водил меня ловить раков. Или как малые осенние смерчики, что кружат опавшие листья и прочую труху по перекресткам. «В этих вихорьках живут черти, – говорил мне Томаш. – Бросишь в такой ножик, – вернешь его в крови». «Зачем это?» – спрашивала я, а брат только усмехался. Теперь серединой такого смерчика была моя добрая и суровая бабка Магда… Выходит, она с чертями родня?

Я зажмурилась. Вспоминалось все, что я видела раньше, не обращая на то внимания. Братья не кружили, нет, – все трое были спокойны, как тихие омуты на более дальней, глубокой и плавной, Анделице. То же самое и батька, – этот разве что иногда выдавал кругаля по двору или избе, коли перебирал хмельного.

Кто еще? Матушка кружила тихо, сонно и робко, как гусиное перышко, падающее с неба. Могла бы, наверно, сильнее, – только боялась либо не умела, – так же, как боялась и не умела разговаривать. Быстрым смерчиком кружила Маркета, дочь мельника и внучатая племянница сельского старосты. И ее мать, про которую, как и про мою бабку, говорили, что она ведьма. И один из деревенских парней – то ли просто странный, то ли вовсе дурачок… Я сама? А как же не сама-то, раз я это все видела, а другие-прочие вроде как и не замечали?!

Я свесила босые ноги с лавки и спросила:

– Бабушка, а почему некоторые люди не такие, как все кругом?

Бабка обернулась от печки, похоже, нисколько не удивляясь моему вопросу:

– И кто из людей не такой как все, милая?

– Ну, кто… – я на минутку задумалась. – Ты, я… Маминка немного, но она словно бы от кого-то прячется. Или спит… Тетка Вацлава с мельницы. И Маркетка, дочка ее – тоже. Еще Зденек, который «монашек»… Все, вроде. А другие есть такие же?

– Есть, милушка, как не быть, – покивала бабка. – А про матушку твою ты верно заметила: спит в ней сила, не разбудить.

– Бабушка, а почему оно так? Люди все как тихие омуты, – а в нас вроде как водовороты кружат. Страшно мне, не затянет ли нас вниз куда-нибудь?

– Куда, девонька? – она улыбнулась. – Пока кружим – на земле держимся, а остановимся, – тут и погибель наша. Мы всегда по краюшку ходим. Сделала доброе, – сделай сразу и худое: вот и отодвинулась от края-то… Ляг, милая, поспи. Успеем еще наговориться.

Вполне довольная ее словами, я снова свернулась калачиком на теплой, освещенной солнцем лавке. Кружим – так кружим, куда еще знать-то? Пока кружим – живые, так оно и надо, стало быть…

В тот день я перестала быть бездумным зернышком в борозде, а тронулась в рост, раздвигая земляные комья. Росток тянется к свету, он видит, но не умеет думать. Так и я, научившись спрашивать, пока не умела понимать ответы.

***

Наутро к бабке прибежала соседка – встревоженная и растрепанная. С порога сунула пяток яиц в руки моей немой матери и кинулась к бабке:

– Помоги! Малой мой…

– Давно орет-то? – перебила бабка.

– Да третий день уж… Не иначе – сглазили!

– Неси сюда.

Когда соседка выбежала из хаты, бабка сняла крест и махнула рукой матери:

– Выйди, Манка.

Меня она на сей раз гнать не стала – только взглядом припечатала: никшни, мол, сиди тише мыши.

Вскоре туго спеленутый младенец, выгибающийся, как гусеница, и заходящийся в крике, лежал на столе, а бабка Магда склонялась над ним, что-то напевно шептала и водила руками. Мать ребенка снова завела было: «Ой, лишечко, сглазили сыночку моего», – но бабка сурово глянула исподлобья, и женщина осеклась на полуслове. Через малое время малец затих и уставился на бабку немигающими, удивительно серьезными глазами. Она развернула пеленки и стала, все так же нашептывая, наглаживать красное, потное тельце. Мальчишка пискнул, громко выпустил ветры, сразу же зевнул и блаженно закрыл глазки.

– Ну что, теть Магда, сглаз? – не унималась соседка.

– Нет, слава Богу, – проворчала бабка. – Ты вот что… Мой его хоть иногда и не кутай так, – гляди как он взопрел у тебя. Спит пусть не в люльке, а при тебе, – не заспишь, не бойся. Вот тебе корешок, – давай ему на ночь пососать: спать будет как ангел. Только гляди, не перестарайся с этим, иначе дураком вырастет. Все ступай… Ступай-ступай, быстрее…

Соседка все мешкала, заворачивая ребенка.

– Тьфу ты, пропасть, уйдешь ты или нет, квашня этакая! – зашипела бабка.

Потом быстро схватила со стола деревянную миску, – и я почти увидела, как нечто злое, то что раньше сидело в соседкином ребенке, перетекает в посудину из бабкиных рук. Миска вырвалась и с треском лопнула в воздухе. Соседка подхватила младенца на руки и пулей вылетела из хаты. Бабка Магда, улыбнувшись, отерла пот со лба и подмигнула мне.

***

Через несколько дней лужи высохли, и солнце пригрело еще сильнее. Отец с братьями были в поле, мать возилась с курами, а мы с бабкой сидели на завалинке и смотрели на дорогу. Нам было хорошо – даже говорить ни о чем не хотелось.

Наша халупа стояла на отшибе, за ней была только дорога, а дальше лес. Вот из-за поворота показались трое всадников на хороших конях. Двоих я хорошо знала: один был Зденек-монашек – странноватый и очень богомольный парень из нашей деревни, другой дядька Ганс по прозвищу Немец, – он служил у господ в замке, а мать его жила за два дома от нас, но вот третий…

Третий всадник был совсем молодой, лет пятнадцати, парень в богатой одежде; у него были длинные черные волосы, подобранные назад, красивое лицо, успевшее чуть загореть на ярком солнце… Осунувшееся и бледное лицо – ни кровинки. Он молчал и не улыбался, а, казалось, смотрел не на все кругом, а словно сквозь этот весенний день. Когда я глянула на троицу пристальнее, то разглядела привычный «омут» дядьки Ганса, «водоворот» Зденка – почти такой же, как у нас с бабкой… А вот на месте странного парня мне привиделся сумасшедший, ослепительно светящийся вихрь, словно бы тянущийся куда-то в небо.

Сквозь вихрь проглядывали еле заметные тени – три? четыре? десяток? – я сбилась со счета. Словно не один парень ехал по дороге, а с целой свитой призраков, – и как только конь не боялся?

Бабка поспешно встала, поклонилась в пояс, взявши меня за шиворот, пригнула к земле. Да только я не могла заставить себя глядеть вниз: взор словно притягивался к черноволосому парню, вливался в этот кипящий вихрь… Я встретилась с ним взглядом. У него были очень темные и очень грустные глаза, и я была уверена: он тоже видит, что я – «водоворот», а не «омут». Парень чуть заметно кивнул мне и отвернулся, а через минуту всадники уже скрылись за следующим загибом дороги.

***

– Бабушка, кто это был? – я никак не могла отойти от увиденного.

– Что, Кветушка?.. – мой вопрос словно выдернул бабку из задумчивости. – Это наш молодой барин, сын господина нашего графа Христиана, дай ему Бог здоровья да терпения…

– Бабушка… А ведь в нем… в молодом господине… тоже сила – да побольше нашей?

– Да, девонька, – кивнула она, – тут не просто побольше, – а и не сравнить даже. Я так думаю, не к добру Господь людей такой силой дарит… Испытание это великое, а как по мне – так и вообще беда. Таким, как мы с тобой, на земле удержаться – нетяжел труд, а вот таким, как он, – тяжко. Ветер дунет, – и взлетит такой огонь к небу, не воротишь.

– А тени, бабушка? – несмотря на теплый день, меня колотила дрожь. – Что за тени у него за спиной?

– Ты и тени разглядела?.. Видишь, Кветка, такое иногда бывает, если человек последний в роду остался. Тогда все предки у него за спиной стоят, за кровь свою ответа требуют. А у молодого господина и мать в своей семье последней была, да на свете недолго зажилась. И отец всю силу рода на себе несет, да смерть по пятам идет. А уж предки-то у них… И доброго там, и проклятого намешано, одного лишь нет – покоя.

Она вздохнула и замолчала, прикрыв глаза.

– Потому и говорю, – продолжила бабка через минуту, – не жилец на свете граф Альберт, – разве что чудо какое случится. Только ты молчи об этом.