Союз меча и забрала бесплатное чтение

Редактор Сергей Мишутин

© Борис Григорьев, 2025

ISBN 978-5-0065-5691-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СОЮЗ МЕЧА И ЗАБРАЛА

Глава первая

утверждающая, что постперестроечная жизнь такова, какова она есть и больше никакова

Город двинулся в будничный свой поход.

«Двенадцать стульев»

Час пик уже прошёл, а в вагоне было не протолкнуться.

Какого чёрта люди, вместо того чтобы разъезжать по городу, не сидели дома у телевизоров и не ложились спать!? Завтра среда, всем рано вставать на работу, а они всё ехали и ехали, давились в метро, толпились на автобусных и троллейбусных остановках, катили в «народных» лимузинах от первой до девятой модели, как будто ни у кого не было дома и семьи, и возвращаться им было некуда. Вечер всё тянулся, тянулся и не хотел уходить. Это было проклятое время между бодрствованием и сном, когда москвичи не знают, куда себя деть, и тянут время сначала на работе, потом по дороге домой у пивных ларьков, в магазинах, в подворотнях и подъездах – только бы не возвращаться в опостылевшие квартиры.

Да и что можно было делать дома? Дома ждали угрюмые лица, понурые фигуры, печальные глаза родичей и вчерашняя жареная картошка на остывших сковородах. Кухонные посиделки за рюмкой «армянского» с непременным обсуждением мировых проблем вышли из моды, телевизионные игры «перестройщиков» всем уже надоели, судьба рабыни Изауры интересовала исключительно одних пенсионерок.

И что характерно: выходить на прогулки стало себе дороже – того гляди голову прошибут или снимут с плеч последнее пальтишко, а людям дома всё равно не сидится. Вон вчера сосед пошёл посмотреть на небо и вернулся с синяком под глазом. Он ещё дёшево отделался – мог и жизни лишиться. Раньше для запоздалого путника в «белокаменной» самым страшным приключением была потеря варежки или проездного билета. Ну и что в этом было особенного?

Семён Моисеевич Кислярский, очень осмотрительный мужчина лет пятидесяти с хвостиком, был в страшном недоумении. Его ондатровая шапка в целости и сохранности, пересыпанная антимолью, лежала дома в шифоньере, но он все равно пребывал в большой растерянности и не знал, что следовало предпринять: заорать благим матом «Ой, батюшки, обокрали!» и попытаться позвать милицию или отрешённо сжать зубы и ехать обратно домой.

Портфель, который он только что крепко держал в руках, неожиданно отделился от правой руки и куда-то исчез, оставив владельцу одну ручку. Как только объявили следующую остановку и пассажиры дружной и плотной толпой повалили к выходу, Семён Моисеевич, которому и выходить-то было ещё рано, начал, словно буксир перед Ниагарой, отчаянно сопротивляться людской стремнине, пытаясь во что бы то ни стало зафиксировать своё тело в вагоне и продолжить запланированное подземное путешествие. И это ему удалось, но только частично: сам-то он в полупустом вагоне остался, а вот портфель вместе с толпой «ушёл» в Ниагару, то бишь, на перрон «Белорусской».

Семён Моисеевич стоял в нерешительной позе, в то время как встречный поток пассажиров уже врывался в двери. Жаждущие сесть справедливо опасались, что двери захлопнутся раньше, нежели чем первый счастливчик просунет нос внутрь вагона, а потому страшно нервничали. И правда: записанный на магнитофонную плёнку без явных признаков пола голос пробубнил что-то нечленораздельное – скороговоркой и невпопад, – и сжатый воздух, нагнетая и без того до предела накалённую вокруг поезда атмосферу, с сердитым шипением погнал створки дверей навстречу друг другу. Посадка была прервана в самом начале, и отдельные индивиды, не успевшие проскочить внутрь вагона, с очумелыми лицами выцарапывались из резиновых тисков. Один из них сделал такой отчаянный рывок, что пробкой ударился в стоявшего посередине вагона Семёна Моисеевича. Вагон под тяжестью разгоряченных тел заколыхался и просел, но Семён Моисеевич, как утёс на Волге, гордо и твёрдо стоял на ногах и, сжимая ручку от портфеля, всё ещё пытался осознать случившееся.

Он думал о том, что клиент, вероятно, уже скоро появится на обусловленном месте рядом с кассами стадиона «Динамо», чтобы получить давно обещанный материал. Подготовка информации обошлась Семёну Моисеевичу в несколько бессонных ночей, стоила адских угрызений совести, мучительных сомнений, и вот теперь материал уплыл в обезручканном портфеле. Кому он попадёт в руки, и каковы могут быть последствия, оставалось лишь догадываться. Клиент, само собой, будет разочарован, но главное, Семён Моисеевич останется без гонорара, на который он так рассчитывал. Скандал, форменный скандал!

Поезд дёрнулся, Семён Моисеевич, повинуясь законам инерции, напряг натруженные за день ноги и бросил взгляд на наручные часы. Может, вернуться на станцию и поспрашивать дежурную по перрону? Может, портфель никому оказался не нужен и лежит себе на столе у дежурной и ждёт своего законного владельца? Если вернуться на «Белорусскую», то на встречу он опоздает, но это лучше, чем вообще явиться к клиенту без передачи.

Дежурная по станции, уже немолодая женщина, с опухшим лицом и тусклыми глазами, смотрела на Кислярского и, казалось, внимательно слушала его объяснения, но ничего не видела и не слышала, потому что мысли её витали вокруг тазика с горячей водой, в который она погрузит свои искореженные артритом ноги, как только доберётся до коммуналки в облупившемся доме, что в переулке Стопани, вокруг чашки горячего чая с баранками, которым она себя побалует после утомительного дежурства под землёй и… Да мало ли чем была занята голова дежурной по станции метро!

– Так что вы, милай, потеряли-то? – в который уже раз спрашивала дежурная.

– Портфель! Я уже вам десять раз повторил – портфель! – кипятился Семён Моисеевич.

– А где вы, говорите, потеряли-то его?

– Я не потерял, у меня его оторвали в вагоне, когда пассажиры выходили на этой самой станции. Никто к вам не обращался с находкой? А может быть, вы сами нашли его на полу?

– На полу? Нет, милай, не находила.

– И никто не сдавал его вам?

– Портфель-то? Нет, милай, не сдавали.

– Что же вы мне посоветуете делать? – словно за соломинку цеплялся пострадавший.

– Ищите, милай, ищите. Может, кто и принесёт в бюро находок. А что там было-то у вас?

– Бумаги. Документы.

– Ишь ты, жалость-то какая, – безразлично произнесла дежурная и пошла встречать поезд.

Кислярский тоскливо посмотрел ей вслед и поехал на встречу.

Ещё в раннем детстве Семён Моисеевич открыл такую закономерность: если тебе в чём-то не повезло, то окружающие каким-то десятым чувством начинают догадываться об этом и ещё больше издеваться над тобой. Вместо того чтобы подбодрить упавшего духом, взять за ручку, утереть слёзки и утешить слюнявым поцелуйчиком сочувствия, они стараются унизить, морально уничтожить и готовы если не заколачивать гвозди в гроб, то уж точно настрогать для него побольше досок.

Ещё поднимаясь наверх, он обратил внимание, что встречный эскалатор шёл пустой, потому что никто с улицы в метро не входил, зато работавший на выход ленточный механизм эскалатора выбросил ещё пачку пассажиров, которые прижали Семёна Моисеевмча к стенке из пахнущих потом спин столпившихся граждан.

– Почему стоим? – подал он робкий голос, но спины безмолвствовали. Толпа, словно повинуясь лёгкому ветерку, мерно колыхалась, образовывала крупную зыбь, но амплитуда волн быстро угасала – стихия явно не находила себе выхода, повинуясь закону, сформулированному для сообщающихся сосудов с водой.

Семён Моисеевич взглянул на часы и понял, что должен был быть уже у касс. Тогда он, работая локтями и шишкой живота, стал пробираться вперёд. На него шикали, шипели и ругались, но он упорно продвигался к своей цели, пока не оказался в первых рядах и свежий ветер не обдал его прохладной сыростью. Дальше идти было нельзя – сплошной стеной стояла извергавшаяся сверху и подсвечиваемая в свете электричества водная хлябь. Дождь заставлял выходивших из метро тесниться и ждать, когда он перестанет. Но Семёну Моисеевичу было не до глупостей – его ждали. Зонтика с собой не оказалось – зонтик остался в портфеле, и только сейчас он заметил, что всё ещё не расстался с ручкой от злополучного кожаного вместилища. Он сунул её в карман и перевёл дыхание.

– Ну, что же ты, смелый ты наш, остановился? – услышал он за спиной чей-то ехидный голос. – Иди, если уж ты такой прыткий!

Такие голоса Семёну Моисеевичу были знакомы с детства, они всегда исходили от непробиваемой трусости и тупости, замешанной на комплексе неуверенности. Он поднял вокруг шеи воротник гэдээровского плаща и шагнул в темноту навстречу дождю. Ощущение было такое, что он попал под душ с хорошим напором воды. «Не хватало ещё подхватить воспаление лёгких», – мимолётно подумал Семён Моисеевич, но привитое ему на работе чувство долга гнало его к стадиону и было сильнее инстинкта самосохранения.

«Боже мой! Зачем мне всё это нужно? И что это за страна, которая не может обеспечить к старости своих пенсионеров!»

Тут он вспомнил озабоченно-испуганное выражение лица Норы, постоянную нехватку денег, тридцатилетнего сына, работавшего за символическую зарплату лаборанта в НИИ, на содержании которого, кроме жены, находилось двое детей, и решительно отмёл в сторону все сомнения. Конечно, приятного в том, что ты приходишь на рандеву с заказчиком и говоришь, что заказ не выполнен, мало. Кому охота выслушивать упрёки и выговоры? Но и не идти туда Кислярский не мог. Эх, и что за жизнь пошла бездарная!

Впереди замаячила одинокая мужская фигура под зонтом и в шляпе. Кассы стадиона давно уже были закрыты, и это мог быть только он – клиент. Никто в Москве уже не носил шляп, а этот всё ещё жил старыми представлениями о стране развитого социализма, правда, так и не перешедшего в фазу коммунизма.

«Тоже мне Хамфри Богарт нашёлся!» – ругнул человека в шляпе Семён Моисеевич. Но по мере приближения к «шляпе» настроение у него менялось: «Стыдно! Ах, как стыдно!» Кислярский даже схватился за сердце и невольно остановился.

Фигура чинно и размеренно, словно под лучами техасского солнца, прогуливалась у касс, но чинность и размеренность, как убедился через минуту Семён Моисеевич, были наигранными. Когда он приблизился и произнёс сокровенную фразу: «Отличная погода сегодня, уважаемый», то в ответ, вместо положенного отзыва, услышал гневную тираду:

– Ви чито – изидеваетесь? Я тут уже передрожал весь фром зе коулд, а ви где-то променад делаете? Давайте бистро материал. Не хватает ещё, читобы нас застукнули.

– Материала нет. – Семён Моисеевич сам удивился своей смелости и нахальству.

– Как это нет? – подпрыгнула фигура и чуть не уронила зонт.

– А так, – осмелел совсем Семён Моисеевич, – не готов, значит.

– Как не готов? Ви же мине тивёрдо-таки обещали…

– Приходите через пару деньков, – произнёс Семён Моисеевич холодным тоном, каким обычно управдом выпроваживает квартиросъёмщика, явившегося с жалобой на протечку крана.

– Нет, это просто невозможно. Как с вами иметь бизнес? Это есть нонсенс.

Человек снял шляпу, достал из кармана штанов платок и вытер то ли вспотевший, то ли намокший от дождя лоб.

– Извиняемся, у нас не аптека, – назидательно заметил Кислярский. – Да и в аптеке сейчас сплошной тар-та-ра-рам. Всё коту под хвост…

– Какой тра-ра-рам? Какой кот с хвостом? Зачем ви утирать мине очки? Ми больше с вами контракт не держим. Ви – не сериозный люди, советско-русски. Крэйзи.

– Это как вам будет угодно, – мрачно ответил Семён Моисеевич, шепча про себя непроизносимое ругательство из лексикона грузчиков. Он развернулся, чтобы идти обратно к метро. – Царя-батюшку тоже посылают по матушке.

– Стоп, я вам сказал. Я буду обияснять, чито… – Фигура сделала попытку остановить его, но Кислярский только махнул рукой и, не оглядываясь, зашлёпал по лужам.

– Грубая, ничтожная личность! – донеслось вслед Кислярскому, но он уже ничего не слышал.

Дождь прошёл, и на подходе к метро Кислярского остановил какой-то пьяный. Он схватил Семёна Моисеевича за рукав и, покачиваясь на ногах, спросил:

– Вот ты скажи мне, профессор, почему это так получается? Иногда идёшь себе, идёшь и – ничего! А иногда идёшь и вдруг думаешь: а пошло оно всё на …!

– Не знаю, не знаю, дорогой. – Он освободил рукав из цепкой хватки придорожного философа и вошёл в вестибюль метро. Толпа уже рассосалась, и эскалаторы бесшумно выталкивали и заглатывали пешеходов.

«Пропади оно всё пропадом!», – подумал Кислярский. – «Отвечать – так отвечать за всё разом: и за утрату материала, и за потерю клиента, а значит, источника доходов, тоже. Ишь, забугорник попался, раскатал нос на чужие калачи, а ты из-за него скачи! Накось, выкуси теперь. Налетели на страну, как мухи на кучу дерьма. А что – мы и сидим теперь по уши в говне, и нечего чирикать», – вспомнил Кислярский известный анекдот про воробья, нарушая первоначальную логику рассуждений. – “ Зря я связался с этим хануриком. Пристал, как банный лист. Поеду-ка я завтра к Аркашке Коробейникову. Откроюсь ему, как на духу – он что-нибудь да присоветует. Как говорил папа, утро вечера ядрёнее».

Вагон метро был полупустой: в дальнем углу сидела поссорившаяся парочка, напротив – молчаливый и сосредоточенный подполковник с портфелем на коленях, рядом дремала старушка, а у дверей стояли двое приезжих с чемоданами и сумками, которые то ли приехали в самое сердце родины, то ли покидали его, пробираясь к одному из вокзалов.

Уставший от передряг и выпавших на его долю переживаний, Семён Моисеевич закрыл глаза и задумался. Мог ли он, ведущий специалист Института экономики представить себе, что государство бросит его без средств к существованию? Стоило ли защищать всякие диссертации, драть глотку на семинарах и симпозиумах о преимуществах социалистического строя, выступать на партсобраниях со встречными планами, чтобы потом влачить полунищенское существование и на пороге старости добывать хлеб вот таким сомнительным способом?

Многие его коллеги, не получавшие зарплату по несколько месяцев, плюнули на всю эту кутерьму и уехали на заработки на Запад – кто в Израиль, кто в Америку, а кто в Германию. Только он всё сидел тут и чего-то выжидал. И жена, и сын давно предлагали ему оформить выезд в страну обетованную, но кому он там нужен – старый, немощный еврей с подсевшей на лекарствах печенью, с больной женой, без языка и средств к существованию? Это дело молодых, а обетованная страна для него здесь, тут похоронены все его предки.

Мало что в институте не платили денег и отключили отопление, но тут ещё на его голову навялился подлец Суховейко. Дмитрий Александрович Суховейко давно метил на место Кислярского и всеми правдами и неправдами старался выжить его из института. Старший научный сотрудник Суховейко давно утратил с экономической наукой всякую связь, потому что уже несколько сроков подряд исполнял почётные обязанности председателя месткома. С приходом в стены института новых демократических порядков Дмитрия Александровича из председателей немедленно турнули, и вот теперь он спал и видел себя на месте заведующего сектором рыночных отношений. Бывший профсоюзный деятель имел на это все законные права и основания, потому что его папа в оные годы служил камергером двора его императорского величества. Выдавать себя за осколок канувшей в Лету империи стало теперь не только опасным, но и даже модным.

…В постперестроечное бытиё завсектора Кислярского вернул тяжёлый удар по плечу. Он вздрогнул и открыл глаза. Перед ним стояли два ухмыляющиеся молодых парня в камуфляжной форме. Вот ещё один феномен нового времени – поди узнай, кто это может быть: десантники из Рязани, подгулявшие пограничники или активисты общества «Память». Один держал в руках бутылку с бородатым Распутиным, а второй – налитый под губастую кромку гранёный стакан.

Кажется, один раз он их уже где-то видел. Ну конечно, Лёха и Валера, Чистые пруды! Хоть бы они его не узнали!

Кислярский сжался в комок, пытаясь слиться заодно с сиденьем.

– Пей, папаша, угощаем. И будь здоров!

– Что вы, ребята, я не пью, у меня печень.

– Обижаешь представителей коренной национальности, папаша. Нехорошо! – с укоризной сказал один из них, кажется Лёха. – Валер, тебе не кажется, что мы этого пидара уже где-то видели?

– Ты что, Лёха, нет, это чистый свежак! – не поддержал второй первого.

– Да? А ну-ка пей, гад, какая печень! – не отставал первый.

Подполковник напротив сделал вид, что крепко заснул. Старушка отодвинулась в противоположный конец дивана. Поссорившаяся парочка полезла обниматься.

– Нет, ребятки, я пить не буду. Вы уж как-нибудь сами, – решительно отверг угощение Семён Моисеевич.

– Не уважаешь, значит, Рассею! – с угрозой в голосе произнёс Лёха. – А почему ты не уехал до сих пор в свой сраный Израиль?

«И действительно, почему я не сделал этого до сих пор? Папа в своё время не мог, да ему и тут было хорошо, а за что страдаю я?», – подумал Кислярский, но вместо этого возразил:

– А что я там не видал? Я родился и вырос тут, в Москве. – Семён Моисеевич слукавил – родился и вырос он в провинциальном городе, а в Москве он учился, женился, вступал в партию и двигал отечественную экономическую науку, но в данном случае это было не важно.

– Все вы так говорите, а потом предаёте нас, – убеждённо вставил Валера. – Ладно, Абрам, кончай шершавить старушку! Пей, или сейчас вольём насильно.

– Да вы что? Побойтесь Бога! Я буду жаловаться! – Семён Моисеевич вжался спиной в дерматин сидения, втянул голову в плечи и стал обречённо ждать экзекуцию.

Поезд, как назло, не останавливался, а всё громыхал и громыхал по тоннелю, которому, казалось, не будет конца. Подполковник чуть ли не храпел, изображая сон, а приезжие отвернулись в другую сторону. Дамочка перешла в другую секцию, а помирившаяся парочка на другом конце вагона самозабвенно целовалась. Никому до представителя «некоренной национальности» России, кандидата экономических наук, бывшего члена господствовавшей в стране партии, дела не было.

– Лёха, ты держи его, а я исполню.

– Не трогайте меня, я буду кричать! – взвизгнул учёный.

– Кричи, нам так даже будет удобнее. Не надо будет рот разжимать.

Подполковник вдруг проснулся (не выдержали нервы), встал и, глядя в противоположную сторону, прошёл к дальней двери. Лёха навалился на Семёна Моисеевича, а напарник Лёхи поднёс стакан с «Распутинкой» ко рту. Кислярский заверещал, как заяц в силке. В этот момент поезд начал резко тормозить, стакан с заморским напитком лязгнул по передним зубам абстинента, и жидкость имени убиенного старца пролилась на грудь угощаемому. Валера потерял равновесие и свалился на Лёху. Семён Моисеевич не заставил себя долго ждать, а тут же вскочил и опрометью бросился в открытую дверь. Он чуть не сбил с ног какую-то гражданку, направлявшуюся в вагон, но сейчас ему было не до вежливости. Он бежал к эскалатору. Что это была за станция, ему было наплевать. Главное, поскорее выбраться на поверхность.

«Завтра же пойду в ОВИР и подам заявление на выезд!», – решил он, переводя дух на эскалаторе.

Мимо проплыла реклама, приглашающая провести недельку на солнечном бреге Анатолии.

По внутренней трансляции задушевный женский голос на все случаи жизни предлагал гражданам какие-то прокладки.

Толпа молодых и старых вкладчиков «МММ», обманутых двумя братьями-греками в третий раз, с плакатами и транспарантами ввалилась с улицы, громко скандируя: «Свободу Мавроди! Мавроди в Думу!»

Красноармеец в буденовке с плаката «а ля РОСТА» указательным пальцем добивался ответа на вопрос: «А ты отнёс свой приватизационный ваучер в „Хопёр“?»

Газеты излагали курьёзную историю о том, как в пылу приватизации муниципальной собственности был продан троллейбус вместе с сидящими в нём пассажирами.

Общественность жадно искала вождя с харизмой.

Жизнь, несмотря ни на что, продолжала бить ключом.

Жуткую картину абсурдной действительности смягчали только фильмы ужасов, регулярно показываемые по НТВ.

Когда Семён Моисеевич, усталый и разбитый, потихоньку, чтобы не разбудить жену, приоткрыл дверь в свою двухкомнатную квартирку, он увидел перед собой тревожное лицо жены.

– Ты почему не спишь, Нора?

– Ой, Семён, я не могу и глаз сомкнуть, после того как позвонил какой-то Паниковски. Я только что прилегла, как зазвонил телефон и…

– Чего ему от меня надо? – осторожно поинтересовался Кислярский. Он никогда не посвящал жену в свои мужские дела, тем более в такие.

– Спрашивал какую-то статью, которую ты ему обещал.

– Ничего, подождёт. Ты ложись, Норочка, время позднее, а я тут сам поужинаю и посижу, поработаю.

– Сёма, что с нами будет? Встретила Мееровичей, они говорят, что все собираются в Израиль, потому что скоро начнутся погромы.

– Не слушай ты этих Мееровичей, – разозлился Кислярский, но вспомнив про инцидент в метро, смягчился и сказал: – Всё будет хорошо, Нора. Зачем нам Израиль? Кто там нас ждёт? Если бы нам было хотя бы по сорок… Борька не приходил?

– Нет. Я им сама звонила, жар у Иосеньки уже понизился, приходила врачиха и сделала укол, так что всё…

– Ну и отлично. Оставь меня одного, Нора. Я устал.

Жена пошла в другую комнату, вспоминая на ходу ещё какие-то подробности длинного дня, в течение которого Кислярского не было дома, но делала она это уже по инерции. Да и Кислярский уже не слушал её, а прошёл на кухню, достал из холодильника бутылку кефира, отрезал несколько кусков «молочной» и начал есть свой студенческий ужин.

Теперь он жалел, что в своё время у него не хватило силы воли сразу дать от ворот поворот хаму из американского посольства. И как он ловко подошёл тогда к Семёну Моисеевичу, сыграв на общности этнических интересов! Новоиспеченный американец поведал ему, как семье Паниковских удалось получить иммиграционную визу в Америку. Семья, якобы, в своё время сильно пострадала от советской власти, в частности, его родной дядя Миша, уважаемый житель Бендер, в тридцатые годы пал жертвой то ли индустриализации, то ли коллективизации.

И Кислярского подкупило уважительное и внимательное отношение к его проблемам, обещание помочь с визой в Израиль и даже в Штаты («Зачем вам, уважаемый господин Кислярский, ехать в прифронтовую страну?»). Американец поначалу просил быть его консультантом по бытовым и техническим вопросам в Москве, а потом стал проявлять интерес к экономике и к научным исследованиям в институте, а затем плавно перешёл к просьбам предоставить кое-какой закрытый материал из сектора, в котором трудился Кислярский.

Вот тогда-то и надо было твёрдо сказать Паниковски: «Знаете, уважаемый Александр Яковлевич, я в такие игры на старости лет играть не буду». А он начал вместо этого мямлить, ссылаться на режим секретности, а Паниковски – уговаривать, мол, ему и не нужны секреты, а только общесправочные материалы. Он-де и сам был бы рад покопаться в библиотеках, но вот, как назло, не располагает свободным временем. Мистер Кислярский может быть уверен, что он ни за что не подведёт своего соплеменника «под монастырь». Ну, разве плохо будет подработать в качестве негласного консультанта пару сотен долларов за невинную справочную информацию?

И Семён Моисеевич сдался – двести долларов пришлись ему как нельзя кстати. Да и какой вред мог он нанести родному государству, если два-три раза в месяц будет сплавлять Паниковски какую-нибудь «туфту»? И он согласился.

Через месяц американский вице-консул спросил его о ведущих сотрудниках института и поинтересовался, какую проблему разрабатывает профессор имя рёк такой-то. Ах, он привлечён к разработке правительственной программы? А не могли бы вы в общем виде рассказать, что это за программа и в каком направлении она разрабатывается?

У Кислярского опять не хватило смелости отказать (проклятые двести долларов Паниковски обещал увеличить до трёхсот), и пришлось пообещать «попытаться навести кое-какие справки». Но вернувшись со встречи, он решил никаких справок не наводить – он и так хорошо всё знал в доскональности, – а сочинил для американца из Бендер «липу», не имеющую ничего общего с действительным положением дел. И овцы будут целы и волки сыты – так решил эту этическую дилемму Семён Моисеевич и смело взялся за работу.

Как ни странно, Паниковски проглотил «наживку», даже не моргнув своим карим глазом, и выдал консультанту обещанный гонорар. Потом последовала новая просьба «неофита» перестроечной экономики, и Кислярский так же исправно, как и в первый раз, «изобразил» то, что от него требовалось. Такой поворот дел даже воодушевил Семёна Моисеевича: он дурит голову американцам, то есть делает богоугодное для страны дело, а то, что одновременно слегка поправляет своё материальное положение, кто же его за это осудит? Не брать от вице-консула денег – значит, прервать так удачно начатое дело. А раз «процесс пошёл», то остановить его уже никак невозможно.

Но Кислярский был таким же простаком в разведке, каковым в экономике представлялся Паниковски. Система, стоявшая за американским дипломатом, оказалась умнее липача-одиночки, и скоро Алекс (так просил его называть вице-консул) стал задавать своему конфиденту каверзные вопросы и требовать уточнений и дополнений. Пойдя по пути уточнений, Семён Моисеевич стал влезать в такие лабиринты лжи, что скоро понял, что долго не протянет и уткнётся носом в тупик. Он просто запутается в том, что сообщал месяц назад, не говоря уж о более ранней информации. Конечно, если бы он хорошенько подумал над первым ходом, то, может быть, ему удалось бы свести всю партию хотя бы к ничьей, но теперь делать исправления было поздно, и Кислярский, как заяц на удава, медленно, но верно шёл навстречу своей погибели, то бишь, разоблачению.

Тогда он стал избегать встреч с Паниковски, прятаться от него, ссылаться на занятость, болезнь и выдумывать другие причины, только чтобы не встречаться и не видеть наглую физиономию дипломата. Но Паниковски тоже был не лыком шит, он выслеживал и преследовал Кислярского, словно эсэсовская овчарка скрывающегося в белорусских лесах партизана. Он звонил в институт и домой, перехватывал по дороге на работу или в гастроном и не давал ему прохода. (Вот и сегодня не успел Семён Моисеевич вернуться домой, как тот уже выдал звонок и взбудоражил жену).

Пришлось снова возобновить свидания в парках, скверах, на станциях метро и пригородных электричек, избегать пытливых взоров вице-консула, мямлить, придумывать на ходу, краснеть и снова врать, как двоечник у доски. Надо было предпринять что-то такое, что заставило бы цэрэушника самого отказаться от агента как ненужного балласта. Но Семён Моисеевич плохо знал шпионскую психологию и не представлял, как трудно расстаётся разведчик со своим кровно завербованным.

По ночам Кислярскому снились кошмары. Он видел себя во сне зелёным васильком, к которому, медленно и противно чавкая скошенной травой, приближалась коса, направляемая неизвестно чьей рукой. Вот коса срезала последний пучок травы и следующим замахом наповал сразит василёчек! Кислярский просыпался и тяжело дышал, вытирая пот.

Спасительная идея пришла совершенно неожиданно, когда Кислярский подбирал на кухне тряпкой воду из прорвавшейся трубы. Он нашёл её совершенно оригинальной и надёжной и незамедлительно начал работать над её претворением в жизнь.

На очередной встрече, заканчивая беседу, Паниковски, как всегда задал Кислярскому вопрос:

– Когда мы с вами встретимся в следующий раз?

– Да недельки через две, – с готовностью предложил конфидент.

– Отлично, в 20.30, в четверг девятого числа следующего месяца, запасная в то же самое время десятого.

– Десятого, – как эхо снова откликнулся Кислярский.

– Место? – Паниковски продолжал подчёркивать своё неограниченное доверие к агенту и предложил Кислярскому самому назначить место встречи.

– А давайте встретимся на Чистых прудах, – смело предложил Кислярский.

– Конкретно?

– В десяти метрах к западу от индийского ресторана.

– Вы любите индийскую кухню? – У Паниковски в груди заиграл американский гимн. Деловитость Кислярского и географическая точность при ориентировании места следующей встречи относительно неровностей земной поверхности приятно удивили вице-консула. – А я обожаю кухню, где есть блюда из гуся. Это, знаете, у нас семейная слабость. – На миг Паниковски мечтательно зажмурил глаза. – Ну, хорошо. Я знаю это место, оно напротив театра «Современник», – блеснул он своими знаниями города. – Итак, до встречи, коллега.

– Всего хорошего.

Семён Моисеевич загадочной улыбкой проводил ретирующегося разведчика и пошёл домой.

9 августа удался отличный день, который плавно перешёл в чудесный вечер. Было в меру прохладно; на тёмно-синем сатине неба кто-то начал развещивать бледно-золотые лампочки, очень похожие на те, что обрамляли вход в индийский ресторан; слабый ветерок остужал нагретую за день землю; деревья шептались о чём-то своём, интимном – вероятно, звали в пампасы, в Монте-Карло или куда-нибудь в Тарасовку на берега Клязьмы; чёрные и белые лебеди, словно вырезанные из картона, безмолвно и безраздельно господствовали на тихой глади, соревнуясь друг с другом в изяществе высокой моды и вызывая восхищение фланирующих вокруг пруда горожан.

Семён Моисеевич обозначил своё присутствие на явке минут за десять до назначенного времени. Он бросил взор на веранду ресторана, нависавшую над водой, на бегающих по ней в чёрных смокингах жуков-официантов, на праздничную публику, поедающую за столиками то ли рыбу, то ли мясо с карри, вдохнул в себя аромат индийских пряностей и стал разуваться. Он снял носки и затолкал их в ботинки, аккуратно засучил брюки по колено, оглянулся и легко перешагнул через невысокую ажурную оградку.

Стайка уток, занятая одёргиванием пёрышек, сердито закрякала и стала выгребать подальше от берега. Парочка целующихся лебедей неохотно прервала своё приятное занятие и зашипела на Кислярского, но на Семёна Моисеевича этот птичий демарш не возымел никакого эффекта. Не обращая ни на кого и ни на что никакого внимания, он мысленно перекрестился (хотя и не был крещённым) и, высоко подняв портфель и ботинки с носками, решительно полез в воду. Краем глаза он посмотрел на часы, висевшие у входа в театр «Современник» – стрелки на циферблате сигнализировали без пяти минут время «икс». Парень из Лэнгли вот-вот должен показаться на аллеях Чистых прудов. Наверняка он придёт со стороны метро «Кировская» или как там она теперь называется.

Ровно в 20.30 доктор экономических наук, ответственный сотрудник Института мировой экономики, тайный агент ЦРУ Семён Кислярский вышел на явку, заняв позиция метрах в десяти от берега, стоя по колено в воде в вязкой и мерзкой тине Чистых прудов. Когда он шевелил большими пальцами ног, то мог нащупать какие-то острые предметы – скорее всего консервные банки, но в данный момент это не имело значения. Требования стиля классицизма, совпадающие с условиями шпионской явки – единство времени, места и действующих лиц – были соблюдены на все сто процентов, и можно было надеяться, что события будут развиваться по всем правилам искусства.

Человек в воде немедленно вызвал любопытство. Сразу собралась публика и стала комментировать происходящее.

– Эй, мужик, ты что – купаться собрался? Так давай ныряй! – предложил молодой человек с бутылкой пива в руке.

– Вернитесь сейчас же на берег! – закричала одна нервная дамочка. – Сейчас вызову милицию!

– Он что – пьяный? – спрашивали дети у своих мам и пап.

– Да нет, вроде не похоже. А впрочем…

– А зачем же он тогда полез в воду?

– А кто его знает. Ноги были грязные, вот и полез ополоснуться. Сейчас всё можно – демократия!

Кислярский, подобно актёру, к которому не вышел партнёр по сцене, одиноко стоял посреди пруда и ждал, какую реплику или мизансцену подскажет ему ситуация. Пока же он стоически выслушивал реплики из зрительного зала.

– Эй, ты, старый дурак, может, хватит? – обратился к нему сердитый пожилой господин.

«Дурак! Что ты понимаешь в жанре, – криво улыбнулся Кислярский, – разве тебе дано понять, что именно дурака мне и предстоит разыграть на этих подмостках!»

– Круглого дурака валять всегда легче! – крикнул сердитый господин и ушёл.

В толпе мелькнуло бледное лицо Паниковски.

«Ага, появился, наконец! Ну, давай, вступай в оперативный контакт, бендерский жулик, – мстительно подумал Семён Моисеевич и переступил с ноги на ногу. – Интересно, как он выпутается из этой ситуации?»

– Граждане, прошу посторониться! – услышал Кислярский знакомый тенор. – Сударыня, не мешайте исполнению служебного долга.

Сначала было слово, и это слово было произнесено. Лишь спустя некоторое время перешли к делу. Толпа расступилась, пропуская Паниковски к ограде. Кислярский сперва не поверил своим глазам: распоряжался сам американский вице-консул (мнимый, конечно)! В груди несчастного агента заёкало, редкие волосы под шляпой зашевелились, а в голове возникло предчувствие беды.

– Товарищи, господа, леди и джентльмены! – обратился Паниковски, как ни в чём не бывало, к толпе. – Сохраняйте спокойствие. Что вы – не видели сумасшедших? Из психоизолятора сбежал наш больной. Сейчас мы его отловим и отвезём обратно в учреждение. Кто мне поможет?

– Мы.

Из толпы выступили два парня в камуфляжной форме – то ли десантники, то ли охранники несоциалистической собственности.

– Лёха, я пойду слева, а ты обходи его справа.

– Спасибо, господа, – трещал служебно-деловым тоном Паниковски. – Вы приведите мне его сюда, а я вам заплачу.

«Десантники» сняли обувь и вошли в воду.

– Лёха, гляди, как бы он тебя не укусил. Он же бешеный.

– Не бойсь, Валера, я ему сразу дам по рубильнику, чтобы он в натуре не брыкался!

– Надо же, Лёх: это чистый жидяра! Там Голда Меир уж все слёзы проплакала по нём, а он, гад, тут в пруде прохлаждается Ну, погоди, сморчок!

– Не подходите ко мне! – услышал Кислярский свой визг. – Никакой я не псих! Граждане, я жертва Центрального разведывательного управления США, а вон тот тип на берегу – это разведчик ЦРУ. Он преследует меня и вымогает информацию. Граждане, умоляю вас, не поддавайтесь на провокации, помогите мне и вызовите милицию, КГБ, ФСБ, ФСК или ОГПУ, наконец!

Это, пожалуй, был и будет единственным случаем в постсоветской истории, когда еврей решил довериться не одному, а всем правоохранительным органам сразу.

– Вы видите, товарищи? – Даже с расстояния десяти метров можно было видеть, как Паниковски весь покрылся красными пятнами. – Это явно не нормальный человек, товарищи, но очень-очень хитрый. Представьте себе, он обхитрил сегодня весь наш обслуживающий персонал и убежал из учреждения. Мы с ног сбились, искали его по всему городу. Жалкий, никчемный индивидуум!

– И правда, сбрендил мужик, – согласился солидный господин в красном пиджаке. – Ишь, блин, жертвой ЦРУ прикидывается.

Публика всегда верит тем, кто остался на берегу, а не тому, кто плавает или стоит в воде с ботинками в руках. Лёха с Валерой были люди с берега. Они подошли с обеих сторон к остолбеневшему от такого неожиданного поворота событий Кислярскому, схватили его под ручки и легко выдернули вместе с тиной из воды. Представители утиных встретили это событие одобрительным кряканием.

Видик у Семёна Моисеевича был, конечно, ещё тот: вымазанные в чёрной тине ноги, с которых, как с гуся, стекала мутная вода; стоптанные ботинки в одной руке, затасканный портфель – в другой, сбитая на бок соломенная шляпа, – всё это вряд ли напоминало партнёра ЦРУ по агентурным играм. Нет, это чучело принадлежало туда, откуда оно сбежало – психушке. Об этом вполне однозначно заявил вон тот солидный молодой человек – вероятно служитель этого заведения. Да, Паниковски с блеском вышел из устроенной ему ловушки. Эскапада Кислярского нимало не смутила ловца заблудших российских душ. Как ловко он повернул всё в свою пользу!

Кислярский даже и охнуть не успел, как почувствовал под ногами твёрдую почву. От унижения и обиды он зашёлся в нервном плаче и долго не смог произнести ни одного слова в своё оправдание. Лёха с Валерой уже давно отпустили добычу из рук, стояли рядом и улыбались до ушей, ожидая награды. Награда не заставила себя долго ждать. Сотрудник дурдома правой рукой схватил своего агента за рукав, а левой вытащил из кармана десятидолларовую бумажку и вручил её «десантникам». «Десантники» загоготали, азартно, по касательной, хлопнули друг друга по ладошкам и тут же исчезли. Никому не показалось странным, что работники дурдома ходят по городу с карманом, набитым долларами США. Перестройка уже многому научила (или от много отучила) людей.

Толпа стала расходиться. Паниковски по-отечески обнял Семёна Моисеевича и повёл его по аллее парка:

– Ну что же вы, пациент, так нас подводите? – мягко приговаривал он, делая незаметные, но чувствительные тычки локтем в бок агенту. – Нехорошо, господин Кислярский, очень нехорошо. Вы думали таким образом уйти от данного мне обещания? Напрасно, напрасно. Вот вам за вероломство! А это вам за то, что насмерть перепугали бедных гусей в пруду. Теперь они никак не годятся в пищу. А это вам за мои переживания!

Они прошли метров пятьдесят, и вице-консул, до боли отбив свой нежный локоток о задубелые бока пожилого русского экономиста, отыскал, наконец, незанятую скамейку и бросил на неё обмякшее тело бастовавшего агента. Забастовка была подавлена в самом зародыше. (Вот вам самое главное неудобство в профессии агента: он, в отличие от шахтёров и лифтёров, лишён профсоюзной солидарности со стороны коллег, а одиночные выступления наёмных агентов против своих работодателей, как вы видели, дорогой читатель, обречены на провал). Паниковски с Кислярским сидели на скамейке, чтобы заняться своими оперативными делами, публика сочувственно повздыхала и «врачу», и «пациенту» и пошла дальше глазеть друг на друга.

…После этого инцидента Кислярский уже не предпринимал никаких попыток отделаться от Алекса и от сотрудничества с ЦРУ. Воля его была парализована, и в голову не приходило ничего путного. Но идти сдаваться к чекистам он боялся. Не верил, что они ему поверят.

…Справившись с ужином, Семён Моисеевич повздыхал-покряхтел и пошёл за бумагой. Неумение врать – ещё не повод говорить правду. Видно, надо срочно готовить эрзац для справки, которая «ушла» сегодня вместе с портфелем.

Но завтра – завтра он непременно пойдёт к Коробейникову, своему старому дружку со студенческих лет. Стыдно, конечно, что прошло не меньше полугода с тех пор, как он звонил ему последний раз. Свинья! Не поинтересовался ни разу, что с ним, как он. Ну, да простит Аркаша Сёмку! Коробейников суров, но добр и отходчив.

С этими мыслями Кислярский почистил зубы и направился, было, в спальню, но присоединиться к супруге помешал звонок в дверь. С бьющимся сердцем, на цыпочках, он прокрался в прихожую и прислонился правым ухом к замочной скважине. Никого. Что за чертовщина! Может, ему послышалось? Он уже опять хотел идти на боковую, но не успел сделать и двух шагов, как звонок повторился.

– Кто там? – дрожащим голосом поинтересовался Семён Моисеевич.

– Семён Моисеевич, откройте, не бойтесь, это ваша соседка напротив, – закудахтал визгливый женский голос, от которого у Кислярского сразу заныл не вырванный зуб мудрости.

– Какая ещё соседка?

– Агния Авессаломовна. Агния Авессаломовна Изнуренкова.

Этого ещё не хватало! Изнуренкова! Что ей понадобилось, на ночь глядя?

– Агния Авессаломовна, а вы знаете который час? – попытался он аппелировать к чувству разума соседки. Это был напрасный ход, возымевший совершенно противоположный эффект:

– Боже мой! Время детское! Только что сыграли «Спокойной ночи малыши»!

– Что у вас стряслось?

– У меня? Ничего, а вот в стране… Да впустите же меня, Семён Моисеевич! В конце концов, это не учтиво мариновать даму на лестничной клетке! Вы слышите меня, Кислярский? Мне нужно с вами посоветоваться по одному важному делу. В конце концов, вы у нас единственный интеллигентный мужчина в подъезде, который…

Семён Моисеевич думал, пускать или не пускать Изнуренкову в квартиру. Если он скажет «нет», она всё равно от него не отступится, будет требовать, кричать и переполошит весь подъезд. Если впустит, то избавится от неё не раньше, чем под утро. Вот навязалась, старая кляча! Ладно, чёрт с ней, попробую выслушать и…

Нетерпение и напор на дверь Изнуренковой были таковы, что Кислярский был вынужден нажать на неё изнутри, чтобы снять цепочку. Изнуренкова ввалилась в прихожую и завертела по сторонам кудлатой седой головой:

– Вы одни?

– Кто же у меня ещё может быть в такой час! – заворчал Кислярский, пропуская соседку вперёд. – Прошу вас, пройдём на кухню. И потише, жена уже заснула.

– Сёма, ты с кем это там? – раздался голос Кислярской из спальни.

– Зачем же врать, Семён Моисеевич? – игриво-укоризненно спросила Изнуренкова. – И вовсе ваша жена не спит.

– Тссс! – зашипел Кислярский. – Это вы её разбудили!

– Сёма, так я же тебя спрашиваю, кто там к нам пришёл?

– Не волнуйся, Норочка, это соседка… Агния Авессаломовна. Спи, мы сейчас тут…

Они прошли на кухню. Семён Моисеевич предложил Изнуренковой стул, сам сел напротив и приготовился слушать. Он уже примерно догадывался, о чём пойдёт речь. Единственной и неисчерпаемой темой для разговоров у Агнии Авессаломовны была политика. Замешкавшись с замужеством, Агния Авессаломовна осталась в девицах, чтобы навсегда повенчать себя с этим видом женского социального статуса. С семнадцати лет до выхода на пенсию она просидела в ЖЭКе на прописке-выписке, но это не помешало ей изучить не только подноготную своего участка, но и проникнуть в суть вещей, находящихся далеко за его пределами. Политика – это занятие, которое на Руси по плечу каждому, а не только кухаркам и их детям. Надо только читать газеты, слушать радио и смотреть телик. Если кухарка годилась для управления государством, то паспортистка ЖЭКа была просто обречена стать экспертом по вопросам внутренней и в особенности – внешней политики.

И Изнуренкова блестяще подтверждала своё призвание.

Она могла хоть спросонья назвать лидера какой-нибудь захудалой африканской страны, вставшей на путь социализма или сошедшей с оного; разъяснить функциональные обязанности бельгийской королевы или, на худой случай, сделать короткий, но ёмкий доклад о культурной революции в Китае. А уж о внутренней политике и говорить нечего – тут Агния Авессаломовна не один пуд соли съела. Круг её интересов был широк, разнообразен и не ограничивался никакими временными или пространственными рамками. Прежде чем прописать человека по адресу, она обязательно напоминала ему положения Кодекса строителя коммуниста, рассказывала о положении латифундистов в Латинской Америке или фермеров в Дании, а в конце беседы сетовала на то, что никто, кроме неё, и понятия не имеет о целях ливийской революции или о мерах поднятия сельскохозяйственного производства в Хабаровском крае.

Выйдя на пенсию, Изнуренкова своё любимое занятие не бросила, а наоборот, окунулась в него по самые уши, а её жизненная позиция стала ещё более активной. Всю свою неистраченную женскую энергию она обратила теперь на просветительскую деятельность. Знать ей было мало. Надо было поделиться этими знаниями с другими. И Агния Авессаломовна несла приобретённые знания в каждую голову, независимо от возраста, пола, семейного статуса, партийного или рабочего стажа избранной жертвы. Практически она исполняла в своём подъезде обязанности инструктора райкома партии по идеологической работе или католической миссионерки в джунглях Амазонки.

Последнее время Изнуренкова стала специализироваться исключительно на международных заговорах. На первых порах ей удалось вывести на чистую воду ЦРУ, поставившего своей целью снизить деторождаемость в стране молодой демократии. Покончив с американской спецслужбой, Агния Авессаломовна принялась за разоблачение международного заговора сионистов, потом – масонов и иезуитов. Зоркое око Агнии Авессаломовны не гнушалось деятельностью западных религиозных и культурных центров, производителей жвачки, сигарет, алкогольных напитков, пищевых продуктов и лекарственных средств.

Нельзя сказать, что миссионерская деятельность Изнуренковой не имела последствий. Многие прозелиты, завидя её или услыша, хлопали дверями, сворачивали с дороги, забегали в соседний подъезд, только бы не встречаться с ней вовсе. Единицы относились к Изнуренковой с сочувствием и пониманием. У определённой части пенсионеров и пенсионерок наконец-то стали открываться глаза на причины происходящего, многим стало ясно, что Запад не перестал делать нам гадости и по-прежнему мечтает лишь о том, чтобы развалить наше государство, а население превратить в тупую бесчувственную массу.

Одного этого сочувствия и понимания для Изнуренковой было мало. Она жаждала всеобщего признания и конкретной отдачи от своей неутомимой деятельности. Нужно, чтобы результаты её кропотливых расследований и размышлений постоянно доходили до властей. С некоторых пор Изнуренкова, на радость жильцам дома и на страх врагам России, стала пропадать из дома. До Кислярского дошли слухи, что общественница обивает теперь пороги приёмных президента, премьер-министра, директоров ФСБ, СВР, МВД, МО и некоторых других силовых ведомств и повсюду предлагает план возрождения шёлкового пути, который, разумеется, должен был пройти из Китая в Европу через территорию нашей страны. Согласно этих же слухов, Изнуренкову никто нигде принимать не желает, поскольку у неё якобы «поехала крыша». Семён Моисеевич не верил этому, потому что считал, что крыши Изнуренкова лишилась очень давно – задолго до своей миссионерской деятельности.

– Вы слышали, что придумали американцы? – с места в карьер начала Изнуренкова.

– А что же они такое могли придумать? – с некоторой опаской спросил Семён Моисеевич.

– О-о-о, вы и представить себе не можете, Кислярский. Они задумали окончательно погубить Россию.

Изнуренкова откинулась на спинку стула, чтобы во всю силу насладиться произведенным на собеседника эффектом.

– Погубить? А разве она ещё не погублена? – удивился Семён Моисеевич.

– Что вы лопочете, уважаемый доцент! Всё ещё впереди! – Изнуренкова наклонилась к хозяину и прошептала: – В заговоре участвует МВФ! Международный валютный фонд, чтобы вы знали! Фонд даёт нам в долг деньги, деньги правительством Гайдара разбазариваются, уплывают в карманы олигархов, и страна остаётся с пустым карманом.

– Позвольте, уважаемая, но при чём здесь американцы и МВФ? – возразил Кислярский. – Ведь разбазариваем деньги мы сами. Ну, не мы, конечно, а эти… Гайдар и его присные!

– Вы ничего не понимаете! Сидите там в своих НИИ и ни фига не соображаете! Проснитесь, Семён Моисеевич! Оглянитесь кругом! Гайдар – кто, по-вашему?

– Кто? – глупо спросил Кислярский.

– Дед пыхто – вот кто! Агент Цэ-Рэ-У – вот кто!

– Что вы говорите? – Кислярский представил уважаемого Егора Тимуровича стоящим посреди Чистых прудов и заулыбался.

– Чему вы улыбаетесь? – возмутилась Агния. – Тут плакать надобно, а он…

Напрасно Кислярский подверг сомнению это высказывание Агнии Авессаломовны. Такая реакция только разжигала у добровольного следователя по особо важным международным преступлениям страсть к спасению человечества.

– Слушайте сюда, Кислярский. – Изнуренкова извлекла откуда-то пачку «Беломора» и задымила, как паровоз. – Помните, что в прошлом году Гайдар был в Давосе на экономическом форуме?

– Нет, не помню.

– А я хорошо запомнила. Все газеты написали, что Гайдар постоянно вертелся в обществе заправил из МВФ, в частности, с месьё Комдессю.

– Ну?

– Комдессю агент ЦэРэУ. Это знает каждый школьник на Западе. Он завербовал нашего Егора и поставил условием пускать все займы на ветер. Понимаете теперь, откуда ветер дует?

– Не понимаю. Какая-то чушь несусветная!

– Вот-вот! На это западники и рассчитывают! Они сейчас взяли курс на вербовку всех наших экономистов, чтобы те не смогли помешать Гайдару разбазаривать страну. Кстати, вас они ещё не завербовали?

Семён Моисеевич чуть не подпрыгнул на стуле. Слепой обстрел полоумной артиллеристки накрыл и его. Устами общественницы глаголила истина!

– Кто – они? – задал он глупый вопрос.

– Они – это масоны!

– Позвольте-позвольте, уважаемая, вы только что утверждали, что в заговоре участвуют американская разведка. Причём здесь масоны?

– Масоны – это закулисный отряд ихней разведки. Революцию в Россию в 1917 году подготовили масоны во главе с мадам Кусковой. Это масоны убрали Столыпина, ввергли Россию в мировую войну, заставили царя отречься от трона. Теперь масоны перешли в лагерь сионистов и прокладывают им путь к мировому господству.

– Ну, знаете…

– Я в вас разочаровалась, Семён Моисеевич! Вам не хватает широты взглядов. Ваше мировоззрение слишком зашорено догмами старой исторической и экономической науки.

– Может быть, может быть – не собираюсь с вами спорить. Но зачем вы ко мне пришли?

– Ах да, я пришла к вам, собственно, чтобы посоветоваться вот по какому поводу. – Изнуренкова сделала многозначительную паузу. – За мною следят.

– Следят? Кто?

– Ну, конечно же, они! Кто же ещё?

– Масоны?

– Естественно. – Изнуренкова погасила окурок и прикурила новую папиросу. – Что мне делать? Они меня выследили и теперь будут пытаться мне отомстить. Меня скоро ликвидируют.

– Может, вам всё это только кажется? – неуверенно спросил Кислярский.

– Ха! Кажется! Я знаю их почерк. Они уже давно ко мне подбираются. Вы знаете соседку из двадцать пятой квартиры?

– Учительница географии…

– Да, эта мокрая курица Мария Петровна. Но они её завербовали и приказали за мной следить. Понимаете? Теперь она мне прохода не даёт: я в магазин – она уже там, я возвращаюсь домой – она уже в подъезде. А тут недавно пригласила меня к себе на чай. А? Каково? Сроду меня в упор не видела, и вдруг – на чай!

Семён Моисеевич на минутку задумался.

– Не выходите из дома, – нашёл, он, наконец, правильный тон, вполне соответствующий состоянию души и отвечающий «профессьон де фуа» Изнуренковой. Он увидел, что Агния Авессаломовна в самом деле больна, а больным, в том числе и шизофреникам, лучше всего поддакивать. – Сидите в квартире и не высовывайте носа, – строго приказал он.

– Это не возможно. Вы знаете, моя общественная роль…

– Ну, тогда уезжайте куда-нибудь. Лучше в деревню, в глушь в Саратов… Туда масоны обычно не заглядывают.

– Вы так считаете?

– Не только считаю, но глубоко уверен. Масоны – особи исключительно столичного типа. Для них социальной базой являются жители столиц.

– Это правда. Тут вы попали в точку.

Изнуренкова глубоко затянулась дымом папиросы, прищурила левый – самый проницательный – глаз и задумалась. Совет Кислярского пришёлся ей явно по душе. Уехать из столицы, отсидеться в какой-нибудь глуши, например, в шалаше рядом с каким-нибудь романтическим озерком или болотцем – это было вполне в духе поведения великих людей, вынужденных претерпевать временные неудобства на пути к вершине славы и власти. – Вы знаете, я и не предполагала, что найду в вас полезного советчика. Вы превзошли мои ожидания, Кислярский. Лучшего выхода из моего положения и не придумаешь. Спасибо, дорогой. Родина вас не забудет.

Изнуренкова встала, крепко, по-мужски, встряхнула вялую руку хозяина и направилась к выходу.

– Не забудьте взять побольше пакетиков горохового супа. Они там вам очень пригодятся, – посоветовал Кислярский вдогонку соседке, накидывая цепочку на дверь.

– Непременно! До свидания. Как вернусь, дам вам знать!

Изнуренкова почти не слышала, что говорил ей Кислярский. Мысли её были уже далеко от того места, которое она топтала своими опухшими ногами, и витали на берегах красивой речушки Сосна. Там проживала её племянница, которую она не видела лет двадцать. Это, конечно, было далековато от столицы, и оказывать оттуда влияние на ход событий в стране было неудобно, да и деревня мало напоминала Разлив или остров Эльбу, но уютный шалашик и там поставить было можно. К тому же значительное расстояние от Москвы гарантировало стопроцентную безопасность.

Изнуренкова поспешила удалиться в свою однокомнатную конуру и наметить план конкретных действий. Деятели типа Агнии Авессаломовны – всегда люди активной жизненной позиции и конкретных поступков.

Беседа с Изнуренковой, как ни странно, настроила Кислярского на более оптимистический лад. Пока есть Изнуренковы, пока они в одиночку ведут отчаянную борьбу – не на жизнь, а на смерть с международным сионизмом и масонством, жизнь сохраняет какой-то смысл. Но какой? А чёрт её знает, какой! Когда театр абсурда заменяет саму жизнь, то она уже не кажется никому абсурдной. И ещё неизвестно, кто считается ненормальным: актёры или зрители. Это как посмотреть. Ведь всё в этом мире относительно.

Успокоенный такими философскими выводами, Кислярский бодрым шагом вошёл в спальню и юркнул под тёплый бочок супруги.

Глава вторая

в которой автор знакомит читателя с Великими Евразийцами – главными действующими лицами

– Спокойно, всё в порядке!

Моя фамилия Бендер!

«Двенадцать стульев»

На улице Шереметьевской, что с севера на юг разрезает Марьину Рощу на две половинки и упирается в Останкино, есть один блочный дом, воздвигнутый в эпоху Великого Волюнтариста и привлекающий своим внешним видом прохожих. Во-первых, он в отличие от соседних «хрущобок», расположен не вдоль улицы, а под прямым углом к ней, то бишь, перпендикулярно. А во-вторых, он блещет ещё одним строительно-архитектурным решением, явно свидетельствующим о нестандартном мышлении людей, его воздвигнувших. Если в соседних домах балконы соединяются с квартирами, и жильцы имеют возможность выходить на них и вдыхать в лёгкие свежий воздух, то в этом доме балконы наглухо перекрыты плито-блоками и взойти на них можно только снаружи. Но для этого надо быть либо верхолазом, либо устроить ложную (а может быть, настоящую) пожарную тревогу и вызвать пожарную машину с длинной складной лестницей.

Уникальный символ головотяпства в решении жилищного вопроса, до сих пор не зарегистрированный ни в одной книге рекордов Гиннеса!

В одном из подъездов этого дома в 42-х метровой трёхкомнатной квартире со всеми удобствами и с изолированными комнатами (17+14+11) проживал столичный литератор, член Союза писателей Александр Остапович Бендер.

Его нашумевшая в своё время трилогия «Великий перелом» о коллективизации сельского хозяйства сравнивалась некоторыми критиками с шолоховской «Поднятой целиной», а роман «Рельсы в песках» о строительстве Турксиба рекомендовался «Учпедгизом» для закупки всем библиотечным коллекторам.

Но последние годы с писателем что-то случилось, он никак не мог попасть в нужную творческую струю, искал и не находил своей темы. В результате популярность Бендера как инженера человеческих душ резко упала, и в неофициальном «Табеле о рангах», имевшем хождение в Союзе писателей, он с 12-го места («широко известный») переместился на 50-е и стал носить титул «надолго замолчавший»1. Его рукопись «Записки провинциала 30-х годов» обошла все издательства, но так и не пошла в печать. Те же критики, превозносившие «Перелом» и «Рельсы», обвинили автора в мелкотемье и субъективном отражении реальности, и маститый когда-то писатель исчез с книжных полок и, как это обычно водится, стал забываться. От него ушла жена, его бросили друзья, которые ещё совсем недавно охотно разделяли его обильные угощенья в Доме литераторов, что на улице Герцена. Объяснение этой человеческой неблагодарности было довольно прозаическое: в доме Бендера перестали водиться деньги. Не то чтобы их совсем не было – они были, но не в таких количествах, как раньше. Друзья-приятели каким-то особым чутьём, как крысы на корабле, почувствовали это заранее и один за другим перестали приходить и звонить в дом на Шереметьевской.

Александр Остапович одно время очень болезненно переживал обрушившиеся на него невзгоды, даже запил «горькую», но потом как-то оклемался, нашёл в себе новые силы для плавания по житейскому морю, и это не замедлило сказаться на уровне его жизни. Он стал даже лучше прежнего одеваться и питаться, продал «копейку» и купил новую «пятёрку», вошёл во владение дачкой на шестидесятом километре Ярославского шоссе, напрочь забыв про свои литературные неудачи. Одни говорили, что он нашёл себе какое-то новое занятие, изменившее его уклад самым коренным образом, другие говорили про нишу, третьи – о махинациях с ваучерами, четвёртые – о финансовых пирамидах.

Как бы там ни было, Бендер, несмотря на свои пятьдесят с «хвостиком», начал пользоваться шумным успехом у дам. Но к своим старым связям и контактам Бендер больше не возвращался, а завёл новый круг знакомых. Старые друзья, было, спохватились и опять потянулись к нему, но Бендер проявил по отношению к ним непреклонность и суровость и без всяких околичностей дал всем понять, что больше в них не нуждается.

– Я окончательно выдавил из себя раба и отныне являюсь свободным человеком, – с намёком на высказывание известного классика сказал он одному непонятливому.

Непонятливый, в свою очередь сославшись на другого классика, попытался возразить, что, мол, человек – существо социальное, что-де свобода выбора его сильно ограничена сопутствующими обстоятельствами, но Александр Остапович не захотел его слушать и проводил до двери. Сразу после этого по Москве пошёл гулять афоризм, что «Бендер, выдавив из себя раба, давит теперь исключительно деньги», но литератор не обращал на это никакого внимания.

Игнорировал он и поползшие по столице слухи о том, что Бендер из литератора переквалифицировался в подпольного дельца. Дураки! Они не чувствовали появившееся в воздухе веяние нового времени, у них заложило нос на одурманивающий типографской краской запах новых сторублёвых банкнот, да они и не видели дальше своего носа. А Бендер видел – недаром его папа, бывший турецко-подданный, Великий Комбинатор, гениальный и разносторонний бизнесмен от Бога, слишком рано родившийся в этой стране и преждевременно ушедший из жизни, знавший сотни, тысячи различных способов добывания денежных знаков, из которых четыреста считались относительно законными, – недаром папа долго беседовал с ним когда-то в своём кабинете и учил разным премудростям. Но папины премудрости не вписывались в тот образ жизни, и Сашенька Бендер тогда не послушал папу, а вступил в комсомол, ОСОАВИАХИМ, ДОСААФ, уехал из Черноморска в Москву, учился, женился, начал писать, приобрёл известность, почёт, уважение. Но чем всё это, в конце концов, завершилось? Чего он добился под вечер своей жизни? Дырки от бублика, как говорил покойный папа!

Нет, теперь он решил жить иначе. Наступают новые времена, в воздухе опять повеяло запахом авантюризма, «пошёл процесс», в котором люди, подобные Бендеру, будут чувствовать себя как рыба в воде. Идёт их эпоха – эпоха предприимчивых, беспокойных, опытных, контактных, оборотистых людей, которым раньше не давали хода всякого рода препоны, надуманные правила этики и морали, запреты, кодексы, уставы… Надо брать Христа за бороду, не упускать представляющиеся возможности, пока об этом не догадались другие, пока не стало тесно на этой благословенной дорожке.

Пришло время, когда все поверили, что стоит только отстранить от руля Честь и Совесть Нашей Эпохи, как в стране наступит изобилие, демократия, свобода, неограниченные поездки за «бугор», все пересядут если не в «мерседесы», то хотя бы в «тойоты» и «форды”и… Да мало ли во что тогда все верили! Воспитанные на историческом материализме граждане вынимали из рамок портреты Маркса и Ленина, вставляли в них изображения новых пророков типа Чумака и Кашпировского и брали в руки не учебники политэкономии, а сосуды с водой, чтобы зарядить их энергией перед экранами телевизоров. Они разуверились в светлом коммунистическом будущем и поверили в другие чудеса: экстрасенсов, колдунов, гороскопы, пирамиды – египетские, финансовые, «хоперские», «властилиновые», эмэмэмские. Одним словом, кто был никем, тот стал ничем.

Историю стали изучать не по Карамзину и Моммзену, а по рекламным картинкам Банка «Империал». Презрев законы и теории, люди, подобно Буратино, закапывающему свои золотые на рост в Стране Дураков, несли все свои сбережения в выросшие, как грибы, банки, чтобы проснуться на следующий день богачами. Доморощенные демократы раскрывали перед западными «друзьями» сейфы с самыми сокровенными государственными тайнами и брали курс на обвальную приватизацию и удовлетворение текущих потребностей населения за счёт гуманитарной помощи из Европы.

И Европа помогала, освобождаясь заодно от залежалого товара.

А теперь посудите сами: мог ли удержаться Бендер от такого соблазна и пройти мимо распахнутого настежь дома, в котором лежали деньги на блюдечке с голубой каёмочкой?

И Сашка Бендер бросился в пучину только что народившегося кооперативного движения с таким же энтузиазмом, с каким двумя десятилетиями раньше описывал строительство нового общества. Он продавал во Францию полтавских лягушек, а в Скандинавию – новгородского и псковского мотыля, гнал из Петербурга во Владивосток цистерны с пивом, вкладывал вырученные деньги в сосисочные будки и уличную торговлю, переводил доходы в магазины женского белья и французской парфюмерии, брал в аренду ателье, цеха и заводики, одним из первых организовал казино и отправил первых «челноков» в Турцию и Китай. Одним словом, он делал всё, что не было запрещено законом. Когда началась приватизация, Александр Остапович сколотил уже приличный капитальчик, с которым он встретил процесс разгосударствления во всеоружии. И деньги налом и девятым валом накатывались на его банковские счета, их стало много, очень много, и он не знал, что с ними делать.

По старой привычке Бендер всё ещё ездил на «жигулях», пусть и на девятке, хотя мог завести себе шикарный английский или германский экипаж ручной работы; жил в своей обшарпанной квартире на Шереметьевской, хотя мог построить пару таких домов с балконами, эркерами, мраморными лестницами и швейцарами в золочёных ливреях; ездил отдыхать в Сочи, хотя мог осилить любой курорт на Средиземном море; держал двух старых любовниц, хотя мог завести целый гарем из восемнадцатилетних «миссок» Красоты.

Нет, он не жалел денег – он просто остался в той эпохе, которая, оказывается, всё ещё крепко держала его за рубаху. Он добился, чего хотел, но в душе образовалась пустота. Добывать деньги оказалось так просто и легко, что это уже не вызывало жгучего интереса, как в самом начале. Он вовсе не хотел пополнять ряды «новых русских», носить малиновые пиджаки и душить шею толстыми золотыми цепями, ездить на «мерседесах» в сопровождении двух-трех коротко остриженных охранников и скрывать свои истинные чувства под маской то ли надменного каирского нукера, то ли коварного хазарского кагана.

Да, он был всё-таки сыном своего отца, но вместе с тем и продуктом своей эпохи. И писателем. Александр Остапович всё-таки сочетал в себе два редких качества, которых так часто не хватает истинно русскому человеку: образованность и трудолюбие. Бендер опять вспомнил своё писательство и загрустил. Взяться вновь за перо он уже не мог, но и эта жизнь его уже никак не устраивала.

Надо было её менять, эту жизнь, но в каком направлении? Грудь разрывала тоска по творческой деятельности, карман трещал от твёрдовалютных и более «мягких» денежных знаков, а приложить их было некуда. Он перевёл несколько миллионов в Детский фонд, в дом престарелых, но потом узнал, что они в основном были использованы не по прямому назначению, а пошли на «кормление» жиреющих чиновников, и от этого захандрил ещё больше.

Что происходило вокруг? Куда вообще неслась разухабистая Русь-тройка без царя в голове, потеряв ориентацию и направление? Что-то подобное, кажется, произошло в своё время с его отцом – тот тоже испытал горечь разочарования, став миллионером. Но Бендер-старший столкнулся с иной проблемой: он тогда нигде не мог реализовать свой статус богатого человека. Эта проблема перед Бендером-младшим не стояла – он мог на каждом шагу утверждать своё право тратить столько денег, сколько захочет. Вероятно, папаша был бы на пике блаженства, доживи он до нынешних дней, а вот сын особой радости и удовлетворения от богатства не испытывал. Для чего и для кого должен он был копить деньги? Да, конечно приятно жить в достатке и не отказывать себе ни в чём, а что дальше? И это, извините, называется прогресс?

Одним словом, у Бендера-сына опять возникли проблемы, но вины его в этом не было. Виноват был тот менталитет, который сформировался в годы выполнения пятилеток, освоения целины и поворота рек в обратную сторону. Зря говорят, что всё это можно стряхнуть с себя, как только меняется бытиё. Зря. Наше прошлое сидит в нас глубже, чем мы сами об этом подозреваем, и если оно ненароком обнаруживает себя, то спешим скрыть его за маской благополучия, безразличия или «здорового» скепсиса.

Александр Остапович всё это чувствовал, и что бы там про него ни говорили, он был умным и тонким человеком, а наедине с собой – всегда честным. Да и зачем ему было обманывать себя, как какому-нибудь выпускнику института, дорвавшемуся до кресла президента банка в двадцать два года? Напомним, что Бендеру было уже пятьдесят с «хвостиком», а в таком возрасте с собой не шутят.

Как-то однажды Александр Остапович был приглашён на презентацию. Он был сыт по горло такими мероприятиями и пошёл туда, чтобы убежать от одиночества.

Москва была без ума от презентаций. Ежедневно, ежечасно «презентировались» десятки новых магазинов, салонов мод, казино, ресторанов, банков, фондов, бирж, фирм, рассчитанных, как минимум, на присутствие в стране если не миллионов, то сотен тысяч зажиточных граждан, готовых выложить полсотни «баксов» за бутерброд с чёрной икрой. «Новые» русские, понастроив пирамид почище египетских и натянув на себя смокинги, жировали на том, что им без всякого сопротивления уступили услужливые демократы. Они перегоняли деньги из одного кармана в другой, не создавая при этом ни одной материальной ценности, а для маскировки своей деятельности стали называть «господами» всех бедняков и голодных.

…Открывали совместную шведско-швейцарско-оманско-российскую консалтинговую фирму, призванную способствовать стремительному развитию рыночных отношений в стране, знакомой лишь с колхозными рынками и женскими консультациями. Протиснувшись к столу, заваленному всякого рода деликатесами, Бендер «остаканился» и пошёл толкаться в «народ». Народ состоял из нескольких иностранцев, благосклонно наблюдавших за происходящим, словно классная дама за воспитанниками младшего школьного возраста; из стайки причёсанных и одетых по последней моде престарелых мальчиков, похожих один на другого, как пингвины; из юных и не очень юных дам, раскрасневшихся от дармового джина; из полудюжины эстрадных звёзд, эпатирующих публику громким развязным ржаньем и мини-юбками до пупка; из многочисленных представителей первой, второй, третьей и четвёртой ветвей власти, а также из профессиональных тусовщиков, бездельников и выпивох, привыкших к «халяве» и кочевавших с одной презентации на другую.

Массовка сознавала важность исторического момента и всем телом ощущала себя частью европейского дома. Говорильная машина была запущена на полную мощность. Дым от вирджинского табака стоял коромыслом и ел глаза. Приглашённый на торжество джаз-оркестр на специально сооружённом помосте эффектно, но слишком громко подчёркивал торжественность момента «всем-до-лампочной» сюитой из «Порги и Бесс». Активисты и завсегдатаи клубов «Белый попугай» и «Сиреневый туман» налево и направо раздавали автографы и бородатые анекдоты.

Было скучно и почти так же одиноко, как в квартире с балконами «понарошку» на Шереметьевской, и Бендер подумывал уже о том, чтобы уйти, как услышал за спиной знакомый голос:

– Кругом одни тараканы в смокингах! Сашка! А ты что тут делаешь?

– То же, что и все, – ответил Бендер, пока не представляя, кто бы это мог быть.

– Сколько лет, сколько зим!

Перед ним стоял Коробейников. Аркадий Варфоломеевич Коробейников, служивший когда-то старшим научным сотрудником в одном из государственных архивов и помогавший Бендеру в сборе документально-исторического материала для «Великого перелома».

– Аркашка! Какими судьбами!

Они похлопали друг друга по плечу и обнялись, обрадовавшись встрече, словно два странника в Сахаре.

– Ты что теперь делаешь? Слышал, бросил писать.

– Да какое уж теперь писательство, – отмахнулся Бендер. – Так, занимаюсь помаленьку всяким бизнесом. А ты-то как?

– Из архива ушёл. Его тоже расприватизировали на три части директор с заместителями и теперь воюют друг с другом из-за помещений, инвентаря и фондов. А я сначала подался в политику, был помощником у Афанасьева, потом консультантом у Попова, а в конце – советником у Станкевича.

– И в каких же отношениях с властями ты пребываешь в настоящее время?

– Разругался со всеми и сижу без работы. Присматриваюсь. Слава богу, им не удалось пока унизить меня ни синекурами, ни орденами.

Аркаша Коробейников, как и Бендер, не был коренным москвичом, а приехал из провинции. Отец его, престарелый, но ещё крепкий мужчина Варфоломей Коробейников, бывший секретарь канцелярии градоначальника уездного города N., после переворота «прихватизировал» городские архивы в свою пользу и, независимо от преследуемых при этом целях, сумел привить своему сыну любовь к документам и истории. Аркаша, можно сказать, пошёл по его стопам, окончил архивный институт, сразу был распределён в престижное документохранилище, обнаружил в себе необыкновенные способности и удивительно свежий взгляд на вещи, за несколько лет написал кандидатскую, защитил докторскую, а теперь вот, как баржа в непогоду, тоже сорвался с места и «плавает» по московским тусовкам. По всей видимости, неугомонное оригинальное мышление доктора исторических наук натолкнулось на непроходимую самоуверенность новых вождей, и произошло неизбежное – он оказался им ненужным. У властителей России умные и образованные редко пользовались спросом – чаще требовались преданные и сообразительные.

– Пойдём выпьем за встречу, – предложил бывший писатель бывшему историку и потащил к столу. Они налили себе по большой рюмке «абсолюта» и сделали первый «опрокидон».

– Славно пошла, однако, шведская бодяга, – прокомментировал Коробейников и «освежил» посуду. – Что-то ты, Саша, такой скучный? Бизнес не идёт?

– Да нет, я бы не сказал. Скорее наоборот.

– И поэтому скучный?

– Угу.

– Понимаю тебя. Ой, как хорошо понимаю!

Они выпили ещё по одной и закусили.

– А давай отсюда смотаемся, – предложил Бендер.

– С удовольствием, – поддержал его Коробейников, но тут же нахмурился и поставил пустую рюмку на стол. – Нет, ну надо же, опять этот хмырь нашёл меня.

– А что случилось? – переспросил Бендер.

– Сейчас увидишь, – пообещал Коробейников и изобразил на губах слащавую приветственную улыбку, словно поссорившийся супруг при виде нежданных гостей. По направлению к ним пробирался какой-то господин с ярко выраженными семитскими чертами лица.

– Хау ду ю ду, мистер Коробейникофф, – произнёс господин по-английски.

– Приветствую вас, господин Паниковски, – по-русски ответил бывший историк. – Знакомься Саша – это твой тёзка, вице-консул консульского отдела посольства США Алекс Паниковски. А это – господин Бендер, русский предприниматель.

– Вери найс ту мит ю, мистер Бендер, – с еле заметным акцентом произнёс вице-консул и предъявил из нагрудного кармана клочок картона, на котором, кроме имени и фамилии, никакой информации не значилось. Александр Остапович тоже не остался в долгу и полез в карман за своей визитной карточкой.

– Мистер Паниковски – выходец из Советского Союза и уроженец Бендер, – с ехидцей в голосе пояснил Коробейников. – Он прекрасно говорит по-русски, но, вернувшись в Россию, предпочитает английский.

Круглое и пухленькое личико Алекса Паниковски залилось непосредственным детским румянцем.

– Ну, чито ви, господин Коробейников. Я очень льюблью Рашша и…

– …и потому скрываете, что знаете русский язык, – продолжал бесцеремонно уличать вице-консула отставной историк. – Александр Яковлевич Паниковски, дорогой Саша, утверждает, что устроился на работу в госдепартамент США без всякого блата, якобы на общих основаниях с коренными американцами. Насколько мне известно, эмигрантам в первом поколении путь в такие учреждения заказан – не так ли, уважаемый мистер Паниковски? Так скажите нам, за какие такие заслуги перед американским государством вам было сделано послабление?

– Ви заблуждаетесь, мистер Коробейникофф, у вас устаревший информэйшн об эмигрантах. Меня взяли на дипломатический работа как знатока России.

– Он теперь, Саша, стал большим другом нашей страны, но для этого ему нужно было сначала эмигрировать в Штаты и притвориться, что плохо говорит по-русски. Зачем вы, Паниковски, изображаете из себя американца, не умеющего произнести букву «ы»? А? Скажите на милость.

Бендеру всё это резко резало слух, ему показалось, что его старый знакомый под влиянием выпитого слегка перебарщивает по части критики бывшего жителя Бендер и пренебрегает общепринятыми нормами приличия. Как можно так обращаться с иностранцем да ещё облечённым официальными полномочиями! Однако, как ни странно, оба они – и Паниковски, и Коробейников – не замечали никаких нарушений правил приличия или делали вид, что не замечают.

– Как вы находите нас после длительного отсутствия? – поинтересовался для вежливости Бендер.

– О, очень интересно, чрезвычайно! – с энтузиазмом и без всякого наносного акцента отозвался Паниковски. – Страну стало просто не узнать. Столько поразительных изменений!

– Да уж куда как интересно! – тут же отозвался Коробейников. – Изменения! И все в вашу пользу!

– А в какой сфере бизнеса вы работаете? – задал в свою очередь вопрос Паниковски.

– Самой разной, в основном в сфере импорта-экспорта, – неопределённо ответил Бендер.

– Сейчас он станет спрашивать тебя, какими секретами ты располагаешь, – мрачно пообещал Коробейников и потянулся рукой за «абсолютом». – Вы пить с нами будете, мистер вице-консул? Ах, вы за рулём. Ну-ну. Воздержитесь, дипломатам выпивка не новинка. Впрочем, никакой вы не дипломат, Паниковски, а самый настоящий ловец душ. Что вы так на меня смотрите? Шпион вы чистой воды, а не консул. Что ж вы молчите, как нелегальный эмигрант на таможне?

Паниковски вероятно снова бросило в жар, потому что краска стыдливости опять пробежала по его лицу. На такое разоблачение он счёл необходимым ответить опровержением и без всякого акцента:

– Аркадий Варфоломеевич, да угомонитесь вы, наконец! Как вам не стыдно обличать меня в том, о чём я и понятия не имею. В вас сидит реликт былого недоверия ко всем иностранцам.

– Ага, ещё со времён Владимира Красного Солнышка, – подтвердил Коробейников.– Он-то уж и дня не мог прожить без денежек хазарских иудеев. Слава Богу, другой Владимир, Мономах, выселил их всех из Киева.

– Так вы к тому же и антисемит, – окончательно овладел русской фонетикой Паниковски и перешёл в наступление.

– Да ладно-ладно, мы к этому привычны. Как только начинаем правду-матку говорить про евреев, так сразу же приклеивается ярлык антисемитизма. Лучше расскажите, как вы недавно вербовали моего знакомца из московской мэрии и обещали ему за конфиденциальную информацию аж целых двести долларов.

– Это навет. Это неправда. – И без того высокий голос вице-консула взметнулся до верхнего «ля», и отголоски его застряли где-то в лепном потолке. – С вами вообще говорить невозможно, к тому же вы пьяны.

– Ну, хорошо, хорошо, я больше не буду, – смягчился Коробейников. – Поведайте тогда о том, какие планы в отношении Московии имеет наш друг Джордж? Или на трон взобрался уже друг Билл? Но всё равно, сообщите нам, почему Америка заинтересована в сильной и демократической России? И почему она решила расширять НАТО до Днепра, когда ей никто уже не угрожает? Ведь Варшавский пакт сдох и лежит в руинах!

– Ну, об этом вы можете прочитать и в своих газетах.

– А я хочу услышать от вас лично, – настаивал Коробейников. За время препирательств с вице-консулом он успел хлебнуть ещё пару рюмок «абсолютной шведской бодяги» и слегка покачивался.

– Извините, мистер Бендер, я оставлю вас, – засуетился Паниковски. – Рад был познакомиться. Вы не возражаете, если я вам позвоню?

– Нет, конечно.

– Только ты не звони раньше девяти, Паниковски, – окончательно сбился на фамильярный тон сын бывшего секретаря канцелярии градоначальника. – Он, Саша, звонит пораньше, когда КГБ ещё спит и не может его застукать.

– Всего хорошего, мистер Бендер. До свидания, мистер Коробейников.

Паниковски, нимало не смущаясь, не без достоинства поклонился и, никуда не сворачивая, пошёл совершать запланированный «наезд» на представителя то ли первой, то ли второй ветви власти. Он и так потерял слишком много времени на не представлявших никакого интереса друзей. Не для того он приехал сюда, чтобы размениваться на бывших архивистов и писателей!

На губах вице-консула заиграла таинственная улыбка, а лицо опять полыхнуло кумачом. «Ничего, пусть себе духарятся „коробейниковы“, мы потерпим, а когда придёт наш черёд, скушаем их всех с маслом», – подумал он чуть ли не вслух, прокладывая дорогу к какому-то министру. Жалкие и грубые личности! Разве мог когда-нибудь его отец, провинциальный бухгалтер Яков Самуэлевич Паниковски, обивавший с унижением пороги ОВИРов и райотделов милиции, для того чтобы собрать нужные бумаги на выезд в обетованную страну, – разве мог его отец подумать, что сынок будет запросто беседовать с самым высоким начальством и не только беседовать, но и склонять к сотрудничеству с мировым оплотом демократии?

– Ну вот, теперь можно уходить, – сказал Бендер, провожая взглядом Паниковски. – Давай поедем ко мне.

– Я не возражаю. Только давай поедем ко мне, но напоследок «махнём» ещё по одной и…

– А может, тебе уже хватит? – как можно мягче спросил Бендер, чтобы не разозлить приятеля бестактным замечанием.

– Нет, не хватит.

Коробейников с мрачной решимостью потомственного вятича довести дело до конца выпил рюмку какого-то напитка подозрительно-зелёного цвета и только после этого сдался на милость Бендера. Александр Остапович взял дружка под локоток и стал пробираться к выходу. Он довёл историка-архивиста и не состоявшегося политика до своих «жигулей» и осторожно положил его на заднее сиденье. Коробейников подложил под голову ладошки, свернулся калачиком и тут же мирно заснул. Когда они подъехали к дому, и Бендер слегка потряс приятеля за плечо, оказалось, что тот не спал.

– А знаешь что, Бендер? – сказал он совершенно трезвым голосом. – У тебя деньжата свободные есть?

– Кое-какой капитальчик водится. – Александр Остапович, наученный горьким опытом, насторожился: сейчас, как и все, Аркашка будет просить денег взаймы.

– На первое время нужно не так уж много. Стартовый капитал, чтобы запустить машину в действие. А потом мы переведём её на самоокупаемость.

– Что ты надумал? Какую машину? – удивился сын Великого Комбинатора предпринимательской жилке сына бывшего мелкого провинциального царского чиновника.

– А не вставить ли нам перо в задницу «забугорникам»? – вопросом на вопрос ответил Коробейников.

– А что – есть идея? – в вопросительной форме оживился Бендер.

– Есть, – ответил Коробейников и захрапел.

Москва хорошела и принаряживалась.

Выросшие, словно грибы, банки и офисы, одевались в мрамор и гранит, а мутные полупьяные окна заснувших приватизированных старинных особняков заменялись чистыми наглыми глазницами стеклопакетов и прочих европейских «велюксов». Вместо убогих плакатов «Храните деньги в сберегательной кассе» или «Летайте самолётами «Аэрофлота» на всех перекрёстках появились огромные рекламные щиты, предлагавшие на английском языке выкурить сигареты «ЛМ», утолить жажду напитком из Турина от Росси, погреть животик на Бермудах или купить виллу в Каннах. На Профсоюзной улице вокруг метро «Беляево» появились сразу три казино. Привлекало одно с интригующим названием «Козино «Падкова».

Центр столицы украшал Храм, выстроенный на месте популярного бассейна, и несуразный по величине и финансовым затратам памятник Ивану Калите, созданный по проекту безработного у себя в Грузии скульптора-монументалиста Цинцинадзе. Памятник ваяли несколько помощников Цинцинадзе: одному поручили изготовить голову князя, другому – туловище, третьему – руки, четвёртому – ноги, а потому, когда всё смонтировали вместе, получился гимн эклектике и безвкусице. Иван Калита стоял лицом к Кремлю, а Кремль подслеповато – против солнца – всматривался в «железобетон в сюртуке», корчил в гримасах фейс и отказывался признавать в нём своего бывшего хозяина.

Когда друзья подъехали к дому, в котором жил Коробейников, наступили сумерки. В подъезде было темно, и как водится, ни одна лампочка не горела.

– Лифт со вчерашнего дня не работает, – предупредил Коробейников.

Они ощупью пробрались на третий этаж, и хозяин квартиры с трудом нашарил кнопку звонка. Однако попытка дозвониться оказалась тщетной.

– Валера-а-а! Открывай! Это я.

Коробейников нажимал беспрерывно на звонок, но дверь не открывалась.

– Куда же моя киска умыкнула? – совсем не удивлённым, скорее, самодовольным голосом женатого человека, возвращающегося к родному очагу, спросил себя отставной советник и консультант демократов. – Наверное, ушла на какой-нибудь шейпинг или аэробику.

Друзьям пришлось проделывать довольно утомительную процедуру, связанную с поисками ключей в карманах хозяина и попаданием оных в две замочные скважины, но с помощью Бендера эта задача была успешно решена.

– Валерия! Где ты? – опять обратил вопрос к себе Коробейников. Они с Бендером топтались в прихожей, снимали ботинки, куртки, пытаясь найти вешалку и домашние тапочки. – Ну и ладненько, так даже лучше, – сказал он примирительным тоном, который усвоили некоторые виноватые мужья при возвращении домой. – Устроим мальчишеские посиделки. Ты раздевайся, Саш, – что ты стал в дверях? Проходи, будь как дома. Включи-ка свет, а то темно, как у негра подмышкой.

Коробейников сделал в темноте несколько шагов, и Александр Остапович тут же услышал грохот падающего тела, стоны и ругань:

– Кто это тут, блин, разбросал по полу вещи?

Бендер нашёл кнопку выключателя. Когда загорелся свет, он увидел, что Коробейников лежит на полу и держится за ушибленную коленку, а рядом с ним валяется перевёрнутый пуфик.

– А это что? – задал хозяин квартиры вопрос гостю, кивая головой на живописный беспорядок вокруг себя. – Ты что-нибудь понимаешь?

Взору Бендера предстали разбросанные тут и там вещи: предметы кухонной утвари, одежды, туалета, мебели, какие-то фотографии, безделушки… Следы от беспорядка вели в спальню.

– Похоже, у тебя в квартире побывали воры, – высказал предположение гость.

– Воры? А что им тут у меня, блин, делать? Книги вон целы, а драгоценности жены… Впрочем, надо проверить, Валерка с ума сойдёт, когда узнает о пропаже своих безделушек-погремушек.

Он твёрдой походкой пошёл в спальню, но скоро вернулся оттуда бледный, растерянный, поникший, держа в дрожащей руке клочок бумаги:

– Она… ты представляешь… стерва… Она сбежала…

Бумажка выпала из рук Аркадия Варфоломеевича, и он опустился на пол, беззвучно сотрясая своё полное тело рыданиями. Александр Остапович поднял сначала Коробейникова и посадил его в кресло, а потом уже подобрал бумажку.

– «Аркадий, прости меня, но я больше не могу оставаться с тобой. Мне надоели твоя беспорядочная жизнь, безответственность и наше нищенское существование. Я ещё молода и хочу использовать свой шанс в жизни. Не ищи меня. На развод я подам сама. Оставляю тебе квартиру и всю обстановку. Надеюсь, ты сумеешь прокормить себя. Прощай. Валерия», – прочёл Бендер негромким пономарским голосом. – Интересное кино. Называется «Нас не ждали». Да. Ничто в мужчине не раздражает женщину так, как отсутствие денег.

– Я знаю, к кому она ушла, – с угрозой в голосе продолжал Коробейников, не обращая внимания на Бендера. – Тут недавно объявился бывший мой подчинённый по сектору истории коллективизации некто Востриков. Фёдор Фёдорович Востриков, сын священнослужителя, бездарь и тупица, которого я много раз спасал от неприятностей. От него ушли две жены – до того был занудливый и пустой мужичонка. Представь себе, он, оказывается, нашёл новую «нишу» в жизни: уволился из института и подался в бизнес. Рассказывал, что открыл при московской епархии свечной заводик, купается якобы в роскоши… Я тогда ещё обратил внимание, что моя благоверная слушала его, словно язычница прохиндея волхва. Точно, ушла к нему – больше не к кому! – заключил он. – Двадцать лет прожили.

– А может это к лучшему? – с осторожным оптимизмом спросил Бендер. – У меня уже было такое. Признаюсь, тоже поначалу горевал, переживал, а потом плюнул и забыл. Если две линии не пересекаются, значит не судьба. Тут и Лобачевский не поможет.

– И у тебя, значит, сбежала? Это что: болезнь такая пошла среди наших баб или поветрие какое?

– Критическая стадия фазы обскурации российского суперэтноса, – ответил Бендер.

– Ты что – тоже увлекаешься Гумилёвым?

– Аркаша! Каждый интеллигентный человек обязан прочитать и хотя бы чуть-чуть понять теорию этногенеза Льва Гумилёва! Надеюсь, ты меня ещё не вычеркнул из списков московской интеллигенции? Великий Евразиец!

– Ты молоток, Сашка! Не ожидал от тебя такой прыти. Только я бы сделал поправку на Великого Евразийца.

– Это ещё какую?

– Переставил местами Европу с Азией. В нас больше сидит азиатчины, чем европейщины. Так что, дорогой мой представитель тонкой прослойки населения, никакие мы не евразийцы, а азиопы. А насчёт обскурации ты прав. Одряхлела Русь, обросла обывателями, лишилась лучших своих патриотов-пассионариев…

– Не расстраивайся, Аркадий! Это уже было в нашей истории – кажется, в тринадцатом веке. Нужен новый пассионарный толчок, чтобы разбудить страну, и страна его получит!

– От кого? От нас с тобой? Скорее мы получим пинок в зад.

– Да хотя бы и от нас. А пинок в зад – это тоже проявление пассионарности. Кроме того, этнос умирает очень долго, и на наш век его вполне хватит, – окончательно отвлёк Бендер Коробейникова от случившегося. – Ну, да хрен с ним с этногенезом. У тебя есть хоть что-то выпить? Уж больно повод уважительный, друг ты мой ситцевый, Аркадий.

– Сейчас поищем. Пойдём-ка, брат, на кухню. Давно я там не сиживал, – сказал хозяин и полез в холодильник. Первая боль утраты прошла, настал этап подспудных размышлений и анализа, скрытый за внешним бодрячеством. Теперь самое лучшее лекарство – междусобойчик с другом по несчастью. Как-то легче становится на душе, что и у соседа тоже корова сдохла.

Через несколько минут импровизированный холостяцкий ужин был накрыт по всем правилам жанра, а ещё через полчаса друзья дружно распевали популярную в застойные времена песню:

…И если к другому сбежала невеста,

То не известно, кому повезло.

Эх, рулла-тирулла, ах рулла-тирулла!

Эх рулла-тирулла -тирулла-ла-ла!

– А что, Сашка – хорошо сидим! – сказал Коробейников, похрустывая солёным огурцом.

– Как в молодые институтские годы, – вторил ему Бендер, раскрасневшийся от простой «пшеничной».

– Да, жизнь прошла, и к чему мы пришли? – начал было гнать волну пессимизма и упадничества Коробейников, но Бендер не дал ему развернуться и спросил:

– А что ты, между прочим, имел в виду по дороге домой? Ты говорил о какой-то идее, возникшей в твоей ясной голове.

– Ничего я не говорил, – отказался Коробейников. – Тебе показалось.

– Ой-ли? Ты что – передумал?

– Вроде того. – Коробейников разлил остатки «пшеничной» по рюмкам и единолично выпил. – Мне сейчас не до того.

– Ну и зря. Распустил нюни и ждёшь сочувствия? «Ах, как мне плохо! Ах, от меня ушла жена! Жить не хочется». Тьфу!

Бендер запрокинул голову и приложил рюмку к губам, да так и замер в этом положении. Из прихожей раздался звонок, и Коробейников с криками: «Это она, она, вернулась ко мне!» бросился вон открывать дверь. Александр Остапович опрокинул, наконец, рюмку и с сочувствием посмотрел другу вслед. Да, слаб человек своей физикой, но ещё хуже, когда не крепок духом.

Бендер насторожился и стал ждать какой-нибудь подобающей случаю душещипательной сцены с укорами, упрёками, раскаяниями и непременным примирением, но ничего похожего в прихожей, кажется, не происходило. Там бубнили два мужских голоса, один из которых принадлежал Аркадию, а другой – незнакомому мужчине. Наконец появился хозяин в сопровождении какого-то типа в потёртом костюмчике, с завязанным раз навсегда узлом рублёвым галстучком.

– Знакомься, Бендер. Мой земляк и товарищ, доктор экономических наук Семён Кислярский. А это мой друг Александр Бендер, в прошлом известный писатель, а ныне – удачливый бизнесмен, – представил Коробейников.

– Очень приятно, – сказал Кислярский, внимательно вглядываясь в черты лица Бендера. – А вы случайно не проживали в наших краях, Александр… как вас по батюшке?

– Остапович. Но зовите меня Сашей.

– В таком случае прошу называть меня тоже по имени. Однако, Саша, твоя наружность мне кого-то напоминает. Где-то я тебя видел, но где, вспомнить пока не могу. Склероз.

– Вряд ли мы где сталкивались, – холодно ответил Бендер. – Я жил в Ростове.

– Ничего, потом вспомнишь, Сёма. Садись. Извини, что тут у нас скудно с выпивкой и едой… То есть, выпить вообще нечего, – начал извиняться Коробейников. – А ты хорош, гусь, Сёмка! Куда пропал-то? Я, грешным делом, думал, что ты уже обороняешь от арабов какой-нибудь кибутц рядом с Морем мёртвых.

– Ты плохо-таки обо мне думаешь, Аркаша, – притворился Кислярский обиженным. – Но чтобы реабилитироваться в твоих глазах, я принёс с собой вот это. – Кислярский грохнул на стол бутылку «Долговязого Джона».

– Ух ты, кучеряво нынче живут экономисты, не чета нам, историкам!

– Да уж куда вам, фальсификаторам, до нас, – пошутил кисло Семён Моисеевич. – Подарок одного иностранца.

– Гуманитарная помощь, – сразу определил Коробейников. – А от меня жена ушла, – радостно и ни к селу, ни к городу объявил он Кислярскому.

– Что ты говоришь? Валерия Вячеславовна? Никогда бы не подумал?

– Это почему же – никогда? – обиделся историк. – Она женщина видная. Ты что ж полагаешь, стал бы я двадцать с лишним лет терпеть какую-нибудь мымру?

– Извини, я хотел сказать…

– Да иди ты, Сёмка, к чёрту со своими хотелками. Наливай давай. Ура!

– Мы знаем друг друга со школьной скамьи, – пояснил Коробейников Бендеру после того, как выпил. – Его папаша был знаменитым нэпманом, но когда родился Сёмка, его уже экспроприировали. К тому же он не по своей воле впутался в какую-то неприятную историю, его долго таскали в ЧК, хотели расстрелять, но ограничились конфискацией имущества и ссылкой. Отпустили его с Беломорканала перед самой войной, так что Сёмку воспитывала в основном мать, тётя Генриетта. Самоотверженная женщина! Давай выпьем за родителей! – неожиданно предложил Коробейников.

– С удовольствием, – поддержал начинание Бендер.

– В Москву мы приехали вместе, только Кислярский пошёл по экономической линии, а я – по исторической.

– Аркаша, может, хватит ностальгических отступлений? – опять прервал хозяина Бендер. – Ты слова не даёшь сказать гостю.

– Правда? Извините меня.

Коробейников замолчал, но не на долго.

– А скажи-ка Сёма, кто это презентовал тебе напиток?

– Это… это длинная история. Собственно, я и пришёл по этому поводу, чтобы… чтобы посоветоваться с тобой.

– Так давай, выкладывай, чего ждёшь?

– Да мне как-то неудобно, – застеснялся Кислярский.

– Ты стесняешься Сашку? Брось! Можешь с ним как на духу. Я от него ничего не скрываю, а он – от меня.

Кислярский нерешительно взглянул на Бендера, потом на Коробейникова, вздохнул и начал:

– Подарок – от американского вице-консула…

– …Паниковски?! – хором подсказали слушатели.

– Да, – удивился Кислярский. – Вы всё знаете?

– Что – всё? Мы просто знаем этого бендерского еврея! А как ты с ним познакомился? Впрочем, догадываюсь. Выкладывай. Мы слушаем.

Семён Моисеевич со страдальческим видом, запинаясь, поведал друзьям свою печальную историю, не забыв описать и эпизод с портфелем, и сцену на Чистых прудах, и свои переживания и угрызения совести. Бендер с Коробейниковым с суровым выражением на лице слушали исповедь запутавшегося человека и кусали от возмущения и гнева губы. Когда Кислярский закончил свой рассказ, Коробейников вскочил со стула и нервно заходил по восьмиметровой кухне.

– Ну, ты даёшь, Сёмка! Ну, ты и фрукт! Да ты понимаешь, в какую историю влип?

– Понимаю, – с видом раскаявшегося подсудимого ответил Кислярский.

– Ничего ты не понимаешь! Убить тебя мало за такие проделки! – Коробейников даже замахнулся на Кислярского кулаком.

– Аркаша! Да я разве… Я так страдаю, – простонал Кислярский. – Что же мне теперь делать? Я к тебе пришёл за советом.

– Что делать? Это ты должен был думать тогда, когда получал от Паниковски иудины «баксы». Теперь тебе одна дорога – идти с повинной на Лубянку.

Александр Остапович с нескрываемым интересом следил за происходящим, а по его лицу пробегали тени интеллектуальных вспышек – было очевидно, что он над чем-то напряжённо думал.

– Постой, друг Аркадий! – вмешался он. – У меня возникла одна идея.

– Какая ещё к чёрту идея? – не унимался Коробейников. – Сёмке надо идти сдаваться в КГБ или как их теперь называют, и весь тут сказ.

– Семён имеет шанс искупить свою вину, – продолжал Бендер.

– Как? – воскликнули разом Коробейников и Кислярский: первый – с явным недоумением, а второй – с надеждой в глазах.

– Есть шанс вставить Паниковски и иже с ним перо в задницу! – торжественно объявил Бендер. – У меня есть идея. Она, конечно, потребует известного напряжения ваших умных, но забитых ненужной псевдонаучной чепуховиной мозгов, – это, во-первых, а во-вторых, некоторых финансовых вложений, но…

– Ну, последнее не проблема, денег у тебя куры не клюют, – решил за Бендера второй аспект Коробейников. – А относительно наших куриных мозгов, как ты деликатно изволил выразиться, ты заблуждаешься. Мы с Сёмой ещё кое-что соображаем. Правда, Сёма?

Кислярский неуверенно кивнул головой.

– Эх вы, пролетарии умственного труда! Иждивенцы развитого социализма и эпигоны всенародного государства! Так и быть, слушайте сюда, рыцари бюджетной сферы, троглодиты налогоплательщиков! Слушайте внимательно, что вам скажет Александр Бендер, сын своего гениального отца и продукт исторического материализма!

Теперь Кислярский с Коробейниковым с благоговейным вниманием следили за возбудившимся Бендером. Таким Коробейников видел его в первый раз – вероятно так или примерно так мог выражать себя автор «Великого перелома», найдя удачную формулу для своих эпохальных литературных изысков.

– Что мы имеем в наличии? – начал высокопарно Александр Остапович. – В наличии мы имеем готовую и отработанную схему взаимоотношений двух высоких договорившихся сторон. Между этими сторонами существуют деловые отношения, функционирующие по схеме: товар – деньги – товар. Так?

– Вроде этого, – допустил Коробейников.

– Мы сейчас не будем принимать во внимание, что одна из сторон, – тут Бендер сделал широкий жест в сторону Кислярского, – тяготится этими деловыми отношениями. Главное, что другая сторона, небезызвестный нам Алекс Паниковски и его вредная организация, их ценит и заинтересована в их продолжении и углублении. Так?

– Так, – подтвердил Коробейников.

– Ну, так нам осталось только подключиться к процессу, который, по меткому выражению Форосского Узника, уже пошёл.

– Как подключиться? Что за чушь несусветную ты несёшь? – закричал Коробейников. – Его надо кончать, а не подключаться к нему.

– Вот здесь и проявляется ваша академическая ограниченность, – победоносно парировал реплику друга Бендер. – Вам, дорогой мсье Коробейников, с вашим мышлением место на свалке истории, а не в постперестроечной фазе обскурации. Кстати, когда я имел честь транспортировать вас в своём лимузине, вы высказали одну неплохую мысль, но убоялись её и вот тут, на этом историческом месте, отказались от неё. Вы трус, Коробейников. Вот поэтому от вас и ушла жена.

– Это удар ниже пояса, – прошептал Кислярский.

– Я трус? – взвился Коробейников. – Да я тебя сейчас… да я… Как ты смеешь? Сёма, одевайся, мы уходим от этого мужлана!

– Аркаша, куда ты пойдёшь из собственной квартиры? – недоумённо спросил Кислярский. – Может быть, мы всё-таки дослушаем товарища Бендера до конца?

– Ладно, чёрт с вами, оставайтесь, а я пойду, – рванулся было к выходу Коробейников, но Бендер и Кислярский одновременно схватили его за руки и усадили на стул.

– Аркаша-а-а! – нежно пропел Бендер. – Аркашенька, не обижай друзей, выпей стопарик на дорожку!

– И выпью, – грозно блеснул выцветшими голубыми глазами доктор исторических наук.

– Вот и хорошо. Пей на здоровье. – Бендер налил ему в рюмку виски и протянул корочку хлеба. – Вот так. Молодец. А теперь слушай.

Коробейников выпил и тут же совершенно успокоился, позволив Бендеру высказать свой гениальный план.

– Итак, господа учёные, мой план сводится к следующему. Наш общий и многоуважаемый друг продолжает встречаться с Паниковски, как ни в чём не бывало…

– Что вы говорите, Бендер? Как можно? – встрепенулся было Кислярский.

– …встречаться с Паниковски, как ни в чём не бывало и снабжать его всякой туфтой, – продолжал Бендер, не обращая на эмоциональный всплеск Кислярского. – Только туфта должна быть такой, чтобы, во-первых, мистер Паниковски и его компания не заподозрили подвоха, а во-вторых, чтобы она наносила ЦРУ максимальный вред, уводя американцев в сторону от проблемы, а нам, российским налогоплательщикам, приносила максимальную пользу.

– Но как это сделать? – спросил Коробейников. – Идея конечно стоящая, что там говорить…

– Идея гениальная, – поправил Бендер, – но, как я уже заявил выше, она потребует и гениального исполнения. Нам придётся создать нелегальную фирму, которая бы готовила дезинформацию для ЦРУ на самом высоком профессиональном уровне, «толкала» эту дезинформацию американцам и их доблестным союзникам и получала бы за это деньги. На первое время я одолжу фирме деньжат, но потом она должна работать по принципу самоокупаемости. Подчёркиваю специально для дураков: денег мне не жалко, и я дам на это дело, сколько нужно. Но плодить иждивенчество не собираюсь. Это развращает общество.

– Потрясающе! – зачарованно прошептал Кислярский. – Бендер, вы – титан! Гигант мысли! – невольно перешёл он на вежливую форму обращения.

– Я – не член Государственной думы, но тоже очень обеспокоен, – скромно ответил титан мысли. – Если государство не в состоянии защитить себя и интересы честных граждан, то сознательные граждане берут это дело в собственные руки и ставят прочный заслон на пути утечки своих кровных секретов за границу. Мы заставим иностранные разведслужбы вертеться в придуманном нами колесе, плясать под нашу дудку и – да простит меня мой друг Семён – бегать вокруг еврейской мельницы.

– Бендер, а что это такое – еврейская мельница? – спросил Кислярский.

– Это когда ветряк стоит, а еврей бегает вокруг.

– Ха-ха-ха! Очень смешно, – сказал сквозь смех Кислярский. – Давно я так не смеялся.

– Смешно… Ты совсем животики надорвёшь от смеха, когда приступишь к выполнению плана Бендера, – ядовито заметил Коробейников.

– Как это? – переспросил Семён Моисеевич.

– А ты что не понял? Пока фирма организуется, тебе придётся изображать того самого еврея, который бегает вокруг мельницы.

– То есть как это? Бендер, что он говорит? – жалобно пропищал Кислярский.

– Он прав, Семён, – подтвердил Александр Остапович, – пока тебе придётся поддерживать контакт с Паниковски. Но ты заметь большую разницу: теперь ты будешь уже не один, как саксаул в пустыне, а с коллективом единомышленников. За твоей спиной будет мощный тыл в лице директора фирмы, – Бендер ткнул себя пальцем в грудь, – его заместителя, – он показал пальцем в Коробейникова, – и многочисленных экспертов и специалистов, которых нам вместе надо отыскать. А вместе и помирать смешней.

– Но я не хочу умирать, – заскулил Кислярский. – У меня уже нервы на пределе.

– Мы займёмся поднятием твоего боевого духа. Воспитательная работа с кадрами – это будет одна из обязанностей моего заместителя, – прокомментировал несознательную выходку товарища сын Великого Комбинатора. – А чтобы совесть у тебя была чистой, денежки от Паниковски будешь приносить мне. Я их буду оприходовать в кассе фирмы, а тебя посадим на зарплату. Так вам, академикам, привычней. Вопросы есть?

– У матросов есть вопросы, – отозвался Коробейников. – Какую зарплату ты положишь своему заместителю?

– Это будет зависеть от многих факторов, гражданин бывший историк. Если будешь вертеться, то не обижу, – пообещал Бендер. – И последнее, дорогие друзья кондотьеры пера и бумаги: никому пока о нашем плане ни слова. Я не хочу, чтобы мы завтра все вместе или поодиночке встретились в следственном изоляторе Матросской тишины или временной тюрьмы лубянского комплекса. Тамошняя атмосфера губительно сказывается на моих умственных способностях. Ну что ж, время позднее, пора расходиться по домам. Предлагаю «посошок».

Коробейников с готовностью налил всем виски. Бендер встал:

– За успех нашего предприятия. Как сказал один хохмач, я хочу выпить за то, чтобы по дороге на нас напали большие деньги и чтобы мы не смогли от них отбиться. Ура!

– Ура! – прокричали заговорщики. – За успех нашего предприятия.

– А как мы назовём нашу фирму? – поинтересовался заместитель её директора.

– «Союз меча и забрала», – не задумываясь ответил директор.

– Конгениально!

– Ой! – пискнул Кислярский. – Кажется, я начинаю вспоминать.

– Что? – спросили его директор и заместитель.

– Где я вас, то есть тебя, Александр Остапович, видел.

– Ну и где же? – подозрительно спросил Бендер.

– В наследство от папы мне досталась одна фотография, на которой была изображена группа людей, входивших в монархическую заговорщицкую группу «Союз меча и орала». Среди них был папа и некто, очень похожий на Бендера.

Наступила пауза. Бендер тёр переносицу, Кислярский вопросительно смотрел на Бендера, а Коробейников почему-то по-лошадиному, словно застоявшийся жеребец на ипподроме, рыл землю ногой.

Наконец Бендер произнёс:

– Я что-то тоже смутно припоминаю… Папа кое-что рассказывал. Одним словом, на фото с Кислярским-старшим изображён не ваш покорный слуга, а его уважаемый родитель – иначе я бы не сидел сейчас вместе с вами. Полагаю, это и был основатель «Союза меча и орала» – мой незабвенный родитель Остап Ибрагимович Бендер собственной персоной!

– Что ты говоришь!

– Неужели?

Коробейников и Кислярский от удивления раскрыли рты и с обожанием смотрели на Бендера.

– Фамилию «Бендер» мой папаша произносил как польскую, – неожиданно вспомнил Коробейников. – Он умудрялся вставлять в неё пару шипящих согласных – настолько отрицательные ассоциации она у него вызывала. Кажется, твой незабвенный родитель обошёлся с моим не менее незабвенным папахеном не самым лучшим образом.

– Не мудрено, – подтвердил Бендер. – Папе нельзя было класть в рот даже железную ложечку. Кстати, Аркадий, а почему же ты до сих пор скрывал, что знал о том, что наши отцы, так сказать, общались между собой?

– Я не хотел омрачать нашу дружбу вульгарными воспоминаниями о безответственных поступках предыдущего поколения, – скромно ответил историк.

– Очень мило с твоей стороны, – заметил Бендер. – Но не будем злопамятными, дорогие мои земляки. Наши родители – во всяком случае, отцы – были продуктами своего времени, а мы – своего. – И продолжил не без пафоса: – Выходит, сама судьба свела нас вместе и буквально за шиворот выволакивает на городской просёлок и благословляет на богоугодное дело. Друзья, прекрасен наш союз! Союз меча и забрала!

Бендер достал из кармана носовой платок и смахнул набежавшую на мужественное лицо слезу.

– Меча и забрала! – воодушевлённо подхватили Коробейников с Кисляровским.

Снизу и сверху застучали по батареям соседи. Соседи никогда не сидели в царских тюрьмах и не знали азбуки Морзе.

Просто они были жителями многоквартирного московского дома.

А московское время было полчаса первого.

Ночи.

Глава третья

в которой раскрываются cтрашные секреты спецслужб

– Валиадис этому человеку пальца в рот не положил бы.

– А Бриану? – спросил Остап.

«Золотой телёнок»

Прав был пролетарский поэт Владимир Маяковский, ох как прав, утверждая, что приходится изводить тонны словесной руды ради единого удачного слова.

То же самое можно сказать и о ловле иностранных шпионов. Не в том, конечно, смысле, что надо наугад пересажать двадцать тонн подозреваемых в тюрьму, прежде чем среди них, может быть, окажется восемьдесят килограммов тайных агентов ЦРУ, а в том, что контрразведчика с поэтом объединяют те же творческие муки, та же нехватка воображения и тот же чистый лист бумаги, на котором охотнику за «кротами», как и поэту, надо создать какой-то опус или версию.

У скептиков труд контрразведчиков вызывает ассоциации с ловлей блох, но это явно поверхностное сравнение, страдающее однобокостью и необъективностью. Во-первых, вульгарную блоху и сравнивать нельзя с представителем второй древнейшей в мире профессией. Самый плохонький шпион по интеллекту стоит несравнимо выше всех этих вместе взятых насекомых-паразитов. Ну и, во-вторых, против блох уже давно придуманы радикальные средства борьбы, а против шпионов, как и тараканов, таких средств и в помине нет. Нет, борьба с рыцарями плаща, а также кинжала несравнимо сложней – тут и говорить нечего.

Старший оперуполномоченный КГБ майор Остап Александрович Балаганов ещё с детства испытал на себе неудобства своего имени – какого-то украинского реликта времён Запорожской Сечи. Ладно, с фамилией ничего нельзя было поделать – она досталась по наследству и выбрать родителей с более благозвучной фамилией у него просто не было никакой возможности. Но уж имя-то могли подобрать получше! Уж лучше бы назвали Марленом каким-нибудь или, на худой случай, Трактором, а тут – Остап! Бульба новоявленный! Рыжий Остап – чуднее не придумаешь!

На все вопросы, когда Остапчик немного подрос, отец загадочно отвечал:

– Дурак, ты, братец, и ничего в жизни не смыслишь. Ты носишь имя моего лучшего друга и незабвенного Командора. Я дал ему слово, что своего первенца назову в его честь, и точка. Гордись, сынок.

Остапчику очень хотелось поглядеть на эту уважаемую личность, которой он был обязан по гроб жизни своим именем, и такая возможность однажды представилась. Когда Остапчику миновало десять или одиннадцать лет, к ним в гости то ли из Ростова, то ли Черноморска приехал мужчина броской наружности и со следами былой красоты на худощавом восточного типа лице.

Гость произвёл на Остапчика неотразимое впечатление. Во-первых, одет он был не как его папаша – в мешковатый пиджак и заношенные брюки, изготовленные на местной фабрике, а в светлый костюм из какой-то явно заморской ткани. Ноги украшали ботинки стального цвета с дырочками, на поседевшей голове лихо сидела шляпа, а белоснежную рубашку элегантно обрамлял яркий галстук, на котором был изображён огромный попугай. Во-вторых, его речь изобиловала всякого рода смешными поговорками, прибаутками и байками, которые сыпались из него, как из рога изобилия. А в-третьих, он повёл Остапчика в единственное в райцентре кафе, накормил его там до отвала мороженым «эскимо», а на обратном пути зашёл в посудный магазин и купил чайное блюдце с голубой каёмкой.

– Вот, сынок, дарю тебе на память о дяде Остапе. Оно принесёт тебе счастье! – с убеждением в голосе сказал он и сунул блюдце младшему Балаганову. – К сожалению, ключ от квартиры, где деньги лежат, я давно потерял и подарить его не могу.

Странный был дядька и странный подарок! И почему отец называл его Командором, если он работал то ли в Ростове, то ли в Черноморске управдомом? О счастье всё время говорил и отец, только у него это понятие сводилось к двум вещам: быть сытым и одетым. Если исходить из этих критериев, то отец, кажется, был счастливым человеком.

Гость пожил у Балагановых не долго – дня два или три. По вечерам он сидел с отцом на кухне, и, положив нога на ногу, в больших количествах пил водку с пивом, о чём-то громко рассказывал, спорил и заразительно смеялся. До слуха Остапчика долетали слова «отец русской демократии», «корейка» (ага, сало, значит), “ стульный гарнитур» (что бы это значило?), «Черноморск», «антилопа Гну», «рога», «копыта» и многое другое – тоже весьма экзотическое.

На третий день гость загрустил, долго слонялся по квартире и, наконец, сказал отцу: «Нет, Шура, здесь не Рио-де-Жанейро». Отец сразу понял, о чём идёт речь, расстроился и стал упрашивать друга остаться ещё на пару деньков, но тот был непреклонен. Сухо попрощавшись, гость спешно уехал.

Больше Остапчик его никогда не видел, но запомнил крепко.

Отец уже ушёл из этого мира, прожив на пенсии всего каких-то пять или шесть лет. На похороны его друг то ли из Ростова, то ли из Черноморска не приехал и на посланную по этому поводу телеграмму не ответил. Может быть, и сам уже к тому времени покоился на каком-нибудь кладбище?

А блюдце с голубой каёмкой сохранилось. Балаганов привёз его с собой в Москву, и теперь оно стоит в буфете рядом с ленинградским сервизом. Иногда он берёт это незатейливое фарфоровое изделие в руки, в который раз изучает незамысловатый узор, вспоминает слова то ли ростовского, то ли черноморского дяди о счастье, которое оно должно ему принести и… кладёт на место. Счастлив ли он? О да, вполне! У него отличная, настоящая мужская работа, жена, дочка, квартира в Черёмушках – чего ещё от жизни требовать? Был бы жив отец, он бы тоже порадовался. Сам-то Балаганов-старший кончил свою служебную карьеру слесарем на заводе. Нет, он был там в почёте и в целом на жизнь не жаловался, но всё-таки всегда хотел, чтобы Остапчик стал представителем умственного труда – как его незабвенный то ли ростовский, то ли черноморский приятель. И он им стал. Куда же умственней можно придумать занятие, чем охоту на иностранных шпионов?

…Остап Балаганов только что вернулся от начальника отдела Безенчука, сел за стол, заваленный делами и устало облокотился на стол.

– Ну что, Остап, обменялся мнениями с начальством? – спросил из-за стола напротив заместитель начальника отделения Калачов.

– Так точно, Сергей Николаевич, уходил со своим мнением, а пришёл с чужим.

– Так оно и должно быть, Остап. Служба! – назидательно и с явным удовлетворением в голосе отозвался Калачов. Балаганов и без Калачова знал, что разговор подчинённого с начальником – это, как правило, бесплодная попытка втиснуть содержимое Грановитой палаты в комнатёнку из коммунальной квартиры.

Калачов проработал в органах более двадцати пяти лет и все эти годы специализировался на женской агентуре. Теперь он готовился уйти в отставку. Как всякому старому служаке ему было бы обидно, если судьба следующего поколения складывалась бы иначе, чем у него. Молодёжь должна испить полную чашу испытаний, выпавших на долю первых чекистов. Вот тогда всё будет справедливо.

– Зачем вызывал-то тебя шеф? – поинтересовался третий обитатель кабинета молодой опер Мухин. Мухин пришёл в отдел совсем недавно и ко всему проявлял вполне естественное, но отнюдь не законное любопытство. Впрочем, участок, на который его определили, возможности отвлекаться ему не давал. Он осваивал работу с агентурой из числа гомосексуалистов. Это было настолько ново и необычно для него, что он постоянно делился своими впечатлениями просто вслух, ни к кому из своих коллег специально не адресуясь. Калачов и Балаганов даже не приподнимали головы от своих дел, когда Мухин с восторгом произносил:

– Ну, надо же: оказывается, четыре процента населения земного шара подвержены гомосексуализму!

Бедный Мухин! Он ещё не знал, что весь его оперативный мир скоро ограничится общением с представителями этого сексуального меньшинства, и тогда ему покажется, что «гомосеков» окажется на 96 процентов больше, чем это известно статистике.

По сложившейся традиции, все дела обсуждались и обмозговывались коллективно, и практически никаких секретов трое контрразведчиков друг от друга не таили. Калачов знал, чем занимается в настоящее время Балаганов, тот представлял, какие дела ведёт Калачов. Такая солидарность перед лицом «государевой» службы скрашивала их существование и помогала преодолевать трудности. Начальство смотрело на это сквозь пальцы, потому что резонно полагало: когда коллективу нечего делить, то руководить им проще.

– Получил новое задание, – неохотно ответил Балаганов. – Поступили данные о том, что в Москве появилась какая-то организация, поставившая передачу информации за границу на конвейерную основу.

– Ну, это сейчас сколько угодно, – прокомментировал известие Мухин. – Демократия!

– Какая это к дьяволу демократия? – недовольно пробурчал Калачов. – Беспорядок один. Анархия. Вот в наше время такого не было. Народ уважал порядок. А сейчас что? Разброд и шатание.

– Да уж, Сергей Николаевич, работать сейчас вам стало не в пример сложнее, чем при дяде Лаврентии, – ядовито заметил Мухин.

– Не «вам», а «нам», – обиделся Калачов. – Да и что Лаврентий? Я его, например, абсолютно не одобряю. Кстати, он выполнял приказы Хозяина. Попробовал бы ты их не выполнить. А потом Хрущ и компания сделали его козлом отпущения за все грехи. Я говорю о том, что порядок был у людей в голове.

– Ну и что, Остап, что делать-то будешь? – перевёл Мухин разговор в старое русло.

– Что делать? Думать сначала, расставлять агентуру, собирать от неё сведения. Одним словом, работать.

– Народ сейчас стал такой умный, что собрать улики против шпиона будет очень трудно, – проговорил задумчиво Калачов. – Чуть что, сразу ссылаются на ущемление прав человека или на перегибы тридцать седьмого года. Если это не помогает, то притворяются невменяемыми. Помурыжит следователь такого негодяя с годик да и отпустит с богом. Зацепки-то хоть есть?

– Так, мелочи, – ответил Балаганов и полез в сейф. – Вот вчера в метро нашли интересный портфельчик.

Он извлёк наружу старый видавший виды портфель и, взяв его за «шкирку», показал коллегам.

– Да он же без ручки! – удивился Мухин.

– Вот именно, – подтвердил Балаганов. – Его нашли на перроне станции метро «Белорусская» и сдали в бюро находок.

– И что же там внутри? – поинтересовался Мухин.

– Так… всякая всячина… Экономические обзоры, справки и тому подобное. – Балаганов положил портфель на стол, открыл его, извлёк из его чрева бумаги и папки и углубился в их изучение. Калачов и Мухин потеряли всякий интерес к находке, Мухин вернулся к своему досье о гомосексуалистах, а Калачов пробубнил в воздух:

– Если раньше несанкционированный контакт с иностранцем был ЧП, то теперь все повалили к «забугорникам». Поди разберись, какой контакт безобидный, а который – с окраской, – и тоже замолчал.

За окном шумела Москва, вокруг «железного» Феликса носились машины, на улицах и в переходах звучали песни и музыка, призванные разжалобить прохожих на денежную подачку, а нищие старухи и молодухи с грязными ребятишками на руках открыто просили милостыню. Перед официальными учреждениями собирались демонстранты и манифестанты, а здесь, внутри квадратного девятиэтажного здания жизнь, казалось, замерла, остановилась, законсервировалась. Хорошо ли это было или плохо, никто из обитателей кабинета не задумывался.

Алекс Паниковски приехал в Россию не договоры с демократами подписывать. Он прибыл в Москву вербовать агентов для ЦРУ.

В ЦРУ считали, что капитализм в России – это «демократический» развал государства плюс агентуризация всей страны. ЦРУ в этой стране нужны были агенты, потому что в Лэнгли не были до конца уверены, что пребывающих в геростратовской эйфории российских демократов столкнут на обочину, и в один прекрасный момент русский народ спохватится и вспомнит о таком понятии, как суверенитет.

Алекс Паниковски имел все основания для того, чтобы разделять эти опасения, и не покладая рук ловил рыбку в мутной воде, поднятой «демократами». «Демократы» (по-народному «дерьмократы») камня на камне не оставили на учреждении, призванном стоять на страже государственной безопасности, и в третий или четвёртый раз за последние два года принимались за его реформацию. Контрразведчики не успевали привыкнуть к новому начальнику, как тут же назначался новый. Отделы и Управления упразднялись, сливались, делились, переименовывались, перекраивались с таким расчётом, чтобы ни у кого на Западе не оставалось сомнений в том, что демократия в России победила окончательно и бесповоротно.

Гласность открыла рот во всю «ивановскую», посрывала все замки и печати с сейфов и выбросила государственные секреты на мостовые, сложила их штабелями на площадях и замусорила все средства массовой информации. Поэтому, если разобраться, заниматься разведкой в России стало просто не интересно. Ну чего привлекательного в том, что грибов в лесу столько, что и ступить от них некуда? Скука. Тоска зелёная.

Кого только Алекс не привлекал к сотрудничеству с «фирмой»: он приобретал агентов влияния, агентов-информаторов, документальщиков, вербовщиков, наводчиков, групповодов, содержателей конспиративных квартир и почтовых ящиков. Причём делал это с таким энтузиазмом и исступлением, словно боялся не успеть завершить дело своей жизни. Он не мог прервать процесс вербовок ни на минуту, как номенклатурный работник в заповедном пруду не может отказать себе в удовольствии вытаскивать из воды беспрестанно лезущих на крючок обалдевших от голода карасей.

Как-то Алекс Паниковски обнаружил, что содержание находящихся на связи агентов перекрыло лимит отпущенных на них Центром материальных средств. Выход из создавшегося затруднения был сразу найден: он предложил шефу на целый порядок сократить размеры содержания каждого отдельно завербованного агента. После этого российский агент стал стоить «фирме» дешевле африканского.

Цена агента в конечном итоге определяется уровнем экономического и социального развития страны его гражданства. Если в какой-нибудь Бельгии или Норвегии за копию протокола правительственного заседания ЦРУ, к примеру, надо выложить миллион «баксов», то в России на приобретение аналогичного документа хватит и трёх – от силы пяти – тысяч «зелёненьких». Так что разведка в Московии, как и экономика, должна была стать и стала экономной.

Чего нельзя было сказать о жилье для разведчика Паниковски. Аренда квартир в русской столице обходилась дороже, чем в какой-нибудь Швеции или Швейцарии. Диспаритет с Западом по уровню доходов русские, по всей видимости, решили компенсировать неимоверно высокими ценами за своё приватизированное или всё ещё находящееся в муниципальном владении жильё. По приезде в Москву УПДК – Управление по обслуживанию дипломатического корпуса – предложило Паниковски несколько вариантов, но кто-то из коллег посоветовал ему от них отказаться, потому что УПДК считалось неофициальным филиалом КГБ, а теперь – то ли ФСК, то ли ФСБ. Снимать квартиру в центре внимания мировой общественности не очень-то хотелось.

– Безопаснее и дешевле снять квартиру частным образом, – сказал коллега. – Московиты готовы жить хоть в шалаше, лишь бы сдать свою квартиру в аренду иностранцу.

Скоро такая квартира на Тверской улице была найдена. Правда, за трёхкомнатное жильё общей площадью в шестьдесят квадратов владелец Треухов запросил две тысячи долларов в месяц, но вид из спальни на исторические стены Кремля примирил Паниковски с квартплатой. Он внёс предоплату за квартиру на личный счёт Треухова в банке «МММ» и въехал в неё жить.

Треухов сдал своё жилье американцу на два года, а сам с женой и двумя детьми снял две комнаты в Химках у слесаря Хрусталёва с видом, правда, на бетонный забор, но счастливое предвкушение накопить деньжат для учёбы сынка в престижном лицее и покупки дачи в Валентиновке примирили бывшего сотрудника Госплана с этим неудобством. Хрусталёв же с Люськой и двумя пацанами перебрался в ближайшую деревню Надрываловку, мечтая о том, как на вырученные от сдачи квартиры деньги приобрести первую модель «Запорожца» и ездить на нём рыбачить на Истринское водохранилище.

В Надрываловке Хрусталёвы определились на жильё к вдове Мочалкиной, у которой был один-разъединственный сын, да и тот обретался, неизвестно где: как окончил институт – так сразу и пропал. Матери Витька сказал, что завербовался на несколько лет на дрейфующую полярную станцию метеорологом, но на самом деле он был сотрудником нелегальной разведки ПГУ-СВР. В тот момент, когда Паниковски въезжал в квартиру Треухова, российский разведчик Виктор Мочалкин под видом канадского бизнесмена Стэнли Пайпера приехал в Вашингтон и через каких-то посредников за две тысячи долларов снял квартиру с видом на Арлингтонское кладбище. Жилище, как выяснилось, принадлежало какому-то американскому дипломату Алексу Паниковски. На его имя в банке «Америкэн Кредит Лимитид» Пайпер-Мочалкин перевёл предоплату за квартиру в сумме 2.000 долларов.

Паритет между СВР и ЦРУ был установлен.

В то время как доктор экономических наук Кислярский сидел на кухне у своего дружка Коробейникова и ломал голову над тем, как высвободить шею из накинутой на неё петли, на Новинском бульваре резидент ЦРУ проводил совещание оперативного состава. Резидентура собралась в одной из комнат предпоследнего этажа, именуемой по давней традиции «пузырем». «Пузырь» – специальная комната, обеспечивающая защиту от прослушивания – был построен в 60-е годы и еле-еле вмещал тогда трёх человек. «Пузырь» 90-х раздулся до размеров цеппелина «Гинденбург» и давал возможность не задохнуться нескольким десяткам шпионских глоток одновременно.

На повестке дня стоял один вопрос: как перевербовать всех носителей секретной информации Московии и проглотить полученную от них информацию, не подавившись. Сотрудники ЦРУ, вероятно, не были знакомы с коллективной мудростью русского либерала Козьмы Пруткова, призывавшего плюнуть в морду лица тому, кто попытается объять необъятное, и смотрели в будущее с большим оптимизмом.

Резидент Рэймс собрал в «пузыре» всех своих сотрудников, чтобы проинформировать их о новых задачах и мобилизовать оперативный состав на их безусловное выполнение. Это был тот редкий случай, когда вербовочная мельница временно прекращала свою работу и с большим скрипом шла на вынужденные потери.

– Наша агентура, – начал Реймс, – информирует, что русские находятся на пороге мощного экономического рывка, основой которого должны стать новые революционные изобретения в технологии, биологии и космосе. Они специально демонстрируют нам развал и крах своего научно-промышленного потенциала…

– Это называется у них «потёмкинскими деревнями», – раздалась подсказка с места.

– …а сами тайком работают над старой идеей догнать и перегнать Америку, – продолжал резидент. – Агент «Икс», например, представил подробный отчёт о взятии на вооружение ракетными частями генерала Сорокина новых видов ракет со ступенчатым принципом разделения боеголовок. Представьте себе, запускается одна МБР, на траектории от неё отделяется десяток ракет второй ступени, а уже те в свою очередь посылает по десятку боеголовок каждую в свою заранее намеченную цель.

По залу пронёсся гул изумлённых и негодующих голосов. Реймс продолжил:

– Агент – назовём его «Игреком» – недавно доложил, что на заводе в Нижнем Новгороде изобретён двигатель внутреннего сгорания, работающий на воде. Агент «Зет» передал сведения о том, что медикам Саратова удалось выделить из лошадиных копыт экстракт, восстанавливающий баланс нарушенного иммунитета. Биолого-фармацевты Новосибирска создали лекарство, замедляющее старение организма (агент «Альфа»). Учёные Петербурга разработали метод, согласно которому из космоса можно лишить электроэнергии целые города и регионы (агент «Бэта»). Имеются также данные, что так называемая утечка мозгов на Запад – это хитроумная комбинация русских чекистов по внедрению своей агентуры в наш тыл (агент «Гамма»).

Сообщения резидента привели видавшую виды аудиторию в шок. Многим стало плохо, некоторые схватились за сердце и дышали, словно рыбы на берегу. Страшилка получилась отменная.

– Центр шокирован вместе с вами, – сочувственно сообщил подчинённым резидент, – и он поручил мне тщательно разобраться в обстановке.

После этого началась раздача «слонов», то есть указаний, кому в чём конкретно следовало разобраться и попытаться получить сведения, подтверждающие или опровергающие донесения «Икса», «Игрека», «Альфы», Бэты» и «Гаммы». Сотрудники разъезжались по своим домам, полные решимости не посрамить звания и чести сотрудника Управления. Русские славятся своей изобретательностью, а американцы – упорством и целеустремлённостью.

«Озадаченный» начальством старший опер Остап Балаганов знал, с чем примерно ему придётся столкнуться при разработке пресловутой шпионской организации, передающей государственные секреты иностранным службам.

Одним из важных признаков внешней деятельности любой агентурной сети является профессиональная активность иностранных разведывательных служб. Этому Балаганов научился ещё на первом курсе спецшколы. Чтобы выйти на «крота», «закопавшегося» в каком-нибудь госучреждении, надо установить тщательное наблюдение за его потенциальным контактом из разведслужбы, то есть идти с обратного конца. И ниточка обязательно приведёт, куда нужно. После этого шпионов можно собирать в банку, прямо как колорадских жуков.

Самым уязвимым в разведке является связь с агентом – ведь с ним надо встречаться, чтобы получать донесения, передавать деньги, инструктировать, время от времени промывать засорившиеся мозги, подчёркивать его значимость как источника информации. Без связи агент просто зачахнет на корню, как роза без полива. Агент – он тоже требует внимания. Его надо поощрять, гладить по головке, одаривать подарками, окучивать, холить и лелеять не меньше, чем красивую и капризную любовницу.

Поэтому майор Балаганов первым делом запросил данные на наиболее активных разведчиков из самых солидных и уважаемых разведслужб мира – ЦРУ, СИС, БНД и МОССАДА. Такая информация ему была предоставлена соответствующей аналитической службой, но большой радости она ему не доставила. Сведения были разрозненные, неполные, устаревшие и неточные. Но Балаганов не был новичком в своём деле и знал, что на то и существовала аналитическая служба, чтобы давать оперативникам пищу для размышлений.

На основании первичной информации можно было взять на заметку нескольких человек. Среди десятка американцев, англичан, немцев и израильтян особенно выделялся вице-консул посольства США Алекс Паниковски. Сводки наружного наблюдения сообщали – нет, прямо-таки кричали – о его злоупотреблениях русским гостеприимством и о грубом нарушении норм поведения, принятых для дипломатов в стране пребывания.

Когда Остап Александрович ознакомился с материалами трёхтомного дела на выходца из Советского Союза, то понял, что лучшей кандидатуры на роль персоны нон грата, чем Алекс, ему не найти. Фиг с ними с остальными сисовцами и моссадовцами – может, и до них когда-то руки дойдут, а вот с Алексом Паниковски ждать больше было нельзя.

Оскорблённая профессиональная гордость и обида за державу взывали к мщению. Отмеченный оперативным вниманием старшего оперуполномоченного, американский псевдо-вице-консул должен был непременно вздрогнуть и выронить стакан с джином на какой-нибудь коктейль-пати – так силён был эмоциональный толчок, возникший в глубине возмущённой души Остапа Бендера. Теперь, когда он перевернул последнюю страницу досье, заведенного в недрах Службы на Паниковски, можно было не сомневаться, что неотвратимое возмездие настигнет нарушителя, чего бы это ни стоило майору Балаганову.

Именно в этом заключалось огромное преимущество контрразведчика над разведчиком. Ведь Балаганов уже занёс руку с топором, то бишь, с мечом, над бедной головой Паниковски, а последний даже и не подозревал об этом. Согласитесь, что замахнуться на что-то или кого-то – пусть пока мысленно, – это уже крупная фора в игре, несомненный фактор неожиданности и залог тактического успеха. Быть выбранным в качестве жертвы, получить отметину, стать обречённым – что может быть страшнее и «жутче» для несчастного переселенца из Бендер!

Возможно, Балаганову, как и каждому русскому, пришлось бы долго «запрягать» своего боевого Гиппофоя, но тут произошло одно маленькое событие, вызвавшее цепочку других и вынудившее нашего майора выступить в поход налегке и пешим. Во всём, как обычно, оказалось виноватым начальство.

А случилось вот что.

Гарант Конституции имел встречу с одним из своих Зарубежных Друзей и во время дружеского застолья с ним имел неосторожность пообещать ему уничтожить не только химическое оружие, но и распустить все российские спецслужбы как «пережитки» холодной войны. Зарубежный Друг как-то с прохладцей прореагировал на подобное изъявление дружелюбия и сделал замечание о том, что, мол, это может дорого обойтись западным демократиям: они и так уже немало выделили русским денег на программу уничтожения ВПК, но деньги куда-то пропали. Не получится ли подобная неувязочка и со спецслужбами?

Гарант Конституции, естественно, стал уверять в обратном, но Друг уже совсем потерял чувство реальности и, вместо чувства благодарности за беспрецедентное по своей искренности предложение, начал излагать примеры некорректного поведения российских разведчиков, так и не прекративших собирать информацию о том, что замышляет НАТО. Дальше – больше, и Друг перешёл к изложению фактов коварного и нецивилизованного поведения российских контрразведчиков. Да и как иначе следует расценивать такой шаг, как передачу российской стороной американцам схемы подслушивающих устройств, внедрённых в своё время КГБ в новое здание американского посольства в Москве? Такую свинью Истинные Друзья не подкладывают!

Этого оказалось достаточно для того, чтобы разбудить у Гаранта Конституции уснувшее чувство собственного достоинства. Поздней ночью он набрал секретный номер телефона и позвонил Главному Контрразведчику страны:

– Вадим? Ты что, понимашь, занимаешься какой-то отсебятиной? Какие-то микросхемы, понимаешь, секретные на Запад толкаешь!

Вадим, естественно, отреагировал на звонок совершенно неадекватно, потому что только что наступил Час Быка, и он находился под впечатлением очаровательного сна, в котором видел себя порхающим ангелом, у которого за спиной выросли два белых крыла. Он летел в поднебесье, а рядом с ним, держа пальмовую веточку в клюве, то есть, во рту, херувимом парил директор ЦРУ и норовил всё время то ли поцеловать, то ли клюнуть русского коллегу в темечко. Внизу под ними ликовали радостные граждане, избавленные наконец-то от кошмарных ужасов тайной войны, сшибали памятники чекистам и их идейным вождям и превозносили хвалу демократам.

– Товарищ пре… господин президент, Христос Воскрес! – ляпнул он спросонья.

– Я вот тебе задам перца! Христос, понимашь, выискался! Почему за последнее время я не получаю информации о пойманных шпионах?

– К-к-каких шпионов? Мы же подали заявку на вступление в Европейский Дом! – окончательно пришёл в себя Главный Контрразведчик.

– Заявку-то мы подали, дэк вот когда нас туда пустят, это большой вопрос. Тэк что скажи-ка лучше, кэк обстоит дело с ловлей, к примеру, шпионов ЦРУ?

– У нас теперь нет противника, а значит, нет и агентов, – чётко проговорил в трубку шеф контрразведки.

– Ах, вот кэк? Ну, тэк слушай сюда, приятель. Если в ближайшее время не предоставишь мне информации о поимке хотя бы одного шпиона, пойдёшь, понимашь, в Сибирь! По этапу!

Когда Гарант Конституции страдал ночной бессонницей, он был непредсказуем и часто противоречил тому, что утверждал в светлое время дня. А в светлое время дня он неустанно трудился, чтобы примирить непримиримое – назначенное им правительство с избранниками народа в Государственной думе. Преданные ему лично люди никаких противоречий вроде бы и не замечали. Другие, случайно оказавшиеся у кормила государства, если что-нибудь и замечали, то предпринять ничего не успевали, потому что из правительства их тут же «рокировали». Как сказал один мудрец, Гласные приходят и уходят, а Согласные остаются. Такова была грамматика демократии.

На следующее утро указание из Белого дома докатилось до кабинета Балаганова в виде категорического указания: в течение недели доложить о разгроме безнаказанно действующей агентурной сети противника, то бишь, потенциальных друзей Запада. Начальник отдела Безенчук, спустивший указиловку в жёстких терминах григорианского календаря, пришёл в органы совсем недавно и всю свою сознательную жизнь занимался организацией различных компаний. Он был из той категории застойной номенклатуры, которая на вопрос подчинённых: «Когда надо исполнить?» отвечал: «Вчера». Безенчук исходил из того, что если самому Господу Богу понадобился всего один день, чтобы сотворить Человека, то Человек за семь дней был обязан выполнить любое указание вышестоящего начальства.

Однако Балаганову, хоть и с трудом, но удалось выторговать у начальника ещё неделю. Теперь надо было педалировать ситуацию и проявлять спешку, как при ловле насекомых. Результаты такой работы, как правило, превосходят все ожидания – в том смысле, что выполненной она является лишь на бумаге. Начальству больше и ничего не надо.

– Что посоветуешь, Сергей Николаевич? – спросил Балаганов на всякий случай Калачова.

Качалов в ответ открыл двери своего сейфа, сунул в проём голову, повозился, чихнул пару раз и стал ивлекать на свет несколько коробок с делами:

– Во, уже пылью покрылись.

Калачов поставил коробки на стол и любовно сдунул с них архивную пыль.

– Вот, полюбуйтесь, – прокомментировал это явление Мухин. – Информационное дело «Бабушка надвое сказала», дело по разработке сионистов «Тёмный лес», досье с наводками под названием «Братская могила», дело на Главного Противника «Непочатый край». Обнаружив недовольное выражение лиц у Балаганова и Калачова, Мухин поспешил добавить: – Названия дел, конечно, шуточные.

– Но, но, попрошу без шуток! – Калачов вскрыл на одной из коробок сургучную печать. – Бери, Балаганов, пользуйся. – Он передал Остапу толстенное дело килограммов на пять.

– Агентурно-наблюдательное дело «Марионетки», – вслух прочёл Балаганов, принимая «кирпич». – Чудной какой-то псевдоним – «марионетки». И кто только придумал название к этой «опере»?

– Я, – гордо сказал Калачов. – Я разрабатывал, я сочинял «оперу» я и придумывал ей название. Правда, сначала я предложил другое название – «Проститутки», но начальство забраковало его как слишком прямолинейное, вот я и предложил им «марионеток». Сейчас бы такому делу присвоили кликуху «Путаны», а тогда народ был не шибко просвещённый.

– Дело совсем новенькое, как будто вчера заведено, – обратил внимание Мухин.

– Так уж получилось, что завербовал я их на заре перестройки и задействовать на конкретных делах не успел. Хорошие, кстати, девчата были: сообразительные, уважительные и исполнительные, не то, что теперь. Теперь им подавай «баксы», а тогда работали за голую идею. Ну, подкинешь ей коробку конфет или флакон «Красной Москвы» на 8 марта – она и в доску расшибётся. Одним словом, с тех пор они так и остались невостребованные, всё повода не было. Ты будешь первым.

– В каком смысле? – не понял Остап.

Мухин загоготал при двусмысленности:

– Гляди, Остап Александрович, обдерут тебя «марионетки» как липку. Без «зелёненьких» они с тобой и разговаривать не будут!

– У Калачова не бывает брака в работе! – обиделся автор вербовок. – Мы контрактовали или, выражаясь современным языком, вербовали тогда на перспективу и оптимально сочетали качество и цену. Звони любой, Остап, предъявляй пароль и используй, как говорится, в оперативных целях.

– Сергей Николаевич, а сами-то вы успели попользоваться услугами «марионеток»? Иначе как же вы могли гарантировать качество? – ехидно поинтересовался Мухин.

– Ну, и дурной ты, Мухин! У голодной куме одно на уме, – огрызнулся Калачов.

– А чего же вы, Сергей Николаевич, так покраснели? – допытывался будущий специалист по гомосекам.

– Совесть у меня, значит, ещё в наличии.

– Посмотрим, какие практические рекомендации имеются… ну хотя бы для «Мессалины», – предложил Балаганов и открыл соответствующий раздел анкеты на агента. – Ага, вот здесь… «Имеется возможность использовать культурные наклонности „Мессалины“ для осуществления определённых мероприятий».

– Гы-гы-гы, – заржал Мухин. – Какие же культурные наклонности ты откопал у неё, Сергей Николаевич? И для каких мероприятий их можно использовать?

– Молод ты, гляжу, и зелен, Мухин! Умный работник найдёт способ приспособить женщину для дела.

– А это как понимать, Сергей Николаевич? – продолжал цитировать Балаганов. – «Она тактично балансирует со всеми мужчинами».

– Ха-ха-ха! – не удержался опять Мухин. – Ага, балансирует в постели!

– Пошляк, – сухо ответил Калачов и поджёг любимый «беломор».

– А вот из графы «дисциплинированность»: «За необоснованную неоднократную смену любовников объявить „Мессалине“ замечание».

– Было такое, – буркнул Калачов. – Допустила несогласованную связь с тремя иностранцами, не являющимися нашими оперативными объектами.

– А вот из графы «политическая надёжность»: «Много болтает на интимные темы, но политически грамотна.»

– Это уже о «Марго», – уточнил Калачов. – Красивая баба была, но без царя в голове.

– Совершенно верно, это анкета на «Марго», – подтвердил Балаганов. – Посмотрим, как у неё с моральным обликом. «Марго» в целом морально устойчива, если не считать факта её отчисления с курсов стенографии за многократные связи с мужчинами помимо собственного мужа.» Дальше идёт объяснительная записка какого-то «Влада»: «Сообщаю, что у «Марго» от меня должен родиться ребёнок по собственной инициативе.»

– Мы потом её из сети исключили, – неожиданно сообщил Калачов. – Но остальные все в порядке, – поспешил заверить он Остапа.

– Так кого вы порекомендуете мне для подставы одному симпатичному цэрэушнику? – спросил Калачова Остап Александрович.

– Он женат? – уточнил Калачов.

– А какое это имеет значение?

– Ещё какое! – убеждённо ответил старый оперативник. – На холостого нужны особые бл… то есть, «марионетки». Там играют роль внешние данные агентессы. А женатому перво-наперво нужны душевность, тепло, ласка.

– Ну, вы психолог, Сергей Николаевич! – восхищённо воскликнул Мухин. – Куда там до вас Фрейду!

– Это кто такой? – оживился Калачов. – Невропатолог что ли из нашей поликлиники?

– Нет, Фрейд – это мировая знаменитость, он создал целое направление в медицине, – начал объяснять Мухин, но тут же умолк, потому что Калачов его уже не слушал.

– Ты, Остап, возьми, пожалуй, «Клару»: она и фигуристая, и добрая, и внимательная к клиенту женщина. В сексуальном плане, правда, не ахти какая затейливая, но молодая и политически грамотная. «Клара» не подведёт, – заключил Калачов.

– Точно? – переспросил Балаганов.

– Как в аптеке, – ответил тот и пошёл занимать очередь в столовую.

Балаганов открыл страницу анкеты, на которой были зафиксированы адрес, телефон, место работы «Клары» и условия, по которым с ней можно было бы связаться. Всё было в полном ажуре, если не считать лаконичной приписки в графе «особые приметы», сделанной вероятно почерком вербовщика Калачова: «Шрам на левой стороне живота от аппендицита».

С анатомией старый чекист был явно не в ладах.

Нет, Сергей Николаевич, – задуичиво произнёс Балаганов, – твои вербовки мне вряд ли понадобятся.

– Это почему же? – с обидой в голосе возразил Калачов.

– Да потому, что компрометация забугорников на связи с женщинами больше не срабатывает. Это теперь для поведения разведчиков ЦРУ или СИС чем-то недопустимым не является. Тут недавно одному такому ловеласу показали фотографии с нашей женской подставой в постели, так он только засмеялся и попросил подарить ему эти фотографии, чтобы показать их своим коллегам. Вот так. И второе: нужно вообще кончать с этими не совсем этическими методами работы. Я так считаю.

– /Ну, ну, – с недоверием отозвался Калачов. – Моё дело предложить, а ваше…

И стал запихивать коробки с делами обратно в сейф.

– Надо поплотней заняться содержанием портфельчика. Что-то мне подсказывает…

– Интуиция, – предположил с готовностью Мухин.

– Вот-вот, – подтвердил Балаганов и погрузился в изучении содержимого портфеля. – Нужно привлечь наших аналитиков. Может, исходя из характера текстов, удастся сузить круг подозреваемых.

Калачов и Мухин обменялись взглядами. Трудно было заключить, выражали ли они сомнение или уважение к умственным способностям Остапа Александровича.

Глава четвёртая

в которой наши герои испытывают все муки творчества

– Куда мы, однако, едем? – спросил Ипполит Матвеевич.

– К хорошим людям, – ответил Остап. – В Москве их масса.

«Двенадцать стульев»

Сотворение мира стоило Господу Богу нескольких дней работы. Создание конспиративной организации патриотов «Союза меча и забрала» стоило Бендеру значительно больших временных затрат, не говоря уж о материальных. И это не удивительно: он всё-таки не был Безенчуком с целым штатом подчинённых и тем более – Господом Богом. Бендер никому не был подотчётен, и работать ему приходилось с самым разным человеческим материалом, качество которого в перестройку явно не улучшилось.

– С чего же мы, Сашенька, начинать-то будем?

Аркадий Варфоломеевич смотрел на Бендера невыспавшимися красными глазами, в которых после вчерашнего организационного заседания «Союза меча и забрала» не значилось ни одного проблеска конструктивной мысли. В них читалась тоска и неизбывное желание опохмелиться. Бендер любил брать быка сразу за рога и вызвал своего заместителя к себе на Шереметьевскую, рано утром подняв из постели.

– Что-то не нравишься ты мне, – нахмурил брови Бендер. – Дать тебе чего-нибудь живительного что ли?

– Дай, Сашуля, дай, дорогой, а то я совершенно не врубаюсь в постсоветскую реальность.

Бендер достал из холодильника банку пива и терпеливо дождался, когда его зам зальёт горячие колосники своей истерзанной души.

– Всё? Врубился? Ну, так вот, начнём с концепции нашей работы.

Было видно, что Бендер уже подумал над ней, потому что мысли свои излагал чётко и точно:

– Дурить головы америкашкам и англичанам будет не так просто, значит, нам понадобятся классные специалисты: учёные, военные, разведчики, контрразведчики, политологи, экономисты, оборонники и прочая соль земли. Согласен?

В ответ Коробейников кивнул головой.

– Второе: залежалый товар для нашего дела не годится – западники нас быстро с ним «расколют». Следовательно, нам нужно черпать его из самых свежих источников. Кое-какие кандидатуры и учреждения я уже наметил, но тут тебе надо будет напрячь свои засохшие мозги и отобрать требуемый человеческий материал. Ведь ты в своё время общался в этих сферах и какие-то контакты, надеюсь, ещё сохранил. Так?