Мне есть к кому возвращаться бесплатное чтение

Шариковая ручка в моей руке все еще тряслась. В сотый раз за сегодняшнюю ночь, прогладив страницы тетради, я выглянул в окно. Хотя, назвать это окном мой язык так никогда и не повернулся бы. Прищурившись, я выглянул в маленькую щелку в сплошной стене из досок. Тьма, готовящаяся отступать, открывала мне вид на предрассветные сумерки и сосны. Ничего кроме сосен. И так уже почти два года.

Вздохнув, я вновь посмотрел на девственно чистые листы перед собой. Керосиновая лампа ярко освещала пустые страницы тетради. Рано утром проснется Робби. Мальчуган слишком не любит спать. Он как будто торопится максимально быстро познать окружающий мир. Улыбка – добрая и такая отеческая, появилась у меня на губах при мысли о малыше. Подобная улыбка – единственное светлое воспоминание, которое я забрал с собой из детства. Когда отец, еще не успевший во мне разочароваться, подходил к моей кровати, садился на нее, и мы подолгу болтали на какие-то глупые темы, которые так много значили для меня в детстве. Болтали, просто потому, что могли. Потом он укрывал меня стеганным одеялом, целовал в лоб и еще долго сидел, смотря на меня и улыбаясь той самой отеческой улыбкой. Да… было время. Время таких улыбок. Я чувствовал ее у себя на лице… и очень любил. В первое время она казалась мне нереальной, никогда не думал, что могу так улыбаться. Но с появлением дочери многое во мне изменилось.

– Если ты все еще планируешь что-то записать, то сейчас самое время начать, – буркнул я самому себя и устало протер глаза.

Верно. Но это так сложно – пытаться перенести все, что вертится у меня в голове, на бумагу. Я никогда не учился на писателя, и, скорее всего, просто не сумею описать все, что должен, так, что бы сухие слова и предложения отразили всю суть. Но я чувствовал, что это нужно сделать. Зачем? Что бы сохранить историю. В наше время истории, записанные на бумагу – это единственное, что осталось от прошлого. В наше время истории, записанные на бумагу – это единственное, что останется от тебя ребенку, если не сегодня-завтра ты распрощаешься с этим миром. А если учесть, что мне предстоит, мысль о том, что бы записать свои воспоминания – очень даже здравая. В конце концов, если меня не станет, малыши останутся вдвоем и некому будет рассказать им о том, кем был я, кем была моя Рейчел… Каким был наш мир до…

От осознания того, что я могу и не вернуться, меня в очередной раз передернуло. Это все неправильно. Нельзя так рисковать, оставляя шестилетнего пацана следить за трехлетней малышкой. Я многому его научил (когда представляю, что им придется остаться одним, всегда кажется, что недостаточно), но разве он справится? Я не мог больше об этом думать. Итак, следя за стремительно кончающимися припасами, я думал об этом слишком часто. Другого выхода все равно нет. Мне нужно идти.

– Но время еще есть…

Да, время еще есть. Оставшихся консервов хватит еще где-то на месяц. А сухпайков еще на два. Но детям нужно разнообразие в пище. Нужны витамины, нужны фрукты и овощи. А взять семена плодовых культур, что бы посадить их на небольшом огороде, который я с таким трудом возделывал и подготавливал, кроме как в городе, негде. Значит, я все же пойду.

– Надо гнать от себя все это дерьмо. Вернусь. Глупости все это. Обязательно вернусь. – Я хлопнул себя по коленям и сделал первую запись. Это была дата. Дата начала конца.

Не знаю, что сейчас происходит в городах, за стеной из сосен, за которой мы спрятались (обрекши себя на полную изоляцию) но то, как все начиналось…

02.07.2016 г.

Июльский полуденный зной, который удушливым покрывалом накрыл всю южную часть Джорджии, мог изрядно подпортить жизнь типичному северянину, привыкшему к умеренно прохладной температуре штата Мэн. Особенно, если судьба завела тебя в Олбани (не в тот Олбани, что столица штата Нью-Йорк, а в тот, что находится почти у самой границы с Алабамой, а значит, лишен такой божьей благодати как холодные ветра с Атлантики).

То позднее утро, о котором я хочу написать, как и последние две недели в самом центре этого кишащего людьми города-муравейника, пыталось свести меня с ума. После вчерашней знатной попойки – мы с Рейчел до самого рассвета отмечали наш удачный совместный дебют на сцене общественного центра Олбани (спектакль который мы ставили, вызвал настоящий ажиотаж в городе, и желающих набралось столько, что пришлось переоборудовать под театр сцену в общественном центре) – обволакивающие все тело влажные простыни не совсем то, о чем я мог бы мечтать в тот момент. Но именно тот момент, когда я открыл глаза и тут же закрыл их из-за резкой боли где-то в правом виске, и стал началом конца. Началом последнего счастливого спокойного дня в моей жизни.

Я помню все так, как будто оно случилось вчера…

С трудом перевернувшись на спину и разминая затекшую руку, я попытался выбраться из кокона-простыни, но потерпел поражение – шум в голове мгновенно напомнил мне о бурной ночи. Помню, тогда я даже не удивился и подумал, что именно такого и стоит ожидать, когда пол ночи вливаешь в себя отменный виски стакан за стаканом. Глубже зарывшись пульсирующей головой во влажную подушку, я вернулся мыслями в предыдущий день.

Это была пятница. Было так же жарко. И если на улице ты мог получить хоть какое-то облегчение из-за случайного ветерка, то в здании общественного центра лишенного окон и специально переоборудованного под театр, тебя ждала медленная смерть от удушья. Если бы не мистер Далтон – директор центра, который соизволил поставить по бокам сцены, прямо за занавесом несколько вентиляторов, к концу спектакля все наши костюмы окончательно промокли бы, а актеров ждало полное обезвоживание.

– Толку от этих вентиляторов, конечно, ноль, – проворчала Рейчел, ослабляя корсет на своем платье в перерыве после первого акта. – Моя мать будет долго смеяться, если узнает, что ее непутевая дочь буквально сгорела на своей идиотской, как она любит выражаться, работе. Я тебе говорила, что она буквально умоляла меня остаться в Мэне и продвигать наш семейный бизнес по продаже недвижимости?

Я отвернул лицо от прохладного искусственного ветерка, выдуваемого лопастями моего нового лучшего друга, что бы посмотреть в лицо Рейчел:

– Раз шесть, не больше, – с улыбкой ответил я.

– Серьезно? Что ж, вполне может быть. От жары я становлюсь такой рассеянной. – Она расслабила корсет еще больше и теперь я уже не мог отвести взгляд от ее груди. Каждый раз, когда она надевала это платье эпохи Шекспировских страстей, я не мог отвести взгляд от ее груди. – И вообще, подвинься, я тоже люблю дышать.

Прогнав из памяти картинки вчерашнего дня, я вытер ладонью пот со лба. Вспоминать ворчание Рейчел, хоть она и была до ужаса забавной в такие моменты, мне не было никакого смысла. Тогда, в то похмельное утро, меня занимала только одна мысль – мне нужно было освежиться. Но уставшие мышцы отказывались двигаться, и я промотал вновь вернувшиеся воспоминания немного вперед.

Конец спектакля – это мое любимое время. Когда тишина в зрительном зале сменяется громкими овациями, когда восторженные зрители поднимаются со своих мест что бы выразить свой восторг, когда ты видишь на глазах наиболее сентиментальных дам слезы – это именно то, из-за чего я бросил родной дом и стал актером в гастролирующем театре. Ведь наши с Рейчел истории довольно схожи. У меня тоже был человек, который оказался, мягко скажем, не в восторге от моего «глупого увлечения, которое сведет меня в могилу с последним центом в кармане дырявых штанов» – мой отец. Суровый ирландский работяга, у которого в голове не укладывалось, как это возможно, что бы его единственный сын – его гордость и опора, предпочел тяжелой (незазорной – как он любил выражаться) мужской работе сцену. Да если бы не мое увлечение театром в старшей школе, отец и не знал бы о том, что в мире существует театр. Так же он пребывал бы в блаженном неведении, что многие люди считают поход в театр чуть ли не лучшим культурным отдыхом. Для моего отца слово «отдых» в принципе было чем-то сродни ругательству. Да уж… Предки моего папаши всю жизнь зарабатывали на кусок хлеба ловлей рыбы в холодных водах Ирландского моря. Я же оказался позором многовековой истории семьи Коннолли только потому, что в корне отрицал столь заманчивую перспективу – всю сознательную жизнь благоухать рыбой и срезать ножом мозоли с рук.

– Зря мы приехали в эту страну. Америка кого угодно сделает неженкой. – Так обычно начиналось каждое утро в нашем доме на Честнет-стрит в крошечном Мэнском городке – Кэмден.

Воспоминания об отце всегда бодрили меня очень быстро. Даже сейчас, пишу эти строки и чувствую себя не в своей тарелке. Как будто мир не рухнул в пучину страха и беззакония. Как будто все по старому и отец может, как и раньше, зайти ко мне в комнату без стука, усесться на мою кровать и приподнять заросшую бровь, всем своим видом показывая, что сейчас нам предстоит очередной серьезный разговор.

Что ж, вернемся в то утро, с которого все началось и которым же все и кончилось.

Помню, что приказал себе не думать об отце и резко распахнул глаза. А потом еще минуту благодарил Рейчел, которая догадалась с вечера задернуть шторы в комнате. Иначе яркое солнце точно сожгло бы мне сетчатку. Духота в комнате стояла ужасная. Потратив целую минуту и приложив немало усилий, я все же сумел выпутаться из влажной, пропахшей потом и виски простыни и вырвался на свободу. Рейчел мирно посапывала рядом. Ее алебастровая кожа всегда меня завораживала. Поэтому я еще минут пять сидел на кровати, рассматривая ее обнаженное тело, любуясь. Если бы не ощущение скорой смерти без стакана ледяной воды, я бы положил руку на плавный изгиб ее поясницы, разбудил бы спящую девушку, и мы продолжили бы то, чем занимались вчера ночью на протяжении нескольких часов.

Шаркая ногами не хуже собственного деда, который в конце 2008 снес себе пол головы из старого ружья, не выдержав разлуки с женой (моя бабуля скончалась от осложнений после операции на сердце), я добрался до ванны и сунул голову под ледяную струю. Желание жить медленно, но верно возвращалось. В такие моменты особо ценишь те мелочи, из которых состоит счастье.

– Вот и отлично, – шептал я, чувствуя воду на голове, плечах, во рту. – Вот и замечательно, Дэнни. То, что доктор прописал.

– Раз уж ты проснулся, может, откроешь, наконец, это чертово окно? – Послышалось из спальни. – Или ты хочешь, что бы я тут сварилась?

Ее голос… Так жаль, что у меня не сохранилось ни одной записи. Когда она говорила, ее хотелось слушать. Когда она говорила со сцены, ее слушали с открытыми ртами и не могли оторваться. Слишком нежный и слишком завораживающий голос…

– Минуту! – От собственного крика в моей голове как будто рухнула полка с кастрюлями.

Поморщившись, я выключил воду и вернулся в комнату, предпочитая даже не притрагиваться к полотенцу, дав возможность воде растекаться по моей голой груди. Все еще опасаясь того, что могу не выдержать яркого солнечного света, я открыл все окна, но шторы не сдвинул ни на сантиметр.

– Как же шумно на улице, – буркнул я. – Там что уже празднуют день независимости?

– Милый Дэнни, мы не могли проспать двое суток.

– Я сто раз просил так меня не называть. – Мне следовало бы разозлиться на Рейчел, ведь она упрямо игнорировала мою маленькую просьбу, но я только улыбнулся. Не мог злиться на нее. Особенно когда она так очаровательно морщится, лежа голышом в нашей кровати.

– Пффф, какая ерунда. Мне нравится так тебя называть. – Она пожала плечами и натянула на себя простынь, что бы прикрыть грудь. – Кстати, ты прекрасно выглядишь в этом костюме Адама.

Я ничего не смог с собой поделать и расхохотался, возвращаясь в постель, что бы прижаться губами к ее ногам – я знал, как она обожает, когда я целую ее ноги.

– Пожалуй, – я медленно целовал ее лодыжки, – мистер Адам вполне может порадовать мисс Еву чашечкой кофе.

– Лучше порадуй меня чем-нибудь, что ты не будешь варить, а вытащишь из дверцы холодильника. – Она лежала с закрытыми глазами, улыбаясь.

– Думаю, что пара содовых в мини-баре найдется.

– Ну так вперед. Сделай это утро окончательно прекрасным, – произнесла она.

– Ладно, а когда мы немного придем в себя, я смогу порадовать тебя еще кое-чем.

– Какой же вы ненасытный, мистер Коннолли. Нам ведь нужно к Бобу. Он обязательно просил быть, что бы обсудить наше вчерашнее выступление.

– Часа через три, не раньше. Он и сам далеко не трезвенник, так что наверняка еще дрыхнет в обнимку с Сарой. Или с Даной… или кого он там вчера уводил из бара?

– Хм… Тогда да, мы действительно найдем чем нам скоротать эти пару часов. – Она лукаво улыбнулась мне и уткнулась в подушку. – Тащи уже колу.

***

Милая Энджи.

Если ты, прочитав это, задашься вопросом, зачем я в таких подробностях расписал тот последний день, ничего не скрывая, то… ответ у меня есть. Я хочу, что бы ты знала, как все было в том мире, которого ты, увы, уже никогда не узнаешь. Хотя, мне и хочется верить, что к тому моменту, когда ты сможешь осознать все, что я тут написал и еще планирую написать, мир все же изменится. Я хочу, что бы ты прочувствовала, что такое настоящее спокойствие. Реальное спокойствие, когда не нужно каждую секунду думать о выживании. Я хочу, что бы ты узнала свою мать, которую не помнишь, потому что она умерла раньше, чем у тебя вырос первый зубик. Хочу, что бы ты знала, как нам было хорошо с ней. Знала… что ты была зачата в любви после нашего триумфа на сцене общественного центра в Олбани, штат Джорджия. Потому что я помню это и хочу поделиться с тобой – моим самым лучшим проектом за всю жизнь, тем ощущением полного счастья, которое было у нас с твоей мамой в тот последний день нормальной жизни.

Я помню, как вышел из спальни, натягивая по пути шорты, оставив твою маму щуриться и прикрываться простынею. Помню, как прошагал семнадцать шагов по коридору, которые привели меня на небольшую кухоньку в нашей съемной квартире с мини-баром («съемная норка» – так называла каждое временное жилье твоя мама) на Мэйн-стрит. Второй этаж в кирпичном доме старой постройки, большой балкон и кусты сирени под окнами. Думаю, этот дом уцелел и при желании, ты могла бы его найти, когда подрастешь. Могла бы зайти внутрь, подняться по широкой лестнице и найти квартиру под номером три. Когда мы в спешке покидали нашу «норку», я не запирал дверь и, сдается мне, она так и стоит незапертая, хотя прошло уже три года. Ты могла бы зайти внутрь квартирки и увидеть то, как мы жили в те жаркие летние две недели, когда были самыми счастливыми в мире. Хотя… не стоит тебе этого делать. После катастрофы города стали слишком опасными. И единственное, что там сейчас можно найти – это крыс, зловоние и смерть.

***

Все началось не так, как могло бы начаться. Никакой сирены, никакого предупреждения от правительства или военных с мегафонами – ничего этого не было. Многие люди, кто обладал иммунитетом (к заразе превратившей человечество в монстров) или же любовью к долгим валяниям в кровати по утрам в выходной день, даже не знали, что их мир уже несколько часов как корчится в агонии. Они просыпались, потягивались в своих постелях, шли на кухню варить кофе и только тут понимали, что что-то не так. Почему? Потому что лампочка в холодильнике при открытии двери не включилась, холод был не такой сильный, и большинство продуктов уже стали теплыми; потому что кофе машина не реагировала на попытки включить ее; потому что кнопка на пульте не оживляла традиционные утренние новости, которыми американцы начинают свой день. Кажется, в тот момент меня не сильно волновало, почему отключили электричество. Банки с содовой все еще были прохладными, и этого мне хватило для того, что бы со спокойной душой вернуться в спальню и застать твою маму в ванной, обливающую лицо холодной водой. Кстати, вода из крана перестала течь уже через пару часов. И именно эта пара часов, пока где-то без электричества переставали работать городские насосы по откачке воды из водохранилища, мы с твоей мамой провели в обнимку, смеясь и шутя, попивая прохладную колу и занимаясь любовью.

Повторно в тот день нас разбудил шум. Странный шум. Дай Бог, ты никогда его не услышишь. Ничего особенного для городского жителя, который привык к постоянному шуму за окном и не замечает его. Просто какие-то крики, какой-то странный шорох и поскрипывание, редкий визг тормозов – вполне обычные звуки, если учесть, что наша квартира находилась в доме на главной улице города с почти сто тысячным населением. Но было в этом шуме что-то… что трудно передать словами. Какая-то тревога. Что-то такое, что разбудило нас двоих почти одновременно и заставило сесть на кровати, уставившись в зашторенные окна.

– Дэнни, что там происходит? – почему-то шепотом спросила твоя мама.

– Не знаю. – Поцеловав ее руку, я поднялся с кровати и аккуратно подошел к окну.

Странное ощущение тревоги и чего-то… гнетущего по мере приближения к окну как будто становилось сильнее.

Я отогнул край шторы в сторону сначала совсем чуть-чуть, а потом сильнее, потому что из моего положения было трудно разглядеть хоть что-то внизу.

Люди носились из стороны в сторону, явно охваченные паникой. Панику я узнал сразу. Панику узнаешь сразу, вне зависимости от того видел ты ее раньше или нет. На обычно заполненной улице мой взгляд выцепил человек тридцать, не больше. Сначала я не мог понять, что именно их так напугало, но потом перевел взгляд чуть правее и увидел огромный столб пламени. Здание, на противоположной стороне улицы, домов за шесть от нашего дома, было полностью охвачено огнем. Я тупо пялился на огонь – все же не каждый день увидишь такое, и не мог понять, что именно меня напрягает.

– Что там, Дэнни?

– Пожар, – тупо ответил я, не отрываясь глядя на огромные языки желто-оранжевого пламени, пожирающего кирпич и внутреннее убранство многоквартирного дома. Странно, что мы раньше не почувствовали этого запаха от пожара.

– Пожарные уже приехали?

Именно! Вот что меня напрягало во всей этой ситуации. Судя по количеству огня, и по обвалившейся с одной стороны крыше здания, оно горело уже долго, но ни одной пожарной машины на тротуаре я не увидел.

– Дэнни? Почему ты молчишь?

Рейчел ненавидела, когда от нее что-то умалчивают. Поэтому она встала рядом со мной. Теперь мы оба тупо пялились в окно. По прошествии времени, я могу понять и объяснить тот наш ступор. Когда жизнь твоя размерена и идет своим чередом, когда еще минуту назад ты мирно спал, прижавшись к любимому человеку, горящее здание с обрушающейся от жара крышей – это то, что ты точно никак не готов увидеть.

– Дэнни, почему нет пожарных? – шепотом спросила Рейчел.

– Не знаю.

– А что с теми людьми? – Она ткнула пальцем куда-то вниз.

С трудом я заставил себя перевести взгляд с огненного ада на тротуар чуть в стороне. Двое мужчин валялись на земле, яростно мутузя друг друга. Немного в стороне от этой парочки на земле лежала женщина (на тротуаре лежало еще несколько человек, но меня привлекла именно она), а над ее телом склонился еще один мужчина, который делал ей… искусственное дыхание? Я помню, как долго рассматривал его спортивную куртку. У меня была точно такая же, только синяя, подаренная дядей. Бело-черная куртка «спасателя» была покрыта кровью. Он яростно… вгрызался в рот женщины. «Вот это рвение спасти человека», подумал я тогда. И думал я так еще секунды три, пока мужчина не отнял лица от женщины, и я не увидел, что все его лицо, почти до глаз, покрывает кровь. Еще секунда и я понял, что он вовсе не делает ей искусственное дыхание. Он… ест ее лицо.