Корни деревьев бесплатное чтение

И добиваться ты пустого перестань.

Молчи и вянь.

И.А. Крылов

Мы живём в бесцветном мире.

Так сказал учитель физики. Славик до сих пор не мог прийти в себя от этой фразы, хотя урок уже давно закончился. Сперва это был обычный урок физики. Славик не особо любил физику, со всеми этими её законами, формулами, уравнениями, благо педагог попался удачный. Не то, чтобы с ним предмет стал интересным, но как минимум, не таким мучительно-скучным, каким мог оказаться в устах иного учителя. У физика явно был талант к преподаванию – Славик был уверен в этом. Талант, которому нельзя научиться в институтах, сколько лет ни отсиди на лекциях, сколько курсовых ни защити. Это был талант какого-то интуитивного построения мостика между ним, предметом и учеником, поиска особого подхода, перелопачивания сухой методической информации в обычную человеческую речь. С таким педагогом физика становилась вдруг, если не прозрачно-понятной, то уж совершенно точно – доступной к пониманию – хотя, конечно и без формул не обходилось. Но и они уже не сильно пугали, когда ложились на усвоенные механизмы физического бытия.

Как когда-то пару лет назад, дед попросил Славика помочь передвинуть шкаф. Старый. Чехословацкий. Чертовски тяжёлый. Сперва Славик ясное дело – усомнился, дед был куда старее шкафа, а сам он – тринадцатилетний подросток с тонкими, как у воробья ногами и постоянными освобождениями от физкультуры. Гарнитур выглядел куда внушительнее их обоих вместе взятых. Дед нарезал сала, протянул Славику душистый бутерброд на чёрном бородинском. А корочки от сала не выбросил. Порезал на квадратики. Затем они, пыхтя, чуть наклоняя шкаф, подложили эти корочки под ножки, и дальше Славик уже вполне справлялся сам, передвигая тяжеленный шкаф на скользких ножках по линолеуму, как по катку. Дед только поддерживал, командовал и направлял.

Так же было и с предметом – педагог давал базовое понимание на каком-то доступном элементарном уровне, это и были те самые корочки, по которым потом с лёгкостью катились громоздкие, скрипучие формулы, теоремы и законы, которые были куда старше и шкафа, и деда, и техникума, в котором учился Славик. Справедливости ради, стоит упомянуть, что та история со шкафом всё-таки закончилась не так лучезарно, как начиналась. Возрадовавшись одним законам физики, Славик пренебрег другими, и в какой-то момент, окрылённый своей всесильностью (относительно гарнитура, конечно), не рассчитал рычага и прилагаемого усилия, и… уронил шкаф. Дед только и успел что-то крикнуть и отскочить в сторону, и грузная туша мебели, подобно сбитому дракону, с нечеловеческим грохотом обрушилась на пол, моментально перечеркнув ликование подростка. Потом приходили соседи снизу, жаловались на обвалившуюся штукатурку и стрессовое состояние, и дед с тех пор больше не звал Славика на помощь.

Физик был весьма молод и поначалу группа относилась к нему с некоторым пренебрежением, словно какой-то их сверстник пришёл их чему-то учить. Однако уже после первых занятий дерзкий пыл поостыл, и желание подкалывать молодого учителя у учеников больше не возникало. Уроки проходили в относительной тишине, даже гопники на задах периодически замолкали, усмиряя своё дебильное хихикание, и вроде пытались слушать. А это, как ни крути – был показатель качества преподавания. Обычно неуправляемая компашка, не ставящая ни во что ни учителей, ни администрацию, в вечных своих кожаных куртках, которые никогда не сдавались в гардероб, с синяками и табачным перегаром, постоянно задирающая всех вокруг, чтущая только свои авторитеты, на уроках физики словно менялась.

Темой урока был свет, и препод долго рассказывал про спектры, волны, температуру, способность различных поверхностей к отражению и поглощению. Потом вскользь затронул восприятие света человеком, зрение, устройство глаза со всеми его палочками и колбочками. И вот тут-то, практически перед самым звонком, он и сказал ту самую фразу:

– Мы живём в бесцветном мире. В мире-раскраске. И мы сами раскрашиваем его. Всё то разнообразие цвета, которое мы видим, это всего лишь наше восприятие, обусловленное особенностями нашего зрения. Цвет становится возможным только в наших глазах, в нашем мозге. Если бы наше зрение было бы устроено иначе, мир для нас был бы другим. Есть люди, с редкой аномалией, которые вообще не видят цвета, весь мир для них окрашен в серые оттенки. Есть животные, которые видят всего несколько цветов, а есть наоборот те, кто видят гораздо больше цветов, чем мы, люди. Таким образом, когда мы смотрим на красный, нет никакого резона считать, что этот красный действительно существует. Всё зависит от света, от поглощения и отражения, и органов нашего восприятия. И когда мы, например смотрим на белый лист бумаги, на который светит розовая лампа, наш мозг всё равно говорит нам: «Этот лист – белый». Наш мозг – тот ещё хитрец, он не верит нашим же глазам, и считает, что сам знает лучше. Но в том-то и обман, что лист не белый. Если мы видим его розовым, значит он розовый в данный конкретный момент. Эта изменчивость, бесконечная вариативность – она не удобна мозгу. Подумайте об этом.

И вот этот финальный монолог преподавателя стал для Славика тем самым падающим шкафом, который с противным хрустом сломал привычный ход вещей. Славик завис. Прозвенел звонок. Вокруг поднялась обычная послезвонковая возня. Урок был последним, поэтому после него все особенно спешили поскорее собраться и покинуть опостылевшее здание техникума. Ещё бы! Ноябрьские деньки стояли на редкость сухие, хоть и прохладные. А Славик всё сидел, пытаясь увидеть мысленным взором мир, в котором не существует цвета. Но сколько бы он ни напрягал фантазию, вокруг всё равно сновали цветные пятна его одногруппников.

– Слышь, патлатый, уснул что ли? – Из задумчивости его выдернул скриплявый, высокий голос Белокобыльского. И как только голос может быть настолько отвратительным? Словно визжащая старуха с хроническим насморком. Тот прошёл мимо его парты и больно (совершенно очевидно, что не случайно), задел Славика локтём. Не обернулся. Славик только проводил взглядом его бритую голову, его спину в чёрной кожаной куртке и начал неспеша собирать тетради в пакет. Но в висках застучало от негодования. Вот бы этот Белокобыльский никогда не попадался на глаза. Никому. Пусть жил бы в бесцветном мире. Там ему самое место.

– Сам ты патлатый, – только и нашёл, что пробурчать себе под нос Славик.

Стало досадно. И дело было не в каком-то там Белокобыльском. Досада была куда обширнее недавнего пинка локтём. У Славика в комнате на стенах висели с трудом добытые постеры западных музыкантов. Кого-то он знал, имел даже несколько переписанных кассет с записями, а с кем-то был знаком пока только по названиям. И все эти Металлики, Мегадеты, Мейдены, Стивы Вейи и Мальмстины были очень зрелищны даже на плакатах. И волосаты. И безумно круты в свете ярких софитов, со своими гитарами, барабанами, микрофонами. И наверняка – никакой проходящий мимо Белокобыльский их не пинает. У них деньги, женщины и рок-н-ролл. Много рок-н-ролла. Много женщин. Понятное дело, что стали они кумирами миллионов не за свои волосы, но всё же… они же тоже не родились звёздами, они ведь тоже были когда-то мечтающими подростками, ведь всё на свете начинается с мечты. На стенах в комнате Славика висели так же постеры с Арнольдом, Рембо и Брюсом Ли, с невероятными мускулами и кучей оружия, но, признаться, волосатые парни в непонятных штанах и одежде Славику казались куда круче. А тут… какой-то гопник с заводского района называет его «патлатым» и пинает локтём, будучи уверенным в своей абсолютной безнаказанности. Вот уж у него точно не висит дома плакатов с Элвисом.

А тут закостенелость постсоветского общества. Славик очень ясно прочувствовал это на своей шкуре. И был удивлён. Даже слегка шокирован своим открытием. Его вообще легко увлекали внезапно обнаруживающиеся истинные стороны мира и людей. До этой осени он был обычным четырнадцатилетним подростком. И его группа в техникуме, где он вместе с остальными ребятами, бросившими школу после девятого, постигал профессию сварщика, весьма лояльно к нему относилась. Ни для кого не секрет, что любой школьный класс, а уж подавно группа в учаге или технаре – это своё отдельное государство, со своими правилами и законами, и как в любом другом государстве, социальная несправедливость здесь – удручающая данность. В этой цепи питания он занимал законную золотую середину. Никогда не наглел, не задирал никого, но и тряпкой быть не хотелось – на подколы гопов мрачно огрызался, а когда на слабО спрыгнул со второго этажа (ещё на первом курсе), от него все отстали. Его не трогали, он не трогал никого, в хулиганскую тусовку не стремился, близости с авторитетами не искал. И хотя сам он избегал подобных эпитетов, его вполне можно было назвать серой массой. Внутри него происходила масса событий, переживаний, дум, (ну типа любви, воспоминаний о недавнем сексе или прочитанной книги Шопенгауэра), но наружу это никак не проявлялось – он не любил делиться внутренним. Ну разве что с Серёгой мог поговорить по душам, но Серёга – это отдельная тема. Друг ещё со школы. Пошёл в технарь, потому что было пофиг куда идти, как, впрочем, и Славику. Посидели, поговорили – почему бы и нет? А если без разницы, если профессиональное самоопределение ещё не сформировалось, то почему бы не выбрать заведение в своём же районе? На дорогу опять же не тратиться, в транспорте не толкаться, да и вставать не так рано. К тому же жили в соседних домах. Сплошные плюсы. Славика всегда удивляли одноклассники, которые точно знали, чего хотят от своего будущего, строили планы и шли к своей цели. Он не завидовал им, нет, просто не понимал, как можно думать о какой-то там профессии, когда в мире есть женщины и рок-н-ролл. И хотя ни в первом, ни во втором он никаких пока успехов особых не достиг, но ведь… всё в мире начинается с мечты…

Так и прошли два года в техникуме. Своим чередом. А потом на летних каникулах, он вдруг решил не стричься. Ну вот так взбрело ему в голову. Родители были против, но он нашёл для них красивые слова о свободе самовыражения, и на его прихоть махнули рукой. Да и что там могло отрасти за три месяца? Какая-то бесформенная копна. Но. В этом и заключался основной парадокс, основная метаморфоза окружающего его социума. В первый же день третьего курса он моментально стал чужим. Для всех. Члены его касты «средних», к которой он относился, конечно жали ему руку при встрече, но смотрели с плохо скрываемым непониманием, шушукались и косились в его сторону. Ну а гопники вели себя более привольно – ржали, выдумывали прозвища, отвешивали тупые шутки. Даже парни из параллельных групп ехидно улыбались в его сторону. Да что там сверстники – некоторые из преподавателей в лицо намекали, что постричься будет не лишним. И Славик не мог тогда понять: почему все так изменились? Ведь он всего-то что и сделал – три месяца не был у парикмахера. Он не украл, не убил, не изнасиловал ребенка, не развёл старушку на деньги, никого не подставил, никому не навредил… Просто его волосы отросли на три-четыре сантиметра. Его даже патлатым-то нельзя ещё было искренне назвать, но окружающий его мир моментально оценил, расценил и повесил на него бирочку. И да, конечно, у него был выбор. Сослаться на рассеянность, забывчивость, занятость в конце концов, и после первого же дня мчаться в парикмахерскую, чтобы исправить случившееся с ним недоразумение, и тем самым восстановить утраченную благосклонность. Он действительно так и поступил – пошел после уроков в парикмахерскую, но не затем, чтобы постричься, а чтобы обесцветиться. И это уже было не какое-то бесцельное, хаотичное действие, а целенаправленный вызов, перчатка, брошенная в лицо обществу. И на следующий день явился в техникум уже патлатым крашеным блондином. Тут уже даже и Серёга ахнул.

– Мы, конечно, с тобой друзья и всё такое, но ходить с тобой теперь явно не безопасно, – сказал тогда он. Сказал, но ходить не перестал.

За пару месяцев, что прошли с начала семестра, он наслушался о себе всякого, он побывал и «нифером», и «пидаром», и «хиппи», и «сатанистом», и «панком», и «Цоем», но уже выработал в себе антитела на выпадки. Он сделал для себя философский вывод – если ты машешь палкой перед бродячей собакой – что удивительного в том, что ты покусан? Но в этом махании палкой он видел для себя некий смысл, какую-то революцию, бунт против возмущающих его стереотипов. И когда какой-то очередной Белокобыльский скалился в его сторону, Славик понимал, что идёт по-прежнему своим путём. Пусть непролазным и дремучим, нелогичным и болезненным, но своим, им выбранным, путём. Вот и сейчас он успокаивал себя тем, что всё соответствует законам мира, что этот пинок не взялся ниоткуда, что он обусловлен вполне логичными причинно-следственными связями, а значит и он тоже был результатом его выбора. Ну и вообще, если идеализировать и представить мир прекрасным, где всем будет безразлично – какие у тебя волосы и одежда, стал бы он тогда не стричься? Вряд ли. Тогда его действие потеряло бы всякий смысл. Но ведь насколько это было бы чудесно принимать мир, который принимает тебя. Увы. Его мир не блистал ни мудростью, ни терпением, мир, где волосы приравнивались к преступлению.

Мы живём в бесцветном мире…

– Замутил бы с ней?

Неизвестно откуда взявшийся Серёга плюхнулся рядом с ним на лавку. Славик уставился на него:

– Чо?

– Ну… это… стал бы, говорю, с ней? – Пролепетал Сергей, указывая на Славкин пакет.

На пакете красовалась обнажённая девица, по пояс снизу прикрытая американским флагом, но зато оголённый верх её сиял на всю вселенную. Сейчас, в 93-м никто уже не ходил учиться ни с портфелями, ни с дипломатами. От них веяло древностью и нафталином. И хотя в школе Славик ещё застал эту моду, и последние годы учёбы носил учебники в дипломате (на котором, к слову, было очень прикольно кататься зимой с горки), но сейчас этот аксессуар виделся безнадёжно устаревшим. А пакет… Пакет был своеобразным символом эпохи. Занавес рухнул, как бы к этому не относились. Кто-то боялся, кто-то ждал. Занавес рухнул, и за ним открылся целый мир. Интересный и манящий. Этого мира оказалось очень много, подобно цунами он захлестнул страну, отчего поднялась неразбериха и хаос. Дамба слишком долго сдерживала мощный поток. Балки подгнили и в какой-то момент конструкция не выдержала и разлетелась к чертям. Подросток с окраины города никогда не интересовался политикой, не понимал и не пытался понять, но перемены были столь молниеносны, разительны и что важнее – заразительны, что игнорировать или не замечать их было невозможно. Страна взорвалась новогодней хлопушкой и всех накрыло разноцветным конфетти. Тут было всё: и радость, и отчаяние, и слёзы, и ликование, и разочарование, и бандитизм, и сникерсы, и нищета, и богатство, и бультерьеры, и иномарки, и ларьки, и хэви метал, и турбо, и инвайт, и денди, и очереди, и убийства средь бела дня, и спирт ройял, и среди всего этого – какой-то совершенно настойчивый, неугомонный дух нарастающей свободы. Может даже не свободы, а некой… разрешённости. Славик чувствовал это, не осознавая. И этот пакет с голой девочкой, он словно говорил: «Смотри, сиськи – это естественно. Это – жизнь». Родители, разумеется, ахали, охали – стыд, срам…. Стоит признать, что выбор в самом деле был велик, особенно котировались Мальборо, с неизменным мачо, либо Монтана, но Славику нравился именно этот, ему не было стыдно ходить с этим пакетом, а девочке… ну наверное, тоже не было как-то особенно стыдно. И в той атмосфере сетования старших поколений на рухнувшие устои и идеологию, Славик чувствовал себя сосудом, неспособным вместить всё новое, сверкающее, местами непонятное разнообразие целого мира. Взрослых можно было понять – Союз развалился, привычная, планомерная жизнь развалилась вместе с ним, нужно было вырабатывать новые навыки выживания, менять привычки и взгляды – это было чертовски неудобно, да и порой попросту – опасно. Но и шестнадцатилетнего подростка тоже можно понять – разумеется, пакет с девчачьими прелестями был ему куда ближе, чем строгие, скучные дипломаты и папки. Уже не надо было испытывать зависть к некоторым сверстникам, которым родители из заграничных командировок привозили всякие прелести забугорного мира. Теперь можно было запросто пойти и купить себе колу или джинсы. Но и не это главное. Появилась другая музыка. Появились другие фильмы и книги. И это вдохновляло. Как этот самый пакет, новый мир вдохновлял. А старый, рухнувший – нет. Как и старый дипломат, перешедший по наследству, покрытый царапинами, потёртый по углам, треснувший сбоку – старый мир теперь казался безнадёжно устаревшим, серым и невзрачным. Славик допускал вероятность, что многого не понимает в сложившейся ситуации, когда видел пустое разочарование старшего поколения, но решил для себя, что возможно поймёт их, когда сам станет старше. Или не поймёт. Наверное, так даже будет лучше – не понять. Ведь ему ясно виделось, что все они, эти вздыхающие взрослые, смотрят только назад, на своё прошлое, как на безвозвратно сломанную вещь и с унынием скорбят по утраченному. Ему же, молодому и полному оптимизма подростку оборачиваться было не на что, ну разве что на детство, из которого он не так давно вышел, и конец которого расценивал, как необходимость. Поэтому он смотрел только вперёд, и видел там сверкающую неизвестность.

Ну и к тому же ходить с пакетом плюсом ко всему было попросту удобно. Можно было повесить его на руку, а руку – в карман. Или ещё лучше – когда тетрадей не много, пакет сворачивался и вставлялся за пояс, под куртку. Мало того – руки свободны, так ещё и дополнительная защита, если вдруг прилетит в живот. С дипломатом такие штуки бы не прокатили.

– Конечно стал бы. Кто бы не стал?

– Мне кажется, она бы меня выбрала, – деловито причмокнул Сергей.

– Ну-ну. В таком случае – не стану мешать. – Славик саркастично ухмыльнулся. Ему вдруг совершенно отчётливо подумалось, что если вдруг девушке с пакета пришлось бы выбирать между ними, то у него, у Славика, шансов было куда больше. Но, с другой стороны, воспитанные в нём с детства понятия о чести и дружбе были настолько закоренелы, что он действительно не стал бы мешать, предпочти она Серёгу. В конце концов, у него был и другой пакет, с другой обнажённой симпатягой, с томным видом лежащей среди крокодилов. Уж с какой-то из них – точно бы выгорело.

Спустились в гардероб. Снимая куртку с крючка, Славик вдруг заметил на её спине смачный плевок. Мелкие пакости мелких людей. Как смог, вытер её об стену. Серёга молча смотрел, как его друг, почти равнодушно чистит свою одежду.

– Уроды, да? – попытался поддержать он Славика.

– Ну а что им остаётся? Дикие, как неандертальцы. Морду набить, на спину плюнуть – это они горазды. Им же не понятно, как это работает, вот и пытаются сломать. Но ты, конечно, прав – уроды.

Он надел куртку, сунул руки в карманы, и в следующий миг вдруг просиял, словно вспомнив нечто важное. Славик достал что-то из кармана и протянул Серёге:

– Зацени-ка!

Тот развернул предмет и разинул рот:

– Ну ни фига себе!

Это были кожаные перчатки с обрезанными пальцами, украшенные набитыми клёпками. Сергей видел такие только в кино, да на постерах с музыкантами в комнате своего товарища, и был абсолютно уверен, что ни в магазине, ни на базаре такие не купить. А значит – Славик сделал их сам, и оттого они казались ещё круче.

Он действительно потратил на них уйму времени. Сперва больших трудов стоило уговорить отца отдать ему, Славику в безвозмездное пользование одну из двух имеющихся у него пар. Отец сперва быстро согласился: «Да бери, конечно, носи». Но Славику было мало носить. Пришлось долго объяснять, что перчатки нужны ему с концами, что они уже никогда не вернутся к своему владельцу прежними. Когда отец смекнул в чём дело, он запротестовал. В понимании родителей то, что собирался сделать Славик с перчатками умещалось в одно-единственное, простое слово: «испортить». А в его понимании – вещь, которой уже лет двадцать, не меньше, могла обрести новую жизнь, новый вид, в конце концов – новый смысл. Да, отец уж точно никогда больше не надел бы их, но у него были другие, почти такие же перчатки, к тому же поновее, зачем ему ещё одна пара про запас? Да он может ещё лет десять про них вообще не вспомнит и не достанет их из шкафа. Все эти аргументы Славик пускал в ход чуть ли не ежедневно, но отец долгое время был непреклонен. Он сдался, лишь когда сын предложил сделку. Он пообещал в обмен на перчатки закрыть семестр без троек и исправно, без напоминаний пылесосить квартиру еженедельно вплоть до Нового года. В конце концов отец, видя непрекращающийся натиск и горящие глаза Славика, сделал вывод, что тому действительно нужна эта вещь и попрощался с перчатками. Да и условия уговора, были скорее так, для порядка, ведь учился Славик и так хорошо, да и пылесосил периодически по собственной инициативе.

Заполучив основу, Славик сразу же заперся в комнате и принялся за дело. Он надел перчатки и тщательно разметил линии раскроя. Прогадать было нельзя, второй шанс исключался. Следуя пословице «Семь раз отмерь», он проверил и перепроверил, после чего взял ножницы, и с некоторым трепетом, чуть ли не зажмуриваясь от ответственности, отсёк пальцы. Примерил. Идеально. Возможно, взрослые, наблюдай они его старательность, лишь снисходительно посмеялись бы над ним, ведь его действия казались бы для них сущей ерундой, но для него в данный конкретный момент это имело гиперважное значение, поэтому он предусмотрительно запер дверь. Теперь оставалось дело за клёпками. Но это было не так-то легко реализуемо – Славик не знал, где их взять. И как он раньше не подумал о поисках? Пока уговаривал отца, можно было бы озадачиться, и сейчас всё было бы готово к основному действию. Хотя… перчатки без пальцев и в отсутствии клёпок смотрелись отлично. Он покрутился перед зеркалом, подражая музыкантам с плакатов. Да! Самое оно!