Танец между временами бесплатное чтение

Об авторе

Я появился на свет в 1987 году, в суровой Читинской области – тогда ещё РСФСР, теперь Россия. С 2004 года во мне горела мечта написать книгу – не просто слова, а что-то настоящее, что останется после меня. Но жизнь била молотком: учёба, стройки, ремонты, семейные заботы. Руки пахли цементом, а душа тосковала по бумаге. Годы шли, а мечта ждала, тихо шепча в сердце.Михаил Суворов

Осенью 2024 года всё замерло – работы не стало, и я понял: сейчас или никогда. Зима 2025-го стала моей весной. Я написал «Танец между временами» – первую книгу, вырванную из души. Я строитель, не писатель, и не было ни редакторов, ни денег, ни советчиков – только я и мои мысли. Знаю, она не идеальна, но это мой крик, мой шаг. Помогите мне её отшлифовать – пишите на [email protected]. Я жду, как ждал эту мечту.

Введение:

Время – это танец. Шаги его неумолимы, мелодия – хаотична, а партнёры меняются, не спрашивая разрешения. В октябре 1917 года, под серым небом Парижа, Мата Хари сделала свой последний поклон. Её шёлк, пропитанный дымом войны, растворился в истории, оставив после себя лишь шепот легенд и обвинений. Но что, если её танец не закончился? Что, если он лишь замер, ожидая нового ритма – где-то в будущем, среди неоновых огней и бетонных стен?

Маргарета Зелле, девушка из 1994 года, не знала, что её имя – это эхо. Она росла в мире, где война была лишь строкой в учебниках, а шёлк – воспоминанием о чужой жизни. Но амулет, динамо и странные сны начали шептать ей о прошлом, которого она не помнила. О шинели Франциска, пропахшей газом Ипра. О любви, что горит ярче предательства. О золоте, которое знает больше, чем говорит.

Эта книга – не просто история. Это мост между эпохами, где грязь окопов встречается с холодным светом экранов, а одна душа ищет себя в двух телах. Что связывает танцовщицу, казнённую за шпионаж, и женщину, бегущую от собственных теней? Может ли время простить тех, кто осмелился его обмануть?

Переверните страницу. Услышьте шорох шёлка и скрип костыля. Танец начинается снова – и на этот раз он ваш.

Глава 1. Арст

Август 1917, Париж. Холодный страх, острый, как лезвие, выдернул Мату Хари из сна – она распахнула глаза за миг до того, как дверь сорвалась с петель. Треск дерева расколол тишину, рама рухнула на пол, подняв облако пыли и щепок, сырой ветер ворвался в комнату, пропахший углём и гнилью парижских улиц. Он ударил по лицу, ледяной, как пощёчина, сердце Мата Хари билось в рёбрах, но крик застрял в горле – топот сапог заглушил всё, тяжёлый, как набат, ворвался в её тесный мир на Сен-Жак. Тёмные силуэты в формах заполнили пространство – тени метались по стенам, кривые, как когти войны, что душила город. Грубая рука вцепилась в её волосы, рванула с кровати с такой силой, что простыня осталась в кулаках, разорванная на лоскуты, а подушка шлёпнулась на пол, мягкая, как мёртвое тело. Мата Хари рухнула на колени, холодные доски обожгли кожу сквозь тонкую сарочку, задравшуюся до бёдер, ткань задрожала под её пальцами.

– Вставай, шлюха! – голос хрипел, ржавый, как старый клинок, резал воздух над её головой.

Она вскрикнула, разум ещё цеплялся за обрывки сна, но перед глазами замелькали лица – красные от холода, перекошенные злобой, пуговицы на мундирах тускло блестели в свете слабой лампы, отбрасывали блики, острые, как насмешки. Жандарм наступил на подол сарочки, прижал её к полу, как пойманную крысу – подошва заскрипела, грязь впечаталась в белую ткань, оставив чёрные пятна. Лампа мигала, свет дрожал на его лице – красном, с жёсткими складками у рта, глаза горели злобой, смешанной с чем-то диким, почти страхом. Он наклонился, тень от формы накрыла её, дыхание вырвалось паром, кислым, пропитанным табаком и вином.

– Великая Мата Хари, а теперь шпионская мразь! – рявкнул он, сжимая её волосы сильнее, кожа головы натянулась, боль резанула, как ножом.

– Вы не посмеете! Я – танцовщица, не шпионка!Она задохнулась от ужаса, внутри всё сжалось: «Они ошибаются, это не я». Имя её гремело по всей Франции – залы, графы, генералы, овации, – но сейчас оно звучало как приговор. Голос вырвался сам, дрожащий, но твёрдый:

– Франция тебя забыла, предательница! Генералы, что аплодировали, отвернулись!Удар пришёл мгновенно – кулак врезался в живот, вышиб воздух хриплым стоном, она согнулась, пальцы вцепились в пол, ногти царапнули доски. Мир качнулся, жандарм отступил на шаг, но сапог всё ещё давил сарочку, дерево скрипело под его весом, смешиваясь с её короткими, рваными вдохами. Другой голос – резкий, высокий, как визг пилы, – прорезал шум в ушах:

– Это ошибка. Я не знаю никакого Франциска.Она выпрямилась, насколько могла, цепляясь за остатки гордости, кровь стучала в висках: «Я не сломаюсь». Глаза встретились с его – пустыми, ледяными, – и она прохрипела:

– Танцовщица для графов, а где они теперь?Он замер, дыхание сбилось, капля пота блеснула на его лбу – не от жары, а от чего-то другого, сомнения? Но тут же другой жандарм шагнул вперёд – кулак врезался в её щеку, огонь вспыхнул на коже, кровь хлынула из уголка рта, горячая, солёная, капнула на пол, оставив тёмное пятно. Она упала на бок, щека прижалась к холодным доскам, сарочка пропиталась алым у ворота. Первый схватил её за подбородок, пальцы впились в кожу, рявкнул:

Ещё удар – кулак в висок, кровь потекла по лицу, залила глаз, мир закружился, как в дурном танце. Она моргнула, пытаясь разглядеть их сквозь красную пелену, но третий пнул её в рёбра – сапог впечатался в тело, вышиб остатки воздуха, она хрипела, сарочка задралась, обнажив бёдра. Комната наполнилась хаосом – жандармы рвали её жизнь на части. Ящики стола с грохотом падали, дерево трещало, бумаги взлетали, как листья в бурю, чернила растекались по доскам, оставляя пятна, как раздавленные цветы. Шкатулка с её драгоценностями – жемчуг от любовников, кольца от генералов – разлетелась о стену, бусины запрыгали по полу, блеснули в полумраке, закатились в щели, как её былая слава.

– Здесь что-то есть!Один из них – молодой, с дрожащими руками – полез под кровать, рвал доски, пока не вытащил пачку бумаг, перевязанных верёвкой. Он поднял их, крикнул:

– Это твоё, шпионка! Где шифры?Старший выхватил бумаги, рванул верёвку – листы рассыпались, карты с красными линиями, немецкие буквы, схемы укреплений. Он ткнул пальцем в них, глаза расширились, голос сорвался в рык:

– Это не моё. Меня подставили.Она сжала зубы, кровь горчила на языке, но выпрямилась, глядя ему в глаза:

– Франция тебя славила, а ты продалась немцам! Где доказательства твоей славы теперь?Он швырнул бумаги ей в лицо – листы ударили по коже, прилипли к мокрым от слёз и крови щекам, один упал на пол, красные линии расплылись в пятне. Жандарм шагнул ближе, рявкнул:

– Я не предавала Францию…Она попыталась встать, но колени дрожали, кровь текла по подбородку, капала на сарочку, пропитывая ткань. Голос хрипел, но она выдавила:

– Что за дьявольщина?Жандармы волокли Мату Хари к двери, её босые ноги скользили по мокрым доскам, царапая кожу о шершавые щепки, сарочка рвалась под грубыми руками, ткань трещала, обнажая плечи. Старший пнул перевёрнутый ящик – бумаги разлетелись, карты с немецкими буквами упали в пыль, чернила растеклись, как кровь. Молодой всё ещё держал чёрный предмет – смартфон, – пальцы дрожали, экран мигнул синим светом, чужим, нездешним. Рядом лежали смарт-часы, стекло поймало отблеск лампы, цифры побежали, как шифр. Он повертел их, голос дрогнул:

– Как это работает, шпионка? Где твои тайны?Старший выхватил смартфон, ткнул в экран – свет озарил его лицо, узор закружился, он отшатнулся, выронил его на пол, будто обжёгся. Глаза расширились, страх смешался с яростью, он шагнул к Мата Хари, схватив её за горло:

– Это не моё…Она хрипела, горло сдавило, кровь текла из уголка рта, но глаза горели:

– Это не отсюда…Удар в рёбра – она согнулась, воздух вылетел из груди, пальцы скребли пол. Молодой отступил, пробормотал:

– Немецкая шпионская штука! Она продалась врагу!Старший рявкнул, пнув смарт-часы в угол:

Мата Хари лежала, силы утекали, но память вспыхнула, как лампа перед угасанием. Она вспомнила его – Франциск, высокий, худой, глаза серо-голубые, глубокие, как море перед бурей. 1915-й, кабаре на Монмартре – она танцевала, ткань платья вилась, толпа ревела, а он стоял у выхода, опираясь на костыль, левая рука обрублена чуть выше локтя, форма пропитана грязью фронта. Он не хлопал, не пил, просто ждал, пока она закончит. "Двигайся для меня," – сказал он, голос хриплый, но тёплый, пальцы правой руки сжали её ладонь, грубые, пахнущие порохом. Она улыбнулась тогда, впервые за месяцы войны, его взгляд стал её якорем. Они говорили до утра – он рассказывал о траншеях, о газе, что выжег ему лёгкие, но не дух. "Ты моя искра," – шептал он, кашель рвал его слова, а она гладила его лицо, веря: он её спасение. Теперь он пропал – три дня назад ушёл в ночь, китель мокрый, костыль стучал, голос хрипел: "Скоро вернусь." Она не знала, жив ли он, но эти карты, эти вещи – не его рук дело.

– Шпионка! Предала Францию!Жандармы рванули её вверх – руки вцепились в плечи, сарочка трещала, кровь капала на пол, смешиваясь с грязью от их сапог. Дверь распахнулась, ветер хлестнул по лицу, ледяной, как лезвие, пробрал до костей. Её выволокли на улицу – булыжники мокрые, острые, резали ступни, она споткнулась, упала, колени ударились о камень, сарочка порвалась у подола. Толпа загудела, десятки глаз сверлили её, шёпот перерос в рёв:

– Твой танец никому не нужен!Плевок ударил в щеку, липкий, горячий, камень пролетел мимо, задев волосы, другой врезался в плечо, третий – в висок, тёплая струйка крови потекла по лицу, залила глаз. "Генералы отвернулись!" – крикнул кто-то, голос хриплый, злой, полный войны. Старуха в чёрном плюнула снова, её глаза блестели ненавистью:

– Убейте её!Мужчина с газетой – чернила ещё свежие – замахнулся, лист шлёпнулся ей в грудь: "Мата Хари – шпионка немцев!" Толпа подхватила:

– Где твои покровители, звезда?Три года войны сделали их зверями – в ней видели сожжённые дома, мёртвых сыновей, пропавших мужей. Она попыталась встать, ноги дрожали, кровь стекала по подбородку, но жандармы толкнули её в карету – узкая скамья приняла её тело, каждый рывок отдавался болью. Наручники впились в запястья, металл резал кожу, оставляя жгучие следы, кровь капала на доски, смешиваясь с грязью. Напротив сидел жандарм, дым его сигареты ел глаза, пепел упал ей на ногу, обжёг, как уголь. Он ткнул в неё пальцем:

– Я не шпионка…Она стиснула зубы, горло пересохло, но прохрипела:

Карета остановилась, дверца скрипнула, её вышвырнули на булыжники – тело царапало камни, оставляя алый след. Толпа сомкнулась, рёв оглушал, ещё камень ударил в спину, она упала, сарочка пропиталась кровью и грязью. Жандармы втащили её в участок, бросили на стул, как сломанную куклу. Каменные стены давили, сырость сочилась из щелей, тусклый свет газовой лампы дрожал на мокром полу, отражался в лужах. Воздух был тяжёлым – пахло потом, затхлостью, пролитым спиртом, липким, как её одежда. Наручники впились глубже, кровь капала на камень, смешиваясь с пылью на босых ногах. Она сгорбилась, каждый вдох резал горло, но внутри шептала: «Я ещё держусь».

– Это лишнее.Дверь скрипнула, вошёл мужчина – седой, в строгом чёрном костюме, с блокнотом в руке. Амар. Его взгляд, холодный, как сталь, скользнул по её разбитому лицу, пальцы с пером замерли над бумагой. Он бросил жандармам у стены:

– Имя?Голос был твёрд, но усталый, сапоги жандармов скрипнули по камню, они отошли, тени проглотили их ухмылки. Избиение стихло – в его присутствии кулаки замерли, но напряжение висело в воздухе, густое, как дым. Амар сел напротив, лампа высветила морщины на его лбу, лёгкую дрожь руки, когда он открыл блокнот. Жандарм у стены шагнул вперёд, рявкнул:

– Мата Хари…Она сглотнула, горло горело, кровь горчила на языке:

– Настоящее имя, сука!Удар – кулак старшего врезался в скулу, голова мотнулась в сторону, она хрипнула:

– Маргарета… Гертруда Зелле… – выдавила она, дыхание рвалось.

– Дата рождения?Старший ткнул пальцем в неё:

– 7 августа… 1981…Удар в плечо – боль резанула, она сжалась, в бреду прохрипела:

– Бредит.Жандарм у стены хмыкнул:

– Дата рождения?Амар записал, рука не дрогнула, взгляд стал острее:

– 7 августа 1876 года…Она собрала остатки сил, поправила:

– Что это за вещи?Перо заскрипело по бумаге, звук резал тишину. Жандарм швырнул улики на стол – карты, смартфон, смарт-часы загремели о дерево, экран мигнул синим, как чужой глаз. Амар поднял взгляд, пальцы сжали перо чуть сильнее:

– Не знаю, – прохрипела она, слёзы жгли глаза, но она выпрямилась. – Меня подставили. Я – танцовщица, не шпионка.

– Хватит!Жандарм шагнул из тени, кулак поднялся – Амар бросил взгляд, холодный, острый, и тот замер. Но другой, вне его поля зрения, ударил – кулак врезался в висок, мир качнулся, она рухнула со стула, щека прижалась к холодному камню, кровь смешалась с пылью. Амар встал, голос прогремел:

Силы утекали, тело обмякло, она шепнула себе: «Я невиновна», но звук заглох в стуке капель крови о пол. Тьма сомкнулась, как занавес, сознание угасло, оставив лишь эхо её имени в пустоте.

Глава 2: Начало пути

Париж, 11 ноября 1994 года. Дождь стучал по жестяному подоконнику, серый и тяжёлый, как ноябрьское небо над городом. В комнате Маргареты, тринадцатилетней девочки с тонкими руками и упрямым взглядом, воздух пропитался сыростью – она сочилась через щель в окне, смешиваясь с запахом старых книг, пыльных и бумажных, что громоздились на столе. Дом бабушки на окраине Парижа был тесным – потёртый линолеум скрипел под ногами, половицы гудели, краска на стенах облупилась, обнажая серый бетон, – но он стал её убежищем три года назад, в 1991-м, когда отец ушёл на войну. Операция "Буря в пустыне" – так гудело радио, голос диктора резал тишину кухни, – офицер французской армии, его отправили в Ирак с войсками ООН. Шесть месяцев он пропадал в песках, среди взрывов и жары, а вернулся чужим – глаза пустые, голос резкий, как ветер за окном, кулаки сжимались так, что костяшки белели за столом.

До Ирака отец не был примерным семьянином – военная жизнь поглощала его целиком: учения, сборы, долгие недели на базе. Он редко бывал дома, но иногда, в те короткие вечера, учил Маргарету кататься на велосипеде во дворе – держал за руль, пока она не поехала сама, голос его был сухим, но тёплым: "Докажи, что можешь." Любовь между ним и матерью давно превратилась в рутину – они жили рядом, но не вместе, их разговоры сводились к быту, взгляды скользили мимо друг друга. После Ирака всё стало хуже – он вернулся раздражительным, кричал за разлитый чай, швырял ложку, если суп был холодным, молчал за столом, глядя в пустоту. Трубку, что он курил раньше, оставил где-то в песках, газеты, которые любил читать, теперь рвал, если заголовки его бесили. Маргарета видела, как он изменился, но не понимала почему – ей было десять, и его холод резал глубже, чем дождь за окном.

Мать, тонкая и бледная, отдалилась ещё раньше. Пока отец был в Ираке, она работала гидом в турагентстве – ездила по стране, водила туристов по замкам Луары, по узким улочкам Лиона, пыталась отвлечься от новостей, что гудели по радио: "Взрывы в Басре", "Потери ООН". Дома она молчала, сидела у окна с кружкой чая, глядя на мокрые улицы, её пальцы дрожали, но слёз не было – она прятала их, как прятала любовь к отцу, что всё ещё тлела в её груди, хоть и не показывала этого никому. Когда он вернулся, она встретила его холодно – ни слова, ни объятий, только взгляд, полный усталости. Её голос, что пел Маргарете колыбельные, смолк, руки, что гладили её волосы, опустились, и поездки стали чаще – времени на дочь не осталось. "Тебе лучше у бабушки," – сказала она однажды, укладывая её вещи в сумку, голос ровный, как лезвие. Так Маргарета оказалась здесь, в доме, где запах капустного супа витал в воздухе, а половицы скрипели под каждым шагом.

Первый день у бабушки она помнила ясно – дождь лил, как сегодня, капли барабанили по стеклу, бабушка варила суп, запах тёплый, но чужой, пропитал стены. Маргарета сидела на табурете у окна, ноги болтались, не доставая до пола, и спрашивала: "Когда папа вернётся?" Бабушка гладила её по голове, шептала: "Скоро, девочка," – но "скоро" растянулось на полгода, а потом всё рухнуло. Теперь она сидела за столом, карандаш дрожал в руке, клякса расплылась на листке с заголовком "Мата Хари". Сегодня школа отмечала 76-летие победы в Первой мировой, и ей предстояло выступить с докладом. Кассета Mylène Farmer гудела в старом Panasonic – голос певицы, тревожный и мягкий, сливался с шумом дождя за окном. Она любила эту музыку – закрывала глаза, кружилась по комнате, пока бабушка не стучала в стену: "Хватит шуметь!" Половицы скрипели под её шагами, платье вихрилось, и в эти минуты она представляла себя на сцене, в длинном наряде, что вьётся, как дым, – свободной, далеко от серых стен и насмешек одноклассников, что цеплялись к ней, как и ко всем, кто давал слабину.

Насмешки были не только для неё – Жан дразнил каждого за что-то: старую куртку Маргареты, рваный рюкзак Пьера, очки Анны. Софи смеялась над тишиной Маргареты, над тем, как она краснела на уроках, но подхватывала и за другими – школьная жестокость не щадила никого. Маргарета чувствовала себя уязвимой не из-за этого, а из-за жизни с бабушкой – "брошенка," шипели за спиной, и она сжималась, но не плакала. У неё было убежище – подвал дома, куда вела шаткая лестница. Там стояла старая тумба, покрытая пылью, книги с пожелтевшими страницами громоздились в углу, тусклый свет от лампочки дрожал на стенах. Она спускалась туда, когда насмешки резали слишком глубоко, садилась на холодный пол, рисовала углём – "Гернику" Пикассо, с кривыми линиями боли, – и шептала себе: "Я не сломаюсь." Её скромность прятала мечты – о танцах, о жизни ярче, чем этот Париж, – и любовь к Пикассо, чьи картины она нашла в библиотеке год назад. Уголь пачкал пальцы, но внутри горело: "Я хочу так жить – ярко, не как здесь."

Неделю назад, в школьной библиотеке, среди запаха клея и потрёпанных энциклопедий, она вытащила книгу "Шпионы Великой войны". Страницы хрустели под пальцами, но имя ударило, как молния: Маргарета Гертруда Зелле. Её имя, до последнего звука. Она замерла, чернила запачкали пальцы, сердце заколотилось – страх и восторг смешались в груди. "Это не случайность," – шепнула она, листая дальше. Танцовщица, шпионка, казнённая французами в 1917-м за предательство. Женщина, чьи танцы манили королей и генералов, чья жизнь была тайной, пока пуля не оборвала её в Венсенском лесу. Маргарета читала взахлёб, спрятав книгу под партой от библиотекаря – старухи с острым взглядом, что шипела: "Не трогай старьё!" В подвале она нашла старую газету – пожелтевшую, с датой 1923 года, – где мелькнул намёк: "Мата Хари, возможно, не шпионка, а жертва интриг." Это зажгло её – она вырезала фото из книги, чёрно-белое, с тёмными глазами и лёгкой улыбкой, приклеила в тетрадь рядом с наброском танцующей фигурки – тонкой, с длинными волосами, как у неё самой.

– Опять свои книжки? – спросила она, ставя чашку рядом с магнитофоном. Взгляд упал на листок с именем "Мата Хари". – Про неё пишешь?Ночь перед докладом была долгой – лампа дрожала на столе, чай остыл в кружке, глаза слипались, но она писала, борясь со сном. Бабушка стучала в стену: "Ложись спать, Маргарета!" – но она не могла остановиться, карандаш скрипел, рисуя танцующую тень в углу листа. Она хотела зажечь одноклассников этой тайной, показать, что история – не только герои с медалями, но и те, кто платил за свободу иначе. Маргарета отложила карандаш, потёрла глаза – дождь усилился, ветер выл в щелях, запах капустного супа поднимался с кухни, пропитывая дом. Дверь скрипнула, вошла бабушка – невысокая, с седым пучком и голландским акцентом, в платке с вышитыми цветами, потёртом, но любимом. Чашка чая дымила мятой, пар вился в холодном воздухе.

– Её зовут как меня, – прошептала она, боясь спугнуть мысль. – Странно, да?Маргарета кивнула, пальцы сжали карандаш.

– Голландия зовёт своих, – сказала она, голос мягкий, но с далёким звоном. – Читала о ней в газетах, давно, ещё в молодости. Танцевала, как ветер, но шпионка, предательница – так писали. Кто знает правду? Такие платят за свободу, девочка.Бабушка присела, стул скрипнул под её весом, она посмотрела на дождь за окном.

– А твой отец? – спросила она тихо. – Ты рассказывала, он воевал…Маргарета сглотнула, глядя на бабушку.

– Мой отец, твой прадед, погиб в 1916-м, на Сомме, – начала она, голос дрогнул. – Он ушёл добровольцем из Голландии, хоть страна осталась нейтральной. Союзники звали – французы, британцы, – он не мог сидеть дома, когда немцы топтали поля. В июле его рота оказалась у Альберта, городка на реке Анкр. Битва на Сомме началась 1 июля – в первый день погибло двадцать тысяч, англичане шли на пулемёты, как на жатву, земля дрожала от снарядов. Он писал письма моей матери, я родилась позже, но она хранила их в коробке. – Бабушка встала, медленно подошла к полке, достала жестяную коробку, вынула листок, пожелтевший, с пятнами. – Вот, читай.Бабушка вздохнула, теребя платок, глаза затуманились.

– "Дорогая Клара, здесь ад, грязь по колено, вода в траншеях пахнет смертью. Вчера наступали у Лонгваля – проволока рвала шинели, пулемёты косили, как траву. Видел цветок в грязи – жёлтый, маленький, вспомнил тебя. Мы держимся, но каждый день – последний. Береги себя."Маргарета взяла письмо, пальцы дрожали. Почерк был неровный, чернила выцвели:

– Это было за три дня до конца. 15 июля его рота поддерживала французов – шли через поле у Лонгваля, немцы били из окопов, снаряды рвали землю. Он упал с пулей в груди, командир написал: "Пал за свободу." Моя мать ждала его у окна с письмами, я родилась в 1924-м, через восемь лет. Она рассказывала: Сомма длилась до ноября – сто дней грязи, крови, полмиллиона мёртвых. Реки текли красным, леса стали пнями. Он хотел свободы, как твоя Мата Хари, но заплатил раньше.Бабушка продолжила, голос стал тише:

– Я расскажу о ней, – сказала Маргарета, голос окреп. – Все будут про героев, а она… другая.Маргарета смотрела на письмо, слёзы жгли глаза. Она видела прадеда – молодого, с голландским упрямством, в траншеях, где цветы гибли под пулями. Бабушка сжала её руку, кожа её ладони была сухой и тёплой.

– Будь осторожна, – шепнула она, вставая. – Франция чтит кровь, не танцы. И твои одноклассники… они жестоки ко всем, но ты не прячься.Бабушка кивнула, тень тревоги мелькнула в её глазах.

Она ушла, оставив чай и слова, что звенели в голове, как колокол. Маргарета сложила листки в сумку – мокрые от дождя пальцы оставили пятна на бумаге, – выключила магнитофон, и голос Mylène оборвался, уступив место шуму воды за окном. Она встала, подошла к мутному зеркалу в углу – стекло с трещиной отражало худое лицо, длинные волосы, глаза красные от усталости. "Я не слабая," – шепнула она, сжимая кулаки, представляя Мата Хари перед казнью, её взгляд, полный огня, непокорённый даже перед смертью. Сумка легла на плечо, она шагнула к двери – в этот день, 11 ноября, её голос должен был зазвучать, даже если он дрогнет под насмешками.

Париж, 11 ноября 1994 года. Школьный коридор гудел, как улей – голоса учеников смешивались с эхом шагов по мокрому линолеуму, дождь стучал в окна, оставляя разводы на стекле. Маргарета стояла у стены класса, сжимая тетрадь с докладом, её пальцы дрожали, оставляя влажные пятна на бумаге. Внутри всё кипело – страх, надежда, упрямство, – но она шептала себе: "Я не слабая." Класс был новым для 1994-го – светлые стены, ровные парты, доска блестела мелом, но сырость пробивалась через щели, смешиваясь с запахом мела и мокрой одежды. На стене висел плакат: "Победа 1918", с триколором и силуэтом солдата, под ним – букет увядших маков, принесённый утром кем-то из учителей.

Изабель вышла к доске первой, её форма сидела идеально – выглаженная, без складок, две тугие косички лежали на плечах, как у куклы, улыбка светилась уверенностью. Утром Маргарета видела, как она репетировала перед зеркалом в коридоре, поправляя волосы и шепча текст, а потом подбежала к Лефевр:

– Мадам, вам понравится мой доклад? – голос сладкий, как мёд.

Это подлизывание бесило Маргарету – не форма, не косички, а то, как легко Изабель втиралась в доверие.

– Мой доклад об Альбере Севере, – начала она, голос звонкий, как колокольчик. – Лётчик Великой войны, герой Франции. Родился в 1895-м, сбил восемь немецких "Фоккеров" над Верденом в 1916-м – его "Ньепор" летал, как молния, пулемёт бил без промаха. В 1919-м погиб на испытаниях под Парижем, но его имя в истории.

Класс загудел, аплодисменты прокатились по партам, кто-то шепнул:

– Вот это герой.

Лефевр кивнула, губы дрогнули в улыбке. Маргарета сжала тетрадь – её героиня была другой, и это пугало.

Её очередь наступила, ноги дрожали, но она шагнула вперёд, голос срывался:

– Я расскажу о Мата Хари. Её настоящее имя – Маргарета Гертруда Зелле, как моё…

Внутри она кричала: "Я докажу им!" – но руки тряслись, карандашный набросок танцующей фигурки смялся в тетради.

– Она родилась в 1876-м в Голландии, в Леувардене, – продолжала она, стараясь говорить громче. – В 19 лет вышла замуж за офицера, уехала на Яву, там научилась восточным танцам. В 1905-м вернулась в Париж, стала танцовщицей – выступала в салонах, её звали экзотической звездой. Потом началась война, её обвинили в шпионаже для немцев, арестовали в 1917-м…

Класс загудел, Жан выкрикнул:

– Маргарета Зелле, шпионка! Это ты, что ли?

Софи подхватила:

– Танцуй для немцев, Зелле!

Смех взорвался, как хлопушка, – большинство хохотало, тыча пальцами, но двое в углу молчали, опустив глаза, будто сочувствуя.

– Её судили во Франции, – голос Маргареты дрогнул, – говорили, она выдала секреты, из-за неё погибли солдаты. Но есть слухи, что её подставили – она любила офицера, а не шпионила…

Жан перебил:

– Ты думаешь, ты Мата Хари? Танцуй, пока не казнят!

Софи добавила:

– Мы о героях Великой войны говорим, а она о предательнице-танцовщице!

Эти слова резали, как нож – острее смеха, острее криков, – и она замерла, глядя на листки, где её мечты смешались с чернилами.

Лефевр встала, её лицо пылало гневом, щёки покраснели, руки дрожали, сжимая край стола.

– Надо было подумать лучше, о ком писать в такой день! – крикнула она, голос сорвался, слёзы ярости текли по щекам. – Из-за предателей мой сын погиб в Боснии! Неделю назад, в Сараево – звонок пришёл ночью, сказали, миротворцы ООН попали под обстрел, он держал зону в Сребренице, а его застрелили! Мой прадед погиб героем в той войне, в 1916-м, под Верденом, держал окопы против немцев, а ты пишешь о шпионке!

Маргарета знала о войне из новостей: с 1992-го Босния горела, сербы осаждали Сараево, миротворцы ООН, включая французов из UNPROFOR, гибли под пулями. Лефевр вырвала тетрадь из её рук, разорвала пополам – бумага затрещала, как кости, и упала на пол, слёзы капали на обрывки. Класс затих, только дождь стучал за окном.

После урока Маргарета выбежала во двор, ноги скользили по лужам, сердце колотилось. Дождь лил, голые деревья качались под ветром, мокрые флаги от праздника трепались у входа, размокшие и тяжёлые, лужи отражали серое небо, голоса Жана и Софи эхом отскакивали от стен.

– Зелле, шпионка! – кричал Жан, его тон вёл остальных.

– Ты думаешь, ты Мата Хари? Танцуй, пока не казнят! – вторила Софи, её смех звенел, как стекло.

Они не кидали камни – их слова били сильнее, острые, как иглы, и они гнались за ней, подгоняемые инстинктом хищника, что чует добычу. Анна выскочила из толпы – худенькая, с тонкой рукой, где ногти были обкусаны, дрожащей от страха за подругу.

– Вставай, они дураки, – сказала она тихо.

Её травили раньше – "дочка уборщицы," шипели за спиной, когда она несла рваный портфель, – и она знала этот стыд. Маргарета, сгорая от унижения, оттолкнула её руку и рванула прочь, платье промокло, ноги хлюпали по воде.

Дома запах капустного супа ударил в нос, но тепло не спасло – отец ждал в гостиной, лицо каменное, глаза сверкали гневом. Лефевр звонила домой, её крик ещё звучал в трубке, когда он швырнул её на стол.

– Ты опозорила семью в день победы! – рявкнул он, голос хриплый.

Он сжимал копию доклада, что она оставила утром.

– Мои друзья погибли из-за предателя в ’91-м, а ты пишешь о шпионке! Январь ’91-го, "Буря в пустыне", мы наступали на Кувейт – французский взвод, сто человек. Ночью иракцы ударили миномётами, кто-то выдал наши позиции. Жан-Пьер, мой связист, кричал: "Держись, Луи!" – но кровь текла в песок, он умер у меня на руках. Поль шепнул: "Скажи матери…" – и затих. Я полз под обстрелом, упал в воронку, песок забивал рот, выжил чудом, вытащил двоих, но пятеро остались там!

Операция началась 17 января 1991-го, коалиция ООН выгоняла Саддама из Кувейта, французы теряли людей в хаосе предательств. Он швырнул листки в камин, огонь загудел.

Мать стояла в углу, молча, руки висели вдоль тела. Пока он был в Ираке, она писала письма – "Вернись живым, Луи," – и молилась у окна, но ни одно не дошло, их рвали песчаные бури. Её глаза блестели болью, она смотрела на него, вспоминая те ночи, пальцы дрогнули, будто хотели коснуться его плеча, но замерли. Листки в камине скручивались, огонь трещал, искры летели в лицо Маргарете, едкий дым забивал горло, она кашляла, слёзы текли.

– Она не предательница, вы не знаете правды! – крикнула она, голос сорвался, кулаки сжались, грудь горела от обиды.

Отец отвернулся, мать опустила взгляд, а пепел оседал на пол, как снег.

Ночь опустилась тихо, дождь стучал по крыше, как пальцы по барабану. Маргарета лежала в постели, глаза горели от слёз, но сон пришёл, тяжёлый и тёмный. Ей снился Венсенский лес – голые деревья гнулись под ветром, шорох листвы смешивался с воем, холодный туман стелился по земле. Мата Хари танцевала в центре, платье чёрное, как ночь, вихрилось медленно, как ритуал, её шаги были бесшумны, глаза смотрели в душу.

– Найди меня, найди правду, – шептал голос, мягкий и глубокий.

Маргарета протянула руку, но тень растаяла, оставив холод. Она проснулась резко, сердце колотилось, простыня была влажной от пота, пальцы дрожали. Под подушкой лежал листок – "Мата Хари", смятое, но живое. Она сжала его, перечитала имя, шепнула:

– Я докажу.

Решимость зажглась в груди, как факел в темноте.

Глава 3: Из тьмы к свету

Париж, сентябрь 2000 года. Утро поступления встретило Маргарету мягким солнцем, льющимся сквозь листву платанов, и ветром, пахнущим свежей травой, кофе и жареным луком с уличных лотков. Ей было восемнадцать, и впервые она дышала свободно, грудь расправлялась, как будто кто-то снял с неё тяжёлый рюкзак – не тот, что висел на плече, а тот, что давил с 1994-го, с дней травли и рваного доклада. Колледж искусств и дизайна был не тем миром, где её имя – Маргарета Зелле – звучало как насмешка. У старого здания с облупившейся краской и трещинами на фасаде толпились студенты – рюкзаки топорщились, смех звенел, кто-то жевал багет, роняя крошки на асфальт. Она стояла в очереди, ноги дрожали на пороге, мысли шептали:

– Я не та девочка, что пряталась в подвале. Здесь я начну заново.

Внутри запах масляной краски смешивался с пылью старых тетрадей, коридор гудел голосами, шаги звенели по потёртому линолеуму. Первый день начался с лекции Дюбуа – седого, в клетчатом галстуке, он говорил о Моне, о том, как свет играет на воде. Маргарета сидела в середине ряда, тёмные волосы в аккуратном хвосте, серая кофта и джинсы сменили школьную форму. Она рисовала в тетради – старый мост через Сену, кривой набросок углём, линии дрожали, но в них был воздух, движение. Дюбуа прошёл мимо, она прикрыла лист рукой, сердце стукнуло – он не заметил, и она выдохнула. Тишина осталась привычкой детства, но теперь это была не стена, а лёгкая дымка, которую она могла развеять.

На второй неделе рыжая Лора с веснушками плюхнулась рядом, рассыпав карандаши по парте – они покатились, как шарики, звеня о дерево.

– Чёрт, опять всё уронила, – буркнула она, собирая их в кучу, и улыбнулась, показав щербинку между зубами. – Ты не против? Ты выглядишь спокойной.

Маргарета кивнула, уголки губ дрогнули. Лора болтала без умолку – она сбежала из деревни под Орлеаном, где отец чинил тракторы, а мать пекла пироги, и мечтала рисовать для журналов. Скоро к ним подсела Жюли – высокая, с тихим голосом и ярким шарфом, стеснявшаяся своего роста с детства, когда её дразнили "жирафом". Они спорили в тот же день – Лора рвала листок с правилами колледжа, бросая клочки на пол:

– Лекции – тоска, брошу всё к чёрту!

Жюли, качая головой, читала стих про Париж, выуженный из тетради:

– "Город светится, как сон, / Тени тонут в Сене…" Дюбуа знает своё дело, Лора, не ной.

Маргарета молчала, но их лёгкость грела, как солнце за окном. Лора ткнула в её эскиз моста:

– У тебя рука лёгкая, знаешь? Это Сена?

– Да, – шепнула она, впервые не пряча лист.

Однажды Лора затащила их в кафе – маленькое, с потёртыми столами, где пахло круассанами и пролитым кофе. Лора уронила сахарницу, белые крупинки рассыпались по столу, Жюли рисовала шарф на салфетке, пока они спорили о галстуках Дюбуа – клетчатых, как шахматная доска. Маргарета сидела с кружкой, слушала их смех, и её собственный вырвался – тихий, но тёплый, как будто кто-то открыл окно в груди.

– Я могу так жить, – шепнула она себе, голос не дрожал, пальцы расслабились на горячей керамике.

Через пару месяцев Лора хлопнула по столу в столовой – тарелки звякнули:

– В клуб идёшь. Пятница, без "нет". Жюли, скажи ей!

Жюли поправила шарф, голос мягкий, но твёрдый:

– Просто музыка, Маргарета. Ты справишься.

Страх – эхо школы, крики Жана и Софи – кольнул под рёбрами, но их взгляды, лёгкие и тёплые, победили. Вечером она стояла у зеркала в чёрной футболке и джинсах, волосы падали на плечи, вздохнула и шагнула в ночь. Клуб гудел басами, дым висел в воздухе, свет резал глаза, пол лип под ботинками, пахло коктейлями и потом. Лора тянула её к танцполу, крича:

– Давай, Маргарета, шевелись!

Но она замерла у стойки, сжимая стакан воды, сердце билось в такт музыке, громче, чем в подвале у бабушки. Незнакомец – студент с тёмными кудрями, в мятой рубашке, с зелёными глазами, блестящими, как стекло, – танцевал рядом, размахивая руками, пролил пиво на пол, улыбнулся ямочками на щеках. Голос его был хриплым, но живым:

– Потанцуешь?

Он потянул её к себе, их губы соприкоснулись – коротко, живо, как вспышка. Жар залил щёки, дрожь пробежала по спине, восторг смешался с вопросом: "Это я?" Она вырвалась, побежала в туалет, мокрый кафель блестел под лампами, в зеркале её глаза горели, она шепнула отражению:

– Я жива.

Вернувшись, он поймал её взгляд:

– Имя? – крикнул, подмигнув.

– Агент 007, – выдохнула она, смех вырвался сам, лёгкий, как пузырьки в шампанском.

– Бонд. Джеймс Бонд, – подхватил он, поправляя воздух руками.

Она рассмеялась, громче, чем могла представить в детстве, и ночь стала её – впервые не чужой, а своей. Прошлое отступило, как тень за углом, и она знала: жизнь может быть другой.

Июнь 2002 года пах цветущими липами и жареным миндалём с лотков Парижа. Маргарете было двадцать, колледж остался позади. Выпускной гудел – хлопушки трещали, смех звенел, запах дешёвого шампанского смешивался с пылью аудитории. Дюбуа, в своём клетчатом галстуке, говорил речь о "свете в искусстве", голос дрожал от пафоса:

– Вы – будущее, несите свет в мир!

Лора танцевала с бутылкой, разливая шампанское по пластиковым стаканчикам, Жюли вытирала слёзы, шепча:

– Я буду скучать по этим стенам…

Маргарета стояла среди одногруппников, сжимая диплом – плотный лист с её именем, Маргарета Зелле, чёрной тушью, шепнув себе:

– Я дошла.

Прошлое – тень 1994-го – шевельнулось, но голоса друзей заглушили его. Лора и Жюли обняли её у выхода, чуть не уронив на газон, трава цеплялась за ботинки. Лора сияла:

– Свободна, Маргарета! Никаких лекций, никаких Дюбуа с его галстуками!

Жюли поправила зелёный шарф, связанный для этого дня:

– Твой эскиз моста был лучшим. Все говорили.

Маргарета улыбнулась – слабо, но искренне. «Может, и правда», – подумала она, позволяя похвале осесть в груди, как тёплый камень. Они шли по кампусу, щелчки фотоаппарата Лоры смешивались с гулом, солнце грело плечи через кофту.

Лето было лёгким. Она сняла мансарду на Монмартре – тесную, с кривым окном, откуда виднелись крыши, голуби и дым труб. Ночь приносила шум соседей – смех, хлопки дверей, детский плач, – дождь стучал по стеклу, кровать скрипела под ней. В углу стояла коробка от родителей – старое фото, где отец чинил её велосипед, плюшевая собака с выцветшим носом от матери. Телефон зазвонил однажды – мать, голос холодный, как в 1994-м:

– Ты хоть жива там? Отец спрашивал.

– Жива, – бросила Маргарета, пальцы сжали трубку. – Учусь.

– Не звонишь, не пишешь, – голос матери резал, как нож. – Мы не чужие.

– Я позвоню, – соврала она, бросив трубку, сердце колотилось, но слёз не было.

Она отвернулась к окну, взяла уголь и нарисовала мост – тот же, с лекции, но шире, с тенями от фонарей.

– Вы – моё теперь, – шепнула она рисунку, пальцы чернели от угля.

Подработки – листовки, книжный магазин – давали на аренду и кофе, который она пила, глядя на город. Одиночество обняло её – не давящее, а мягкое, как шёпот: «Пора искать себя». Она рисовала – улицы, прохожих, птиц на проводах – или бродила по Сене, записывая мысли в дешёвой тетради. Имя – Маргарета Зелле – звучало в голове, но стало просто частью, как рюкзак на плече, а не грузом, что тянул вниз. Школьные насмешки глохли, как эхо за горизонтом, и она шагала дальше, чувствуя, как тьма отступает, уступая место чему-то новому.

Париж, осень 2003 года. Ночь пахла дымом, вином и приторной сладостью из кухни «Ле Шат Ноар» – стриптиз-бара, куда Маргарету затащила Лора. Ей было двадцать два, и работа официантки свалилась случайно – Лора, бросив мечты о журналах, стояла у входа, где неоновая вывеска мигала красным, и махнула рукой:

– Чаевые хорошие, остальное – шум. Пойдём, не пожалеешь.

Деньги нужны были – мансарда на Монмартре, кофе, ботинки с прохудившейся подошвой не ждали. Маргарета надела чёрную юбку и рубашку, завязала хвост, шагнула в полумрак и шепнула себе:

– Просто работа.

Первая ночь сдавила горло страхом – запах сигарет, жареных креветок и пота душил, крики гостей заглушали гул музыки, поднос дрожал в руках, пальцы цепенели, как в 1994-м под насмешками Жана и Софи. Она споткнулась у столика, пролила вино на чью-то рубашку – красное пятно расползлось по белому, мужчина с усами, воняющий табаком, рявкнул:

– Смотри под ноги, девочка, или вали отсюда!

Колени подкосились, стыд залил щёки, но она сжала зубы – не побежит, как тогда. Лора подскочила, тряпка в руках, шепнула:

– Улыбнись, скажи "пардон", они пьяные, им плевать.

Жанна – смуглая, с короткими волосами, сбежавшая из Алжира в 1992-м, когда там гремели взрывы, – ткнула её в бок:

– Шути с ними, милая. "Ваши креветки сбежали?" – и франк в кармане. Я так выжила, когда приехала – без языка, без дома.

Клэр, блондинка с усталыми глазами, ушедшая от мужа-тирана, что бил её по пятницам, добавила тихо:

– В Квебеке тихо, там бы я спала, а не бегала тут с подносами. Бежала ночью, с синяком под глазом, теперь вот здесь.

Маргарета кивнула, выдохнула, страх отступил, сменился лёгким азартом – она справится. Скоро она скользила между столиками с лёгкостью кошки, улыбка стала щитом, голос окреп. Бар гудел – звон стаканов, ритм бил по вискам, тени танцующих вились на сцене, красный свет рисовал узоры на потёртых стенах.

Однажды клиент – лысеющий бизнесмен в костюме с шёлковым галстуком, пахнущий дорогим одеколоном, – уснул, уронив голову в креветки. Он приходил по вторникам, заказывал виски с содовой, пил молча, пока глаза не стекленели, бормотал во сне:

– Жанетта, прости… Дети ждут, а я тут…

Лора трясла его за плечо, смеясь:

– Эй, креветочный король, подъём! Жанетта зовёт!

Зал шептался, кто-то хихикнул, она обложила его салфетками – белые квадраты легли на пиджак, как снег, Жанна нарисовала усы, написав:

– Проснись и загадай.

Он очнулся, моргнул, пробормотал, потирая лоб:

– Весёлые вы, чертовки, – и бросил сто евро на стол, чуть не уронив тарелку.

Маргарета улыбнулась – не от денег, а от лёгкости, что пробивалась сквозь дым. После смен они сидели за стойкой, вино – "топливо", как звала его Лора, – смывало усталость. Жанна мечтала, глядя в пустой стакан:

– Кафе своё открою, с пирогами, как у мамы в Оране, без этого смрада.

Клэр шептала, теребя прядь волос:

– Канада – леса, снег, там не бьют по пятницам…

Лора шутила, хлопая ладонью по стойке:

– А я на пляж, с коктейлем, без вас, работяг!

Они играли в карты – Жанна жульничала, пряча туз в рукаве, пели старые шансоны, пока бармен не стучал кулаком:

– Хватит орать, спать пора!

Однажды Жанна ткнула её в плечо, глаза блестели от вина:

– А ты? Чего хочешь?

– Уехать хочу, – вырвалось тихо, почти случайно. – В Индию, может.

Лора присвистнула, чуть не подавившись:

– Слоны, храмы? Серьёзно!

На следующий вечер Лора притащила книгу – потёртую, с золотыми куполами на обложке, раскрыла страницу про Тадж-Махал:

– Слушай: "Белый мрамор, чудо Агры, шах построил его для жены, умершей от любви…" Это твоё?

Маргарета кивнула, сердце стукнуло – не любовь, а красота Тадж-Махала, его чистота в пыли веков, манила её. Она видела себя там – у стен, где ветер несёт запах сандала и цветов, где тени прошлого тонут в мраморе. Нарисовала храм рядом со слоном из прошлой недели, шепнув:

– Там другая жизнь.

Мечта росла с каждым вторником, с каждым бормотанием бизнесмена, с каждым звоном монет в банке под кроватью – сто, двести евро, жестянка тяжелела, как её надежда.

Февраль 2006 года холодил Париж, но Маргарета не замечала ветра, гулявшего по Монмартру. Ей было двадцать пять, и банка под кроватью, полная мятых евро, обещала выход за пределы трёх лет в «Ле Шат Ноар». Билет в Дели лежал на столе в мансарде – белый лист с чёрными буквами, мятый, но живой. Она смотрела на него, пальцы дрожали от предвкушения, и шепнула:

– Это мой шаг.

Последняя смена пролетела вихрем. Бар гудел – запах пота, шампанского и дешёвых духов душил, музыка била в грудь, танцоры кричали со сцены, хлопая босыми ногами по дереву. Лора забралась на стойку, пела "La Vie en Rose", слёзы текли по веснушкам, голос срывался:

– Ты бросаешь меня, Маргарета!

Гости аплодировали, кто-то крикнул:

– Ещё, рыжая, давай!

Маргарета разносила коктейли, улыбка сияла – не для чаевых, а для себя, как свет в конце туннеля. Бизнесмен подмигнул, сунув жёлтый тюльпан, лепестки чуть смялись:

– Ты светишься. Куда собралась?

– В Индию, – ответила она, ставя бокал с лёгким звоном.

– Удачи среди слонов! – он кинул лишние десять евро, они упали на липкий стол.

Коллеги узнали в ту же ночь. Лора уронила бутылку, стекло звякнуло о пол:

– Индия? Ты нас бросаешь?

Жанна усмехнулась, качая головой:

– Храмы вместо мартини? Смело! Докажи там, что можешь, как я доказала тут.

Клэр, вспоминая детство в деревне, где бегала по полям, пока мать кричала из окна, сказала тихо:

– Фото шли. Я мечтала о воле, ты её берёшь.

После закрытия они устроили прощание – шампанское пенилось, пузырьки шипели в стаканах, яблочный пирог от Жанны крошился на столе, оставляя липкие пятна. Клэр протянула красный шарф, связанный криво, но с теплом:

– На память, носи в Дели.

Жанна сунула записку, почерк дрожал:

– "Не забывай нас, путешественница."

Слёзы защипали глаза, Маргарета обняла их, шепнув:

– Буду скучать.

Утро повело к бабушке – маленькая квартира на окраине пахла мятой и старыми книгами, диван скрипел под её шагами. На стене висело фото деда в военной форме – молодого, с острым взглядом, пропавшего в плену в 1942-м, когда немцы взяли его под Лионом. Бабушка обняла её, слёзы катились по морщинам, голос дрожал:

– Родителям сказала? Дед ушёл на войну, обещал вернуться, а я ждала писем из плена – их не было. Не пропадай, как он.

– Напишу из Дели, – улыбнулась Маргарета, печально, но легко, сжимая её худые плечи.

Бабушка сунула в карман пальто конверт с тремя тысячами евро, пальцы дрожали:

– Пиши открытки, не пропадай, слышишь?

В баре её проводили аплодисментами, Лора крикнула, голос хрипел от слёз:

– Наша путешественница!

Такси мчалось к Шарль-де-Голль, чемодан подпрыгивал на ухабах, сердце стучало в рёбрах. Зал вылета пах кофе, пластиком и духами, дети ныли в толпе, чемоданы громыхали по плитке. Маргарета сдала багаж, прошла контроль, сняв ботинки – носок порвался, она усмехнулась. У окна, где звенели монеты автоматов, индианка в сари сидела рядом, гладила ткань, пела тихо на хинди, потом повернулась с мягкой улыбкой, глаза блестели:

– Ганг ждёт, смоет старое. Намасте – привет и прощай, держи в сердце.

Маргарета кивнула, телефон – старый Nokia с треснувшим экраном – мигнул от Лоры: «Слонов не забудь!» Рейс объявили, она вскочила, рюкзак качнулся, ударив по спине. Самолёт рванул по полосе, взлёт сдавил желудок, страх смешался с восторгом. Она прижалась к иллюминатору – огни Парижа слились в линии, пропали под облаками, пушистыми, подсвеченными луной.

– Я свободна, – шепнула она, откинувшись на кресло, дыхание выровнялось.

Прошлое – насмешки, холод родителей, дым бара – утонуло под облаками. Имя – Маргарета Зелле – стало спутником, не грузом. Индия ждала, и новая жизнь началась в небе, где никто не знал её вчера.

Глава 4: Танец свободы

Над облаками, июнь 2006 года. Самолёт гудел над белыми волнами облаков, унося Маргарету в Индию жарким утром июня. Ей было двадцать пять, и каждый рёв турбин отрывал её от Парижа – от дождя, что хлестал по мостовой Монмартра, от стыда, что душил её с детства, как холодная рука. Билет в Дели – мятый, влажный от пота ладоней – лежал в кармане старого пальто, серого, потёртого, как её прошлое, но теперь он был ключом, а не цепью. Запах топлива и пластика висел в салоне, кресло скрипело под ней, обивка липла к джинсам, пот стекал по спине. Интернет молчал, экран перед ней тух скукой – индийский фильм с субтитрами, где герои пели под дождём, – а соседка-индонезийка, пожилая, с морщинистыми руками, не знала ни слова по-французски, только улыбалась, показывая щербатый рот. Маргарета, привыкшая к лёгкости слов в баре, осталась одна с мыслями, что жгли, как раскалённый уголь. Она сжала подлокотники, ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы, и шепнула себе:

– Я сделала это.

Париж утонул где-то под крылом – его тени, его голоса, его серость растворились в дымке. Но прошлое поднялось, как чёрные призраки из глубин. 1994-й – ей было двенадцать, школьный кабинет пах мелом и старым деревом, тепло солнца лилось через высокие окна, её голос, звенящий и живой, рассказывал доклад о танцах, о свободе движений, о том, как тело говорит без слов. Улыбка дрожала на губах, когда она закончила, но тут же – тишина, жгучая, как ожог. Жан – высокий, с кривой ухмылкой и острыми скулами, главарь класса – крикнул первым:

– Ха, танцорка дешёвая, на сцену её, пусть вертится!

Софи, его тень, с косичками и злым смешком, подхватила:

– Да она сама как шлюха, посмотрите на неё!

Их голоса – десятки игл – вонзились в неё, смех резал, как ножи, класс загудел, как улей. Учительница, мадам Леклер – худая, с острым носом и губами, поджатыми, как у ящерицы, – встала, ткнула пальцем в её сторону:

– Это мерзко, Маргарета. Танцы – для падших, не для школы. Сядь и больше не смей позорить нас такими глупостями.

Воздух в салоне сжался, грудь сдавила бетонная плита, удары сердца загудели в ушах, заглушая турбины. Дома было хуже – отец, в сером свитере, с холодными глазами, как сталь, ударил кулаком по столу, тарелка с супом подпрыгнула:

– Ты опозорила нас! Танцы? Ты ничто, Маргарета, забудь свои бредни, или я выбью их из тебя!

Он запер её в комнате – два дня без ужина, только вода из-под крана, – и она сидела на полу, глядя на трещину в стене, шепча: «Я никому не нужна». Тот день у моста через Сену вспыхнул ярче – бабушкин шарф, шерстяной, пахнущий лавандой, лежал в руках, ветер бил в лицо, толкал к краю, шептал: «Прыгни». Слёзы жгли веки, пальцы сжались в кулаки, тело дрожало, как лист на ветру.

– Эй, ты в порядке? – голос, тёплый и уверенный, пробился сквозь гул, как луч сквозь бурю.

Маргарета подняла заплаканное лицо, ресницы слиплись от слёз, щёки горели. Перед ней стояла девушка – эффектная блондинка, лет двадцати восьми, с волосами, что сияли, как солнечные нити, рассыпаясь по плечам свободными волнами. Её голубые глаза – глубокие, как небо над Парижем в ясный день, – смотрели с сочувствием, но без жалости, с лёгкой искрой любопытства. Она кивнула индонезийке, та молча уступила место, шаркая ногами, и блондинка села, протянув бумажную салфетку – мягкую, чуть смятую, как прикосновение друга.

– Я Агата, – сказала она, улыбнувшись так, что морщинки собрались у глаз, как звёздочки. – А ты кто?

– Маргарета, – прохрипела она, горло саднило, голос дрожал, как струна.

– Хорошее имя, – Агата подмигнула, её голос был как тёплый чай в холодный день, успокаивающий, живой. – Что случилось, Маргарета? Ты выглядишь, будто Париж рухнул на тебя.

Слова вырвались сами – рваные, горячие, как кровь из раны. О докладе, о Жане с его ухмылкой, о мадам Леклер, чьи слова резали глубже ножа, об отце, чья холодность стала её тюрьмой, о дне у моста, когда шарф чуть не стал концом. Она говорила, а слёзы текли, пальцы теребили салфетку, разрывая её на клочки, что падали на колени, как снег. Агата слушала, не перебивая, её взгляд был как объятие, как свет в бесконечной ночи. Она была доброй – той редкой добротой, что ищет людей, чтобы вытащить их из тени. Маргарета, землячка, одна в Индии, тронула её – Агата видела в ней себя, потерянную когда-то, и протянула руку.

– Я потеряла брата, – сказала она тихо, глядя в иллюминатор, где облака плыли, как призраки. – Он был болен, а я не успела помочь. Теперь я не прохожу мимо тех, кто тонет. Ты не одна здесь, слышишь?

Потом она выпрямилась, голос стал твёрже:

– Тебя окружали ужасные люди, Маргарета.

Слова ударили, как гром. Маргарета моргнула – годы вины, что давили на плечи, рухнули в пропасть. «Это был просто доклад», – подумала она, и слёзы стали легче, как дождь после грозы. Агата пожала плечами, её улыбка была мягкой, но острой, как луч солнца:

– Ты была одна. Теперь – нет. Намасте – привет и прощай старому. Свобода впереди.

Самолёт снижался, гул стихал, Маргарета вытерла лицо – лёгкость росла в груди, как свет за иллюминатором. Они обменялись номерами на обрывке салфетки, Агата чмокнула её в щёку, оставив тёплый след, пахнущий жасмином:

– Звони, если закроешь что-то в сундук, Маргарета.

Она улыбнулась – впервые за годы без стыда, без тени. Прошлое горело внизу, а впереди ждала Индия. В рюкзаке лежали письма бабушки – старые, потёртые, с её почерком: «Танцуй, девочка, ты моя звезда». Маргарета сжала их в руке и шепнула:

– Я попробую.

Дели, июнь 2006 года. Жёлтое такси – старый Ambassador с облупленной краской и скрипящими дверями – высадило Маргарету у хостела в старом городе, где пыль висела в воздухе, как дым. Ей было двадцать пять, и чемодан, тяжёлый, с треснувшей ручкой, казался единственным якорем в этом море шума и жары. Тело ныло после перелёта – ноги дрожали, спина гудела, пот пропитал кофту, оставляя тёмные пятна. Комната в хостеле была тесной – гудящий вентилятор на потолке, тонкие занавески, что пропускали крики торговцев, мычание коров, звон храмовых колоколов с улицы. Матрас продавился под рюкзаком, пыль взлетела в луче солнца, как облако, и она шепнула себе:

– Я здесь.

Париж – его дождь, его стыд – сгорел где-то над облаками, оставив пепел в памяти. Первая ночь ударила одиночеством – рынок за окном гудел до полуночи, рикши сигналили, дети кричали, запах жареных лепёшек и специй лился в щели. Она сидела на матрасе, сжимая рюкзак, страх кольнул: «А если я потеряюсь? Если Агата забудет меня?» Париж шептал из угла – голос отца: «Ты ничто», смех Жана: «Танцорка дешёвая». Она достала письмо бабушки – пожелтевшее, с запахом лаванды, – и прочла вслух, голос дрожал:

– «Дед был в плену, девочка. Немцы взяли его в сорок втором под Лионом. Он писал мне из лагеря – руки дрожали, но он просил жить. Я ждала его, а ты живи за нас обоих. Танцуй, моя звезда».

Слёзы жгли, но тепло слов держало её. Она легла, вентилятор гудел, как колыбельная, и сон пришёл – тяжёлый, но живой.

Телефон – старый Nokia с треснувшим экраном – мигнул утром: «Встретимся в кафе "Тадж" в 12:00. Агата». Маргарета сжала трубку, сердце дрогнуло – эта блондинка с весёлыми глазами стала её спасением за восемь часов полёта. «Родственная душа», – подумала она, но тут же нахмурилась: «А если я её потеряю?» Жара душила, пот стекал по виску, шум улицы лился в окно, как река. Она надела лёгкую кофту, выцветшую от стирок, схватила рюкзак и вышла, сомнения резали, как осколки: «Она из другого мира, зачем ей я?»

Тук-тук – маленький, дребезжащий, с сиденьем, липким от жары, – вёз её через пыльные улицы, где женщины в сари торговали манго, а дети запускали воздушных змеев над крышами. У отеля «Тадж» она замерла – белый фасад сиял, как дворец, швейцары в красных мундирах открывали двери, мрамор пола блестел под солнцем. Её потёртые кеды скрипнули на пороге, прохлада кондиционеров хлестнула по коже, запах кофе, жасмина и лилий ударил в нос, смешиваясь с тонким ароматом специй из кухни. В кафе у окна сидела Агата – светлые волосы лежали ровно, платье простое, льняное, но элегантное, рядом – девушка лет шестнадцати, в шёлковом сари цвета индиго, с золотыми браслетами на тонких запястьях, что звякали, как колокольчики. Милена, племянница Агаты, жила в консульском особняке – мраморные лестницы, слуги с подносами, сад с фонтаном и павлинами. А Маргарета спала на матрасе, где пружины впивались в спину, и ела лепёшки с уличных лотков. Контраст резанул, как нож.

– Ты пришла! – крикнула Агата, вставая, её голос был тёплым, как в самолёте, но ярким, как солнце за окном. – Я боялась, что Дели тебя проглотит.

Маргарета сглотнула, жар тронул щёки, она села, чувствуя себя маленькой рядом с Миленой:

– Я тоже боялась.

– Ты здесь живёшь? – спросила она, глядя на мрамор, что отражал её усталое лицо – тёмные круги под глазами, растрёпанные волосы.

– Нет, с отцом, он чиновник, – Агата кивнула на Милену, чьи браслеты звякнули. – Это моя племянница. Мы ненадолго в "Тадже".

Милена улыбнулась, её голос был лёгким, но с ноткой высокомерия, глаза скользнули по кофте Маргареты:

– Ты смелая, что бросила Париж. Я бы не смогла – там хотя бы прохладно, а тут пыль, жара, эти крики повсюду. Как ты решилась?

Маргарета сжала край кофты, пальцы дрожали:

– Париж душил. Я искала свободу.

Дверь скрипнула, вошёл мужчина – высокий, под метр девяносто, в белой рубашке, застёгнутой небрежно, с тёмными глазами, что сияли, как угли. Раджив, друг отца Агаты, кивнул ей, его голос был глубоким, с лёгким акцентом, мягким, но с властной ноткой:

– Агата, ты как всегда сияешь. Уже спасла кого-то сегодня?

Она рассмеялась – звонко, как колокольчики, – и он подмигнул, садясь рядом. Его взгляд скользнул по Маргарете – не снисхождение, а лёгкий интерес, как у человека, что привык читать людей с первого шага. Он шутливо ткнул Агату в плечо:

– Ты вечно находишь потерянных щенков, а?

Агата хлопнула его по руке, смех стал громче, и этот звук резанул Маргарету острее ножа. Сердце сжалось, как будто его стиснули в кулаке. «Я люблю её», – мелькнуло в голове, жар и холод смешались в груди, но тут же – страх: «Она его, не моя». Раджив наклонился ближе, его пальцы чуть коснулись её локтя, и Маргарета шепнула себе:

– Я никто рядом с ними.

Июнь 2006 года. Ночь пульсировала жарой и ритмом, когда Агата привела Маргарету в тесный клуб на окраине старого города. Воздух был густым, как смола – дым благовоний смешивался с запахом жареных специй, пота и приторной сладостью джалеби с уличных лотков. Басы били по груди, как молот, огни переливались – красные, синие, золотые, – как осколки радуги в пыльной мгле. Ей было двадцать пять, и после встречи в кафе «Тадж», где Раджив смеялся с Агатой, она шагнула в этот хаос с дрожью в коленях, с холодом в пальцах. Агата вела её за руку, её тёплые пальцы сжимали запястье Маргареты, разгоняя тени, а Раджив шёл сзади, его белая рубашка сияла в полумраке, взгляд был прикован к Агате, как луч к солнцу. Каждый его шаг резал Маргарету, как стекло по коже.

– Встряхнёмся после всех теней, – сказала Агата, её голос пробился сквозь гул, тёплый и живой, как луч в ночи. – Танцуй, Маргарета! Отпусти всё!

Танцпол гудел – тела двигались в такт индийским битам, табла стучали, как пульс, ситар пел, как ветер над рекой, сари мелькали яркими пятнами – красными, синими, золотыми, – смех тонул в музыке, как камни в воде. Агата закружилась, её простое белое платье взлетело, как крылья, волосы сияли, как солнце в ночи, и она крикнула, голос взлетел над толпой:

– Давай, Маргарета!

Маргарета замерла, ноги приросли к липкому полу, кеды прилипли к пятнам пролитого пива и липкого сока. Париж вспыхнул в памяти – бар «Ле Шат Ноар», где она таскала подносы с мартини, запах сигарет и пота, крики пьяных гостей, стыд, что душил её, когда она пролила вино на чью-то рубашку. «Ты ничто», – шепнул голос отца, «Танцорка дешёвая», – эхом отозвался Жан. Она сжала кулаки, дыхание застряло в горле, но Агата схватила её за запястье – мягко, но твёрдо, её пальцы были тёплыми, как спасение:

– Ты не там, Маргарета. Ты здесь. Со мной.

Она шагнула – робко, неуверенно, ноги дрожали, сердце колотилось, как в первую ночь в баре, но ритм подхватил её, как волна. Движения были угловатыми, скованными, как у ребёнка, но музыка текла в крови, в костях, и тело ожило – шаги из детства, когда бабушка ставила старый патефон в гостиной, и они кружились вдвоём, смеясь над скрипом половиц. Агата была рядом, её движения текли, как узоры в её тетради, лёгкие и свободные, как ветер над Гангом. Толпа подалась назад, круг стал шире, кто-то хлопнул в ладоши, крикнул на хинди:

– Аур, аур! Ещё!

Раджив подошёл, его тёмные глаза сияли, он взял Агату за руку, закружил её в танце. Её смех – звонкий, чистый, как колокольчики на рынке, – ударил Маргарету, как молния. Она сжала кулаки, ногти впились в ладони, оставляя красные следы, ревность жгла грудь, как раскалённый уголь: «Она моя. Я хочу её». Но тут же – холод, как ветер с Сены: «Нет, я не могу. Люди осудят». Голос мадам Леклер – «Это мерзко» – сдавил горло, как петля. Агата вырвалась из рук Раджива, вернулась к ней, её глаза блестели, как звёзды в индийской ночи:

– Ты чувствуешь, Маргарета? Это твоя сила!

Маргарета крутанулась, жар заливал щёки, пот стекал по спине, капли падали на пол, смешиваясь с пылью. Музыка сменилась – тише, глубже, ситар запел, как голос земли, – и Агата повела её к столику в углу. Коктейль – ярко-зелёный, с ломтиком ананаса на краю – ждал её, бармен подмигнул, сверкнув золотым зубом. Агата подняла свой бокал, её пальцы – тёплые, мягкие – коснулись руки Маргареты, и этот миг был как электричество:

– За тебя, Маргарета. Ты ожила.

Они пили до полуночи – смех, танцы, голоса друзей Агаты, что приняли её, как свою, звенели в ушах. Раджив сидел рядом, его взгляд скользил по Агате, его рука лежала слишком близко, касаясь её плеча, и Маргарета шепнула себе: «Я люблю её. Но не скажу». Страх – Париж, его осуждение, его цепи – держал её слова взаперти, но тепло Агаты горело в груди, как факел в ночи.

Дели, утро после клуба. Жара ворвалась с рассветом, звон храмовых колоколов смешался с гудками рикш за окном хостела. Маргарета, двадцать пять, сидела на продавленном матрасе, потягивая воду из мятой пластиковой бутылки, тело ныло от танцев, но в груди горела искра, зажжённая Агатой. Телефон – старая Nokia с треснувшим экраном – мигнул: «Школа танцев, Чандни Чоук, 10:00. Агата». Её слова из клуба – «Я научу тебя танцевать, как в храмах» – звенели в голове, как мелодия. Она открыла рюкзак, достала письмо бабушки – потёртое, пахнущее лавандой: «Танцуй, девочка, я верю в тебя». Почерк дрожал от возраста, как её голос в памяти, и Маргарета сжала бумагу, шепнув:

– Это мой шанс.

Школа пряталась над лавкой специй – запах шафрана и корицы лился с улицы, стены были увешаны тканями с узорами, как в храмах, старый проигрыватель гудел в углу, покрытый пылью. Агата ждала у входа, её светлые волосы сияли в утреннем свете, в руках – платок с бахромой, красный, как закат над Сенной.

– Восточные танцы – это душа, Маргарета, – сказала она, протягивая платок. – Надень на бёдра, почувствуй ритм.

Группа – пять женщин в сари и старушка с сединой, как серебро, – уже собралась, их учительница Рани хлопнула в ладоши, её голос был твёрдым, как камень:

– Начинаем.

Музыка полилась – табла стучали, как пульс, ситар пел, как река, мелодия текла, мягкая и глубокая. Рани – невысокая, с морщинами, как карта жизни, в зелёном сари – смотрела на Маргарету, как мать на дочь, что вернулась издалека. Она бежала когда-то – от брака, навязанного в деревне под Джайпуром, где отец бил её за непослушание, а мать молчала, пряча слёзы. Танец стал её свободой – она училась у старух в храмах, потом в Дели открыла школу, где учила девушек быть собой.

– Начни с ног, – шепнула Агата, её голос был близким, тёплым, дыхание коснулось уха Маргареты. – Ступай мягко, будто идёшь по песку, колени чуть согнуты. Представь, что земля живая.

Маргарета шагнула – неловко, кеды скрипнули по деревянному полу, но Рани кивнула, её глаза блеснули:

– Хорошо, девочка.

Она чувствовала себя неуклюжей, но ритм подхватил её, как волна. Агата продолжала, её рука коснулась плеча Маргареты, направляя:

– Теперь бёдра – качай их, как колокольчик. Вправо-влево, медленно, в такт таблице.

Платок зазвенел, бахрома ожила, Маргарета качнула бёдра – робко, потом смелее. Она вспомнила клуб, но тут было иначе – не хаос, а порядок, не рывки, а поток. Рани подошла ближе, её голос смягчился:

– Руки – как змеи, вверх, извивай запястья. Это рассказ без слов. Жрицы так говорили с богами, девочка, их шаги были молитвой.

Маргарета подняла руки, пальцы дрожали, но в зеркале на стене она увидела себя – не девочку из Парижа, что пряталась от смеха, а женщину, чьи движения пели. Агата улыбнулась – её улыбка была светом, её близость пьянила:

– Ты чувствуешь, Маргарета! Это свобода храмов.

Музыка ускорилась, табла били быстрее, Маргарета вошла в ритм – шаги по песку, бёдра как звон, руки-змеи. Пот стекал по спине, платок звенел, как колокольчики, она закрыла глаза – Париж, стыд, страх растворялись в мелодии, как дым в ветре. Агата закружилась рядом, её платье взлетело, как лепестки лотоса, её тепло было так близко, что Маргарета задрожала. «Я люблю её», – подумала она, сердце сжалось от счастья и ужаса. «Но что скажут люди?» – страх Парижа сковал её, как цепь.

Час пролетел, как миг. Они упали на подушки, потные, смеялись, дыхание рвалось. Рани подошла, её глаза сияли, как угли:

– У тебя дар, девочка. Приходи ещё. Ты как дочь, что я потеряла в той деревне.

Маргарета кивнула, грудь вздымалась, пот стекал по вискам. Агата сжала её руку, её пальцы были тёплыми, мягкими, как обещание:

– Это только начало, Маргарета. Скоро ты станешь ветром.

Дели, июль 2006 года. Ночь в «Шафране» пахла карри и жасмином, зал гудел – бизнесмены в костюмах потягивали виски, туристы щёлкали камерами, индийские семьи сидели за длинными столами, их дети смеялись, роняя рис на пол. Сцена – деревянная, с красным ковром и фонарями, что бросали тёплый свет, – ждала её. Агата договорилась с хозяином – Маргарета вышла, босая, в красном сари с золотой каймой, платок звенел на бёдрах, как колокольчики. Музыка полилась – ситар пел, табла били, как пульс земли. Она вдохнула, колени согнулись, шаги пошли мягко, как по песку, что Рани учила её чувствовать.

Бёдра качнулись – вправо-влево, волна живота прокатилась снизу вверх, руки поднялись, извиваясь, как змеи. Толпа затихла, глаза – сотни глаз – следили за каждым жестом, как за чудом. Она вспомнила Рани: «Каждый шаг – поклон». Удар бедра – резкий, платок зазвенел, лотос – ладони раскрылись, как цветок под солнцем. Её тело рассказывало без слов – о свободе, о боли прошлого, что сгорала в этом танце. Гость – толстый индиец в белом тюрбане, с золотыми кольцами на пальцах – крикнул:

– Браво, красавица! Ты как из легенд!

Он бросил к её ногам браслет – серебряный, с красными камнями, что блестели в свете фонарей. Финал – прыжок, сари взлетело, как крылья, она замерла, грудь вздымалась, пот стекал по виску, капли блестели, как жемчуг. Зал взорвался – аплодисменты, крики: «Брависсимо!», монеты звякнули о сцену, цветы – розы, жасмин – упали к её ногам.

Агата сидела в углу, её взгляд сиял гордостью, но рядом был Раджив – его рука лежала на столе слишком близко к ней. Маргарета подошла, дыхание рвалось, Агата обняла её, пахнущая жасмином, её тепло было как дом:

– Ты сделала это сама, Маргарета. Я знала.

Слёзы жгли глаза, она шепнула:

– Без тебя я бы не начала.

Раджив улыбнулся, его голос был мягким, но властным:

– Ты не просто танцуешь, ты заставляешь смотреть.

Она кивнула, но мысли крутились: браслет, монеты – это свобода или новые цепи? Деньги звенели в кармане, но сердце тянулось к Агате, а страх Парижа шептал: «Ты не можешь её любить».

Дели, август 2006 года. Слава росла, как река в муссон, заливая Маргарету ритмом и светом. Ей было двадцать пять, и танцы, начавшиеся как искра в клубе, стали её воздухом, её жизнью. «Лотос» – ресторан с деревянным полом, фонарями и запахом кардамона – звал её дважды в неделю. Она выходила в синем сари, золотая кайма сияла под светом, платок звенел на бёдрах, как колокольчики. Табла били, ситар пел, флейта текла, как кровь в венах, её шаги – мягкие, волна живота, удар бедра, лотос рук – были её душой. Толпа взрывалась: «Браво! Ещё!» Монеты и цветы падали к ногам, официанты шептались за стойкой: «Она как из храма».

Декабрь принёс контракт – театр «Нритья», три месяца, главная танцовщица. Сцена – настоящая, с тяжёлым красным занавесом и прожекторами, что жгли кожу, – стала её испытанием. Репетиции рвали тело – прыжки, повороты, пока ноги не дрожали, как струны. Однажды она упала – лодыжка хрустнула, боль пронзила, как нож, пот смешался со слезами на деревянном полу. Режиссёр, Аджай – худой, с седыми висками и голосом, как гром, – крикнул:

– Глубже, Маргарета! Дай душу, или убирайся!

Она сжала зубы, встала, хромая, кровь пульсировала в щиколотке, но он подошёл ближе, его тон смягчился:

– Ты можешь, девочка. Я вижу огонь в тебе.

Ночь перед премьерой – зал на двести мест гудел, шёлка зрителей шуршали, блеск глаз ловил свет. Она стояла за кулисами, босая, в красном сари, платок дрожал на бёдрах, сердце колотилось, как табла. Занавес поднялся, музыка полилась – волна живота текла, как река, удары бёдер били, как гром, прыжки рвали воздух, несмотря на боль в ноге. Пот стекал, как дождь, сари взлетало, финал – прыжок, она замерла статуей, грудь вздымалась, лодыжка ныла, но зал взорвался: «Гениально!» Занавес упал под рёв, цветы сыпались на сцену, как звёзды.

Агата принесла воду за кулисы, её взгляд сиял гордостью, Раджив шёл следом, его белая рубашка пахла сандалом:

– Ты не просто танцовщица, Маргарета. Ты – история.

Слёзы жгли глаза, она шепнула Агате:

– Ты дала мне крылья.

Но Раджив наклонился к Агате, шепнул что-то, её смех стал его, и ревность сжала сердце Маргареты: «Я люблю её». Страх Парижа – голос отца, «Ты ничто», – душил слова.

Ноябрь 2006 года пах пылью, специями и дымом костров вдоль улиц Дели. Слава тянула её дальше – рестораны, клубы, частные вечера шептали: «Танцуй для нас». Она бросила хостел, сняла комнату над рынком – тесную, с окном на шумный переулок, где рикши гудели с утра до ночи, но это был её угол. Чемодан лёг в угол, платки и сари заполнили шкаф, она смотрела на них и шепнула: «Это мой путь». В «Джасмин Хаус» старик в тюрбане, с белой бородой до груди, бросил ей розу: