Двенадцатое рождество бесплатное чтение

Первое Рождество

В канун Рождества, как принято считать, при некотором удачном стечении обстоятельств, включающих правильное место и нужное время, с любым человеком может случиться самое настоящее чудо, а хоть бы даже и с самым обычным бедняком (людей с достатком выведем из списка претендентов, ибо они запросто покупают себе «счастье», делая при этом скучающие, кислые физиономии), бредущим по заснеженным улицам небольшого городка в открытых всем ветрам лохмотьях и обуви, предназначенной разве что для прогулок вдоль нагретой жарким южным солнцем набережной какого-нибудь приморского курорта.

Наш герой, обладатель неброской внешности и самых скромных компетенций, как нынче отзываются об умственных способностях и обретенных навыках, с трудом вытаскивая из холодной снежной каши окоченевшие ноги, безразлично разглядывал яркие огни проплывающих мимо окон, за стеклами коих, подернутыми дымчатым инеем, кипела предпраздничная, заполненная алыми, изумрудными и золотыми блестками суета, и подумывал о горестной своей судьбе, лишившей его однажды и семьи, и титула, и дома, и этих самых, красно-зеленых с золотом, впечатлений, о тихом счастье тех, кто сейчас греет ноги у камина и раздражается на беспокоящий детский смех, не подозревая о том, что эти мгновения и есть настоящее, истинное чудо.

Имени своего, даже если кто-то и соизволял поинтересоваться им, он не называл, предпочитая отмалчиваться, или ответствовал коротко: «Господин Н.», – однако со временем, по мере того как истлевала ткань одежд на голодающем теле, приставка «господин» начала вызывать нервный смех у ее обладателя, и человек оставил себе только букву «Н.», подумав однажды, а соответствует ли она вообще его настоящему, но уже позабытому, имени.

Ветер все усиливался, и к вечеру неугомонные снежинки, атаковавшие изможденное лицо Н., перестав мгновенно таять на морщинистой коже, обрели неимоверную колючесть и беспощадность еловых иголок, заставляя беднягу прикрывать глаза ладонями. Двери домов, приютов, ночлежек и даже ворота церкви оставались закрытыми для него, горожане готовились к вечере, и пороги, крылечки и парадные марши неустанно обрастали снежными шапками, чтобы сохраниться нетронутыми до самого утра.

Уже отчаявшийся, Н. решил направиться к старому каменному мосту, где на холоде, но без падающего на голову снега можно было провести ночь во вполне комфортных условиях, прислонившись спиной к ледяной опоре, дремать под шум речной волны. За доходным домом, о владельце которого ходили разные слухи, прятался приземистый ломбард, для Н. место последнего дохода (он с сожалением потер запястье, на коем давно уже не было часов), а дальше, вниз к реке, рядами жались друг к дружке торговые лавки, мастерские ремесленников и дома терпимости, замыкала все это городское великолепие частная галерея, заведение странное и слабо посещаемое по причине его новаторства и фрондерства взглядов на классическое искусство.

Проходя мимо, Н. остановился у зачем-то выкрашенной в черный цвет двери, на которой красовалась афиша, намалеванная от руки: «Выставка экспрессионистов и модернистов – Рождество и упокоение».

– Интересно, – проворчал без особого умысла непослушными губами Н., и «благодарная», польщенная подобным редким в этих краях вниманием, дверь со скрипом отворилась невидимой рукой (никаких порывов ветра в этот момент зафиксировано не было).

«А вот и рождественское чудо», – подумал продрогший бедняга и, не заставляя себя упрашивать дважды, вошел внутрь. Культурное заведение встретило позднего посетителя пустой вешалкой в виде вбитых прямо в стену двух десятков гвоздей с лозунгом над следующей дверью: «Признайся себе в своем ничтожестве».

– Без проблем, – весело хмыкнул начинающий согреваться от одного только предчувствия долгожданного тепла в помещении галереи Н. и, смело намотав на ближайший гвоздь свое тряпье, прошел в зал. Ни билетера, ни смотрителя-служителя в виде строго взирающей из-под очков тетки в черном костюме с белой оторочкой, ни задумчивых ценителей модернизма – только картины на стенах. Приглушенный свет и он – настоящий призрак галереи в наступающем Рождестве.

Представлены здесь были в основном творения местных художников, насквозь пропитанных дешевым портвейном, редким в их меню абсентом и еще какой-то дрянью, с легкостью превращающей полотна в странные мозаики цвета и формы, а взгляды на жизнь – в набор искаженных и обрывочных «фраз» и без того невзрачного бытия. Кем только ни был изображен Санта в фантазиях авторов представленных полотен: и красным треугольником с белым углом (бородой, по всей вероятности), и обнаженным громилой с гипертрофированной шеей, которую украшало рождественское дерево, и воодушевленной (вот только чем, не ясно) обезьяной, выглядывающей из-за еловых лап, и даже чертом с красными шарами на рогах и белой кисточкой на хвосте. В таком же духе являлись взору посетителя и младенец Иисус (не станем вдаваться в подробности, дабы не оскорбить верующих), и Дева Мария, и Иосиф, а кто-то из «творцов-экспрессионистов» умудрился представить ясли в виде наперстка или поместить Вифлеемскую звезду в утробу ослицы черной кляксой.

– Да-а-а, – многозначительно протянул Н., поддерживая всеобщий, дружный бойкот подобного биеннале горожанами. – Как еще не сожгли этот вертеп бесовщины добрые христиане.

Он добрался до конца последнего зала ускоренным шагом, уже не вглядываясь в мазню, развешанную по стенам в шахматном порядке, резко развернулся у простенка, на котором одиноко висела картина размером со спичечный коробок (название на табличке под ней гласило: «Большой Рождественский бум»), даже не пытаясь вглядеться в ее содержание, и неожиданно замер – следующее по очереди полотно именовалось «Подношения волхвов, или Первое Рождество».

– Вот это уже что-то! – в голос воскликнул Н., и эхо радостно прокатилось по пустому залу.

В центре холста расположилась в виде креста четверка младенцев: голубоглазые румяные ангелочки касались пухлыми пяточками друг друга и как будто держали ими сияющую звезду, под спинами новорожденных просматривались покрывала, одно в виде морской волны, другое – словно язык пламени, третье походило на каменную плиту, четвертое же напоминало едва заметное, полупрозрачное облако. В изголовье у каждого, кстати сказать, одинакового на лицо, дитя, коленопреклоненные, протягивали свои дары волхвы, надо полагать, Каспар, Бальтазар и Мельхиор.

Композиция выглядела как четырехлистник, окаймленный еще дюжиной лепестков поменьше. Пораженный Н. не мог сдвинуться с места, вдоль зала ровно по центру были расставлены пуфы для удобства посетителей, на ближайший, не отрывая взора от «Первого Рождества», он и присел. Говорят, если разглядывать «Мону Лизу» да Винчи в течение часа, легко можно сойти с ума или, как вариант, наблюдателю откроются истины, кои великий Мастер заложил в свое произведение, смешав краски с энергиями добра и зла, ибо одно без другого не существует, а просто пигментированное масло, уложенное на холстину даже умелой рукой, не несет в себе ничего, только слепок мира, пустой и бездушный.

– Нравится? – прозвучало вдруг как гром среди ясного неба, или как удар колокола в пустом храме, или как «Я передумала!» на церемонии бракосочетания, или как будет угодно читателю самому представить аллегорию чего-то случившегося совершенно неожиданно. На пуф рядом с Н. опустился высокий худощавый мужчина средних лет с лицом потомка разорившегося, но весьма уважаемого и древнего рода, например лордов или пэров, при тонких, надменных губах и глазах, наполненных вселенской печалью, явно не дававшей покоя их обладателю многие годы.

Н. поежился, входная дверь в зал при его проходе выдала целую гамму звуков: и душераздирающий скрип, и пугающий треск, и противное шипение, и легкий, но настойчивый стон, однаковпустила незнакомца совершенно бесшумно, если, конечно, он не прятался здесь в каком-нибудь потаенном закутке. Н. медленно повернул голову к таинственному собеседнику:

– Необычно, да и композиция оставляет за собой множество вопросов.

– Могу пояснить, – с готовностью ответил «потомок пэров». – Спрашивай.

– Простите, – Н. чуть отодвинулся, его грязные штаны касались бархатного, с лиловым отливом костюма незнакомца. – А вы кто?

– Я владелец галереи, – улыбнулся собеседник и весело, что совсем не соответствовало его романтическому образу безнадежно влюбленного рыцаря, подмигнул. – И по совместительству автор этой картины.

– Почему «Первое Рождество»? – Н. вопросительно развел руками и, тут же спохватившись, поправился. – Извините, я – Н.

– Потому что перед вами изображен Акт Рождения, – Автор сделал удивленную мину. – Приход души в физический мир.

Н. скептически улыбнулся:

– Женщина родила четверых сразу?

– Четыре женщины по одному, – Автор с еще большим удивлением воззрился на собеседника. – Но в разных местах, или мирах, если угодно.

Н. предположил, что беседует с психом, простите, модернистом, и решил упростить ему задачу:

– А звезда между их пяток, мальчикам не горячо?

«Разорившийся лорд» уловил сарказм, но не подал вида и спокойно пояснил:

– Это Искра Божья, первозданная душа, воплощаясь, она «распадается» на четыре части, да-да, вас, дорогой друг, в мире (не обязательно нашем) есть еще три ипостаси.

– Очень любопытно, – хмыкнул Н., подумав, что судьба послала ему в награду теплое местечко, а в нагрузку, как водится, подсунула безумного художника-фантазера. – Но почему «Рождество», а не просто «рождение»?

Автор, переставший хмуриться, похоже, нашел своего слушателя:

– Интересно другое: когда ты (условный человек) родился относительно Рождества Христова? Насколько далека дата твоего появления на свет от Христовой и есть ли зависимость в этом? Не является ли тот, кто «ближе» к Нему, удаляющимся с большей скоростью (несущий в себе такой потенциал), а тот, кто на противоположной стороне годового круга, приближающимся к Нему (с точки зрения энергетического равновесия)?

Н. с беспокойством посмотрел на разошедшегося «лорда» и, дабы поумерить его пыл, неожиданно вставил:

– А почему новорожденные, то есть ипостаси души, возлежат на странных подстилках, что за неуклюжий символизм?

Автор, раскрасневшийся и возбужденный, и впрямь задышал ровно и спокойно:

– Это огонь, вода, земля и воздух, намек на то, что воплотиться части души могут в разных мирах, не обязательно здесь, на Земле, но обязательно – одновременно.

– Хорошо, – еще более медленно протянул Н., радуясь успеху своего замысла (глядишь, обойдемся и без смирительной рубахи). – С Рождеством ясно, но почему «Подношения волхвов» и Рождество – первое?

Вопрос был очевидным, даже банальным, но Автор «нетленки» заулыбался во весь рот:

– К каждой воплощенной душе (ее части) приходят те же самые волхвы, что были подле младенца Иисуса, это их работа, и приносят дары, в соответствии с Контрактом новорожденного, а «Первое» потому, что каждое новое воплощение начинается с чистого листа для сознания человека, память-то заблокирована.

– Угу, – Н. в задумчивости обернулся к первоисточнику, внимательно разглядывая подносителей даров – подле каждого младенца находилось по три согбенных фигуры, протягивающих свою подать. – Не многовато ли подарков на одну душу?

Он кивнул Автору в сторону его творения.

Художник театрально сделал широкий жест рукой:

– При четырех ипостасях души дюжина волхвов (четыре ипостаси каждого из них) есть полное соответствие числу Вселенной. Чтобы обеспечить «крест души», каждый из волхвов образует свой собственный «крест». Энергию, затраченную на спуск души в плотные планы (воплощение, рождество во плоти) без ее на то соизволения (а такое нередко и происходит под давлением Кармы), необходимо будет вернуть, то есть дары свои волхвы заберут. В течение жизни она отрабатывается служением, тяжелыми жизненными обстоятельствами или насильственным уводом с плана раньше срока.

– Ну а что за подарки? – Н. поерзал на пуфе, в животе, забывшем о куске хлеба с прошлой недели, неожиданно заурчало.

– Каспар, Высший Дух, представитель Кармического Совета, Хранитель Контрактов, дарит «золото», – торжественно начал художник.

– Ты серьезно? – разочарованно протянул Н. – Так предсказуемо.

Автор успокаивающе поднял руку:

– Под «золотом» имеется в виду блеск твоего таланта, таланта души исполнить Контракт.

– Но ты изобразил… – Н. протянул палец к картине.

– Зеркало в золотой оправе, – рассмеялся Автор. – В нем душа должна разглядеть свой талант.

– Слушаю и не перебиваю, – Н. смиренно сложил ладони вместе и принял позу послушного ребенка. – Прошу, продолжай.

Художник благодарно кивнул:

– Бальтазар, Высший Дух, Перевозчик, первый, кто встречает душу после воплощения, – дарует «смирну», энергию времени, которой подобно обмазыванию тела при погребении окутывает душу на период воплощения, по сути, его подношение есть энергетический сосуд души, срок воплощения и… напоминание о том, что тебя ждут «Дома».

Мельхиор, Высший Дух, представитель Совета Наставников, Учитель, тот, кто наполняет энергией желание познавать мир, подносит «ладан», потенциал духовного развития души на воплощение, он, по сути, ставит метку на Граале человеческой души, до которой она способна наполнить себя Божественным Светом, Истиной на данной ступени эволюционного развития.

– Поэтому у Бальтазаров, у всей четверки, в руках сосуды в виде песочных часов, – прошептал пораженный рассказом художника Н., а его собеседник добавил:

– А у Мельхиоров облако дыма, бестелесное, как сам дух.

– Скажи, – Н. нетерпеливо указал на полотно, – почему возле одного младенца волхвы – три старца, возле другого все трое зрелые мужи, у третьего – три юноши, а у четвертого – и старец, и юноша, и муж?

– Каспар имеет разный возраст в зависимости от сложности Контракта воплощенной души, Бальтазар «указывает» точный возраст покидания душой плотного плана, Мельхиор есть метка возраста души, ее положения на эволюционной лестнице, – художник размял пальцы, словно собирался взять кисти в руки, и показал на верхнюю часть «креста новорожденного», где собрались разновозрастные волхвы. – Но этот вариант присущ исключительно ипостасям, приходящим на Землю, остальные миры проще, подумай на досуге над схемой, и многое станет яснее.

Н. уткнулся взглядом в полотно, решив, что досуг уже наступил, тайный смысл знаков, упакованных в сюжет, приобретал понятные очертания: и почему младенцы на одно лицо, и почему касаются друг друга только пятками правой стопы, и почему звезда (Искра Божья) помещена меж ними в качестве «опоры», но вот одинаковость волхвов в других мирах смущала, запутывала, раздражала.

– Не могу сообразить, – сказал он в глубокой задумчивости и повернулся к Автору, но того и след простыл, словно не было вовсе бархатного, с отливом, костюма, печальных глаз и увлекательного рассказа о Первом Рождестве и подношениях волхвов. На пуфе аккуратно лежали маленькое зеркальце, золотая монетка на нем и кусочек ладана, пахнущего точно так же, как и исчезнувший творец картины, возле которой самым удивительным образом оказался в канун Рождества господин Н., пусть он сам и не любит этой высокопарной приставки.

Второе Рождество

Конечно, можно представить себе Рождество без пушистого, искрящегося снега повсюду, без украшенных всякой всячиной и на любой вкус елей, без Санты, улыбающегося в белоснежную бороду из всех витрин, без пряничных человечков, стройными рядами выстроившихся на прилавках магазинов, без хлопушек, разрывающихся в самый неподходящий момент разноцветными конфетти, без особой, присущей только этому празднику, полубезумной, радостной суеты, в общем, без всего, чего угодно, кроме горящих безудержным счастьем и ожиданием чуда детских глаз, взглянув в которые вы, дорогой читатель, даже находясь в раскаленном, душном городе, где песка на улицах больше, чем звезд на небе, а спасительной тени не бывает вовсе, ибо солнце висит над головой круглосуточно и не желает покидать своего поста, без труда определите приближение праздника рождения Христа.

…Стайка мальчишек с шумом ворвалась в лавку сладостей, вместе с гоготом и звонкими, дружескими шлепками по загорелым бронзовым спинам внутрь проник вездесущий самум. Хозяин, изнывающий от жары с видом уставшего после долгого перехода верблюда, вялый до сей минуты, резко подскочил с места и накинул шелковый платок на липкую от сладкой патоки халву.

– Эй, эй, эй! – возмущенно замахал он руками. – Уж не балобаны ли ваши родители, от человеческих птенцов такой разрухи не дождешься.

Компания дружно захохотала, а самый младший обиженно пропищал:

– Мы только переждем бурю?

– Ладно, – уже дружелюбно отозвался хозяин. – Оставайтесь, а в честь праздника угощу вас кое-чем.

– Что за праздник? – удивленно спросил самый высокий, лет четырнадцати-пятнадцати паренек, единственный среди товарищей обладатель льняной чалмы на голове.

Торговец бросил быстрый взгляд на прилавок, где подле Корана лежала Библия, и, незаметно задвинув чуждую этим местам книгу поглубже, нарочито весело произнес:

– Да какая разница, например…

Он сделал паузу:

– Мой день рождения.

Порыскав в мешке, украшенном разноцветными бантами, хозяин лавки вытащил пять печений, по количеству нежданных гостей, и, подмигнув младшему, протянул угощение:

– Прежде чем съесть, разломите, внутри предсказание на целый год.

Мальчики не заставили просить себя дважды, лакомство отправилось в рот, а бумажки вернулись к торговцу.

– Мы не понимаем буквы, – признался старший, старательно работая челюстями.

Бакалейщик улыбнулся, потеребил густую черную бороду и взялся за предсказания, но не успел он открыть рот, чтобы спросить, с кого же начать, как младший посетитель, смешной рыжеволосый пострел, запрыгал на месте:

– Читай мою!

Набей ему сейчас карманы халвой и шербетом, навали полную корзину пахлавы, нуги и лукума да залей карамелью хоть весь пол, это не возымело бы никакого действия, юное сердце мальчика жаждало слова, а не сладости.

– Удача, – произнес хозяин, и глаза ребенка засверкали как две черные жемчужины, погруженные в соленую морскую волну. Следующему ожидающему улыбки фортуны досталось «счастье», и он, впрямь осчастливленный, запрыгал на одной ноге, показывая товарищам язык и стуча себя в грудь с уверенностью великого воина, празднующего победу над поверженным противником.

Третьему мальчику выпали «деньги», бедняга, тощий, как бездомный фазан, тут же приосанился, безнадежно пытаясь выпятить вперед, подобно султану, впалый живот бедняка. Четвертый получил «любовь», чем вызвал ядовитый смех товарищей, раскраснелся, потупил взор, но после слов хозяина лавки, что все остальные, пройдет не так много лет, будут завидовать ему страстно, успокоился и начал поглядывать на спутников свысока.

Последним из детворы свою участь ожидал самый старший мальчик, карие глаза его впились в последний бумажный сверток, и торговец, прекрасно понимавший людскую натуру, оценив остроту момента, нарочито медленно разворачивал предсказание. Сперва он как бы случайно обронил свиток, потом несколько раз неудачно пытался отогнуть краешек, чтобы развернуть его, но что-то никак не получалось, юноша при этом стойко сносил «пытку», хотя сердце его бешено колотилось, а ладони непроизвольно сжимались в кулаки.

– Сознание, – наконец произнес чернобородый «мучитель», и мальчик разочарованно протянул:

– Чего?

Хозяин скорчил смешную физиономию и постучал пальцем по лбу, компания весело рассмеялась и дружно выкатилась наружу. Ветер, облепив стены домов и лица зазевавшихся прохожих сантиметровым слоем желтого, кусающегося песка, погнал свою клокочущую волну дальше на восток, и городские улочки начали снова оживать скрипом повозок, топотом лошадей и верблюдов и криками торговцев, спешащих восполнить упущенную во время бури выгоду.

Хозяин вернулся было к книгам, но, задумавшись на миг, сказал негромко, обращаясь к самому себе:

– Нет смысла, он сейчас вернется.

Что именно подразумевалось под этой фразой бакалейщика, осталось загадкой, ибо пояснений вслух не последовало, а мысли человеческие, как известно, хранятся за семью печатями, правда, тут надо оговориться, ровно до тех пор, пока Homo sapiens не осушит бутылку крепленого, а уж это-то зелье умеет развязывать языки и срывать печати, но приблизительно через четверть часа дверь лавки хлопнула и предсказанное возвращение юноши состоялось.

– Мне требуются разъяснения, – совсем по-взрослому произнес обладатель бумажки со словом «сознание».

– Приветствую тебя, дорогой друг, – как бы не слыша просьбы, ответил хозяин.

– Я подрался с «деньгами» и «счастьем», – посетитель аккуратно дотронулся до синяка под левым глазом и болезненно поморщился. – Они сказали, что «сознание» не приносит ни денег, ни удачи, ни счастья, и оно имеется даже у пустынного суслика.

– Они правы, – усмехнулся торговец сладостями, отломив кусочек шербета. – Во всем, что сказали, кроме суслика – у того имеются исключительно инстинкты.

– Это должно меня вдохновить? – крикнул юноша и развернулся к двери.

– Постой, – мягко одернул его хозяин лавки. – Ведь сегодня канун Рождества, а в это время происходят порой самые удивительные вещи.

– Рождества кого или чего? Ах да, вашего, – мальчик всплеснул руками. – Может, получу еще один синяк, под второй глаз.

– А что, шрамы украшают мужей, – рассмеялся торговец. – Однако речь о Рождестве твоего Сознания.

– Бить не будете? – на всякий случай поинтересовался юноша, присаживаясь на деревянный табурет возле прилавка.

Хозяин отломил терпкой сладости и протянул гостю:

– Знаешь, что такое Эго?

Мальчик, запихнув угощение в рот целиком, а потому не в силах издать ни звука, отрицательно покачал головой.

– Это та часть в тебе, которая заставляет получать удовольствие, причиняя неудобства другим, понял?

Довольный в этот момент жизнью, тягучей и сладкой, мальчик закивал, готовый соглашаться с кем и с чем угодно, лишь бы продлить удовольствие.

– Так вот, – торговец взял в руки нож с широким лезвием и, ловко оттяпав от восхитительно пахнущей горки нуги тонкую пластинку, положил ее перед слушателем, у которого от восторга глаза едва удержались в глазницах. – Эго-программа не запускается сразу, хотя воплощенная душа наделяется ею при «вхождении» в тело. Вообще говоря, Эго неотъемлемый атрибут физической оболочки (речь об Эго сознания тела), но его надстройка, Эго сознания души, проявляется в момент Рождества Сознания, до этого момента в нем просто нет необходимости. Когда человек (ребенок) говорит: «Это моя игрушка» (нечто, приносящее эмоциональную радость и удовольствие визуального восприятия) или «Это моя мама» (некто оберегающий, защищающий и кормящий), в нем «работает» Эго сознания тела.

Ежели индивид берется утверждать, что это его мнение, решение, взгляд на вещи, стало быть, в нем проснулось Эго сознания души.

Юноша дожевал нугу и блаженно облизнулся:

– У меня нет мнения, я не принял никакого решения и уж тем более ничего не выбрал, у меня на это просто нет средств. Откуда, почтеннейший, вы взяли, что сегодня канун Рождества моего Сознания? Поверили глупой бумажке или дурачите меня?

Хозяин лавки не спеша поковырял пальцем в зубах, поплевал остатками орехов на пол и только после поднял глаза на юного собеседника:

– Твое возвращение за объяснениями говорит об этом событии, мой друг. Сегодня тебе предстоит встреча с волхвами, что приносят дары.

– Встреча с магами? – глаза мальчика в очередной раз округлились до критических размеров.

– Не пугайся, – торговец покачал толстым указательным пальцем с перстнем в виде финика. – Ты уже встречался с ними – при первом Рождестве.

Он весело подмигнул, а мальчик, успокоившись, спросил:

– Это, значит, второе?

Чернобородый «султан» сладостей с довольной улыбкой на упитанной физиономии кивнул головой.

– И когда это случится и что за дары?

– Скорее всего, во сне, – хозяин прислонил сложенные вместе ладони к щеке. – Они ребята такие, не материальные. А что касается даров…

Тут он важно задрал глаза к потолку:

– Эго-программу для сознания души «курирует» Каспар, ее сила и интенсивность влияния (воздействия) коррелируется с Контрактом. Рождество Сознания – это и «вхождение» в понимание Времени, его конечности с точки зрения пребывания души в воплощенной оболочке, страх смерти как результат. Здесь почувствуешь присутствие Бальтазара, пытающегося передать идею ценности этой энергии по причине ее ограниченности в физическом плане. Рождество Сознания также приносит душе «озарение» наличием собственного Я, которое она помещает в центр всего, ведь это все пока окутано для нее плотным облаком духовности, дыханием Мельхиора.

– Как они выглядят? – оживился мальчик, не поняв из рассказа торговца ни слова. – Они не страшные?

– Они предстанут и в этот раз в виде людей, – хозяин развел руками. – Бояться нечего. Рождество Сознания, в отличие от Рождества телесной оболочки (Первое Рождество), в разных мирах может проходить в разное время, то есть волхвы (их крест) принесут свои дары сознанию душ не одновременно. Возраст магов тоже будет соответствовать уровню сознания: Каспар «определит» силу Эго-программы своим видом либо младенца, либо старца, «солидность» Бальтазара отразит степень понимания душой энергии времени, а седина или, напротив, безусый лик Мельхиора «подскажет» о величии Я, наработанного в прошлых воплощениях. И снова в земной ипостаси души будет «мешанина» возрастов волхвов и, скорее всего, их «баланс» в других мирах.

Торговец выдохнул, вытер ладонью вспотевший лоб и, взглянув на довольного слушателя, спросил:

– Ну что, уразумел, к чему готовиться?

Все это время не сводивший глаз с подноса, полного орешков в сладкой карамели, юноша кивнул:

– Ага, уразумел, можно взять?

– Нет, – коротко обрубил хозяин лавки и убрал с прилавка орехи. – Можешь взять еще одно печенье с предсказанием, на этом довольно с тебя.

В жизни часто приходится довольствоваться малым, когда кажется, что великое рядом, только руку протяни, особенно если ты сирота и голодранец. Мальчик схватил угощение и быстро разломил пряную оболочку, трясущейся рукой он протянул свиток торговцу:

– Что там?

Мужчина развернул бумажку, арабская вязь гласила: «Испытания». Сверкнув белоснежной улыбкой, он потрепал юноше непослушную шевелюру и торжественно провозгласил, словно обнародовал приказ султана:

– Наслаждения.

А свиток бросил в корзину с остатками яичной скорлупы, испорченного теста и пережженного сахара.

– Спасибо, – крикнул воодушевленный мальчик, – буду наслаждаться. – И выскочил из лавки, пустив к сладостям этого мира, разложенным горками, пластами, змейками и ступеньками, длинные сухие пальцы вездесущего самума.

Третье Рождество

Предисловие

Перед уроком Учитель спросил учеников:

– Есть ли, по вашему мнению, что-то в этом мире, что не оставляет за собой следа?

– Тишина, – подумав, ответил первый ученик.

– Но в тишине явственно слышен стук собственного сердца, – возразил Учитель. – Это и есть след.

– Растаявшее облако, – сказал второй. – Оно исчезает бесследно.

– Растаявшее над твоей головой облако прольется каплями дождя в другом месте, – усмехнулся Учитель.

– У меня нет ответа, я не знаю, – понурив голову, произнес третий ученик.

– А вот это и есть правильный ответ! – воскликнул довольный Учитель. – Незнание не имеет следа, ибо незнание есть абсолютная пустота, и поэтому-то Бог принялся познавать себя, а я, в свою очередь, призываю вас помочь Ему, да и себе тоже. Начнем урок.

Глава первая и единственная

Едва прозвучали последние слова проповеди «О грехопадении и изгнании Адама», как в храме воцарилась гнетущая тишина. Вообще, в любом соборе, или Доме Святом, всегда бывает тихо, даже во время праздничных богослужений, сто́ит только переступить порог, и вот тебя встречает с явной укоризной во взоре удобно устроившийся на кресте Спаситель (где стигматы на запястьях или хотя бы раскаяние в душе?), а украсившие своими праведными ликами стены и потолки многочисленные святые не отпускают ни на шаг беднягу без собственного внимания, ведь в том, что вошедший мирянин не без греха, сомнений у них, положивших жизнь на алтарь служения, нет ни малейших, и у прихожанина тут же пропадает всяческое желание не то что во весь голос пытаться возразить или оправдываться, но и просто шаркать ногами, разнося по Божьей обители недостойное эхо песчинки, в своем хаотичном движении нарушающей всеобщую гармонию Великого Покоя.

Посему случайный посетитель, пребывающий тем более в отроческом возрасте, просто отстоял службу в тени дальней колонны северного нефа, стараясь оставаться незамеченным для всех, включая и намалеванного над ним святого Августина Никомидийского, отчего-то недовольно хмурящегося на прихожан из-под капители той самой колонны, по всей видимости, болезненно давящей на его порядком выцветший нимб.

Священник трижды перекрестился, провожая потянувшихся к выходу мирян, и без особой надежды бросил взгляд в сторону исповедальни. К своему великому изумлению, он заметил, что дверца конфессионала со стороны исповедующегося слегка качнулась, пряча в своих объятиях кого-то весьма искусного в вопросах маскировки и юркого до невообразимости. Незнакомец так сильно заинтересовал пастора, что он, в нарушение некоторых собственных принципов, прямиком направился справлять таинство исповедания.

– Слушаю тебя, м-м-м… – священник замялся, как обратиться к подопечному, не ведая его пола.

– Могу я не называть своего имени? – прозвучал в ответ дрожащий голос молодого человека.

– Конечно, сын мой, – выдохнул пастор. – Слушаю тебя.

Пастор был разочарован, возраст исповедующегося не предполагал серьезных проступков: пустяковая обида, первое разочарование, «театральная» трагедия, что-то в этом роде, юношеский максимализм, уткнувшийся прыщавым носом в стену выдуманной проблемы.

– Обстоятельства, приведшие меня сюда, – немного успокоившись, продолжил незнакомец, – печальны и носят интимный характер, но оставь я все как есть, могут привести к трагическим последствиям.

Речь не мальчика, но мужа, отметил про себя, не без удивления, священник, и сердце его наполнилось радостным ожиданием чего-то сто́ящего против нахлынувшего ранее скепсиса. Однако голос за перегородкой умолк, судя по всему, исповедующийся собирался с духом.

– Кхе-кхе, – прокашлялся священник. – Слушаю тебя, сын мой (излишняя робость юноши грозила оставить святого отца без обеда).

– Простите, Падре, – отозвались из-за шторки. – Я ненавижу отчима, понимаю – это грех, но отношения наши таковы, что грех мыслеблудия толкает меня на… – здесь молодой человек судорожно сглотнул, что не укрылось от уха опытного исповедующего. – Мечты об убийстве.

После сказанного за перегородкой облегченно выдохнули.

– Если ты доверишься мне, расскажешь подробнее, я, возможно, смогу помочь, – священник нетерпеливо поерзал на скамеечке.

– Простите, святой отец, – уже уверенным, ровным голосом сказал юноша. – Но я пришел не исповедаться, а просить объяснить возникновение греха как акта, противоречащего законам жизни, задуманным Богом.

«Ого! – изумился про себя Падре. – А юный богослов-то пришел в Храм со своим уставом».

– Ты слушал проповедь о грехопадении, что прочел я часом ранее?

– Да, – молодой человек прильнул к перегородке губами. – Но то были пустые слова.

Очередной вольнодумец, промелькнуло в голове священника, обычными, прописными нотациями такого не проймешь.

– Сколько тебе лет? – Падре начал прикидывать в уме: пятнадцать-шестнадцать.

– Семнадцать, – прозвучал ответ.

– Хорошо, – священник поправил рясу. – Тогда, чтобы ответить на твой вопрос, поменяемся местами, я исповедуюсь перед тобой.

За перегородкой безмолвствовали, и священник, трактовав сие молчание как согласие, начал:

– Мне было немногим более, чем тебе сейчас. В те светлые дни отрочества я, сирота с самого рождения, был взят из приюта епископом М. в услужение и при храме Пресвятой Богородицы перетапливал свечи, чистил закопченные оклады икон и хозяйский паллий после каждой трапезы. Во время литургии мне дозволялось находиться внутри одной из капелл, внимать слову истины, а заодно и приглядывать за приходом: кто во время чтения молитв крестится, а кто занят чем-то иным.

Занятие это, признаюсь, наскучило мне довольно скоро, храм посещали одни и те же лица, как правило, занимавшие – негласно, конечно, – определенные, привычные им места, и статистика, которую зачем-то требовал от меня епископ, имела вполне устойчивый и при этом весьма правдоподобный характер. Но однажды – о да, я до сих пор прекрасно помню этот день, – должна была начаться рождественская литургия, все, и я в их числе, были на местах, как вдруг в дверях собора появилась… Дама.

Голос Падре дрогнул:

– Встретив такую на улице, пройдешь мимо. Женщин подобной внешности множество, а еще более представительниц слабого пола имеют красоту лица и тела гораздо привлекательнее, но тайное притяжение меж людьми возникает по иным законам, неведомым самим человекам, но токмо Богу. Всю мессу я простоял недвижим, подобно каменному истукану древних кельтов, не в силах оторвать взгляда от нее и не пытаясь понять, что происходит внутри меня. Бессонной ночью на ворохе соломы, служившей мне ложем, я, глупо улыбаясь окружавшей темноте и одновременно тихо рыдая, поклялся Даме в вечной преданности и скрепил сей обет кровью из мизинца, распоров его ржавым гвоздем, торчащим из дверного переплета.

Она приходила на воскресные службы, и с понедельника по субботу я просто существовал в ожидании, не видя ничего вокруг и совершая механистические движения, подобно железным куклам немецких мастеров. Мир менялся в тот миг, когда ее глаза, а это стало случаться все чаще, встречались с моими. Чувство, которое я испытывал, глядя на эту женщину, нельзя назвать вожделением, мне, семнадцатилетнему юнцу, послушнику, не покидавшему стен монастыря, не было ведомо многое из мирской жизни.

Умудренный годами и опытом читатель догадается, о чем речь. Юноша испытал прикосновение жизни, еще непонятное, неосознанное, будоражащее и пугающее, но уже явственное и заявляющее права на мужское начало, жаркое дыхание той беды, что лишает потомков Адама разума, превращая их в одночасье в безумных рабов пустячно завернувшегося у виска белокурого локона или едва различимого легкого пушка на шее, случайно обнажившейся из-под бархатного воротничка.

– Всякий раз, поднимаясь по узкой винтовой лестнице на колокольню передать звонарю его кожаные рукавицы, я думал о ней, и голова кружилась именно от этих мыслей, а не от бесконечных узких ступеней, игриво убегающих от меня за поворот, как бы предлагая некую новизну и тайну впереди, хотя за долгие годы каждая из них была знакома до боли, в коленях, естественно.

Как-то я почти открылся ему, ибо носимое внутри всегда просится наружу, ежели оно в избытке, будь то кислая капуста, сладкий кагор или некое чувство, к примеру, любовь. Звонарь, калека от роду, с перекошенной физиономией и одной ногой на пару дюймов короче другой, скорее всего, догадался, о чем мои полунамеки и сбивчивые речи о бедном знакомом и его треволнениях, однако вида не подал и, нацепив протянутую рукавицу, философски заметил: «Нет смысла продираться сквозь толпу верующих к иконе Святого Антония, она сама узрит молящегося даже в самом дальнем конце храма, надобно только прийти и встретиться с ней глазами. Сильнее лобзания устами оклада ее помысел, идущий от сердца».

Из чего я в тот момент не сделал никаких выводов, поскольку был юн и пребывал в смятении. Знаешь ли, сын мой, всему когда-нибудь приходит конец, вот и мое терпение (а вероятнее всего, страх) однажды испарилось в мгновение ока, и, не в силах вытерпеть предстоящую разлуку длиною в неделю, я, нарушив все запреты, покинул обитель раньше срока, использовав для побега из монастыря проход в стене для слива нечистот, – тут священник непроизвольно поморщился. – Отправился следом за Дамой.

– Для чего? – донеслось из-за перегородки взволнованно.

– Сам не знаю, – задумчиво произнес Падре и пожал плечами. – Постоять под окнами, подышать тем же воздухом, просто побыть рядом. Камни мостовой, просоленные холодными морскими волнами и слезами вдов, мужей которых эти самые волны однажды забрали безвозвратно, сначала опьянив их души романтикой простора, а затем обессилив тела несчастных борьбой со стихией, хранящие звук ее шагов в памяти, – вот все, что я запомнил, следуя за Дамой как шпион, укутанный в темные обноски сжигающей страсти и потаенных желаний. Очнулся от наваждения я лишь в тот момент, когда кованая решетка ворот с глухим стуком пропустила милое сердцу создание внутрь каштанового сада, обрамлявшего небольшой, но, судя по роскошным фасадам, определенно дорогой особняк в итальянском стиле с арочным входом, черепичной крышей и парочкой мраморных львов, беззаботно расположившихся возле ступеней широкой лестницы.

Каменная стена высотой в десять футов не показалась бы мне тогда препятствием, а уж перемахнуть через решетку ограды, усеянную железными лилиями и розами, чтоб вдохнуть аромат их живых оригиналов, – раз-два, дело сделано. Но едва ноги мои коснулись мягкой, ухоженной почвы, как чья-то рука схватила меня за горло и с силой припечатала к каменному столбу.

– Для воришки ты слишком груб, для шпиона – слишком глуп, – обдало меня невыносимым облаком чеснока. – Так кто ты?

Капкан цепких пальцев на шее немного ослаб, и я, закашлявшись, прохрипел:

– Я не вор и не враг, я послушник из монастыря Пресвятой Богородицы.

Пальцы на горле разжались полностью, кожаный фартук «отклеился» от моей физиономии, мужчина сделал шаг назад:

– И что же послушнику понадобилось в саду Дамы?

Надо мною возвышался человек с квадратной челюстью и широченными плечами, материала, пошедшего на пошив рубахи для этакого молодца, хватило бы на бом-кливер фрегата Ее Величества.

– Не стану скрывать, сэр, резонов, приведших меня в ваши нежные объятия, – пролепетал я, догадавшись, что скрывать правду бессмысленно, и коротко поведал ему свою историю.

Громила, состоявший, как выяснилось позже, при Даме в качестве садовника, внимательно выслушал меня.

– Поздравляю! – неожиданно дружелюбно воскликнул он. – Ты на пороге Третьего Рождества.

– Чего? – не понял я, припоминая, какое нынче июля, тринадцатое или четырнадцатое.

– Рождества греха, – садовник по-отечески опустил гигантскую ладонь на плечо, и ноги мои подогнулись от обретенного веса. – В тебе рождается грех.

– Но я ничего еще не совершил, – скрипя зубами простонал я, не в силах выдерживать груз дружеских объятий собеседника. Тот догадался и снял руку:

– Извини. Ты, отрок, уже согрешил мысленно, иначе стоял бы сейчас не передо мной, а у алтаря, или как там у вас это называется.

– Так и называется, – недовольно буркнул я, потирая плечо и раздумывая, насколько прав этот мой случайный обвинитель.

Садовник же, оглядевшись, заговорщицки продолжил:

– Знаешь, если меня увидят праздно болтающим с незнакомым юнцом, получу нагоняй от хозяйки, давай-ка укроемся вон там, за кустами бузины, и я расскажу тебе, что ждет каждого в канун его Третьего Рождества.

– Не уверен, что хочу это знать, – осторожно начал я. – Тем более в кустах бузины.

– Видишь эти руки? – садовник вытянул вперед две умопомрачительные клешни, натруженные, сильные и беспощадные. – Это руки палача, в прошлом, конечно. Я знаю о грехе более остальных, я полон им, я пропитан грехом насквозь, и я мучим им. Позволь мне избавиться от него.

– Открыть шлюзы? – догадался я.

Он кивнул:

– Черт с ней, с бузиной, отойдем хотя бы от ограды.

Мы укрылись в тени раскидистого каштана, усевшись на влажный газон из пряных трав, и громила начал вещать:

– Как рождается грех? Иногда незаметно, почти случайно, а иногда вымучивается, вынашивается, но уже не из интереса, простого человеческого любопытства, а с намерением, с планом, с расчетом и фантазией, и его рождения на Земле душе не избежать, ибо безгрешные продолжают обучение в других мирах, а коли воплотился здесь, то, стало быть, грех еще нужен тебе. И запомни: без Третьего Рождества не будет и Четвертого и всех последующих.

Рассказчик на мгновение умолк, но, поймав мой недоумевающий взгляд, продолжил с жаром:

– Мимо Рождества греха не пройдешь, его не пропустишь, да и волхвы знают свою работу, эти ребята тут как тут, – садовник весело подмигнул мне. – Появятся в срок. Дар Каспара из Кармического Совета, золото, в качестве напоминания, что «не все то золото, что блестит». По сути, это памятка об ответственности, коею понесет душа, решившись на грехопадение. Предложенная им «золотая монетка» окажется лужей дегтя, стоит тебе позариться на нее. По количеству морщин на лике Каспара поймешь, как много грешил до сего воплощения, а цвет кожи подскажет о тяжести греха, совершаемого в текущий момент (пока еще в тонком плане, в виде замысла), бойся Каспара-мавра, черноликого старца, быть может, вспомнишь слова эти и вовремя остановишься.

Сомнений в том, что передо мной форменный еретик, двинувшийся разумом на почве сотен отсеченных голов и вырванных ног, у меня не возникло, и от осознания сего факта мурашки побежали по спине, на лбу выступила испарина, а сердце сжалось от страха. Рассказчик же, упоенный темой, как ни в чем не бывало продолжал разглагольствовать, уже позабыв об осторожности, довольно громко:

– Дар Бальтазара, Перевозчика, – смирна, напомнит входящему в грех о смерти физической оболочки, которую факт нарушения законов Вселенной и приближает. Но смирна не только «туман забвения», но еще и благовоние. Ибо и сам грех, и его преодоление (покаяние) есть Путь Познания, отвергающий однозначность и самого себя по сути, и инструментов его прохождения.

Бальтазар предстанет в Рождество греха перед взором души двуликим, он будет опечален, с одной стороны, и отнесется с пониманием, с другой (без осуждения), ибо грех энергетически плох, но это всего лишь мера духовного совершенства души.

Уверенный тон палача в отставке завораживал. «Интересно посмотреть, – подумал я, – как он рубит сучья и корчует пни».

Над дверью патио противно запрыгал колокольчик, садовник напрягся, собрался и… весь обмяк, словно торс титана был вылеплен из снега и первые лучи теплого весеннего солнца выявили всю его напускную важность и иллюзорную силу.

– Мне пора, прощай.

Признаюсь, на душе у меня после этих слов полегчало, и я, расслабившись, потерял бдительность и допустил непростительную ошибку, решив пошутить:

– А как же третий волхв, Мельхиор?

Направившийся было к дому садовник резко остановился:

– Мельхиор, Учитель, дар его, ладан, есть смола, прилипающая к крыльям души во время грехопадения и не дающая ей воспарить. Не греши, душа, предупреждает Мельхиор, и тогда не будет дара моего, связывающего и отягощающего.

Явится он, скорее всего, в виде неразумного дитя, ибо духовное развитие откатывается назад всякий раз, когда нарушается Заповедь, и всегда чуть дальше, на ступеньку ниже, чем было до грехопадения.

Он осклабился кривой улыбкой, которую, надо полагать, многие несчастные видели в свой последний момент на Земле, махнул рукой и еще раз подмигнул на прощание:

– Их не пропустишь, мальчик, как и свой грех.

Священник умолк, погрузив сам себя в воспоминания юности, взявшей его незримой рукой Дамы в черном и приведшей к садовнику, палачу и философу. Жизнь человеческая – это процесс, с одной стороны, неустойчивый, не просчитываемый и оттого пугающий, с другой – весьма стабильный и достаточно прочный, а посему – страх перед грядущим, полным неизвестности, надобно заменять мудростью смирения, чем падре и занялся в стенах храма с той самой поры, как вернулся из сада, обновленный, озабоченный и притихший в ожидании Рождества собственного греха.

– Святой отец, – раздалось из-за перегородки. – Вы здесь?

– Да, сын мой, – Падре тяжело вздохнул. – Я всегда здесь.

– А что вы думаете, – голос юноши заметно дрогнул, – о тех словах садовника?

Падре поправил съехавший нагрудный крест и улыбнулся:

– Они оказались пророческими, все трое явились ко мне той же ночью, и вот что, сын мой, я услышал от каждого. Первым возник пред закрытыми очами моими Каспар:

– Я, Каспар, Высший Дух и представитель Кармического Совета, призван наблюдать за исполнением Контракта, который гласит сопротивление греху, а посему выступаю в роли… нет, не искусителя, но дарителя злата как символа земного искуса, блеск коего ослепляет сознание перед грехопадением, как пустынный мираж, способный убить путника, заставив его, обессиленного уже, поверить в свою иллюзию и помчаться навстречу в надежде на мнимое спасение и тающее в раскаленном воздухе наслаждение.

Его сменил Бальтазар со словами:

– Я Бальтазар, Хранитель Времени, дарую смирну, ее испарения одурманивают разум, и душа, подобно птице, зернышко за зернышком, не видя ничего вокруг, направляется в силки, или созерцатель платья зрит перед собой только бесформенное, бесцветное пятно, замечая одни лишь стежки на материи. Эти знаки и есть грехи, ибо, согрешая, душа ускоряет течение времени и не способна на своем уровне эволюционного развития фиксировать всю жизнь вокруг себя целиком, только отдельные моменты, принесшие эмоциональное или физическое удовольствие (грехи), ласкающие (по-своему) тело, но калечащие душу (само естество). Смирна – способ остановиться и посмотреть на себя в течении энергии времени, замышленной Творцом, то есть в состоянии безгрешности.

И последним, в предрассветном часу, я услышал голос Мельхиора:

– Я, Мельхиор, Учитель, назначаю свой дар – ладан – как напоминание о невыученном уроке, дурной оценке, но при этом нужном акте, необходимом душе несовершенной для собственного роста и последующего покаяния, а также понимания Творцом самое себя в полной мере и степени. Ладан – аромат горькой правды, истины, получаемой через страдания. Я, волхв Мельхиор, даруя на Третье Рождество свой тяжкий дар, скорблю и радуюсь, ибо взлету предшествует падение.

Достаточно ли тебе, сын мой, полноты и искренности моей исповеди?

– Да, святой отец, – юноша снова прильнул губами к перегородке. – Но я не получил того, зачем пришел, – ответа на вопрос, что есть грех?

Падре поднялся со скамьи:

– Грех – некая ступень в Эго-программе, определенный Рубикон, когда желание доставить себе удовольствие переходит черту, ограниченную не просто свободой, имуществом и жизнью другого человека, но Бога, поскольку «другой» – есть часть Его. По сути, акт согрешения – это выведение души посредством управления Эго за рамки ее осознания себя как частицы Бога, что есть низшая ступень Познания, когда высшей ступенью является удерживание себя в Свете Творца при наличии Свободы Выбора (возможности) не делать этого.

Рождество греха может настичь испытателя (воплощенную душу) в любом возрасте (в любой точке шкалы воплощения), не забывай об этом, сын мой, иди с миром.

Четвертое Рождество

Хмурое рождественское утро началось с переклички двух колоколен, имеющихся в городе к великому неудовольствию многочисленных бездомных псов. Обе расположились друг против друга на разных берегах реки, дотягиваясь шпилями, прыгающими на неспокойной глади вод по утрам, и без сожаления удаляясь после полудня, чтобы уткнуться в прибрежные камыши ближе к вечеру. По задумке тогдашнего градоначальника, совавшего без разбора длинный крючковатый нос во все дела, происходящие на его территории включая и богоугодное строительство храмов, с целью примирения англиканской и протестантской конфессий, оккупировавших соответственно каждая свой собор, колокольни были соединены каменным мостом (примирения, по его же выражению, не получилось, на самом деле мост служил местом кровопролитных сходок религиозных фанатиков), под коим и был разбужен проведший остаток ночи после посещения художественной галереи господин Н.

Изрядно продрогший до посинения конечностей и полной неспособности разжать челюсти, он попытался выругаться мысленно, но вовремя опомнился, вспомнив, какой сегодня день, и предпринял смелые, хотя и безуспешные попытки выполнить упражнения утреннего моциона, как то: перевернуться на бок, разлепить покрытые инеем веки и уж совсем из тяжелой атлетики – подняться на ноги. Жужелица, упавшая на спинку, ведет себя гораздо энергичнее, подумал Н. и на несколько мгновений прекратил делать вид, что способен сейчас хоть на какое-нибудь маломальское движение, справедливо полагаясь на истинность выражений «Все в руках Божьих» и «Ни один волос без ведома Его». Получив таким образом необходимую паузу собраться с мыслями и силами и все еще сдерживаясь от такого полезного в данном случае набора скверных слов, он таки совершил задуманный подвиг – разлепил веки и глубоко вдохнул морозный воздух. Сей неоспоримый успех был тут же ознаменован финальной серией торжествующих звуков с обеих колоколен, умолкнувших (высший класс звонарей) одновременно.

Пришедшие в образовавшейся тишине воспоминания о вчерашнем вечере тут же всколыхнули сознание не хуже чарки горячего грога, и Н., видит Бог, настоящий титан, согнул руку в локте и притронулся окоченевшей ладонью к карману: дары автора «Первого Рождества» были на месте.

Через четверть часа наш герой как ни в чем не бывало трусил, и довольно бодро, в сторону доходного дома, где за обшарпанным углом прятался ломбард. Зеркальце, а уж тем более кусочек ладана не стоили ничего, но вот золотая монета, отчеканенная явно не в этих местах и, вероятно, очень давно, могла представлять историческую ценность, которую Н. готов был конвертировать в настоящие деньги.

Городские улицы понемногу наполнялись жизнью; шумная, беспечная детвора, улыбающиеся розовощекие матроны, отцы семейств, сменившие офисные котелки на шапероны и меховые береты, повозки, сани, экипажи. «Суета сует», – бормотал про себя, целеустремленно лавируя между движущимися людьми, лошадьми и комьями снега, беспорядочно запускаемыми озорниками в толпу, господин Н., крепко сжимая свое богатство и на ходу прикидывая, что закажет в трактире на набережной, где готовили восхитительную утку еще со времен Римской империи, построившей в здешних краях дороги, крепости и оросительные каналы.

«Всегда следуй мечте», – мурлыкал он под нос всю дорогу, а возле ломбарда, согревшийся от активной пробежки, остановился и, смакуя наступающее прекрасное будущее, не спеша толкнул двери с медной табличкой, гласившей: «Сначала подумай, затем входи».

Колокольчик мелодичным голосом сообщил о его прибытии молодой девушке, на вид не более девятнадцати-двадцати лет, с копной русых волос, голубыми глазами и усыпанным веснушками высоким лбом.

– А… – встал в ступор обладатель удивительной, редкой и, по его внутреннему предположению, бесценной монеты, явно ожидавший увидеть за прилавком владельца сего заведения, препротивного сгорбленного старикашку, хорошо известного всему городу, по крайней мере той части его, что прозябала в нищете либо от рождения, либо по причине внезапного разорения.

– Дедушка болен, – подсказала девица и улыбнулась той невинной улыбкой, что заставляет сердца немолодых мужчин биться сильнее, а щеки безусых юношей вспыхивать предательским румянцем. – Я замещаю его.

Н. замялся, перебирая пальцами в кармане свое сокровище, но девушка оказалась проницательной не по годам и снова пришла на помощь посетителю:

– Господин, если вы сомневаетесь в моей компетенции как оценщицы, то напрасно. Последние полгода дедушка доверял мне самые сложные случаи.

Н. выдохнул, скривился в ответной улыбке и осторожно положил монету на прилавок перед юной особой. Эксперту в юбке не понадобилось много времени – бросив короткий взгляд на принесенный экземпляр, она самодовольно ухмыльнулась, но тут же удивленно подняла брови, сморщив высокий лоб:

– Это сребреник Тиберия, совершенно определенно.

– Носатый мужик – римский император? – восхитился Н., по-новому разглядывая орлиный профиль гордеца с выпяченным вперед подбородком.

– Да, – подтвердила девушка. – Именно такими монетами расплатились с Иудой, но… – тут она протянула тонкую ладонь, и Н. опустил в нее реликвию. – Почему она золотая?

– Не знаю, – пожал плечами взволнованный таким оборотом дела Н. – Это подарок.

Он вспомнил вчерашнюю встречу:

– Рождественский.

Девица внимательно посмотрела на посетителя. Человек, принесший только что настоящий артефакт, стоимость коего ей трудно было даже представить, выглядел классическим бродягой с немытой шевелюрой, выпученными от восторга, и не без оснований, глазами, в одежде, на которой безраздельно господствовали грязь и дыры.

– Вид у вас живописный, – мило хохотнула она.

– Если учесть, что несколько часов назад я был единственным посетителем художественной выставки, – парировал Н. и ткнул пальцем в монету, все еще лежащую на ладони оценщицы. – Так сколько?

– Не скажу, – она вернула сокровище владельцу и, заметив, как клиент разинул рот то ли в негодовании, то ли в недоумении, расхохоталась. – И дедушка тоже не скажет. Ни наш ломбард, ни казначейство всего города не имеет такой суммы.

Н. не мог поверить собственным ушам, автор «Первого Рождества» вот так просто отдал ему нечто бесценное? Обладатель редкого артефакта оперся локтями о прилавок, голова кружилась, в горле пересохло, а мысли одна за другой устроили настоящий шторм, отчего закололо сперва в висках, потом застреляло в затылке, и Н. (однако теперь, в связи со сложившимися удивительными обстоятельствами, можно и господин Н.) прохрипел:

– Что же мне делать с ней?

Чрезмерно жизнерадостное создание, не переставая пребывать в прекрасном расположении духа, весело сообщило:

– Жить и… страдать.

– Шутить изволите? – обиделся Н., пряча драгоценность в карман.

– Отнюдь, – девушка вдруг сделалась серьезной. – Иметь такое неслыханное богатство без возможности позволить себе купить кусок хлеба – разве не страдание?

Она снова не сдержалась и задорно рассмеялась.

– Поражаюсь вашему настрою, – пробурчал Н., раздумывая, что делать дальше. – Откуда подобная веселость, необузданная и неуместная?

– А у меня сегодня Рождество, – сообщила девица, буквально захлебываясь от смеха.

– Вообще-то оно сегодня у всех, – господин Н. повернулся к выходу. – Но никто не гогочет без остановки.

– У всех Рождество Христово, – подмигнула юная хозяйка ломбарда. – А у меня – Четвертое.

Н. вздрогнул: вчерашний разговор в галерее касался Первого Рождества, сейчас он услышал новый номер.

– Что за праздник? – аккуратно спросил он, оборачиваясь к собеседнице.

– Рождество Ребенка,– беззаботно ответила девушка и, поймав изумленный взгляд посетителя, уточнила: – Внутреннего Ребенка.

– Вы узнали, что носите под сердцем дитя? – Н. лукаво улыбнулся.

– В сердце, – абсолютно серьезно откликнулась очаровательная хозяйка заведения. – Внутреннее Дитя – единственное, что может противостоять греху как лекарство против распространения болезни. Рождество Ребенка следует за Рождеством Греха в качестве реакции естества души, Искры Божьей по сути, на появление внутреннего напряжения. Так птица, измазав крылья в грязи, непроизвольно и моментально стряхивает ее с перьев. И, кстати, кается после согрешения именно Внутренний Ребенок, если его нет, он не проснулся, – не будет и покаяния.

Слегка опешивший от таких слов Н. пробормотал:

– Так ты уже успела согрешить?

Девушка гневно вскинула брови:

– Разве грех – атрибут возраста? Если цветок, Божественное творение, олицетворяющее саму жизнь, не вызывает в человеке восхищения (по причине несовершенства сознания души), то он топчет его, но будучи сломанным (как результат акта согрешения), цветок-жизнь, возможно, вызовет чувство сожаления о содеянном, то есть запустит процесс самопознания. Грех свершенный есть начало Рождения Внутреннего Дитя в несовершенных душах, коими и заселена Земля, и годы людские здесь ни при чем.

– Я не спрашиваю, что сотворила ты, прекрасное дитя, – произнес Н. извиняющимся тоном и приложил руку к сердцу. – Но я выслушал давеча, что в Рождество Тела душу посещают волхвы, да и, признаюсь, сам получил дар от них, эту самую монету, а были ли маги с дарами в твоем Рождестве?

– Взрослые мужчины, втроем, к молодой девице, да еще и ночью? – возмутилась юная особа. – Как вы могли такое допустить, мил человек?

Н. смутился и, заикаясь, начал оправдываться:

– Я не это имел в виду, простите…

Девушка за прилавком громко рассмеялась:

– Да бросьте, я прекрасно поняла, о чем вы спрашивали. Конечно, были, все трое, но не одновременно, а по очереди. Такое и вправду не пропустишь. Первым мне приснился…

– Каспар, – попробовал угадать Н., припомнив тонкости картины «Первое Рождество».

– Ребенок, – хохотнула девица. – Маленький белокурый мальчик, чистый ангелок, который поведал мне, что Каспар приносит золотой колокольчик, его «голос» всегда можно уловить в интонациях детского смеха. Он звучит громче остальных голосов мира, когда душа отклоняется от Контракта, люди нарекли его Совестью. Размер колокольчика – величие твоей Совести, научись не только слушать, но и следовать гласу сему. Он послал мне воздушный поцелуй и… исчез, вероятно, я покинула сон.

Следующим видением была крошечная хорошенькая девочка с черными волосами и пронзительными зелеными глазками, прямо настоящий котенок. Ее слова были такими: «Бальтазар дарует семечко смирны как символ принадлежности Внутреннего Ребенка к Искре Божьей, первоначалу человека. Семя, в самом общем смысле, напоминает о цикличности существования всего, оно дает росток, превращающийся во взрослое древо, плодоносящее, в конечном итоге, новые семена».

Здесь я снова потеряла нить сна, но под утреннее пробуждение мое явился сам Господь Бог в виде малыша, скорее, даже зародыша во чреве матери, не знаю откуда, но я была уверена, я точно была убеждена, что это – Бог, и Он, лучезарный и бесподобный, молвил: «Внутренний Ребенок рождается с даром Мельхиора, ароматом ладана, пропитывающим его „кожу“. Вспомни, как благоухает новорожденный младенец, чем „выше“ душа, тем в своем духовном развитии сильнее аромат ладана в человеческой оболочке».

Вот так я проснулась с ощущением невероятной внутренней свободы и… радости.

Она развела руками и одарила собеседника такой улыбкой, что бедняга Н. вспомнил и свою первую любовь, и поцелуй матушки, и вкус тающей во рту сахарной головки одновременно.

– Скажи, – он почмокал сухими губами, – а возможно ли «запустить» Внутреннего Ребенка без согрешения?