Убить в себе государство. Как бунтари, философы и мечтатели придумали русский анархизм бесплатное чтение

© Николай Герасимов, 2024

© Дима Распопов, изображение на обложке, 2024

© ООО «Индивидуум Принт», 2024

Посвящается моему отцу,

астроному Игорю Анатольевичу Герасимову

Введение

Первую попытку убить в себе государство автор этой книги предпринял в возрасте шестнадцати лет. В 2003 году в Москве в переулках Старого Арбата я проводил политическую агитацию среди бездомных людей с алкогольной зависимостью. Я был убежден, что самые угнетенные слои населения должны стать локомотивом будущей анархистской революции. Как-то раз в одном из соседних дворов нищие поклонники русского рока исполняли песню Егора Летова «Государство». В тот летний день я, как всегда, призывал бродяг с синими лицами восстать против социальной несправедливости. Мои слова о революции сливались с криками музыкантов: «Я убил в себе государство! Убил в себе государство!» Бродяги вежливо кивали мне, задавали уточняющие вопросы, а потом расходились кто куда, напевая летовский хит.

Однажды ко мне подошел товарищ, тоже занимавшийся агитацией среди бездомных, и устало сказал: «Я пойду на истфак. Учиться. Надо поднимать уровень политической грамотности, а то такими темпами мы скорее убьем себя, чем государство в себе».

Мне всегда нравилась историческая наука, но к тому времени я уже твердо решил, что хочу заниматься философией. Наши пути с товарищем разошлись, но мы обещали друг другу, что однажды встретимся вновь (если ты читаешь эту книгу – я рад). Судьба привела меня на кафедру истории русской философии философского факультета МГУ. Я решил выяснить, как развивался анархизм в России, какие идеи влияли на него и какую философию предлагали русские либертарии.

Алексей Боровой, философ и автор концепции анархо-гуманизма, настаивал: «Анархизм – учение радости!» В мои студенческие годы радости было немного (накануне поступления мой отец умер от рака легких, из-за чего семья оказалась в очень сложном материальном положении). Изучая биографии русских анархистов, я пытался понять, откуда они брали силы бороться за свои идеалы, несмотря на личные трагедии и неблагоприятную политическую ситуацию.

Освободительные движения на территории Российской империи долгое время терпели крах. Пугачевский бунт (1773–1775), восстание декабристов (1825) и другие подобные выступления хоть и подрывали авторитет правительства, но были слишком скоротечными, чтобы запустить дискуссию о целесообразности власти как таковой. Более того, действие всегда рождало противодействие: за неудачными восстаниями следовали периоды политической реакции. Чтобы обезопасить себя от подобных проблем в будущем, царское правительство усиливало репрессии и одновременно пыталось добиться лояльности представителей всех сословий – от крестьян и казаков до дворян. Но, как ни парадоксально, чем сильнее было давление сверху, тем чаще в недрах русской культуры рождались радикальные анархистские мыслители – Михаил Бакунин, Петр Кропоткин, Эмма Гольдман, Лев Толстой и другие.

Царские чиновники не хотели мириться ни с какими формами независимого народного самоуправления, а анархисты были убеждены, что именно так и должно быть устроено человеческое общество. Священный синод и Министерство народного просвещения признавали только те моральные нормы, которые согласовывались с интересами самодержавия и догматами православной церкви, а анархисты считали безнравственной саму мысль о том, что мораль может основываться на чем-то, кроме принципа свободы. Русское государство упорно вырабатывало новые стратегии борьбы с инакомыслием, а русский анархизм культивировал подрывные идеи. Государство было убеждено, что все принятые меры приведут к сохранению власти, а анархисты верили, что рано или поздно власть вообще перестанет существовать.

Русский анархизм, конечно, никогда не был этнически русским. Как и французский (а также немецкий и английский) анархизм, он был плоть от плоти интеллектуальным продуктом империи. В его создании участвовали украинцы, евреи, грузины, армяне, белорусы, литовцы, поляки и представители многих других народов, населявших бескрайние просторы России. Говоря о русском анархизме, я имею в виду теории и практики анархистов, чей жизненный путь и политическая деятельность были неразрывно связаны с Россией, чьи идеи несли на себе отпечаток (широко понятой) русской культуры. Разумеется, вести такую подрывную деятельность на территории Российской империи часто было невозможно, поэтому русский анархизм в XIX веке развивался в основном в эмиграции.[1]

Михаил Бакунин в 1840 году уехал из России в Европу слушать лекции немецких философов, но в итоге оказался вовлечен в политические события. От Прудона он узнал об анархизме и понял, что должен посвятить свою жизнь борьбе с государством. Бакунин участвовал в нескольких революциях и был дважды приговорен к смертной казни. Он был везде, где освободительные движения пытались свергнуть правительство: в 1847-м – в Париже, в 1848-м – в Праге, в 1849-м – в Дрездене. В 1851 году австрийские власти выдали Бакунина царскому правительству. Сначала революционера посадили в Петропавловскую крепость, а потом перевели в казематы Шлиссельбурга, где тот был буквально прикован цепями к стене. Бакунина правительство отправило в сибирскую ссылку, но это не уняло пыл анархиста. Он бежал из России в Японию, затем переехал в США, а оттуда – в Англию. Вместе с Карлом Марксом он стоял у истоков создания Первого интернационала (1864). Но два великих революционера не смогли ужиться в одной организации. Их философская полемика переросла в политическое противостояние, определившее судьбу не только Бакунина, но и анархизма в целом.

Маркс настаивал, что диктатура пролетариата усилит государство, но считал, что впоследствии оно отомрет за ненадобностью. Бакунин возражал: диктатура пролетариата приведет к диктатуре бюрократов, а усиление властных институтов – к культу государства. В итоге анархиста исключили из Первого интернационала. Все революционно настроенные группы, не согласные с идеями Маркса, присоединились к Бакунину. Этот раскол стал моментом рождения анархизма как независимого революционного движения.

К тому времени Бакунин обладал огромным влиянием, поэтому ему удалось создать сеть революционных ячеек по всей Европе. Своей целью они провозгласили полное уничтожение государства и создание мира федеративных самоуправляемых коммун. Бакунин умер в 1876 году и не застал того времени, когда русские революционеры развернули подрывную деятельность на территории Российской империи.

Петр Кропоткин эмигрировал из России в 1876 году и обосновался в Лондоне. К тому времени он уже имел опыт революционной работы и даже, подобно Бакунину, успел отсидеть в Петропавловской крепости. Он быстро перенял эстафету у своего соотечественника – занялся пропагандой анархистских идей, противопоставляя их марксизму. Кропоткин критиковал марксистов и полагал, что государство не сможет диалектически превратиться в свою противоположность и исчезнуть. По одной простой причине – потому что никаких законов диалектики не существует. Уже в конце 1880-х годов Кропоткин стал последовательно разрабатывать научные основания анархистской теории. С опорой на эволюционную теорию и антропологические штудии Кропоткин разработал концепцию взаимопомощи, которая доказывала, что люди могут успешно сосуществовать друг с другом и без вмешательства государственных институтов.

Эмма Гольдман, работавшая в Санкт-Петербурге на перчаточной фабрике, покинула Россию в 1885 году и отправилась в США. Испытанное в детстве насилие и впечатления от казни народовольцев определили взгляды Гольдман: она через всю жизнь пронесла ненависть к патриархату и политической власти. Она посвятила себя борьбе за освобождение угнетенных: рабочих, малоимущих мигрантов и проституированных женщин. Под влиянием Александра Беркмана, анархиста и эмигранта из России, она взялась за чтение Бакунина и Кропоткина. К 1890-м годам Гольдман стала «самой опасной мыслительницей» в США, соединив анархизм с феминистской теорией. В прицеле ее критики оказались патриархат как основа государства, домашнее насилие – как способ воспроизводства властных отношений, проституция – как порождение капитализма.

Кропоткин и Гольдман вдохновлялись не только бакунинской политической мыслью, но и идеями Льва Толстого. В 1890-е годы он стал главным в мире обличителем пороков церкви и государства. Толстой отрицал не только церковную догматику и необходимость правительственного контроля, но и саму современную цивилизацию. Патриотизм, милитаризм, культ государства, церковные нормы – все это не может сочетаться с жизнью подлинно свободного человека, считал он. И Кропоткин, и Гольдман были убежденными атеистами, а Толстой настаивал, что «в каждом человеке есть искра Божия».

В начале XX века русский анархизм оформляется как самостоятельное движение, а либертарии начинают грезить о революции в России, которая должна стать началом революции во всем мире. Пока Кропоткин и Гольдман развивали свои идеи в эмиграции, их единомышленники внутри страны тоже не сидели сложа руки. Приват-доцент Боровой популяризировал либертарные идеи в университетской среде и поддерживал студенческие протесты. Пананархисты братья Гордины занимались исследованиями в области экспериментальной педагогики и призывали население штурмовать тюрьмы. Мистические анархисты Георгий Чулков и Вячеслав Ивáнов устраивали в Санкт-Петербурге философские дискуссии, а также рассказывали интеллигенции о том, как правильно сочетать декадентство и анархистские идеи. Андрей Андреев, впоследствии ставший основоположником неонигилизма, на юге империи жег помещичьи дома, грабил инкассаторов и популяризировал в своих памфлетах философию Макса Штирнера и Фридриха Ницше. Сын священника и будущий анархист-биокосмист Александр Святогор учился в семинарии в Харьковской губернии, что не мешало ему ходить на собрания анархистского кружка и участвовать в актах экспроприации.

В начале XX века популярность анархизма в Российской империи стремительно росла, что вызвало опасения даже у юного Иосифа Сталина, который в 1906 году писал:

Мы не принадлежим к тем людям, которые утешают себя тем, что у анархистов-де «нет массы и поэтому они не так уж опасны». Дело не в том, за кем сегодня идет большая или меньшая «масса», – дело в существе учения. Если «учение» анархистов выражает истину, тогда оно, само собой разумеется, обязательно проложит себе дорогу и соберет вокруг себя массу.[2]

Анархизм в России перестал быть всего лишь политической теорией и превратился в культуру духовного бунта против любых форм угнетения. Случайно или нет, но рост популярности анархизма в империи совпал с Серебряным веком. Появление новых художественных направлений, очередной виток диалога между церковью и светской интеллигенцией, переосмысление вопросов этики, эстетики и теории познания – все это происходило на фоне стремительной политизации культуры и одновременно превращения политики в инструмент творчества. «Займем огня у Бакунина!» – писал Александр Блок в 1907 году. Казимир Малевич под влиянием анархистских идей создал «Декларацию прав художника», а Сергей Есенин написал поэму «Страна негодяев», среди персонажей которой есть анархист Номах (Нестор Махно).

В этот период классическая рациональность оказывается в кризисе. В физике набирает популярность теория относительности, а математики начинают искать основания для своей дисциплины в области психологии и философии. Идущие в ногу со временем русские анархисты стремятся взять на вооружение новейшие теории и философские доктрины. Они связывают их с представлением о том, что мир без власти – не утопия, а возможная реальность. Боровой обращается к интуитивизму, Андреев – к ницшеанству, братья Гордины – к проектам освоения космоса и создания искусственных языков, анархисты-биокосмисты Святогор и Ярославский – к медицине, трансплантологии и крионике.

В то же время на фоне политического и социального кризиса интерес привлекают альтернативные формы знания и духовные поиски. Русские анархисты и здесь не остаются в стороне. Чулков, Вяч. Иванов, Аполлон Карелин, Алексей Солонович, Ефим Долинин и Моисей Рубежанин популяризируют масонство и эзотеризм, Андреев – хиромантию. Христианские анархисты (Толстой, Владимир Чертков, Валентин Булгаков) способствуют распространению вегетарианства, а Николай Бердяев в своих сочинениях прогнозирует появление новой «творческой этики».

Анархисты не получили бы славы главных радикалов, если бы ограничились отрицанием одного лишь государства. В первую очередь они отрицают саму власть, а уже потом – государственный аппарат. Анархизм утверждает, что человек по определению свободен. Он вправе сам выбирать свой жизненный путь. В противовес государству анархисты предлагают общество самоуправляемых ассоциаций. Вместо централизации – децентрализация, вместо иерархии – сетевая коммуникация, вместо подчинения – сотрудничество, вместо контроля – солидарность и взаимопомощь.

Когда говорят о теории анархизма, в большинстве случаев имеют в виду политическую и социальную теорию, забывая о философской. Политическая теория анархизма занимается осмыслением стратегий и тактик борьбы с государством – пропаганды, стачек, вооруженных восстаний и других форм сопротивления. Социальная теория анализирует низовые формы самоуправления, институты взаимопомощи и другие практики безгосударственного общества. Философская теория анархизма разрабатывает вопросы, связанные с тем, как мы познаем мир (гносеология), как он организован (онтология), есть ли в нем что-то ценное и почему (аксиология), а также с нравственными и эстетическими основами либертарной мысли. Эта книга посвящена концепциям, предлагающим философское обоснование анархизма.

Не всякий анархистский теоретик в России был мыслителем, как и не всякий мыслитель-анархист – теоретиком анархизма. Например, Всеволод Волин и Петр Аршинов разрабатывали свою социальную теорию анархизма и активно участвовали в политической жизни, но не претендовали на создание стройной мировоззренческой системы. В то же время Толстого, стоявшего у истоков христианского анархизма, едва ли можно назвать анархистским теоретиком. Предводитель украинских повстанцев Нестор Махно, как известно, был еще и мемуаристом, однако его воспоминания сложно назвать философским произведением.

Русский анархизм не был продуктом умозрительной рефлексии: он появился в ответ на политические, общественные и культурные вызовы, с которыми сталкивались его теоретики и практики. Сочинения Кропоткина, Гольдман и других русских либертариев нельзя рассматривать в отрыве от их жизненного пути. Именно поэтому моя книга совмещает историю идей с серией биографических очерков, рассказывающих о бунтарях, сражавшихся с государством и заложивших философский фундамент анархистской теории.

На рубеже XIX–XX веков Россия была одним из главных центров развития анархистской мысли, но в советский период наследие русских анархистов оказалось практически забыто. Об анархизме писали многие эмигрантские публицисты, но их работы не претендовали на всестороннее освещение предмета. В 1990-е годы в России стали появляться первые исследования по истории анархизма. Их авторов интересовала теория и практика, но не анархистская философия. Философский подход к изучению анархизма в России первым предложил Петр Рябов, его работу продолжили Михаил Мартынов и Мария Рахманинова. Но как целостное философское явление русский анархизм XX века все еще остается terra incognita.

В 2021 году американский анархист Боб Блэк написал автору этой книги: «Мой анархизм – и анархизм вообще – по своему происхождению был в значительной степени русским: [на меня повлияли] Бакунин и Кропоткин, а также менее известные фигуры вроде Волина. Для американцев также были важны русско-американские анархисты Эмма Гольдман и Александр Беркман. Я знаю, что с 1921-го и примерно до 1990 года анархизм в России подавлялся… Я с нетерпением жду, когда русские снова внесут оригинальный вклад в его развитие».

Философские рассуждения русских анархистов могут показаться читателю абсурдными и наивными. Однако стоит признать – многое из того, что когда-то казалось невозможным, в итоге было воплощено в жизнь. Эмма Гольдман однажды заметила, что история прогресса написана кровью мужчин и женщин, не боявшихся отстаивать непопулярные идеи вроде женской эмансипации или отмены рабства. «И если уж все новые идеи с незапамятных времен встречают сопротивлением и проклятиями, то почему терновый венец должен обойти стороной мои убеждения?»

Эта книга – о философах, ученых, поэтах, художниках и эссеистах, которые в эпоху революций, войн и тоталитарных режимов не просто боролись за свободу человеческой личности, но и создавали оригинальные философские концепции. Не претендуя на энциклопедическую полноту, она предлагает своего рода «дорожную карту» русского анархизма.

Работая над книгой, я невольно вспоминал весь свой исследовательский и активистский путь, начиная с той самой сцены в арбатском переулке. Всякий, кто принимал участие в анархистском движении в нулевые годы, знает, насколько сильным может быть нежелание людей замечать социальные проблемы. На протяжении многих лет анархисты в России говорили о том, как опасно позволять государству контролировать все общественно-политические процессы. Тогда мало кто за пределами академических и активистских сообществ обратил внимание на это предупреждение. Но сегодня, когда государство сосредоточило в своих руках огромную власть, слова из песни Егора Летова приобрели новую актуальность. Ведь, как многие убедились в последние годы, если не убить в себе государство, то государство может убить тебя.

Глава 1

Друзья Кропоткина шутили, что у Петра Алексеевича больше прав на престол, чем у любого из русских царей за последние несколько сотен лет. Род Кропоткиных восходит к Рюриковичам, к князю Дмитрию Васильевичу, получившему прозвище Крапотка (Кропотка). В том, что врагом российского государства стал человек более родовитый, чем правящий царь, есть некая ирония.

Философ-эмигрант Евгений Спекторский как-то заметил, что распространение анархизма в России было отчасти связано с неприятием Романовых как «иноземцев», ведь анархизм ставил перед собой цель «свергнуть иностранное правительство». В этом есть своя правда. Петр I активно приглашал ко двору немцев, голландцев и других европейцев, Екатерина II говорила на русском языке с акцентом, а правящая элита XIX века публично изъяснялась на французском, словно русский – язык низшего сословия (о последнем обстоятельстве много писал Лев Толстой, подчеркивая пропасть между элитой и народом).

Впрочем, все это лишь ироничные замечания. В действительности связь Кропоткина с Рюриковичами говорит о том, что даже среди тех, кто по праву рождения мог пользоваться властью в своих эгоистических интересах, были люди, способные отказаться от этого соблазна и не идти проторенной дорогой. Анархизм нередко сравнивают с древнекитайским учением о Дао, согласно которому высшей ценностью является духовное становление личности вопреки господствующим социальным порядкам. В этом смысле Кропоткин, безусловно, даос.

Петр Алексеевич родился 9 декабря 1842 года в Москве, в доме 26 по Штатному переулку. Получив хорошее домашнее образование, он продолжил обучение в Первой Московской мужской гимназии, а затем поступил в Пажеский корпус, элитное образовательное учреждение для детей аристократов. Во время учебы он познакомился с Александром II – это произошло на военном смотре в императорском дворце. Потом Кропоткин вспоминал, как следовал за обходившим строй царем и старался не отставать. В какой-то момент Александр II обернулся, увидел запыхавшегося пажа и произнес: «Ты здесь? Молодец!» Если бы в этот момент на царя было совершено покушение, Кропоткин должен был бы прикрыть его своим телом[3].

После выпуска из Пажеского корпуса в 1862 году юный Кропоткин принял решение, которое озадачило не только его семью, но и самого императора. По традиции тех лет выпускник мог остаться в Петербурге и вести светский образ жизни, посещая рестораны и театры. Вероятно, согласившись на такой расклад, Кропоткин стал бы типичным представителем «золотой молодежи» своего времени. Однако он решил иначе.

Юный князь был увлечен наукой (географией, историей, геологией и биологией) и материалистической философией (Людвиг Бюхнер, Якоб Молешотт и другие). При этом он, словно предчувствуя грядущие либеральные реформы, хотел своим трудом улучшить жизнь подданных империи. Он решил, что его место не в столице, а на окраинах империи, где люди нуждаются в помощи, где много неизведанного и где, вероятно, еще не ступала нога путешественника. После того как Кропоткина произвели в офицеры, он изъявил желание служить в Сибири.

В Сибири молодой князь участвует в нескольких экспедициях (Восточная Сибирь, Маньчжурия, Восточные Саяны), сплавляется по рекам (Ингода, Шилка, Амур, Иркут), делает географические открытия (например, обнаруживает вулканические кратеры в долине Хигол) и записывает свои наблюдения за жизнью местного населения. В 1866 году он возглавляет экспедицию Восточно-Сибирского отделения Императорского географического общества из Иркутска к Чите. За время этих экспедиций Кропоткин успел открыть горный хребет, названный его именем (хребет Кропоткина, высота 1647 метров, служит водоразделом рек Большой Патом и Жуя с Витимом), и заняться изучением древних ледниковых процессов, определивших климат Земли.

В своих многочисленных дневниковых записях, очерках и отчетах, подготовленных по итогам экспедиций, Кропоткин отчасти предвосхитил подход социальной антропологии. Он пишет о том, как природные факторы влияют на уклад местных жителей, описывает их повседневные практики и фиксирует особенности сибирского словоупотребления. В сибирских рассуждениях Кропоткина прослеживаются зачатки идеи, которую он будет развивать в своих последующих сочинениях: за всем многообразием проявлений человеческого творчества (от способов приветствия и приготовления блюд до организации институтов взаимовыручки) стоит фундаментальный принцип – люди естественным образом склонны к сотрудничеству друг с другом, и государство здесь совершенно ни при чем. Удаленность Сибири от крупных центров административного управления позволила Кропоткину впервые увидеть, как живут люди, предоставленные самим себе.

Во время экспедиций Кропоткин узнал очень неприятные вещи: полезные инициативы местных управленцев блокируются в Санкт-Петербурге, выделенные на строительство дорог деньги оседают в карманах чиновников, географические карты нагло врут, а трудности обычных жителей Сибири не интересуют столичные власти. Кропоткин пришел к мысли, что нищета и социальная несправедливость – закономерное следствие порочного мироустройства. Разочарование в государственных реформах подтолкнуло молодого князя к поискам альтернативных способов улучшения жизни общества.

В 1867 году Петра и его брата Александра отправили подавлять восстание ссыльных поляков в Прибайкалье. Кропоткин видит в действиях российских властей очередной пример того, что государство способно лишь угнетать своих подданных, но ничего не может сделать для их процветания. Он отказывается подчиниться приказу, выходит в отставку и в том же году возвращается в Санкт-Петербург. В столице Петр Алексеевич погружается в академическую деятельность. Он поступает на физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета, публикует статьи и научные заметки по географии Сибири и переводит на русский язык труды Герберта Спенсера и других европейских философов-позитивистов. В 1868 году он избирается членом Императорского русского географического общества (ИРГО). К двадцати семи годам Кропоткин – автор восьмидесяти научных публикаций, в том числе и в зарубежных журналах. В рамках ИРГО князь общается с лучшими представителями отечественной науки, в том числе с биологом Николаем Северцовым и этнографом Николаем Миклухо-Маклаем.

В 1871 году Кропоткин участвует в экспедиции в Финляндию и Швецию. Он исследует не только природу, но и социальную жизнь этих стран. Князь приходит к выводу, что даже в парламентской Швеции простые люди живут в крайне тяжелых условиях. Он наблюдает за работниками швейного производства в Стокгольме, которые едва сводят концы с концами, хоть и трудятся в поте лица. Сколько же нужно либеральных реформ, задается вопросом Кропоткин, чтобы улучшить материальное положение людей? Политические взгляды князя стремительно левеют.

После возвращения из экспедиции Кропоткин стал пристально следить за революционными событиями во Франции, где разворачивалась драма Парижской коммуны. В ходе Франко-прусской войны (1870–1871) в стране разгорелся политический кризис. Император Наполеон III потерял власть, а правительство объявило о создании республики. На этом фоне активизировались радикальные левые силы, в том числе и анархисты. Они требовали полностью упразднить правительство и создать свободную конфедерацию. Кроме того, они предлагали реформировать экономику, создав сеть самоуправляемых кооперативов и ассоциаций. 18 марта 1871 года Париж объявил себя коммуной и призвал другие города к восстанию против республиканского правительства и прусских оккупационных войск. В Лионе, Марселе и Бордо прошли вооруженные выступления, но они закончились неудачей. Парижская коммуна оказалась в одиночестве и 28 мая 1871 года была разгромлена.

Кропоткин узнаёт, что некоторым коммунарам удалось бежать в Швейцарию, где действовали последователи анархиста Михаила Бакунина. В 1871 году князь пытается выехать в Европу, но его задерживают смерть отца и другие проблемы. В 1872 году он наконец получает разрешение на выезд и прибывает в Цюрих. Выясняется, что Интернационал, о котором так много говорят в печати, представляет собой, по сути, две самостоятельные политические силы: одни революционеры придерживаются взглядов Маркса, другие – Бакунина. Желая примкнуть к освободительному движению, Кропоткин не действует вслепую, а проводит сравнительное исследование. Он отправляется в Женеву, читает местные политические прокламации и сравнивает их с леворадикальной печатью в Цюрихе. Решающее значение для князя имела его поездка в Юрские горы, где функционировала Юрская федерация – свободная самоуправляемая группа рабочих-анархистов. После общения с ними и ознакомления с политической программой федерации он становится анархистом. Интересно, что Кропоткин находился в Швейцарии в одно время с Бакуниным, но их встреча так и не состоялась: князь не испытывал особого интереса к патриарху анархизма, а тот был уже слишком стар, чтобы знакомиться с очередным молодым революционером.

Вернувшись в Россию, Кропоткин продолжает научную работу, сочетая ее с активной социально-политической деятельностью. С одной стороны, он обобщает все свои научные наблюдения в области географии и геологии, с другой – уходит в революционное подполье и распространяет леворадикальную политическую литературу. Днем Кропоткин – солидный ученый, путешественник и работник ИРГО, а ночью – революционер, борец с государством и участник революционного кружка «чайковцев».[4]

Кропоткину удалось совершить несколько действительно крупных научных открытий. Хотя сам он главным своим достижением считал теорию строения Азиатского материка, наиболее сенсационной оказалась гипотеза князя о существовании среди вод Ледовитого океана неизвестного участка суши к северу от Новой Земли. Российское правительство даже хотело снарядить экспедицию, чтобы проверить догадку Кропоткина, но не смогло собрать необходимые средства. Зато австрийские власти независимо от России исследовали этот регион и открыли ту самую землю, о которой говорил ученый-анархист. Назвали ее, естественно, не в честь Кропоткина, а в честь австро-венгерского монарха – Землей Франца-Иосифа.[5]

«Исследование о ледниковом периоде» стало одним из главных научных трудов князя. Оно не только опровергало бытовавшее в то время представление о существовании в древности ледникового моря, но и доказывало, что именно в ледниковый период сформировались природные условия, во многом определившие развитие человека. Позднее Кропоткин высказал несколько интересных (хотя и спорных) предположений по поводу рациона древних людей. Например, он считал, что именно в ледниковый период человек стал употреблять в пищу мясо животных, так как скудная растительность не могла быть источником необходимых для выживания калорий. Впрочем, это сочинение занимает важное место в биографии Кропоткина еще и потому, что половина его была написана уже в тюрьме.

Князь-анархист в прямом смысле ходил в народ – вечером переодевался в простого рабочего и отправлялся читать лекции трудящимся Петербурга. Где-то его знали как Бородина, где-то он использовал другую фамилию. Некоторое время перевоплощения спасали Кропоткина от преследований жандармов, но со временем политическая полиция все же его засекла. 2 апреля 1874 года Кропоткин читал доклад на совете ИРГО о следах древнего оледенения в Финляндии и даже получил предложение занять место председателя отделения физической географии, а уже через два дня был арестован и помещен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости.

Восставшему против государства аристократу позволили завершить труд о ледниковом периоде – ему разрешалось читать научную литературу и пользоваться необходимыми письменными принадлежностями. Во всем остальном Кропоткин был в том же положении, что и все прочие узники Петропавловской крепости: одиночная камера, скудный тюремный рацион, сырость и холод. Очень скоро на Петра Алексеевича обрушились болезни: сперва несварение желудка и воспаление легких, а затем и вовсе цинга. Несмотря на строгие условия содержания, ему позволили получить медицинскую помощь. Для этого Кропоткина перевели в Николаевский военный госпиталь при тюрьме.

Петропавловская крепость славилась тем, что за всю историю ее существования ни одному узнику не удалось из нее бежать. Об этом знали все, включая друзей Кропоткина. Если нельзя сбежать из самой крепости, то, может быть, получится улизнуть из госпиталя? План разработал сочувствовавший русским революционерам доктор Орест Веймар: он предложил совершить побег не ночью, а днем, когда стража менее всего этого ожидает.

Кропоткин покинул госпитальный двор посреди дня, во время прогулки, миновал ворота и прыгнул в экипаж, где его ждали друзья. Часовой и несколько солдат пытались преследовать князя, но безрезультатно. Сработал эффект неожиданности – администрации и в голову не приходило, что кто-то решится на такой дерзкий побег. Позднее Петр Алексеевич сделает несколько заметок о произошедшем, из которых мы можем узнать следующее: сигналом для побега были звуки мазурки, которую играл скрипач, охранников тюрьмы отвлекал народоволец Юрий Богданович, рассказывавший об исследовании вшей под микроскопом, а после побега князь, чтобы остаться незамеченным, переоделся в солдатскую форму.

В августе 1876 года в Англию приплыл русский эмигрант Сергей Левашов. Он поселился в Лондоне на Грейт-Перси-стрит, в доме № 3. Зарабатывал Левашов написанием заметок для крупнейшего научного журнала Nature и газеты The Times. Как-то Джон Келти, секретарь Королевского географического общества и сотрудник Nature, прочитал новость о том, что некий географ Кропоткин совершил побег из тюрьмы, покинул Россию и теперь скрывается от властей в Европе. Келти поинтересовался у Левашова, не читал ли он книгу о ледниковом периоде, написанную беглым географом. Тот ответил, что очень хорошо знает эту книгу, потому что сам ее и написал.

После бегства из России князь-анархист параллельно с научной деятельностью продолжает вести революционную борьбу. Он совершает поездки по всей Европе, участвует в демонстрациях в Швейцарии, Бельгии и Франции. Кроме того, он совершенствует саму теорию анархизма, разрабатывая концепцию анархо-коммунизма.

Во времена Кропоткина многие анархисты не ассоциировали себя с коммунистическим движением. Они часто противопоставляли себя коммунистам, полагая, что идеал последних – «казарменный социализм». Марксисты к тому времени почти монополизировали коммунизм как учение, но Кропоткин не собирался с этим мириться. Вместе с Джеймсом Гильомом и другими европейскими революционерами он с опорой на бакунинские идеи стал сближать понятия «анархизм» и «коммунизм». Кропоткин и Гильом пропагандировали безвластный коммунизм, идейно чуждый концепциям вроде «диктатуры пролетариата» и учению о диалектике, которая царствует в сфере экономического производства и социально-экономических отношений.[6]

Во Франции и Швейцарии Кропоткин начинает издавать журнал «Бунтарь» (Le Révolté). В этом деле князю помогают известный географ-анархист Элизе Реклю и публицист Жан Грав. Совместными усилиями они развивают анархо-коммунистическое понимание свободного общества. С их точки зрения, коммунизм – это учение о безвластном обществе, которое представляет собой федерацию самоуправляемых коммун. Частная собственность отрицается во всех смыслах: в юридическом, экономическом, культурном и политическом. Средства производства принадлежат жителям коммун, а коммуны соединены узами солидарности и взаимопомощи.

В 1878 году, в 36 лет, Кропоткин женился на Софье Григорьевне Ананьевой-Рабинович, молодой девушке, приехавшей учиться в Швейцарию из Томска. Брак был заключен без церковных обрядов, на анархических принципах полного равноправия. Супруги подписали трехлетний договор, который предусматривал возможность расторжения или продления каждые три года: на протяжении последующих лет они продлевали его четырнадцать раз. Вскоре после женитьбы они переехали из шумной Женевы в тихий Кларан. «Здесь, – вспоминал Петр Кропоткин, – при содействии моей жены, с которой я обсуждал всегда всякое событие и всякую проектируемую статью и которая была строгим критиком моих произведений, я написал лучшие мои статьи для Revolte… В сущности, я выработал здесь основу всего того, что впоследствии написал».

В 1882 году Кропоткина арестовывает французская полиция. Под давлением российского правительства его приговаривают к пяти годам лишения свободы. Протесты со стороны Виктора Гюго, Герберта Спенсера, Эрнеста Ренана, Алджернона Суинберна и многих других интеллектуалов и общественных деятелей не смогли повлиять на решение суда. Кропоткина сперва отправляют в тюрьму Лиона, а потом переводят в казематы Клерво.

В тюрьме князь снова с головой уходит в науку: пишет статьи для журнала The Nineteenth Century и изучает пенитенциарную систему изнутри. Имея за плечами опыт заключения в Петропавловской крепости, он сначала проводит сравнительный анализ тюремных порядков в разных странах, а потом начинает эмпирическое исследование поведения человека внутри пенитенциарной системы. Задолго до Мишеля Фуко Кропоткин обращает внимание на ключевые инструменты угнетения личности: дисциплину, изоляцию, систему тотального надзора. В 1886 году он выходит на свободу, а в следующем году публикует работу о тюремной системе – «В русских и французских тюрьмах», в которой анализирует не только петропавловский кейс и свое французское приключение, но и сюжеты, связанные со ссылками людей в Сибирь и на Сахалин. Кропоткин приходит к выводу, что тюрьма не исправляет человека, а напротив – воспитывает в нем «преступное поведение».

Рисунок Петра Кропоткина, изображающий его камеру в тюрьме Клерво. 1883 год

В 1886 году Кропоткин переезжает в Англию, где сразу разворачивает активную деятельность: заключает договор с «Британской энциклопедией» на написание статей о России, основывает анархо-коммунистический журнал Freedom («Свобода»), пишет несколько работ по теории анархизма («Хлеб и воля», «Речи бунтовщика», «Поля, фабрики и мастерские» и другие). Совместно с грузинскими анархистами Георгием Гогелией и Варлаамом Черкезовым он начинает издавать газеты «Хлеб и воля» и «Листки „Хлеб и воля“», обращенные к революционной общественности Российской империи.

На рубеже XIX–XX веков Петр Алексеевич ставит перед собой задачу обосновать анархизм с научной и философской точки зрения. Марксисты к тому моменту уже широко использовали диалектику для объяснения всех сфер человеческой жизни, от политики до культуры и морали, предлагая вполне завершенную философскую систему. Анархизм ничем подобным похвастаться не мог.

Перед Кропоткиным возник ряд трудностей. С одной стороны, он действительно хотел создать цельную философию анархизма, с другой – сомневался в существующих способах философского рассуждения. Еще в своих записках по философии 1880–1883 годов он замечает: «Философская система невозможна, ибо у нас нет ‹организованного› научного представления о ‹бытии›». Следовательно, если анархизм и возможно обосновать с философской точки зрения, то это не будет философская система в классическом смысле слова (как у Канта или Гегеля). В противовес многим интеллектуальным традициям своего времени русский князь решил развивать философские основания анархистской теории не посредством абстрактных умозаключений, а через анализ актуальных социальных проблем: монотонного и отчужденного труда, репрессивной системы образования, невыносимых условий жизни городских бедняков и так далее.

Как и всякий уважающий себя левый мыслитель, Кропоткин в первую очередь сосредоточился на проблеме труда. В работе «Поля, фабрики и мастерские» и во многих других сочинениях он отстаивает идею интегрального труда, которая умещается в лаконичную формулу: «промышленность, соединенная с земледелием, и умственный труд с ручным». Подобно многим социалистам, Кропоткин полагает, что человек создан для всесторонней деятельности. Промышленная революция, поставленная на рельсы капитализма, сводит человеческий труд к монотонной работе, в которой нет места ни творчеству, ни изобретательству. Князь предлагает реформировать не только сам рабочий процесс, но и все социальное пространство. Предвосхищая идеи теоретика социальной экологии Мюррея Букчина, Кропоткин утверждает, что современная городская культура отчуждает человека от природных корней. Он критикует процесс капиталистической урбанизации, считая, что тот уничтожает нравственное основание человеческого бытия.

Русский князь предлагает принять ряд решительных мер и навсегда покончить с проблемой «города и деревни». По его мысли, сам город можно приспособить под аграрное производство. Например, парки вполне реально превратить в сады и огороды, тем самым сгладив контраст между деревенским и городским типом жизни. По сути, Кропоткин стремится соединить горожанина и деревенского жителя в фигуре человека трудящегося. Такой человек, по мысли князя, сможет сочетать разные свои таланты, не замыкаясь в рамках промышленного или аграрного производства, физического или интеллектуального труда.

Кропоткин разрабатывает концепцию «всестороннего образования», критикуя однобокость существующих педагогических подходов. Он утверждает, что ребенок должен иметь возможность применять полученные знания на практике, а не замыкаться в стенах класса или аудитории. Учащийся для русского князя – это не тот, кто проходит бесконечную подготовительную стадию, а тот, кто трудится и совершенствуется, постепенно развивая свои трудовые навыки и умножая знания.

В области педагогики Кропоткин идет вслед за Жан-Жаком Руссо, но встраивает свои идеи в сложный проект прогнозируемого будущего, где человек одерживает победу над всеми инстанциями власти, в том числе и над государством. Современница Кропоткина Надежда Критская справедливо замечает: «Мы можем сказать, что три великие задачи поставлены Петром Алексеевичем в области воспитания: 1) освобождение ребенка от ига Власти и Авторитета; 2) сочетание в школе и в жизни труда умственного с трудом физическим и 3) развитие в детях инстинктов общительности и чувств взаимопомощи, солидарности и справедливости». Внимание к человеку, его потребностям, природе и стремлению к свободе – все это легло в основу последующей традиции либертарного образования. Неслучайно знаменитый испанский педагог и анархист Франсеск Феррер будет связывать свой проект свободных школ в том числе с идеями русского князя.

Еще один камень преткновения для любого радикального учения – это проблема частной собственности. Кропоткин, в соответствии с идеями анархо-коммунизма, критикует сам институт собственности. Владение какой-либо вещью предполагает, что ее можно продать, сдать в аренду, превратить в инструмент извлечения прибыли и так далее. Но оправданно ли это с точки зрения моральной философии? Все, что произведено, – произведено коллективно. Мы пользуемся не только изобретениями, которые нам подарили предки (начиная с колеса и математического счета и заканчивая первыми промышленными проектами), но и ошибками, неудачами и достижениями современников. Вся культура связана во времени и пространстве. Благодаря усилиям каждого человека (большим или малым) в мире появились новые приборы, картины, одежды и способы производства. По Кропоткину, собственность может быть только общей и никакой другой. Признавая частную собственность, человек чувствует себя сильнее и могущественнее, чем он есть на самом деле. Вся социальная реальность, основанная на идее частного владения, подталкивает нас к эксплуатации: порабощению того, кто владеет меньшим, и подчинению тому, кто владеет бóльшим.

Анархизм как политическая философия всегда находился в очень сложных отношениях с проблемой частной собственности. Одни анархисты полагали, что частная собственность возможна лишь в очень ограниченных пределах (Пьер-Жозеф Прудон), вторые с этим соглашались, но настаивали, что рано или поздно вся собственность перейдет в руки производственных коллективов (Бакунин), третьи же утверждали, что собственность является неотъемлемым атрибутом человеческой жизни, поэтому уничтожение государства вовсе не предполагает отказа от нее (Лисандр Спунер, Бенджамин Такер, Джон Маккей). Последние опирались на идеи немецкого философа Макса Штирнера, автора книги «Единственный и его собственность» (1844). Штирнер доказывал, что эгоизм – это единственно возможное мировоззрение для любого противника государства. Кропоткин спорил с немецким философом и критиковал индивидуалистическое и эгоистическое понимание анархизма. Он указывал, что идеи Штирнера и его сторонников в действительности способствуют сохранению статус-кво и ведут «обратно к идее государства и власти, которую они так критикуют».

Штирнер полагал, что человек не может существовать без собственности хотя бы по той причине, что эго всегда чем-то владеет – например, собственным телом. Согласно философии Штирнера, собственностью потенциально может быть все, что выходит за пределы человеческого эго. Что эгоист сможет удержать в своих руках – то и будет его собственностью. Кропоткин же утверждает, что человек по-настоящему не может владеть ничем, кроме собственной жизни, а любая собственность – временна.

Современная эпоха, по мнению Кропоткина, – время, когда люди опредмечиваются и начинают походить на товары. Индивид отдает себе отчет в том, что он живой нравственный субъект, но в то же время общественная реальность организована так, что он постоянно наблюдает за собой как за объектом капиталистических отношений. Происходит расщепление естественного «я» на контролирующее «я» и «я» социально-ролевое. Человек как будто бы раздваивается на субъект и объект. Он опредмечивает себя в надежде соответствовать тем стандартам, которых требует социум, но все равно продолжает жить в страхе порицания со стороны других. Такое «удваивание» и расщепление происходит во всех сферах жизни: например, наряду с индивидуальными нравственными чувствами существует общественная мораль, а наряду с личными представлениями о прекрасном – эстетические нормы. Что это, как не антропологический дуализм?

Традиция антропологического дуализма предполагает строгое разделение разных сфер человеческого бытия. Например, русские нигилисты считали морально оправданным принцип разделения целей и средств, и потому для борьбы против угнетения использовали террор, а философы-неокантианцы утверждали, что существует не только окружающая действительность, но и самостоятельное царство ценностей. Для Кропоткина же, напротив, невозможен разговор о психологии в отрыве от физиологии, как и невозможно судить о моральном характере целей, если способ их достижения выводится за скобки. Он вообще скептически смотрит на идею изучать человека через разного рода дуализмы: души и тела, разумного и чувственного, индивида и его собственности, социальных проявлений человека и его телесно-природной организации.

Кропоткин – не единственный, кто на рубеже XIX–XX веков критикует дуализм социального и телесного. Так, звезда криминалистики доктор Чезаре Ломброзо полагал, что склонность к совершению преступлений определяется анатомией и физиологией. По его мнению, политические радикалы, особенно анархисты, – это люди, которые поражены разного рода недугами, как ментальными, так и физическими. Болезни эти на определенных этапах развития полностью определяют характер мыслей и поступков.

Кропоткина заинтересовали исследования Ломброзо. Он соглашается с итальянским доктором, что телесная организация человека сильно влияет на его умственную и нравственную жизнь. Однако князь считает, что преступное поведение нельзя объяснить только физиологией и анатомией. Он приводит несколько возражений. Во-первых, Ломброзо игнорирует социальный характер преступления. Во-вторых, если принять его точку зрения, то выходит, что человека необходимо изолировать от общества не из-за того, что он совершил преступление, а просто из-за того, что он склонен к этому по своему устройству.

Кропоткин соглашается с Ломброзо в одном: преступники чаще всего имеют телесные недуги, которые и подталкивают их к совершению преступлений. Но причины таких недугов следует искать в социальных отношениях: в бедности, голоде, нищете, общественном порицании.

В ходе своих научных исследований Кропоткин познакомился с наиболее прогрессивными интеллектуальными течениями того времени – эволюционной теорией и антропологией Чарльза Дарвина. Его собственное представление об эволюции человека складывалось по мере того, как сам дарвинизм оказывался все теснее связан с политикой.

Еще в годы своего заключения в Клерво из изданного в виде брошюры конспекта лекции зоолога Карла Кесслера Кропоткин узнаёт, что в научном сообществе активно обсуждается феномен взаимовыручки среди животных. Князь вспоминает свои многочисленные путешествия по Сибири и понимает, что у этой гипотезы есть прочные доказательства. Как заметил один современный исследователь, Сибирь для Кропоткина стала тем же, чем Галапагосские острова для Дарвина, – путеводной нитью, которая привела его к главным научным открытиям. Кропоткин углубляется в науку с полным пониманием того, что весь его жизненный опыт путешественника, революционера и ученого теперь может дать наиболее ценные плоды. В 1890-е годы он активно конспектирует труды путешественников, натуралистов и антропологов с главной целью – получить фактическое подтверждение того, что взаимопомощь, о которой говорят Кесслер и другие ученые, присуща всем живым существам от насекомых до людей.

Стоит заметить, что такой точки зрения придерживались далеко не все дарвинисты. Например, британский зоолог Томас Гексли в своих работах доказывал, что мир есть бесконечное сражение живых существ – в природе и обществе. Если это так, то нам остается лишь смириться с социальным неравенством и следить, чтобы существующий баланс между власть имущими и бедняками не нарушался. Научные работы Гексли использовали социал-дарвинисты, полагавшие, что право сильнейшего обусловлено законами природы, а не историческими обстоятельствами. В своей книге «О положении человека в ряду органических существ» Гексли анализирует скелеты людей и приматов, указывает на сходство в их морфологии и на этом основании утверждает, что человек произошел от обезьяны. По мысли британского ученого, анатомических аргументов вполне хватает для того, чтобы объяснить процесс антропогенеза. При этом он полностью игнорирует социальный фактор.

Начиная с 1890-х годов Кропоткин публикует в The Nineteenth Century целую серию статей, направленных против этических и эволюционных воззрений своего оппонента. Его цель – доказать, что Гексли ошибочно уделяет все внимание борьбе за существование, считая ее главным фактором развития всего живого. Ведь если это так, то совершенно неясно, откуда у нас взялись представления о добре, благе и справедливости. В статье «Справедливость и нравственность» Петр Алексеевич особенно полемически агрессивен – в ней он разбирает оксфордскую лекцию Гексли «Эволюция и нравственность»:

Но откуда же зародился этот нравственный процесс? Повторять вслед за Гоббсом, что нравственные начала внушены законодателями, значило бы не давать никакого ответа, так как Гексли определенно утверждает, что законодатели не могли заимствовать таких мыслей из наблюдений природы: этического процесса не было ни в дочеловеческих животных обществах, ни у первобытных людей. Из чего следует – если только Гексли прав, – что этический процесс, т. е. нравственное начало в человеке, никоим образом не могло иметь естественного происхождения. Единственным возможным объяснением его появления остается, следовательно, происхождение сверхъестественное. ‹…› А потому Джордж Миварт, преданный католик и в то же время известный ученый, естествоиспытатель, немедленно после появления лекции Гексли в The Nineteenth Century поместил в том же журнале статью под заглавием «Эволюция господина Гексли», в которой поздравил автора лекции с возвращением к учениям церкви.

Нападая на социал-дарвинизм, Кропоткин, по сути, разрабатывал свою теорию, которая была нужна ему для обоснования анархо-коммунистической программы. Анархистские прокламации, утверждающие, что люди по своей природе склонны к сотрудничеству, а значит, общество может существовать без государства, многим казались неубедительными. Нужна была научная и философская концепция, которая бы аргументированно объясняла не только почему люди склонны к кооперации, но и почему эта кооперация возможна как сотрудничество равных, почему этические процессы не связаны с искусственными нормами поведения, а главное – почему способность к взаимопомощи заложена в нас от природы.

В 1902 году в издательстве Heinemann Publishing House вышла книга Кропоткина «Взаимопомощь как фактор эволюции», которая должна была расставить все точки над i в их полемике с Гексли. Петр Алексеевич проделал интереснейший интеллектуальный трюк – взял за основу концепцию антрополога Льюиса Моргана, полагавшего, что историю человечества можно описать как смену культурных фаз «дикость – варварство – цивилизация», и дополнил ее тематическими блоками о животных и культуре средневековых коммун. Получилась удивительная картина: Кропоткин показывает, как функционирует взаимопомощь, начиная с насекомых и заканчивая жителями современных европейских городов. В центре внимания ученого – социальная эволюция и развитие нравственных чувств. Человек у Кропоткина не исключен из мира природы – у него, как и у других живых существ, есть инстинкт взаимопомощи и склонность к сотрудничеству. Современный последователь Кропоткина, биолог и специалист по изучению альтруизма у животных Ли Алан Дугаткин полагает, что важнейшее научное достижение русского анархиста заключается в том, что он предложил взглянуть на эволюционизм с точки зрения альтруистического поведения, а не идеи естественного отбора. До Кропоткина феномен взаимовыручки не рассматривался как фактор эволюции. Его книга не только повлияла на развитие эволюционной теории, но и заложила основу для таких областей знания, как эволюционная этика и этология.

Когда речь заходит о генеалогии первых человеческих сообществ, на первый план выходит не только происхождение нравственных чувств, но и вопрос о том, какую роль в эволюции человека сыграл язык. Можно ли сказать, что человеческий язык подобен другим сигнальным системам, существующим в природе, или же он принципиально от них отличается?

Кропоткин утверждает, что общественная жизнь человека есть в целом природное явление и уже по этой причине язык нельзя рассматривать в качестве фактора происхождения человека. Язык, по его мнению, – трансперсональная система сигналов, присущая всему живому. Другое дело – как эта сигнальная система применяется, используется она для умножения разного рода социальных практик или нет. Кропоткин настаивает, что человек относится к группе «общественных животных», то есть тех животных, которые всегда живут сообща и чье развитие полностью зависит от того, как организована совместная жизнь. К этой группе относятся и остальные приматы. Кропоткин отмечает, что большинству высших обезьян свойственна коллективная жизнь – необходимый эволюционный стимул для умственного прогресса. Коллективная жизнь приводит к постоянному умножению социальных практик. Активное использование сигнальной системы в этом направлении во многом и определило эволюцию приматов – так на свет появился человек. Как и Гексли, Кропоткин утверждает, что человек произошел от приматов, но, в отличие от британского ученого, он обосновывает этот тезис не через физиологию, а через анализ форм общения, способствующих развитию интеллекта.