Нечестивым покоя не будет бесплатное чтение

Бог есть прощение,

И прощение спасёт мир…

Прощающий спасёт и спасён будет…

Перефраз.

0

На встречу Глеб приехал за час до назначенного времени. Не понравилось ему предложение Степана. Очень не понравилось, но Глеб согласился. Хотя чуйка, выработанная за годы службы, тревожно звякнула и зашептала настойчиво: пошли его на фиг, капитан, пошли.

Он не послал, и вот теперь, побродив минут тридцать по окрестностям и не найдя никого живого, стоял в густой тени могучей ели и ждал, гадая – кинет его старый боевой товарищ, или это интуиция дала промашку. Засаду он, конечно, обнаружить не надеялся, не тот Степан человек, чтобы так подставить боевого товарища, но вот слежки исключать было нельзя.

Глеб приехал заранее, а вот Степан задержался на пять минут. Сущая ерунда, даже в лихих девяностых пятнадцать минут опоздания считалось нормой, но… Но ещё один маленький колокольчик присоединился к звону недовольной интуиции. Товарищ до этого ни разу не опаздывал, тем более на деловую встречу.

«Девятка» с тонированными задними стёклами и увеличенным клиренсом выкатила из-за поворота, и, медленно подъехав к трухлявому пню, остановилась почти напротив ели, в тени которой прятался Глеб. За непроницаемо-чёрной тонировкой было не видно, есть ли в машине кто-нибудь, кроме Степана. Поэтому Глеб не шевелился, пристально всматриваясь внутрь салона, надеясь, если не разглядеть тех, кто приехал с товарищем, так хоть поймать тень движения, если в машине, конечно, кто-то был. Сослуживец, не глуша двигателя, взял с приборной доски телефон и, пробежавшись пальцами по кнопкам, поднёс аппарат к уху.

Глеб бесшумно вытянул из кармана старый, со слезшим воронением «ТТ». Прижав руку к бедру, он направил ствол в сторону задней двери «девятки». Пистолет он поставил на боевой взвод сразу по приезде в лес, и чтобы изрешетить старую жестянку, ему надо было просто нажать на спусковой крючок. В том, что он попадёт, Глеб не сомневался – десять метров для него были плёвым расстоянием. А для смертоносного механизма, созданного товарищем Токаревым в славном городе Туле, это была вообще не дистанция.

Закончив говорить, Степан бросил телефон на торпеду и, после недолгой борьбы с заевшей дверцей вышел из автомобиля. Сладко потянувшись, он крикнул.

– «Кэп», сорян за опоздание. Заплутал малясь.

Степан помолчал, всматриваясь в густую тень елового леса, а после взялся за ручку задней двери. Указательный палец Глеба напрягся и плавно выбрал свободный ход спускового крючка.

– «Кэп», – вновь подал голос Степан, – ты только не стреляй, – он поднял свободную руку высоко над головой. – Я хочу показать – я в машине один.

Он медленно потянул за дверь и ругнулся: старый автохлам не желал открываться. Потянул вверх, ругнулся и дёрнул сильнее, дверь, наконец, со скрежетом распахнулась.

Глеб расслабил палец, давая спуску вернуться на место – салон был пуст. Глядя на широко улыбающегося Степана, Глеб поставил курок на предохранительный взвод и спрятал пистолет за пояс. Вид товарища, как и его предложение, не понравился Глебу. Показное веселье, лихорадочно блестящие глаза, вьющаяся казацкая чёлка, за которую он получил свой позывной, до этого всегда задорно торчащая вверх, сейчас печально лежала на лбу.

– Ну, давай, «Есаул», излагай – что брать будем, куда везти будем? – Глеб поёрзал на сиденье, устраиваясь поудобней – рукоять «ТТ» неприятно, но успокаивающе упиралась в поясницу. – А то ты как-то обошёл данный вопрос, в нашем с тобой телефонном разговоре.

– «Кэп», давай всё по пути обкашляем, время поджимает, – пальцы сослуживца беспокойно заёрзали по обивке руля.

– Я ещё ни на что не согласился.

Тревожное звяканье колокольчика в голове Глеба не умолкало ни на секунду.

– Да не вопрос. Не согласишься, я тебя высажу, где скажешь, и разойдёмся краями.

– Ладно, жми на тапку.

Степан выжал сцепленье, и машина, подскакивая на кочках, начала набирать ход.

– Короче, «Кэп», – товарищ не сводил пристального взгляда с дороги, крепко вцепившись за рулевое колесо, – заказ на деньги и…матрицы.

– Что? Какие… на хрен… матрицы… – медленно, по слогам, стараясь не сорваться, процедил Глеб.

Звон в голове, предупреждающий об опасности, превратился в колокольный погребальный набат.

– Клише для печати и пробную партию купюр, чтобы клиент удостоверился, что товар высшего класса.

Пальцы Степана, до этого крепко сжимающие руль, чуть расслабились, и он взглянул на Глеба.

– Фальшак? – уточнил Глеб, пытаясь сгрести мысли в кучу. Всего он ожидал от товарища, но не такой глупости и, как ни крути – подлянки.

– Да.

– Зачем? Это… это… – Глеб всё никак не мог подобрать слов для той феерической глупости, что совершил бывший сослуживец. – Это залёт, боец! – наконец, сформулировал он.

Степан молчал, ещё с армейских времён он знал, если Глеб обращается не по имени, позывному или званию, а вот так – боец, он не просто зол, а доведён до белого каления.

– Я знаю, – наконец, выдавил он и перевёл взгляд на грунтовку. – Выбора не было. Я должен заказчику услугу, да и деньги он платит хорошие.

Глеб скрипнул зубами, пытаясь обуздать ярость, полыхающую в груди.

– И поэтому ты решил подставить меня?

– Нет никакой подставы, командир. Просто берём товар, отвозим его в нужное место, и всё! Здесь и ехать всего ничего – две сотни вёрст. За четыре часа обернёмся.

– Повтори… ещё… раз… – проговорил Глеб по слогам, пристально всматриваясь в лицо сослуживца.

Степан вздохнул и вновь посмотрел на Глеба, на этот раз прямо в глаза.

– Забираем товар, отвозим его, получаем расчёт и расходимся.

Товарищ не врал, Глеб видел это, ну или Степан сам верил во всё сказанное.

– Хорошо. Ещё раз и по порядку. Забираем посылку – клише и фальшак, сколько там, кстати?

– Почти четыре ляма.

– Почти? Ты хоть понимаешь, что в таком блудняке нужно быть точным, блин, до копейки, чтобы потом башкой пулю не схватить за недостачу?

– Три девятьсот.

– Везём только вдвоём? Прикрытия никакого не будет?

– Нет.

– Почему?

Степан помялся, но всё же ответил.

– Частная инициатива заказчика. Никто не должен знать.

– Частная, говоришь? Значит, если твой план по бороде пойдёт, мы крайними останемся?

– Всё пойдёт как надо, командир.

– Как надо, говоришь? – Глеб погладил себя по подбородку.

К бабке не ходи – всё пойдёт вразнос. В лучшем случае… Впрочем, не будет ни лучшего случая, ни худшего. Будет только один – их пустят в расход. При любом раскладе. Или по пути, или при передаче товара, но по своей пуле они получат.

– Слово даю, – твёрдо закончил сослуживец, преданно глядя на Глеба. – Просто, командир, не на кого больше положиться. Ты знаешь мои обстоятельства, и зачем мне деньги. Я бы один поехал, но условия заказчика – два отбойщика. Не больше, но и не меньше.

– Обстоятельства… – задумчиво протянул Глеб и резко скомандовал. – Тормози.

– Зачем?

– Курить хочу.

Степан вздохнул тоскливо и начал притормаживать.

«Девятка» ещё не остановилась, а Глеб уже яростно дёргал дверную ручку.

– Да, чтоб тебя! – заклинившая дверь никак не желала открываться.

– Сломана. Там, снаружи открывать надо, – пояснил Степан, и, словно извиняясь, добавил. – Тут все двери заедают, тачила всё равно на один раз.

Глеб опустил стекло, дёрнул за ручку снаружи и, зло пнув дверь, выбрался из машины. Достал сигареты, закурил и, прислонившись к капоту, выпустил струю дыма прямо в безоблачное небо.

Сейчас бы послать всё к чертям, наплевав на дружбу и совместное боевое прошлое, и свалить в закат, подальше от этого дурнопахнущего заказа, но…

Обстоятельства, мать их!

Глеб вдруг, в один момент, почувствовал отчаянье. Отчаянье и усталость. Какого чёрта! У него не осталось ничего. Ни семьи, ни любви! Жажда крови. Вот что он чувствовал за пеленой отчаянья. Чужой крови или своей, какая разница. Если она одинаково красная и солёная. Он вспомнил голые стены своей квартиры, как выкидывал всё, что могло напомнить о его девочках.

И тут же – как Степан, тащил его, Глеба, прострелянного в нескольких местах, как шептал пересохшим горлом.

– Держись, «Кэп», держись, чуть-чуть осталось.

К дьяволу!

Всё бывает в последний раз: последняя любовь, последние деньги, последнее желание, последние друзья, последний заказ. Значит, он выполнит свой последний заказ.

Знал Глеб обстоятельства старого друга, очень хорошо знал. А тот знал, что Глеб ему не откажет, так как сам был в похожих. У Степана был больной ребёнок, и денег на операцию нужно не просто много, а небывало много, и очень быстро. А значит, бывший сослуживец, готов хоть с дьяволом заключить сделку, хоть с чёртом, хоть с торговцами донорскими органами. Хоть наизнанку вывернуться – но заказ выполнить и получить деньги.

Глеб затянулся в последний раз и, скатав бычок в маленький шарик, щелчком послал его далеко в кусты. Он принял решение. Чувствуя, как умолкают бившие тревогу колокола, Глеб чуть расслабился.

– Что там по матбазе, прикрытие-то хоть есть? На случай проверки? – спросил он, возвращаясь в машину.

– А то, «Кэп», – обрадовался Степан и протянул Глебу бордовые корочки с гербом и золотыми буквами. – «Железо»1 и «броник» в багажнике.

Три золотистых буквы, но не министерские, а конторские. Капитан. Оперуполномоченный. Прочитал Глеб. С фотографии на него смотрело его лицо. Массивные надбровные дуги, крупный нос, квадратный, с ямочкой, подбородок. Угрюмый взгляд зеленоватых глаз.

– Проверку пройдёт?

– Без поиска в базе, вообще без вопросов. Но кто же в базе цельного капитана конторы искать будет, только если майор этой же конторы. А где его на дороге взять? – Степан весело осклабился.

– Ладно, поехали за товаром, – Глеб спрятал «ксиву»2 в карман. – Раньше сядем, раньше выйдем.

1

Глеб очнулся от воспоминаний и с отвращением ткнул скуренную наполовину сигарету в жестяную банку, до краёв полную разномастными окурками. Одни были скурены до середины, другие до самого фильтра. Бычок пыхнул напоследок вонючим дымом, и Глеб, с трудом подавив кислотную отрыжку, брезгливо отодвинул от себя жестянку. Его тошнило. Физически – от выкуренных сигарет, за последние дни он практически не выпускал их изо рта, буквально прикуривая одну от другой. И душевно – от унылого пейзажа, раскинувшегося за окном – от вида серых, ощетинившихся мелким гравием, пятиэтажек, и не менее серых девятиэтажек, по грязным кирпичам которых расползались влажные, похожие на жёлтые лишаи пятна. А от низкого, давящего на крыши, безрадостного неба, с размазанными по нему тучами, похожими на грязные клочья ваты, хотелось задрать голову и выть – тоскливо и безнадёжно.

Глеб передёрнул плечами, его знобило от стылого воздуха, тянущегося из приоткрытой форточки, но закрыть её он не стал, лишь натянул на подбородок высокое горло свитера и ссутулился. Он сидел, тупо глядя сквозь грязное стекло на обшарпанную подъездную дверь соседнего дома, на переполненные мусорные баки, на голые ветви кустов, похожие на растопыренные артритные старушечьи пальцы.

– Слушай, «Кэп», заканчивал бы ты дымить, дышать нечем, – на кухню заглянул распаренный, словно только из бани Степан, – Сдохнешь ведь от рака.

– А, ты, здоровеньким помереть собрался? – вяло откликнулся на подначку Глеб.

– Всяко здоровее тебя, – подельник жадно выхлебал стакан воды, вернулся в комнату и принялся, пыхтя отжиматься.

Ну, да, напарник был апологетом силы. Часто к месту и нет приговаривая.

– Что, мне твой «пекаль»3? Пока ты его достанешь, пока взведёшь, пока…

Он сжимал свой мосластый кулак с набитыми костяшками, тряс им в воздухе и со значением заканчивал.

– Кулак, с предохранителя снимать не надо. Хрясь и я в дамках, а ты на полу со сломанным лицом.

Глеб же никогда не был фанатом всего этого рукомашества и ногодрыжества, которые любил Степан.

Предпочитал рассчитывать на верный ствол. Как же ему не хватало ощущения уверенной тяжести за поясом! В крайнем случае, на что-нибудь холодное и острое, да на ловко подвешенный язык, которым он мог уболтать любого. А кого не мог, с теми он не связывался.

Глеб посмотрел на грязный коридорчик, на пошарпанную межкомнатную дверь и резко встал. Табурет скрипнул ножками по грязным доскам пола. Звук вышел таким же безрадостным и серым, как погода за окном. Сидеть в квартире осточертело. Прогуляться бы. Он с тоской обвёл взглядом маленькую, грязную кухню. Со стола на него раззявленной беззубой пастью с ядовитым языком-сигаретой между бумажных губ, пялилась пустая пачка. Курево кончилось, да и вообще. Что вообще он додумать не успел, во входную дверь постучались. Робко и еле слышно.

Глеб подобрался – гостей они не ждали, и сам не заметил, как вытянул из деревянной подставки поварской нож, широкий у рукояти, он плавно сужался к острию. Нож был так себе – тонкая китайская подделка,– но хоть бы длинным и острым, Глеб точил его каждое утро.

Неслышно он скользнул к входной двери. На все лады проклиная хозяина квартиры, который озаботился сохранностью жилища и поставил железную дверь, но изрядно поскаредничал при этом. Дверь была, как и нож – китайским барахлом, да ещё и без глазка.

Глеб припал ухом к холодному створу в надежде расслышать, кто к ним пожаловал. Безрезультатно. За дверью было тихо, да и пыхтенье отжимавшегося в комнате Степана заглушало все звуки.

В дверь вновь постучали, всё так же робко и тихо, а потом поскребли, словно котёнок, просившийся домой.

Непохоже это было ни на команду зачистки, ни на местных крутых парней, о которых предупреждал заказчик, ни на группу захвата. Те, недолго думая, просто вломились бы в квартиру и положили их мордой в пол.

– Кто? – также тихо, как стучались, спросил Глеб.

– Это… я… соседка… Соня…

Глеб облегчённо вздохнул, он узнал голос и манеру речи соседки – делать длинные паузы между словами, словно она мучительно и долго перебирала в голове подходящий эпитет, прежде чем произнести его.

Мелькнула мысль – а если она просто прикрытие, и сейчас вдоль стен расположилось с десяток бойцов. Он откроет дверь, получит прикладом в лоб, ну или монтировкой и… И, что? Кроме ножа, всё равно другого оружия нет. Глеб в который раз пожалел, что поддался уговорам Степана и сбросил ствол. Захочет их кто нахлобучить, вскроет квартиру за пять минут, а они ничего и сделать не смогут.

– Ты, одна?

– Да.

Глеб посмотрел на зажатый в руке нож, крутанул его, прижимая лезвие к предплечью и…

Да, какого хрена! Захотят их взять, возьмут, в любом случае.

И спрятав руку за спину, принялся открывать дверь.

За порогом и правда стояла соседка – ножки палочки, ручки веточки, непропорционально большая голова на тощей шее и огромный, просто огромный, месяц, наверное, восьмой, живот.

За те пять дней, что они здесь провели, Глеб несколько раз сталкивался с Соней и её детьми.

2

Первый раз он увидел женщину, когда они со Степаном заселялись. Напарник уже поднялся в квартиру, а Глеб задержался покурить и осмотреться. Не высмотрев ничего необычного, он зашёл в подъезд. В лифте он почти придавил оплавленную кнопку нужного этажа, как сзади раздалось.

– Подождите… пожалуйста.

Глеб не глядя сунул ногу в сходящиеся створки, подождал, пока они вновь разъедутся, и, отступив в сторону, развернулся лицом к дверям.

В кабину вошла запыхавшаяся, поразительно некрасивая женщина, с двумя малышами и гигантским пакетом в руках. Мальчик лет пяти, цепляющийся за её юбку, и девочка, на пару лет младше, сидевшая на огромном животе и обнимающая женщину за шею.

– Спасибо… мне… пятый…

Глеб нажал на кнопку. Лифт закряхтел, натужно свёл створки и начал мучительно медленно, с каким-то свистом и подтормаживанием, подниматься.

Женщина красная, тяжело дышавшая, стояла рядом, судорожно сжимая пакет и прижимая девочку к себе. По испарине, покрывшей лоб, бешено бьющейся жилке на виске, и мелкой, едва заметной дрожи, Глеб понял – ей невыносимо тяжело. И стоять и, если судить по затравленному взгляду, жить тоже.

Он перехватил одной рукой пакет, машинально отметив, что тот набит самой дешёвой едой – макароны в пакетах без этикеток, гречей и картофелем и потянул к себе.

– Давайте, помогу.

Дождавшись, когда женщина отпустит пакет, тот был действительно тяжёлым, протянул свободную руку к девочке.

– Привет, – он подмигнул малышке. – Пойдёшь ко мне? А то маме тяжело.

Девочка скосила смышлёные глазёнки на маму и, дождавшись кивка, потянулась к нему.

Женщина благодарно улыбнулась и, тяжело отдуваясь, стянула шапку и расстегнула молнию старого пуховика.

Малышка, в отличие от пакета, была совсем лёгкой, почти невесомой, словно не ребёнок – шёлковая кукла, наполненная пухом. Давно Глеб не держал детей на руках, последний раз – когда бежал с Глашей. Сколько ей было бы сейчас? Пятнадцать? Ну, да, именно столько.

Ощущение детского тела в руках против воли швырнуло его в прошлое. Глеб словно наяву оказался в моменте своего последнего предательства. Он бежит, не чувствуя ни сломанной, подгибающейся при каждом ударе об асфальт ноги, ни боли в обожжённых руках, сжимающих дочь. Только бешеный, готовый разорвать голову пульс крови в висках. И голос…

Голос – девичий, приятный, льющийся из колонок магнитолы, которому они все вместе, буквально пять минут назад, подпевали, а он – Глеб, специально коверкал слова. А Глаша, хохоча, колотила его ладошкой по плечу и кричала, захлёбываясь смехом.

– Неправильно папка, неправильно!

Глеб бежал, или ему казалось, что он бежит, лавируя, между врезавшихся друг в друга железных коробок на колёсах. Прочь от объятых пламенем, намертво сцепившихся друг с другом автомобилей. Бежал, стараясь не слышать криков застрявшей в салоне жены, на встречу заблокированной аварией скорой. У него был выбор между двух его девочек, он выбрал ту, что больше похожа на него.

Только бы успеть, только бы успеть – билось в голове.

Он скривился – не успел, повёл головой, отгоняя мучительное воспоминание.

– Меня, Глеб зовут. А тебя?

– Люся.

– Люся? Какое красивое имя, а чего ты на маме верхом сидишь? Такая большая.

– Ножка болит, – девочка вытянула вперёд крошечную ногу. – Стуканулась.

– Бывает. А, брата, как зовут?

– Меня, Вова, зовут, – пробасил пацан из-за мамкиной юбки.

– А, маму?

Глеб посмотрел на женщину, только сейчас поняв, по гладкой коже тонкой шеи, что она совсем молода, только очень некрасива и донельзя измотана жизнью.

– Соня… меня… Соня.

Женщина опять улыбнулась.

Потом они столкнулись на этаже, когда, не в силах унять нервное напряжение, он бесцельно бродил туда-сюда по длинному коридору. Соня с детьми возвращалась с прогулки, ему всё равно делать было нечего, и они поболтали о пустяках. Если, конечно, её мучительное выдавливание слов можно назвать разговором.

И третий, вчера ночью. С момента приезда его одолела, какая-то вязкая маетная бессонница. Глеб не спал ночью, впадая в тяжкое беспамятство буквально на пару часов перед рассветом, не спал днём, хоть и пытался. Его это злило. Он нервничал, курил, пытаясь, успокоится, не успокаивался, это злило ещё больше, и он снова глотал горький дым, глядя в чёрное кухонное окно.

За время вынужденного безделья он переделал в квартире всё, что смог: подвернул капающий в ванной кран, поправил перекосившуюся кухонную дверь, починил безумно раздражавший своим журчанием унитаз. Смастерил из подручных материалов – картона и скотча, ножны для понравившегося кухонного ножа.

Сидя за столом, Глеб смотрел на исходящую паром чашку, пытаясь понять, так ли сильно, он хочет дрянного растворимого кофе в три часа ночи. В подъезде что-то брякнуло, грохнуло, и послышались голоса. Мужской – визгливый с пьяными нотками и явно угрожающий, и женский – едва слышимый.

Глеб насторожился, со времени заселения в квартиру он не видел и не слышал ни одного соседа. Только временами где-то сливалась вода, бурчали ржавые канализационные трубы, свистел носиком чайник, изредка громыхал лифт, да еле слышно бубнил телевизор. Всё это было странно, не похоже на обычную шумную жизнь многоквартирного дома, а поэтому настораживало, заставляло ещё больше нервничать и дёргаться, но поделать Глеб ничего не мог. Не он был сейчас главным, поэтому просто время от времени напоминал Степану, чтобы тот связался с заказчиком. Тот бурчал в ответ: – мол, всё тип-топ, заказчик сказал ждать и не наяривать по телефону, вот они и ждут.

Прихватив нож, он прокрался к входной двери, мельком глянул в комнату – напарник спал, зарывшись носом в подушку, иногда громко всхрапывая и сопя.

Прижавшись ухом к холодному полотну двери, он попытался разобрать, что творится в подъезде.

Женский голос он почти не слышал, смог разобрать только.

– Дети… спят… зачем… видеть… уходи.

Это была Соня, её манеру говорить было ни с чем не спутать.

А, вот что говорил пьяный просительный тенорок, иногда срывающийся на фальцет, он разобрал хорошо.

– Да, чё, ты, мля, как целка ломаешься. Мы по-тихому, спиногрызы и не услышат ничего.

И в ответ тихий женский.

– Нельзя… ребёнок…

– Да, ладно, мля… Чё, нельзя, я без бабы почти месяц, я на полшишечки, ты и не почувствуешь ничего, мля.

И снова.

– Срок… поздний… раньше времени… дитё… если…

– Чего, если? Чего, если? – мужик за дверью заводился всё сильнее. – Дай хоть о ляжку потрусь или за щёку возьми.

Женское жалобное, почти неслышимое Глебу бормотанье заглушил громкий, уже совсем не просительный мужской рык.

– Мля, чё, ты кобенишься? Не дашь по-хорошему я тебя, раз в манду нельзя, в жопу угондошу. Ясно, с-сука?

За словами последовал глухой удар, но, похоже, не по беззащитному женскому телу, а по чему-то твёрдому – по стене или двери.

Глеб тихонько, так чтобы не лязгнул замок, открыл дверь и, присев на корточки, выглянул в коридор. В гулком полумраке длинного коридора – из положенных шести ламп горели две, да и то еле-еле – у притворенной двери Сониной квартиры стояли двое. Соня, привалившаяся к стене, сжавшаяся в комок и прикрывающая громадный живот руками-веточками, и плюгавый, тощий, какой-то весь потёртый и неопрятный мужик.

Глядя на них, Глеб размышлял, стоит ли вмешиваться, или на хрен ему чужие проблемы, в своих бы разобраться.

– Мля, – рявкнул плюгавый, не заметив Глеба, – мне тя здесь, что ли, разложить?

Соня дёрнулась, сползла по стеночке и посмотрела на Глеба. Он поймал её умоляющий, тонущий в слезах взгляд, вздохнул, отложил нож – трупешника ещё не хватало, выпрямился и, кашлянув, шагнул за порог.

Мужик, дёрнулся, странно изогнулся, сунул руку в карман изгвазданных тренировочных штанов и, повернувшись, вперил в Глеба бешеный взгляд пьяных белёсых глаз

Глеб стоял и молча смотрел, ожидая действий плюгавого.

– Чё, зыришь, глаза пузыришь? – мужик не заставил себя долго ждать. – Тоже бабу надо? – И визгливо заухал, засмеялся, щеря слюнявый тонкогубый рот в обрамление пегой, клочковатой щетины.

Глеб подёргал себя за ухо и перевёл взгляд на Соню, на искажённое страхом лицо, на мучительно кривившийся, никак не желающий говорить рот. Вздохнул, вытянул из кармана пачку сигарет, сунул одну в рот и не спеша направился в их сторону.

– Посмолить иду.

– Ну, иди, иди… – плюгавый глумливо повертел бёдрами и, вынув руку из кармана, щёлкнул лезвием выкидного ножа. – И на бабу мою не пялься, это моя соска, понял?

– Да, без базара, братан, – Глеб примирительно поднял руки с раскрытыми ладонями, – как скажешь, я не претендую.

Плюгавый помахал ножом перед собой и, повернувшись к Соне, ухватил себя за промежность.

– Ну, чё, су…

Договорить он не успел.

Глеб прыжком сократил оставшееся между ними расстояние. Одной рукой перехватив руку с ножом, другой он с силой припечатал плюгавого мордой о стену.

Хрум, сломался встретившийся с бетоном нос.

Хрясь, лоб мужика решил попробовать стену на прочность.

Хрусь, рука, сжимавшая нож, повторила попытку лба.

– Х-а-а! – плюгавый сипло выдохнул, когда левый кулак Глеба ударил его по почкам.

– А-х-х! – правый кулак Глеба, вошедший мужику в печень, прервал зарождающийся вопль боли.

Глеб, придержав корчившегося у его ног плюгавого, подобрал нож – плохонькую «выкидушку» с пластиковой рукояткой и зазубренным, скверно точёным лезвием.

Молча, он подхватил плюгавого за шиворот. Вздёрнул, мужик захрипел от врезавшегося в горло воротника куртки. Глеб перехватил его и полупотащил, полупонёс к лифту.

Ткнув пальцем в кнопку, Глеб с размаху запустил плюгавого в услужливо раздвинувшиеся створки лифт. Зашёл следом.

Мужик елозил по грязному полу кабины, что-то хрипя, но подняться на ноги не пытался. На первом этаже Глеб пинком выкинул плюгавого из кабины, вновь ухватил за ворот и подтащил к выходу.

Домофон пикнул, дверь открылась, и Глеб тычком отправил мужика в промозглую ночь. Тот, запутавшись в собственных ногах, плашмя брякнулся на тротуар, приложившись расквашенным лицом о растрескавшийся асфальт. Зашипев от боли, плюгавый развернулся к Глебу и, шмыгая сломанным носом и сплёвывая кровь, зашептал невнятно.

– Ну, мля, сучара, я тебя на ремни…

Глеб, не стал слушать, шагнул и с силой припечатал ему колено в грудь. Показал отобранный нож, упёр лезвие в асфальт и надавил. Нож изогнулся и, дзинькнув, сломался пополам. Зазубренный остаток Глеб прижал к нижнему веку, мгновенно заткнувшегося мужика, и зашептал.

– Слушай сюда, тварь. В глаза смотри! В глаза – я сказал!

Он поймал белёсый, наполненный болью и яростью взгляд плюгавого.

– Ещё, раз, тебя рядом с Соней увижу, яйца отрежу, и остатки паяльной лампой прижгу, чтобы обратно не пришили. Понял?

Плюгавый, скривив узкие, покрытые слюной и кровью губы, согласно кивнул, опасно при этом сузив глаза.

– Не веришь? – Глеб с сожалением покачал головой. – А, зря.

Он резко провёл остатком лезвия над глазом, зажав готовый разразиться криком рот. Кожа под сталью разошлась насмешливым клоунским ртом и залила густой, почти чёрной в ночи кровью, левый глаз. Глеб не остановился, быстро ткнул ножом в бедро, неглубоко – на сантиметр и резко дёрнув рукой, вспорол плоть.

– Я, таких как ты – тех, что хер свой в штанах удержать не могут, там, – он неопределённо мотнул головой, – к стенке ставил, без суда и следствия. Пых, и всё. Всосал? Только я на тебя «маслину»4 тратить не буду, я тебя под молотки пущу, а после в помойку запихну. Думаешь, за такого обсоса как ты, кто-нибудь впишется?

По тому, как сначала сжался почти в точку, а потом почти мгновенно расползся на всю радужку зрачок, а ярость, плескавшаяся в неповреждённом глазу, утонула в ужасе и панике, Глеб понял – до плюгавого дошло, что он совсем не шутит и вполне на такое способен.

Глеб отпустил его, встал и, зашвырнув остатки ножа куда-то вглубь двора, сказал скучным, бесцветным, и этого ещё более страшным голосом.

– Увижу ещё раз, убью.

И не оглядываясь, пошёл к подъезду.

Соня продолжала сидеть на пороге, сжавшись в комок и уткнувшись лицом в живот. Глеб погладил её по плечу и легонько потянул вверх.

– Вставай, ребёнка застудишь.

– С… с… спасибо… – к её заторможенной, разваливающейся на слова речи прибавилось заикание.

Глеб, вздохнул, подхватил Соню подмышки и помог подняться.

– Кто это был? Муж?

– Н… н… нет. О… о… он с… с… сидит.

Она покачнулась, но, привалившись к стене, устояла.

– А кто? – спрашивать Соню, за что сидит её благоверный, Глеб не стал, по большому счёту ему было на это плевать.

– Б… б… брат, – соседка, нервно перебирая складки на подоле толстого махрового халата, продолжала смотреть на грязные плитки пола.

– Его?

– М… м… мой.

– Б..ть! – внутри у Глеба всё опустилось, а от тоски, смытой было адреналином конфликта, с новой силой, навалившейся на плечи, захотелось напиться.

– Д… д… двоюродный.

Она, наконец, посмотрела на него. Странные асимметрично расположенные глаза – правый чуть выше и больше левого – были сухи и ничего, кроме, такой же, как у Глеба тоски не выражали.

– Ты… убил… его…

– Ф-у-у-х. – Глеб тяжело выдохнул и покачал головой. – А, что надо было?

Соседка безразлично пожала плечами.

– Нет… не знаю…

– Не придёт он больше.

Соня кивнула, прошелестела еле слышно.

– Хорошо.

И ушла к себе.

3

– Мля! Сука! Тварь! – бормотал Вован Пошехонов по кличке «Плешак», изредка хлюпая разбитым носом.

Своё неблагозвучное прозвище он получил за раннюю лысину, проклюнувшуюся у него на макушке ещё в девятом классе. Сначала маленькая, незаметная, размером с десятикопеечную монету, она стремительно, буквально за год, разрослась до размера чайного блюдца.

– Урод! Козёл!

Матом Вован не ругался. От мата и блатной фени его отучил отчим. Неродной папаша резко и больно бил мальчика по макушке гибкой стальной линейкой за любой неосторожно вырвавшийся матерок. Возможно, именно это обстоятельство и проредило некогда густую шевелюру Вовы, и сделало его более тупым и ограниченным, чем задумывала природа. С тех пор Вован привык заменять нецензурную брань всем, чем можно и чем нельзя, и над этим частенько посмеивались его собутыльники.

– Бычара конченый, весь ливер мне размолотил! – «Плешак» шёл, скособочившись и прихрамывая – нога, порезанная Сонькиным хахалем, жутко болела. Болели сломанный нос и отшибленные о стену лоб и пальцы правой руки, тянули отбитые почки, а в боку – там, где находилась пропитая Вовина печень, словно кто ковырялся тупой иглой – старательно и упорно.

– Ну, ничего, погоди, с-с-с-у-ка! – нога «Плешака» подвернулась, он чуть не упал и зашипел, когда тот, кто ковырялся в его печени, засунул свою иглу особенно глубоко. – Ничего, ничего, отольются тебе мои слёзки, щас пацанов в кабаке соберу, мы отрихтуем твою рыжую морду!

«Плешак» брёл по тёмным улицам в сторону безымянной рюмочной, в которой он проводил вместе с такими же маргиналами всё свободное от работы время.

Мысли Вована такие же куцые и бесцветные, как его жизнь, перескочили на двоюродную сестру.

– И тебе, сучка, не поздоровится! – вновь забормотал он, сплюнув в темноту красным. – Не успел муж в «козлятник» попасть, а она на хер другому мужику кидается.

В правом боку кольнуло сильней, в левом что-то ёкнуло, от боли дыхание перехватило, и «Плешак», добредя до еле светившего фонаря, остановился передохнуть. Тяжело навалившись плечом на столб, он зашарил по карманам в поисках курева и зажигалки.

Интересно, кто сейчас в рыгаловке? Мысленно продолжал составлять план мести Вован. Хорошо бы Гошан «Сапёр» был, он когда-то боксом занимался, а то этот урод уж больно горазд кулаками махать. «Плешак» машинально потрогал свой сломанный нос, и тут же вспомнил взгляд нового Сонькиного хахаля, и его передёрнуло от страха. Может на хер с ним связываться? Ещё и взаправду кончит, как обещал?

Но тут его мысли, юркие как блохи, вновь перепрыгнули на Соньку. А, как же эта прошмандовка? Чё ему опять без бабы в одиночку лысого гонять? Вован давно, как только Сонькиного мужа посадили, этим не баловался, и снова начинать не хотел. Он вспомнил мягкие Сонькины сиськи, её горячее, покрытое курчавыми волосами лоно, и у него встал.

Нет, нет, нет, нет, надо этого рыжего урода валить. Главное – троих-четверых пациков набрать. Чтобы уж наверняка этого бычару запинать. А лучше, обрезком трубы по затылку и в подвал. Мусорщики приедут и заберут тело. Всё шито-крыто, никто не узнает. А, чё, он слышал – парняги в тошниловке рассказывали – многие так делали. Главное, чтобы номер дома чётный был, из нечётных Уборщики почему-то трупы не забирали.

Дружбаны, конечно, попросят заплатить за дело. Но, в конце концов, чем пасть, манда или очко Соньки не оплата, даст каждому по разу – от неё не убудет.

От этой мысли «Плешак» приободрился и, найдя, наконец, пачку «Астры», сунул раскрошенную сигарету в рот, и тут же тихо выругался – прикурить было нечем. Видно, дешёвая одноразовая зажигалка вывалилась, когда его возил по асфальту этот урод.

Вован заозирался – у кого бы стрельнуть огня. Его мысли словно услышал кто-то находившийся высоко на небесах и давно на него забивший. В зыбкий желтовато-молочный свет фонаря шагнула фигура.

– О! – обрадовался «Плешак», близоруко щурясь. – Братан! Дружище! Дай прикурить, а то я жигу посе…

Он осёкся, увидев подошедшего к нему прохожего. Это был не обычный припозднившийся работяга, даже не челдабон вроде него и его друзей, это был пацан с района.

Широкие штаны, кожаная куртка, коротко стриженные белобрысые волосы, сломанный нос и равнодушно-бесцеремонный взгляд блёкло-серых глаз.

По спине Вована пробежали ледяные мурашки страха. Ещё больше он испугался, когда в круг света шагнули, окружая его, ещё две фигуры.

– Прикурить? – с непонятной интонацией проговорил пацан, и вдруг криво усмехнувшись, сунул руку в карман штанов.

«Плешак» испуганно отпрянул назад – кто знает, чего он сейчас вытянет из кармана. Кастет? Нож?

– Да, не вопрос, – белобрысый достал из кармана прямоугольник «Zippo» и, хрустнув колёсиком по кремню, поднёс дрожащий огонёк к носу «Плешака». – Держи, братан.

Показное дружелюбие не успокоило Вована, наоборот – он лишь сильнее испугался. Сейчас он отдал бы все сигареты мира и манду Соньки в придачу, чтобы оказаться где-нибудь далеко, но только не здесь – на ночной улице под тусклым светом фонаря.

Огонёк плясал перед его носом, требуя чего-нибудь поджечь, так пусть это будет мятая сигаретина, а не он – Вова. С этих борзых пациков станется подпалить его.

«Плешак» шумно сглотнул, и, напряжённо ожидая удара, потянулся ходящей ходуном сигаретой к зажигалке. Это ведь их излюбленная фишка – дать прикурить, а пока жертва занята, вырубить её одним ударом.

Но удара не последовало, и Вован слегка успокоился.

– О, братан, чё у тебя с харей! – разглядев его лицо, протянул пацан. – Кто это тебя так знатно отмудохал.

– Да, блин! – «Плешак» совсем расслабился. – Понимаешь, к тёлке моей хрен какой-то яйца подкатил. Ну, я хотел объяснить ему, чё здесь почём, да он, сука, боксёром оказался. Отхерачил меня только в путь.

– А, ты чего? – белобрысый продолжал держать зажигалку в вытянутой руке.

– Ха! – усмехнулся «Плешак» разбитыми губами и расправил узкие плечи. – Паца… – Он осёкся, быстро стрельнул испуганным взглядом на пацана и закончил. – Дружбанам шепну, мы этого урода подкараулим и…

Вован задумался над тем, что он сделает с залётным на районе, а после уверенно закончил.

– Трубой по затылку – херакс, и тело в подвал, Уборщикам на радость.

– Справитесь? – насмешливо произнёс пацан. Слева и справа от Лёхи глумливо загоготали его приятели.

Белобрысый щёлкнул крышкой зажигалки, гася огонёк и явно собираясь уходить, чем очень обрадовал Лёху.

– Ну… – приободрившейся «Плешак» задорно и как ему показалось – круто, произнёс. – А, чё, в подъезде лампочку выкрутим, в темноте и отоварим, вариант отработанный. Он хоть и рыжий, но не бессмертный.

– Рыжий, говоришь? – пацан, почти отвернувшийся от Вована, вновь развернулся и вперил в него ставший внезапно внимательным взгляд карих глаз.

Какая-то неправильность была в его взгляде, но какая Вован, куцым своим мозгом, способным думать только о бабах и бухле, понять не мог, и это его испугало. Он лихорадочно затянулся пересохшим от страха ртом и закивал.

– А, баба твоя, где живёт? – пацан вновь сунул руку в карман.

– На… на… Стачек… – «Плешак» вдруг осознал, что не понравилось ему в глазах пацана – их цвет. Ещё несколько секунд назад они были серыми, равнодушными и бессмысленными, словно лужа на асфальте. Сейчас же на него смотрели карие, умные и предельно внимательные глаза.

И это знание заставило его начать заикаться от страха.

– Дом пять? – пацан сузил глаза.

«Плешаку» вдруг показалось, что лицо пацана покрылось мелкой рябью, потекло и на мгновенье изменилось. Вместо плоского лица и поломанной переносицы Вован увидел острые скулы, длинный прямой нос и подбородок с ямочкой.

А потом, что-то мелькнуло перед его глазами, больно ударив по уже подбитому глазу, и свет в глазах «Плешака» погас.

4

Глеб осторожно выглянул в коридор, тот был пуст.

– Да, Сонь. Что случилось? Опять этот приходил?

Та замотала головой и после паузы разродилась длинной, почти без пауз фразой.

– Нет, я готовить начала… Сунулась, соль кончилась… В магазин идти – денег нет… пособие только через неделю. А, без соли никак…

– Тебе соли одолжить?

Соседка быстро словно курица, клюющая крошки, закивала.

– Да не вопрос, Сонь, сейчас. Ты подожди здесь, а то у нас там такой бардак… – Глеб подмигнул. – Сама понимаешь двое мужиков в съёмной хате. Хорошо?

И не дожидаясь ответа, прикрыл дверь.

Глеб рванул на кухню, грохнул кухонным шкафом, схватил полупустой пакет соли, помедлив, уцепил за край початую пачку муки, сложил всё аккуратно в пакет.

На шум выглянул Степан, вытирая катившийся по лицу пот.

– Ты, чего здесь гремишь?

Не ответив, Глеб открыл холодильник, заполненный ячейками с яйцами, оставшиеся им от предыдущих жильцов, присоединил к муке и соли два десятка яиц. Подумав, скрежетнул примёрзшей дверцей морозилки, кинул в пакет твёрдую до окаменелости пачку масла.

– Соседке гуманитарку оказываешь? – ухмыльнулся подельник.

– Типа того.

– Зачем? Она же страшная, дурочка, да ещё и беременная? Даже не присунешь.

Глеб ожог товарища взглядом.

– Поэтому и помогаю.

– А-а, грехи отмаливаешь?

Слова сослуживца заставили Глеба на миг замереть. Память нехорошо ворохнулась, подкинула перед мысленный взор его первое предательство – похожую на Соню русскую девушку, закинутую неизвестно каким ветром в глухую приднестровскую деревушку. Вышедшую замуж за местного и счастливо жившую, пока в её жизнь не пришла братоубийственная война. А вместе с лихой годиной на порог её хутора занесло Глеба с бойцами. Он уже не помнил её лица, только узкие, всегда улыбающиеся губы и чуть неровные, белые, как сахар-рафинад, зубы. Помнил её большой живот огурцом. Он тогда, помнится, пошутил – мол, такое пузо, верный признак, что пацан будет, и это правильно – сейчас стране нужны воины. Помнил, как от неё вкусно пахло свежим хлебом и молоком.

Не помнил имени.

Помнил только…

Как она висела, прибитая гвоздями сотками за ладони и лодыжки к неструганому створу ворот, помнил выколотые глаза и вспоротый живот, под которым на куче влажно ещё блестевших внутренностей лежал обезглавленный трупик младенца.

Помнил…

Как клялся найти уродов.

И помнил, как не выполнил клятву.

Глеб привычно отбросил от себя воспоминание и, молча отодвинув плечом Степана, вышел в коридор. Он сам не знал, почему заботится о соседке и её детях. Может, потому, что в своё время не смог отомстить за ту беременную девчонку, хотя и торжественно клялся. Чёрт их тогда дёрнул завернуть на этот хутор. Возможно, ничего бы с ней и не случилось, не реши они тогда отдохнуть. И сейчас, испытывая стыд от невыполненного зарока, он откупался подачками от гложущей нутро совести. А, может, просто хотел бросить хоть один камушек добра на чашу весов, в противовес той тонне грехов, что скопилась на противоположной чаше.

– Держи, Сонь, – он сунул пакет ей в руки.

– Зачем? – соседка заглянула в пакет. – Я… только… соли…

– Да бери. Детям блинов сделаешь. У нас всё равно заваляется, мушки заведутся.

– Спасибо… – Соня прижала пакет к животу.

– Да, ладно. Так что насчёт брата – не появлялся?

– Нет… Его избили… Сильно…

– Что? Где?

– Около кафе… на выезде… с района… В больничке лежит…

– Кто?

Соня пожала плечами.

– Не знаю… Кто угодно… Он постоянно… нарывался.

– Ясно. Ладно, Вовке с Люсей привет передавай.

Соседка кивнула.

5

Глеб стоял, привалившись плечом к раме окна. Крутя в пальцах последнюю сигарету, он бессмысленно таращился на уныло-безрадостный двор. За прошедший час в нём ровным счётом ничего не изменилось.

Обшарпанная дверь, обрамлённая серым бетоном стен, ржавые контейнеры, переполненные мерзотным мусором, погнутые ограждения палисадника и не менее серые голые кусты и чахлые стволы тополей.