Невроз и развитие личности бесплатное чтение

© Перевод на русский язык, послесловие, оформление – издательство «Смысл», 1998, 2024.

Карен Хорни родилась в Германии, в Гамбурге, в 1885 году, училась в Берлинском университете, получила степень в области медицины в 1913 году. С 1914 по 1918 годы она изучала психиатрию в Берлине (Ланквице), а в 1918–1932 гг. преподавала в Берлинском психоаналитическом институте. Она принимала участие во многих международных конгрессах, в том числе в исторической дискуссии о любительском анализе под председательством Зигмунда Фрейда.

В 1932 г. К. Хорни переселилась в Соединенные Штаты. В течение двух лет была заместителем директора Психоаналитического института в Чикаго, а в 1934 г. переехала в Нью-Йорк, где преподавала в Нью-Йоркском психоаналитическом институте вплоть до 1941 г., когда она стала одним из основателей Ассоциации развития психоанализа и Американского института психоанализа.

В книге «Невроз и развитие личности» К. Хорни рассматривает невротический процесс как особую форму развития – антитезу здоровому развитию. Она раскрывает стадии этого процесса, описывая невротические претензии, тиранию внутренних диктатов, формы разрешения невротиком вызываемого конфликтом напряжения – доминирование, уступчивость, зависимость, покорность, а также психологические силы, помогающие и мешающие человеку в реализации его возможностей.

От автора

Я испытываю искреннюю благодарность к Хираму Хайдну за его внимательную помощь в организации материала этой книги, конструктивную критику в разъяснении определенных вопросов и за все остальные его активные и потребовавшие времени усилия.

В тексте даны ссылки на авторов, которым я чувствую себя обязанной; я хочу также выразить свою признательность д-ру Гарольду Келману за стимулирующее обсуждение некоторых вопросов, д-ру Айседоре Портной и д-ру Фредерику А. Вайсу за сделанные ими полезные замечания; я хотела бы также поблагодарить моего секретаря миссис Гертруду Ледерер за ее живой интерес и неутомимые усилия по подготовке рукописи.

Введение. Мораль эволюции

Невротический процесс является особой формой человеческого развития и – вследствие вызываемой им траты конструктивной энергии – особенно неудачной формой. Эта форма не просто качественно отлична от здорового человеческого развития, но, в большей степени, чем мы осознавали, противоположна ему во многих отношениях. При благоприятных условиях энергия человека направляется на реализацию его собственных возможностей. Такое развитие далеко от единообразия. В соответствии со своим специфическим темпераментом, способностями, наклонностями и условиями раннего детства и последующей жизни человек может стать мягче или тверже, осторожнее или доверчивее, более или менее уверенным в себе, более склонным к созерцанию или к действиям; он может развить свои способности и таланты. Но куда бы ни вел его собственный курс, он будет развивать именно присущие ему возможности.

Однако под влиянием внутреннего напряжения человек может оказаться отчужденным от своего реального Я. Тогда он обратит большую часть своей энергии на решение задачи превращения себя в абсолютное совершенство с помощью ригидной системы внутренних диктатов. Ничто кроме богоподобного совершенства не может соответствовать его идеализированному образу Я и тешить его гордость теми достоинствами, которые (как ему представляется) у него есть, могут быть или должны быть.

Это направление невротического развития (которое детально рассмотрено в этой книге) выводит наше внимание за пределы клинического и теоретического интереса к патологическим явлениям, потому что оно включает фундаментальную проблему морали – проблему желания, потребности и религиозного долга человека достичь совершенства. Ни один серьезный исследователь, изучающий развитие человека, не усомнится в нежелательности гордости или высокомерия, или потребности в совершенстве, когда гордость становится ведущим мотивом. Но существуют значительные расхождения во мнениях относительно желательности и необходимости системы внутреннего контроля для обеспечения нравственного поведения. Допустив, что эти внутренние диктаты оказывают сдерживающее влияние на спонтанность человека, не должны ли мы, в соответствии с христианским предписанием, стремиться к совершенству? Не будет ли рискованным, поистине губительным для моральной и социальной жизни человека отказ от таких диктатов?

Здесь не место для обсуждения многообразных путей, на которых на протяжении человеческой истории этот вопрос поднимали и отвечали на него, да я и не подготовлена к такому обсуждению. Я просто хочу обратить внимание на то, что одной из основных причин, от которых зависит ответ, является система наших представлений о природе человека.

Подходя широко, можно выделить три основные концепции роли морали, которые покоятся на различных интерпретациях сути человеческой природы. Никто, верящий, в любых вариантах, что человек по природе греховен или влеком примитивными инстинктами (Фрейд), не может отказаться от контроля и сдерживания. Тогда задача морали должна заключаться в укрощении или преодолении природы, а не в ее развитии.

Иной должна быть роль морали в глазах тех, кто верит, что человеческой природе присуще как нечто по сути своей «хорошее», так и нечто «плохое», греховное или деструктивное. Цель в этом случае будет концентрироваться на обеспечении конечной победы присущего человеку хорошего, которое очищают, направляют и поощряют такие элементы, как вера, разум, воля или благодать – в соответствии с конкретной доминирующей религиозной или этической концепцией. Здесь упор не делается исключительно на борьбу и подавление зла, так как имеется и позитивная программа. Однако позитивная программа покоится либо на какой-либо сверхъестественной силе, либо на требующем усилий идеале разума или воли, который сам предполагает использование запретительных и сдерживающих внутренних диктатов.

Наконец, проблема морали вновь выглядит иначе, если мы верим, что самому человеку присущи эволюционные конструктивные силы, которые побуждают его к реализации данных ему возможностей. Такое представление не означает, что человек по самой своей сути хорош – это предполагало бы заданные знания о том, что хорошо, а что плохо. Оно означает, что человек по своей собственной природе и добровольно стремится к самореализации, и что от такого стремления развивается его собственная система ценностей. Очевидно, он не может, например, развить полностью свои человеческие способности, если не доверяет самому себе, если он не активен и не продуктивен, если не устанавливает отношения с другими в духе взаимности. Очевидно, что он не может развиваться, если предается «темному самопоклонению» (Шелли) и, соответственно, объясняет все свои недостатки недостатками других. Он может развиваться в подлинном смысле только если он принимает на себя ответственность за себя.

Таким образом, мы приходим к морали эволюции, при которой критерий того, что мы культивируем или отрицаем в самих себе, содержится в вопросе: способствует ли конкретная установка или потребность способствующей личностному росту или мешающей? Как показывает частота неврозов, любые виды давления легко могут переключить нашу конструктивную энергию в неконструктивное или деструктивное русло. Но при такой убежденности в автономном стремлении к самореализации мы не нуждаемся ни во внутренней смирительной рубашке для сковывания нашей спонтанности, ни в кнуте внутренних диктатов для ведения нас к совершенству. При помощи таких дисциплинарных методов, несомненно, можно преуспеть в подавлении нежелательных факторов, но так же несомненно, что они вредны для нашего роста. Мы не нуждаемся в них, так как видим лучшую возможность для обращения с деструктивными силами в нас самих: действительное перерастание их. Путь к этой цели – вечное возрастание осознания и понимания самих себя. Познание себя – не самоцель, а средство освобождения сил спонтанного развития.

В этом смысле работа над собой становится не просто первичным моральным долгом, но в то же время, в самом реальном смысле, первичной моральной привилегией. В той степени, в какой мы всерьез воспринимаем наше развитие, она будет следствием нашего желания. И поскольку мы утрачиваем невротическую одержимость собой, становимся свободны для саморазвития, мы также освобождаем себя для любви и чувства заботы по отношению к другим людям. Мы хотим дать им возможность для беспрепятственного развития, когда они молоды, и помочь им любыми возможными способами найти и реализовать себя, когда они блокированы в своем развитии. Во всех случаях идеалом для себя и для других является освобождение и культивирование сил, которые ведут к самореализации.

Я надеюсь, что эта книга посредством более ясного описания мешающих нам факторов может по-своему помочь такому освобождению.

1. Поиск славы

Каковы бы ни были условия, в которых растет ребенок, если он не является умственно неполноценным, он выучится взаимодействовать с другими тем или иным способом и, возможно, приобретет некоторые умения. Но в нем заложены и возможности, которые он не может реализовать или развить путем научения.

Действительно, нельзя научить желудь вырастать в дуб, но если дан шанс, будут развиваться его внутренние потенции. Подобным же образом, человеческий индивидуум, получивший такой шанс, имеет тенденцию к развитию своих особых, человеческих способностей. Далее он будет развивать уникальные жизненные силы своего реального Я: ясность и глубину собственных чувств, мыслей, желаний, интересов; способность использовать собственные ресурсы, крепость своей силы воли; особые способности и таланты, которыми он может обладать; дар самовыражения и установления своих взаимоотношений с другими через спонтанные чувства. Все это даст ему возможность вовремя найти свою систему ценностей и свои жизненные цели. Одним словом, он будет развиваться, в основном без отклонений, в направлении самореализации. Именно поэтому я говорю здесь и на протяжении всей книги о реальном Я как общей для всех людей, хотя и уникальной для каждого, центральной внутренней силе, которая является глубинным источником развития[1].

Только сам индивид может развивать присущие ему возможности. Но, подобно любому другому живому организму, человеческий индивид нуждается в благоприятных условиях для своего развития «из желудя в дуб»; он нуждается в атмосфере теплоты, которая придаст ему ощущение внутренней безопасности и внутренней свободы, позволяющие иметь свои собственные чувства, мысли и выражать себя. Он нуждается в доброй воле других, не только ради помощи в удовлетворении многих его нужд, но и для руководства и поощрения, чтобы стать зрелым и реализовать себя. Ему также нужно здоровое взаимодействие с желаниями и волей других. Если он может таким образом расти в любви и взаимодействии с другими, он сможет расти и в соответствии со своим реальным Я.

Но множество неблагоприятных влияний могут не позволить ребенку расти в соответствии с его индивидуальными потребностями и возможностями. Такие неблагоприятные влияния слишком разнообразны, чтобы их здесь перечислять. В общем они сводятся к тому, что люди в его окружении слишком поглощены своими собственными неврозами, чтобы быть способными любить ребенка или даже просто видеть в нем ту уникальную индивидуальность, какой он является; их отношение к нему определяется их собственными невротическими потребностями и реакциями[2]. Проще говоря, они могут быть доминирующими, чрезмерно покровительствующими, запугивающими, раздраженными, чересчур требовательными и снисходительными, непостоянными, пристрастными к другим братьям или сестрам, лицемерными, равнодушными и так далее. Это никогда не является результатом только одного фактора, а всегда – всего созвездия, которое оказывает неблагоприятное влияние на развитие ребенка.

В результате у ребенка не развивается чувство принадлежности, чувство «мы», а вместо этого возникают ощущения глубинной небезопасности и смутного беспокойства, для которых я использую термин базальная тревожность. Его ощущение изолированности и беспомощности в мире воспринимается им как потенциальная враждебность. Ограничивающее давление его базальной тревожности мешает ребенку устанавливать отношения через спонтанность своих реальных чувств и принуждает его искать способы взаимодействия с другими. Он должен (бессознательно) обращаться с ними такими способами, которые не пробуждают и не усиливают, а скорее облегчают его базальную тревожность. Особые установки, вытекающие из такой бессознательной стратегической необходимости, детерминированы как врожденным темпераментом ребенка, так и случайностями окружения. Говоря кратко, он может попытаться привязаться к наиболее могущественному человеку из своего окружения; может попытаться бунтовать и бороться; может попытаться не допускать других в свою внутреннюю жизнь и эмоционально отойти от них. В принципе, это означает, что он может двигаться по направлению к другим, против них или от них.

В здоровых человеческих взаимоотношениях эти направления движения не исключают друг друга. Способность хотеть привязанности и дарить ее или уступать; способность бороться и способность держаться особняком – это дополняющие друг друга способности, необходимые для хороших человеческих отношений. Но у ребенка, который из-за своей базальной тревожности чувствует себя стоящим на зыбкой почве, эти движения превращаются в ригидную крайность. Привязанность, например, превращается в прилипчивость, уступчивость становится податливостью. Подобно этому, его влечет к бунту или к тому, чтобы оставаться в стороне, безотносительно к его реальным чувствам и без учета уместности его установки в конкретной ситуации. Степень слепоты и ригидности в установках ребенка пропорциональна интенсивности базальной тревожности, таящейся в нем.

Поскольку в таких условиях ребенка влечет не только в одном из этих направлений, но во всех сразу, у него развиваются фундаментально противоречивые установки по отношению к другим. Три движения: к другим, против них и от них, следовательно, составляют конфликт, его базальный конфликт с другими. Ребенок пытается разрешить этот конфликт, превращая одну из этих тенденций в главенствующую, вырабатывая доминирующую установку уступчивости, агрессивности или равнодушия.

Эта первая попытка решения невротических конфликтов отнюдь не поверхностна. Напротив, она оказывает определяющее влияние на дальнейшее течение невротического развития. Это касается не только отношений к другим, но и неизбежно влечет за собой определенные изменения личности в целом. В соответствии с преобладающей тенденцией у ребенка развиваются потребности, чувствительность, барьеры и начатки моральных ценностей. Например, преимущественно подчиняющийся ребенок склонен не только подчиняться другим и опираться на них, но и старается быть неэгоистичным и хорошим. Подобным же образом агрессивный ребенок начинает ценить силу и способность терпеть и бороться.

Однако интегрирующее влияние этого первого решения не такое твердое и всеохватывающее, как в невротических решениях, которые будут рассмотрены далее. Например, у одной девочки преобладающими стали черты уступчивости. Они проявлялись в слепом восхищении определенными авторитетными фигурами, в тенденции угождать и умиротворять, в робости выражения своих собственных желаний и в спорадических попытках жертвовать. В возрасте восьми лет она, никому не говоря об этом, раскладывала некоторые свои игрушки на улице для того, чтобы их нашел какой-нибудь более бедный ребенок. В одиннадцать лет она своим детским способом искала мистической самоотдачи в молитве. В фантазиях ее наказывали учителя, которыми она была увлечена. Но к девятнадцати годам она столь же легко могла присоединиться к чужим планам отомстить какому-то из учителей; будучи обычно невинным ангелом, она время от времени становилась лидером бунтарских действий в школе. А разочаровавшись в священнике своей церкви, временно переключилась с внешней религиозности на цинизм.

Причины ослабления достигнутой интеграции, типичной иллюстрацией чего служит этот пример, лежат частично в незрелости развивающегося индивида, а частично – в том факте, что раннее решение нацелено главным образом на унификацию взаимоотношений с другими. Следовательно, здесь есть возможность, а по сути и потребность, более прочной интеграции.

Описанное развитие протекает отнюдь не единообразно. Особенности неблагоприятных окружающих условий в каждом случае отличны, как и возникающие особенности развития и его результаты. Однако всегда нарушается внутренняя сила и связность индивида, а следовательно, всегда налицо определенные витальные потребности в исправлении возникших нарушений. Как тесно они ни переплетены, мы можем выделить следующие аспекты.

Несмотря на ранние попытки разрешения конфликтов с другими, индивид все еще расщеплен и нуждается в более прочной и всесторонней интеграции.

По многим причинам у него не было возможности развить настоящую уверенность в себе: его внутреннюю силу истощили необходимость обороняться, его расщепленность, порожденное его ранним «решением» одностороннее развитие, сделавшее значительные области его личности недоступными для конструктивного использования. Отсюда его отчаянная нужда в уверенности в себе или ее заменителях.

Он не чувствует себя слабым в вакууме – он чувствует себя менее прочным, хуже снаряженным для жизни, чем другие. Если бы у него было чувство принадлежности, то его ощущение неполноценности по сравнению с другими не было бы такой серьезной помехой. Но живя в обществе конкуренции и чувствуя себя «внизу», изолированным и враждебно настроенным, он может только развивать в себе настоятельную потребность возвыситься над другими.

Еще более фундаментальным, чем эти факторы, оказывается начало его отчуждения от себя. Не только реальное Я испытывает помехи прямому развитию, но и потребность вырабатывать искусственные стратегии обращения с другими заставляет его отвергать свои подлинные чувства, желания и мысли. В той мере, в какой первостепенную значимость обретает безопасность, значение его сокровенных чувств и мыслей ослабевает – они, по сути, вынуждены умолкнуть и становятся неразличимыми. (Неважно, что он чувствует, если он в безопасности.) Таким образом, его чувства и желания перестают быть определяющими факторами, он, так сказать, больше не ведущий, а ведомый. Это расщепление в нем самом не только ослабляет его в целом, но и усиливает отчуждение, привносит элемент путаницы; он больше не знает, где он и «кто» он.

Начало отчуждения от себя оказывается более фундаментальным, потому из-за него другие нарушения преобретают опасную интенсивность. Мы можем яснее понять это, если представим, что происходило бы, если бы другие процессы протекали без отчуждения от жизненного центра Я. И в этом случае у человека были бы конфликты, но они не швыряли бы его из стороны в сторону; его уверенность в себе (которая, как указывает само слово, требует наличия себя, в котором человек уверен) подвергалась бы испытаниям, но не была бы лишена опоры, а нарушения его взаимоотношений с другими не означали бы полной утраты внутренней связи с ними. Следовательно, больше всего отчужденный от себя индивид нуждается – было бы абсурдно сказать в «заместителе» своего реального Я, потому что такой вещи нет, – в чем-то таком, что дало бы ему опору, вернуло чувство идентичности. Это могло бы поднять его в собственных глазах, и, несмотря на всю слабость его структуры, дать ему ощущение силы и значимости.

Если внутренние условия неизменны в силу благоприятных жизненных обстоятельств, он может обходиться без перечисленных потребностей. Остается только один путь, на котором он может удовлетворить их, причем одним махом – путь воображения. Постепенно воображение бессознательно приступает к работе и создает в сознании индивида идеализированный образ его самого. В этом образе он наделяет себя неограниченным могуществом, величайшими способностями; он становится героем, гением, сверхлюбовником, святым, богом.

Самоидеализация всегда влечет за собой общее самопрославление и, таким образом, придает индивиду очень нужное чувство значимости и превосходства над другими. Но это отнюдь не слепое самовосхваление. Каждый человек создает свой личный идеализированный образ из материалов собственных особых переживаний, собственных прежних фантазий, своих конкретных потребностей и присущих ему способностей. Если бы не личный характер образа, человек бы не достигал чувства идентичности и единства. Он идеализирует прежде всего свое особое «решение» базального конфликта: уступчивость становится добротой, любовью, святостью; агрессивность превращается в силу, лидерство, героизм, всемогущество; равнодушие делается мудростью, самодостаточностью, независимостью. То же, что – согласно его конкретному особому решению – выступает как недостатки или изъяны, всегда затеняется или ретушируется.

С противоположными тенденциями он может обходиться одним из трех различных способов. Так, они могут превозноситься в глубине души. Например, только в ходе анализа может обнаружиться, что агрессивный человек, которому любовь кажется непозволительной мягкостью, в своем идеализированном образе выступает не только рыцарем в сверкающих доспехах, но и великим любовником.

Во-вторых, помимо восхваления, противоположные тенденции могут подвергаться изоляции в душе человека, с тем чтобы больше не создавать беспокоящих конфликтов. Один пациент в своем воображении был благодетелем человечества, мудрецом, достигшим спокойного просветления, и человеком, который мог без колебаний убивать своих врагов. Эти аспекты – все осознаваемые – были для него не только непротиворечивыми, но и не конфликтующими. В литературе этот способ устранения конфликтов путем изолирования их был изображен Р.-Л. Стивенсоном в «Истории доктора Джекила и мистера Хайда».

Наконец, противоположные тенденции могут превозноситься как позитивные способности или достоинства, так что они превращаются в совместимые аспекты многогранной личности. Я уже приводила в другом месте пример[3], в котором один одаренный человек превратил свои тенденции к уступчивости в христианские добродетели, свои агрессивные тенденции – в уникальную способность к политическому лидерству, а свое отстранение – в мудрость философа. Таким образом, эти три аспекта базального конфликта одновременно прославлялись и примирялись друг с другом. Он стал в своем воображении современным эквивалентом «универсального человека» эпохи Ренессанса.

В конце концов человек может прийти к идентификации себя с идеализированным, интегрированным образом. При этом образ не остается лишь лелеемой фантазией, но человек незаметно сам становится этим образом: идеализированный образ превращается в идеализированное Я. И это идеализированное Я становится для него более реальным, чем реальное Я, в основном не потому, что оно более привлекательно, а потому, что отвечает всем его насущным потребностям. Такое перемещение центра тяжести является полностью внутренним процессом; в человеке не происходит очевидного или заметного внешнего изменения. Изменение – в сердцевине его существования, в его ощущении себя. Это любопытный и исключительно человеческий процесс. Вряд ли коккер-спаниелю могло бы прийти в голову, что он «в действительности» ирландский сеттер. И переход в человеке может произойти только потому, что его реальное Я ранее сделалось неразличимым. В то время как здоровое течение этой – и любой – фазы развития является, как правило, движением к реальному Я, он теперь начинает определенно отказываться от него ради идеализированного Я. Последнее начинает рисовать ему, каким он является «реально» или потенциально, чем он мог или должен бы быть, это становится точкой зрения, с которой он смотрит на себя, меркой, которой он себя измеряет.

Самоидеализация в ее различных аспектах – это то, что я предлагаю называть всеобъемлющим невротическим решением – т. е. решением не только конкретного конфликта, но решением, которое неявно обещает удовлетворить все внутренние потребности, возникшие у индивида в данное время. Более того, оно обещает не только избавление от его болезненных и невыносимых чувств (поражения, тревоги, неполноценности и расщепленности), но вдобавок и крайне мистическое осуществление себя и своей жизни. Не удивительно, что когда он верит, что нашел такое решение, он цепляется за него изо всех сил. Не удивительно и что оно – используя психиатрический термин – становится компульсивным[4]. Постоянное наличие самоидеализации при неврозе является результатом постоянного наличия компульсивных потребностей, порождаемых склоняющим к неврозу окружением.

Мы можем рассматривать самоидеализацию с точки зрения двух главных ее преимуществ: как логичный результат предыдущего развития и начало нового. Она непременно имеет далеко идущее влияние на дальнейшее развитие, так как мало что может сравниться по своим последствиям с отказом от реального Я. Но главная причина ее революционного влияния лежит в другом. Энергия, влекущая к самореализации, переключается на цель актуализации идеализированного Я. Это переключение означает не больше и не меньше как изменение течения всей жизни и развития индивида.

В этой книге мы увидим разнообразные способы, которыми такое переключение направления оказывает формирующее влияние на личность. Его более непосредственным влиянием является предотвращение того, чтобы самоидеализация осталась чисто внутренним процессом, и вовлечение ее в весь круговорот жизни человека. Человек хочет – или скорее испытывает влечение – выразить себя. И теперь это означает, что он хочет выразить свое идеализированное Я, проявить его в действии. Оно постепенно проникает в его стремления, цели, образ жизни и взаимоотношения с другими. По этой причине самоидеализация неизбежно вырастает в более всеобъемлющее влечение, которое я предлагаю обозначить с помощью соответствующего его природе и характеристикам термина: поиск славы. Самоидеализация остается его ядерной частью. Другими его элементами, присутствующими всегда, хотя и с разной степенью силы и осознанности в каждом конкретном случае, являются потребность в совершенстве, невротическое честолюбие и потребность в мстительном триумфе.

Среди влечений к актуализации идеализированного Я самой радикальной является потребность в совершенстве. Ее цель не меньше чем трансформация всей личности в идеализированное Я. Подобно Пигмалиону в версии Бернарда Шоу, невротик стремится не только к ретушированию, но и к переплавке себя в совершенство особого вида, предписываемое специфическими чертами его идеализированного образа. Он пытается достичь этой цели с помощью сложной системы долженствований и табу. Так как этот процесс является и решающим, и сложным, мы отложим его рассмотрение до специальной главы[5].

Самым очевидным и обращенным наружу среди элементов поиска славы является невротическое честолюбие, влечение к внешнему успеху. Хотя это стремление отличиться является разрастающимся и выступает как тенденция к достижению отличия во всем, обычно сильнее всего оно сказывается в тех делах, где отличиться для данного человека в данное время наиболее реально. Следовательно, содержание честолюбивых устремлений вполне может меняться несколько раз в течение жизни. В школе человек может испытывать непереносимый позор, получая не самые лучшие оценки в классе. Позднее его может так же компульсивно влечь к тому, чтобы иметь больше всего свиданий с самыми соблазнительными девушками. И вновь, еще позже, он может быть одержим стремлением делать как можно больше денег или стать наиболее выдающимся в политике. Такие изменения легко порождают определенный самообман. Человек, когда-то фанатически полный решимости быть величайшим героем спорта или героем войны, может в другой период столь же твердо решить быть величайшим святым. Он может верить затем, что он «утратил» свое честолюбие. Или он может решить, что достижение отличий в спорте или войне было не тем, чего он «на самом деле» хотел. Таким образом, ему, возможно, и не удастся осознать, что он все так же плывет на лодке честолюбия, просто изменил курс. Конечно, надо детально проанализировать, что заставило его изменить курс в конкретный момент. Я подчеркиваю эти изменения потому, что они указывают на тот факт, что людям в когтях честолюбия почти неважно содержание того, что они делают. Важно само по себе достижение отличия. Если не распознать этой закономерности, многие изменения будут непонятными.

Для целей данного обсуждения конкретная область деятельности, к успеху в которой толкает специфическое честолюбие, не так уже важна. Черты остаются теми же, стоит ли вопрос о том, чтобы быть лидером в религиозной общине или самым ярким собеседником, иметь высочайшую репутацию в качестве музыканта или исследователя или играть «роль» в обществе, написать лучшую книгу или быть лучше всех одетым. Картина, однако, очень варьирует в соответствии с природой желанного успеха. Грубо говоря, она может больше иметь отношение к власти (прямой власти, власти за троном, влиянию, манипулированию) или к престижу (репутации, бурным приветствиям, популярности, восхищению, особому вниманию).

Эти честолюбивые влечения являются самыми реалистичными из обширных экспансивных влечений. По крайней мере охваченные ими люди прикладывают реальные усилия для достижения превосходства. Эти влечения кажутся более реалистичными и потому, что при достаточной удаче их обладатели могут действительно приобретать желанные привлекательность, почести, влияние. Но, с другой стороны, когда они получают больше денег, больше отличий, больше власти, они также приходят к ощущению всей бесполезности этой гонки. Она больше не обеспечивает спокойствия духа, внутренней безопасности и радости жизни. Внутреннее неблагополучие, для устранения которого они начали погоню за призраком славы, оказывается все так же велико, как и ранее. Поскольку это не случайность, произошедшая с тем или иным человеком, а то, что неизбежно должно произойти, можно определенно сказать, что вся погоня за успехом по сути нереалистична.

Так как мы живем в мире конкуренции, эти замечания могут звучать странно и казаться не от мира сего. Во всех нас столь глубоко укоренилось стремление обогнать соседа и быть лучше него, что мы воспринимаем эти тенденции как «естественные». Но тот факт, что компульсивные влечения к успеху возникают только в мире конкуренции, ничуть не делает их менее невротичными. Даже в подобном мире существует много людей, для которых другие ценности – такие, как развитие человека – важнее, чем достижение превосходства над другими.

И последний элемент в поиске славы, более деструктивный, чем другие, – влечение к мстительному триумфу. Оно может быть тесно связано с влечением к актуальному достижению и успеху, но, если это и так, его ведущая цель – посрамить других или нанести им поражение самим своим успехом либо достичь власти путем возвышения для причинения им страданий, в основном унижений. С другой стороны, влечение к достижению отличия может трансформироваться в фантазии, а потребность в мстительном триумфе – проявляться главным образом в часто непреодолимых, в основном бессознательных импульсах заблокировать, перехитрить или победить других в личных взаимоотношениях. Я называю это влечение «мстительным», потому что его движущая сила вырастает из импульсов отомстить за унизительные страдания в детстве, импульсов, которые поощряются в ходе последующего невротического развития. Эти последние добавления, возможно, ответственны за то, что потребность в мстительном триумфе в конце концов становится постоянной составляющей поиска славы. Как ее сила, так и осознание ее человеком в значительной степени варьируют. Большинство людей либо совершенно не осознают эту потребность, либо замечают ее только в мимолетные мгновения. Однако иногда она откровенно раскрывается и тогда становится лишь чуть замаскированной движущей пружиной жизни. Среди исторических фигур недавнего времени Гитлер – яркий пример человека, прошедшего через унижения и отдавшего всю свою жизнь фанатичному стремлению к триумфу над все возрастающими массами людей. В его случае хорошо различимы порочные круги, постоянно усиливающие эту потребность. Один из них вырастает из того, что он мог думать только в категориях триумфа и поражения. Таким образом, страх поражения делал вечно необходимым дальнейший триумф. Более того, ощущение величия, возрастая с каждой победой, делало все более непереносимым, что кто-либо из людей, или даже какая-либо нация, не признает его величия.

Многие случаи подобны этому, хотя в меньших масштабах. Упомянем только один пример из современной литературы – «Человек, который следил за проходящим поездом» Ж. Сименона. Мы видим добросовестного клерка, подчиненного в домашней жизни и на работе, явно никогда не думающего ни о чем, кроме выполнения своих обязанностей. Вследствие раскрытия обманных махинаций босса, приведших к банкротству фирмы, рушится его шкала ценностей. Разваливается искусственное разделение между высшими существами, которым все позволено, и низшими вроде него самого, которым дозволена лишь узкая тропа правильного поведения. Он понимает, что тоже может быть «великим» и «свободным». Он может иметь любовницу, даже саму обаятельную любовницу босса, и его гордость так раздувается, что когда он действительно подходит к той и она отвергает его, он душит ее. Разыскиваемый полицией, он временами испытывает страх, но его главное побуждение – триумфально нанести поражение полиции. Это движет им даже в попытке самоубийства.

Гораздо чаще влечение к мстительному триумфу скрыто. Действительно, вследствие своей деструктивной природы это наиболее скрытый элемент в поиске славы. Может быть, будет заметно лишь неистовое честолюбие. Только при анализе мы можем видеть, что влекущая сила, стоящая за ним, – потребность наносить поражение и унижать других, возвышаясь над ними. Менее вредная потребность в превосходстве может, так сказать, поглощать более деструктивное компульсивное влечение. Это дает возможность человеку реализовывать свою потребность и при этом чувствовать себя праведником.

Конечно, важно распознать специфические черты индивидуальных наклонностей, вовлеченных в поиск славы, так как всегда существует специфическая их констелляция, которая должна быть проанализирована. Но мы не сможем понять ни природу, ни влияние этих наклонностей, если не рассмотрим их как часть связного целого. Альфред Адлер был первым психоаналитиком, который увидел этот всеобъемлющий феномен и обратил внимание на его значение в неврозе[6].

Есть различные серьезные доказательства того, что поиск славы – всеобъемлющее и связное целое. Прежде всего, вышеописанные отдельные наклонности постоянно существуют вместе у одного человека. Конечно, тот или иной элемент может настолько преобладать, что заставляет нас говорить, скажем, о честолюбивом человеке или о мечтателе. Но это не означает, что доминирование одного элемента указывает на отсутствие других. У честолюбивого человека будет и грандиозный образ себя; мечтатель будет желать реального господства, даже несмотря на то, что этот последний фактор может быть виден только в том, как его гордость задевают успехи других[7].

К тому же все вовлеченные индивидуальные компоненты так тесно связаны, что преобладающая наклонность может меняться в течение жизни данного человека. Он может перейти от мечтаний о славе к мечтаниям о том, чтобы быть совершенным отцом и предпринимателем, а потом – чтобы быть величайшим любовником всех времен.

Наконец, у всех у них есть нечто общее – две общие черты, вытекающие из происхождения и функций целого феномена: их компульсивная природа и воображаемый характер. Я уже говорила о них, но важно иметь более полную и сжатую их картину.

Их компульсивная природа вырастает из того, что самоидеализация (и весь поиск славы, развившийся как ее последствие) является невротическим решением. Когда мы называем влечение компульсивным, мы имеем в виду его противоположность спонтанным желаниям и стремлениям. Последние являются выражением реального Я; первые детерминированы внутренними необходимостями невротической структуры. Человек должен выполнять их независимо от своих реальных желаний, чувств и интересов, чтобы не навлекать на себя тревогу, не ощущать того, что его разрывают на части конфликты, не чувствовать себя отвергаемым другими и т. д. Другими словами, различие между спонтанным и компульсивным – это различие между «Я хочу» и «Я должен для того, чтобы избежать какой-то опасности». Хотя человек может осознанно переживать свое честолюбие или свои стандарты совершенства как то, чего он хочет достичь, реально его влечет к их достижению. Потребность в славе держит его в своих когтях. Так как сам он не осознает разницы между тем, чтобы желать, и тем, чтобы быть влекомым, мы должны установить критерии различия между этими двумя вещами. Наиболее существенным критерием является то, что его влечет по дороге к славе с абсолютным пренебрежением к нему самому, к его основным интересам. (Я, например, помню честолюбивую десятилетнюю девочку, которая считала, что лучше ослепнуть, чем не быть первой в классе.) У нас есть основание задаться вопросом, не больше ли человеческих жизней – буквально и фигурально – было принесено на алтарь славы, чем отдано по любой другой причине. Джон Габриэль Боркман умер, когда усомнился в адекватности и возможности реализации своей грандиозной миссии. Здесь в картину включается поистине трагический элемент. Если мы жертвуем собой по причине, которую мы, как и большинство здоровых людей, можем реалистично считать конструктивной с точки зрения ее ценности для людей, это, безусловно, трагично, но осмысленно. Если мы растрачиваем наши жизни по неизвестным нам причинам, порабощенные призраком славы, это приобретает очертания безутешной трагической потери – тем большей, чем более потенциально ценными являются эти жизни.

Другой критерий компульсивной природы влечения к славе – как и любого иного компульсивного влечения – его огульность. Так как реальная заинтересованность человека в деле не имеет значения, он должен быть центром внимания, должен быть самым привлекательным, самым умным, самым оригинальным – требует того ситуация или нет, может он или нет с данными его качествами быть первым. Он должен выходить победителем в любых спорах, независимо от того, где истина. В этом случае его мышление противоположно мышлению Сократа: «…так как, конечно, мы сейчас не состязаемся для того, чтобы одержала победу моя или ваша точка зрения, я полагаю, что мы оба должны бороться за истину»[8]. Компульсивность потребности невротика в огульном превосходстве делает его безразличным к истине, касается ли это его, других или фактов.

Более того, как любое другое компульсивное влечение, поиск славы обладает качеством ненасытности. Человек должен действовать, пока его влекут неведомые (ему) силы. Возможна вспышка восторга от удачного выполнения какой-то работы, от завоевания победы, от любого знака признания или восхищения, но это лишь ненадолго. Успех едва ли может переживаться как таковой, или, по крайней мере, должен вскоре вслед за тем уступить место подавленности, страху. В любом случае неумолимая гонка за растущим престижем, деньгами, женщинами, победами и завоеваниями продолжается с едва ли возможным достижением какого-либо удовлетворения или передышки.

Наконец, компульсивная природа влечения видна в реакциях на его фрустрацию. Чем больше субъективная важность влечения, тем более настоятельной является потребность достичь цели и, следовательно, тем интенсивней реакции на фрустрацию. Это один из способов определения интенсивности влечения. Хотя это и не всегда очевидно, но поиск славы – самое сильное влечение. Его можно сравнить с дьявольской одержимостью, чем-то вроде монстра, поглощающего своего создателя. Такими же тяжелыми могут быть и реакции на фрустрацию, прежде всего боязнь позора, с которой для многих людей связана мысль о неудаче. Реакции паники, депрессии, отчаяния, гнева на себя и на других в ответ на то, что представляется «неудачей», часты и совершенно непропорциональны важности события. Фобия падения с высоты – частое выражение страха падения с высоты иллюзорного величия. Рассмотрим сон пациента со страхом высоты. Он приснился пациенту в то время, когда тот начал сомневаться в своем прежде несомненном превосходстве. Во сне он находился на вершине горы, ему грозило падение, и он отчаянно цеплялся за гребень пика. «Я не могу подняться никуда выше, чем нахожусь, – сказал он, – поэтому все, что я должен делать, – это удерживаться здесь». Сознательно он имел в виду свой социальный статус, но в глубинном смысле это «я не могу подняться никуда выше» содержало истину о его иллюзиях относительно себя. Он не мог подняться выше, иначе чем имея (в его представлении) божественное всемогущество и космическое значение.

Вторая черта, присущая всем элементам поиска славы – большая и своеобразная роль, которую играет в них воображение. Оно служит средством в процессе самоидеализации. Но это настолько решающий фактор, что весь поиск славы обязательно пронизан элементами фантазии. Неважно, насколько человек гордится своей реалистичностью, неважно, насколько действительно реалистично его движение к успеху, триумфу, совершенству, – его воображение сопровождает его и заставляет принимать мираж за реальность. Просто нельзя быть нереалистичным относительно себя и оставаться реалистичным в других отношениях. Когда странник в пустыне под действием усталости и жажды видит мираж, он может делать реальные усилия, чтобы достичь его, но мираж – слава, – который должен прекратить его страдания, сам является продуктом его воображения. В действительности воображение также пронизывает все психические и духовные функции здорового человека. Когда мы чувствуем печаль и радость друга, ощущать это позволяет нам наше воображение. Когда мы желаем, надеемся, боимся, верим, планируем, – это тоже наше воображение, показывающее нам наши возможности. Но воображение может быть продуктивным и непродуктивным: оно может приближать нас к истине о нас (и часто так делает в снах) или удалять нас от нее. Оно может обогащать или обеднять наш актуальный опыт. И эти различия резко разделяют невротическое и здоровое воображение.

Думая о грандиозных планах, развиваемых столь многими невротиками, или о фантастической природе их самопрославления и претензий, мы испытываем искушение поверить, что они больше других одарены великолепным талантом воображения, который по этой самой причине легче сбивает их с пути. Мой опыт не подтверждает этого. Наследственность у невротиков бывает различной, как и у более здоровых людей. Но я не нахожу доказательств того, что невротик сам по себе, по своей природе, обладает более богатым воображением, чем другие.

Это представление является ложным, хотя и основанным на точных наблюдениях умозаключением. Воображение действительно играет при неврозах большую роль. Однако за это ответственны не конституциональные, а функциональные факторы. Воображение действует так же, как и у здорового человека, но вдобавок оно принимает на себя функции, которыми в норме не обладает. Оно включается в обслуживание невротических потребностей. Это особенно ясно в случае поиска славы, который, как мы знаем, побуждается влиянием могущественных потребностей. В психиатрической литературе искажение реальности воображением известно как «пристрастное мышление» (принятие желаемого за действительное). Это уже устоявшееся выражение, и тем не менее оно неправильно. Оно слишком узко: точный термин должен был бы включать в себя не только мышление, но также «пристрастное» наблюдение, убеждение и, особенно, чувство. Более того, мышление – или чувство – детерминируется не нашими желаниями, а нашими потребностями. И именно влияние этих потребностей придает воображению те упорство и силу, которыми оно обладает при неврозах, что делает его плодовитым – и неконструктивным.

Роль, которую воображение играет в поиске славы, можно прямо и безошибочно сравнить с грезами. У подростков они могут иметь откровенно грандиозный характер. Примером служит учащийся колледжа, который, будучи робким и замкнутым, грезит, что является величайшим спортсменом, или гением, или Дон Жуаном. В более позднем возрасте встречаются люди типа мадам Бовари, которые почти постоянно предаются грезам о романтических переживаниях, мистическом совершенстве или таинственной святости. Иногда это принимает форму воображаемых разговоров, служащих произведению впечатления на других или же их посрамлению. Другие, более сложные по структуре грезы касаются позорных или благородных страданий как следствие жестокости и унижения. Часто грезы проявляются не как подробные сюжеты, а скорее как фантастическое сопровождение повседневной рутины. Занимаясь с детьми, играя на пианино или причесываясь, женщина может, например, одновременно воображать себя исключительно нежной матерью, вдохновенной пианисткой или соблазнительной красавицей из кинофильма. В некоторых случаях такие грезы ясно показывают, что человек может, подобно Уолтеру Митти, постоянно жить в двух мирах. В то же время у других людей, столь же озабоченных поиском славы, грезы бывают настолько редки и неразвиты, что они могут со всей субъективной искренностью утверждать, что у них нет воображаемой жизни. Едва ли нужно говорить, что они ошибаются. Даже если они только беспокоятся о возможных неудачах, которые их могут постичь, в конечном счете именно воображение создает образ неприятных последствий.

Но грезы, хотя они бывают важны и эвристичны, – не самый болезненный продукт воображения, поскольку человек в основном осознает тот факт, что он грезит, то есть воображает то, что не происходило и вряд ли произойдет так, как он это переживает в своих фантазиях. По крайней мере, ему не слишком сложно осознать наличие и нереалистичный характер грез. Более вредное действие воображения касается таких всесторонних искажений реальности, которых он не осознает. Идеализированное Я не завершается полностью в простом акте творения: однажды порожденное, оно нуждается в постоянном внимании. Для его актуализации человек должен прилагать постоянные усилия, фальсифицируя реальность. Он должен претворить свои потребности в достоинства и в более чем оправданные страдания, а свои намерения быть честным или внимательным превратить в факт честности или внимательности. Блестящие идеи, которые у него возникают над листом бумаги, делают его уже великим ученым. Его возможности превращаются в действительные достижения. Знание «правильных» моральных ценностей делает его добродетельным человеком, часто прямо каким-то гением нравственности. И, конечно, его воображение должно сверхурочно работать, чтобы перевести все ставящие это под сомнение доказательства в их противоположность[9].

Воображение также содействует изменению убеждений невротика. Ему надо верить, что другие замечательны или порочны; и вот они выстроены в шеренги доброжелательных или опасных людей. Воображение меняет также чувства. Человек нуждается в том, чтобы ощущать свою неуязвимость – и его воображение, оказывается, обладает достаточной силой, чтобы вычеркнуть из жизни боль и страдания. Ему надо испытывать глубокие чувства – доверие, симпатию, любовь, страдание, и его чувства симпатии, страдания и т. д. преувеличиваются им.

Восприятие искажений внутренней и внешней реальности, причиной которых может быть воображение на службе поиска славы, ставит нас перед нелегким вопросом. Где кончается полет воображения невротика? В конце концов он не теряет полностью свое чувство реальности; где же тогда проходит пограничная линия, отделяющая его от психотика? Если в отношении воображения и существует какая-то пограничная линия, она, безусловно, расплывчата. Мы можем только сказать, что психотики склонны рассматривать процесс в их сознании исключительно как единственную реальность, которая ими учитывается, в то время как невротик – по каким бы то ни было причинам – сохраняет интерес к внешнему миру и своему месту в нем и, следовательно, определенную грубую ориентацию в нем[10]. Тем не менее, хотя он и может в достаточной мере оставаться на земле для того, чтобы функционировать без явных нарушений, нет предела для высот, на которые может воспарить его воображение. Действительно, самая поразительная черта поиска славы состоит в том, что он уходит в фантастику, в область неограниченных возможностей.

У всех влечений к славе есть общая черта – стремление к приобретению больших знаний, мудрости, добродетелей или могущества, чем дано человеку; все они стремятся к абсолюту, беспредельности и бесконечности. Ничто меньшее, нежели абсолютное бесстрашие, мастерство или святость, ни в коей мере не устроит невротика, одержимого влечением к славе. Он, следовательно, является антитезой истинно религиозного человека. Для последнего только Бог может все; версия же невротика – нет ничего невозможного для меня. Его сила воли должна быть нечеловеческой, его разум – непогрешимым, его предусмотрительность – не иметь изъянов, его знание – быть всеобъемлющим. Возникает тема договора с дьяволом, которая пройдет через всю эту книгу. Невротик – это Фауст, не удовлетворенный знанием многого; он должен знать все.

Воспарение к безграничному определяется силой потребностей, стоящих за влечением к славе. Потребности в абсолютном и предельном настолько сильны, что попирают ограничения, обычно предохраняющие наше воображение от ухода от реальности. Для здорового функционирования человек нуждается в видении возможностей, перспективы беспредельности и в осознании ограничений, необходимостей и конкретности. Если мышление и чувства человека прежде всего сосредоточены на безграничном и перспективе беспредельности, он теряет свое чувство конкретного, чувство «здесь и теперь». Он утрачивает свою способность жить в данный момент. Он больше не способен подчиняться необходимостям в себе, «тому, что может быть названо его пределом». Он теряет из виду то, что действительно необходимо для достижения чего-то. «Каждой малейшей возможности все же потребовалось бы какое-то время, чтобы стать действительностью». Его мышление может стать слишком абстрактным. Его знание может стать «разновидностью бесчеловечного знания, для производства которого человеческое Я растрачивается почти так же, как попусту губили людей ради строительства пирамид». Его эмоции по отношению к другим людям могут превратиться в пар «абстрактной сентиментальности по отношению к человечеству». С другой стороны, если человек не видит далее узкого горизонта конкретности, необходимости, определенности, он становится «недалеким и мелочным». Вопрос стоит не или-или, а и-и, если говорить о развитии. Признание ограничений, законов и необходимостей предохраняет от улетания в беспредельность и от простого «барахтанья в возможностях»[11].

В поиске славы ограничители воображения не срабатывают. Это не означает общей неспособности видеть необходимость и следовать ей. Особое направление в дальнейшем невротическом развитии может заставлять многих людей чувствовать себя безопаснее, ограничивая себя в жизни, а затем они могут рассматривать возможность ухода в фантазии уже как опасность, которой надо избегать. Они могут закрыть свой разум для всего, что видится им фантастическим, быть нерасположенными к абстрактному мышлению и сверхтревожно цепляться за видимое, осязаемое, конкретное или непосредственно полезное. Но хотя сознательное отношение к этим вещам меняется, каждый невротик в глубине души не хочет признать ограничений в том, чего он ожидает от себя, и верит, что этого можно достичь. Его потребность актуализировать свой идеализированный образ настолько императивна, что он должен оттолкнуть ограничители как неуместные или несуществующие.

Чем больше овладевает им иррациональное воображение, тем с большей вероятностью его должно попросту ужасать все, что реально, определенно, конкретно или окончательно. Он склонен питать отвращение ко времени, потому что это что-то определенное; к деньгам, потому что они конкретны; к смерти, потому что она окончательна. Но он может также не выносить определенность желания или мнения. В качестве иллюстрации приведу пример пациентки, которая лелеяла мысль о том, чтобы быть блуждающим огоньком, танцующим в луче лунного света; она могла прийти в ужас, поглядев в зеркало – не потому, что видела возможное несовершенство, а потому, что это заставляло ее осознавать, что она обладает определенными очертаниями, вещественна, «привязана к конкретной телесной форме». Это заставляло ее чувствовать себя птицей с прибитыми к доске крыльями. И как только эти чувства вплывали в сознание, она мгновенно испытывала желание разбить зеркало.

Конечно, развитие не всегда достигает такой крайности. Но каждый невротик, даже если поверхностно он может сойти за здорового, не расположен сверяться с фактами, когда дело доходит до его особых иллюзий относительно самого себя. И он должен быть таким, иначе иллюзии могут разрушиться. Отношения к внешним законам и правилам разнятся, но он всегда склонен отрицать действующие в нем самом законы, отказывается видеть неизбежность причины и следствия в психологических вопросах, или вытекание одного фактора из другого, или усиление одного другим.

Существует бесконечное число способов игнорировать факты, которые невротик предпочитает не видеть. Он забыл; это не считается; это случайно; это было из-за обстоятельств или потому, что другие его спровоцировали; он ничего не мог сделать, потому что это «естественно». Подобно бухгалтеру-мошеннику он идет на все, чтобы завести двойной счет; но, в отличие от него, он приписывает себе только достоинства и отрицает недостатки. Я еще не видела пациента, у которого откровенный бунт против реальности, как это выражено у Гарвея («Я двадцать лет боролся с реальностью и наконец преодолел ее»), не задевал бы знакомую струну. Или, вновь цитирую классическое выражение пациента: «Если бы не реальность, у меня все было бы совсем хорошо».

Остается внести ясность в различия между поиском славы и здоровыми человеческими стремлениями. На поверхности они могут выглядеть обманчиво похожими – настолько, что различия кажутся только в степени. Это выглядит так, как если бы невротик был просто более честолюбивым, более озабоченным властью, престижем или успехом, чем здоровый человек, как если бы его моральные стандарты были просто выше или ригиднее, чем обычно, как если бы он просто был более высокого мнения о себе или считал бы себя более значительным, чем обычно считают люди. И, действительно, кто отважится провести тонкую линию и сказать: «Вот где кончается здоровый и начинается невротик»?

Сходства между здоровыми стремлениями и невротическими влечениями существуют, потому что они имеют общие корни в специфических человеческих возможностях. Благодаря своим психическим способностям человек обладает даром выходить за свои пределы. В противоположность другим животным он может воображать и планировать. Многими путями он может постепенно расширять свои возможности и, как показывает история, реально так и происходило. То же самое верно и для жизни отдельного индивида. Не существует жестко фиксированных границ того, что он может развить, что он может создать. Учитывая эти факты, кажется неизбежным, что человеку точно не известны его пределы, и, следовательно, он легко ставит либо слишком низкие, либо слишком высокие цели. Эта неопределенность является той основой, без которой, видимо, не мог бы развиться поиск славы.

Основное различие между здоровыми стремлениями и невротическими влечениями к славе лежит в их побудительных силах. Здоровые стремления вырастают из присущей человеческим существам наклонности развивать данные им возможности. Вера в присущую человеку потребность развиваться всегда была фундаментальным принципом, на котором основан наш теоретический и терапевтический подход[12]. И эта вера крепла с новым опытом. Единственное изменение коснулось уточнения формулировки. Теперь я бы сказала (как указано на первых страницах этой книги), что жизненные силы реального Я побуждают его к самореализации.

С другой стороны, поиск славы происходит из потребности актуализировать идеализированное Я. Отличие является фундаментальным, потому что все остальные различия вытекают из него. Так как собственно самоидеализация является невротическим решением и как таковая компульсивна по характеру, все вытекающие из нее влечения также по необходимости являются компульсивными. Так как невротик, пока он придерживается своих иллюзий относительно себя, не может признать ограничений, поиск славы направлен в беспредельность. Так как главная цель – достижение славы, человек перестает интересоваться процессом ученья, работы или приобретения шаг за шагом и склонен презирать этот процесс. Он не хочет лезть в гору, он хочет быть на вершине. Следовательно, он теряет ощущение того, что значит эволюция и развитие, даже если он может говорить о них. Так как, наконец, сотворение идеализированного Я возможно только ценой правды о себе, его актуализация требует дальнейшего искажения истины, которому с готовностью прислуживает воображение. Таким образом, человек в большей или меньшей степени утрачивает в этом процессе интерес к истине, утрачивает ощущение того, что – правда, а что – нет. Эта потеря, наряду с другими, затрудняет различение подлинных чувств, убеждений, стремлений и их искусственных эквивалентов (бессознательное притворство) в себе и других. Акцент с «быть» смещается на «казаться».

Итак, различие между здоровыми стремлениями и невротическими влечениями к славе – это различие между спонтанностью и компульсивностью, между признанием и отрицанием ограничений, между чувством эволюции и фиксацией на видении главного конечного продукта, между сущим и кажущимся, правдой и фантазией. Таким образом, это различие не тождественно различию между относительно здоровым и невротичным человеком. Первый может не быть полностью вовлечен в воплощение своего реального Я, а второго не полностью влечет к актуализации его идеализированного Я. Тенденция к самореализации действует и в невротике; мы в терапии не могли бы ничем помочь развитию пациента, если бы в нем не было этого стремления. Но, хотя различия между здоровым и невротиком в этом отношении являются просто различиями в степени, различие между подлинным стремлением и компульсивным влечением, несмотря на поверхностное сходство, есть различие качественное, а не количественное[13].

По-моему, самый уместный символ невротического процесса, порожденного поиском славы, – истории о договоре с дьяволом. Дьявол, или другое олицетворение зла, искушает запутавшегося в духовных или материальных проблемах человека предложением беспредельного могущества. Но могущество тот может получить только на условиях продажи своей души или попадания в ад. Искушение может прийти к любому духовно богатому или бедному ибо оно взывает к двум могущественным желаниям: страстному желанию беспредельного и желанию легкого достижения. Согласно религиозным преданиям, величайшие духовные лидеры человечества, Будда и Христос, прошли через такое искушение. И, благодаря тому, что они имели в себе твердую основу, они распознали это искушение и смогли его отвергнуть. Более того, условия, поставленные в договоре, адекватны цене, которая должна платиться при невротическом развитии. Говоря этим символическим языком, легкий путь к беспредельной славе является также неизбежно путем к внутреннему аду презрения к себе и самоистязания. Вставая на этот путь, человек действительно теряет свою душу – свое реальное Я.

2. Невротические претензии

Невротик в поиске славы сбивается с пути в область фантастического, беспредельного, безграничных возможностей. По всей внешней видимости он может вести «нормальную» жизнь в качестве члена своей семьи и сообщества, делать свою работу и участвовать в развлечениях. Не осознавая этого или, по крайней мере, не осознавая степени этого, он живет в двух мирах – в мире своей потаенной личной жизни и в мире жизни официальной. И они не совпадают; приведем еще раз фразу пациента, цитированную в предыдущей главе: «Жизнь ужасна, она так полна реальности!»

Независимо от того, насколько невротик расположен сверяться с фактами, реальность неизбежно навязывает себя двумя путями. Человек может быть высокоодаренным, но во всем существенном он все же подобен любому другому – с общими человеческими ограничениями и значительными индивидуальными сложностями впридачу. Его актуальное существование не совпадает с его богоподобным образом. А окружающая его действительность не относится к нему так, как если бы находила его богоподобным. Для него час также состоит только из шестидесяти минут; он должен стоять в очереди, как любой другой; таксист или босс могут обращаться с ним так, как будто он простой смертный.

Оскорбления, претерпеваемые им, хорошо символизирует небольшой инцидент, который одна пациентка припомнила из своего детства. Ей было три года, и она грезила о том, что она сказочная королева, когда дядя поднял ее и шутливо сказал: «Вот тебе и на, ну и грязная же у тебя мордаха!» Она навсегда запомнила свои негодование и гнев. Подобным же образом такой человек почти постоянно сталкивается с озадачивающими и болезненными несоответствиями. Что он с этим делает? Как он их объясняет, как реагирует на них или пытается от них отделаться? Поскольку его личное возвеличивание ему слишком необходимо, он не может не заключить, что что-то неправильно в окружающем мире. Мир должен быть другим. И потому вместо того, чтобы пытаться преодолеть свои иллюзии, человек предъявляет претензии к внешнему миру. Он претендует на то, чтобы другие или судьба относились к нему в соответствии с его грандиозными представлениями о себе. Каждый должен обслуживать его иллюзии. Все, что не так, несправедливо. Он имеет право на лучшее.

Невротик чувствует, что имеет право на особое внимание, предупредительность, уважение со стороны других. Эти претензии на уважение достаточно понятны и иногда достаточно оправданны. Но они лишь часть более всеобъемлющей претензии на то, что должны удовлетворяться или должным образом уважаться все его потребности, вырастающие из его подавленных чувств, страхов, конфликтов и решений. Более того, что бы он ни чувствовал, ни думал и ни делал, – все это не может иметь никаких отрицательных последствий. В действительности это означает претензию на то, что психические законы не могут быть применены к нему. Следовательно, он не нуждается в осознании – или, во всяком случае, в изменении – своих трудностей. Стало быть, он больше ничего не должен делать со своими проблемами; это другие должны следить за тем, чтобы его не беспокоить.

Первым из современных аналитиков эти потаенные претензии невротика увидел немецкий психоаналитик Харальд Шульц-Хенке[14]. Он назвал их Riesenansprьche (гигантские претензии) и приписал им решающую роль в неврозе. Хотя я разделяю его мнение об их важности, моя собственная концепция во многом отличается от его. Я не думаю, что термин «гигантские» удачен. Он вводит в заблуждение, потому что предполагает, что претензии всегда чрезмерны по содержанию. Верно, что во многих случаях они не только чрезмерны, но прямо фантастичны; однако другие кажутся вполне разумными. И сосредоточение на непомерности требований затрудняет обнаружение в себе и в других тех требований, которые выглядят разумными.

Возьмем, например, бизнесмена, раздраженного тем, что поезд не отходит в удобное для него время. Друг, знающий, что на карту не поставлено ничего важного, может указать ему, что он в действительности слишком требователен. Наш бизнесмен ответил бы новой вспышкой негодования. Друг не знает, о чем говорит. Он занятой человек, и разумно ожидать, чтобы поезд уходил в разумное время.

Конечно, его желание разумно. Кто бы не хотел, чтобы поезд шел по удобному для него расписанию? Но мы не претендуем на это. Это подводит нас к сути явления: желание или потребность, сами по себе вполне понятные, превращаются в претензию. Неудовлетворение ее, далее, ощущается как несправедливая фрустрация, как обида, относительно которой мы вправе испытывать негодование.

Различие между потребностью и претензией очерчено ясно. Тем не менее, если психологические механизмы привели к превращению одного в другое, невротик не только не осознает различия, но на самом деле и не склонен видеть его. Он говорит о понятном или естественном желании, когда реально имеет в виду претензию, и он представляет, что имеет право на многие вещи, относительно которых капля здравого мышления могла бы подсказать ему, что это совсем не обязательно так. Я думаю, например, о некоторых пациентах, яростно негодующих, когда они получают вызов в полицию за парковку машины во втором ряду. Конечно, желание «проскочить» вполне понятно. Дело не в том, знают или не знают они, что нарушили закон. Но доказывают (если вообще это делают), что другие «проскакивают» и, следовательно, несправедливо, что именно они должны быть пойманы.

По этим причинам кажется целесообразным говорить просто об иррациональных или невротических претензиях. Это невротические потребности, которые человек невольно превратил в претензии. И они иррациональны, ибо предполагают право, привилегию, которых в действительности не существует. Другими словами, они чрезмерны уже самим фактом выдвижения их как претензий вместо того, чтобы распознавать их просто как невротические потребности. Специфическое содержание затаенных претензий варьирует в деталях в соответствии с конкретной структурой невроза. Однако, говоря обобщенно, пациенту представляется, что он имеет право на все, что для него важно, на удовлетворение всех его конкретных невротических потребностей.

Говоря о требующем человеке, мы обычно имеем в виду требования, предъявляемые другим людям. И человеческие взаимоотношения действительно составляют одну из важных областей, в которых возникают невротические претензии. Но мы значительно недооцениваем диапазон претензий, если ограничиваем их этим. Они так же точно адресуются и созданным человеком институтам, и даже, более того, самой жизни.

В области человеческих взаимоотношений всеобъемлющие претензии достаточно хорошо выражались пациентом, который во внешнем поведении был довольно робким и замкнутым. Не зная того, он страдал от растущей инертности и был довольно заторможенным в использовании собственных ресурсов. «Мир должен быть у меня на службе, – говорил он, – и я не должен хлопотать».

Столь же всеобъемлющую претензию таила женщина, которая в глубине души боялась сомнений. Она чувствовала за собой право на удовлетворение всех своих потребностей. «Немыслимо, – сказала она, – чтобы мужчина, от которого я хочу, чтобы он полюбил меня, не сделал этого». В ее случае претензия имела обратную сторону. Так как для нее было бы немыслимым поражением, если бы желание не было удовлетворено, она наложила ограничение на большинство желаний, чтобы не рисковать «потерпеть неудачу».

Люди, чья потребность состоит в том, чтобы быть всегда правыми, считают себя вправе никогда не подвергаться критике, сомнениям или недоверию. Те, кто одержим жаждой власти, ощущают право на слепое повиновение других. Те, для кого жизнь стала игрой, в которой они ловко манипулируют другими людьми, чувствуют, что вправе дурачить всех и, с другой стороны, никогда самим не быть одураченными. Те, кто боится лицом к лицу столкнуться со своими конфликтами, ощущают право на то, чтобы «проскочить», «обойти» свои проблемы. Человек, агрессивно эксплуатирующий и запугивающий людей, чтобы ему позволили что-то переложить на них, будет сетовать на несправедливость, если те настаивают на равноправной сделке. Высокомерный, мстительный человек, которого тянет оскорблять других и который при этом нуждается в их признании, считает, что имеет право на «неприкосновенность». Как бы он ни поступал по отношению к другим, он вправе претендовать на то, чтобы никто не возражал против его действий. Другим вариантом этой претензии является претензия на «понимание». Неважно, насколько мрачным и раздражительным является человек, он претендует на понимание. Человек, для которого «любовь» – всеобъемлющее решение, превращает свою потребность в претензию на исключительную и безусловную преданность себе. Отстраненный человек, по-видимому, довольно нетребовательный, настаивает на одном: чтобы ему не надоедали. Он чувствует, что ничего не хочет от других и, следовательно, считает себя вправе настаивать, чтобы его оставили в покое, независимо от того, что поставлено на карту. «Чтобы не надоедали» обычно подразумевает быть освобожденным от критики, ожиданий и усилий, даже если эти усилия в его интересах.

Вероятно, этих примеров невротических претензий, проявляющихся в личных отношениях, достаточно. В более безличных ситуациях, или по отношению к институтам, превалируют претензии с негативным содержанием. Польза от законов и правил считается само собой разумеющейся, но их же находят несправедливыми, когда они становятся невыгодными.

Я до сих пор благодарна случаю, происшедшему во время прошлой войны, потому что он открыл мне глаза на мои затаенные бессознательные претензии и, одновременно, на претензии других. Когда я возвращалась из поездки в Мехико, я была снята с рейса в г. Корпус Кристи; место потребовалось обладателю приоритетных прав. Хотя я считала это правило совершенно справедливым в принципе, я заметила, что яростно вознегодовала, когда его применили ко мне. Меня очень раздражала перспектива трехдневной поездки до Нью-Йорка на поезде. Кульминацией расстройства была утешительная мысль, что, может быть, это особая забота Провидения, так как что-то может случиться с самолетом.

В этом месте я вдруг увидела всю смехотворность своих реакций. И, начав обдумывать их, я обнаружила претензии, во-первых, на то, чтобы быть исключением, во-вторых, на особую заботу со стороны Провидения. С этого момента мое отношение в целом к поездке на поезде изменилось. Сидеть день и ночь в переполненном вагоне не стало более удобным, но я уже не чувствовала себя утомленной и даже начала получать удовольствие от поездки.

Я уверена, что каждый легко может умножить и расширить этот опыт наблюдения за собой и другими. Сложности, испытываемые многими людьми в соблюдении правил уличного движения – в качестве пешеходов и водителей, – часто являются результатом бессознательного протеста против них. Они не должны подчиняться этим правилам. Другие негодуют на «наглость» банка, напомнившего им, что их счет превышен. Опять же, многие страхи перед экзаменами или неспособность подготовиться к ним вырастают из претензии на освобождение. Подобно этому, негодование при виде плохого представления может вытекать из ощущения права на первоклассное развлечение.

Эта претензия на то, чтобы быть исключением, имеет отношение и к законам природы, психическим или физическим. Удивительно, насколько ограниченными могут становиться умные в других отношениях пациенты, когда речь идет о том, чтобы увидеть связь причины и результата в психологических вопросах. Я имею в виду довольно самоочевидные связи вроде таких: если мы хотим чего-нибудь достичь, мы должны вкладывать в это усилия; если мы хотим стать независимыми, мы должны стремиться к принятию ответственности за себя. Или: до тех пор, пока мы высокомерны, мы будем уязвимы. Или: пока мы не полюбим себя, мы не можем поверить, что нас любят другие, и неизбежно должны быть подозрительны к любым проявлениям любви. Пациенты, которым преподносятся такие причинно-следственные связи, могут начать спорить, доводы их становятся расплывчатыми и уклончивыми.

Многие факторы участвуют в формировании этой своеобразной ограниченности[15]. В первую очередь мы должны осознать, что охватывание таких причинно-следственных связей означает столкновение пациента лицом к лицу с необходимостью внутренних изменений. Конечно, всегда трудно изменить любой невротический фактор. Но к тому же, как мы уже видели, у многих пациентов есть интенсивное бессознательное отвращение к тому, что они могут быть объектом какой бы то ни было необходимости. Простые слова «правила», «необходимость» или «ограничения» могут заставить их содрогнуться – если они вообще способны понять их. В их личном мире для них все возможно. Следовательно, признание любой необходимости применительно к себе реально выталкивало бы их из собственного возвышенного мира в действительность, где они оказывались бы объектами тех же законов природы, что и любой другой человек. И именно эта потребность устранить необходимость из своей жизни превращается в претензию. При анализе это проявляется в ощущении своего права быть выше необходимости изменений. Таким образом, они бессознательно отказываются видеть, что должны изменить установки в самих себе, если хотят стать независимыми, менее уязвимыми или способными поверить в то, что любимы.

Самыми потрясающими являются некоторые тайные претензии к жизни в целом. Любые сомнения относительно иррационального характера претензий в этой области обязательно исчезают. Естественно, ощущение человеком своего богоподобия было бы разрушено столкновением лицом к лицу с фактом, что для него жизнь тоже конечна и непрочна, что судьба может в любой момент ударить его несчастным случаем, несчастьем, болезнью или смертью – и взорвать его ощущение всемогущества. Потому что (повторим древнюю истину) с этим мы мало что можем поделать. Мы можем избежать определенного риска смерти и можем в наше время защититься от финансовых потерь, связанных со смертью; но мы не можем избежать смерти. Будучи не в состоянии соприкоснуться с непрочностью жизни, невротик развивает претензии на неприкосновенность, или на то, что он является помазанником Божьим, или что счастье всегда на его стороне, или на легкую жизнь без страданий.

В противоположность претензиям, действующим в человеческих взаимоотношениях, претензии к жизни в целом не могут эффективно отстаиваться. Невротик с такими претензиями может делать только две вещи. Он может в уме отрицать, что с ним что-либо может случиться. В этом случае он склонен быть неосторожным: выходить, температуря, в холодную погоду, не принимать мер против возможных инфекций или вступать без предосторожностей в половые сношения. Он будет жить так, словно никогда не состарится и не умрет. Следовательно, если его поразит какое-то несчастье, это, естественно, явится сокрушительным переживанием и может ввергнуть его в панику. Хотя событие может быть незначительным, оно разобьет его горделивую уверенность в своей неприкосновенности. Он может обратиться в другую крайность и стать сверхосторожным по отношению к жизни. Но это не будет означать, что он отказался от своих претензий. Это скорее будет свидетельством того, что он не хочет вновь подвергать себя осознанию собственной ограниченности.

Другие установки по отношению к жизни и судьбе оказываются более ощутимыми, пока мы не узнаем стоящих за ними претензий. Многие пациенты прямо или косвенно выражают чувство несправедливости того, что они страдают из-за тех или иных своих сложностей. Говоря о своих друзьях, они будут указывать, что несмотря на то, что некто тоже является невротиком, он более спокоен в социальных ситуациях, пользуется большим успехом у женщин; другой более агрессивен или более полно наслаждается жизнью. Такие повороты при всей их тщетности кажутся понятными. В конце концов, каждый страдает от своих личных трудностей и, следовательно, предпочел бы не иметь тех конкретных сложностей, которые его беспокоят. Но реакция пациента на пребывание вместе с кем-то из этих вызывающих зависть людей указывает на более серьезный процесс. Он может вдруг проявить холодность или уныние. Рассматривая такие реакции, мы обнаруживаем, что источником беспокойства служит ригидная претензия на то, что он вообще не должен иметь никаких проблем. Он имеет право быть обеспеченным лучше, чем кто-либо еще. Более того, он имеет право не только на жизнь, лишенную личных проблем, но и на преимущества тех, кого он знает лично или, скажем, по экрану: право быть таким же скромным и умным, как Чарли Чаплин, таким же человечным и отважным, как Спенсер Трейси, таким же энергичным и мужественным, как Кларк Гейбл. Претензия на то, что я не должен быть собой, слишком иррациональна, чтобы проявляться как таковая. Она выступает в форме обидчивой зависти к любому, кто лучше обеспечен или более счастлив в своем развитии; в подражании им или обожании их; в адресованной психоаналитику претензии признать за ним все его желаемые, часто противоречивые, достоинства.

Эта претензия на обладание высшими достоинствами влечет за собой травматические последствия. Она не только порождает постоянно тлеющие зависть и недовольство, но и создает реальную помеху психоаналитической работе. Если несправедливо, что у пациента есть те или иные невротические сложности, то, несомненно, несправедливо и ожидать от него работы над своими проблемами. Напротив, он считает, что имеет право на освобождение от своих сложностей без прохождения через мучительный процесс изменений.

Этот обзор разновидностей невротических претензий неполон. Так как каждая невротическая потребность может превращаться в претензию, нам пришлось бы обсуждать каждую отдельную претензию, чтобы дать их исчерпывающую картину. Но даже краткий обзор дает понимание их своеобразной природы. Теперь мы постараемся более ясно определить их общие черты.

Начнем с того, что они нереалистичны в двух отношениях. Человек утверждает право, существующее только в его голове, и уделяет (если вообще уделяет) незначительное внимание тому, возможно ли удовлетворение его претензий. Это ясно видно в откровенно фантастических претензиях на избавление от болезни, старости и смерти. Но это столь же верно и для других случаев. Женщина, считающая, что имеет право на то, чтобы все ее приглашения принимались, обижается на отклонение приглашения кем бы то ни было, независимо от того, насколько существенны причины отказа. Ученый, считающий, что все ему должно легко даваться, негодует на труд, который надо вложить в статью или эксперимент, независимо от того, насколько необходим такой труд, и часто вопреки осознанию того, что это не может быть сделано без усердного труда. Алкоголик, чувствующий, что имеет право на то, чтобы каждый помогал ему материально, считает несправедливым, если помощь не предоставляется немедленно и с радостью, неважно, в состоянии ли другие сделать это.

Эта иллюстрация косвенно указывает на вторую черту невротических претензий – их эгоцентричность. Она часто настолько вопиюща, что поражает наблюдателя как «наивность» и напоминает ему подобные установки у избалованного ребенка. Это впечатление придает вес теоретическим выводам, что все эти претензии – просто черты «инфантильного» характера у людей, которым (по крайней мере, по этой шкале) не удалось вырасти. На самом деле это утверждение ложно. Маленький ребенок тоже эгоцентричен, но только потому, что у него еще не развилось чувство связанности с другими. Он просто не знает, что у других есть собственные потребности, а также ограничения – такие, как потребность матери спать или отсутствие у нее денег для покупки игрушки. Эгоцентричность невротика строится на совершенно иной и гораздо более сложной основе. Он занят собой, потому что его влекут собственные психологические потребности, разрывают собственные конфликты, и он вынужден цепляться за свои своеобразные решения. Здесь, таким образом, два различных феномена, которые лишь выглядят похожими. Отсюда следует, что терапевтически абсолютно бесполезно говорить пациенту об инфантильности его претензий (факт, который психоаналитик может ему продемонстрировать лучшим образом) – это в лучшем случае заставит его задуматься. Без большой дальнейшей работы это ничего не изменит.

Но довольно об этом различии. Эгоцентричность невротических претензий можно показать на примере моих собственных обнаружившихся переживаний; приоритеты в военное время справедливы, но мои собственные потребности должны иметь абсолютный приоритет. Если невротик чувствует себя больным или хочет, чтобы нечто было сделано, все должны бросать все остальное и спешить ему на помощь. Вежливое заявление психоаналитика, что у него нет времени для консультации, просто попадает к глухому или часто встречает гневный или оскорбительный ответ. Если пациенту нужно, то время должно быть. Чем меньше невротик связан с окружающим его миром, тем меньше он осознает других и их чувства. Как однажды сказал пациент, демонстрировавший в то время высокомерное презрение к реальности: «Я свободная комета, мчащаяся в космосе. Это означает, что реально только то, чего хочу я, – другие с их потребностями нереальны».

Третья черта претензий невротика состоит в его ожидании, что все достанется ему без приложения им адекватных усилий. Он не признает, что если он одинок, то может позвонить куда-то; нет, кто-то должен позвонить ему. Простая мысль, что он должен меньше есть, если хочет сбросить вес, часто наталкивается на сильное внутреннее сопротивление; он просто продолжает есть по-прежнему, считая при этом несправедливым, что не выглядит стройным. Другой может претендовать на то, чтобы получить почетную работу, лучшее положение, большее жалованье, не прилагая никаких усилий заслужить это и – более того – не прося об этом. Он даже не обязан иметь ясного собственного мнения о том, чего он хочет. Он должен быть лишь в состоянии отказываться или принимать что-либо.

Часто пациент самыми правдоподобными и трогательными словами может выражать то, как сильно он хочет быть счастливым. Но спустя какое-то время его семья или друзья осознают, что сделать его счастливым крайне трудно. Поэтому они могут сказать ему, что в нем должна быть какая-то причина, мешающая ему достигнуть счастья. Тогда он может пойти к психоаналитику.

Аналитик оценит желание пациентом счастья как хороший мотив для обращения. Но он также спросит себя, почему пациент при всем своем желании счастья несчастлив. У него есть многие вещи, которые доставили бы удовлетворение большинству людей: приятный дом, милая жена, финансовая обеспеченность. Но достаточного удовлетворения он не получает: у него нет какого-либо сильного интереса. В этой картине присутствует большая доля пассивности и снисходительности к себе. В самой первой беседе психоаналитика поражает, что пациент говорит не о своих трудностях, а скорее в какой-то противоречивой манере представляет схему желаний. Следующий час подтверждает первые впечатления. Инертность пациента в аналитическом процессе оказывается первой помехой. Таким образом, картина проясняется. Перед ним человек, связанный по рукам и ногам, не способный использовать собственные ресурсы и наполненный до краев упорными претензиями, что к нему должно прийти все хорошее в жизни, включая душевное удовлетворение.

Другой пример, иллюстрирующий претензии на помощь без усилий, проливает дальнейший свет на их природу. Пациент, вынужденный прервать психоанализ на неделю, был расстроен проблемой, проявившейся на предыдущей психоаналитической сессии. Он выразил желание разрешить ее до перерыва – совершенно законное желание. Поэтому я усердно старалась добраться до корней конкретной проблемы. Спустя какое-то время я заметила, однако, что с его стороны было совсем мало встречных усилий. Это выглядело так, словно я должна тащить его. Шло время, и я ощутила возрастающее раздражение с его стороны. На мой прямой вопрос он подтвердил, что, конечно, он раздражен; он не хочет остаться со своей проблемой на целую неделю, а я еще не сказала ничего, чтобы продвинуть ее. Я обратила внимание на то, что его желание вполне разумно, но что оно явно превратилось в претензию, которая не имеет смысла. Сможем мы приблизиться к решению конкретной проблемы или нет, будет зависеть от того, насколько она доступна в данный момент и насколько продуктивными можем быть он и я. И, что касается его, должно быть что-то, что мешает ему прилагать усилия к достижению цели. После долгих обсуждений, которые я здесь опускаю, он все еще был не в состоянии видеть истинность того, что я сказала. Но его раздражение исчезло; исчезли также его иррациональные претензии и ощущение безотлагательности. И он добавил один объясняющий фактор: он почувствовал, что это я вызвала проблему, так что я и должна исправить ее. В чем, по его мнению, я была ответственна за нее? Он не имел в виду, что я сделала ошибку, просто в предыдущий час он осознал, что еще не преодолел свою мстительность, которую он едва-едва начал воспринимать. В действительности в этот раз он хотел избавиться даже не от нее, а только от определенных, сопровождающих ее неудобств. Так как я не оправдала его претензию на немедленное освобождение от этого, он почувствовал, что вправе выдвинуть мстительные претензии для возмездия. Этим объяснением он обнажил корни своих претензий: его внутренний отказ принять ответственность за самого себя и потребность, чтобы кто-то другой – в данном случае психоаналитик – принял всю ответственность и исправил все для него. А эта потребность также превратилась в претензию.

Этот пример указывает на четвертую черту невротических претензий: они могут быть мстительны по природе. Человек может чувствовать себя обиженным и настаивать на возмездии. Такие случаи сами по себе давно известны. Это имеет место при травматическом неврозе, определенных параноидных состояниях. Существует много описаний этой черты в художественной литературе, среди них – Шейлок, требующий свой фунт мяса, и Гедда Габлер, предъявляющая претензии на роскошь в тот самый момент, когда она узнает о возможности того, что ее муж не получит профессорства, на которое они надеялись.

Вопрос, который я хочу здесь поднять, заключается в том, являются ли мстительные требования частым, если не постоянным элементом в невротических претензиях. Естественно, осознание их человеком очень различно. В случае Шейлока они сознательны; в примере с гневом пациента на меня они были на пороге осознания; в большинстве других примеров они неосознанны. По моему опыту я сомневаюсь в их повсеместности. Но я нахожу, что они встречаются так часто, что я взяла за правило искать их. Как я упомянула в контексте потребности в мстительном триумфе, довольно велико число случаев в основном скрытой мстительности, которую мы обнаруживаем в большинстве неврозов. Элементы мстительности определенно присутствуют, когда претензии выдвинуты со ссылкой на прошлую фрустрацию или страдание; когда они предъявлены в воинственной манере; когда удовлетворение претензий переживается как триумф, а их фрустрация – как поражение.