Дженни Герхардт бесплатное чтение

Theodore Dreiser

Jennie Gerhardt

© Кодряной П., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025

Глава I

Осенним утром тысяча восемьсот восьмидесятого года женщина средних лет, с которой была восемнадцатилетняя девушка, подошла к стойке портье главного отеля Коламбуса, штат Огайо, и спросила, не найдется ли для нее работы. Просительница была полновата и оттого выглядела беспомощной, однако взгляд ее был открыт и честен, а манеры – скромны и спокойны. В ее больших терпеливых глазах таилась тень несчастья, с каким знакомы лишь те, кто не отводит сочувственного взгляда от лиц страждущих. Было совершенно очевидно, от кого ее дочь унаследовала ту стыдливую робость, что сейчас заставляла ее держаться позади и с деланым безразличием смотреть в сторону.

В матери соединились в единое целое непосредственность, эмоциональность, врожденная впечатлительность поэтичной, пусть и не получившей должного образования натуры, но заправляла всем этим бедность. Дочь, если не считать доставшихся ей от отца серьезности и умения себя держать, во всем остальном наследовала матери. Вдвоем они являли столь убедительную картину честной нужды, что произвели впечатление даже на портье.

– Чем именно вы хотели бы заняться? – спросил он.

– Может быть, вам нужно что-то прибрать или почистить, – робко отвечала она. – Я полы могла бы мыть…

Услышав это, дочь неловко отвела взгляд – не оттого, что чуралась работы, но оттого, что пришлось так откровенничать перед посторонними. Портье сразу же перебил мать: не хотелось видеть, как она нервничает из-за лишних объяснений. Как мужчина, он не мог устоять перед попавшей в беду дамой. Невинная беспомощность дочери лишь подчеркивала их тяжкое положение.

– Обождите минутку, – сказал портье и, приоткрыв служебную дверь у себя за спиной, попросил вызвать старшую экономку.

Работа в отеле имелась. Нужно было подмести главную лестницу и вестибюль – уборщица сегодня выйти не смогла.

– Это там дочка с ней? – спросила экономка, увидевшая просительниц из-за двери.

– Надо полагать, да, – отозвался портье.

– Если хочет, пусть приходит после обеда. Дочка, я так понимаю, будет ей помогать.

– Пройдите к экономке, – с вежливой улыбкой сказал портье, вернувшись к стойке. – Вот сюда, пожалуйста. Она обо всем распорядится.

Эту небольшую сцену можно было бы назвать прискорбной кульминацией цепочки событий, произошедших в жизни и семье Уильяма Герхардта, по ремеслу стеклодува. Столкнувшись с невзгодами, столь типичными для низших классов, теперь он был вынужден, вместе с женой и шестью детьми, каждый день полагаться лишь на судьбу. Болезнь приковала его к постели. Старший сын Себастьян работал подмастерьем на местном вагоноремонтном заводе, но платили ему лишь четыре доллара в неделю. Старшей из дочерей, Женевьеве, уже исполнилось восемнадцать, однако никакой профессии она еще не обучилась. Прочие же дети, четырнадцатилетний Джордж, двенадцатилетняя Марта, десятилетний Уильям и Вероника, которой исполнилось лишь восемь, были слишком юны, чтобы работать, и только отягощали и без того нелегкую долю. Хотя отец с матерью считали своим долгом дать детям школьное образование, проблема одежды, учебников и ежемесячной платы за обучение казалась практически неразрешимой. Отец, как ревностный лютеранин, настаивал на приходской школе, хотя там, помимо молитв и основ евангелической веры, дети мало чему могли научиться. Веронике уже пришлось сидеть дома по причине отсутствия обуви. Джордж, достаточно большой, чтобы не только ощущать разницу между собой и прилично одетыми детьми, но и страдать из-за нее, нередко сбегал с уроков и шлялся невесть где. Марта тоже жаловалась, что ей нечего надеть, а Женевьева была рада, что для нее школа уже осталась в прошлом. Основным их имуществом являлся дом, где они жили: если не считать шестисот долларов невыплаченного кредита, он целиком принадлежал отцу семейства. Уильям занял эту сумму в те лучшие времена, когда сбережений хватило на покупку дома вместе с участком, чтобы потом пристроить к нему для своей большой семьи еще три спальни и крыльцо. До погашения кредита оставалось несколько лет, однако дела шли так плохо, что ему пришлось потратить не только все, что удалось скопить ради выплаты основной суммы, но и предназначенное для годичных процентов. А в нынешнем беспомощном состоянии всевозможные затруднения – счета от доктора, расходы на школу, подступающий срок выплаты процентов, задолженность перед мясником и булочником, которые, зная его безусловную честность, до последнего отпускали в долг, пока не иссякло и их терпение, – постоянно вертелись у него в голове, заставляя нервничать так сильно, что выздоровление все время затягивалось.

Миссис Герхардт была не из слабых духом. Она подрабатывала стиркой, хотя заказов удавалось добыть не так много; остальное же время уходило на то, чтобы одеть детей, приготовить им завтрак, отправить в школу, заштопать одежду, приглядеть за больным мужем, ну еще и всплакнуть иногда. Раз за разом ей приходилось отправляться в новую лавку, все дальше и дальше от дома, делать там небольшой взнос для открытия счета, а потом набирать товаров в кредит, пока другие лавочники не обратят внимание очередного филантропа на допущенную оплошность. Кукурузу можно было купить задешево. Иной раз миссис Герхардт заваривала котел мамалыги, которого хватало на целую неделю даже в отсутствие иной пищи. Каша из кукурузной муки тоже была лучше, чем ничего, а если добавить чуть молока, она могла показаться и жирной. Наибольшей роскошью в еде считалась жареная картошка, а кофе шел за лакомство. Уголь собирали в ведра и корзины вдоль лабиринта путей расположенного неподалеку железнодорожного депо; дрова – устраивая аналогичные экспедиции к лесопилкам. Так они и прозябали день за днем, постоянно надеясь, что отец выздоровеет и стеклодувная мастерская заработает вновь. Однако деловая активность в округе пребывала в заторможенном состоянии. Приближалась зима, и Герхардт все больше впадал в отчаяние.

– Джордж, – обращался он к старшему из школьников, когда тот возвращался домой в четыре дня, – нам нужно еще угля, – и при виде того, как Марта, Уильям и Вероника неохотно берутся за корзины, отворачивался к стене и заламывал руки под одеялом. Когда же в полседьмого с работы возвращался потный и энергичный Себастьян, или «Бас», как его прозвали приятели, отец снова напускал на себя жизнерадостный вид.

– Как там у вас дела? – интересовался он. – Когда уже возьмут новых рабочих?

Бас не знал, да и сомневался, что такое вообще произойдет, однако подробно описывал отцу происходящее и выражал надежду на лучшее.

– Вот и мне уже скоро должно полегчать, – неизменно отвечал на это правоверный лютеранин, и тревога в его негромком голосе если и звучала, то разве что самую малость.

В дополнение к прочим неприятностям маленькая Вероника подхватила корь, и в течение нескольких дней всем казалось, что она при смерти. Мать забросила все ради того, чтобы быть рядом с ней, молясь за благоприятный исход. Доктор Эллвангер, движимый человеческим сочувствием, являлся каждый день и тщательно осматривал ребенка. Заходил и лютеранский священник, пастор Вюндт, чтобы предложить утешение от лица церкви. В черных одеяниях оба казались благочестивыми посланниками какой-то высшей силы. Миссис Герхардт, боявшаяся, что вот-вот потеряет свое дитя, печально взирала на них от изголовья кроватки. Три дня спустя опасность миновала, однако в доме не было ни крошки хлеба. Все жалованье Себастьяна ушло на лекарства. Бесплатным оставался разве что уголь, но детей уже несколько раз выгоняли с территории депо. Миссис Герхардт, перебиравшая в мыслях возможных работодателей, в припадке отчаянья решила попытать счастья в отеле. Женевьева помогала ей по дому, так отчего бы не взять ее и туда?

– Сколько вы берете за работу? – спросила экономка.

Миссис Герхардт не думала, что выбор будет за ней. Нужда придала ей смелость.

– Надеюсь, доллар в день будет не слишком много?

– Не слишком, – ответила экономка. – Работы у нас примерно на три дня в неделю. Если будете приходить каждый день после обеда, должны управиться.

– Прекрасно, – сказала кандидатка в уборщицы. – Начинать сегодня?

– Да. Пойдемте со мной, я покажу, где хранятся принадлежности.

Отель, с которым они таким образом познакомились, для своего времени и местоположения был заведением весьма примечательным. Коламбус, столица штата, с населением пятьдесят тысяч и приличным пассажиропотоком, для гостиничного бизнеса был местом вполне подходящим, и прогресса здесь удалось достигнуть достопримечательного, во всяком случае с точки зрения горожан. Пятиэтажное здание весьма солидных пропорций воздвиглось на углу центральной площади, рядом со зданием парламента, основными магазинами и, само собой, в центре коловращения той жизни, которая тем, кому не довелось повидать иного, казалась поразительно веселой и воодушевляющей. Огромные окна выходили не только на главную, но и на смежные улицы, снаружи сквозь них виднелось множество комфортабельных кресел, расставленных для удобства постояльцев. Просторный вестибюль совсем недавно перекрасили заново. Пол и стены покрыли белым мрамором, который постоянно полировали до блеска. Перила монументальной лестницы были из орехового дерева, а в ступени вделаны латунные полосы. Для газетного и табачного киосков выделили отдельный укромный уголок. Под изгибом ведущей вверх лестницы располагались стойка портье и служебные помещения, отделанные благородным деревом и украшенные новомодными газовыми светильниками. В дальнем конце вестибюля за дверью можно было разглядеть парикмахерскую с креслами и бритвенными приборами. Снаружи обычно виднелась пара-тройка омнибусов, подъезжающих или отбывающих в соответствии с расписанием поездов.

Клиентуру этого караван-сарая составлял самый цвет политики и высшего общества штата. Целый ряд губернаторов квартировался, будучи в должности, именно там. Два сенатора Соединенных Штатов, случись им оказаться в Коламбусе по делам, снимали в отеле номера с отдельной приемной. Одного из них, сенатора Брандера, владелец отеля числил более или менее постоянным жильцом, поскольку тот большую часть времени находился в городе и не имел иного жилища, так как был холостяком. Среди прочих, не столь постоянных гостей, числились конгрессмены, члены законодательного собрания штата наряду с лоббистами, коммерсанты, представители высокооплачиваемых профессий и, помимо их всех, целая плеяда непонятных личностей, чьи приезды и отъезды, впрочем, вносили свой вклад в присущие этому месту калейдоскопические блеск и суматоху.

Оказавшиеся в этом блистающем мире мать с дочерью видели вокруг себя лишь нечто совершенно им недоступного и запредельного уровня. Даже прикасаться к чему-либо они опасались из страха что-то испортить. Огромный, устланный красным ковром коридор, который предстояло подмести, исполнил их такого благоговения, что они не позволяли себе поднимать глаза или повышать голос. Когда дело дошло до мытья ступеней и полировки латунных полос на величественной лестнице, женщинам пришлось бороться с собой: матери – чтобы преодолеть робость, дочери – стыд перед тем, что она вынуждена работать на людях. Под ними распростерся внушительный вестибюль, и мужчины, которые то и дело заходили туда отдохнуть или покурить, могли видеть их обеих.

– Разве тут не замечательно? – нервно спросила Женевьева, скорее чтобы заглушить беспокойство, чем с какой-то иной целью.

– О да, – ответила мать, которая, стоя на коленях, старательно, но неловко выжимала тряпку.

– Чтобы тут жить, наверное, кучу денег нужно иметь.

– Да, – согласилась мать. – Ты, главное, по углам не забывай протирать. Смотри, вот тут пропустила.

Дженни, которую этот упрек даже приободрил, со всем старанием взялась за дело и стала, не поднимая взгляда, тщательно полировать латунь.

Так, аккуратно двигаясь сверху вниз, они проработали до пяти вечера, когда снаружи уже стемнело, а в вестибюле зажглись яркие лампы. Они уже почти достигли подножия лестницы.

Массивные дверные створки распахнулись, и внутрь из морозного внешнего мира вошел высокий, солидного вида джентльмен средних лет; шелковый цилиндр и свободно ниспадающий плащ-безрукавка армейского покроя безошибочно выделяли его среди праздных посетителей как важную персону. Черты его округлого лица, несмотря на серьезность и даже суровость, говорили также и о душевной доброте, а яркие глаза почти скрывались под кустистыми черными бровями. В руках он держал полированную трость, но явно ради удовольствия обладания красивой вещью, чем из иной потребности. Не успел он подойти к портье, как на стойке уже появился нужный ключ, после чего гость двинулся вверх по лестнице.

Обнаружив прямо у себя под ногами усердно натирающую ступеньки женщину в возрасте, он не просто аккуратно обошел ее, но и вежливо повел рукой, словно бы предлагая из-за себя не беспокоиться.

Ее дочь, однако, привлекла его внимание, поскольку вскочила на ноги с таким видом, будто боялась оказаться помехой у него на пути.

Поклонившись ей, мужчина галантно улыбнулся и произнес:

– Вам не стоило себя утруждать.

Дженни в ответ смогла лишь улыбнуться.

Оказавшись наверху, он кинул в ее сторону еще один взгляд и окончательно убедился, что перед ним нечто особенное. У девушки был высокий бледный лоб, а над ним разделенные аккуратным пробором и забранные в косы волосы. Ее голубые глаза и светлую кожу он заметил еще раньше. Даже успел оценить ее губы и яркие щеки, но в первую очередь – округлое изящество фигурки и воплощенные в ней юность, здоровье, надежды на будущее – человеку, миновавшему расцвет своих сил и уже предчувствующему скорое увядание, предельно ясно, что ничего иного у судьбы просить и не следует. Не задерживая далее взгляда, он с достоинством удалился, унося с собой оставленное девушкой впечатление. Джентльменом этим был достопочтенный Джордж Сильвестр Брандер, второй по старшинству сенатор от штата Огайо.

Вскоре после того, как он ушел и Дженни снова погрузилась в работу, обнаружилось, что и она обратила на него внимание.

– Разве не замечательный мужчина поднялся сейчас по лестнице?

– О да, – ответила ей мать.

– У него трость с золотой рукоятью!

– Не следует глазеть на проходящих мимо, – предостерегла ее мать с высот своего опыта. – Это неприлично.

– Я на него и не смотрела, – невинно возразила Дженни. – Это он мне поклонился.

– А ты не обращай ни на кого внимания, – проворчала мать. – Такое не всякому понравится.

Дженни молча вернулась к работе, но окружающее великолепие продолжало на нее воздействовать. Она не могла не улавливать происходящее вокруг, включая звуки, яркий свет, гул голосов и взрывы смеха. С одной стороны вестибюля располагался обеденный зал, и по звону посуды можно было заключить, что там сервируют ужин. В самом вестибюле кто-то уселся за пианино и начал играть. Все вокруг было пропитано духом отдыха и расслабленности, типичным для времени перед вечерним приемом пищи. Сердце невинной девушки из рабочего класса исполнилось надежд – она была молода, и бедность еще не успела переполнить заботами ее юную головку. Она продолжала усердно натирать ступени, иногда даже забывая про трудящуюся рядом с ней несчастную мать, чьи добрые глаза уже тронула сетка морщин, а по губам почти что можно было прочесть историю множества повседневных хлопот. Дженни же была способна думать лишь о том, как все тут восхитительно, и мечтать, чтобы и ей досталось хоть немного такого великолепия.

В половине шестого экономка, вспомнившая про них, сказала, что можно заканчивать. Обе со вздохом облегчения оторвались от уже полностью отмытой лестницы и, вернув на место рабочие принадлежности, вышли наружу через черный ход и заторопились домой, довольные – мать, во всяком случае, – что наконец-то обрели оплачиваемое занятие.

Когда они миновали несколько шикарных особняков, к Дженни вновь вернулось то состояние, в которое привело ее непривычное зрелище отеля и кипящей там жизни.

– Разве не замечательно быть богатым? – спросила она.

– Да, – ответила мать, мысли которой в тот момент были заняты больной Вероникой.

– Ты видела, какой там огромный обеденный зал?

– Видела.

Дальше путь их пролегал мимо невысоких домиков, дорожка была усыпана опавшими листьями.

– Вот бы и мы были богаты, – со вздохом прошептала Дженни.

– Не знаю, что и делать, – призналась ее мать какое-то время спустя, когда груз обуревающих ее дум сделал молчание невыносимым. – По-моему, дома есть совершенно нечего.

– Давай еще разок зайдем к мистеру Бауману! – воскликнула Дженни, в которой безнадежные нотки в материнском голосе вновь пробудили свойственное ей сочувствие.

– Думаешь, он согласится давать нам в долг?

– А мы ему сообщим, что нашли работу. Я сама и скажу.

– Ну, хорошо, – устало произнесла мать.

Без особой уверенности они заглянули в маленькую, скудно освещенную бакалейную лавку в двух кварталах от дома. Миссис Герхардт открыла уже рот, но Дженни ее опередила.

– Не отпустите нам немного хлеба и бекона к нему? Мы теперь работаем в «Коламбус-хаусе» и в субботу обязательно заплатим.

– Верно, – добавила миссис Герхардт, – мне дали работу.

Бауман, у которого они всегда покупали продукты еще до болезни отца и прочих неприятностей, видел, что они не лгут.

– И давно вы там работаете? – спросил он.

– Сегодня днем начали.

– Вы ведь прекрасно понимаете, миссис Герхардт, – сказал Бауман, – что я не хотел бы вам отказывать. Я уважаю мистера Герхардта, но я ведь и сам беден. Времена сейчас нелегкие, – пустился он в объяснения, – а у меня семья.

– Понимаю, – тихо произнесла миссис Герхардт.

Ее грубые, покрасневшие от многочасовой работы ладони, скрытые под старой хлопковой шалью, непрерывно двигались от беспокойства. Дженни, напряженная, молча стояла рядом.

– Ну, хорошо, – решился наконец Бауман, – пожалуй, на этот раз можно пойти вам навстречу. Но вы уж заплатите в субботу, сколько сможете.

Упаковав хлеб и бекон, он, прежде чем вручить его женщинам, произнес с некоторым цинизмом:

– Когда снова разживетесь деньжатами, захотите, поди, уйти в другую лавку.

– Да нет же, – возразила миссис Герхардт, – что вы такое говорите! – Она слишком нервничала, чтобы тратить время на болтовню.

Они снова вышли на утопавшую в тени улицу и продолжили свой путь домой мимо низеньких домиков.

– Как думаешь, удалось ли детям раздобыть хоть немного угля? – устало произнесла мать у самых дверей.

– Не волнуйся. Если что, я сама схожу, – заверила ее Дженни.

– Нас прогнали! – взволнованно воскликнул Джордж вместо приветствия, когда дети сбежались на кухню, чтобы поделиться с матерью новостями. – Но немного угля я все же раздобыл, – добавил он сразу же. – С вагона сбросил.

Миссис Герхардт лишь улыбнулась ему, а Дженни расхохоталась.

– Как там Вероника? – спросила она.

– Похоже, уснула, – откликнулся отец. – В пять я еще раз дал ей лекарство.

Когда запоздалый и скудный ужин был наконец готов, мать отправилась к кроватке девочки для очередного – и практически бессонного – ночного бдения.

Однако пока готовилась какая ни есть пища, Себастьян успел выступить с предложением, ценность которому придал его существенный опыт в деловом и не только общении с людьми. Пусть он и был всего лишь подмастерьем без какого-либо образования, если не считать наставлений в лютеранской вере, которую он терпеть не мог, его переполняли типично американские задор и энергия. Сокращенное прозвище «Бас» как нельзя лучше ему подходило. Рослый, атлетичный и великолепно для своего возраста сложенный, Себастьян уже привлекал к себе внимание и взгляды девушек, способные из просто смазливого парнишки сделать хлыща. При первых же признаках подобного интереса к себе он начал подозревать, что внешний вид кое-чего стоит, а оттуда до иллюзии, что все остальное по сравнению с этим неважно, оставался лишь шаг. На заводе он успел сойтись с несколькими другими пареньками, которые уже знали все о Коламбусе и возможностях, которые тот предоставляет, и водил с ними компанию, пока сам не превратился в типичного городского юнца. Он досконально разбирался в индивидуальном и командном спорте, был наслышан, что в столице можно застать всех значительных персон штата, полюбил театр, привлекавший его рекламой и перспективами разъездов, и в целом представлял себе, что для успеха в жизни нужно что-то делать – а именно водить дружбу с законодателями мод или по крайней мере делать вид, что водишь.

По этой-то причине юноша и обожал болтаться рядом с «Коламбус-хаусом». Ему казалось, что отель с его шиком и блеском служит одновременно средоточием и границей всего хоть чего-то стоящего. Едва накопив денег на относительно приличный костюм, Себастьян стал каждый вечер отправляться в центр города, где вместе с друзьями праздно торчал рядом со входом в отель, покуривая дешевые сигары, наслаждаясь собственным стильным видом и заигрывая с девушками. Здесь он чувствовал себя в гуще событий – рядом с городскими знаменитостями или безвестностями, азартными игроками, искателями прочих наслаждений, просто молодыми людьми, зашедшими побриться или опрокинуть стаканчик виски. Всеми он восхищался и на всех пытался походить. Костюм был в этом отношении главным критерием. Если кто-то прилично одет, носит перстни и запонки, то и любые его поступки достойны подражания. Бас стремился быть одним из них и вести себя так же; тем самым его опыт наиболее бессмысленных способов времяпровождения стремительно обогащался.

Именно он неоднократно упоминал «Коламбус-хаус» в разговорах с матерью, но теперь, когда она получила там работу, пришел в ужас и подумал, что было бы куда удачней, если бы мать и сестра просто брали оттуда белье для стирки. Коли уж обстоятельства сложились так, что они вынуждены работать, пусть лучше стирают для этих блестящих джентльменов одежду. Другие же могут?

– Отчего бы вам не брать у постояльцев стирку? – спросил он у Дженни, когда та закончила пересказывать ему сегодняшние события. – Все лучше, чем лестницы мыть!

– А как ее взять?

– Само собой, у портье спросить надо.

Дженни эта мысль показалась очень стоящей.

– Только не вздумайте со мной заговаривать, если там увидите, – немного погодя предупредил ее Себастьян с глазу на глаз. – Не подавайте вида, что знаете меня.

– Почему? – наивно удивилась она.

– Догадайся сама, – ответил Бас, который и прежде уже намекал, что его семейство выглядит весьма бедно и для него такие родственники, выйди это наружу, окажутся позором. – Увидишь меня – проходи мимо. Тебе все ясно?

– Хорошо, – робко пробормотала она, поскольку, хотя Бас был старше лишь на какой-то год, она привыкла подчиняться его более сильной воле.

На следующий день по дороге к отелю Дженни обратилась к матери:

– Бас сказал, что нам можно бы брать стирку у постояльцев.

Миссис Герхардт, всю ночь проломавшая голову над тем, как бы еще хоть что-то добавить к трем долларам, которые ей причитаются за шесть полудневных смен, идею одобрила.

– И правда, можно. Я спрошу портье.

Однако, когда они явились в отель, сразу такой возможности им не представилось. Они проработали до позднего вечера, но тут фортуна им наконец улыбнулась. Экономка отправила их мыть пол за стойкой у портье, который чувствовал расположение как к матери, так и к дочери: к первой – за очаровательное беспокойство во взгляде, ко второй – за милое личико. Его даже не раздражало, что они ползают на коленях у него за спиной. Наконец они управились, и миссис Герхардт, преодолевая робость, решилась на вопрос, который уже полдня вертелся у нее в голове.

– Не найдется ли здесь джентльмена, который позволит мне стирать для него? Я была бы чрезвычайно признательна.

В ее взгляде портье вновь увидел чрезвычайную нужду.

– Может статься, – ответил он, уже подумав про сенатора Брандера или Маршалла Хопкинса. Оба были щедрого характера, склонны к благотворительности и оказались бы только рады прийти на помощь бедной женщине. – Поднимайтесь-ка наверх и спросите сенатора Брандера. Он в двадцать втором. – Портье записал номер комнаты на карточке. – Поднимайтесь к нему и скажите, что это я вас направил.

Миссис Герхардт приняла карточку у него из рук, трепеща от благодарности. Она не могла выговорить ни слова, но за нее все сказали ее глаза.

– Не стоит благодарности, – сказал верно понявший ее чувства портье. – Идите к нему прямо сейчас. Он должен быть у себя.

Миссис Герхардт, с трудом преодолевая робость, постучала в дверь номера двадцать два. Дженни молча стояла рядом.

Дверь отворилась почти сразу же; за ней, на фоне ярко освещенной комнаты, стоял сенатор. Одет он был столь же безупречно, что и раньше, но сейчас, в вычурном халате, выглядел моложе.

– Итак, мадам, – произнес он, узнав обеих женщин, которых уже видел на лестнице, и в первую очередь дочь, – чем могу служить?

Мать, неуверенность которой от этого обращения лишь усилилась, замялась и наконец ответила:

– Мы только хотели узнать, не найдется ли у вас что-нибудь в стирку?

– В стирку, – повторил он за ней необычно раскатистым голосом. – В стирку? Проходите-ка, сейчас поглядим.

С изяществом отступив в сторону, сенатор жестом пригласил их пройти и закрыл за ними дверь. В номере было столько свидетельств роскоши и комфорта, что женщины замерли в замешательстве, а он повторил еще раз:

– Сейчас поглядим.

Миссис Герхардт почти не отрывала взгляда от выразительного лица и прически сенатора, а Дженни тем временем рассматривала комнату. Каминную полку и шифоньер украшало такое количество безделушек, на вид весьма ценных, какого ей прежде видеть не доводилось. Кресло сенатора и лампа с зеленым абажуром, шикарные плотные ковры на полу и прочие признаки мужского комфорта казались ей воплощением идеала.

Женщины так и стояли на месте, а он двинулся в угол комнаты, но потом, развернувшись, предложил:

– Присаживайтесь, тут как раз найдется для вас пара стульев.

Мать и дочь, все еще в плену благоговения, сочли, что вежливей будет отказаться.

Сенатор исчез внутри большого чулана, затем появился вновь и, настояв, чтобы они сели, спросил, окинув взглядом миссис Герхардт и улыбнувшись Дженни:

– Это ваша дочь?

– Да, сэр, – отозвалась мать. – Старшенькая.

– В самом деле?

Сенатор повернулся к ним спиной. Открыв ящик комода, он принялся копаться внутри и извлекать разные предметы одежды, попутно задавая целый ряд вопросов:

– А муж ваш жив? Как его зовут? Где вы живете?

На все это миссис Герхардт с робостью ответила.

– А всего детей у вас сколько? – спросил он с неподдельным любопытством.

– Шестеро, – сообщила миссис Герхардт.

– Что ж, – отозвался он, – семейство немаленькое. Свой долг перед нацией вы, безусловно, выполнили.

– Да, сэр, – согласилась миссис Герхардт, тронутая его приветливыми и заинтересованными вопросами.

– Так, значит, это ваша старшая дочь?

– Да, сэр.

– А муж ваш чем занимается?

– Он стеклодув, но сейчас хворает.

На протяжении беседы большие голубые глаза Дженни взирали на все с неподдельным интересом. Стоило сенатору на нее посмотреть, как она возвращала его взгляд столь открыто, без жеманства, и улыбалась так неопределенно-мило, что он помимо воли снова и снова встречался с ней глазами.

– Что ж, – сказал он, – прискорбно слышать. У меня нашлось кое-что для стирки – не слишком много, но можете забрать то, что есть. Надеюсь, на следующей неделе будет еще.

Он расхаживал по комнате, запихивая свои вещи в синюю холщовую сумку с изящным рисунком сбоку и не переставая задавать вопросы. Эти двое каким-то непонятным образом его привлекали. Ему хотелось знать, что творится у них дома и как получилось, что эта приличного вида женщина с жалобным взглядом теперь моет лестницы в отеле.

Пытаясь выяснить подробности и при этом никого не обидеть, он дошел уже почти до смешного.

– Так где вы живете? – спросил сенатор еще раз, припомнив, что первый ответ матери был довольно туманным.

– На Тринадцатой улице.

– Северной или Южной?

– Южной.

Снова чуть помолчав, он подал ей сумку и сказал:

– Ну, вот ваша стирка. Сколько берете за работу?

Миссис Герхардт пустилась было в объяснения, но сенатор уже осознал всю бессмысленность вопроса. Цена его не волновала. Что бы эти бедолаги ни запросили, он заплатит не колеблясь.

– Ну, неважно, – добавил он, сожалея, что вообще затронул эту тему.

– Вам все это нужно к определенному сроку? – спросила у него мать.

– Да нет же, – задумчиво поскреб он лоб, – годится любой день на следующей неделе.

Она поблагодарила его и собралась уходить.

– Обождите-ка, – сказал он, ступая вперед, чтобы открыть им дверь, – пусть будет понедельник.

– Да, сэр, – откликнулась миссис Герхардт, – спасибо вам.

После их ухода сенатор вернулся к чтению, но мысли его казались необычайно путаными.

– Эх, – произнес он, закрывая книгу, – вот ведь несчастные люди.

Он посидел еще какое-то время, жалея о том, сколь банальными были его расспросы, потом поднялся на ноги. Так вышло, что посетительницы заставили его ясно осознать свое собственное привилегированное положение. Комната словно бы пропиталась исходящим от Дженни изумлением и восторгом.

Что до миссис Герхардт, она на радостях даже забыла спросить о еще какой-нибудь стирке. Вместе с Дженни они вновь вышли на темную улицу.

– Разве не замечательный у него номер? – прошептала Дженни.

– Да, – ответила ей мать, – это очень важный человек.

– Он сенатор, верно? – продолжала дочь.

– Да.

– Как, наверное, здорово быть знаменитым, – тихо проговорила девушка.

Глава II

Душа Дженни – как ее описать? Бедняцкая дочь, которой предстоит теперь носить из стирки одежду выдающегося гражданина Коламбуса, была созданием столь чутким, что не передать словами. Иные существа рождаются на свет и обретают бренную плоть, сами того не осознавая, а затем вновь покидают ее, даже не подумав пожаловаться. Но, пока живы, они обитают в истинной стране чудес, жизнь их бесконечно прекрасна, они изумленно ступают по ней, словно по райскому саду. Открыв глаза, они видят перед собой идеальный, благополучный мир. Деревья, цветы, целый мир звуков и красок. Для таких людей все это – их собственное драгоценное наследство. Если бы никто вокруг не твердил: «Мое! Мое!», они так бы и шли вперед, сияя, с песнью, которую, хочется верить, рано или поздно услышит вся земля. Песнь эта – песнь добра.

Однако, запертые в материальном мире, подобные существа почти неизменно становятся аномалией. Этот другой мир, мир плоти, в которую вплетены гордыня и алчность, смотрит слепыми глазами и видит очень мало. Скажи кто, как замечательно глядеть на облака, ответом будет проповедь против безделья. Захочет кто долго слушать шум ветра, мешать ему не станут, но прихватят оставшиеся без присмотра пожитки. Если целиком посвятить себя так называемой неодушевленной природе, манящей к себе с нежностью слишком уж совершенной и оттого не менее чуткой, небрежение дурно скажется на теле. Руки действительности вечно тянутся к таким людям – и вечно хватают, и жадно тянут к себе. Слишком уж легко они попадают в рабство.

Дженни как раз и была подобной душой в мире действительности. С самого раннего детства ее поступками руководили доброта и жалость. Если Себастьян падал и сильно ушибался, она, выбиваясь из сил, тащила его на себе к мамочке. Если Джордж жаловался на голод, она готова была отдать последний кусок. Не один час провела она, укачивая младших братьев и сестер перед сном, сперва добросовестно напевая колыбельную, потом сама уже в полудреме. Едва начав ходить, Дженни почти сразу сделалась главной помощницей матери. Что-то отмыть или испечь, сбегать за чем-нибудь или приглядеть за малышами: все эти заботы ложились на ее плечи. Жалоб от нее ни разу никто не слышал, хотя она часто задумывалась над тем, как нелегко ей приходится. От остальных такого не требовалось, это она понимала. Знакомые девочки жили в куда большем достатке, Дженни тянуло к ним, но сочувствие к семье заставляло довольствоваться тем, что есть. Ясным днем, выглянув из окошка кухни, она мечтала отправиться гулять на луга. Красивые очертания и оттенки природы затрагивали струны ее души. Иной раз она и в самом деле отправлялась гулять с Джорджем и другими детьми, уводя их к зарослям густого орешника – ведь за ним простирались поля, там была тень и бил родник. Пусть она сама и не могла того сформулировать, но душа ее откликалась на все это, ее радовал каждый звук, каждый шорох, столь прекрасными они были.

Когда издали доносился негромкий, мягкий зов лесной голубки, этой летней феи, она вслушивалась в него, склонив голову, и душевное очарование падало серебряными каплями прямо ей в сердце.

Если ярко светило солнце, пронизывая тени своим великолепным сиянием, Дженни наслаждалась этим зрелищем; ноги сами несли ее туда, где свет казался золотым, и она с инстинктивным благоговением шагала по священным коридорам меж деревьев.

Чувствовала она и цвет. Чудесные краски, переполняющие закатное небо, глубоко ее трогали и снимали с души любой груз.

– Как здорово было бы уплыть куда-нибудь прочь вместе с облаками, – сказала она однажды с детской непосредственностью.

В тот момент Дженни сидела вместе с Джорджем и Мартой под сенью обнаруженных ею зарослей дикого винограда.

– Здорово-то здорово, вот только где ты там лодку возьмешь, – усомнился Джордж.

Дженни, подняв лицо к небесам, смотрела на дальнюю тучку – алый остров в серебряном море.

– А вот представьте себе, будто там, как на острове, живут люди, – предложила она.

Душой она уже была там, наверху, и райские тропки успели привыкнуть к ее легкой походке.

– Смотри, пчелка летит, – сказал Джордж, приметив поблизости шмеля.

– Да, – сказала Дженни мечтательно, – летит домой.

– А дом у всех есть? – полюбопытствовала Марта.

– Почти у всех.

– И у птиц тоже? – спросил ее Джордж.

– Да, – ответила она, сама почувствовав, сколь поэтично это звучит, – птицы всегда возвращаются домой.

– И у пчелок? – нетерпеливо спросила Марта.

– Да, и у пчел.

– И у собак? – вмешался Джордж, как раз приметивший неподалеку на дороге ковыляющего куда-то песика.

– Конечно, ты ведь и сам это знаешь!

– И у мошек? – не унимался Джордж, глядя на стайку крошечных насекомых, бойко выписывавших в закатном свете причудливые спирали.

– Да, – вновь сказала Дженни, сама себе не очень-то веря. – Прислушайся.

– Ого-го! – недоверчиво воскликнул Джордж. – Хотел бы я знать, какие дома у мошек!

– Прислушайся, – мягко повторила она, сделав рукой знак, чтобы он замолчал.

Был тот блаженный час, когда звуки призывающего к вечерней молитве колокола словно благословляют уходящий свет. Издалека доносился негромкий звон, и сама природа, как показалось заслушавшейся Дженни, тоже умолкла. На зеленой траве перед ней скакала короткими прыжками красногрудая малиновка. Жужжала пчела, позвякивал коровий колокольчик, а подозрительный хруст неподалеку означал, что на разведку выбралась осторожная белка. Изящная ручка Дженни застыла в воздухе, а она все слушала, пока последние негромкие ноты, переполнявшие ее сердце, не растаяли вдалеке. Тогда она поднялась на ноги.

– Ах! – произнесла она, заламывая пальцы в муке поэтического экстаза. В глазах ее застыли чистые слезы нежности. Волшебное море чувств внутри нее готово было выйти из берегов. Такова уж была душа Дженни.

Глава III

Джордж Сильвестр Брандер, сенатор от штата Огайо, был человеком исключительных качеств. В нем самым причудливым образом сочетались изощренная готовность не упустить своего и способность к сочувствию, подобающая истинному представителю своих избирателей. Родился он в южном Огайо, там же вырос и получил образование, если не считать тех двух лет, когда он изучал право в Колумбийском университете, и времени в Вашингтоне, ушедшего на расширение кругозора и дальнейшее совершенствование. Не отличаясь мудростью в смысле абсолютного понимания сути вещей, Брандер, однако, мог считаться ученым человеком. Он знал гражданское и уголовное законодательство не хуже любого из жителей своего штата, хотя никогда не посвящал себя судебной практике с тем упорством, которое многим иным принесло заслуженную известность. Он хорошо разбирался в корпоративном праве, но был слишком человечен и расположен к людям, чтобы решиться посвятить ему жизнь. Сенатор успел сколотить состояние и имел вдоволь возможностей значительно его приумножить, будь он готов заглушить голос совести, но это ему никогда не удавалось. Он обожал рассуждать о том, как поступать правильно. Любил звучные фразы, посредством которых изливал на благодарных слушателей целую бурю своих чувств и мыслей применительно к этой священной теме, однако никогда не мог достичь нужной ясности рассуждений, чтобы понять, следует ли он сам собственным принципам. Дружба порой вынуждала его на такие поступки, от которых добропорядочный рассудок предпочел бы благоразумно уклониться. Скажем, во время последних выборов Брандер поддержал одного кандидата в губернаторы, хотя тот, как он сам прекрасно понимал, не обладал качествами, которые можно было с чистой совестью считать достойными. Но ведь и друзья поддержали! Не мог же он игнорировать заверения друзей. Они ручались за этого кандидата, так с чего бы ему сомневаться? В этом он и находил утешение.

Аналогичным образом сенатор был повинен в ряде сомнительных – а в одном или двух случаях и вовсе неприличных – назначений на должности. Иногда этого требовали его личные интересы, иногда – общие с претендентом друзья. При особенно острых уколах совести он пытался приободриться излюбленной фразой: «Чего в жизни не бывает!» Бывало, хорошенько все обдумав в одиночестве в своем кресле, он вскакивал на ноги именно с этими словами на устах. Безусловно, совесть в нем еще не умерла. Способность же к состраданию с годами все укреплялась.

И этот человек – трижды избиравшийся в конгресс от округа, в который входил Коламбус, и уже дважды становившийся сенатором – до сих пор не был женат. В молодости у него случилось весьма серьезное увлечение, и в том, что оно ни к чему не привело, его вины не было. Возлюбленная не сочла нужным его дождаться. На то, чтобы обрести положение, достаточное для содержания семьи, у него ушло слишком много времени.

Высокий, широкоплечий, не худой и не толстый, для своего возраста Брандер выглядел впечатляюще. Жизнь, полная ударов судьбы и тяжких потерь, оставила на нем отпечаток, способный вызвать сочувствие у человека с воображением. Простые люди считали его приятной личностью, а коллеги-сенаторы – человеком хоть и не самого великого ума, но вполне достойным.

Присутствие его в данный момент в Коламбусе объяснялось тем, что его политическое хозяйство пришло в определенный упадок и требовало внимания. Позиции его партии в законодательном собрании штата в результате последних выборов пошатнулись. Он мог набрать достаточно голосов, чтобы вновь избраться в сенат, но, чтобы объединить сторонников, требовались весьма кропотливые политические манипуляции. Амбиции имелись не у него одного. Добрых полдюжины потенциальных кандидатов с превеликой радостью заняли бы его место. Обойти его они вроде бы не должны, думал сенатор, в крайнем случае можно попробовать убедить президента назначить его куда-нибудь послом. Впрочем, и это требовало партийных консультаций и раздачи многочисленных обещаний.

Можно подумать, что в подобных обстоятельствах человек способен удовольствоваться уже имеющимся, принять логику жизни и позволить миру идти собственной дорогой. Но такие люди существуют разве что в теории. Брандера, как и прочих его сотоварищей, вело чувство неудовлетворенности. Ему еще столько всего хотелось свершить! Вот он – пятидесяти лет от роду, достойный, уважаемый, даже весьма выдающийся с точки зрения окружающих и при этом холостой. Трудно было удержаться, чтобы время от времени не взглянуть на себя со стороны и не задуматься над тем, что о нем и позаботиться-то некому. Роскошные апартаменты иной раз казались ему удивительно пустыми, а собственная персона – все более малоприятной.

Среди тех мужчин, с кем он водил дела, у многих были очень милые жены. И жены эти, без сомнения, много значили для своих мужей. Самые замечательные и благоустроенные домохозяйства, которые Брандеру доводилось встречать, основывались как раз на таких прочных союзах. Вокруг некоторых знакомых прямо-таки толпились веселой и радующей сердце гурьбой сыновья, дочери и племянники с племянницами, тогда как он сам всегда был в одиночестве.

«Пятьдесят! – нередко думал он, оставаясь наедине с собой. – И один, совершенно один».

Этим субботним днем, который сенатор проводил у себя в номере, его потревожил стук в дверь. Он предавался размышлениям о том, как напрасны все его политические усилия в свете того, сколь преходящи и жизнь, и слава.

«Как много мы сражаемся, просто чтобы сохранить положение, – размышлял он. – И как мало все это будет для меня значить всего через несколько лет».

Поднявшись на ноги и распахнув дверь, он обнаружил за ней Дженни. Она надоумила мать, что лучше прийти пораньше, а не в понедельник, с целью произвести благоприятное впечатление усердием в стирке.

– Прошу, заходите, – произнес сенатор и, как при первой их встрече, галантно шагнул в сторону, освобождая проход.

Дженни вошла, ожидая сразу же услышать похвалу за скорость выполненной работы, однако сенатор даже внимания на это не обратил.

– Ну, юная леди, – сказал он, когда она опустила сверток с бельем на стул, – как ваши дела нынче вечером?

– Замечательно, – отозвалась Дженни. – Мы подумали, что лучше будет вернуть вам одежду сейчас, а не в понедельник.

– О, это было совершенно ни к чему, – ответил Брандер, походя отметая прочь то, что ей казалось столь важным. – Можете здесь, на стуле, и оставить.

Дженни помедлила какое-то мгновение и, придя к выводу, что даже не полученная ею оплата – еще не повод, чтобы задерживаться, собралась уже уходить, но сенатор ее остановил.

– Как ваша матушка? – вежливо поинтересовался он, отчетливо вспомнив семейные обстоятельства посетительницы.

– У нее все в порядке, – просто ответила Дженни.

– А ваша сестренка? Выздоравливает?

– Доктор полагает, что да, – сказала Дженни, и сама сильно переживавшая за младшенькую.

– Присаживайтесь, – продолжал он светским тоном, – мне хотелось бы с вами побеседовать.

Девушка шагнула к ближайшему стулу и села.

– Кхм! – продолжал он, слегка прокашлявшись. – Так что же с ней такое?

– Корь, – ответила Дженни. – Мы сначала боялись, что она умрет.

Брандер тем временем разглядывал ее лицо, и ему показалось, что он видит перед собой нечто в крайней степени достойное сочувствия. Убогая одежда девушки и ее изумленное восхищение его положением заметно подействовали на сенатора. Дженни вновь заставила его ощутить то же, что и в прошлый раз, – сколь многого он успел достичь на пути к комфорту. И то верно, высоко он сумел подняться!

Не осознавая, что любое существо, пусть даже совершенно обыденного происхождения, должно обладать немалым внутренним потенциалом, раз способно вызвать в нем подобные чувства, он продолжал беседовать, угодив в ловушку и в известном отношении под контроль не осознаваемой ей самой силы. В некотором смысле Дженни стала магнитом, а он – куском металла, но ни тот, ни другая этого не понимали.

– Что ж, – произнес сенатор после секундной паузы, – прискорбно слышать такое.

Сказано было совершенно разговорным тоном. Он не испытывал даже одной сотой тех чувств, которые все это вызывало в Дженни. Та словно бы увидела перед собой мать с отцом в состоянии напряжения и тревоги, которые они сейчас переживали. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы промолчать в ответ, не давая волю эмоциям, затаившимся внутри нее столь близко к поверхности. Сенатор, впрочем, это заметил. Коснувшись рукой подбородка, он добавил в непринужденной манере, как это свойственно юристам:

– Ну, теперь-то ей, само собой, лучше. Сколько лет вашему отцу?

– Пятьдесят семь, – был ответ.

– А он как, выздоравливает?

– Да, сэр. Уже поднялся на ноги, только выходить из дома ему пока что нельзя.

– Кажется, ваша матушка говорила, что он стеклодув?

– Да, сэр.

Брандеру было прекрасно известно, что эта местная отрасль индустрии в настоящее время пребывает в депрессии. Это даже сделалось одной из тем последней избирательной кампании. Похоже, дела у них и вправду плохи.

– А что другие дети? Все ходят в школу? – спросил сенатор.

– Ну да, сэр, конечно, – ответила Дженни, слегка запнувшись. Ей было очень стыдно признать, что сестре пришлось бросить учебу по причине отсутствия обуви. Но и лгать оказалось неприятно.

Сенатор еще какое-то время поразглядывал Дженни, потом, осознав, что у него нет достойной причины и далее ее задерживать, встал и подошел к девушке. Достав из кармана тоненькую стопку купюр, он отделил одну и протянул ей.

– Возьмите и передайте матушке, что я разрешаю ей использовать эту сумму по своему усмотрению.

Дженни приняла деньги со смешанными чувствами, даже не рассмотрев номинала купюры. Рядом с ней стоял важный человек, роскошь его номера кружила голову, и Дженни едва осознавала, что делает.

– Спасибо, – сказала она, после чего добавила: – А в какой день лучше приходить за стиркой?

– Ах да, – ответил он, – в понедельник. Вечером по понедельникам.

Она вышла, а он в задумчивости затворил за ней дверь. Сенатор чувствовал к этим людям необычный интерес. Бедность в сочетании с красотой определенно произвели на него эффект. Усевшись в кресло, он предался приятным раздумьям, вызванным ее приходом. Отчего бы ему не помочь этим людям? Отчего бы поближе не познакомиться с обладательницей такой очаровательной головки?

В этих раздумьях Брандер провел сначала четверть часа, потом половину, потом еще и еще. Сенатор мысленно видел перед собой низенький домик, свой собственный безрадостный номер и милую девушку, несущую ему связку белья сквозь тьму мрачного ноябрьского вечера.

– Надо бы разузнать, где они живут, – решил он наконец и, очнувшись от мыслей, поднялся на ноги.

В последующие недели Дженни регулярно заходила к нему забрать одежду. По понедельникам, а также по вечерам субботы, она появлялась перед могущественным сенатором, и ее чистые красота и невинность неизменно его радовали. Он обнаружил, что ему все больше хочется с ней разговаривать; вернее сказать, говорил, как и в первый раз, преимущественно он сам, но со временем ему удалось изгнать из ее мыслей робость и страх, из-за которых ей было в его присутствии столь неуютно. Ее очарование главным образом и заключалось в полном отсутствии фальши.

В числе прочего на помощь в этом смысле пришло то, что Брандер начал звать ее по имени. Началось это с третьего визита, и с тех пор он произносил это имя очень часто, сам того не замечая.

Вряд ли можно утверждать, что делал он это по-отечески, поскольку сенатор мало к кому испытывал схожие с родительскими чувства. Он ощущал себя молодым и не очень понимал, отчего время с таким упорством меняет его телесно, тогда как его дух и вкусы остаются постоянными. Разговаривая с этой девушкой, он иной раз чувствовал себя совершенным юнцом и даже задавался вопросом, не видит ли Дженни в нем эту молодость и не радует ли она ее.

Что же до Дженни, она восхищалась положением этого мужчины, а подсознательно – и им самим, поскольку никого столь привлекательного еще не встречала. Все, чем он обладал, было замечательным, все, что он делал, – благородным, вежливым и свидетельствующим об уважении. Из какого-то отдаленного источника, вероятно, от своих немецких предков, она унаследовала способность понимать и ценить подобное. Жить полагается именно так, как живет он. Следует окружать себя красивыми и изящными предметами. Больше же всего ей в нем нравилась способность быть щедрым.

Отчасти на это ее отношение подействовала мать, в которой благодарность возобладала над рассудком. К примеру, когда Дженни принесла домой десять долларов, миссис Герхардт оказалась вне себя от счастья.

– Ах, я и не знала, что он дал так много, – сказала при этом Дженни, – пока не вышла за дверь. Он просил тебе это отдать.

Приняв деньги, миссис Герхардт неуверенно зажала их между сложенных ладоней и словно наяву увидела перед собой высокую фигуру сенатора, мужчины благородных манер, не забывшего про нее.

– Что за прекрасный человек, – проговорила она. – И сердце у него золотое.

Весь вечер и весь следующий день мать Дженни раз за разом повторяла, какой хороший это, должно быть, человек и какое у него доброе сердце. Когда дошло до стирки, она чуть было не протерла одежду до дыр, поскольку ей казалось, что обычных усилий будет недостаточно. Герхардту ничего говорить не стали. Его отношение к неотработанным деньгам было столь суровым, что даже в их нынешнем печальном положении она вряд ли уговорила бы его их принять. Соответственно, миссис Герхардт ничего ему и не сказала, просто потратила все на хлеб и мясо, причем покупала еду в таких небольших количествах, что свалившегося на них богатства так никто и не заметил.

В Дженни теперь тоже отражались чувства матери к сенатору, и она, испытывая благодарность, уже не так стеснялась с ним разговаривать. Они сдружились настолько, что сенатор даже подарил ей небольшую, обтянутую кожей рамку для фотографии со своего комода, поскольку ему показалось, что Дженни смотрит на нее с восхищением. При каждом визите он находил повод ее задержать и вскоре обнаружил, что при всей юной непосредственности в глубине души она испытывает осознанное отвращение к собственной бедности и стыд оттого, что приходится нуждаться. Брандер начал откровенно ее за это уважать, но при виде ее бедного платья со стоптанными туфлями все же задумывался, как бы ей помочь и при этом не обидеть.

Время от времени его посещала идея проследить за ней до дома и самому увидеть, в каком положении находится семейство. Он, однако, был сенатором Соединенных Штатов, а семья, по всей вероятности, жила в очень бедном районе. Брандер решил не торопиться и прикинуть, как может быть воспринято его там появление. Подобные мелочи, если речь идет о публичной персоне, весьма важны. Враги всегда готовы его подловить и что-нибудь состряпать. В связи с этим визит пришлось отложить.

В начале декабря сенатор на три недели вернулся в Вашингтон, причем для миссис Герхардт и Дженни его отъезд явился полной неожиданностью. За стирку он платил им самое малое два доллара в неделю, а несколько раз – по пять. Вероятно, ему даже не пришло в голову, какую брешь в их финансах пробьет его отсутствие. В результате им снова пришлось экономить. Герхардт, здоровье которого заметно поправилось, принялся искать работу на какой-нибудь фабрике и, не найдя ничего, раздобыл пилу с козлами и ходил теперь по домам, предлагая напилить дров. Спрос на его услуги был небольшой, однако, работая со всем усердием, он приносил домой два, а иногда и три доллара в неделю. Вместе с заработком миссис Герхардт и тем, что давал Себастьян, этого хватало на хлеб, но мало на что еще.

Острее всего они ощутили собственную бедность, когда настала веселая праздничная пора. На Рождество немцы любят ярко украшать свое жилище. Именно в это время года среди них особенно проявляются крепкие семейные узы. Они обожают дарить малышам игрушки и подарки, греясь в собственных воспоминаниях о радостях детства. С приближением Рождества Герхардт-старший нередко задумывался обо всем этом за пилкой дров. Чем ему порадовать Веронику после долгой болезни? Он был бы рад подарить каждому из детей по прочной паре обуви, сыновьям – теплые шапки, девочкам – изящные капоры. Игрушки и конфеты тоже прежде дарились детям каждый год. Он с ужасом представлял снежное рождественское утро, когда стол не окажется завален всем тем, чего так жаждут их юные сердечки.

Что до миссис Герхардт, ее чувства проще вообразить, чем описать словами. Они были столь остры, что она даже не могла заставить себя заговорить с мужем об этом кошмарном моменте. Она отложила было три доллара в надежде накопить еще и купить телегу угля, положив тем самым конец ежедневным походам бедного Джорджа на угольный склад. С приближением Рождества она, однако, решила отказаться от затеи с углем и потратить деньги на подарки. Герхардт-старший тоже утаил – даже от нее – пару долларов, желая явить их на свет в критический момент вечером перед Рождеством и утешить супругу.

Правда, когда долгожданный день наконец настал, особой радости он не принес. Весь город купался в праздничной атмосфере. Продуктовые и мясные лавки были увиты остролистом, сияющие витрины магазинов игрушек и кондитерских переполнены всем тем, без чего уважающий себя Санта-Клаус и не подумает отправиться в дорогу. Семейство Герхардтов все это видело. Родители – с беспокойством и мрачными мыслями о нужде, дети – с самым живым интересом и плохо скрываемыми надеждами.

Герхардт раз за разом повторял в их присутствии:

– Иисус-младенец последнее время совсем обеднел. И подарков у него вряд ли много найдется.

Только никакой ребенок, пусть даже из самой бедной семьи, не способен в такое поверить. Каждый раз, произнося эти слова, Герхардт заглядывал детям в глаза, но, наперекор всем предупреждениям, ожидание горело в них столь же ярко, что и прежде.

Рождество в этом году пришлось на вторник, но уже в понедельник уроков в школе не было. Отправляясь на работу в отель, миссис Герхардт напомнила Джорджу, что надо бы принести побольше угля, чтобы хватило и на Рождество. Тот немедленно отправился за добычей с двумя младшими сестрами, только угля в этот день отчего-то было совсем мало и на то, чтобы наполнить корзинки, уходила уйма времени, поэтому к вечеру они едва набрали обычную дневную норму.

– Сходили вы за углем? – первым делом спросила миссис Герхардт, вернувшись вечером из отеля.

– Да, – ответил Джордж.

– На завтра нам хватит?

– Да. Должно бы хватить.

– Ну-ка, пойдем посмотрим.

Взяв лампу, они отправились к сараю, где хранился уголь.

– О боже! – воскликнула она, увидев запасы. – Тут же совсем мало! Нужно принести побольше.

– Вот еще, – поджал губы Джордж. – Не хочу я идти. Пускай Бас сходит.

Бас, который вернулся домой ровно в четверть седьмого, уже возился у себя в спальне, умываясь и одеваясь, чтобы отправиться в город.

– Нет уж, – возразила миссис Герхардт. – Бас весь день работал. Так что ты иди.

– Не хочу, – скорчил гримасу Джордж. – Или пусть он сходит со мной.

– Ну-ка, – сказала она, только сейчас поняв, как все непросто, – чего ты так упрямишься?

– Не хочу идти, и все, – ответил мальчик. – Я сегодня три раза уже ходил.

– Хорошо. Значит, завтра будем сидеть без огня, и что тогда?

Они вернулись в дом, но совесть не позволила Джорджу посчитать вопрос решенным.

– Бас, пошли со мной, – бросился он к старшему брату, едва оказавшись внутри.

– Куда это? – откликнулся Бас.

– За углем.

– Нет, – возразил брат, – это вряд ли. Да и зачем я тебе там?

– Коли так, то и я не пойду, – заявил Джордж, упрямо тряхнув головой.

– А чего ты раньше не сходил? – строго спросил его брат. – У тебя целый день был!

– Так я ходил, – ответил Джордж. – Только мы ничего не набрали. Я ж не могу набрать угля там, где его нету!

– Значит, плохо старался, – заявил франт.

– Что тут у вас такое? – спросила Дженни, которая по просьбе матери на обратном пути зашла в лавку, а теперь обнаружила дома надувшегося от злости Джорджа.

– Бас со мной за углем не хочет идти!

– А разве вы днем не набрали?

– Набрали, – ответил Джордж, – но мама говорит, что мало.

– Я пойду с тобой, – сказала ему сестра. – Бас, ты с нами?

– Нет, – с безразличным видом отозвался молодой человек, – не пойду. – Он уже завязывал галстук, и все это ему порядком надоело.

– Там нет угля, – пожаловался Джордж, – разве что с вагонов поскидывать. Так ведь там и вагонов не было!

– Были вагоны! – воскликнул Бас.

– Не было!

– А что я тогда сейчас видел, когда через пути шел?

– Значит, их только что пригнали.

– Ну вот они там и стоят, сам можешь убедиться.

– Все, хватит спорить, – сказала Дженни. – Берем корзинки и пошли, пока совсем не стемнело.

Остальные дети, обожавшие старшую сестру, похватали угольные принадлежности, Вероника – корзинку, Марта с Уильямом – по ведру, а Джордж – большую корзину для одежды, которую они с Дженни, наполнив, могли нести вместе. Бас, тронутый желанием сестры помочь и некоторым уважением, которое к ней питал, выступил с предложением:

– Слушай, Джен, давай поступим так. Отправляйтесь с малышней на Восьмую улицу и ждите там рядом с вагонами. Я тоже через минуту подойду. Когда буду там, всем делать вид, что вы меня не знаете. Просто скажите: «Мистер, не могли бы вы скинуть нам немного угля?» Я тогда влезу на вагон и сброшу столько, чтоб вам хватило. Все меня слышали?

– Хорошо, – сказала Дженни, очень обрадовавшись.

– Но только чтоб никто не подавал виду, будто меня знает, ни один, всем ясно?

– Ага, – ответил Джордж с безразличным видом. – Марта, пошли.

Они вышли наружу, в снежную ночь, хотя темно не было – из-за снега и лунного света, сочившегося сквозь пушистые облака, – и направились к железнодорожным путям. На пересечении улицы с обширным железнодорожным депо стояло множество недавно загнанных туда вагонов, доверху загруженных каменным углем. Дети сбились в кучку в тени одного из вагонов. Пока они стояли там, поджидая брата, подошел «Особый вашингтонский» – длинный изящный состав, где было даже несколько новомодных вагонов с общим залом. Огромные застекленные окна сияли, из-за них выглядывали утонувшие в комфортабельных креслах пассажиры. Поезд прогрохотал мимо, дети инстинктивно отступили подальше.

– Ничего себе длина! – воскликнул Джордж.

– Хотел бы я на таком работать, – вторил ему Уильям.

Одна Дженни ничего не сказала, хотя сама мысль о путешествиях и комфорте подействовала на нее больше остальных.

На расстоянии появился Себастьян, шагавший упругой мужской походкой и всем своим видом показывавший, что относится к себе очень серьезно. Он отличался столь особенными решительностью и упрямством, что, не выполни сейчас дети его требования, он намеренно прошел бы мимо.

Марта, однако, все восприняла верно и пропищала детским голоском:

– Мистер, будьте так добры скинуть немного угля!

Себастьян резко остановился, уставился на них, будто впервые увидел, и, воскликнув: «Отчего нет?», взобрался на вагон, откуда с примечательной сноровкой сбросил им более чем достаточно кусков угля, чтобы наполнить корзинки, после чего, не желая задерживаться в плебейском обществе, быстро пересек сеть рельсов и пропал из виду.

Следом за ним, впрочем, стоило им с верхом наполнить корзины и оттащить их к тротуару, появился другой джентльмен, на этот раз настоящий, в цилиндре и издали заметном плаще-безрукавке, которого Дженни сразу же узнала. Это был собственной персоной достопочтенный сенатор, только что вернувшийся из Вашингтона в предвкушении безрадостного Рождества. Он прибыл с экспрессом, привлекшим ранее внимание детей, и решил удовольствия ради прогуляться до отеля пешком с небольшим чемоданчиком в руках. Подойдя ближе, он заподозрил, что видит перед собой Дженни, и замедлил шаг, чтобы присмотреться.

– Это вы, Дженни?

Та, еще раньше его заметившая, воскликнула: «Да это же мистер Брандер!», выпустила ручку корзины со своей стороны и, наказав детворе немедленно направляться домой вместе с добычей, заторопилась в противоположном направлении.

Сенатор двинулся следом, окликнув ее несколько раз по имени, но быстро потерял надежду ее догнать. Вдруг осознав простой детский стыд Дженни и отнесясь к нему с уважением, он остановился и решил вместо того развернуться и последовать за детьми. Он был человеком мягким и благородным и потому вполне понял суть происходящего. Сенатор вновь почувствовал то, что всегда ощущал рядом с этой девушкой, – то, сколь далеко они стоят друг от друга на социальной лестнице. Быть сенатором здесь и сейчас, когда дети вынуждены собирать уголь, уже кое-что значило. А завтра-то что за радость их ждет? Он сочувственно брел следом, причем походка его постепенно обретала легкость, и наконец увидел, как они входят в калитку невысокого домика. Сенатор пересек улицу и замер, укрытый слабой тенью покрытых снегом деревьев. В дальнем окошке домика горел желтый свет. Вокруг все было белым-бело. Из сарая доносились детские голоса, и в какой-то момент сенатору показалось, что он узнает силуэт миссис Герхардт. Какое-то время спустя через боковую калитку скользнула еще одна темная фигурка. Сенатор догадался, кто это. Он был тронут до глубины души и прикусил губу, чтобы сдержать дальнейшие эмоции. Резко развернувшись, он зашагал прочь.

Главный универсальный магазин в городе содержал некто Мэннинг, верный сторонник Брандера, гордившийся их знакомством. Этим вечером сенатор явился к нему в контору, где вовсю кипела бурная деятельность.

– Мэннинг, – сказал он, – не могли бы вы сегодня вечером кое-что для меня предпринять?

– Конечно же, сенатор, конечно же, – ответил торговец. – Давно вернулись? Рад вас видеть. Непременно готов помочь.

– Приготовьте, пожалуйста, все, что нужно для Рождества на семью из восьми человек – отец, мать, шестеро детей. Елку, продукты, игрушки – ну, вы меня поняли.

– Конечно, сенатор, конечно.

– О цене не беспокойтесь. Главное, чтобы всего хватило. Я дам вам адрес. – Сенатор взял блокнот, чтобы его написать.

– С превеликим удовольствием, сенатор! – воскликнул Мэннинг, которого происходящее тоже весьма впечатлило. – С превеликим удовольствием. Вы всякий раз столь щедры!

– Будет вам, Мэннинг, – сказал сенатор без особой радости, поскольку что-то ответить было нужно. – Заказ отправьте немедленно, счет пришлете мне.

– С превеликим удовольствием, – все, что смог ответить пораженный и всецело одобряющий происходящее торговец.

Сенатор вышел, но потом, вспомнив про родителей, посетил также портного и сапожника, где, сообразив, что о размерах может лишь гадать, сделал заказы с возможностью обмена. Закончив свои труды, он вернулся в номер.

– За углем ходят, – крутилось у него в голове. – И о чем я только думал? Больше нельзя про них забывать.

Глава IV

Желание убежать, которое испытала Дженни, вновь увидев сенатора, было вызвано тем, что она считала своим позором. Ей было стыдно даже подумать, что он, так хорошо к ней относящийся, застал ее за столь низким занятием. Как свойственно девушкам, она была склонна воображать, что его к ней интерес зависел от чего-то куда более высокого.

Когда Дженни наконец добралась домой, другие дети уже сообщили миссис Герхардт о ее бегстве.

– Чего это ты? – спросил Джордж у сестры, не успела она войти.

– Ничего, – ответила она, однако тут же повернулась к оказавшейся рядом матери и сообщила: – Там был мистер Брандер, и он нас заметил.

– В самом деле? – негромко воскликнула ее мать. – Значит, он вернулся. А зачем ты сбежала-то, дурочка?

– Ну, я не хотела, чтобы он меня там видел.

Миссис Герхардт не могла не посмеяться над замешательством дочери и рассказами других детей о ее бегстве, хотя втайне понимала ее чувства и разделяла их. Очень жаль, думала она, что почтенный сенатор все это видел.

– Ну, может статься, он тебя не узнал, – сказала она.

– О нет, узнал, – прошептала Дженни. – Он меня три или четыре раза по имени окликнул.

Миссис Герхардт лишь покачала головой.

– Что там у вас стряслось? – спросил Герхардт, показавшись в дверях. Весь этот разговор он слышал из соседней комнаты.

– Ах, ничего особенного, – ответила мать, которой совсем не хотелось объяснять, сколь много теперь для них значила личность сенатора. – Когда дети ходили за углем, их напугал какой-то мужчина.

Беспокойство ясно отразилось на лице Герхардта, но сказать ему было нечего. Жаль, что на долю его детей выпало подобное, однако что тут поделаешь? Увидев, что остальные смеются над случившимся и склонны рассматривать все как веселое приключение, он тоже улыбнулся.

– Может быть, скоро мы и сами купим угля, – добавил он.

Еще ближе к вечеру доставили рождественские подарки, и вся семья пришла в крайнее возбуждение. Ни Герхардт, ни его жена не могли поверить собственным глазам, когда перед их домом остановился фургон и жизнерадостный приказчик принялся заносить все внутрь. Все попытки его остановить или убедить, что он ошибся адресом, оказались напрасны, оставалось лишь с совершенно естественной радостью взирать на растущую кучу коробок.

– Не беспокойтесь, – уверенно объявил приказчик. – Я прекрасно знаю, что делаю. Здесь живет семейство Герхардт, так? Значит, все правильно.

Миссис Герхардт кружилась по дому, всплескивая руками от возбуждения, и время от времени издавала что-то вроде:

– Ну разве не замечательно?

Сердце Герхардта тоже готово было растаять при мысли о щедрости неведомого благотворителя; он был склонен приписывать ее широте души владельца местной фабрики, который его знал и хорошо к нему относился. У миссис Герхардт, готовой расплакаться, были свои подозрения насчет истинной личности дарителя, но она молчала. Дженни же инстинкт точно подсказал, кто за всем стоит.

На следующий день после праздника Брандер повстречал в отеле мать семейства – Дженни осталась дома, чтобы присмотреть за хозяйством.

– Здравствуйте, миссис Герхардт! – сердечно воскликнул он, протягивая руку. – Как ваше Рождество, удалось?

Бедная миссис Герхардт разнервничалась и попыталась было глянуть на него с должной признательностью, но из этого ничего не вышло. Ее глаза тут же наполнились слезами.

– Ну что вы, – похлопал он ее по плечу, – не нужно плакать. И не забудьте сегодня забрать у меня стирку.

– Конечно же, сэр, – воскликнула она и хотела много чего еще добавить, но он уже ушел.

С этого дня Герхардт постоянно слышал о замечательном сенаторе из отеля, который очень вежлив и много платит за стирку. Со свойственной немцу-рабочему наивностью он был склонен верить, что столь высокопоставленное лицо и качествами должно обладать самыми возвышенными.

Дженни тоже думала о сенаторе даже еще лучше, чем прежде и в дополнительных поощрениях тому явно не нуждалась.

В ней начал сейчас проявляться тот идеал женственности, те формы, которые ни одного мужчину не способны оставить равнодушным. Уже было заметно многое из того, что позднее в жизни станет великолепной материнской статью. Она и сейчас уже была близка к совершенству, отлично сложенная и для девушки довольно высокая. Если обрядить ее в юбку со шлейфом, какие носят модницы, она составила бы прекрасную пару рослому, подобно сенатору, мужчине. Взгляд ее был поразительно чист и ярок, кожа светлая, зубы белые и ровные. К тому же Дженни была умна, или скорее даже разумна, и отличалась наблюдательностью. Чего ей недоставало, так это образования и той уверенности, которую понимание своей крайней зависимости достичь не позволяет. Увы, сейчас ей приходилось носить белье из стирки и принимать как благодеяние любую мелочь.

Теперь, когда она дважды в неделю появлялась в отеле, сенатор Брандер встречал ее с непринужденной вежливостью, на которую она отвечала взаимностью. Он приглашал ее разглядывать безделушки, которыми был уставлен его номер, делал небольшие подарки для нее самой или для ее братьев и сестер и разговаривал с ней в манере столь естественной, что чувство благоговения, вызванное огромным неравенством между ними, в конце концов исчезло, Дженни стала видеть в нем скорее щедрого друга, нежели уважаемого сенатора. Как-то раз он поинтересовался, не хочет ли она получить образование, думая при этом, сколь привлекательной она в результате оказалась бы. Наконец в один из вечеров он подозвал ее к себе:

– Подойдите ко мне, Дженни, и встаньте рядом.

Она подошла совсем близко к креслу, и он взял ее за руку.

– Итак, Дженни, – сказал он, вглядываясь в ее лицо пристально и изучающе, – что вы теперь обо мне думаете?

– Ах, не знаю, – ответила она, отводя от него свой взгляд. – Отчего вы спрашиваете?

– Нет же, знаете, – возразил он. – Вы успели составить обо мне свое мнение. Поделитесь им со мной.

– Нет, не успела, – застенчиво ответила она.

– Конечно же, успели, – продолжал он вежливо, еще больше заинтригованный ее уклончивостью. – Что-то же вы обо мне думаете. Так что же именно?

– Вас интересует, нравитесь ли вы мне? – спросила она напрямую, глядя сверху вниз на уже заметно пронизанную сединой гриву черных волос, которая ниспадала ему на лоб, придавая благородному лицу что-то львиное.

– В общем, да, – ответил он, чувствуя разочарование. Искусство кокетства в ней полностью отсутствовало.

– Конечно же, нравитесь, – с милой улыбкой сообщила она.

– А больше вы ничего обо мне не думали? – продолжал он.

Она на мгновение задумалась, а он слегка встряхнул ее ладонь, даже не осознавая, какую вольность себе позволяет.

– По-моему, вы очень добры, – сказала наконец Дженни еще застенчивей: она только что поняла, что он все еще держит ее за руку.

– И это все? – спросил он.

– Ну, – ее большие глаза удивленно моргнули, – разве этого мало?

Он смотрел на нее, и ее легкое дружеское отношение вызывало в нем бурю чувств. Брандер ощущал в самом чистом виде ту радость, которую один человек способен подарить другому. Сколько лет прошло с тех пор, когда прикосновение чужой руки последний раз давало ему столько чувств и столько тепла, как сейчас? Сколь холодна материя жизни по сравнению с этим ощущением, человеческим и теплым, исходящим от женщины, относящейся к нему с симпатией. Он молча вглядывался в ее лицо, а она пыталась отвернуться, чувствуя, хотя и не понимая, всю важность, заключенную в его взгляде.

– Что ж, – сказал он наконец, – я думаю, что вы очень милая девушка. А вам разве не кажется, что и я неплохой человек?

– Да! – тут же откликнулась Дженни.

Откинувшись на спинку кресла, он расхохотался: слишком уж комично, помимо ее желания, прозвучал ответ. Она с удивлением глянула на него и улыбнулась.

– Над чем это вы смеетесь?

– Над вашим ответом, – объяснил он. – Хотя мне и не над чем смеяться. Вы ведь меня совсем не цените. Даже не могу поверить, что я вам нравлюсь.

– Но это правда! – воскликнула она с чувством. – Вы такой замечательный. – По ее глазам было ясно видно, что ее чувства соответствуют словам.

– Что ж, – сказал он, легонько притянул ее к себе и одновременно прижался губами к ее щеке.

– Ах! – Дженни выпрямилась, одновременно изумленная и испуганная.

В их отношениях это было чем-то новым. Сенаторская солидность в одночасье куда-то исчезла. Она обнаружила в нем то, чего раньше не чувствовала. Он даже показался ей моложе. Для него она теперь была женщиной, а он играл роль ее возлюбленного. Дженни заколебалась, не зная, как реагировать – и поэтому не отреагировала никак.

– Итак, – сказал он, – я вас напугал.

Она уставилась на него, но глубоко укоренившееся уважение к этому выдающемуся человеку победило, и она с улыбкой ответила:

– Да, напугали.

– Я это сделал, потому что вы мне очень нравитесь.

Чуть поразмыслив над этим, она произнесла:

– Кажется, мне лучше будет уйти.

– Нет же, – взмолился он, – неужели вы меня из-за этого покинете?

– Нет, – сказала она, странным образом чувствуя себя неблагодарной, – просто мне уже пора. Меня дома хватятся.

– Вы правда на меня не сердитесь?

– Не сержусь, – ответила она тоном более женственным, чем когда-либо прежде. Ощущение подобной власти над кем-то было для нее внове. И оно оказалось таким прекрасным, что оба были близки к замешательству.

– Вы теперь моя, – сказал сенатор, поднимаясь на ноги. – И я намерен в будущем о вас заботиться.

Его слова обрадовали Дженни. Она подумала, что он способен творить самые чудесные вещи – точно волшебник. Она обвела вокруг себя взглядом, и сама мысль, что ей теперь предстоит жить такой жизнью и в таком окружении, была сродни блаженству. Она, однако, не то чтобы вполне понимала, что Брандер имеет в виду. Но он вроде бы намерен быть щедрым и добрым, а еще дарить ей дорогие подарки. Разумеется, она была счастлива. Она подхватила узел с бельем, за которым пришла, не замечая и не чувствуя всей двусмысленности своего нынешнего положения, тогда как сенатор ощутил немедленный укор совести.

«Не должна она все это таскать», – подумал он, и его волной захлестнуло сочувствие. Он взял ее лицо в свои ладони, уже более повелительно, но и щедро.

– Не переживайте, моя девочка, – сказал он. – Вам не придется все время таким заниматься. Я постараюсь что-нибудь придумать.

Результатом всего этого стали попросту более близкие отношения между ними. В ее следующий визит он без колебаний пригласил ее присесть на подлокотник кресла рядом с ним и принялся подробно расспрашивать Дженни о семье и о том, чего она сама бы желала. Несколько раз он замечал, что она уходит от ответа, особенно на вопросы о том, чем сейчас занимается отец. Ей было стыдно признаться, что он ходит по домам и пилит дрова. Он же, заподозрив нечто куда более серьезное, решил дождаться случая и все разузнать самому.

Так Брандер и сделал, когда выдалось свободное утро, не обремененное прочими обязанностями. До решающей схватки в парламенте, которая закончилась его поражением, оставалось еще три дня. Однако сделать что-то за оставшееся время было уже нельзя. Он знал, что все уже под контролем, насколько это возможно, а контроль тот и в лучшие времена был так себе. Прихватив трость, он пустился в путь, через полчаса достиг домика и уверенно постучал в дверь.

Открыла ему миссис Герхардт.

– Доброе утро, – весело сказал он и, заметив ее неуверенность, добавил: – Позволите войти?

Добрая матушка, которая от его внезапного появления едва не лишилась чувств, незаметно вытерла руки под залатанным фартуком и, видя, что он ее ждет, ответила:

– Ну конечно же, заходите. Вот, присаживайтесь.

Позабыв закрыть дверь, она заторопилась внутрь и, предложив сенатору обычный стул, еще раз пригласила его сесть.

Брандер добродушно глянул на нее и, сожалея, что вызвал подобное замешательство, произнес:

– Не стоит беспокоиться, миссис Герхардт. Я просто шел мимо и решил заглянуть. Как поживает ваш муж?

– Хорошо, благодарю вас, – ответила мать. – Его нет дома, он работает.

– Значит, ему удалось найти место?

– Да, сэр, – сказала миссис Герхардт, которой, как и Дженни, не хотелось уточнять, в чем заключается работа.

– Надеюсь, все дети теперь здоровы и в школе?

– Да, – ответила мать, успевшая тем временем развязать фартук, который теперь нервно вертела на коленях.

– Это хорошо, а где сейчас Дженни?

Та занималась глажкой, однако успела бросить гладильную доску и укрылась в спальне, где торопливо приводила себя в порядок, опасаясь, что матери не хватит сообразительности сказать, что ее нет дома, и тем дать ей возможность скрыться.

– Она сейчас выйдет, – ответила мать, в свою очередь надеявшаяся, что дочь послужит ей спасением. – Я ее позову.

Воспользовавшись этим предлогом, она ускользнула из комнаты и, отыскав Дженни, сказала ей:

– Послушай, выйди к нему на минутку. Мне бы переобуть эти старые шлепанцы.

– Зачем ты ему сказала, что я здесь? – безнадежно спросила Дженни.

– А что я должна была сказать? – удивилась мать.

Пока обе не могли решить, что им делать, сенатор разглядывал комнату. Для него в этом свидетельстве крайней бедности не было ничего нового, хотя они-то так не думали. Он почувствовал сожаление при мысли, что этим достойным людям приходится так страдать, но решил также по возможности улучшить их условия, пусть и не представляя пока, как именно.

– Доброе утро, – поздоровался сенатор, когда вошла Дженни. – Как поживаете?

Шагнув вперед, она протянула ему руку и покраснела. Этот визит так ее взволновал, что язык не поворачивался что-либо ответить.

– Я подумал, – сказал он, – что надо бы зайти и взглянуть, как вы живете. Дом у вас довольно уютный. Сколько тут комнат?

– Пять, – ответила Дженни. – Простите нас за их нынешний вид. Мы с утра занимаемся глажкой, в доме все вверх дном.

– Я вижу, – мягко сказал Брандер. – Вы ведь не думаете, Дженни, что я не пойму? Не нужно из-за меня так нервничать.

Она обратила внимание на тот мягкий, теплый тон голоса, которым он всегда говорил с ней у себя в номере, и это более или менее успокоило ее расстроенные чувства.

– Не переживайте, если я время от времени буду сюда заглядывать. Я именно это и собираюсь делать. Хотел бы познакомиться с вашим отцом.

– Увы, – сказала Дженни, – сегодня его нет дома.

Однако как раз в этот момент наш усердный пильщик показался у калитки с пилой и козлами на плече. Брандер увидел его и тут же узнал по определенному сходству с дочерью.

– По-моему, вот и он.

– В самом деле? – воскликнула Дженни, выглядывая наружу.

Герхардт, который в последние дни выглядел задумчивым, прошел под окном, не поднимая взгляда. Он поставил на землю деревянные козлы, повесил пилу на вбитый в стену дома гвоздь и зашел внутрь.

– Жена! – позвал он по-немецки и, не обнаружив ее, прошел к двери в гостиную и заглянул туда.

Брандер вскочил на ноги и протянул ему руку. Немец вошел внутрь и пожал ее своей узловатой, обветренной ладонью с весьма вопросительным выражением на лице.

– Это мой отец, мистер Брандер, – сказала Дженни, всю ее неуверенность смыло волной теплых чувств. – Папа, это мистер Брандер, тот джентльмен из отеля.

– Как-как? – переспросил немец, повернув голову.

– Брандер, – повторил сенатор.

– Ах да, – ответил тот с заметным немецким акцентом. – После лихорадки я не очень хорошо слышу. Жена мне про вас рассказывала.

– Да, – сказал сенатор, – и я решил, что надо бы зайти и лично с вами познакомиться. Семья у вас немаленькая.

– Верно, – ответил отец, который, зная, как дурно одет, больше всего хотел сейчас удалиться. – Шесть детей, и все еще очень юные. Вот это – старшая дочь.

Тут вернулась миссис Герхардт, и отец семейства, увидев шанс улизнуть, сказал:

– Я тогда пойду, если не возражаете. У меня пила сломалась, пришлось работу прервать.

– Разумеется, – непринужденно сказал Брандер, осознавший наконец, отчего Дженни не желала вдаваться в подробности. Он предпочел бы, чтобы у той не хватило храбрости ничего не скрывать. – Итак, миссис Герхардт, – обратился он к неподвижно сидевшей матери, – я хочу сказать, что вам не следует глядеть на меня как на чужого. Соответственно, я хотел бы, чтобы вы информировали меня о состоянии ваших дел. Дженни от этого иной раз уклоняется.

Дженни скромно улыбнулась. Миссис Герхардт лишь всплеснула руками.

Они побеседовали еще несколько минут, после чего сенатор сказал:

– Пусть ваш муж в понедельник зайдет ко мне в отель. Я хотел бы кое-что для него сделать.

– Спасибо, – пробормотала она.

– Не буду более вас задерживать, – добавил он, – но не забудьте передать ему, чтобы приходил.

– Он обязательно придет.

Сенатор поднялся на ноги и, поправляя перчатку на одной руке, другую протянул Дженни.

– Вот ваше величайшее сокровище, миссис Герхардт, – сказал он. – И я намерен его у вас забрать.

– Не уверена, – ответила мать, – готова ли я с ней расстаться.

– Что ж, – сказал сенатор, шагая к двери и протягивая руку миссис Герхардт, – всего вам доброго.

Кивнув, он вышел наружу, где с полдюжины соседей, заметивших его приход, наблюдали за этим поразительным зрелищем из-за штор и полуприкрытых ставней.

– Кто бы это мог быть? – вопрошал при этом каждый из них.

– Посмотри, что он мне дал, – сказала дочери ничего не понимающая мать, как только сенатор закрыл за собой дверь.

Это была десятидолларовая купюра. Сенатор вложил ее в руку миссис Герхардт при прощании.

Глава V

Оказавшись волею обстоятельств столь многим обязанной сенатору, Дженни естественным образом стала очень благожелательно судить о любых его поступках, как прошлых, так и нынешних. Новые благодеяния тому лишь способствовали. Сенатор дал ее отцу письмо к местному фабриканту, который позаботился, чтобы тот получил работу. Сказать по правде, в ней не было ничего выдающегося, всего лишь пост ночного сторожа, но последствия тому были самые существенные. К ним в числе прочего относилась чрезвычайная благодарность Герхардта, который теперь ожидал от сенатора лишь дальнейших благодеяний.

Другим фактором полезного влияния оказались подарки, переданные через дочь матери. В одном случае это было платье, в другом – платок. Подарки делались из чувств, в которых смешались благотворительность и довольство собой, но для миссис Герхардт все затмевал один-единственный мотив. Сенатор Брандер оказался так добросердечен!

Что же до Дженни, сенатор стремился еще больше с ней сблизиться всеми возможными способами, так что в конечном итоге она стала видеть его в совершенно ином свете, а обрести прежнюю ясность смогла бы лишь путем вдумчивого анализа. Однако ее свежая юная душа была невинна и легка, и ей ни на мгновение не приходило в голову, что могут подумать люди. С того самого замечательного дня, когда он лишил Дженни прежней стыдливости и запечатлел на ее щеке нежный поцелуй, они жили в иной атмосфере. Теперь Дженни с сенатором сделались приятелями, и по мере того, как он вел себя с ней все менее скованно, иной раз шутливо отбрасывая даже видимость солидности, образ его становился для нее все более четким. Теперь они могли совершенно естественным образом смеяться и болтать между собой, и сенатор находил утешение в том мире молодости, куда ему удалось открыть дверь.

Беспокоила его лишь одна время от времени приходящая в голову мысль, от которой он никак не мог избавиться – мысль, что он поступает не лучшим образом. Рано или поздно сделается известно, что он не ограничивает себя чисто формальными отношениями с дочерью своей прачки. Брандер подозревал, что экономка не может не замечать, как Дженни почти каждый раз задерживается у него на четверть, а то и три четверти часа, когда приходит за бельем или его возвращает. Он знал, что слухи могли уже дойти и до служащих отеля, а значит, разойдутся теперь, как водится, по всему городу, нанеся ему серьезный ущерб, однако даже эти тревоги не могли заставить его изменить свое поведение. Иной раз он утешался тем, что никакого фактического вреда ей не причиняет, в других случаях убеждал себя, что никак не может изгнать из собственной жизни столь приятные чувства. Да и разве не желает он от всей души сделать ей как можно больше добра?

Задумываясь временами обо всем этом, сенатор решил наконец, что ничего прекращать не намерен. Конечно, он заслужил бы подобным поступком определенное внутреннее самоуважение, но разве оно того стоит? Долго ли ему еще осталось жить на свете? И какой смысл умирать несчастным?

В один из вечеров он обвил Дженни рукой и прижал к груди. В другой раз усадил себе на колени, чтобы поведать о своей жизни в Вашингтоне. Теперь он не упускал случая погладить ее или поцеловать, но все еще без особой уверенности. Проникать ей в душу слишком уж глубоко он не хотел.

Дженни все воспринимала с невинным удовольствием. В ее жизни появились элементы новизны и романтики. Она была совсем простушкой, очень эмоциональной и без какого-либо опыта страстей – и все же достаточно интеллектуально развитой, чтобы оценить внимание столь значительного мужчины, который снизошел со своих высот, желая с ней подружиться.

В один из вечеров она, стоя рядом с его креслом, поправляла локон на лбу и, не найдя чем еще заняться, вытащила у него часы из жилетного кармана. Сенатор при виде такой милой невинности расчувствовался и спросил:

– А вам самой не хотелось бы иметь часы?

– Ну конечно же, – ответила ему Дженни, глубоко вздохнув.

На следующий день, проходя мимо ювелирного магазина, он зашел туда, чтобы купить часы. Золотые, с красивыми резными стрелками.

– Подойдите ко мне, – сказал сенатор при ее следующем визите. – Я хотел бы вам кое-что показать. Взгляните, сколько сейчас на моих часах.

Дженни вновь вытащила часы у него из кармана и подпрыгнула от неожиданности.

– Но это же не ваши часы! – воскликнула она с выражением самого наивного изумления на лице.

– Все верно, – сказал он, довольный, что придумал спрятать часы в карман, – они ваши.

– Мои? – снова воскликнула Дженни. – Мои! И какие красивые!

– Нравятся? – спросил он.

Свойственная ей непосредственность восторга была лучшей из знакомых ему наград. Лицо Дженни сияло, в глазах сверкали веселые искорки.

– Они ваши, – повторил сенатор. – Теперь возьмите их и постарайтесь не терять.

Дженни взяла часы, стала пристегивать цепочку, но, увидев, как он смотрит на нее ласковым взглядом, остановилась.

– Какой вы добрый!

– Ничего такого, – сказал он, однако взял ее за талию в ожидании того, каким окажется вознаграждение. Он постепенно привлекал ее все ближе, пока наконец, оказавшись почти вплотную, она не обвила руками его шею и не потерлась щекой о щеку в знак признательности. Для сенатора это оказалось высшим наслаждением. О подобном он мечтал долгие годы.

Прогресс в их отношениях, впрочем, изменил курс, когда в законодательном собрании штата развернулось настоящее сражение за сенатское кресло. На Брандера обрушились сразу несколько соперников, ему еще никогда не приходилось столь туго. К своему изумлению, он обнаружил, что крупная железнодорожная корпорация, которую он всегда числил в союзниках, втайне оказывала поддержку и без того весьма сильному кандидату. Пораженный предательством, он сперва провалился в пучину отчаяния, которое затем сменилось приступом гнева. Подобные удары судьбы, как бы он ни старался это скрыть, всякий раз больно ранили. Да и не случалось такого уже давно.

В то время Дженни получила свой первый урок мужской непредсказуемости. Целых две недели она даже не могла к нему попасть, а как-то вечером, после чрезвычайно малоприятной беседы с лидером партии, он принял ее чрезвычайно холодно. Когда она постучала в дверь номера, он озаботился лишь чуть-чуть ее приоткрыть и воскликнул едва ли не с грубостью:

– Сегодня мне не до белья! Зайдите завтра.

Дженни развернулась, озадаченная и потрясенная подобным приемом. Она не знала, что и думать. В единый миг он вернулся на свой недостижимый сияющий трон, и властелина не следовало беспокоить. Ему было угодно поставить ее на место, на что он имел полное право. Но почему?..

Через день-другой он об этом несколько пожалел, хотя времени налаживать отношения не было. Его стирку забирали и доставляли со всей возможной формальностью, он же, погруженный в свои заботы, не обращал внимания, пока наконец не потерпел унизительное поражение с разницей всего в два голоса. Потрясенный результатом голосования, он впал в мрачное состояние духа и изводил себя размышлениями о том, как же теперь исправить положение.

В этой-то мрачной атмосфере лучом света появилась Дженни вместе с обуревающими ее надеждами. Брандер, уже доведенный до отчаяния грызущими его мыслями, решил поболтать с ней, чтобы чуть отвлечься, но его вскоре целиком захватило принесенное ей облегчение. При одном ее виде все его горести куда-то исчезли, и он поймал себя на мысли, что нет ничего лучше юности. Разве счастье, которое он испытывает в ее присутствии, не есть самое замечательное, что только существует на свете?

– Ах, Дженни, – произнес он, обращаясь к ней, словно к ребенку, – юность на вашей стороне. Вы обладаете самым ценным, что только есть в жизни.

– Правда?

– Да, только вы этого не понимаете. А когда поймете наконец, будет уже поздно.

Найдя в ее лице столь чудесное исцеление, он несколько укрепился в своих к ней чувствах, в эти тяжкие для себя времена считая дни до ее очередного визита. А если его отправят теперь послом за границу, что тогда?

«Я люблю эту девушку, – думал он, – и хотел бы, чтобы она поехала со мной».

Судьба, однако, уготовила для него очередной удар. По отелю поползли слухи, что Дженни, выражаясь очень мягко, ведет себя не совсем естественным образом. Девушка, чья работа – носить белье из стирки, легко может стать предметом критики, если начнет одеваться и вести себя неподобающе своему положению. Золотые часы не остались незамеченными. Экономка сочла необходимым проинформировать ее мать о состоянии дел.

– Я решила, что лучше поговорить с вами, – сказала она. – Люди уже болтают. Лучше бы вам не посылать дочь к нему в номер за стиркой.

Миссис Герхардт была поражена и расстроена настолько, что не нашла слов ответить. Дженни ей ничего такого не говорила, но она и сейчас не могла поверить, будто ей было что рассказывать. Часами она сама восхитилась и их одобрила. Ей и в голову не пришло, что здесь кроется какая-то угроза репутации дочери.

По дороге домой миссис Герхардт не переставала переживать и сразу же заговорила об этом с Дженни. Последняя не согласилась с умозаключением, что дела зашли слишком далеко. На самом деле она даже не рассматривала происходящее в подобном свете. Сказать по правде, она и сама не осознавала, что в действительности происходило во время ее визитов к сенатору.

– Это просто ужас, какие пошли разговоры, – сказала ей мать. – Ты правда подолгу задерживалась в номере?

– Не знаю, – сказала Дженни, поскольку совесть и значение, которое люди склонны придавать подобным вещам, не позволили ей все отрицать. – Может, и подолгу.

– Но он ведь не позволял себе в беседе ничего лишнего?

– Нет, – ответила ее дочь, которая не подозревала в происходящем между ней и сенатором ничего дурного.

Будь мать чуть понастойчивей, она могла бы выяснить больше подробностей, но ради собственного спокойствия была лишь рада все замять. Хорошего человека оклеветали, вот в чем тут дело. Дженни, может быть, повела себя чуть нескромно. Людям же только дай повод для разговоров. А чего они еще ожидали от бедной девушки, оказавшейся в столь стесненных обстоятельствах? Ей самой при одной только мысли об этом плакать хотелось.

В результате она решила, что все вопросы стирки отныне берет на себя.

В следующий понедельник она постучалась в дверь номера сенатора. Брандер, ожидавший визита Дженни, был удивлен и разочарован.

– А с Дженни что случилось? – спросил он.

Миссис Герхардт, которая рассчитывала, что сенатор не обратит внимания или по крайней мере не станет расспрашивать, не сразу нашлась с ответом. Неуверенно подняв на него наивный материнский взгляд, она сказала:

– А Дженни сегодня не смогла прийти.

– Она не приболела? – уточнил он.

– Нет.

– Это хорошо, – сказал он без особого чувства. – А сами вы как поживаете?

Миссис Герхардт в ответ на этот вежливый вопрос изложила ему все обстоятельства жизни семейства и отбыла. После ее ухода он призадумался над тем, что послужило причиной перемены в распорядке. Что-то произошло, он это чувствовал, но задавать вопросы было неуместно. Странным было уже то, что его это озаботило.

Однако в субботу, когда миссис Герхардт сама вернула одежду из стирки, Брандер почувствовал неладное.

– Что происходит, миссис Герхардт? – спросил он. – С вашей дочерью что-то стряслось?

– Нет, сэр, – ответила она, слишком обеспокоенная для того, чтобы попытаться солгать.

– Она что же, больше не будет приходить за бельем?

– Я… я… – попробовала выговорить мать, запинаясь от замешательства, – она… О ней разговаривать начали, – в конце концов вымолвила она.

Сенатор очень серьезно посмотрел на нее и уточнил:

– Кто же это?

– Люди, здесь, в отеле…

– Какие именно люди? – перебил он ее тоном, в котором проявилась присущая сенатору желчность.

– Экономка.

– Ах, экономка! – воскликнул он. – И что же она утверждает?

Мать пересказала ему тот разговор.

– Вот прямо так и заявила? – Сенатор совсем разгневался. – У нее хватает наглости совать нос в мои дела? Неужели люди не могут заниматься собственными, а в мои не лезть? Ваша дочь, миссис Герхардт, находится в моем присутствии в совершенной безопасности. Я не намерен причинять ей никакого вреда. Это какой-то позор, – продолжил он уже с некоторой театральностью, – если девушка не может войти ко мне в номер и не навлечь при этом на себя подозрений. Я лично займусь этим вопросом.

– Вы ведь не думаете, будто это я все заварила? – пустилась в извинения мать. – Я знаю, что Дженни вам нравится и что вы не хотите ей зла. Вы, мистер Брандер, столько всего для нее и для нас сделали, и мне так стыдно, что я ее к вам не пускала.

– Все в порядке, миссис Герхардт, – произнес он негромко. – Вы поступили совершенно правильно, я нисколько вас не виню. Но я самым решительным образом возражаю против расползшейся по отелю клеветы. Мы с этим разберемся.

Миссис Герхардт побледнела от переполнявших ее чувств. Она опасалась, что глубоко оскорбила благодетеля собственной семьи. Сказать бы сейчас хоть что-нибудь, думала она, чтобы все разъяснить и чтобы он не держал ее за сплетницу. Перспектива скандала приводила ее в ужас.

– Я думала, что делаю как лучше, – выдавила она из себя наконец.

– Так и есть, – отозвался он. – Дженни очень мне нравится. Я всякий раз радуюсь ее приходу. Мое отношение к ней не изменилось, но, возможно, и правда лучше, если она не будет ко мне приходить, по крайней мере в ближайшее время.

Произнеся еще несколько заверений в подобном духе, он открыл дверь и выпроводил посетительницу, хотя для его серьезных умственных усилий в этом направлении сегодняшнее было лишь началом.

Вечером сенатор, усевшись в кресле, вновь принялся размышлять о новом обороте событий. Оказывается, Дженни куда более важна для него, чем он сам полагал. Теперь, когда он уже не мог надеяться, что она снова сюда придет, Брандер начал понимать, сколь драгоценными были те краткие визиты. Он очень тщательно все обдумал, быстро понял, что с ползущими по отелю слухами уже ничего не поделать, и пришел к выводу, что и впрямь поставил девушку в крайне неблагоприятное положение.

«Может, стоит тогда прервать нашу связь, – думал он. – Продолжать ее и дальше было бы не слишком разумно».

Придя к этому выводу, он отправился в Вашингтон, чтобы сдать дела в качестве сенатора. Затем снова вернулся в Коламбус – ожидать там дружеского письма от президента, который должен был предложить ему пост за рубежом. О Дженни он отнюдь не позабыл. Чем дольше они были порознь, тем больше ему хотелось вернуть прежний порядок вещей. Немного обжившись в своем номере, он как-то утром взял трость и отправился на прогулку в направлении домика Герхардтов. По дороге он принял решение зайти и постучал в дверь. Дженни и ее мать встретили его неуверенными и несколько ошарашенными улыбками. Он туманно объяснил, что был вынужден уехать, а в качестве предлога для визита упомянул стирку. Затем, улучив минутку с Дженни наедине, спросил ее:

– Не хотите ли завтра вечером отправиться со мной покататься?

– С удовольствием, – ответила Дженни, для которой подобное было явно в новинку.

Он улыбнулся и потрепал ее по щеке, поскольку был рад встрече. Казалось, Дженни день ото дня становилась все прекрасней. Сегодня утром, в подчеркивающем фигуру чистом белом фартучке и с заплетенными в простую косу волосами, что дополнительно округлило лицо, она не могла не радовать взгляда.

Из вежливости дождавшись возвращения миссис Герхардт, Брандер, уже достигший цели своего визита, поднялся на ноги.

– Завтра вечером я беру вашу дочь с собой на прогулку, – объявил он. – Мне хотелось бы обсудить с ней ее будущее.

– Как это мило с вашей стороны, – восхитилась мать. Ничего неподобающего она в этом предложении не почувствовала. Расстались они со взаимными улыбками и на прощанье долго жали руки.

– Какое у него доброе сердце! – сказала затем миссис Герхардт. – И как он всегда хорошо о тебе отзывается. Может статься, он поможет тебе получить образование. Ты должна гордиться.

– Я и горжусь, – чистосердечно подтвердила Дженни.

– Не знаю вот только, говорить ли твоему отцу, – такими словами завершила разговор миссис Герхардт. – Ему не понравится, если ты будешь гулять вечерами.

Тем самым глубоко религиозный Герхардт так и не узнал о прогулке.

Когда бывший сенатор за ней заехал, Дженни уже его ждала. Она открыла дверь, и беспомощная красота у нее во взгляде тронула сенатора столь же глубоко, как и раньше. При тусклом свете простой лампы в гостиной он не мог не видеть, что для прогулки с ним она принарядилась, причем в самое лучшее, что у нее есть. Ее фигурку облегало бледно-фиалковое платье, выглаженное и накрахмаленное, словно для рекламы прачечной, и оставлявшее как нельзя более уместное ощущение чрезвычайной чистоты. Платье дополняли небольшие кружевные манжеты и довольно-таки высокий воротник. На ней не было ни перчаток, ни украшений, ни даже мало-мальски годного для прогулок жакета, зато волосы она уложила так тщательно, что они подчеркивали совершенную форму ее головы лучше любой шляпки, а отдельные непослушные завитки словно бы короновали ее нимбом. Когда Брандер посоветовал ей все же надеть жакет, она, поколебавшись мгновение, ушла в дом и вернулась с одолженной у матери накидкой – из обычной серой шерсти. Он понял, что жакета у нее попросту нет, и с болью осознал, что она готова была ехать с ним и без верхней одежды.

«Она бы терпела вечерний холод, – подумал он, – и даже ничего не сказала бы».

Посмотрев на нее, он в задумчивости покачал головой.

Она тоже подняла на него взгляд, и щеки ее жарко зарделись. Но очень скоро он заставил ее почувствовать, что рад ее компании и что, похоже, не обращает никакого внимания на недостатки в ее одежде.

По дороге он расспрашивал ее о семье и поинтересовался, как дела у отца.

– Все правда хорошо, – отвечала она, – на работе его ценят.

На какое-то время Брандер умолк, ему было достаточно уже того, что девушка рядом. Чувства его от вынужденной разлуки вспыхнули с новой силой. Видеть ее было еще слаще, чем в прошлую встречу. Все ее поступки казались крайне милыми.

В течение часа сенатор испытывал такое удовольствие, какого не случалось с ним уже много лет. Дженни не умолкала, и в каждом ее слове звучали естественные чувства и интерес ко всему происходящему.

– Знаете, Дженни, – сказал он, когда она привлекла его внимание к тому, сколь бархатными кажутся деревья там, где их очертаний касается желтоватый свет восходящей луны, – вы просто замечательны. Будь у вас чуть больше соответствующего образования, вы наверняка писали бы стихи.

– Думаете, я смогла бы? – спросила она наивно.

– Думаю ли я, девочка? – сказал он, беря ее за руку. – Думаю ли я? Я уверен. Вы самая милая мечтательница на свете. Конечно же, вы могли бы писать стихи. Вы ими живете. Да вы, моя дорогая, и есть сама поэзия. Вам и писать-то ничего не нужно.

Ничто не могло бы тронуть ее так, как эта его похвала. Он всегда так хорошо о ней отзывался. Никто другой не обожал ее и не ценил и вполовину так, как он. А сам он какой замечательный! Все так говорят. Даже отец.

Они проехали еще немного, как вдруг Брандер что-то вспомнил и произнес:

– А который теперь час? Быть может, нам пора возвращаться. Часы при вас?

Дженни вздрогнула, поскольку часы были той единственной темой, которой, как она надеялась, он не станет касаться. Тема эта не выходила у нее из головы с самого его возвращения.

В отсутствие сенатора семейные финансы пришли в такой упадок, что она была вынуждена их заложить. Платье Марты дошло до такого состояния, что она не могла ходить в школу, если бы кто-то не позаботился о новой одежде. Миссис Герхардт не раз заговаривала об этом в свойственной ей беспомощной и безнадежной манере, и у самой Дженни тоже сжималось сердце, когда Марта выходила поутру в обносках, в которых стыдно на улице показаться.

– Не знаю, что и делать, – сказала мать.

– Заложи мои часы, – предложила Дженни. – Пускай Бас сходит.

Миссис Герхардт принялась возражать, но с нуждой не поспоришь. Следующую пару дней она постепенно свыкалась с этой мыслью, и наконец Дженни заставила ее вручить часы Басу.

– Постарайся выручить как можно больше, – добавила она при этом. – Сомневаюсь, что мы сможем выкупить их обратно.

Миссис Герхардт втайне всплакнула.

Бас принял часы и, как следует поторговавшись с владельцем местного ломбарда, принес домой десять долларов. Взяв деньги, миссис Герхардт все потратила на детей и наконец облегченно вздохнула. Марта теперь выглядела куда лучше прежнего. Само собой, Дженни тоже обрадовалась.

Теперь же, когда сенатор заговорил о своем подарке, она поняла, что наступил час расплаты. Ее буквально начал бить озноб, и сенатор заметил, что она дрожит.

– Дженни, – спросил он ласково, – отчего вы вздрогнули?

– Просто так.

– Часы не при вас?

Она замялась, поскольку лгать напрямую казалось невозможным. Повисло гнетущее молчание, так что Брандер начал уже подозревать правду; затем голосом, в котором невозможно было не расслышать всхлипа, она ответила:

– Нет, сэр.

Он серьезно задумался, заподозрил, что дело в проявленной ей к собственному семейству щедрости, и в итоге заставил во всем сознаться.

– Дорогая моя, – сказал он, – не нужно так из-за этого переживать. Другой такой девушки не найти на свете. Я верну вам часы. С этого дня, если вы в чем-то нуждаетесь, просто обратитесь ко мне. Слышите? Я хочу, чтобы вы мне пообещали. Если я в отъезде, напишите мне. Я больше не буду исчезать бесследно, вы всегда будете знать мой адрес. Просто сообщите, и я приду на помощь. Вы меня поняли?

– Да, – ответила Дженни.

– Вы обещаете мне так и поступать?

– Да.

Какое-то время они молчали.

– Дженни, – наконец прервал тишину Брандер, поскольку весенний вечер вызвал в нем бурю эмоций, – я, кажется, убедился, что не могу без вас. Как по-вашему, могли бы вы сделаться мне спутницей жизни?

Дженни отвела взгляд, не вполне понимая, что конкретно он имеет в виду. А для него эти слова значили очень многое. Сенатор дошел до того состояния, когда некое заключенное в Дженни чудо делало невозможность к ней прикоснуться все более невыносимой. Она была почти что наядой, мифической Грацией, и он жаждал сжать ее в объятиях. Сейчас к нему словно вернулась молодость – ради того, чтобы он оказался достойным этой девушки!

– Не знаю, – произнесла она спустя какое-то время, смутно чувствуя, что речь все же о чем-то приличном и достойном.

– Но вы подумайте над этим, – сказал он ободряюще. – Я вполне серьезен. Согласны вы выйти за меня замуж, чтобы я мог отправить вас на несколько лет учиться?

– Вы хотите отправить меня в школу?

– Да – после того, как вы за меня выйдете.

– Наверно, – робко ответила она, подумав о матери. Может быть, так у нее получится помогать семье…

Брандер обернулся к ней и попытался разглядеть ее лицо, полускрытое тенью. Темно не было. На востоке поднялась над лесом луна, и огромное множество звезд с ее приходом уже начало блекнуть.

– Вы меня хоть любите, Дженни? – спросил он.

– Конечно!

– А за стиркой ко мне почему-то больше не приходите, – произнес он жалобно. И это тронуло ее до глубины души.

– Это не я так решила, – сказала она ему. – У нас выбора не было. Мама подумала, что так лучше всего.

– Так и правда лучше, – ответил он, чувствуя, что ей из-за этого тоже грустно. – Я просто пошутил. Но если бы вы могли, вы были бы рады прийти, правда?

– Да, – чистосердечно ответила она.

Он снова взял ее за руку и сжал ладонь с таким чувством, что его ласковые слова будто возымели двойной эффект. Она порывисто потянулась к нему и обвила руками.

– Вы так ко мне добры! – воскликнула она, словно любящая дочь.

– Что вы, что вы! – отозвался Брандер, в нем сейчас говорила самая слабая и самая симпатичная часть его натуры. – Не в доброте дело. Вы – моя девушка, Дженни. Я для вас на что угодно готов.

Глава VI

Глава злосчастного семейства, Уильям Герхардт, как личность представлял собой немалый интерес. Рожденный в герцогстве Саксонском, он проявил достаточную силу характера, чтобы уклониться от армейского призыва, который почитал греховным делом, и на восемнадцатом году жизни бежал в Париж. А уже оттуда отправился в Америку, к земле обетованной.

Оказавшись там, он постепенно переместился из Нью-Йорка в Филадельфию и далее к западу, где устраивался то на одно, то на другое стекольное производство Пенсильвании, пока не встретил в некой романтической деревушке Нового Света идеал своего сердца. С ней, простой американской девушкой, родившейся в семье немцев, он переехал в Янгстаун и оттуда в Коламбус, каждый раз следуя за стекольным фабрикантом по имени Хэммонд, чей бизнес переживал то взлеты, то падения.

Наша повесть о подобном паломничестве не случайна, ведь Герхардт сделался за это время чрезвычайно религиозен. Чувством этим он был обязан задумчивой, мечтательной струнке своей натуры, эхом отдававшейся в человеке, неспособном на широкую мысленную перспективу, однако успевшем до сей поры заполнить свою жизнь таким множеством поступков и странствий. Герхардт не рассуждал, но чувствовал. И всегда был таким. Хлопок по плечу, сопровождающийся бодрыми заверениями в уважении или дружбе, значил для него куда больше, чем холодно сделанное предложение, пусть и направленное на его личное благо. Он любил своих товарищей и легко шел у них на поводу, однако лишь до отмеренного честностью предела.

– Уильям, ты мне нужен, потому что я тебе доверяю, – не раз повторял ему работодатель, и это было для Герхардта лучше серебра и золота.

Иной раз подобная похвала могла приободрить его настолько, что он делился ею с другими, но, как правило, это было просто глубинное ощущение счастья, которое он испытывал, убедившись в собственной честности.

Честность эта, как и его религиозность, была чисто наследственной. Он никогда над ней не задумывался. Его отец и дед, немало повидавшие в жизни немцы-ремесленники, никогда никого не обманывали ради грошовой выгоды, и эта честность их намерений теперь текла полной струей и в его венах.

Приверженность лютеранству была выкована годами посещения церкви и домашних обрядов. В доме отца Уильяма лютеранский священник обладал непререкаемым авторитетом, и оттуда он унаследовал чувство, что лютеранство есть безупречная институция и в вопросах будущей жизни лишь ее учение представляет важность. Забросив веру в ранней юности, он вернулся к ней опять, когда речь зашла о выборе жены, и оказался достаточно настойчив, чтобы возлюбленная по его требованию тоже сменила конфессию. Более естественным выбором для нее стала бы та или иная ветвь анабаптистов, будь теология в ее глазах важнее любви. Однако теперь она радостно присоединилась к лютеранам, прошла подробную катехизацию у проповедника в Бивер-Фолз и с тех пор самым честным образом уверовала – ведь доносящиеся с кафедры громогласные заявления трудно было объяснить чем-то иным, нежели их абсолютной истинностью. С чего бы этим людям так бушевать и реветь, если они не провозглашают страшную правду? Иначе зачем носить черное и вечно бороться за столь возвышенную цель? Вместе с мужем она регулярно посещала маленькую местную церковь, а несколько успевших сменить друг друга за эти годы священников были в их доме частыми гостями и, в известном смысле, инспектировали состояние дел в домохозяйстве.

Последний из них, пастор Вюндт, лично следил за тем, чтобы они вели себя добропорядочно. Он был искренним и пылким служителем церкви, однако его ханжество и доминирующая ортодоксальность ушли далеко за пределы разумной религиозности. Он полагал, что члены его паствы подвергают риску свою перспективу вечного спасения, если танцуют, играют в карты или ходят в театр, и он без колебаний объявлял во всеуслышание, что врата ада открыты для тех, кто пренебрегает его требованиями. Выпивка, пусть даже весьма умеренная, являлась грехом. Табак – ну, он и сам курил. Однако супружеская верность и соблюдение невинности молодежью до брака служили квинтэссенцией христианских обязанностей. Не следует даже заикаться о спасении дщери, не сумевшей сохранить свое целомудрие незапятнанным, и ее родителям, кто по небрежению допустил ее до падения. Всех им подобных ждет ад. Согласно теологии Вюндта, дабы избежать вечных мучений, нужно было двигаться прямой дорогой, не отступая с нее ни на шаг, и редкое воскресенье обходилось без упоминания греховной вольности, столь заметной среди молодого поколения американцев.

– Что за бесстыдство! – восклицал пастор. – Что за безразличное отношение к надлежащим их возрасту скромности и невинности! Взгляните на этих юнцов, что болтаются на каждом углу, когда им следовало быть дома: помогать родителям или учиться, развивая свой разум.

Что до девушек, какие только прискорбные сцены не привлекали в последнее время его внимания. Повсюду распущенность! А те отцы и матери, чьи дочери, выходя на улицу после семи вечера, прогуливаются в тени деревьев и болтают с молодыми людьми, перегнувшись через забор или калитку, еще горько об этом пожалеют. Ничего доброго из того не произойдет. Сыновья вырастут бездельниками и лоботрясами, дочери – такими, что и вслух сказать стыдно. Нужно уделять своим чадам больше внимания.

Герхардт с супругой и Дженни слышали эти проповеди, как, впрочем, и остальные дети, не считая Себастьяна, хотя малыши, конечно, мало что понимали. Себастьяна в церковь было не загнать. В этом вопросе он был тверд и упрям; отец пытался его пороть – без особого успеха – и даже несколько раз угрожал выгнать за порог, но со временем, из сочувствия к матери парня, стал ограничиваться лишь бурным возмущением воскресными утрами. Дженни была убеждена, что Бас поступает ужасно. Она знала, что он честен и много работает, но считала, что церковью ему пренебрегать не следует, а главное – не стоит обижать и расстраивать родителей. Сама она в религии пока что не была особо твердой. По существу, она относилась к ее догмам довольно легковесно. Было приятно знать о существовании рая и страшно помнить про ад. Девочки и мальчики должны хорошо себя вести и уважать родителей, которым приходится столько трудиться. Если не считать вышесказанного, проблемы религии смешались в ее голове в одну большую кучу, и она мало что в них понимала.

Герхардт был твердо убежден, что все, сказанное с церковной кафедры, – буквальная истина. Теперь он верил, что в молодости был слишком безалаберен, когда отошел от церкви, и что для человека нет ничего более важного, чем его загробная жизнь. Смерть наполняла его благоговейным ужасом. С юных лет он привык жить в страхе перед этим ледяным таинством, а теперь, когда отпущенный ему срок делался все короче, а мир вокруг – все сложней и необъяснимей, он с жалким рвением цеплялся за доктрины, обещающие выход. Если б я только смог оставаться честным и благочестивым, думал Герхардт, у Господа не будет повода меня отвергнуть. Он переживал не только за себя, но также за жену и детей. Не выйдет ли так, что ему однажды придется держать за них ответ? Не приведет ли его мягкотелость и отсутствие должной системы, по которой им следует заучивать законы вечной жизни, к тому, что и его семья, и он сам окажутся прокляты? Он рисовал себе картины адских мук и часто думал о том, как встретит последний час.

Естественно, столь глубокая религиозность сделала его строгим по отношению к собственным детям. Ему было свойственно требовать от них соблюдения религиозных обязанностей, а на радости и ошибки присущих юности страстей взирать искоса. Возлюбленного для Дженни, судя по всему, вообще не предполагалось. Самый легкий флирт, который мог у нее приключиться с молодыми людьми на улицах Коламбуса, был обязан закончиться у дверей дома. Отец позабыл, что сам когда-то был молодым, и вся его забота была лишь о ее душе. Сенатор тем самым оказался в ее жизни восхитительно новым событием и не встретил никаких конкурентов.

Когда он начал впервые проявлять интерес к делам семьи, Герхардт-старший ни в малейшей степени не применил к нему своих привычных религиозных стандартов, поскольку какое он имел право судить подобного человека? Это не какой-нибудь паренек с соседней улицы, заигрывающий с его хорошенькой дочкой. Он вошел в семью столь радикально необычным и при этом столь тонким способом, что его приняли, не успев, фигурально выражаясь, ни о чем подумать. Сам Герхардт попался на крючок и, не ожидая для своей семьи от подобного источника ничего помимо чести и дохода, принял интерес сенатора и его услуги, мирно позволив всему идти своим чередом. Жена ничего не рассказывала ему о многочисленных благодеяниях, поступавших из того же источника как до, так и после чудесного Рождества.

Результат всего этого оказался весьма серьезным сразу в нескольких аспектах. Среди соседей довольно скоро пошли разговоры, ведь присутствию такого человека, как Брандер, в жизни такой девушки, как Дженни, по самой своей природе трудно остаться незамеченным. Старый и весьма наблюдательный приятель Герхардта не замедлил проинформировать достойного отца семейства о том, куда все движется. Мистер Отто Уивер окликнул мистера Герхардта из своего небольшого дворика, когда последний отправлялся вечером на работу.

– Герхардт, я хотел бы с тобой поговорить. Я твой друг и хочу, чтобы ты знал то, что знаю я. Видишь ли, соседи только и говорят о мужчине, который наносит визиты твоей дочери.

– Моей дочери? – переспросил Герхардт; это конфиденциальное сообщение озадачило и ранило куда больше, чем можно передать словами. – О ком это ты говоришь? Не слышал, чтобы кто-то заглядывал к моей дочери.

– В самом деле? – Уивер был поражен не меньше, чем получатель его известий. – Средних лет, седые волосы. Иногда ходит с тростью. Не знаешь такого?

Герхардт с недоумевающим видом копался в памяти.

– Говорят, он когда-то был сенатором, – добавил Уивер, уже заподозривший, что полез не в свое дело. – Не знаю, правда ли.

– А, сенатор Брандер! – воскликнул Герхардт с видимым облегчением, – Ну да. Он иногда к нам заходит. И что с того?

– Ничего, – ответил сосед, – просто люди об этом болтают. Он ведь, сам понимаешь, немолод уже. А твоя дочь с ним несколько раз на прогулку выходила. Все это видели, и теперь про нее пошли разговоры. Я подумал, тебе об этом тоже стоит знать.

Для Герхардта, как человека глубоко религиозного, самым главным было правильное поведение. К сожалению, у него не хватало мудрости отделять само поведение от общественного мнения. Когда подобное случилось, впервые за все годы супружеской жизни, его это чудовищно потрясло. Раз люди болтают, значит, тому есть причина. Дженни и ее мать серьезно провинились. И все же он без колебаний встал на защиту дочери.

– Это просто друг семьи, – смущенно сказал он. – Людям не следует судачить о том, чего они не знают. Моя дочь не сделала ничего дурного.

– Именно так. Ничего не случилось, – согласился Уивер. – Люди чешут языками безо всякой причины. Мы с тобой старые приятели. Вот я и подумал, что тебе тоже стоит знать.

Герхардт простоял там еще с минуту, раскрыв рот и ощущая странную беспомощность. Общество бывает так жестоко, что враждовать с ним себе дороже. Доброе мнение и благосклонность людей очень важны. Как он старался соблюдать все правила! Отчего же общество этим не удовлетворилось и не оставило его в покое?

– Спасибо, что сказал, – пробормотал наконец Герхардт, понимая, что пора идти. – Я со всем разберусь. Доброй ночи.

Для тех, кто незнаком с немецкими представлениями об общинности, описание данных событий может показаться весьма натянутым. Однако немцы, приехавшие с родины, повсюду сочетают теплые клановые чувства с желанием регулировать поведение своих сотоварищей. Особенно это справедливо в отношении более-менее успешных отцов семейств. Благотворительность в отношении соседей победнее у них сопровождается определенным количеством советов, и они не рады, если эти советы игнорируются. Так, отец Вюндт раз за разом посещал прихожан с единственной целью убедиться, что его указания по поддержанию приличий неукоснительно исполняются. Советы прочих были не столь настоятельны. Но в случае Герхардта, в котором отчасти отражалось поведение остальных, все зашло слишком далеко. Раз он соглашался с подобными вещами, неудивительно, что именно его они могли больно ранить. В этом смысле он сильно опасался, что его собственные дела или дела его семьи кого-то обидят или вызовут критику. Ему казалось, что он предпочел бы умереть, лишь бы его личные вопросы не стали предметом всеобщего осуждения.

Когда на следующее утро он вернулся домой, то первым делом принялся расспрашивать жену.

– Что это за история насчет того, что сенатор Брандер ходит к Дженни? – спросил он по-немецки. – Соседи только об этом и твердят.

– Да ничего такого, – ответила миссис Герхардт на том же языке. Вопрос явно ее поразил. – Ну, заходил он пару-тройку раз.

– Ты мне ничего об этом не говорила, – возразил он, раздраженный мягкотелостью, с которой она терпела и даже покрывала проступок их собственного ребенка.

– Но он бывал здесь всего-то два или три раза, – ответила она в полном замешательстве.

– Два или три раза! – воскликнул Герхардт, в котором сейчас пробудилась немецкая привычка громко разговаривать. – Два или три раза! Да об этом все соседи теперь болтают. Что это вообще такое?

Миссис Герхардт чуть помедлила с ответом, все больше пугаясь. Ей казалось, что вот-вот произойдет нечто ужасное.

– Всего два или три раза, – еле выговорила она.

– Прямо на улице подходит ко мне Уивер, – продолжал Герхардт, – и рассказывает, что соседи только и говорят о мужчине, с которым гуляет моя дочь. А я об этом вообще ничего не слышал. Стою как болван и не знаю, что сказать. Неужто так можно? Что он обо мне теперь подумает?

Пока он и дальше распинался в том же духе, миссис Герхардт пыталась разобраться с тревожными мыслями. За что ей выпала эта странная напасть? Что она вообще такого сделала? Внезапно в голове у нее ярким лучом просияла идея, что она ни в чем не виновата. Разве сенатор не был по отношению к ним сама доброта? Разве она не знала наверняка, что Дженни лишь пользуется открывшимися невинными возможностями и при этом ведет себя безупречно? С чего соседи затеяли сплетничать? И почему решили донести до нее свои инсинуации через мужа?

– Столько шума на пустом месте! – объявила она вдруг, воспользовавшись для того подходящим немецким оборотом. – Дженни ничего плохого не сделала. Сенатор был у нас всего раз или два. Нет ничего…

– А что же тогда это все? – перебил ее Герхардт, которому самому не терпелось узнать, что на самом деле произошло.

– Дженни вышла с ним прогуляться пару раз. Он сюда за ней заходил. Что в этом такого, чтобы слухи распускать? Девочке уже и порадовать себя нельзя?

– Но он же совсем старый, – возразил Герхардт, повторяя следом за Уивером. – И на высокой должности. Что ему нужно от такой девушки, как Дженни?

– Понятия не имею, – перешла в оборону миссис Герхардт. – Он иногда заходит к нам в гости. Я о нем не знаю ничего, кроме хорошего. Сказать ему, чтобы не приходил?

Герхардт не был готов ответить. Сенатора он знал исключительно с замечательной стороны. Что вообще страшного-то произошло?

– Соседям лишь бы языками трепать. Больше им говорить не о чем, вот они за Дженни и взялись. Ты и сам знаешь, что она порядочная девушка. Как они только могут подобное наговаривать? – И на добрые материнские глаза навернулись слезы.

– Они правы, – сказал Герхардт, которому страстная забота о семейной чести не позволила проявить к ней особого сочувствия. – Ему не следует являться сюда, чтобы брать с собой на прогулки девушку ее возраста. Это очень дурно выглядит, пусть он даже ни о чем таком не помышляет.

Тут в гостиную вошла Дженни.

Она услышала разговор из маленькой спальни окнами на улицу, которую делила с одной из сестер, но не подозревала, насколько он важный. Чтобы дочь не заметила ее слез, мать при ее появлении отвернулась и вновь согнулась над столом, где перед тем готовила печенье.

– В чем дело? – спросила Дженни, которой показалось странным, что оба стоят вот так, в неловких позах.

– Ни в чем, – твердо ответил Герхардт.

Миссис Герхардт не подала виду, но в самой ее неподвижности было что-то странное. Дженни подошла к ней и, заглянув в лицо, все же увидела слезы.

– В чем дело? – удивленно повторила она, вперив взгляд в отца.

Герхардт так и стоял молча – невинность дочери победила его ужас перед грехопадением.

– Да в чем же дело? – мягко спросила Дженни у матери.

– Это все соседи, – ответила та надтреснутым голосом. – Всегда готовы трепать языками о том, чего и не знают.

– Из-за меня? – Дженни слегка порозовела лицом.

– Вот видите, – заметил Герхардт, вроде как обращаясь к окружающему миру в целом, – все она понимает. И отчего ты мне не сказала, что он к нам ходит? Об этом вся округа твердит, а я лишь сегодня узнал. Неужто так можно?

– Ах, – воскликнула Дженни из чистейшего сочувствия к матери, – да какая разница?

– Какая разница? – заорал Герхардт, все еще по-немецки, хотя Дженни отвечала ему по-английски. – Какая разница, что меня на улице останавливают, лишь бы об этом рассказать? Тебе должно быть стыдно за свои слова! Я всегда был о нем наилучшего мнения, но теперь, раз вы мне ничего не говорите, а вокруг все сплетничают, я не знаю, что и думать. Мне что же, о происходящем в собственном доме от соседей теперь узнавать?

Мать и дочь молчали. Дженни было подумала, что они допустили большую ошибку. Мысли миссис Герхардт касались лишь того, что ее дочь стала жертвой клеветы.

– Я ничего тебе не говорила не оттого, что сделала что-то дурное, – сказала Дженни наконец. – Мы с ним один раз в коляске съездили, и все.

– Да, но ты мне об этом не рассказала, – возразил отец.

– Ты же не любишь, если я куда-то выхожу по темноте, – ответила Дженни. – Потому я и не стала говорить. Больше мне скрывать было нечего.

– Зря он позвал тебя на прогулку ночью, – заметил Герхардт, никогда не забывавший про окружающих. – Что ему такое от тебя нужно, чтобы в темноте об этом беседовать? Мог бы сюда зайти. И вообще, он слишком старый. Не думаю, что тебе, юной девушке, следует водить с ним знакомство.

– Он ничего от меня не требует, только желает помочь, – прошептала Дженни. – И еще он хочет на мне жениться.

– Жениться? Ага! Отчего же он ко мне не обратился? – воскликнул Герхардт. – Это мне решать. Я не потерплю, чтобы он разгуливал с моей дочерью, а соседи болтали. И потом, этот сенатор слишком стар. Я ему так и скажу. Да он и сам должен понимать, что нельзя делать девушку мишенью для сплетен. Лучше б он вообще здесь больше не появлялся.

Угроза Герхардта, пообещавшего лично отвадить Брандера, показалась попросту ужасной как самой Дженни, так и ее матери. Что хорошего в подобных настроениях? И отчего они обязаны унижаться? Разумеется, Брандер зашел еще раз, когда Герхардт был на работе, и мать с дочерью трепетали от мысли, что тот узнает о визите. Еще несколько дней спустя сенатор взял Дженни на долгую прогулку. Ни она, ни мать ничего не сказали Герхардту. Однако надолго сбить его со следа было невозможно.

– Дженни опять с ним гуляла? – спросил он у миссис Герхардт на следующий вечер.

– Он и правда вчера здесь был, – уклончиво ответила мать.

– Она ему сказала, чтоб он больше не приходил?

– Не знаю. Вряд ли.

– Что ж, придется мне самому все это прекратить, – сказал решительно настроенный отец. – Я с ним поговорю. Пусть только еще раз явится.

В соответствии с этим намерением он, когда представлялся случай, трижды по вечерам возвращался с фабрики, каждый раз внимательно разглядывая дом с целью выяснить, не принимают ли там гостей. На четвертый вечер пришел Брандер, спросил Дженни, которая сильно нервничала, и позвал ее прогуляться. Она очень боялась отца и подозревала, что может случиться нечто малоприятное, хотя не очень понимала, что ей делать.

Герхардт, который как раз подходил к дому, увидел, как они выходят. Больше он терпеть не собирался. Войдя в дом, он направился прямиком к жене и спросил:

– Где Дженни?

– Куда-то вышла, – ответила мать.

– И я знаю куда, – согласился Герхардт. – Я ее видел. Подождем теперь, пока она вернется. Уж я ему все скажу.

Он спокойно уселся и стал читать немецкую газету, поглядывая при этом на жену. Наконец щелкнула калитка, а следом открылась входная дверь. Тогда он встал.

– Где ты была? – воскликнул он по-немецки.

Брандер, не подозревавший о неприятностях, которых следовало ожидать от данной персоны, почувствовал себя неуютно и обозлился. Дженни была само замешательство. Мать ее мучительно переживала на кухне.

– Ну, гуляла, – неуверенно ответила Дженни.

– Разве я не говорил тебе больше не выходить на улицу после заката? – продолжал Герхардт, демонстративно игнорируя Брандера.

Дженни залилась краской и не могла вымолвить ни слова.

– А в чем дело? – мрачно поинтересовался Брандер. – Отчего вы с ней так разговариваете?

– Она не должна гулять по темноте, – грубо ответил отец. – Я ей уже дважды или трижды говорил. Вам, я так считаю, тоже больше бывать здесь не следует.

– Это почему же? – спросил сенатор, тщательно обдумывая и взвешивая свои слова. – Как-то это странно. Что ваша дочь такого сделала?

– Что она сделала? – воскликнул Герхардт, у которого от растущего возбуждения, вызванного давящим на него грузом, почти пропал акцент. – Шляется по ночам, хотя ей не велено! Я не желаю, чтобы мою дочь таскал по темноте мужчина вашего возраста. И вообще, чего вы от нее хотите? Она ребенок еще!

– Чего я хочу? – спросил сенатор, изо всех сил пытаясь сохранять уже изрядно потревоженное спокойствие. – Само собой, хочу с ней беседовать. Она уже достаточно взрослая, чтобы мне было с ней интересно. А еще я хочу на ней жениться, если она согласится.

– А я хочу, чтобы вы проваливали и чтоб ноги вашей здесь больше не было! – возопил отец, напрочь утративший чувство логики и опустившийся до уровня банальных родительских инстинктов. – Я не хочу вас больше видеть в своем доме. У меня хватает забот и помимо того, чтобы мою дочь водили куда попало и порочили ей репутацию.

– Скажу прямо, – заявил сенатор, выпрямляясь во весь рост, – вам придется сейчас объяснить, что вы имеете в виду. Я не сделал ничего такого, чего мог бы стыдиться. И не причинил вашей дочери никакого вреда. Теперь я желаю знать, на что вы намекаете подобным своим поведением.

– Я намекаю, – Герхардт от возбуждения начал повторяться, – намекаю, намекаю, что все соседи судачат о том, как вы являетесь сюда и забираете мою дочь гулять или кататься в коляске, пока меня нет дома – вот на что. Я намекаю, что ваши намерения бесчестны, иначе вы бы не ударяли за молоденькой девушкой, которая вам в дочки годится. Соседи мне достаточно рассказали, кто вы такой. Уходите и оставьте мою дочь в покое.

– Соседи! – воскликнул сенатор. – Меня мало интересуют ваши соседи. Я люблю вашу дочь и именно поэтому хожу к ней в гости. Я намерен на ней жениться, а если вашим соседям по этому поводу есть что сказать, это их заботы. Поэтому не вижу причины для вас вести себя подобным образом, даже не выяснив моих намерений.

Дженни, которую этот неожиданный и страшный скандал напугал, отступила к двери, ведущей в столовую, где к ней подошла мать.

– Ах, – сказала она, задыхаясь от волнения, – он пришел, когда тебя не было. Что нам делать?

Дженни лишь таращила на нее глаза, на пределе своих нервов и в ужасе от пережитого унижения, которое вскоре смыли хлынувшие слезы.

– Жениться, даже так? – воскликнул отец. – Вот вам чего нужно?

– Да, – отвечал сенатор, – именно жениться. Вашей дочери восемнадцать, она может решать самостоятельно. Сегодня вы разговаривали и вели себя так, как я от вас совершенно не ожидал. Могу отнести это лишь на счет необоснованного и фактически беспричинного предубеждения. Вы оскорбили меня и ранили чувства собственной дочери. Я заявляю вам, что так этого не оставлю. Если у вас есть что-то против меня, помимо слухов, я желаю узнать об этом немедленно.

Сенатор возвышался перед ним цитаделью добродетели. Голос его был негромок, поведение не выдавало гнева, однако плотно сжатые губы и спокойно, чуть ли не расслабленно опущенные ладони ясно показывали человека могущественного и решительного.

– Не желаю больше с вами разговаривать, – отрезал Герхардт, несколько осекшийся, но не особо впечатленный. – Дочь моя – значит, моя. Мне решать, будет ли она гулять по ночам и пойдет ли за вас замуж. Я вас, политиканов, насквозь вижу. Когда мы познакомились, я вас посчитал за порядочного человека, но теперь, когда узнал, как вы себя ведете с Дженни, не хочу иметь с вами ничего общего. Уходите и не возвращайтесь. Больше мне от вас ничего не нужно.

– Прошу прощения, миссис Герхардт, – сказал Брандер, демонстративно отворачиваясь от гневного отца, – за подобную сцену в вашем доме. Понятия не имел, что ваш муж против моих визитов. Однако прямо сейчас я ничего изменить не в силах. Но не принимайте близко к сердцу, все не так трагично.

Герхардт изумленно взирал на его спокойствие.

– Сейчас я ухожу, – обратился Брандер к нему, – но не думайте, что это сойдет вам с рук. Сегодня вечером вы совершили серьезную ошибку. Надеюсь, вскоре вы это поймете. Доброй ночи. – И он, чуть поклонившись, вышел.

Герхардт захлопнул за ним дверь.

– Вот и поглядим, – обратился он к жене с дочерью, – удалось ли от него избавиться. А ты у меня только попробуй еще шляться по ночам, когда об этом и так уже разговоры идут.

Что касается слов, спор был окончен, но чувства, глубокие и сильные, легко читались на лицах, так что в ближайшие несколько дней в маленьком домике было не до разговоров. Герхардт поразмыслил над тем обстоятельством, что получил нынешнюю работу через сенатора, и решил уволиться. Он объявил, что стирки для сенатора в его доме больше не будет, и не знай он наверняка, что работу в отеле миссис Герхардт нашла без посторонней помощи, он бы ей и туда ходить запретил. Тем более что ничего хорошего из этого все равно не вышло. У входа в тот отель одни лишь бездельники болтаются, чему Себастьян зримый пример. Не отправься она туда, о них бы сейчас не ползли слухи по всей округе.

Что до сенатора, он зашагал прочь, откровенно взбудораженный столь постыдным событием. Несмотря на его сильный интерес к Дженни и тщательный выбор слов, он не мог не чувствовать унижения и не понимать, что оказался в весьма неловком и опасном для репутации положении. В соседских сплетнях и так-то приятного мало, но для человека его полета опуститься до того, чтобы стать их героем, как он вдруг обнаружил, было совсем уж неуместно. Религиозных настроений отца он понять не мог. Оставалась лишь расцветающая, манящая красота его подопечной, которая окутывала все тонким ароматом и спасала сенатора от крайнего к себе отвращения. Сенатор думал, что в будущем надо бы что-то предпринять по этому поводу, но сейчас он и в собственных-то перспективах и положении не мог быть уверен. День пролетал за днем, а он лишь предавался размышлениям. Где-то через неделю ему пришел вызов из Вашингтона. Девушка, которую он оставил в Коламбусе, была теперь предоставлена абсолютно самой себе.

Для семейства Герхардт тем временем вновь настали черные дни. Герхардт, понятия не имевший, какие суммы регулярно поступали от их благодетеля, полагал, что семья должна бы управиться. Да, они были бедны, но он был согласен терпеть бедность, лишь бы без ущерба для чести. Счета из лавок, однако, меньше не стали. Одежда у детей постепенно изнашивалась. Пришлось перейти к жесткой экономии, и Герхардт перестал оплачивать старые счета в надежде как-то договориться.

Потом настал день, когда нужно было выплачивать ежегодные проценты по кредиту за дом, а следом еще один, когда сразу два лавочника поочередно остановили Герхардта на улице, чтобы справиться насчет долгов. Он, не колеблясь, изъяснил им положение дел и с обескураживающей честностью заявил, что будет стараться что-то сделать изо всех своих сил, однако случившееся подорвало бодрость его духа. Раз за разом ночью на работе он возносил молитвы к небесам, а днем, когда ему следовало спать, без колебаний выходил из дому – либо в поисках более высокооплачиваемой работы, либо ради случайных подработок. В числе прочего он взялся за резку стекол.

Миссис Герхардт пыталась возражать, но он объяснил свои занятия, сославшись на нужду.

– Когда меня на улице останавливают, чтобы денег потребовать, какой тут сон?

Миссис Герхардт не могла не отметить про себя, что именно его противоестественное, бессмысленное чистоплюйство их туда и загнало, и вместе с тем не могла не замечать беспокойства, исчертившего лицо мужа озабоченными морщинами, и не сочувствовать тому.

Всем в семье было сейчас тяжко.

В довершение всех бед угодил в тюрьму Себастьян. Судьба распорядилась так, что особой его вины в том не было, вот только общественность обычно обращает внимание лишь на материальные свидетельства. Все случилось оттого, что он слишком часто стал практиковать воровство угля. Однажды вечером, когда он забрался в вагон, а Дженни с детьми ждали рядом, его арестовал железнодорожный инспектор. Уголь последнюю пару лет воровали постоянно, но пока количество похищенного оставалось умеренным, железная дорога не обращала на то внимания. Когда, однако, клиенты транспортных агентств начали жаловаться, что отправленные из Пенсильвании вагоны по дороге в Кливленд, Цинциннати, Чикаго и другие города теряют уголь тоннами, за дело взялись сыщики. Дети Герхардта были не единственными, кто устраивал набеги на железную дорогу. Другие семьи Коламбуса – и немалое их количество – постоянно занимались тем же самым, но попавшийся Себастьян должен был понести образцовое наказание. Его арестовали, о чем всем желающим предстояло теперь узнать из газет.

– Слезай с вагона, – потребовал инспектор, внезапно выйдя из тени. Дженни и другие дети, побросав ведра с корзинками, пустились наутек. Первым побуждением Себастьяна тоже было спрыгнуть и кинуться прочь, однако его остановили, ухватив за пальто.

– Стоять! – воскликнул сыщик. – Попался!

– А ну пусти! – прорычал Себастьян, который слабаком отнюдь не был. Он сохранял решимость и присутствие духа, одновременно очень остро понимая, в какую западню угодил. – Пусти, говорю, – повторил он и, рванувшись, чуть не опрокинул своего противника.

– Поди-ка сюда, – потребовал инспектор и с силой потянул его к себе, чтобы показать, кто здесь главный.

Себастьян действительно подался ближе – чтобы оглушить его ударом кулака.

Завязалась борьба, и тут на помощь сыщику подоспел проходивший мимо подмастерье. Вместе они потащили Себастьяна на вокзал, где нашли местного полицейского, которому и сдали задержанного. В разорванном пальто, с исцарапанными руками и лицом, а также с подбитым глазом он был заперт на ночь в камере.

Последствия всего этого для небольшого мирка, где происходило дело, оказались самые ужасные.

Вернувшиеся домой дети не могли сказать, что случилось с братом, однако, когда пробило девять часов, затем десять, одиннадцать, а Себастьян так и не вернулся, миссис Герхардт была вне себя от тревоги. Себастьяну доводилось возвращаться домой и за полночь, но сегодня ее терзало материнское предчувствие. Когда в половине второго его по-прежнему не было, она начала плакать.

– Кому-то надо сходить рассказать отцу, – решила она. – Может, он в тюрьме.

Вызвалась Дженни, но сладко к тому времени спящего Джорджа разбудили, чтобы ее сопровождать.

– Что такое? – воскликнул Герхардт, не ожидавший увидеть здесь детей.

– Бас не вернулся, – сказала Дженни и в качестве объяснения поведала обстоятельства их вечернего приключения.

Герхардт немедленно покинул работу и в большом возбуждении дошагал вместе с обоими детьми до того места, откуда мог повернуть к тюрьме. Он успел настолько себя взвинтить подобной возможностью, что почти ничего уже не чувствовал.

– Неужто? Неужто? – повторял он беспокойно, утирая потный лоб неуклюжими ладонями.

В участке дежурный сержант, который не знал ни самого Герхардта, ни его обстоятельств, без особых обиняков сообщил ему, что Бас арестован.

– Себастьян Герхардт? – переспросил он, заглядывая в журнал дежурств. – Да, здесь. Воровство угля, сопротивление при аресте. Ваш сын?

– О боже, – произнес Герхардт. – Майн готт! – От расстройства он даже заломил руки.

– Желаете его видеть? – уточнил сержант.

– Да, да, – закивал отец.

– Фред, отведи его внутрь, – приказал сержант пожилому надзирателю, – пусть поговорит с парнем.

Герхардта оставили стоять во внутреннем помещении, но, когда привели Себастьяна, взъерошенного и в синяках, он не выдержал и заплакал. Эмоции не позволяли ему вымолвить ни слова.

– Не надо, папа, – храбро сказал Себастьян. – Отбиться не вышло. Но все в порядке, утром меня отпустят.

Герхардт лишь горестно покачал головой.

– Не плачь, – повторил Себастьян, хотя и сам сдерживался из последних сил. – Все в порядке. Слезами тут не поможешь.

– Знаю, знаю, – убитым голосом произнес его седовласый отец, – но как тут перестанешь. Это я виноват, что допустил такое.

– Нет, нет, не ты, – возразил Себастьян, – ты-то тут при чем? Мама знает?

– Да, – ответил отец. – Дженни и Джордж пришли ко мне на работу, чтобы рассказать. Я только сейчас обо всем и узнал, – и он снова заплакал, но почти сразу с видимым усилием перестал.

– Ну, будет тебе переживать, – продолжал Бас, в котором сейчас проявилась лучшая часть его натуры. – Все наладится. Ты возвращайся на работу и ни о чем не беспокойся. Я в порядке.

– А с глазом у тебя что? – спросил отец, глядя на него самого покрасневшими глазами.

– А, немного схватился с тем, который меня поймал, – храбро улыбнулся юноша. – Думал, смогу отбиться.

– Зря ты это, Себастьян, – сказал ему отец. – Может выйти отягчающим обстоятельством. Когда слушают твое дело?

– Мне сказали, что утром, – ответил Бас. – В девять.

– Ужасно, ужасно, – принялся повторять Герхардт, к которому вернулся первоначальный испуг. Его голос дрожал от волнения.

– Возвращайся на работу и не переживай, – стал утешать его сын. – Ничего со мной страшного не случится.

Герхардт, однако, задержался еще на какое-то время, рассуждая про залоги, штрафы, а также прочие подробности судебной системы, но не понимая при этом, чем он, собственно, мог бы помочь. В конце концов Бас уговорил его уйти, но прощание послужило причиной очередного всплеска чувств, так что Герхардта, когда его выводили наружу, била крупная дрожь, которую он изо всех сил пытался скрыть.

– Плохи дела, – сказал себе Бас, пока его вели обратно в камеру, имея в виду исключительно отца. – Что только мама подумает?

При этой мысли он испытал прилив нежности.

– Что ж я его с первого-то удара не вырубил, – пробормотал он. – Вот я болван, что попался.

Глава VII

Результат последующих событий всецело определился бедностью. Времени что-то предпринять у Герхардта не было. Он не знал никого, к кому мог бы обратиться с двух ночи до девяти утра. Он пошел домой, чтобы поговорить с женой, после чего вернулся на пост. Его сердце, однако, было готово разорваться. В разговоре с женой они обсудили возможные варианты и способы их достижения, но кто не знает, сколь ограничены бедняки в своих ресурсах? Вспомнился только один человек, способный и, хотелось верить, желающий как-то помочь. Речь шла о Хэммонде, стеклозаводчике, которого, впрочем, сейчас не было в городе. Герхардт про то не знал.

Когда пробило девять, он один отправился в суд, поскольку было решено, что остальным туда лучше не ходить. Об исходе дела нужно было сразу же сообщить миссис Герхардт, так что из суда ее муж направился бы прямиком домой.

Городским судьей был тощий, жилистый человечек, предпочитавший идти по жизни посмеиваясь – уже в самой этой комбинации заключался определенный юмор. Он считал сопутствующие вольности, с которыми нередко интерпретировал законы, естественными и даже полезными, ведь от его настроения тут, в сущности, ничего не зависит.

В очереди на скамью подсудимых Себастьян оказался не первым, перед ним было еще семеро. Герхардту пришлось сесть на заднюю скамейку, поскольку сказать в защиту сына ему было нечего. Когда полицейский, которому инспектор сдал своего пленника, услышал восклицание судьи: «Кто следующий?», он подтолкнул Себастьяна к оградке и объявил:

– Хищение угля, Ваша честь, и сопротивление аресту.

Судья внимательно, сощурив левый глаз, посмотрел на Себастьяна, и исцарапанное лицо парнишки произвело на него самое неблагоприятное впечатление.

– Ну-с, молодой человек, что вы имеете сказать в свою защиту?

Герхардт, увидев, как грубо его сына вытолкнули к судье, вскочил на ноги. Оставаться в стороне он не мог. Протиснувшись вперед, он оказался совсем рядом со скамьей подсудимых, где его перехватил судебный пристав, отпихнув назад с восклицанием:

– Куда это вы?

– Это мой сын, – ответил Герхардт, – я хочу говорить с судьей.

– Кто у нас свидетели? – продолжал тем временем судья. Услышав какую-то суматоху, он прервался, чтобы оглядеть зал.

– Что за шум? – спросил он.

– Этот человек утверждает, что он отец подсудимого, и желает дать показания, – сообщил стоящий рядом пристав.

– Пусть стоит за оградой и ждет, пока вызовут, – недовольно проговорил судья. – Итак, юноша, при каких же обстоятельствах вам подбили глаз?

Себастьян поднял на него взгляд, но сразу отвечать не стал. Арестовавший его сыщик наклонился вперед и начал объяснения:

– Это я его задержал. Он влез на принадлежащий компании вагон. Пытался вырваться, а когда я его схватил, напал на меня. Вот свидетель, – добавил он, указывая на пришедшего на помощь подмастерья.

– Вот оно как, воровал уголь и стал драться, когда попался, – отметил судья, разглядывая арестанта с высоты своей кафедры. – Что ж, Герхардт, вы и вправду похожи на драчуна. Надо полагать, тогда вам и глаз подбили.

Себастьян, в котором кипели юношеские гордость и стыд, опустил взгляд, но снова промолчал. Он и не знал, что ему сказать, не соврав при этом.

– Это он вас так ударил? – поинтересовался судья, глядя на распухшую скулу инспектора.

– Да, сэр, – подтвердил тот, довольный шансом отомстить еще и за это.

– Позвольте сказать, – вклинился в разговор Герхардт, наклонившись поближе, – это мой сын. Его за углем послали. Он…

– Мы не возражаем, когда уголь собирают рядом с путями, – перебил его инспектор, – но он его с вагонов сбрасывал, а внизу еще с полдюжины ребят было.

– Вы что же, не в состоянии заработать достаточно, чтобы не лазить за углем на вагоны? – спросил судья и сразу, не давая ни отцу, ни сыну времени ответить, уточнил: – Ваша профессия?

– Вагоностроитель, – ответил Себастьян.

– А ваша? – обратился судья к отцу.

– Сторож на мебельной фабрике Миллера.

– Хм, – произнес судья, не чувствуя пока что за надувшимся Себастьяном особого раскаяния. – Так и быть, обвинение в краже угля я на этот раз снимаю, но молодой человек слишком уж склонен давать волю своим кулакам. Коламбус и так уже достаточно страдает от подобного поведения. Десять долларов.

– Позвольте сказать… – снова начал Герхардт, но пристав уже оттеснял его прочь.

– Не хочу об этом больше ничего слышать, – объявил судья. – Да и парень тот еще упрямец. Кто следующий?

Герхардт подошел к сыну, расстроенный и одновременно очень довольный, что не вышло хуже. Деньги где-нибудь сыщем, думал он. Себастьян взглянул на него с беспокойством.

– Все в порядке. Он мне даже полслова вставить не позволил.

– Хорошо, что больше не запросил, – нервно произнес Герхардт. – Десятку мы достать попробуем.

Он объяснил, что собирается пойти к Хэммонду, и попытался еще как-то утешить Баса, но скорее уж тому пришлось утешать отца.

– Мне нужно идти, – сказал наконец Герхардт и тронулся в путь, пообещав вернуться как можно скорее.

Первым делом он пошел домой к жене, где и сообщил взволнованным домочадцам об исходе суда. Миссис Герхардт, белая от переживаний, почувствовала облегчение – десять долларов казались посильной суммой. Дженни выслушала все с раскрытым ртом и круглыми глазами. Бедный Бас. Всегда такой живой, такой добрый. В тюрьме ему не место.

Герхардт поспешил в особняк Хэммонда, но тот был в отъезде. Следом ему в голову пришел адвокат по имени Дженкинс, с которым он был на короткой ноге, однако и его не оказалось в конторе. Он неплохо знал нескольких лавочников и торговцев углем, но каждому из них и так был должен. Денег мог бы дать пастор Вюндт, хотя одна лишь мысль о том, чтобы признаться в случившемся столь достойному человеку, была мучительна, так что Герхардт не решился. Он заглянул к знакомцу-другому, но те, ошарашенные необычной просьбой, от помощи уклонились. В четыре дня он, усталый и вымотавшийся, ненадолго вернулся домой.

– Не представляю, что мне еще делать, – пожаловался он, описав свои усилия. – Ничего не могу придумать.

Дженни подумала о Брандере, но отчаяние ее еще не дошло до той степени, чтобы она осмелилась, вопреки воле отца и нанесенному им сенатору ужасному оскорблению, пойти и попросить денег. Часы ее опять были в закладе, а другого способа раздобыть денег она не знала.

– Если мы не заплатим штраф до пяти, – сказал Герхардт, – ему снова придется там ночевать. – Он вспомнил о своем окладе, но его выдадут лишь в конце недели, а если потратить его подобным образом, семье не останется на жизнь ни единого цента.

Окончательно он вернулся домой в восемь вечера, усталый и со сбитыми ногами, при этом перевозбудившись настолько, что физической боли не чувствовал. Он был самым малоприятным образом вынужден признаться себе самому, сколь это жестокая штука – бедность. Что теперь делать, Герхардт попросту не знал. Вместе с женой они успели досконально исследовать свое положение, новых идей ни у кого не нашлось. Десять долларов есть десять долларов: когда они требуются тому, кто перебивается случайными заработками, вариантов не слишком много. Семейство собралось на совет за кухонным столом, но он не принес плодов. Лишь Дженни все продолжала думать о Брандере: что он сделал бы, если б узнал?

Однако Брандер уехал, во всяком случае так она полагала. Об отъезде сенатора она вскоре после его ссоры с отцом прочла в газете. Про возвращение там ничего не писали. Она размышляла о том, что же ей делать, постоянно вспоминая про Баса в тесной камере. Только подумать, Бас, такой обычно сообразительный и аккуратный – и валяется на тюремной койке с пораненным, как сказал отец, глазом. Только за то, что попытался добыть им угля!

Семейный совет продолжался до половины одиннадцатого, но так и не пришел ни к какому решению. Миссис Герхардт монотонно и непрерывно накрывала по очереди одну ладонь другой, глядя в пол. Мистер Герхардт расчесывал пятерней рыжеватые волосы и время от времени расстроенно хватался за подбородок.

– Все без толку, – объявил он в конце концов. – Ничего не приходит в голову.

– Иди спать, Дженни, – озабоченно сказала ей мать. – И остальные пусть ложатся. Если не лягут, пользы от того не будет. Может, я что-нибудь и придумаю, а ты ложись.

Какое-то время все они отказывались укладываться, но наконец после неоднократных просьб матери Дженни уговорила всех последовать ее примеру и разойтись по спаленкам, где дети жили по двое.

Сама же дочь бедняков, пусть внешне и согласилась с предложением ложиться отдыхать, не могла так просто признать, что более ничего поделать нельзя. Сколько раз Брандер умолял ее обращаться к нему, случись несчастье? Сейчас Бас за решеткой, отец и мать горюют на кухне. Отец настроен против бывшего сенатора – но если он не узнает? Мысль эта все время вертелась в ее исполненном сочувствия девичьем сознании. Если он не узнает?

А вдруг бывшего сенатора нет в городе? Что ж, тогда она ничем не сможет помочь. Но как ей уснуть, даже не попытавшись выяснить? В глубоком раздумье она стояла перед узким и не слишком высоким зеркалом, водруженным на обшарпанный комод. Ее сестра Вероника, с которой она делила спальню, уже была готова уснуть. Все остальные тоже разошлись по спальням, не считая Герхардта с женой, а Дженни все расстегивала и опять застегивала воротник, но лицо ее было бледным. Что же папа с мамой никак не лягут? Наконец ее душой овладела мрачная решимость. Она пойдет к сенатору Брандеру. Если он сейчас в городе, то поможет Басу. Отчего нет – ведь он ее любит. Он много раз просил ее руки, уверял, что готов жениться. В глубине души она всегда верила, что он вернется. Конечно, вернется. Отчего ей тогда не пойти и не попросить его о помощи?

Она еще немного поколебалась, потом, услышав, что Вероника задышала ровно, сняла с крючка рядом с дверью шляпку с жакетом и бесшумно открыла дверь в гостиную, чтобы проверить, нет ли там кого.

Было тихо – только Герхардт нервно раскачивался на стуле в кухне. Было темно – только ее собственная небольшая лампа и светлая полоска под дверью кухни. Повернувшись, Дженни задула свою лампу, потом тихонько выскользнула через входную дверь и ступила в ночь.

Задача, стоявшая перед дочерью бедняков, была не из легких, хотя она не до конца видела ее именно в этом свете. В тот момент в ней сплавились воедино два чувства – жалости и надежды. Ярко светила ущербная, но почти еще полная луна, и воздух был переполнен приглушенным ощущением новой жизни, поскольку опять близилась весна. Спеша по темным улочкам – фонарей тогда еще не было, – Дженни ощущала все более возрастающий страх, леденящее чувство опасности и трепетала при мысли, что подумает об этом ее благодетель. Что же он подумает? Несколько раз она чуть было не повернула обратно, но, вновь вспоминая про Баса в темной камере, со всей поспешностью продолжала путь.

«Коламбус-хаус» был устроен так, что девушке возраста Дженни (да и любой женщине, если на то пошло) было не слишком сложно даже в этот ночной час получить доступ к любому из этажей, воспользовавшись входом для дам. Отель, как и многие другие в то время, управлялся довольно строго, а вот надзор был не особо жестким. К примеру, за прачечными делами в отеле специально никто не следил, и женщины, которым было разрешено заниматься стиркой, могли приходить и уходить, когда им заблагорассудится. Регулярного охранника рядом с входом для дам тоже не имелось, поскольку использовался он не так уж и часто, чтобы о том беспокоиться. Кто угодно мог там войти, чтобы потом, пройдя в вестибюль через служебный вход, обратиться к портье и заявить о себе. Помимо этого, особого внимания входящим и выходящим не уделялось. Отель был населен преимущественно мужчинами, причем занимающими высокое положение и располагающими соответствующими средствами, что гарантировало определенный консервативный стандарт, на который никто и не покушался.

Когда Дженни оказалась у двери, там было темно, не считая горящей в коридоре тусклой лампы. Комната сенатора на втором этаже была совсем недалеко. Она заторопилась вверх по ступеням, бледная и взволнованная, но более ничего не выдавало бури, кипящей у нее внутри. Подойдя к знакомой двери, она замерла: вдруг он окажется на месте? А вдруг его нет? Оба варианта внушали страх. Пробивающийся сквозь панель над дверью свет утвердил ее в первом предположении, и она робко постучала. За дверью раздался мужской кашель, кто-то зашевелился.

Наш благоустроенный политик не переставал думать о Дженни. Гостиничный номер, когда ему доводилось вернуться в Коламбус, казалось, был переполнен ароматами былых радостей – воспоминаниями о ее простых манерах, о ее красоте, которую он полагал совершенной. Брандер хотел как-нибудь нанести ей визит, чтобы опять побеседовать. Он уже убедил себя, что ее бестолковый папаша-немец не будет неразрешимым препятствием на пути его планов по отношению к ней. Дженни – его. Дженни принадлежит ему – таков был его главный аргумент. При чем здесь ее отец?

Его мысли прервал стук в дверь, он закашлялся и встал.

Удивлению его, когда открылась дверь, не было границ. Судьба сделала его мечты явью.

– Боже мой, Дженни! – воскликнул он. – Как замечательно. Я о вас сейчас думал. Входите же, входите.

Он приветствовал ее теплым объятием.

– Я собирался к вам зайти, поверьте, собирался. Только и думал, как бы загладить ссору. А тут вы приходите. Но что у вас случилось?

Удерживая ее на расстоянии вытянутой руки, Брандер вглядывался в обеспокоенное лицо. Ее красота тронула его, как могли бы тронуть влажные от росы свежесрезанные лилии.

Он ощутил небывалый прилив нежности.

– Я хотела у вас кое-что попросить, – заставила она себя выговорить в конце концов. – Мой брат угодил в тюрьму. Нам нужно десять долларов, чтобы его выпустили, и я не знаю, к кому мне еще обратиться.

– Мое бедное дитя. – Он погладил ее ладони. – К кому вам еще было идти? К кому вы только думали идти? Я ведь говорил, что вы всегда можете обратиться ко мне. Вы ведь знаете, Дженни, я для вас что угодно готов сделать.

– Знаю, – еле выдохнула она.

– В таком случае ни о чем больше не беспокойтесь. Но когда же только удары судьбы прекратят на вас сыпаться? Как ваш брат угодил за решетку?

– Его поймали, когда он сбрасывал нам уголь из вагона.

– Ох, – вздохнул он с пробудившимся сочувствием. Вот парень, которого схватили и арестовали лишь за то, на что его, по сути, обрекла судьба. А вот девушка, пришедшая ради него среди ночи к сенатору в номер просить о том, что для нее было великой необходимостью – целых десять долларов! – для него же практически ничем. – Я позабочусь о вашем брате, – поспешно добавил Брандер. – Не переживайте. Его выпустят через каких-нибудь полчаса. Вы же располагайтесь здесь и чувствуйте себя как дома, пока я не вернусь.

Он жестом пригласил ее усесться в своем кресле под яркой лампой, а сам поспешил наружу.

Распорядок дел, связанный с отправлением уголовного правосудия в Коламбусе, был ему неплохо известен. Он был знаком с шерифом, лично ответственным за окружную тюрьму. С судьей, который назначил штраф. На то, чтобы написать записку, в которой он просил судью отменить штраф на основании незапятнанной репутации молодого человека, и отправить ее с посыльным к тому домой, ушли какие-то пять минут. Еще десять минут – чтобы лично дойти до тюрьмы и попросить своего приятеля-шерифа немедленно выпустить парнишку.

– Деньги вот, – сказал он. – Если штраф с него снимут, просто вернете мне. А сейчас пусть выходит.

Шериф был только рад оказать услугу. Он заторопился в подвал, чтобы лично за всем проследить, и вот изумленного Баса выпустили прямо в ночь, даже не позаботившись объяснить, что послужило тому причиной.

– Все в порядке, – сказал ему тюремщик. – Ты свободен. Беги домой и больше ни на чем таком не попадайся.

Бас, не переставая удивляться, двинулся своей дорогой, а бывший сенатор вернулся в отель, размышляя о том, как быть далее. Понятно, что отцу Дженни ничего не сказала. Визит к Брандеру стал для нее последней надеждой. И сейчас она ждет его возвращения в номере.

В жизни мужчин случаются кризисы, когда они колеблются с выбором между строгим следованием закону и долгу либо иной линией поведения, гарантирующей больше возможностей для личного счастья. Причем даже не всякий раз очевидно, в чем именно заключаются сложности. Сенатор понимал, что Дженни сейчас в его власти. Он знал, что сделать ее своей, пусть даже в качестве жены, будет непросто из-за ослиного упрямства ее отца. Другую сложность представляло собой общественное мнение. Допустим, он открыто объявит ее своей, что тогда скажут люди? В принципе, Дженни – взрослая женщина. И однако есть в этом нечто такое, чего толпа при всем желании даже не заподозрит. Он даже не знал, что именно: пожалуй, та глубина эмоций, не взятых еще под контроль интеллектом – или нет, лучше даже сказать, опытом, – какой только может вожделеть мужчина. Но это нечто крепко держало его, подобно магниту. И мощно влекло к себе.

«Что за девушка, – думал он, – что за девушка».

Весь в раздумьях о том, как ему поступить, Брандер добрался до отеля и до своего номера. Войдя, он был заново поражен ее красотой и, что было даже важней, притягательностью ее личности. В ее фигуре, освещенной лампой под абажуром, чудился могущественный потенциал.

– Ну-с, – сказал он, пытаясь хранить спокойствие, – я позаботился о вашем брате. Его выпустили.

Дженни поднялась с кресла.

– Ах! – воскликнула она, сцепив пальцы и протягивая к нему руки. На глазах у нее показались слезы благодарности. При виде их он поспешно шагнул к ней.

– Дженни, бога ради, не плачьте! Вы ангел! Вы само милосердие! Вы и так уже стольким пожертвовали, а тут еще слезы!

Он привлек ее к себе, и тут вся продиктованная возрастом осторожность его покинула. В душе его смешались сейчас потребность – и ее свершение. Наконец-то, вопреки всем потерям, судьба дала ему то, чего он больше всего желал, – любовь и женщину, которую можно любить. Он крепко сжал ее в объятиях и принялся целовать, снова и снова.

Английский писатель Джефферис сообщил нам: для того, чтобы создать идеальную девушку, требуется сто пятьдесят лет. «Совершенство это происходит из всего того волшебства, что сокрыто в земле и в воздухе. Из южного ветра, вздохнувшего полтора столетия назад над всходами пшеницы; из аромата высокой травы, что колышется над медоносным клевером и смеющейся вероникой, под ее покровом прячутся зеленушки, туда не залетает пчела; из оплетенных розами изгородей, жимолости и лазурных васильков там, где желтеющие колосья толпятся в тени зеленых елей. Вся сладость игривых ручейков, где ирисы хранят в себе солнечный свет, вся красота лесной чащобы, весь вольный простор поросшего тимьяном холма – повторенные трижды по сотне лет.

Сто лет первоцвета, колокольчиков, фиалок; пурпурной весны и золотой осени; солнца, дождя и утренней росы; бессмертной ночи; неизменного ритма времени. Хроника, никем не записанная, да и можно ли описать подобное: разве кто-то в силах сохранить память о лепестках, столетие назад опавших с розы? Полет ласточки под крышу – триста раз – вдумайтесь! И вот она является, а мир тоскует о ее красоте, как о давно отцветших цветах. Семнадцать лет – но ее прелесть родом из дальних веков. Оттого в любой страсти столько печали».

И вот, если вам дано понять и оценить триста раз повторенную красу колокольчика; если сердце ваше трогали розы, или музыка, или багряные рассветы и закаты; если вы знаете, что любая красота преходяща, но вам доверено подержать все это в руках, пока мир не ускользнул на своем пути далее, – неужели вы откажетесь?

Глава VIII

Нельзя утверждать, что в голове у Дженни в тот момент имелось ясное осознание случившегося – всех социальных и телесных последствий ее новых отношений с сенатором. Она не была еще знакома с тем потрясением, которым перспектива материнства, пусть даже при самых благоприятных обстоятельствах, оборачивается для обычной женщины. Ошеломительное пробуждение настигает тех, кто еще не обдумал этой возможности, не решил, что время созрело и час настал, много позже. Сейчас же она была исполнена удивления, изумления, неуверенности – и в то же время ощущала всю красоту и удовольствие этого нового состояния. Брандер, что бы он сейчас ни совершил, был человеком добрым и как никогда к ней близким. Он любил ее. И говорил об этом убежденно и убедительно. Новые отношения обещали и перемены в ее общественном положении. Жизнь должна была теперь радикально измениться – уже изменилась. Бывший сенатор не уставал повторять, что страсть его не знает предела.

– Послушай, Дженни, – сказал он, когда ей пора было уходить, – не нужно, чтобы ты переживала. Чувства меня победили, но я обязательно на тебе женюсь. Твоя натура меня просто покорила. Однако сейчас тебе лучше пойти домой. Никому ничего не говори. Только брата предупреди, если еще не поздно. Будь спокойна, а я очень скоро на тебе женюсь и заберу тебя оттуда. Это хоть сейчас можно устроить, только я не хочу играть свадьбу здесь. Но я еду в Вашингтон и туда тебя вызову. А пока, – он полез в бумажник и достал оттуда сто долларов, практически все, что имел при себе, – возьми вот это. Завтра я еще пришлю. Не забывай – ты теперь моя девушка. Ты мне принадлежишь.

И он ласково ее обнял.

Дженни вышла в ночь, размышляя. Конечно же, он сдержит слово. Перед ней открылись возможности жизни очаровательной и комфортной. Ох, а если он еще на ней и женится?.. Она отправится в Вашингтон – так далеко! Отцу и матери больше не придется тяжко работать. Она будет им помогать. И Басу с Мартой тоже – она просияла, представив себе, сколько помощи сумеет оказывать.

Проблема с этим миром в том, что дела в нем нелегко устроить так, как хочется человеку. Ночное время, незнание – а возможно, уже и знание – о происходящем ее родителей, буря, которая неизбежно случится, когда Герхардт узнает, что она ходила к сенатору и осталась допоздна, то важное, потаенное, существенное новое обстоятельство, о котором она и рассказать не сможет, – все это таким грузом легло ей на душу, что, дойдя до дома, она уже чувствовала себя совершенно несчастной. Брандер проводил ее до самой калитки и даже предложил, что зайдет сам и все объяснит, но, поскольку свет в доме не горел, оба подумали, что, быть может, Герхардты не слышали, как вернулся Бас – дверь Дженни за собой не запирала, да и у Баса были ключи. Вот только если он, не подумав, запер дверь, как ей теперь попасть домой?

Дженни скользнула вверх по ступенькам и толкнула дверь. Не заперто. Она задержалась на мгновение, чтобы жестом показать это своему возлюбленному, и вошла в дом. Тишина. Проскользнув в свою спальню, она услышала ровное дыхание Вероники. Потом направилась в комнату Баса и Джорджа. Бас растянулся на своей кровати, будто спал. Но, когда она вошла, спросил:

– Это ты, Дженни?

– Да.

– Где ты была?

– Послушай, – прошептала она, – ты папу с мамой видел?

– Да.

– Они знают, что я выходила?

– Мама знает. Велела мне не спрашивать. Так где ты была?

– Ходила к сенатору Брандеру за тебя просить.

– Вот оно что. А то мне не сказали, почему выпускают.

– И ты никому не говори, – взмолилась она. – Не хочу, чтобы кто-то знал. Сам понимаешь, какое у папы мнение на его счет.

– Ладно, – согласился Бас. Но ему было интересно, что же подумал бывший сенатор, что именно сделал, как она его упросила.

– Да он ничего не рассказал, – пожала она плечами. – Просто пошел и сделал так, чтобы тебя выпустили. А как мама догадалась, что я ушла?

– Не знаю.

Она была так рада возвращению Баса, что погладила его по голове, не переставая, однако, думать про маму. Итак, она знает. Ей придется рассказать – но что именно?

Тем временем мать появилась в дверях спальни.

– Дженни, – прошептала она.

Дженни вышла к ней.

– Зачем ты пошла к нему? – спросила ее мать.

– Мама, я иначе не могла. Нужно было что-то решать.

– И что ты там столько времени делала?

– Он хотел со мной поговорить, – уклончиво ответила Дженни.

Мать устало и беспомощно смотрела на нее.

– Все в порядке, мама, – попыталась Дженни ее приободрить. – Завтра я все тебе расскажу. Иди спать. Он не догадался, почему Баса выпустили?

– Нет, он не знает. Думает, может, решили, что штрафа он все равно не заплатит.

Дженни ласково погладила мать по плечу.

– Иди спать.

Теперь она думала и поступала так, словно разом повзрослела на несколько лет. Она чувствовала, что помощь сейчас нужна не только ей самой, но и матери.

В последующие дни Дженни пребывала в состоянии мечтательной неуверенности. В мыслях она постоянно возвращалась к случившимся драматическим событиям – раз за разом, снова и снова. Не было особой сложности в том, чтобы сообщить матери, что сенатор опять говорил о женитьбе, что он ручался, вернувшись из Вашингтона, прийти и забрать ее, что он дал ей сто долларов и обещал больше – но вот рассказать об остальном она не могла. Слишком запретная тема. Остаток обещанных ей денег прибыл с посыльным на следующий день: четыреста долларов наличными и письменный совет положить их в местный банк. Бывший сенатор также объяснил, что уже выезжает в Вашингтон, но обязательно вернется или же пошлет за ней, а пока что будет ей писать. «Не падай духом, – писал он, – впереди тебя ждут лучшие времена».

У миссис Герхардт подобная щедрость – и то, что она могла бы означать – вызвала определенные сомнения, но с учетом прежних поступков Брандера и объявленного вслух намерения жениться все выглядело мало-мальски правдоподобно. Дженни никогда раньше не лгала и не скрытничала. Сейчас она тоже казалась матери вполне откровенной. Правда, иногда ее заставляла волноваться определенная грусть в настроении дочери. Раньше за ней такого не замечалось.

Для Дженни же настали великолепные дни, ведь она все время ожидала новостей, непредсказуемых, словно сказки «Тысячи и одной ночи». Брандер уехал, судьба ее фактически повисла на волоске, но поскольку она сохранила всю свою юную чистоту и даже простоту помыслов, она ему верила, и даже печаль иногда ее покидала. Он пошлет за ней. В воображении ее сменяли друг друга миражи дальних стран и замечательных сцен. В банке у нее хранилось целое богатство, больше, чем она когда-либо мечтала, и она могла оказывать из этих денег помощь матери. Естественное девичье предвкушение счастья все еще довлело над ней, и потому она тревожилась меньше, чем стоило бы в таких обстоятельствах. Она сама, ее жизнь, будущие возможности – все застыло на готовой качнуться чаше весов. Все могло обернуться замечательно, а могло и не лучшим образом, но неопытная душа не ожидала полной катастрофы, пока она не грянула.

Каким образом разум в столь неопределенной ситуации способен сохранять относительное спокойствие – одно из тех чудес, объяснение которым таится в природной доверчивости юного духа. Люди так редко способны сохранить восприятие, свойственное молодости. Чудо, однако, не в том, что кому-то удается сохранить, а в том, что кто-то вообще исхитряется его утратить. Разберите на части весь мир, изъяв оттуда присущие юному возрасту нежность и способность восхищаться – что вообще останется? Отдельные зеленые ростки, изредка проникающие сквозь бесплодную почву вашего материализма, отдельные летние видения, пролетающие перед глазами зимней души, получасовые перерывы в долгих бесплодных раскопках – лишь в них закаленному ветерану открывается та вселенная, в которой юное сознание живет постоянно. Справедливость во всем; широкие поля и свет над холмами; утро, день, ночь; звезды, птичьи трели, круги на воде – все это детское сознание наследует естественным образом. Взрослые же зовут это поэзией, а те, кто совсем закоснел, – фантазиями. В дни юности и для них все было естественным, однако юное восприятие ушло, и они утратили способность видеть.

В поступках же Дженни все проявлялось лишь в слабо выраженной грусти, присутствие которой чувствовалось во всем, что она делала. Будь то стирка, шитье, прогулки с братьями и сестрами, она все время была чуть грустна, словно лесная голубка. Иногда она удивлялась, что писем до сих пор нет, но сразу вспоминала, что он упомянул отъезд на несколько недель, а значит, те шесть, что уже прошли, – не так уж и много.

Достойный бывший сенатор тем временем в отличном настроении явился на встречу с президентом, совершил ряд приятных светских визитов и собирался уже навестить на пару дней своих друзей в их мэрилендском поместье, когда у него слегка поднялась температура, так что ему пришлось провести несколько дней в номере отеля. Он испытывал определенную досаду оттого, что слег именно сейчас, но не подозревал в своей хвори ничего серьезного. Потом врач пришел к выводу, что сенатор подхватил заразную разновидность брюшного тифа, последствия которого заставили его совершенно забыть о времени и сильно изнурили. Все уже думали, что он начал выздоравливать, когда, всего через шесть недель после расставания с Дженни, с сенатором внезапно случился сердечный приступ, и он больше не приходил в сознание. Дженни находилась в блаженном неведении о его болезни и даже не обратила внимания на напечатанные жирным заголовки газет, извещавшие о смерти сенатора, пока вечером домой не вернулся Бас.

– Взгляни-ка, Дженни, – сразу сказал он, войдя. – Брандер умер.

В руках у него была газета, и на первой странице было набрано крупными буквами:

КОНЧИНА БЫВШЕГО СЕНАТОРА БРАНДЕРА

Безвременная смерть славного сына Огайо.

Умер от сердечного приступа в отеле «Арлингтон» в Вашингтоне. Полагали, что он восстанавливается от брюшного тифа, однако болезнь победила. Вот основные вехи его выдающейся карьеры.

Дженни пораженно уставилась на заголовок.

– Умер? – воскликнула она.

– Так в газете написано, – ответил Бас тоном человека, сообщающего весьма увлекательную новость. – Сегодня в десять утра.

Дженни, трепеща и почти того не скрывая, взяла газету и вышла в соседнюю комнату. Там, стоя у окна, она еще раз перечитала сообщение, словно в трансе от тошнотворного чувства ужаса.

В сознании вертелась лишь одна мысль: «Он умер», потом до ее слуха донесся голос Баса, излагающего тот же самый факт Герхардту. «Да, умер», – услышала она и еще раз попыталась осознать, что это значит для нее.

Судьба нанесла Дженни столь тяжкий удар, что полного осознания так и не произошло. Способность человеческого мозга к переживаниям ограниченна. Ее буквально оглушило, и в этом состоянии Дженни не могла толком ощутить ни горя, ни боли.

Она все еще стояла у окна, когда в комнату вошла миссис Герхардт. Она слышала, что сказал Бас, и видела, как Дженни вышла из комнаты, но после ссоры с Герхардтом из-за сенатора выказывать интерес к новости было бы неосторожно, и она отправилась взглянуть, как там Дженни. Об истинном состоянии дел она даже не догадывалась, ее волновало, как Дженни переживет потерю, вызванную внезапным крушением надежд. Женой посла ей уже не быть, и от всего влияния человека, который был к ним так добр, не осталось и следа.

– Разве не ужас? – сказала она с неподдельной скорбью. – Столько всего собирался сделать, а вышло помереть.

Она сделала паузу, ожидая услышать слова согласия, но, обнаружив Дженни необычно безмолвной, продолжала:

– И все же я бы на твоем месте не переживала. Что теперь поделаешь? Он много всего собирался для тебя сделать, но ты об этом не думай. Тут все кончено, ничего не поделать.

Она сделала еще паузу, Дженни вновь не откликнулась, и ее мать решила, что слова напрасны, Дженни просто хочет побыть одна, так что она вышла из комнаты.

Дженни так и стояла, но теперь, когда истинное значение новости стало оформляться в последовательные мысли, начала осознавать весь ужас своего положения, всю свою беспомощность. Когда мать ушла, она отправилась в спальню и присела на краешек кровати, откуда в гаснущем вечернем свете ей было видно бледное несчастное лицо, взирающее на нее из небольшого зеркала. Неуверенно на него взглянув, она прижала руки ко лбу и уронила голову на колени.

«Мне придется уйти из дома», – подумала она и стала со всей храбростью отчаяния решать, куда именно.

Тем временем позвали к ужину, и она, чтобы не подавать виду, вышла из спальни и присоединилась к семье. Вести себя естественно было чрезвычайно тяжело. От миссис Герхардт не укрылось, с каким усилием Дженни прячет свои чувства. Герхардт тоже заметил, что дочь необычно тиха, но даже не заподозрил, какие глубины переживания за тем скрываются. Бас же был слишком занят собственными делами, чтобы на кого-то обращать внимание.

В последующие дни Дженни непрерывно обдумывала сложности своего положения, задаваясь вопросом, что ей теперь делать. Деньги у нее были, это правда, но ни друзей, ни опыта, ни места, куда можно отправиться. Она всю жизнь провела в семье. Пока длилось это ее состояние, она начала временами ощущать непонятный упадок духа, словно вокруг таились безымянные и бесформенные ужасы, преследуя ее и угрожая. Однажды утром, проснувшись, она почувствовала неодолимое желание расплакаться, с тех пор это чувство накатывало на нее кстати и некстати, а неспособность скрывать его привлекла внимание миссис Герхардт. Та стала отмечать перепады в ее настроении, однажды, войдя в комнату, обнаружила, что у дочери мокрые глаза, и это подвигло ее на очень сочувственные, но настойчивые расспросы.

– Ты просто обязана мне сказать, что с тобой, – попросила она, сама чрезвычайно расстроенная.

Дженни, для которой сознаться поначалу казалось невозможным, наконец поддалась сочувственному материнскому напору, фатальное признание прозвучало, и миссис Герхардт застыла на месте, на какое-то время онемев от горя и не в состоянии вымолвить ни слова.

– Ах, это все из-за меня, – сказала она наконец, поглощенная бурно нахлынувшим чувством вины. – О чем я только думала?

Всевозможные последствия этого скорбного открытия оказались слишком многочисленны и слишком прискорбны, чтобы их перечислять. Мать переживала: как бы все скрыть? Чего ждать от мужа? Брандер, соседи, ее добрая, милая Дженни – все это одно за другим стремительно мелькало в ее мыслях. Чтобы Брандер предал доверие ее дочери – такое представлялось невозможным.

Некоторое время спустя миссис Герхардт вернулась к незаконченной стирке и стояла над корытом, полоща белье и рыдая. Слезы текли по ее щекам и капали в грязную воду. Время от времени она прерывалась и хваталась за угол фартука в попытке осушить глаза, но эмоции вскоре снова их наполняли.

Когда первое потрясение миновало, к ней явилось яркое осознание надвигающейся опасности, которое всегда сопровождается необходимостью как следует подумать. Вот только рассуждать миссис Герхардт в подобной ситуации была неспособна. Она думала и думала, но все затмевала необходимость рассказать мужу. Он не раз заявлял, что если кто-то из его дочерей поступит так, как кое-какие известные ему персоны, он укажет ей на дверь. «Под моей крышей такому места не будет!» – восклицал он при этом.

Теперь, когда до греха и взаправду дошло, он наверняка сдержит слово. Разве он Брандера не выгнал? Зачем ему такие, как она или как Дженни, когда он узнает, что они общались с сенатором после всех его предупреждений, да еще со столь ужасными последствиями? Сама же Дженни увильнуть даже не пыталась.

– Я так боюсь твоего отца, – часто говорила Дженни мать в этот период ожидания. – Не представляю, что он скажет.

– Может, мне лучше уйти из дома? – предложила дочь.

– Нет, – ответила мать, – ему пока что знать не нужно. Подождем.

Сложность этой ситуации тем, кто несведущ в подробностях, нельзя ни объяснить, ни даже обрисовать. Во всем Коламбусе миссис Герхардт не знала никого, к кому могла бы отправить Дженни, если отец откажется терпеть ее в доме. Конечно, город – не деревня, но все равно, куда бы Дженни ни перебралась, поднявшаяся волна слухов докатится и дотуда. На деньги Брандера она сумеет прожить, но где? Поразмыслив, она решила все-таки признаться мужу и надеяться на лучшее.

Наконец настал день, когда ожидание сделалось невыносимым, и миссис Герхардт отправила Дженни на долгую прогулку с детьми, надеясь, что успеет все рассказать мужу до их возвращения. Все утро она мялась, страшась любого подходящего момента, и в итоге позволила ему уйти спать, так и не поговорив с ним. После полудня она не пошла на работу, поскольку не могла так вот уйти, оставив дело неоконченным. Герхардт встал в четыре, но она все еще колебалась, прекрасно понимая, что Дженни вот-вот вернется и вся тщательная подготовка пойдет впустую. Почти наверняка она бы так и не решилась, если бы сам Герхардт не завел разговор о внешнем виде Дженни.

– Она выглядит нездоровой, – сказал он. – Похоже, с ней что-то приключилось.

– Ах, у Дженни произошло несчастье, – начала миссис Герхардт, изо всех сил сражаясь со своими страхами, и решила любой ценой положить им конец. – Я не знаю, что делать. Она…

Герхардт, который только что вывинтил дверной замок, чтобы его починить, опустил на стол руку с отверткой и остановился.

– Это ты о чем? – спросил он.

Миссис Герхардт уже сжимала в ладонях фартук, поддавшись своей привычке его скручивать, нервничая. Она попыталась призвать достаточно храбрости, чтобы все объяснить, но страх и отчаяние победили, она подняла фартук к глазам и расплакалась.

Герхардт уставился на нее и поднялся на ноги. Лицом он чем-то напоминал Кальвина – довольно острые черты и желтоватая кожа, следствие возраста и постоянной работы под дождем и ветром. Если он сильно удивлялся или злился, в глазах загорался огонек. Будучи чем-то обеспокоен, он зачастую отбрасывал рукой волосы со лба и почти непременно начинал расхаживать по комнате. Но сейчас он выглядел встревоженным и пугающим.

– Что ты такое говоришь? – спросил он по-немецки жестким и напряженным голосом. – Случилось несчастье… неужели кто-то… – Герхардт запнулся и вскинул вверх руку. – Почему ты молчишь? – воскликнул он.

– Я и подумать не могла, – продолжила миссис Герхардт, донельзя перепуганная, развивать собственную мысль, – что с ней такое может случиться. Такая хорошая девочка была. Ах, как же он мог ее испортить? – заключила в итоге она.

– Разрази меня гром! – заорал Герхардт, давая выход буре чувств. – Я так и знал! Брандер! Ага! Этот твой благородный человек! Ты ей позволяла из дома по ночам выходить, на коляске кататься, по улицам разгуливать – и вот чем кончилось. Я так и знал. Силы небесные!..

Он оставил драматическую позу и принялся бешено расхаживать по узенькой комнате, от одной стены к другой, как загнанный в клетку зверь.

– Испортить! – восклицал он. – Испортить! Ага! Выходит, он ее испортил!

Он внезапно остановился, будто его дернули за веревочку. Произошло это в точности напротив миссис Герхардт, которая отступила к столу рядом со стеной и стояла там, белая от ужаса.

– А теперь умер! – заорал Герхардт, как если бы до сих пор о том и не подозревал. – Умер!

Сжав ладонями виски, словно в страхе, что его мозг не выдержит, Герхардт стоял перед ней. Казалось, издевательская ирония ситуации жжет его мысли огнем.

– Умер! – еще раз повторил он, так что миссис Герхардт, опасаясь за его рассудок, еще больше вжалась в стену, мысли ее сейчас были более заняты стоящей перед ней трагической фигурой, нежели причиной его мук.

– Он собирался на ней жениться, – взмолилась она неуверенно. – И женился бы, коль не умер.

– Женился бы! – снова возопил Герхардт, которого звук ее голоса вывел из транса. – Женился бы! Самое время о том порассуждать! Женился бы! Вот ведь собака! Гори он в аду, псина! Господи! Надеюсь… надеюсь… не будь я только христианином… – Он сцепил ладони и затрясся как осиновый лист при одной мысли о том ужасе, которого был готов пожелать для души Брандера.

Миссис Герхардт, неспособная более переносить эту бурю яростных эмоций, ударилась в слезы, но муж-немец лишь отвернулся, его собственные чувства были сейчас слишком сильны, чтобы ее пожалеть. Он снова зашагал взад и вперед, кухонный пол трясся под его весом. Некоторое время спустя разразившаяся катастрофа вышла на новый виток, и он опять оказался перед женой.

– Когда это случилось?

– Я не знаю, – ответила миссис Герхардт, слишком перепуганная, чтобы сказать правду. – Сама только на днях выяснила.

– Врешь! – возбужденно воскликнул он, сам почти не осознавая, сколь жестоко его обвинение. – Ты ее всегда покрывала. Это ты виновата в том, что с ней стряслось. Если бы ты меня послушалась, нам сейчас и заботиться было бы не о чем.

Герхардт отвернулся, в мысли его проникло смутное осознание нанесенного им страшного оскорбления, однако чувства в нем все еще преобладали над рассудком.

– Отлично же вышло, – продолжал он, адресуясь уже сам себе. – Отлично. Сын угодил в тюрьму, дочь шляется по улицам и стала мишенью для сплетен, соседи не стесняются указывать на проступки моих детей, а теперь она еще и позволила этому мерзавцу ее испортить. Господи, не понимаю, что нашло на мое потомство!

Он остановился, весьма опечаленный последней мыслью, и сменил тон речи на более жалобный, а предмет – на самоуничижение.

– Не знаю, как так выходит, – причитал Герхардт. – Я стараюсь, стараюсь! Каждый вечер молю Бога, чтоб не дал мне сделать дурного, и все напрасно. Работаешь, работаешь. Руки, – он вытянул перед собой ладони, – от работы уже все в мозолях. Всю жизнь я стремился быть честным человеком. А теперь… теперь… – Голос его сорвался, какое-то мгновение казалось, что он готов разрыдаться. Вместо того его вдруг охватил сильный гнев, и он вновь набросился на жену.

– Ты всему причина! – воскликнул он. – Единственная причина! Делала бы, как я сказал, ничего б не случилось. Но нет, тебе нужно по-своему. Пускай она гуляет! Пускай!! Пускай!!! Нужно же ей чем-то заняться. Ну, вот теперь у нее будет занятие. Гулящей она сделалась, вот что. Ступила на прямую дорогу в ад. Вот и пусть по ней идет. Пусть идет. Я умываю руки. С меня достаточно.

Герхардт сделал движение в сторону своей небольшой спальни, но, не дойдя до двери, вернулся обратно.

– Пускай мерзавец подавится той работой! – объявил он, вспомнив о собственной роли в прискорбном развитии событий. – Лучше на улице от голода сдохну, чем принимать что-либо от этой собаки. Моя семья будто проклята сделалась.

Он еще какое-то время продолжал в том же духе, демонстрируя собственные слабости и страсти, как вдруг подумал о Дженни применительно к будущему. Миссис Герхардт давно этого ожидала, едва в силах переносить острое нервное напряжение. Однако шок от прозвучавших наконец слов меньше от того не стал.

– Пусть уходит! – воскликнул он со всей силой своих эмоций. – Под моей крышей ей не место! Сегодня же! Сейчас же! Я ее больше на порог не пущу! Я ей покажу, как меня позорить!

– Ты ведь не выгонишь ее этой же ночью на улицу? – взмолилась миссис Герхардт. – Куда ей идти?

– Сегодня же! – повторил он. – В эту самую минуту! Пусть ищет, где ей теперь жить! Тут ей не нравилось. Пусть проваливает. Посмотрим, как ей там понравится.

Похоже, он нашел в том определенное удовлетворение, поскольку несколько успокоился и теперь лишь монотонно и молча расхаживал по комнате, время от времени давая выход только отдельным коротким восклицаниям. Минута тянулась за минутой, он снова начал задавать вопросы, попрекать миссис Герхардт, поносить Брандера и все больше утверждать себя в своем мнении и решении относительно Дженни.

В половине шестого, когда заплаканная миссис Герхардт приступила к своим обязанностям по приготовлению ужина, Дженни вернулась. Как только открылась дверь, ее мать вздрогнула, понимая, что буря сейчас разразится с новой силой. Дженни была к тому готова – если бледный и унылый вид можно считать достаточной подготовкой к тому, чего следовало ожидать.

– Вон с глаз моих! – вскричал Герхардт, увидев, как она входит в комнату. – Ни часу больше в моем доме! Не желаю тебя отныне видеть. Вон!

Дженни стояла перед ним бледная, немного дрожа, и молчала. Вернувшиеся с ней дети застыли рядом в испуганном изумлении. Вероника и Марта, обожавшие сестру, начали плакать.

– Что случилось? – спросил Джордж, разинув рот от недоумения.

– Пусть она уходит, – вновь объявил Герхардт. – Не желаю ее видеть под своей крышей. Хочет быть гулящей – пускай, но здесь ей места нет. Собирай вещи, – добавил он, вперив в нее взгляд.

Дженни шагнула к спальне, а дети принялись громко плакать.

– Тихо! – повелел им Герхардт. – Отправляйтесь в кухню.

Выгнав туда детей, он с упрямым выражением лица проследовал за ними.

Дженни, представлявшая, чего ожидать, была к тому отчасти готова. Собрав свои нехитрые пожитки, она в слезах принялась укладывать их в принесенный матерью чемодан. Накопившиеся у нее мелкие девичьи безделушки остались на своих местах. Она поглядела на них, но, подумав о сестренках, решила не брать с собой. Марта и Вероника, очень за нее переживавшие, хотели направиться в спальню, где она собиралась, но отец приказал им остаться на кухне. Дженни пережила ужасный час, в течение которого, казалось, все ее бросили.

В шесть вернулся домой Бас и при виде странно нервозного сборища на кухне поинтересовался, что случилось. Герхардт, преисполненный мрачной решимости, безрадостно на него посмотрел, но ничего не ответил.

– Да что такое? – не унимался Бас. – Чего вы тут расселись и ждете?

Герхардт уже приготовился с речью, но миссис Герхардт, почти не скрывая слез, прошептала:

– Он Дженни выгоняет.

– За что? – вытаращил Бас глаза от изумления.

– Я тебе сейчас объясню, за что, – проговорил Герхардт, все еще по-немецки. – За то, что гулящая, вот за что. Загуляла и оказалась испорченной мужчиной на тридцать лет себя старше, который в отцы ей годился. Пускай уходит. Ни минутой больше!

Бас обвел взглядом комнату, остальные дети встретились с ним глазами. Все, даже совсем маленькие, ясно чувствовали, что случилось нечто ужасное. Но один лишь Бас понимал, что именно.

– А сейчас-то ты зачем ее выгоняешь? – уточнил он. – Время не то, чтобы девушке на улице быть. До утра ей нельзя остаться?

– Нет, – ответил Герхардт.

– Зря это он так, – вставила мать.

– Она уйдет сейчас же, – сказал Герхардт. – Нужно с этим покончить.

Бас стоял неподвижно, чувствуя, что выгонять Дженни ночью на улицу слишком жестоко, но его никак не обеспокоила мысль о собственной ответственности за то, что с ней случилось. Сказанное отцом о возрасте соблазнителя подтверждало – речь о Брандере, хотя ему даже не пришло в голову, что с Дженни могло что-то произойти в ночь его вызволения из тюрьмы. Бас смутно ощущал, что она угодила в весьма неприятный переплет, но не хотел для нее за это столь тяжкого наказания. Однако в нем не нашлось достаточно благородного великодушия, чтобы решиться на серьезный поступок.

– Когда она уходит? – уточнил он.

– Не знаю, – неуверенно вставила миссис Герхардт.

Бас продолжал оглядывать комнату, не двигаясь с места, пока миссис Герхардт, воспользовавшись тем, что муж отвернулся, не подтолкнула его в сторону входной двери. Смыслом этого ее жеста было: «Иди к ней! Иди же!»

Бас подчинился, вслед за чем миссис Герхардт также осмелилась оставить свою работу и последовать за ним. Дети на какое-то время задержались, но даже они один за другим ускользнули, оставив Герхардта одного. Решив наконец, что прошло уже достаточно времени, поднялся и он.

Дженни тем временем получала торопливые наставления от матери. Ей следует отправиться в какой-нибудь частный пансион и прислать адрес. Бас вместе с ней не выйдет, но ей нужно, отойдя немного по улице, подождать, пока он ее нагонит. Когда отца не будет дома, у матери, возможно, получится нанести визит, или Дженни сама заглянет домой. До тех пор никто ничего не предпринимает.

Не все указания еще были даны, когда вошел Герхардт.

– Она уходить собирается? – спросил он грубо.

– Да, – ответила миссис Герхардт, в первый и последний раз позволив себе дерзкий тон.

– Что за спешка? – поинтересовался Бас, но Герхардт нахмурился так сурово, что на большее он не осмелился. Дженни, одетая в свое единственное приличное платье и с чемоданом в руках, вышла наружу – хрупкий бледный цветок меланхоличного в соответствии с происходящим оттенка. В ее одухотворенных глазах читались глубокое сожаление и забота – вовсе не о себе самой. Там присутствовал страх, поскольку на ее долю выпало тяжкое испытание, но она была уже более женщиной, чем ребенком. Присутствовали также и сила любви, всепобеждающее терпение, властная сладость самопожертвования. Поцеловав на прощанье мать, она шагнула во тьму, сразу же хлынули слезы. Потом она взяла себя в руки и с этого мгновения начала новую жизнь.

Глава IX

Мир, в который Дженни сейчас выпихнули, был местом, где добродетели с незапамятных времен приходится тяжко, поскольку добродетель и заключается в том, чтобы желать добра другим и поступать с ними по-доброму. С незапамятных времен тем, кому хватало благородства взвалить на себя ношу, позволяли ее так и влачить, а свойственное агнцу поведение вело прямиком на бойню. Добродетель есть щедрость, с готовностью ставящая себя на службу другим, отчего общество склонно полагать, что она ничего не стоит. Если продаешь себя задешево, ценить тебя станут не выше грязи под ногами. А вот если ценить себя дорого, пусть даже и без малейших оснований, к тебе рано или поздно начнут проявлять уважение – насколько скоро, зависит от твоей способности хватать и не отдавать. Общество в своей массе до прискорбия неразборчиво. Единственным критерием для него служит мнение окружающих. Единственной проверкой – способность к самосохранению. Сохранил ли он свое богатство? Сохранила ли она девичью честь? Лишь в редких случаях и у редких личностей внутри можно приметить хоть какой-то направляющий свет.

Дженни ценить себя дорого не стремилась. Врожденные чувства направляли ее к самопожертвованию. Эгоистичные уроки мира насчет того, как уберечь себя от бед, особо ей навредить не могли.

Выйдя на угол, Дженни стала в сгущающейся темноте ожидать появления Баса. Она не знала, куда ей идти и что делать. Ее большие глаза были исполнены неясного изумления и боли. Она оказалась вне дома. Учить ее теперь было некому.

В таких чрезвычайных обстоятельствах личность и растет быстрее всего. Ощущение силы и самодостаточности накатывает подобно гигантскому приливу. Мы можем все еще трепетать, страх неудачи так просто не уходит, но мы все же растем. Вспышками приходит вдохновение и направляет душу. В природе нет «внутри» и «вне». Даже будучи изгнаны из коллектива или привычных обстоятельств, мы ощущаем поддержку всего сущего. Природа не лишена щедрости. Ее звезды и ветра – наши товарищи. Если позволить душе быть мягкой и восприимчивой, нам явится эта важнейшая истина; вероятно, не в виде фраз, но как ощущение, как покой, который, в конце концов, и есть квинтэссенция знания. Во вселенной спокойствие есть мудрость.

– Давай чемодан, – сказал появившийся Бас и, увидев, что она переполнена неизъяснимым чувством, добавил: – Кажется, я знаю, где тебе найти комнату.

Бас отвел ее в южную часть города, где их никто не знал, до самой двери пожилой женщины, недавно купившей для своей гостиной часы в фирме, где он недавно начал работать. Бас знал, что та не слишком богата и намерена взять жильцов.

– Еще не сдали комнату? – осведомился он.

– Нет, – ответила старушка, разглядывая Дженни.

– Не хотите ли предложить ее моей сестре? Мы уезжаем, но ей нужно еще какое-то время побыть в городе.

Старушка выразила согласие, и вскоре Дженни обрела временный кров.

– Не переживай, – сказал Бас, которому было жалко Дженни. – У папаши это пройдет.

Он вел себя так, словно жизненного опыта ему было не занимать.

– Не называй его папашей.

– Хорошо, у папы, – согласился он. – Все наладится. Мама просила передать, чтобы ты не волновалась. Приходи завтра, пока он будет на работе.

Дженни пообещала зайти, и Бас, сказав ей еще немного ободряющих слов и договорившись со старушкой, чтобы Дженни также могла у нее и столоваться, ушел.

– Вот и порядок, – еще раз приободрил он ее перед уходом. – Все у тебя будет хорошо. Не переживай. Мне пора обратно, но утром я еще заскочу.

Он попрощался, легко отмахнувшись от горьких переживаний, поскольку считал, что Дженни сама во всем виновата. Это было видно по манере, с которой Бас задавал ей вопросы, пока они шли, – притом что та была заметно печальна и неспокойна.

– И чего ради ты согласилась? – допытывался он. – О чем ты только думала?

– Пожалуйста, не сейчас, – попросила его Дженни, что положило конец наиболее мучительным из вопросов. У нее не было ни оправданий, ни жалоб. Если кто и виноват, то, всего вероятней, она сама. Передряга, в которую угодил Бас, бедственное положение семьи, ее жертва – все оказалось в равной степени забытым.

Оставшись одна в незнакомом жилище, Дженни дала волю грусти. Шок и стыд изгнания в конце концов взяли над ней верх, она заплакала. Несмотря на врожденную терпеливость и несклонность к жалобам, перенести крушение всех надежд оказалось нелегко. Она постоянно возвращалась мыслями к покойному сенатору и прискорбным последствиям их отношений, а также к отцовскому гневу, суровому и в то же время заслуженному. Откуда у жизни эта способность схватить тебя и сбить с ног, подобно урагану? Почему вдруг должна была явиться смерть и разрушить столь многообещающее будущее?

Обдумывая все это, Дженни ясно вспомнила все подробности своих длительных отношений с Брандером и, несмотря на все муки, почувствовала к нему лишь тепло и любовь. В конечном счете он не намеревался причинить ей никакого вреда. Его вежливое поведение, его щедрый настрой, то неизменное восхищение, с которым он к ней относился, – все это ей вспомнилось и очистило память о нем. По сути, он был достойным человеком, и она могла лишь жалеть о его безвременной кончине, причем жалеть более его, чем себя.

Подобные мысли ее пусть и не приободрили, но по крайней мере отвлекли; это помогло ей провести ночь, а на следующее утро Бас по пути на работу заглянул к ней и сообщил, что миссис Герхардт зовет ее домой тем же вечером. Герхардта не будет, и они смогут все обсудить.

Дженни полученные сведения заметно обрадовали. Самой болезненной среди всего прочего была для нее невозможность снова оказаться дома, а эта новость открыла перед нею дверь. Она провела день, чувствуя изрядное одиночество, зато с наступлением вечера ее дух приободрился, и в четверть девятого она пустилась в путь.

Это воссоединение, как и несколько последующих ее визитов, оказалось способным отчасти поддержать ее падающее настроение, хотя особо радостных новостей не было. Герхардт, как Дженни узнала, все еще был чрезвычайно сердит и расстроен. Он уже решил в ближайшую субботу отказаться от места и переехать в Янгстаун, куда его влекла перспектива получить работу и тем избавиться от нынешнего злосчастья. Согласно миссис Герхардт, он заявил, что, дескать, где угодно, лишь бы не в Коламбусе. Здесь он больше не сможет ходить с гордо поднятой головой. Слишком уж отвратительные воспоминания. Сейчас он уедет, а если найдет работу, то заберет и семью, а это означало, что им придется отказаться от дома. Платежей по кредиту он не потянет, на это и надежды нет.

Пусть даже новости были не из лучших, в подаче миссис Герхардт они содержали определенный повод для радости. Если он, как и собирался, уедет, Дженни, само собой, сможет вернуться домой. Как ей и самой известно, у нее есть деньги, оставшиеся от Брандера. Они смогут на них прожить. Нужно лишь дождаться субботы, после чего у них будет достаточно времени решить, как быть дальше.

Внезапный поворот событий видоизменил одну из неприятностей, в которые угодила Дженни – горечь от того, что отец выгнал ее из дому, превратилась в переживания за его боль и за то, что он места себе не находит. Однако она ясно видела: от нее мало что сейчас зависит и все в руках судьбы, так что решила согласиться на предложение матери.

В конце недели Герхардт уехал, а Дженни вернулась, после чего, во всяком случае на время, все стало как прежде, но долго такое продолжаться, ясное дело, не могло.

Бас это понимал. Случившееся ему решительно не нравилось. На него неприятно давила и мысль о том, что может произойти дальше, и неизбежность новых слухов, да и намерение Герхардта перевезти все семейство, за исключением Дженни, в Янгстаун. В Коламбусе оставаться нельзя. Ехать в Янгстаун – тоже. Если бы они могли переехать в город покрупней, вышло бы куда лучше.

Он много над этим размышлял, и когда услышал, причем от двух разных собеседников, что в Кливленде сейчас промышленный бум, то решил, что имело бы смысл туда и направиться, пусть не всем, но хотя бы ему. Если он сумеет устроиться, может, и остальные за ним последуют. Если Герхардт останется, как и сейчас, работать в Янгстауне, а семейство переберется в Кливленд, то и Дженни не окажется на улице.

Бас подождал еще немного, чтобы утвердиться в решении, и наконец объявил о своих планах.

– Поеду, пожалуй, в Кливленд, – сказал он как-то вечером матери, когда та готовила ужин.

– Зачем? – спросила она, неуверенно подняв на него взгляд. Она испугалась, что Бас хочет ее бросить.

– Думаю, там для меня найдется работа. В этом чертовом городишке нам оставаться не нужно.

– Перестань чертыхаться, – упрекнула она его.

– Ну да, я знаю, – ответил он, – но тут любой начнет. Никогда нам здесь удачи не было. Я поеду первым, а если у меня что-то получится, смогу забрать и остальных. Куда лучше оказаться там, где нас никто не знает. Здесь надеяться не на что.

Миссис Герхардт слушала его, и в ее сердце зародилась могучая надежда, что их жалкую жизнь и вправду удастся изменить к лучшему. Только бы у Баса получилось! Если он поедет, найдет работу и сумеет ей помогать, как и подобает сильному и умному сыну, будет просто замечательно. Сейчас стремнина жизни несла их к ужасной беде. Хоть бы что-то удалось переменить…

– Думаешь, у тебя выйдет найти работу? – заинтересованно спросила она.

– Должно, – сказал он. – Не было еще такого, чтобы я просился на работу и меня не взяли. Туда из знакомых кое-кто переехал, и все у них в порядке. Взять хотя бы Миллеров.

Сунув руки в карманы, он выглянул в окно и спросил:

– А вы тут сможете продержаться, пока я там не устроился?

– Сможем, наверное, – ответила она. – Папа на работу уехал, а у нас есть деньги от… от… – Стыдясь сложившихся обстоятельств, она не решалась назвать источник.

– Ну да, знаю, – мрачно кивнул Бас.

– До осени за дом платить не нужно, а потом от него все равно отказываться, – добавила она. Речь шла о платеже по кредиту, который приходился на сентябрь – о том, чтобы на него наскрести, и речи не было. – Если мы до тех пор успеем съехать, то должны продержаться.

– Я готов, – решительно сказал Бас. – Поеду.

Соответственно, в конце месяца он уволился и на следующий же день уехал в Кливленд.

Глава X

События дальнейших дней применительно к Дженни относятся к той разновидности, о которой современная мораль согласилась не упоминать. Заданные матерью-природой процессы, искусная мудрость той великой силы, что работает и творит в тиши и во тьме, – все это в свете устоявшейся точки зрения индивидов, которых та сила и породила, считается крайне отвратительным. «Разве можно, – спрашиваем мы себя, – ожидать какого-то добра от мыслей о столь малоприятном действии?» И мы отворачиваемся от создания жизни, словно это последнее дело, в интересе к которому можно позволить себе открыто признаться.

Удивительно, что подобные чувства способны появиться в мире, сама сущность которого заключена в размножении, в том великом процессе, что требует двоих, и где ветер, вода, почва и свет равно служат процветанию всего того, что мы собой являем. Притом что не только мы, но и вся земля движима брачными страстями, и все земное пришло к существованию одной и той же общей тропой, заметна смехотворная тенденция закрывать глаза и отворачиваться, как будто в методах природы заключено что-то нечистое. «Зачат в беззаконии и рожден во грехе» – лишь противоестественная интерпретация, данная дошедшими в своей религии до крайностей, но мир самим своим молчанием соглашается с этой поразительно извращенной формулой.

Разумеется, в таком настроении есть нечто предельно неправильное. Учения философов и открытия биологов должны находить больше практического применения в повседневных суждениях человека. Отвратительных процессов и противоестественных положений не существует. Случайное отклонение от некоторой общественной практики – еще не грех. Напротив, сожалеть или возмущаться следует безразличию к положенным обязанностям, невежеству в той высочайшей мудрости, что охраняет плод любого зачатия и заботится о его процветании. Ни одно несчастное земное дитя, оказавшееся в плену слепого случая и тем самым сошедшее с предписанного человеческим обычаем пути, не может быть виновно в столь глубокой непристойности, которую общественные настроения с неизбежностью ему приписывают.

И однако Дженни, никому не желавшей зла, предстояло теперь сделаться свидетельницей несправедливых интерпретаций того чуда природы, которое, если бы не вмешательство смерти или возможная перемена настроений мужчины, все почитали бы за священное и идеальное исполнение одной из важнейших жизненных обязанностей. Пусть сама она и не могла понять, чем это отличается от всех прочих естественных процессов, действия всех окружающих заставляли ее чувствовать, что удел ее отныне – унижение, грех – ее основа и суть. Ласку, внимание, заботу – все то, что завтра от нее потребуют по отношению к собственному ребенку, – в ней самой сейчас едва ли не пытались затушить. На зарождающуюся и совершенно необходимую любовь смотрели чуть ли не как на зло. Ей следовало презирать себя, презирать все то, что в более развитом обществе считается наиболее святым и благословенным.

Мы, впрочем, живем в обществе крайне жестоком, и на фоне его громогласных и помпезных речений умеренный и тихий голос сочувствия кажется напрасным и бесполезным. Человек способен оглянуться вокруг и среди многочисленных законов природы прочесть чудесный призыв к товариществу – но он лишь мечется под ногами у случая, в тисках обстоятельств, и его безразличие, непонимание, эгоизм нередко обращают радости его жизни в юдоль отчаяния. Ветры шепчут, что природу интересует сумма, а не отдельные индивиды, воды учат, что никого невозможно лишить ее даров. Красота, прелесть и свет отмеряются столь полной мерой, что любой в состоянии усвоить урок вечной щедрости, и однако незрячий человек в гордыне своего ограниченного суждения хватает своего брата за горло, требует от него до последней буквы подчиниться порядку или обычаю, а если тот не может или не желает, волочит его, беспомощного и умоляющего, в тюрьму или на виселицу.

Дженни, вовсе не проявлявшая нежелания и бывшая лишь беспомощной жертвой, оказалась теперь под прицелом этих неспособных рассуждать элементов общества, судей тех, кто не судит, обвинителей тех, кто не обвиняет. Пусть речь не шла, как несколько веков назад, о виселице или тюрьме, невежество и бездействие окружающих не позволяли им видеть ничего, кроме отвратительного и преднамеренного нарушения общественного порядка, наказанием которому полагается остракизм. Все, что она могла сейчас делать, это спрятаться и укрыться, опускать глаза перед жгущими или попрекающими взглядами, молча все переносить, а когда настанет время, послужить выразительным примером того, к чему ведет грех.

Однако возблагодарим небеса за то, что в естественной невинности доброго сердца нет места ни пониманию жалких предубеждений общества, ни упрекам судьбе. Даже сделавшись мишенью для шуточек и обвинений, сердце, способное к широкому восприятию, мелочей не замечает. Так что сердце Дженни не было сейчас исполнено слез и самоуничижения, эгоистичных сожалений и ненужного раскаяния. Да, в нем была печаль, но очень мягкая, некоторая неуверенность и ожидания, из-за которых ее глаза иной раз наполнялись слезами.

Вам наверняка доводилось слушать зов голубки в одинокой неподвижности лета, доводилось натыкаться на неведомый ручеек, булькающий и журчащий там, где ни одно ухо его не услышит. Среди снега и прелой листвы распускает свои простые цветы хрупкий подснежник, откликаясь на неслышный небесный зов. Таков же и цветок женственности.

Дженни осталась одна, но была, подобно голубке, нежным голосом в летнем лесу. Занимаясь домашними обязанностями, она была готова безропотно ожидать свершения того процесса, для которого являлась, если разобраться, не более чем жертвенной утварью. Когда работы по дому было немного, она могла сидеть в тихом раздумье, словно в трансе перед чудом жизни. Когда требовалось много помогать матери, она иной раз ловила себя на том, что негромко напевает, поскольку радость от труда мысленно уносила ее прочь. И она всегда была готова встретить будущее с чистосердечным желанием постараться все исправить.

Неспособным понять подобные настроения в той, кто не защищена обычаем, не живет в уютном доме, окруженная любовью и заботой мужа, следует заново объяснить, что мы не имеем здесь дела с обыденным характером. Носителям последнего – привычно мелким натурам, пусть даже пользующимся общественными советом и помощью – свойственно рассматривать подобную ситуацию как страшную и исполненную опасности. Со стороны природы не слишком-то вежливо вообще позволять подобным женщинам зачатие. Натуры более широкие и зрелые рады материнству, видя в нем великую возможность продолжить свой род, находят радость и удовлетворение в служении столь выдающейся цели.

Дженни, возрастом совсем еще дитя, уже почти стала женщиной физически и мысленно, однако не успела пока прийти к выводам о жизни и своем в ней месте. Она еще не осознала своих способностей и своей самодостаточности по той простой причине, что ей до сих пор еще буквальным образом не приходилось думать и действовать от собственного имени. Да, бывало, что по некоторым мелким вопросам от нее требовалось принимать решения, но если уж такое случалось, то и решения зачастую были достойными. То значительное событие, которое и стало причиной ее нынешнего положения, с определенной точки зрения подтвердило ее личные достоинства. Оно доказало ее храбрость, силу ее сострадания, готовность на жертвы ради того, что казалось ей достойным делом. Неожиданными же последствиями, взвалившими на нее еще более тяжкую и неподъемную ношу, Дженни была обязана тому, что чувство самосохранения в ней не успело сравняться в силе с эмоциями. Иной раз ожидание ребенка вызывало в ней лишь испуг и замешательство, поскольку она опасалась, что со временем дитя начнет ее упрекать, но рядом одновременно всегда было спасительное ощущение справедливости жизни, которая не позволит ей окончательно пасть. Образ мыслей не позволял ей считать всех людей намеренно жестокими. Душу ее пронизывали неясные думы о сочувствии и святой доброте. Жизнь в своих наихудших и наилучших проявлениях оставалась замечательной – как и всегда. Разве могла она, внешне столь прекрасная, порождать лишь жестокость и ужас?

Мысли эти пришли к ней не сразу, но на протяжении нескольких месяцев, пока она наблюдала и ждала. Быть матерью замечательно, пусть даже от семьи отвернулись все, кроме налоговых агентов и семейного доктора. Она чувствовала, что будет любить ребенка, что станет ему, если жизнь позволит, хорошей матерью. Проблема заключалась в том, что именно ей позволит жизнь.

Заняться было чем – шить детскую одежду, вести себя скрытно, соблюдать особые предписания касательно диеты и гигиены. Одним из ее страхов было неожиданное возвращение Герхардта, чего, однако, не случилось. Призвали на консультацию пожилого доктора, лечившего различных членов семейства Герхардт от многочисленных болячек, и он дал разумные и полезные советы. Несмотря на лютеранское воспитание, обширная и добросердечная медицинская практика привела доктора Эллвангера к заключению – на свете много всего, что не снилось ни нашим мудрецам, ни тем паче нашим соседям.

– Вот оно как, – заметил он миссис Герхардт, когда та с волнением призналась ему, в чем на сей раз дело. – Ну, не переживайте. Такое случается куда чаще, чем вы думаете. Знай вы о жизни и о своих соседях столько, сколько знаю я, вы бы сейчас не плакали. В редком семействе из тех, что я посещаю, чего-нибудь не происходит. С вашей дочкой все будет в порядке. Она у вас очень здоровая. Когда родит, уедет куда-нибудь, и никто там о ней ничего не подумает. А что вам до соседских разговоров? Дело не такое исключительное, как вам кажется.

Миссис Герхардт расцвела. Доктор так мудр! Его слова придали ей немного храбрости. Что до Дженни, она слушала советы доктора внимательно и без испуга. Она хотела, чтобы все прошло хорошо, не столько ради себя, сколько ради ребенка, и с готовностью выполняла все, что скажут. Доктор полюбопытствовал, кто отец, и, узнав, округлил глаза.

– Ого! – заметил он. – Умницей будет. Девочка, я полагаю.

Судил он по определенной форме спинных мускулов, которая в данный период беременности служила для него безошибочным знаком.

– Не беспокойся, – добавил он, – трудно не будет. Ты девушка сильная.

Поскольку доктор был добряк, он пытался всевозможными способами приободрить несчастное семейство.

Он оказался прав. Настал тот час, когда вся необходимая подготовка завершилась и младенец появился на свет. Принимал роды доктор Эллвангер, а помогала ему взволнованная мать, которая, сама родив шестерых, отлично знала, что делать. Все прошло без осложнений, и при первом же крике, которым сопровождалось появление новорожденного, в Дженни пробудилась могучая, отныне включающая в себя все ее обязанности, тяга к ребенку. Ее дитя! Слабое и хрупкое – девочка, как и предсказывал доктор Эллвангер, – и ребенку требовалась ее забота. Когда младенца обмыли и спеленали, она поднесла его к груди с чувством огромной радости и удовлетворения. Ее ребенок, ее девочка. Она хотела жить ради нее, быть способной работать ради нее и даже в своей нынешней слабости радовалась тому, какой может быть сильной. Доктор Эллвангер предсказал быстрое восстановление после родов и снова не ошибся. Он полагал, что более двух недель ей в постели оставаться не придется. В действительности через десять дней Дженни уже была на ногах, столь же здоровая и жизнерадостная, что и прежде. Врожденных сил и изобилия молока в ней было в самый раз для идеальной матери.

В последующие месяцы младенца окружили всевозможной заботой. С оставленными Брандером деньгами не нужно было беспокоиться о том, где взять необходимую детскую одежду, а могучий материнский инстинкт гарантировал, что и с уходом за девочкой все будет хорошо. Дети, если не считать давно уже уехавшего Баса, были еще слишком малы, чтобы все понимать, так что им рассказали историю, как Дженни вышла замуж за сенатора Брандера, который вскоре умер. До родов они даже не знали, что будет ребенок. Основной причиной для беспокойства Дженни были ее мать и младшие братья и сестры, вынужденные в столь юном возрасте жить в атмосфере трагедии. Миссис Герхардт опасалась соседей, поскольку те внимательно за всем наблюдали и, по сути, знали все. Дженни никогда бы не осмелилась противостоять этим местным настроениям, если бы не советы Баса. Тот, устроившись в Кливленде на работу задолго до ее родов, написал, что, когда все закончится и к ней вернутся силы, Дженни вместе со всем семейством стоит попробовать начать все заново. Жизнь там ключом бьет. Какая разница, что было прежде? Уехав, они позабудут о соседях, а Дженни сможет найти работу. Так что Дженни пока осталась дома.

Глава XI

Поразительно, с какой скоростью факты способны завладеть неоперившимся сознанием и как новая фаза жизни способна породить иллюзию нового и совершенно иного общества.

Не успел Бас оказаться в Кливленде, как восхищения быстро растущим городом хватило, чтобы полностью восстановить его душевное равновесие и вызвать в нем иллюзии будущей радости и поправки дел для себя и семейства. «Вот бы им приехать сюда, – думал он. – Вот бы им найти здесь работу и жить припеваючи». Здесь ничто не свидетельствовало о недавних невзгодах, не было знакомых, одно присутствие которых при случайной встрече способно напомнить о прошлом. Повсюду кипела деловая активность. Стоит повернуть за угол, и сразу забываешь о былом. Любой квартал – новый мир.

Приехав сюда, Бас быстро огляделся, вскоре нашел место в табачной лавке и уже через несколько недель работы начал писать домой письма, в которых излагал свои ободряющие идеи. Дженни следует приехать при первой возможности, а как только она найдет работу, за ней могут последовать и остальные. Занятий для девушек ее возраста более чем достаточно. Какое-то время она может пожить вместе с братом, или же за пятнадцать долларов в месяц они могли бы снять один из коттеджей, что он видел. Здесь отличные универмаги, где можно купить в рассрочку на льготных условиях все для небольшого домика. Мать, если приедет, будет заниматься домашним хозяйством. Они окажутся в новой, свежей атмосфере, где о них никто не знает и не примется болтать. Жизнь, что называется, можно начать заново. Они станут приличной, почтенной, даже процветающей семьей.

Переполненный этими надеждами и блеском новой обстановки и нового окружения, неизбежно завладевшими его не особо изощренным умом, Бас написал последнее письмо, предлагая Дженни приехать немедленно. Девочке тогда как раз исполнилось шесть месяцев. Здесь есть театры, писал он, и великолепные улицы. Плавающие по озерам корабли причаливают в самом центре города. Сам город замечательный и очень быстро растет. Новая жизнь казалась ему невероятно привлекательной.

На мать, Дженни и прочих членов семьи все это произвело феноменальное впечатление. Миссис Герхардт, давно измученная жалким положением, к которому привела совершенная Дженни ошибка, выступила за то, чтобы немедленно принять меры по исполнению этого плана. Ее врожденный темперамент был столь жизнерадостным, что она позволила блеску Кливленда всецело себя увлечь и уже видела исполненными собственные мечты не только о приличном доме, но и о процветании детей. «Работа непременно найдется», – повторяла она. Бас прав. Она всегда уговаривала Герхардта перебраться в большой город, но тот отказывался. Теперь появилась необходимость, так что они уедут и заживут лучше, чем когда-либо. Толпы, звонки трамваев, веселье, о котором писал Бас, упоминая театры и великолепные улицы, меблированные дома и тому подобное – все находило в ней отклик, а добиться всего этого, казалось, можно было одним лишь переездом. Нужно лишь начать, а все остальное само приложится.

Дженни была не менее оптимистична. Миссис Герхардт обещала переговорить с мужем, и если он не будет против, то они поедут, а он со временем за ними последует. Она знала, что он не станет возражать против обустройства, которое позволит детям впоследствии зарабатывать себе на жизнь. Хотя, несомненно, откажется бросать нынешнюю должность, приносящую десять долларов в неделю, ради работы в Кливленде, которая неизвестно еще найдется ли. Но если у них все пойдет хорошо, а он свою работу потеряет, то тоже приедет. В этом она не сомневалась.

Ее идеи оказались в полном согласии с фактами. Как только Герхардт прочитал письмо, написанное Джорджем под диктовку матери, он немедленно ответил, что бросать работу ему не стоит, но, если Бас видит для них перспективы, наверное, лучше ехать. Столь охотно он согласился с этим планом по той единственной причине, что был погружен в заботы о поддержке семьи и о выплате уже просроченных долгов. Каждую неделю Герхардт откладывал пять долларов из жалованья, чтобы отправить их почтой жене. Три доллара он платил за пропитание – жилье туда не входило, пятьдесят центов оставлял на расходы, церковный сбор, немного табака и изредка кружку пива. Доллар пятьдесят он откладывал в небольшую стальную копилку в качестве скудного запаса на черный день. Спал он в комнатушке в самом углу верхнего этажа фабрики, где работал, получив на то разрешение после встречи с владельцем, на которого произвели впечатление его честность и его качества как сторожа. Он поднимался туда, просидев один на ступенях фабрики в полузаброшенном районе до девяти вечера, и там, среди сочащихся снизу запахов машин, завершал свой одинокий день тем, что читал немецкую газету, размышлял, сложив на груди руки, становился на колени рядом с открытым в ночную тьму окном для молитвы и наконец молча растягивался на койке. Дни были длинными, перспективы мутными. И однако он со всем почтением вздымал к небесам руки в своей вере в Господа, моля, чтобы тот простил ему грехи, даровал несколько лет спокойствия, позволил снова стать прежним и вернуться к счастливой семейной жизни.

Здесь, на верхнем этаже, с трудом складывая буквы в слова, он и написал в письме, что они могут ехать. Будет неплохо, если Джордж найдет работу.

Результатом стало еще более возросшее возбуждение семейства. Детьми овладело сильнейшее нетерпение и желание ехать, их манили райские чудеса мира, где они еще никогда не бывали. Миссис Герхардт разделяла их чувства, пусть и не столь активно, и когда от Баса, в переписке с которым согласовывались все условия, пришло последнее письмо со словами, что он ждет приезда Дженни, оказалась едва способна себя сдержать.

– Поезжай, – сказала она, – а как уедешь, то и я начну готовиться.

Она знала, что ничего еще не решено окончательно и что все зависит от того, найдет ли Дженни работу, но не могла не чувствовать, что поток событий затягивает их в большой город, почти что вне зависимости от их воли. Оставить позади прежние заботы и неприятности, поскольку переезд это и означал, было для миссис Герхардт величайшей радостью. Перспектива сбросить старую кожу и двинуться к новым возможностям захватила ее, как захватила бы всякое сердце. Она была счастлива так, словно все ее беды уже остались позади – более того, словно их никогда и не было. Предвкушение и ожидания развеяли туман неуверенности и грусти, вновь создали для нее исполненный счастья мир.

Когда для Дженни настал час отъезда, вся семья пришла в крайнее возбуждение.

– А ты скоро-скоро нас уже позовешь? – не в первый раз повторила Марта.

– Скажи Басу, чтоб поторапливался, – настаивал Джордж.

– Я хочу в Кливленд, я хочу в Кливленд, – напевала тем временем Вероника себе под нос.

– Слышали вы ее? – воскликнул Джордж исполненным сарказма голосом.

– Ой, ну тебя, – обиделась Вероника.

Однако, когда наконец настало время расстаться, Дженни потребовались все ее силы, чтобы перенести прощание. Пусть даже все делалось ради того, чтобы им снова оказаться вместе, только в лучших условиях, она не могла не грустить. Свою шестимесячную малышку ей пришлось оставить. Огромный мир был для нее неизведанной территорией. Она побаивалась.

– Не беспокойся, мама. – Ей едва хватило храбрости для этих слов. – Я справлюсь. Как только приеду, напишу. Скоро уже увидимся.

Но стоило ей в последний раз склониться над дочкой, как вся храбрость исчезла, будто задули лампу, и поспешно произнесенные миссис Герхардт ободряющие слова пропали втуне. Нагнувшись над колыбелью, где спала малышка, она вглядывалась в ее личико со страстной материнской любовью.

– Кто тут такая хорошенькая, – проворковала Дженни.

Затем она подхватила дитя на руки и прижала к груди, уткнувшись лицом в маленькое тельце. Миссис Герхардт увидела, что дочь дрожит и трясется.

– Хватит тебе, – сказала она утешающе, – так ведь нельзя. С ней все будет в порядке, я за всем присмотрю. Коли ты так себя будешь вести, лучше тебе вообще не ехать.

Сказав это, она отвернулась, поскольку голос ее тоже был готов дрогнуть.

Дженни подняла свои синие глаза и со слезами передала малышку матери.

– Ничего не могу поделать, – отозвалась она, одновременно и плача, и улыбаясь.

Еще раз поспешно расцеловав сначала мать, потом детей, она заторопилась наружу.

Пройдя немного по улице вместе с Джорджем, она оглянулась и храбро помахала рукой. Миссис Герхардт махнула в ответ, обратив внимание, сколь более женственно та сейчас выглядит. Им пришлось потратить некоторую сумму на новую одежду для поездки. Дженни остановила выбор на скромном коричневом костюмчике из магазина готового платья, который хорошо подошел по размеру. Сейчас на ней была юбка от костюма с белой блузкой и матросская шапочка с белой вуалью, которую можно было при необходимости опустить на лицо. Она отходила все дальше и дальше, миссис Герхардт с любовью смотрела ей вслед, и когда Дженни наконец пропала из виду, ласково произнесла сквозь слезы:

– Красивая какая!

Глава XII

Вскоре сами собой определились и прочие условия семейного переезда. Встретив Дженни на вокзале, Бас сразу же начал объяснять ей положение дел, из которого вытекала и окончательная организация всего остального в соответствии с планом. Ей предстояло найти работу.

– Это – в первую очередь, – сказал он, а тем временем суматоха звуков и красок, которой ее приветствовал огромный город, оглушила Дженни, почти что парализовав все ее чувства. – Найди хоть какую-то работу. Неважно какую, лишь бы была. Даже если ты будешь получать всего три-четыре доллара в неделю, на жилье хватит. С тем, что будет потом зарабатывать Джордж, и с деньгами от папаши мы вполне проживем. И куда лучше, чем в той дыре, – заключил он.

– Да, – неуверенно произнесла Дженни, поскольку ее сознание пребывало под гипнозом окружающих ее картин новой жизни, и она никаким усилием не могла сконцентрировать мысли на предмете обсуждения. – Мне понятно. Что-нибудь найду.

Теперь она была намного старше, если и не возрастом, то в понимании вещей. Тяжкое испытание, через которое она совсем недавно прошла, пробудило в ней более ясное осознание своих жизненных обязанностей. Она все время думала о своей матери – о ней и о детях. Прежде младшеньких Дженни лишь развлекала и наставляла, теперь же они сделались для нее предметом пристальной заботы. Появится ли у Марты и Вероники больше возможностей в жизни, чем было у нее? Им надо получше одеваться. В тот тяжелый период, когда она вся отдалась раздумьям и рассуждениям о собственной судьбе, ей стало ясно, что детям нужно заводить побольше друзей, а еще расширять свой кругозор и чего-то для себя добиваться. Не раз и не два она повторяла матери:

– Будет очень жаль, если им придется бросить школу раньше, чем они подрастут и сумеют выбрать для себя занятие.

Теперь, ступив на порог большого мира, где, как она надеялась, им предстояло найти лучшую жизнь, Дженни вдруг почувствовала себя очень слабой. Столкнувшись с необходимостью сделать усилие, которое потребовал от нее этот огромный мир, она ощутила некоторую неуверенность. Работать, искать работу, уже завтра. Она честно попытается, но получится ли у нее?

Кливленд, как и любой растущий город того времени, был переполнен желающими найти работу. Здесь постоянно возникали новые предприятия, но тех, кто хотел бы занять вновь открывшиеся должности, было всякий раз более чем достаточно. Появившийся в городе чужак вполне мог в первый же день заполучить незначительную работу почти что любого рода, однако мог с тем же успехом, если был не столь усерден, без толку бродить в поисках занятия неделями и даже месяцами. При поиске сравнительно несложной работы, а Дженни умела делать только такую, требовалось спрашивать о ней, где только возможно, что означало очень много ходить пешком и уставать, а подобная усталость почти неизменно влекла бы за собой упадок духа. Бас посоветовал ей начать с лавок и универмагов. Фабрики и прочие варианты следовало оставить на потом.

– Если тебе покажется, что где-то есть хоть какой-то шанс получить работу, – предостерег он ее, – не проходи мимо. Сразу узнавай.

– И что мне им сказать? – нервно спросила Дженни.

– Скажи, что ищешь работу. Готова начать с чего угодно.

Успокоенная этим бодрым описанием ситуации от того, кто сам вполне справился, она сразу же отправилась на поиски, но встретила довольно холодный прием. Куда бы она ни зашла, похоже, никто нигде не требовался. Она спрашивала в магазинах, на фабриках, в небольших мастерских, вытянувшихся рядами вдоль проезжих дорог, но везде встречала отказ. В качестве последнего шанса она обратилась к работе по дому, пусть даже раньше надеялась на что-то получше, и, изучив объявления в газетах, выбрала четыре варианта с наиболее многообещающими адресами. Туда она и решила обратиться. По первому из адресов работницу уже наняли, но открывшей ей дверь женщине Дженни так понравилась, что та пригласила ее войти и расспросила о том, что она умеет делать.

– Жаль, что вы не зашли чуть раньше, – сказала она. – Вы мне нравитесь больше той девушки, которую я успела взять. На всякий случай оставьте свой адрес.

Дженни вышла на улицу, улыбаясь оказанному приему. Выглядела она уже не такой юной, как до недавних переживаний, зато чуть более резкие очертания скул и немного запавшие глаза лишь подчеркнули ее тонкий и мечтательный облик. Она также могла служить образцом аккуратности. Платье, вычищенное и отглаженное перед самым выходом из дома, делало ее свежей и привлекательной для взгляда. Ей все еще предстояло стать повыше ростом, однако внешним видом и умом она уже выглядела лет на двадцать. Лучше всего был ее врожденный солнечный характер, который, несмотря на все заботы и лишения, придавал ей веселый вид. Любая хозяйка, которой требовалась служанка или помощница по дому, с радостью ее бы взяла.

Вторым адресом оказался большой особняк на Юклид-авеню. Когда Дженни его увидела, он показался ей слишком уж роскошным для тех услуг, что она могла предложить, но, забравшись столь далеко, она решила не отступать. Встретивший ее в дверях слуга велел немного обождать и в конце концов провел Дженни в будуар хозяйки на втором этаже. Последняя, по имени миссис Брейсбридж, довольно холодная, но по-модному привлекательная брюнетка, неплохо разбиралась в женщинах, и новая соискательница произвела на нее впечатление вполне благоприятное. Более того, при всей своей холодности она была очарована и пришла к решению, что, если Дженни умеет достаточно, она хотела бы иметь такую в качестве служанки. Немного с ней побеседовав, она решила, что попробовать стоит.

– Я буду платить вам четыре доллара в неделю, спать, если желаете, можете здесь.

Дженни запротестовала, сказав, что она живет с братом и что вскоре приезжает вся семья.

– Ну, дело ваше, – ответила хозяйка. – Можете жить, где вам угодно. Только не опаздывать!

Она пожелала, чтобы Дженни осталась и сегодня же приступила к обязанностям, та согласилась. Миссис Брейсбридж выдала ей очень милые чепец и фартук и потратила какое-то время на инструкции. В основном Дженни предстояло обслуживать саму хозяйку: расчесывать ей волосы, помогать одеться, при необходимости отвечать на дверной звонок и подавать на стол (хотя для этого имелся слуга), а также выполнять прочие ее поручения. Самой будущей служанке миссис Брейсбридж показалась несколько жесткой и формальной, при этом Дженни понравилась ее решительность, как и явная способность работодательницы добиваться своего.

В восемь вечера Дженни отпустили, и она вышла из особняка, не переставая дивиться красоте и порядку во всем, что она видела. Властный и уверенный характер мужа хозяйки (строгого, умного и приятного на вид мужчины лет пятидесяти, который вернулся домой к семи) ее чуть не перепугал. Она не понимала, будет ли от нее в таком доме хоть какая-то польза, и не переставала поражаться столь удачному началу. Хозяйка велела ей почистить свои драгоценности и украшения будуара, и Дженни, работая безотрывно и со всем усердием, даже не успела закончить все до ухода. Она заторопилась в квартирку брата, довольная, что способна похвалиться успехом. Теперь и мать может приехать в Кливленд. Теперь она снова воссоединится с дочкой. Теперь они и вправду смогут начать новую жизнь, которая окажется куда лучше, приятней и веселей всего того, что было прежде.

Последовавший за этой небольшой, по существу, удачей радостный подъем продлился не один день. По совету Баса Дженни написала матери, чтобы та приезжала, и через неделю или около того они подыскали дом. Миссис Герхардт взялась за упаковку и отправку мебели и, когда это стало возможно, объявила дату отъезда из Коламбуса. Провожать ее никто не пришел. Джордж и прочие дети положили все свои силы на сборы и на присмотр за младенцем, и вот сейчас, когда единственный фургон с мебелью отправился на грузовой вокзал, а посыльный забрал сундук, также единственный, миссис Герхардт стояла в их прежнем опустевшем домике и плакала. С логической точки зрения горе обо всем здесь пережитом, которому теперь предстояло остаться позади, причиной слез служить не могло, вот только чувства тоньше рассудка. Что-то на них повлияло – может быть, отдельные радости, какие-то успевшие сгладиться горести, время, возраст или тот факт, что жизнь с ее привязанностями потихоньку уходит.

– Не плачь, мама, – потянул ее за рукав Джордж.

– Не могу удержаться, – ответила она.

Постепенно миссис Герхардт успокоилась, даже чуть улыбнулась, проверила ленточки своего скромного капора, забрала у Марты малышку и, велев четверым детям следовать за ней, отправилась к поезду.

Удивительное дело, как изменяются и переменяются наши настроения. На вокзале ею вновь овладела любовь в жизни, вспыхнула новая надежда. Через несколько минут подадут поезд. Через несколько часов она окажется в Кливленде, рядом с Дженни и Басом. Дженни нашла работу, Бас тоже хорошо устроен. Может быть, что-то найдется и для Джорджа, или ему даже не потребуется так рано бросать образование. Будет видно. Другие дети, вероятно, обзаведутся приличной одеждой и пойдут в школу. Каким райским местом станет земля, если только у них все теперь будет хорошо.

Миссис Герхардт всегда страстно мечтала о приличном доме. Солидная мебель с аккуратной обивкой, толстый мягкий ковер теплого, радующего глаз оттенка, множество стульев и кушеток, картины на стенах, гостиная с пианино нередко отчетливо являлись перед ее глазами и столь же часто исчезали при виде окружающей нищеты. Но она не отчаивалась. Может быть, однажды, еще при ее жизни, все это у нее появится и она будет счастлива. Ее нынешние чувства были окрашены перспективой того, что давнишняя надежда наконец осуществится.

По прибытии в Кливленд чувства эти еще более ободрились при виде радостного лица Дженни. Бас заверил мать, что все будет хорошо. Он отвел их в дом, объясняя Джорджу дорогу, чтобы тот мог вернуться на вокзал и позаботиться о грузе. У миссис Герхардт оставалось пятьдесят долларов тех денег, которые сенатор Брандер оставил Дженни: достаточно, чтобы прикупить в рассрочку еще немного мебели. Бас уже оплатил аренду жилья за месяц, а Дженни за последние несколько вечеров навела в новом доме идеальную чистоту, отмыв все полы и окна. Сейчас, с наступлением первых сумерек, у них имелось два новых матраса с одеялами, расстеленными на чистом полу, новая лампа, купленная в магазине неподалеку, ящик, который Дженни одолжила в соседней лавке для мытья окон и на котором миссис Герхардт могла сидеть, а также колбаса и хлеб, которых должно было хватить до утра. Они разговаривали до девяти вечера, строя планы на будущее, а после все, кроме Дженни и ее матери, отправились спать. Они же продолжали беседовать вдвоем, и ответственность теперь лежала на плечах дочери. Миссис Герхардт уже почувствовала, что в чем-то от нее зависит.

В подробности окончательной расстановки мебели здесь вдаваться не стоит. Неделю спустя все в доме было обустроено, появилось с полдюжины новых предметов мебели, новый ковер и кое-какая утварь, которой в противном случае до крайности недоставало бы на кухне. Сильней всего была нужда в новой кухонной плите, что сильно увеличило расходы. Когда все наладилось, миссис Герхардт стала кормить и обслуживать уходящих на работу Баса и Дженни. Джорджа Бас тоже отправил искать заработок. Дженни и ее матери его решение казалось страшно несправедливым, но они не знали, чем тут помочь.