ДАО ДЭ цзин ЛАО-цзы. Растолкования Великого Пекинеса. Сутра Сердца Праджняпарамиты бесплатное чтение

老子

道德經

Л А О – Ц З Ы

ДАО ДЭ ЦЗИН

ВЕЛИКИЙ ПЕКИНЕС

Т О Л К О В А Н И Я

ДЛЯ

ДОМОХОЗЯЕК

Благие повизгивания антинаучного содержания

КНИЖКА ТРЕТЬЯ

(ГЛАВЫ 22, 24 – 29, 33, 38 – 40)

Посвящается

Великим Пекинесам Ян Чжу-цзы и Чун Чун-цзы,

истинным друзьям и наставникам.

Записано со слов Великого Пекинеса Ян Чжу-цзы с безразлично-молчаливого благословения Великого Пекинеса Чун Чун-цзы в год плодовитой свиньи – 2007 от рождения Иисуса Христа

(16. 02. 2007 – ……… )

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Схимники-огородники:

ЯН ЧЖУ-цзы,

Великий Пекинес, живое воплощение льва Бодхисаттвы Манджушри. Древнекитайцы вывели эту бесстрашную собачку, скрестив маленькую обезьянку с могучим «царем зверей». Великий Будда, созерцая сей смелый эксперимент, несомненно, возрадовался его результату. Прикоснувшись ко лбу новорожденного «львенка», Победитель Смерти оставил на нем темное пятнышко (палец Будды), из века в век украшающее всех его мудропушистых потомков.

КОСТЯ,

вольнопасущийся мудрокот, хитрый, но белоснежный, Рыцарь сонного царства, Мастер Дхьяны.

ПИ-ПУ,

вислоухий кролик, мудронаивный, но беспредельно отважный, Рыцарь морковки и капустного листа, Мастер Дхьяны.

НЕРАЗУМНЫЙ,

слуга Великого Пекинеса, его послушный ученик и благоговейный почитатель.

Соседские КУРЫ,

террористически мыслящие птицы, дерзко и сквозь дырку в заборе совершающие набеги на суверенные грядки схимников-огородников.

Вальяжные УТКИ с другого конца деревни.

ДОМОХОЗЯЙКИ всех мастей, конфессий и кулинарных склонностей.

Место действия: огород схимников.

ЦЕЛИ и ЗАДАЧИ

Благороднейшей целью настоящего повествования Великий Пекинес полагает ее полное отсутствие. Наиглавнейшей же задачей Мудропушистый считает выражение глубочайшего уважения всем, кто стучался в Небесные Двери, а особенно тем, кому они с радостью приоткрылись.

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Вдумчивым домохозяйкам уж точно известно, что фундаментальную Реальность нельзя зафиксировать ни мыслью, ни словом, ни печатью в паспорте. Знание о Дао в любом случае иллюзия. И хотя знание об этом есть иллюзия еще большая, потомкам Адама и Евы, в чьих сердцах пылает божественное пламя Истины, не остается ничего иного, как снова и опять идти в этом знании до его обманчивого предела. Вот и Лао-цзы, беззаботно нарушая собственную заповедь (Кто понимает это, не говорит об этом (гл.56)), оставляет хранителю пограничного перевала книгу в пять тысяч иероглифов про безымянное Дао. Вот и Будда Шакьямуни щедро одаривает человечество тремя корзинами текстов, посвященных недуальной Дхарме, которую никакое знание отразить, в принципе, не способно. Очевидно, вопрос всех вопросов не в том, что Дао нельзя «ухватить» условными представлениями, а в том, как близко можно «подобраться» к нему с их помощью. Ведь эго-мышление вполне в состоянии вплотную подойти к своим собственным границам, а при избытке в сердце-уме отваги и искренности, перешагнуть их, пустившись в плавание по бескрайнему океану Великой Пустоты. Обретя в этом странствии опыт отсутствия опыта, сие «отсутствие» всегда найдет способ собственного выражения, и тот, кто сподобился «претерпеть» в своем организме столь восхитительную трансформацию, имеет полное право оставить свои «пять тысяч иероглифов» на пограничном перевале между жизнью и смертью.

Философствовать о Дао – занятие благородное, но прямое Видение (с большой буквы) Дао-реальности в сравнении с любой философией, что свежая осетрина по отношению ко всем остальным ее несъедобным состояниям. Козьма Прутков, весело заявив, что «никто не обнимет необъятного», был совершенно прав – двойственному сознанию осмыслить Дао-тождество, что шоколадному зайцу вырастить на своей пушистой голове ветвистые оленьи рога (Сутра Помоста). Тем не менее, нерушимый принцип божественной Неопределенности никогда не затворяет Небесную Дверь в «райские кущи». Спонтанный фазовый переход сознания двуногих зверюшек от эгоистической обособленности к светоносному Дао-единству возможен в любую погоду. Будда Шакьямуни, Лао-цзы, Иисус Христос, Бодхидхарма и тысячи других неизвестных, но не менее самоотверженных искателей Истины на собственном примере убедительно продемонстрировали реализацию этой восхитительной возможности.

Впервые иероглиф «дао» встречается в «Шу цзин» – «Каноне документов», посвященном событиям третьего-второго тысячелетия до нашей эры, где с его помощью повествуется о направлении реки в нужное русло при строительстве канала. Также считается, что изначально этот иероглиф использовался древними астрономами и астрологами для описания движения звезд в небесных сферах. Однако звезды никуда не ходят. Их путь по просторам космоса – воображаемая траектория, существующая лишь в фантазиях замечтавшегося наблюдателя. Поэтому от греха подальше лучше оставить иероглиф «дао» без перевода. Пусть те, кто найдут в себе силы дочитать все до конца, наполнят его собственным пониманием, а самые отважные – поскорее это «понимание» утратят.

22.

(1) [Станет] ущербное совершенным,

(曲 цюй 則 цзэ 全 цюань)

(2) Кривое прямым,

(枉 ван 則 цзэ 直 чжи)

(3) Пустое наполненным,

(窪 ва 則 цзэ 盈 ин)

(4) Старое новым.

(敝 би 則 цзэ 新 синь)

(5) Мало [имеешь] – приобретешь,

(少 шао 則 цзэ 得 дэ)

(6) Много – [будешь] обеспокоен.

(多 до 則 цзэ 惑 хо)

(7) Поэтому Мудрый, обняв Единое,

(是 ши 以 и 聖 шэн 人 жэнь 抱 бао 一 и)

Действует как Образец под Небесами (Дао):

(為 вэй 天 тянь下 ся 式 ши)

(8) Не видит себя, поэтому Видит Ясно;

(不 бу 自 цзы 見 цзянь 故 гу 明 мин)

(9) По себе не судит [других], оттого [всем и] светит;

(不 бу 自 цзы 是 ши 故 гу 彰 чжан)

(10) Не хвалит себя, потому достигает цели;

(不 бу 自 цзы 伐 фа 故 гу 有 ю 功 гун);

(11) Себя не жалеет, поэтому долго [пребудет].

(不 бу 自 цзы 矜 цинь 故 гу 長 чжан)

(12) Человек только [действует], не борясь,

(夫 фу 唯 вэй 不 бу 爭 чжэн)

(13) Поэтому нет никого под Небесами,

способного [оказать] ему противоборство.

(故 гу 天 тянь 下 ся 莫 мо 能 нэн 與 юй 之 чжи 爭 чжэн)

(14) То, что сказано древними: «[Станет] ущербное совершенным» –

неужто это пустые слова?

(古 гу 之 чжи 所 со 謂 вэй 曲 цюй 則 цзэ 全 цюань 者 чжэ

豈 ци 虛 сюй 言 янь 哉 цзай)

(15) Воистину, полнота совершенства принадлежит им.

(誠 чэн 全 цюань 歸 гуй 之 чжи)

«I don't even try to control you

Look into my eyes and I'll own you»

«Moves Like Jagger», Maroon 5, album «Hands all over», 2010

(1) – (6). На наш, с Великим Пекинесом, пристрастно беспристрастный нюх, в философской гуще этих шести строк туманная загадочность окутывает лишь первую – «曲цюй 則цзэ 全цюань». Иероглиф «цюй» – это все искривленно изогнутое и лицемерно неправильное. Иероглиф «цзэ» в данном случае – «если…, то…», «если…, тогда…». «Цюань» – совершенный, целый, полный, сплошной, сохранять в целости, доводить до совершенства. То есть, нечто кривобокое вдруг становится цельно-сплошным и совершенным. Конечно, под Небесами чего только ни случается, но все изогнутое, исходя из своих потенциальных возможностей, все-таки стремится к распрямлению, а, учитывая, что в строке (2) выпрямляется еще и все кривое (枉ван 則цзэ 直чжи), ситуация с «цюй цзэ цюань» приобретает откровенно досадный характер.

Отечественный производитель воспринимает «цюй цзэ цюань» разнообразно, но с творческим задором. Ян Хин-шун разукрашивает строку подробностями ее происхождения: «В древности говорили: «Ущербное становится совершенным…» Маслов А.А. считает, что для сбережения целостности «вставать с колен» вовсе не обязательно: «Склоняясь, сохраняем целостность». Перевод Малявина В.В. не так смешон, как сразу кажется: «Что скривилось – тому быть целым». Артур Уэйли придерживается аналогичных воззрений: «To remain whole be twisted». Ближе всех к оригиналу перевод Lau Din-cheuk: «Bowed down then preserved; Bent then straight; Hollow then full; Worn then new; A little then benefited; A lot then perplexed». И хотя в его «Bowed down then preserved» слышны отголоски обожаемых нами сказок Чжуан-цзы, объявить, что он успешно преодолел «цюй цзэ цюань» мы не захотим. Почему? Да мудрокитаец, созерцая вокруг себя превращения одних крайностей в другие, был этому не рад. Поэтому строка (7) и заявляет, что «是ши 以и 聖шэн 人жэнь 抱бао 一и» или «по этой причине мудрокитайский Жэнь («聖шэн 人жэнь» – мудрый человек) обнимает Одно-единое». Будь «цюй цзэ цюань» призывом к героическому поведению в стиле «склонишься – сохранишься, пригнешься – всем сгодишься», зачем утруждать себя столь знойными объятьями? Ходи себе, поджав задний хвост, да сохраняй свою искривленную целостность до полного ее посинения. Тоже какой-никакой «образец» под Небесами.

Перевод Ян Хин-шуна хорош, если убрать из него вольный шансон про дозволенные речи из глубины глубокой древности. Почему хорош? Потому, что все ущербное как раз и является противоположностью гипотетического совершенства. Жаль, знак «曲цюй» ничего «ущербного» внутри себя не содержит. Так в ассортименте лишь два варианта развития событий: либо подозрительно «скривиться», как у Малявина В.В., либо наделить иероглиф «цюй» новым значением «ущербный». Честно фыркнуть, как ни «скривись», строка получается смешной, но малорадостной. Поэтому мы, с Великим Пекинесом, сразу после вдохновенного пережевывания сухого корма обеспокоились тревожным вопросом, что в аграрно-плодоовощной действительности патриархального Китая могло способствовать образованию столь экзотической «изогнутости». И, наконец, удастся ли безболезненно для нравственности домохозяек распрямить ее в благозвучную «ущербность»? Ох-ох.

Стойко пребывая в упругой убежденности, что древнекитайцы свои натурфилософские прозрения не высасывали из грязных лап, а черпали из окружающего их пейзажа, схимники-огородники от избытка спонтанной наивности решили испустить громкое хоровое повизгивание, предварительно построившись стройными рядами вдоль огуречных грядок:

Образ первой строки – Луна, поначалу ущербная, а затем полным диском сияющая.

Второй – пушистая гусеница, сгибаясь и распрямляясь по ветке ползущая.

Третьей – ямка в земле, что водой наполняется в летний дождик.

Четвертой – листья деревьев, вновь зеленеющие после каждого листопада.

Не станем скрывать, что сия колыбельная была навеяна примечаниями Рихарда Вильгельма к его переводу этой изумительной главы: «In the first six lines there is another quotation from a rhyming adage; at the end of the section this is expressly identified as a pronouncement by the ancients. Line 1: the i of the moon, at first incomplete and then becoming complete; line 2: the i of a caterpillar or a rope, indicating the change of tension to one of relaxsation. Line 3: is interpreted as a hollow in the ground that becomes filled with water (Mencius, 4, B, 18). Line 4: the i of the self-renewing leaves of a tree». Очевидно, древний философ, задумчиво созерцая периодические превращения изогнутого полумесяца в полноценно сияющий лунный диск, был взволнован и сбит с толку, стараясь уразуметь, что же, в конце концов, происходит там, высоко в Небе, над его мудрокитайской головой. Не располагая на своем приусадебном участке астрономическими инструментами и не имея научной возможности раскрыть тайну лунных метаморфоз, он был вынужден перевести результаты своих честных наблюдений в привычную для него философскую плоскость, начертав перед сном на дорогостоящем шелке три иероглифа «цюй цзэ цюань». Да, о добрейшие домохозяйки, именно спутник планеты Земля спровоцировал Лао-цзы на странное заявление, что все «изогнутое» рано или поздно превращается в «полное». Причем, один из радикалов знака «曲цюй» напоминает полукруг новорожденного месяца или букву «U» базового латинского алфавита. Поэтому, опираясь всеми лапками на устойчивое словосочетание «ущербная луна», мы поспешим трепетно, но хладнокровно приравнять древнекитайскую «искривленность» к современной отечественной «ущербности». Помимо вышесказанного, знак «цюй» обозначает все неправильно-лицемерное и даже низко-подлое, противоположностью чему как раз и будет непреклонная искренность, сострадательная отвага и скромная самоотверженность. Это ли не истинное совершенство (цюань), преображающее двуногих хомохищников, как говорят братья христиане, в «подобие Светлого Бога». Ух-ух!

(7). Начало строки сообщает, что древний мудрогерой, успешно усвоив диалектические максимы первых шести строк, мужественно через них перешагивал, безоглядно заключая в своих объятиях Одно-единое. У Хэшан-гуна и Ван Би – это «是ши 以и 聖шэн 人жэнь 抱бао 一и» (Поэтому Мудрый обнимает Одно-единое). На годянском бамбуке главы нет, а мавантуйские копии записаны как «是ши 以и 聖шэн 人жэнь 執чжи 一и», где «чжи» – держать в руках, брать и соблюдать. К чему приводит такая его жизненная позиция рассказывает вторая половинка строки. В текстах Ван Би и Хэшан-гуна она состоит из четырех иероглифов «為вэй 天тянь 下ся 式ши», где «вэй» – действовать, делать, быть, стать, выступать в качестве, to act as, to serve as, to behave as; «тянь ся» – все, что под Небесами; «ши» – эталон, образец и общестандартное мерило. В мавантуйских текстах иероглифов уже пять – «以и 為вэй 天тянь下ся 牧му» (бином «и вэй» – принимать за, считать за, полагать; «му» – пастырь иль пастух). Wing-tsit Chan: «Therefore the sage embraces the One аnd becomes the model of the world» (Поэтому Мудрый обнимает Единое и становится образцом мира). Lau Din-cheuk: «Therefore the sage embraces the One and is a model for the empire» (Поэтому Мудрый обнимает Единое и является образцом для империи). Малявин В. В.: «Вот потому премудрый держится за Единое и так становится мерилом мира». Маслов А.А. сгущает пафос, выводя на сцену колонну бодрых мудрецов: «Таким образом, мудрецы объемлели Единое, делая его принципом Поднебесной». Роберт Хенрикс (мавантуйские тексты) видит это скопление иероглифов так: «Therefore the Sage holds on to the One and in this way becomes the shepherd of the world» (Поэтому Мудрый держится за Единое и так становится пастырем мира). В примечаниях он добавляет: «Also in line 7, the Ma-wang-tui texts tell us the Sage will in this way become the «shepherd» (mu) of the world, not its «model» (shih); with «shepherd» being a known reference to the ruler in the political writings of the time, the sayings in this chapter would seem to have a specific, political focus instead of a general one» (Также в строке 7 мавантуйские тексты говорят нам о мудреце, который таким образом (обняв Единое) становится «пастухом» (му) мира, а не его «эталоном» (ши). Поскольку правитель в политических сочинениях того времени часто именовался «пастухом», похоже, что высказывания этой главы имеют не общую, а специфически политическую направленность).

Нам, с Великим Пекинесом, без разницы, кто и что отплясывает вокруг «Дао Дэ цзин», но вот соседские куры интересуются, как бы им побыстрее объемЛЯлить Одно-единое, чтобы стать мерилом принципа на всю деревню? Ох-ох. Дело в том, что эталонным «образцом», образцовым «эталоном» и универсальным «мерилом» для всех, произрастающих под Небесами нестабильных феноменов, является Дао или все то же Одно-единое. Pourquoi? Ceci est elementaire! Одно-единое или абсолютное постоянство Дао-реальности – это изначальная точка отсчета для любых вариаций обусловленного дефинициями иллюзорного дуализма. Ведь прозрачный свет Дао-реальности блестит в глазах домохозяек всеми цветами радуги. Великий Тон неуловим и беззвучен (гл.41), но именно он звенит в их пушистых ушках чарующей симфонией из пяти звуков (гл.12). Великий Квадрат не имеет углов, при этом успешно исполняя роль незыблемого фундамента их сознания, на котором они и выстраивают все свои квазиумофантазии.

Трансформация сознания двуногой зверюшки влечет за собой перемены не только в системе ее жизненных ценностей, но также повадках, ужимках и прыжках. Жаркие объятья с Одно-единым тут же перемещают ее с периферической орбиты хищного эгоизма в божественный центр мироздания со всеми сопутствующими этому грандиозному событию радостными приложениями. В вышеозвученных переводах знак «為вэй», на основании которого происходит резкое становление эго-субъекта добрым пастырем и мерным образцом, выступает в значениях «быть, to be» или «стать, to become», что само по себе похвально и даже пунктуально. Однако при всей любви к молниеносным мистическим преображениям, схимники-огородники не готовы поддержать замещение Дао умудренным китайцем неотчетливой религиозно-кулинарной ориентации, по причине чего и принимают иероглиф «вэй» в значении «действовать как; выступать в качестве» или «to act as». В этом юбилейном случае мудрый субъект, окунувшись в Великое Одно, не становится на смех курам «образцовым мерилом» всего, что под Небесами, а действует так же, как действует Дао в гуще десяти тысяч вещей и событий (Стандартный «為вэй 天тянь 下ся 式ши» – действует как под Небесами образец. Мавантуйский «以и 為вэй 天тянь下ся 牧му» – «считается под Небесами пастухом» или «из-за этого действует как под Небесами пастух»).

Глава 37 без страха и бесполезных упреков декларирует, что в пределах видимой части вселенной «道дао 常чан 無у 為вэй» (Дао всегда «У-вэй»). Мудромудрец, утеряв свое сердце в бессмертном потоке Дао-тождества, тоже всегда «У-вэй» (гл.2,3). Так Лао-цзы в строчках (8) – (13) и раскрывает содержимое этого загадочного образа действий: не видит себя, не меряет на свой аршин остальных членов популяции, не ценит себя как драгоценную яшму (гл.39) и не надувает щеки от осознания собственной монументальности. Небо и Земля живут мимо себя и не озабочены размером своей престижности в глазах любопытствующей публики. Именно поэтому их Совершенство неуязвимо и долговечно (гл.7). Дао-рыцарь, пропитавшись безвкусным вкусом, бесцветным цветом и беззвучным звуком Одно-единого (гл.39), вел себя так же, как Небо и Земля. В полном соответствии их божественному величию.

Если взвизгнуть о «добром пастыре и нежном пастушке», то в главе 10 мы, с Великим Пекинесом, уже обнюхивали такого администратора. Кажется, там ласковый пастух из него был нехорош. Почему? Да время от времени он все равно был вынужден брать в руки или кнут, или пряник с почетной грамотой. По нам, так править королевством, держа в передних лапках Великое Одно, доступно лишь в двух восхитительных случаях. Либо в розовых мечтах, либо в мини-царстве, упомянутом Совершенномудрым в главе 80. Причем, соседние гособразования также должны управляться насквозь просветленными вождями. Иначе жестоковыйные соседи в очередном припадке патриотического шовинизма сожрут под песни о родине всех ваших петушков и мудропушистых собачек, деловито используя вас в качестве бесплатной рабочей силы на ваших же плантациях.

При всем уважении к мавантуйским текстам, доверять им в этой строке мы не осмелимся. Во-первых, при таком прочтении прохристианский «пастырь» повисает в древнекитайской атмосфере без всяких ощутимых причин и последствий. Во-вторых, он мог объявиться в тексте только из-за малодушного желания среднестатистических коз, овец и козлобаранов иметь в своем стаде вожака, за которым можно, ни про что не задумываясь, послушно волочить задние лапы в любом направлении. Поэтому мы здесь и предпочитаем стандартный текст, в котором строка (7) является связующим звеном между предшествующими и следующими за ней размышлениями.

(8) – (11). Как уже было отмечено в главе 7, отсутствие в организме древнекитайца микробов махрового эгоизма благотворно отражалось не только на нем самом, но и на соседствующих с ним членах населения. Причем, если в строках (9), (10) и (11) еще присутствует бытовой оттенок, то декларация строки (8) «不бу 自цзы 見цзянь 故гу 明мин» (Нет; Себя; Видеть; Поэтому; Ясный) – это уже нечто из ряда вон. Невзирая на общеизвестный факт, что китайцы во времена появления «Дао Дэ цзин» еще не догадывались, что такое буддизм, в большинстве переводов этого памятника иероглиф «明мин» смело приравнивается к буддийскому просветлению (гл.10). Мы смиренно почитаем знак «мин» за «Ясность» или «Ясное Видение». Почему? Потому, что Будда Шакьямуни в Ваджраччхедика-сутре именует сансарическое восприятие Реальности через призму иллюзорных скандх (рупа, ведана, санджня, самскара, виджяна) дефектом зрения (а fault of vision).

«Просветление» в традиционном понимании медитативных граждан – это единственно правильная суперпозиция, окантованная со всех сторон густым неведением, мучительно преодолевая которое, они становятся все ближе и ближе к божественному совершенству. Вот что за чудо-субстанция претерпевает столь люминисцентную трансформацию вслед за их победой над собственными грехами и недостатками? Неужто, их двойственное эго-сознание? Ох-ох. Иллюзорное восприятие Реальности ни при какой погоде к самой Реальности пробудиться не в состоянии. Бодхи-праджня вплетена в сознание всякой домохозяйки изначально и на фундаментальном уровне: ее не прибавляется от добротоделания и не становится меньше от пивососущей распущенности (Сутра Помоста, гл.2). Уж ежели пуститься в сухие определения, то Бодхи – это ничем не обусловленное и, соответственно, ничем не искаженное (поэтому и Ясное) Видение недуальной Реальности, преобразующее скучную двуногую зверюшку в нечто вдохновенно особенное. Что до «просветления» (enlightenment), то сей высокодуховный термин являет собой лишь результат неадекватного перевода «Бодхи» с шафранового санкскрита на дождливый английский и далее. Так или вовсе не трогать «Бодхи», или со всех сил расстараться передать глубинную суть этого явления. Пусть это в полной мере и невозможно, но никто не запрещает сделать это максимально хорошо, как Лао-цзы в строке (8) или Великий Пекинес в своем самурайском лозунге: «Лапы прочь от сознания!» Ух-ух!

Неожиданно получается, что «不бу 自цзы 見цзянь 故гу 明мин» (Нет; Себя; Видеть; Поэтому; Ясный) являет собой «краеугольный камень», лежащий в основании любой честной религии. Христианство, если отцедить из него поповские сказки, в сухом остатке из того, что произнес Иисус Христос более-менее самостоятельно, также вытекает из этой скромной общегалактической формулы. Почему? Да, когда видишь самого себя, левая рука обязательно знает, что делает правая. Ну и наоборот.

Строку (9) – «不бу 自цзы 是ши 故гу 彰чжан» (Нет; «цзы ши» – самодовольный, самоуверенный, самонадеянный, всегда во всем правильный; Поэтому; Выставлять напоказ, показывать, manifest, яркий, явный, очевидный) мы переводим как «По себе не судит [других], оттого [всем и] светит».

Признаться, строка не на шутку растревожила соседских кур-сепаратисток суфражистской ориентации. «Ко-ко-ко, что еще за излучение мудроСвета на всех подряд, включая и тех, кто поддерживает петуха Джульбарса в его подрывной деятельности против нашей борьбы за куриное равенство» (Петух Джульбарс – редкий и малоизученный гость на наших грядках. Очевидно, идеи кур-суфражисток ему до электролампочки, что видно по резкому затуханию их кудахтания при его героическом появлении у дырки в заборе). Однако вольный хитрокот Костя и вислоухий кролик Пи-Пу тоже оказались не готовы поддержать тезис о равномерном распространении мудроизлучения на всех китайцев без учета их отношения к сметане и морковкам. Ведь Мудрый не страдает особой любовью к окружающей его публике. Ему, что суфражистки, что феминистки, что баптисты со староверами без всякой китайской разницы. «Соломенные собаки», одним словом (гл.5). «О любимый двуногий, что же имел в виду Великий Лао-цзы в строке под номером (9)?» – воззвали к Неразумному пушистые схимники. «О добрые братья во Дхарме чудесной, ведь предыдущая строка прямо говорит, что, когда не мелькаешь сам у себя перед глазами, тебе светло, тепло и весело. То есть, в этом случае мудроизлучение направлено внутрь счастливого мудросубъекта, отчего он и счастлив. Здесь же поток божественного Света разворачивается наружу, согревая и радуя всех, кто попадается ему на пути. Ну, если ты не самодовольный болван (бу цзы ши) и не лезешь в чужой огород со своим единственно правильным штангенциркулем (гл.38), то все зверюшки приветливо машут тебе своими хвостиками и, вполне вероятно, позволят безболезненно отлизнуть биосметаны из их любимого блюдечка. Например, обожаемый нами даос Лю И-мин из восемнадцатого века, впитавший в свой организм науку о Дао и даосский фольклор на молекулярном уровне: «… If people can use illumination outwardly, be careful about what they say and do, refrain from any inappropriate conduct, not dwell on anything but the Tao … then they can illuminate the outward as do the sun and moon. If people can use illumination inwardly, do away with falsehood and maintain truthfulness … melt away the human mentality and activate the awareness of Tao … then they can illuminate the inward as do the sun and moon. When the inward and the outward are illumined, and all is clear, you are one with the light of sun and moon. When developed to its ultimate state, this is a round luminosity which nothing can deceive, the subtle body of unified spirit, pervading the whole universe. Then you have the same function as the sun and moon» (Liu I-ming, «Awakening to the Tao», translated by Thomas Cleary, Shambala Classics, 2006). Ах-ах! «A round luminosity!» – вот так даос!

(12). (13). Эти замечательные строки встречаются в «Дао Дэ цзин» не однажды. Чем они замечательны? Тем, что прямо указывают на тот физико-математический факт, что древнекитайцы прекрасно знали законы Ньютона задолго до появления на Свет Божий самого сэра Ньютона и его «Principia Mathematica» (1687). Согласно третьему правилу великого английского физика, действие равно противодействию или материальные объекты взаимодействуют друг с другом сквозь сильные силы, противоположные по направлению, но равные по модулю. Мудрый китаец, действующий так же, как Дао, сил своих ни в какую сторону целенаправленно не прикладывал. Он элементарно не имел никаких желаний (гл.1), а бороться с чем бы то ни было при их тотальном отсутствии скучно и непитательно. Соответственно, когда действие равно круглому нулю, то и противодействие круглому нулю также равно круглому нулю. Как говорит глава 73, «Дао Неба – не сражаясь, искусно всех побеждать».

(16). Строки (14) и (15) понятны даже соседским курам, но заявление финальной строки уже требует к себе особого невнимания. «誠чэн 全цюань 歸гуй 之чжи» в мавантуйских копиях читается следующим образом: «Искренний, честный, воистину; Полный, сплошной, совершенный; Возвращаться, принадлежать, быть отнесенным к чему-то; Его, ее, этого». В текстах Ван Би, Хэшан-гуна и Фу И в середине строки появляется союз «而эр» (и, но, да), разбивающий ее на две части: «Truly he will be preserved and [prominence and credit] will come to him» (Wing-tsit Chan). Оба мавантуйских текста лишены этого «эр», что позволяет смело читать «чэн цюань гуй чжи» именно так, как мы это и делаем. Впрочем, если смотреть на «эр», как на подчинительный союз перед сказуемым, который, обычно, не читается, то никакого разделения строки нет и не было, а ее смысл везде одинаков. Какой-либо устоявшейся традиции в переводе этих строк мы не обнаружили. Ян Хин-шун снова радует пролетарскими небылицами: «Слова древних: «Ущербное становится совершенным…» – разве это пустые слова? Они действительно указывают человеку путь к [истинному] совершенству». Ох-ох, ну нет у Лао-цзы никаких «указаний человеку». Перевод Малявина В.В. уж даже не смешон: «Поговорка древних: «Кривому – быть целым» разве пустые слова? Быть воистину целым только ему дано». Кому ему? Всему кривокосолапому? Только оно станет целым? Ну-ну. Буржуазные сочинения тоже озадачивают. Lau Din-cheuk: «The way the ancients had it, «Bowed down then preserved», is no empty saying. Truly it enables one to be preserved to the end». Свежо! Только в оригинале нет ни «it enables one», ни «to be preserved», ни даже «to the end». Роберт Хенрикс (мавантуйские тексты): «The so-called «Bent over you will be preserved whole» of the ancients Was an expression that was really close to it! Truly «wholeness» will belong to him». Рихард Вильгельм (стандартная версия): «What the ancients said: «That which is half shall become full», is truly not an empty phrase. All true completeness is summed up in it».

Основную смысловую нагрузку в строке несет уже знакомый нам иероглиф «全цюань» (полный, сплошной, совершенный), в начале главы провоцировавший нестабильных граждан на пораженческие настроения а-ля «прогнешься и скривишься – прекрасно сохранишься». Поскольку здесь искривляться не обязательно, то возникает наивный вопрос, об чем же теперь повествует этот непослушный иероглиф? Надо полагать, о чем-то до краев полном, во все стороны сплошном и до конца совершенном. Об чем же еще? Поэтому, да не убоимся мы, с Великим Пекинесом, ощутить в этот раз знак «цюань» как первозданное Совершенство абсолютной Реальности, где без следа растворяются все умозрительные противоположности: «Воистину (誠чэн); Совершенство (全цюань); Принадлежит (歸гуй); Им (之чжи)». Кому «им»? Словам древнекитайских мудрокитайцев из строки 14. Или, дабы угодить всем овцам и баранам, а также соседским курам и вальяжным уткам с другого конца деревни – «Воистину, полнота совершенства принадлежит им».

24.

(1) Кто встал на цыпочки, не устоит.

(企 ци 者 чжэ 不 бу 立 ли)

(2) Кто расставил ноги, не [сможет] идти.

(跨 куа 者 чжэ 不 бу 行 син)

(3) Кто видит себя, тот не Видит Ясно.

(自 цзы 見 цзянь 者 чжэ 不 бу 明 мин)

(4) Кто самоуверен, тот не сияет ярко.

(自 цзы 是 ши 者 чжэ 不 бу 彰 чжан)

(5) Кто хвалит себя, не достигнет цели.

(自 цзы 伐 фа 者 чжэ 無 у 功 гун)

(6) Кто жалеет себя, не [пребудет] долго.

(自 цзы 矜 цинь 者 чжэ 不 бу 長 чан)

(7) [Глядя] из Дао – это [то, что] зовется «объедки», да прыщ [на теле].

(其 ци 在 цзай 道 дао 也 е 曰 юэ 餘 юй 食 ши 贅 чжуй 行 син)

(8) Вещи, пожалуй, такое не любят.

(物 у 或 хо 惡 у 之 чжи)

(9) Поэтому тот, в ком есть Дао, не живет вместе [с этим].

(故 гу 有 ю 道 дао 者 чжэ 不 бу 处 чу)

«Вот все у вас как на параде, – заговорил он, – салфетку туда, галстук – сюда, да «извините», да «пожалуйста», «мерси», а так, чтобы по-настоящему, – это нет. Мучаете себя, как при царском режиме»

«Собачье сердце», Булгаков Михаил Афанасьевич

«С моей точки зрения, все создает карму. Поиски Будды и поиски Дхармы … Чтение сутр, постижение учения … Будды и Патриархи суть «люди без занятий»».

«Чжэньчжоу чаньши Линь-цзи юйлу» (51), Линь-цзи лу, перевод Гуревича И.С., Санкт-Петербург 2001

Нам, с Великим Пекинесом, сильно невдомек, почему сей морально-нравственный сонет разлучен с главой 22. Строки (3), (4), (5) и (6) этой главы, одаривая любознательных домохозяек свежей порцией высококачественной древнекитайской мудрости, являются зеркальным отражением строк (8), (9), (10) и (11) главы 22. В мире иллюзорной двойственности всему найдется нечто противоположное, а порой и взаимоисключающее, но здесь, как говорят соседские куры, антагонизм достигает апогея, после чего все китайские вещи этот «апогей» дружно осуждают, отказывая ему в ласковой дружбе и нежной любви. Будь главы 22 и 24 одной пронзительной балладой, это бы, непременно, стало поводом к возникновению «Спонтанного Блаженства» в монолитных рядах схимников-огородников. Ведь бдительным домохозяйкам давно известно, что лучезарнейший Дже Гамбопа (1079-1123), ученик Миларепы, испытывал «Спонтанное Блаженство» всякий раз, как его сознание окуналось в общеукрепляющий поток недуальной Реальности (Драгоценные четки для Высшего Пути, Дже Гамбопа, перевод Загуменнов Б.И.). Так глава 23, что вклинилась между тем, что для Дао хорошо (гл.22) и тем, что для Дао плохо (гл.24), неожиданно сообщает о Дао, которое дает радость всякому, кто пребывает с ним в полномасштабном единстве (тексты Ван Би и Хэшан-гуна). Конечно, прямое Видение Дао-реальности или Дхармакайи тут же пробуждает божественную Сабхогакайю или, говоря стихами, откупоривает в сердце-уме двуногой зверюшки волшебный источник Изначального Счастья. Так же, как Праджня неотделима от Самадхи, Дхармакайя, Самбхогакайя и Нирманакайя порознь в дикой природе не встречаются. В толкованиях главы 41 мы уже озвучивали мудромурлыкания кота Кости на эту животрепетную тему. Там он упоминал «радостные электроны», слетевшие со всех своих стационарных орбит при столкновении с Дао-реальностью внутри его пушистого организма. Котик потом по-секрету доложил братьям схимникам, что, когда он в первый раз (после трех блюдечек со сметаной) узрел субстанцию Реальности, божественное блаженство молниеносно наполнило его до самого кончика хвоста, преобразив в совершенно иное существо, в корне отличное от всех знакомых ему на деревне котов и кошечек. Ах! Воистину, кот Костя мудр, хитер и праздно беспринципен – истинный Мастер Дхьяны во всем своем чань-буддийском великолепии. И хотя его хитромудрость периодически встречается с беспощадным веником Неразумного, схимники-огородники знают ему цену и тихо гордятся тем, что живут с ним на одних грязных грядках в одну историческую эпоху. Отчего мы решили прогуляться по главе 23? Да, возможно, она вовсе и не с бухты-барахты стоит между главами 22 и 24. Если Великий Будда сподобит нас на ее тщательное обнюхивание, мы непременно расстараемся выяснить, почему она занимает столь странную для нее позицию в «Дао Дэ цзин».

На годянском бамбуке глав 22, 23 и 24 нет, но мавантуйские шелковые свитки в знак с нами солидарности также не поддерживают расположение главы 24 вдали от главы 22 через главу 23 (Ух!) Каким образом? Да в обоих свитках текст главы 24 стоит перед текстом главы 22 (мавантуйские тексты не имеют разбивки на главы), и можно было бы резво уверовать, что именно такая последовательность этих глав является оригинальной. Однако мы, с Великопушистым, никуда впопыхах верить не собираемся, и без колебаний отдаем кокосовую пальму первенства мудрокосмической главе 22, почитая главу 24 за звонкое эхо философского фольклора. Почему? Потому, что тот, кто нарисовал в главе 22 грандиозное «不бу 自цзы 見цзянь 故гу 明мин» (Нет; Себя; Видеть; Поэтому; Ясный), вряд ли в здравом уме стал бы выворачивать свое заявление наизнанку («自цзы 見цзянь 者чжэ 不бу 明мин» – Сам, себя; Видеть; Тот, кто; Нет; Ясный), чтобы осчастливить скучающих на кухне домохозяек рекомендацией, как им без лишних хлопот оказаться в куче сансарических отходов? В главе 22 сказано, что не видишь себя только тогда, когда всеми лапками обнимаешь Одно-единое. Только в этом уникальном случае ты действуешь под прозрачными Небесами в стиле «У-вэй» – точно так же, как действует Великий Дао-образец. На таком фоне подробный анализ поведения самодовольно хвастливого субъекта в строках (3) – (6) тосклив и неуместен. Сдается нам, что автор главы 22 не принимал участия в сочинении главы 24. Скорее всего, какой-то древнекитайский мудроколхозник, придя в восторг от главы 22, подверг ее интенсивному творческому пережевыванию, в результате которого мы и имеем главу 24, с близкого расстояния очень напоминающую «моральный кодекс строителя коммунизма». Вот и первые две строки про китайца, упрямо стоящего на цыпочках или глупо растопырившего свои задние лапы – это обычные народные присказки, никакого отношения к глубокомысленному резюме последней строки (9) не имеющие. Конечно, кто ничего кроме себя не видит, тот с Дао не в ладах, но встал ты на цыпочки или сел на шпагат, для Дао без всякой разницы. Так накануне вольнокот Костя за ради прогрессивного прогресса в раскрытии тайн этого стихотворения пустился в смелый эксперимент, разгуливая по огороду на всех своих цыпочках. Вислоухий кролик Пи-Пу, подпрыгивая вокруг котика, периодически замерял уровень его мудропушистости. В результате этих изнурительных измерений стало вполне очевидным, что мудропушистость не понесла от цыпочек ни малейшего ущерба.

Мы, с Великим Пекинесом, в переводе этой главы предпочитаем стандартную версию в первую очередь из-за того, что мавантуйские ее варианты лишены строки (2). Порядок строк в них также иной – (1), (4), (3), (5), (6). Причем, в стандартном тексте строки (3), (4), (5) и (6) совпадают с последовательностью своих «антиподов» из главы 22, а в мавантуйских версиях нет. Строка 4 текстов Ван Би, Хэшан-гуна и Фу И «自цзы 是ши 者чжэ 不бу 彰чжан» отличается от своих мавантуйских аналогов написанием иероглифов «視ши» и «章чжан». В стандартном случае «自цзы 是ши» описывает самодовольного эго-зануду, всегда и во всем считающего себя правым и правильным. Жизненная позиция такого праведника, обычно, выливается в навязчивое измерение им всех встречно-поперечных своим аршином или штангенциркулем (гл.38), отчего в главе 22 мы и позволили себе перевести «不бу 自цзы 是ши» как «по себе не судит других». В мавантуйском исполнении «自цзы 視ши» – это без всяких на то оснований вообразить себя кем-то дорогостоящим и непререкаемо-престижным (to consider, to view oneself as). «不бу 彰чжан» стандартного текста утверждает, что самоуверенный субъект не бывает ясным, ярким и мудроблестящим – он тускло-заурядный и скучно-утомительный, да еще с нескончаемыми претензиями ко всему живому. Мавантуйский «不бу 章чжан» уже говорит, что самовлюбленная особь, мнящая о себе всякие глупости, не сможет вызвать у окружающих зависть своей репутацией и громкая известность ей не угрожает.

Последняя строка радует более существенными разночтениями. Мавантуйские тексты говорят, что тот, кто имеет желания, не живет там – «故гу 有ю 欲юй 者чжэ 弗фу 居цзюй» (Поэтому; Иметь; Желание; Тот, кто; Нет (фу); Жить, проживать (цзюй); Там (отрицание «фу» перед одиноким глаголом, требует уточнения, где, собственно, не живет субъект действия)). Стандартный текст плюс версии Хэшан-гуна и Фу И не согласны со своими мавантуйскими «собратьями», утверждая, что «в объедках» не живет тот, кто имеет Дао – «故гу 有ю 道дао 者чжэ 不бу 处чу» (Поэтому; Иметь; Дао; Тот, кто; Нет; Быть, жить, ладить). Мы твердой лапой стоим на том, что в мавантуйские свитки просочилась ошибка переписчика или она перекочевала в них из более древних рукописей, с которых они были скопированы. Почему? Потому, что «ю дао» и «ю юй» несовместимы. И, если «фу цзюй» и «бу чу» хором возвещают, что кто-то не уживается с тем, кто встал на цыпочки, а также самовлюблен, хвастлив и саможалостлив, то этот кто-то обязан или иметь Дао (ю дао), или иметь желания (ю юй). Выбор очевиден: кто имеет желания, как раз и проживает в том, что строка (7) именует прокисшими «объедками».

Кстати, об объедках. Строка (7) записана везде одинаково, что сразу указывает на общегражданскую позицию мудрокитайцев по отношению к безобразиям, воспетых в строках (1) – (6). «其ци 在цзай 道дао 也е 曰юэ 餘юй 食ши 贅чжуй 行син» дословно выглядит так: «Его, ее, их, этот; Жить, находиться; Дао; Частица «е»; Называться, именоваться; Остаток, излишек, объедки, отбросы, обноски; Пища; Непристойное поведение (чжуй син)». То есть, принимая частицу «е» за знак равенства между первыми тремя и всеми остальными иероглифами, получается, что, для того, кто проживает в Дао, вышеозвученное поведение выглядит совершенно непристойным, а при ближайшем рассмотрении похожим на пищевые отходы и рваные обноски. Ян Хин-шун: «Если исходить из дао, все это называется лишним желанием и бесполезным поведением». Не знаем, откуда он взял «лишние желания», но «чжуй син» помимо неприличного поведения, можно прочитать и иначе. Знак «чжуй» означает какие-то древнекитайские болячки дерматологического характера, а «син» – это «передвигаться, идти, продвигаться вперед», что в сочетании с болячками может означать активную фазу их воспалительного процесса. Рихард Вильгельм: «For DAO he is like kitchen refuse and festering sore» (Для Дао он как кухонные отбросы и гноящаяся рана). Lau Din-cheuk: «From the point of view of the way these are «excessive food and useless excresences»» (С точки зрения Дао, это «излишняя пища и бесполезные шишки-наросты»). Мы, с Великим Пекинесом, слабо разбираясь в кожных неприятностях, поспешим обобщить все китайские болячки в «прыщ на теле», который так же, как и «объедки», точно и весело передает строгий смысл строки (7).

Эта глава, воистину, удивительна. Помимо загадочного родства с главой 22 она преподносит задумчивому человечеству еще одну странную неожиданность. Строки (8) и (9) без всякого предупреждения оказываются сроками (2) и (3) главы 31. Причем, мавантуйский текст «В» в строке (3) (в первом тексте строка не сохранилась) снова говорит, что бряцать холодным оружием избегает не тот, кто имеет Дао, а тот, кто имеет желания. Роберт Хенрикс: «In line 9, the Ma-wang-tui texts literally say, «Therefore the one who has desires…», where all other texts say, «The one who has the Tao» … I persist in thinking that «desires» here is a mistake for the «Way» … Note that lines 8 and 9 occur again, verbatim, at the start of chapter 31, and again the Ma-wang-tui texts say «the one who has desires…» (В строке 9 мавантуйских текстов буквально сказано «Поэтому тот, кто имеет желания…», тогда как все остальные тексты говорят «Тот, кто имеет Дао…» Я упорствую во мнении, что слово «желание» было ошибочно вставлено в текст вместо «Дао» … Следует отметить, что строки 8 и 9 слово в слово встречаются в начале главы 31, где мавантуйские тексты снова говорят «тот, кто имеет желания…»). Что сей древнекитайский факт мог бы означать? Лично нам, с Мудропушистым, робко мерещится, что мавантуйские шелковые свитки представляют собой одно из направлений эволюции пяти тысяч иероглифов, утраченное в глубине веков в силу никому неведомых обстоятельств. Они начинаются с части «Дэ», да и порядок глав в них особенный, причем, тексты Ван Би, Хэшан-гуна и Фу И там, где они не совпадают с мавантуйскими версиями, почти всегда согласны друг с другом. Годянский вариант текста также ни на что не похож, но он слишком мал, чтобы классифицировать его как отдельную ветвь развития «Дао Дэ цзин». Ох-ох.

25.

(1) Вот Форма Бесформенного, окончательно совершенная.

(又 ю 状 чжуан 混 хунь 成 чэн)

(2) Прежде Земли и Неба [уж] бывшая.

(先 сянь 天 тянь 地 ди 生 шэн)

(3) [Такая] пустая и молчаливая,

(蕭 сяо 呵 хэ 寥 ляо 呵 хэ)

(4) Одиноко стоящая вне изменений.

(獨 ду 立 ли 不 бу 改 гай)

(5) Действует всюду, но не истощается.

(周 чжоу 行 син 而 эр 不 бу 殆 дай)

(6) Годится быть Матерью [всему, что] под Небесами.

(可 кэ 以 и 為 вэй 天 тянь 下 ся 母 му)

(7) Я никогда и не знал ее имени.

(吾 у 未 вэй 知 чжи 其 ци 名 мин)

(8) Вторым именем назову ее «Дао».

(字 цзы 之 чжи 曰 юэ 道 дао)

(9) Давая ей нехотя имя, скажу «Великая».

(強 цян 為 вэй 之 чжи 名 мин 曰 юэ 大 да)

(10) Великим зову проходящее.

(大 да 曰 юэ 逝 ши)

(11) Проходящим зову отдаляющееся.

(逝 ши 曰 юэ 遠 юань)

(12) Отдаляющимся зову отступающее.

(遠 юань 曰 юэ 反 фань)

(13) Поэтому Дао – Великое.

(故 гу 道 дао 大 да)

Небо – Великое. Земля – Великая.

(天 тянь 大 да 地 ди 大 да)

(14) Ван-государь также Великий.

(王 ван 亦 и 大 да)

(15) Внутри государства есть четыре Великих,

(域 юй 中 чжун 有 ю 四 сы 大 да),

И один из них ван-государь.

(而 эр 王 ван 居 чуй 其 ци 一 и 焉 янь)

(16) Человек следует [законам] Земли.

(人 жэнь 法 фа 地 ди)

(17) Земля – [законам] Неба.

(地 ди 法 фа 天 тянь)

(18) Небо – [законам] Дао

(天 тянь 法 фа 道 дао)

(19) Дао – закон самому себе.

(道 дао 法 фа 自 цзы 然 жань)

«Yet the Dharma’s true nature cannot be discerned, and no one can be conscious of it as an object»

«Diamond Sutra», Translated and explained by Edward Conze, Harper&Row Publishers New York, 1972

«Кто-то спросил:

Каково было намерение Патриарха, пришедшего с Запада?

Наставник ответил:

Будь у него намерение, он не спас бы и самого себя».

«Чжэньчжоу чаньши Линь-цзи юйлу» (80), Линь-цзи лу, перевод Гуревича И.С., Санкт-Петербург 2001

Fortissimo.

Вот Форма всех форм, про порядок не знающая,

Окончательная в своем Совершенстве.

Такая пустая и молчаливая, не способная изменяться,

Такая чистая и прозрачная, не способная загрязняться,

Мощная и глубокая, не способная истощаться.

Нечто, не порождаемое, пары себе не знающее,

Прежде Начала Начал стоящее, хаосу любому предшествующее,

Выворачивающееся наизнанку, Сущее при этом рождающее,

Тьму вещей, от Начала явленную, сшивающее пространством и временем,

Вселенную всю пронзающее, расширяющееся во все стороны,

Будто бы впрямь существующее, будто бы ощутимое –

Мимолетное, ускользающее, мыслью неуловимое.

Пернатые соседские куры, являясь едва ли не единственными поклонницами дерзновенного творчества схимников-огородников, накануне насмешливо прокудахтали, что лохматые морковководы главу 25 откровенно побаиваются. Вислоухий кролик Пи-Пу тут же сознался, что так оно и есть, но Великий Пекинес, распушив свою львиную гриву и хризантемоподобный хвостик, звонко взвизгнул, что собачки китайского императора не знакомы с низкочастотным страхом и малодушным трепетом. Неразумный, в любых обстоятельствах принимая сторону Великопушистого, тут же наобещал курам залатать дырку в заборе, а мудрокот Костя, резюмируя отношение схимников к этой непревзойденной главе, заявил, что «треугольник будет выпит, будь он хоть параллелепипед», после чего победоносно отправился в джунгли малины и смородины спать до вечерней сметаны.

Все главы «Дао Дэ цзин» роскошны и восхитительны. Однако на наш, с Мудропушистым, зорко инфантильный нюх, посреди этой роскоши есть главы особенные, истинные бриллианты, придающие сему памятнику несравненное очарование. Так глава 25 принадлежит именно высшей категории как сложности, так и мудрости. Конечно, учитанные в буддизме домохозяйки могут заявить, что ничего принципиально нового в ней не обнаружили, но дело в том, что Лао-цзы про буддизм и слыхом не слыхивал, а Будда Готама (Готама – пали, Гаутама – санскрит) так же, как Иисус Христос, Бодхидхарма и Шестой Патриарх, не оставил своим жаждущим высокодуховных ощущений потомкам никаких задушевных напутствий. Все три корзинки буддистского учения составлены его в разной степени проникновенными последователями, кои давным-давно в густой гуще влажных джунглей сподобились услышать наставления своего Великого Учителя. С Шестым Патриархом аналогичная история: «Сутра Помоста» записана по воспоминаниям невнятного бхикшу Фахая, да еще и присутствует под Небесами в четырех вариантах, заботливо отредактированных столь же непонятными монахами. Кто поручится, что эти добрые люди все запомнили, ничего не перепутали и не добавили от себя пару-тройку «глубоких мыслей» во славу Благодатного? Так в этой главе неблагодарное человечество и имеет «горячие пирожки» из первых рук (не считая нашу бесстрастную конвертацию этой главы в русскоязычную лирику), причем, без нудных нравоучений и приторной философской начинки.

(1). (2). На бамбуковых планках древнейшего варианта «Дао Дэ цзин», обнаруженного в окрестностях захолустной деревеньки Годян, что в провинции Хубэй, строка (1) записана как «又ю 状чжуан 混хунь 成чэн»; обе мавантуйские копии – «又ю 物у 昆кунь 成чэн», а варианты Фу И, Хэшан-гуна и Ван Би – «又ю 物у 混хунь 成чэн». Иероглиф «ю» – быть, иметь, существовать. Знаки «кунь» и «хунь» особо не разнятся – смешиваться, сливаться, хаотический, беспорядочный, беспечный. «Чэн» – закончить, довести до конца, успешно завершить, совершенный, завершенный. Основная смысловая разница заключена в иероглифах «物у» и «状чжуан», стоящих в строке на второй позиции. «У» – это нечто материальное, вещь, вещество, субстанция, а «чжуан» – форма, внешнее проявление, состояние. Поскольку Совершенномудрый в строке (8) признается, что речь тут идет о Дао-реальности, то иероглиф «у» откровенно диссонирует с непоколебимым постулатом главы 14, согласно которому Дао вещью не является (無у 物у). Дао – это Форма без формы, и Лао-цзы, декларируя это древнекитайское открытие, как раз иероглифы «чжуан» в главе 14 и использует: «無у 状чжуан 之чжи 状чжуан» (здесь «無у» – это «нет, не иметь», что выливается в «Не иметь; Форма; Его; Форма»). Далее располагаются иероглифы «混хунь» и «成чэн», которые в виде идиоматического бинома (хунь чэн) обозначают все сложно-запутанное, например, смешанную горную породу, извилистую электрическую цепь или любую неразбериху из множества непростых элементов. Фантазировать в упоительном режиме вокруг «хунь» и «чэн» можно долго, но в сухом остатке вырисовывается вполне безобидный пейзаж, на котором присутствует нечто смутно хаотическое и наобум беспорядочное, но при этом окончательно завершенное в своем абсолютном совершенстве. Так Дао и есть абсолютное Совершенство, высшая сермяжная инстанция, конечная остановка – поезд дальше не идет! Артур Уэйли слышит эти строки именно в таком диапазоне древнекитайской мудрости: «There was something formless yet complete, That existed before heaven and earth» (Было нечто бесформенное, но, тем не менее, завершенное, существовавшее прежде неба и земли). Нам ему вдогонку и взвизгнуть-то нечего. Ведь все мутно-хаотическое и бесструктурно-беспорядочное автоматически лишено фиксированной формы, что молниеносно возвращает нас на просторы главы 14.

Кроме прочего, иероглиф «хунь» может символизировать собой беззаботную беспечность, и глава 73 смело утверждает, что Дао, легкомысленно ни во что не вдаваясь, прекрасно все рассчитывает, без труда отфильтровывая через свои огромные сети двуногих негодяев в места отдаленно-неприветливые и скверно пахнущие, где их ждут раскаленные кастрюли и сковородки без антипригарного покрытия. В русскоязычных переводах «混хунь 成чэн» чаще всего олицетворяет собой что-то рожденное или завершенное в хаосе. Ян Хин-шун: «Вот вещь, в хаосе возникшая, прежде неба и земли родившаяся». Малявин В. В.: «Есть нечто, в хаосе завершенное, прежде Неба и Земли рожденное». Маслов А.А.: «Существует нечто, из Хаоса возникшее, рожденное прежде Неба и Земли». Внимая таким декларациям, у нас, с Мудропушистым, возникает всего один, но наивный вопрос: с какого перепуга что-то одиноко стоящее в строке (4) вне изменений, вдруг выныривает из кромешного хаоса в густонаселенных областях древнего Китая? Вот как ему рождаться и буйно трепыхаться, не подвергая себя переменам и трансформациям? Так в сочетании «хунь чэн» нет и намека на рождение чего бы либо откуда бы ни было. «Хунь» и «чэн» – это обычные прилагательные, которыми Совершенномудрый пытается живописать Великую Форму того, что не вещь. Что касается ее счастливого «завершения» в мутном беспорядке, то эта процедура хоть и утомительная, но все равно неправдоподобная, поскольку предполагает присутствие в этаком хаосе инородно-структурированного нечто, над которым он трудится, как говорят соседские куры, в поте своих перьев, тщетно пытаясь побыстрее завершить это космологическое безобразие. При таком раскладе событий и хаос перестает быть хаосом, и Дао-форма мутирует в самую обычную вещь. Ведь все, в муках порожденное и уж тем паче завершенное, принадлежит миру десяти тысяч вещей, заведомо обреченных на распыление в пространственно-временном континууме. Дао-форма не имеет себе противоположности, а любой уважающий себя хаос – антоним тому, что пребывает в правильном порядке по мнению законопослушных обывателей (гл.38). Окончательная Реальность на то и окончательна, что, не имея себе никакого источника, лишена всяческой возможности как рождаться, так и испаряться. Она сама есть неистощимый источник всех иллюзорных дхарм, над чем Лао-цзы и размышляет в следующих далее строчках. Конечно, профессорам виднее, но мы, с Великим Пекинесом, как говаривал, тоже, кстати, профессор, Преображенский его фамилия, мы не Айседора Дункан, чтобы допустить возникновение Дао-реальности из более изначальной по отношению к ней, пусть и хаотической чудо-субстанции.

В принципе, древнекитайская мифология дозволяет рождение феноменального Сущего из хаотически бурлящей водной стихии, кишащей скользкими и опасными чудовищами. Вот только в начале этого процесса было не появление на поверхности кромешного беспорядка формы бесформенного Дао, а образование «вселенского яйца», из которого всем на удивление вылупился густо волосатый человек с огромным и остро заточенным топором в руках по имени Пань-гу. Науке неизвестно, где и как этот богатырь успел наточить свой топор, но, тем не менее, он сразу принялся отделять Инь от Ян и Небо от Земли, периодически отталкивая задними лапами одно от другого. При всем том, что народные поверья древних китайцев крайне нестабильны (в одних сказках дело было так, а в других – этак, а в иных и вовсе наоборот), ни в сказках, ни в частушках с прибаутками, ни одному древнекитайскому сказочнику не пришло в пушистую голову заявить, что Дао уродилось откуда бы ни было. Совершенномудрый, вообще, не был народным баснописцем, поэтому проникновение в «Дао Дэ цзин» мифологических персонажей наукой не зафиксировано. Лао-цзы говорит про Дао одну лишь правду, и ничего кроме правды – то, что он Ясно Видит сквозь свое личное Око Дхармы. Сквозь Око Дхармы всем видно одно и то же. Интерпретировать это «одно и то же» можно по-разному, но, как ни трудись, возникновение Дао из Хаоса Оком Дхармы не просматривается, иначе Будда Шакьямуни с утра до ужина только об этом бы благородно и помалкивал. Зато сие праздничное «возникновение» легко узреть в сладких сновидениях иль высосать из грязной лапы в моменты философского возбуждения. Собственно, все «кандидаты в доктора» именно этим и занимаются из века в век, да с важным видом. Соответственно, резюмируя вышевзвизгнутое, мы поспешим объявить, что Дао, рожденное изнутри хаотического Хаоса – это чушь поросячья или эхо сказок древней Эллады, отраженное на ветхокитайский пленэр безотвественными переводчиками.

Строка (2) «先сянь 天тянь 地ди 生шэн» (Прежде; Небо; Земля; Рождаться, жить), на первый взгляд будто бы поощряет идею возникновения Дао прежде образования в Солнечной системе планеты Земля со всей ее флорой и зверюшками. Однако знак «шэн» означает как «рождаться-появляться», так и «быть, жить, существовать». Тогда вместо неуместного образования перманентной Реальности из древнегреческого хаоса, она просто жила себе припеваючи задолго до образования Земли и Неба. При этом Лао-цзы в строке (7) даже не пытается умолчать, что пребывает в упругом неведении относительно того, как эта экзотическая Форма называется. Так стал бы он в столь зыбких обстоятельствах твердым рыком заявлять, что сие нечто выпрыгнуло откуда бы ни было? Уй? Вероятно, но и не обязательно, что «сянь тянь ди шэн» являло собой общенациональную присказку, повествующую об чем угодно, бывшем давным-давно, в замшелую эпоху древнекитайских динозавров, о которой ни в сказке, ни пером. Рихард Вильгельм: «There is one thing that is invariably complete. Before Heaven and Earth were, it is already there» (Есть одна вещь, неизменно совершенная. Уже была она до появления Неба и Земли).

(3). В «蕭сяо 呵хэ 寥ляо 呵хэ» иероглиф «хэ» – это восклицательный знак, а «сяо» и «ляо» не то, чтобы синонимы, но вполне способны описывать одно и то же. «Сяо» – обычная полынь, (Artemisia absinthium, wormwood) заросли которой символизируют заброшенные, невозделанные и никому не нужные земли в местах унылых и пыльно-захолустных (desolate, dreary, miserable). «Ляо» – тоже нечто тоскливо-безлюдное плюс пустое и безмолвное как древнекитайское небо, еще не загаженное зеленоватыми промышленными отходами. В строке (5) главы 20 (荒хуан 兮си 其ци 未вэй 央ян 哉цзай) наблюдается столь же удручающий ландшафт (знак «荒хуан» – заброшенный пустырь, одинокий и пустой). Вот как эти невзрачные пустоши угодили в «Дао Дэ цзин»?

Дело в том, что мудрофилософ в те благословенные времена черпал вдохновение в ближайших к нему пейзажах и натюрмортах. Однако, разглядывая на своем огороде окончательную Реальность, он всегда упирался в одну и ту же проблему восприятия: в Дао, как и на пустынном пустыре, не на чем остановить свой мудрый взгляд. Глядишь внутрь Великой Формы (大да 象сян), а там ее, что кот наплакал – не хватает даже для того, чтобы сосредоточенно об нее сосредоточиться (гл.35). Что до неистребимой полыни, то, скорее всего, Лао-цзы с помощью иероглифа «蕭сяо» хотел донести до сонного человечества благую весть именно о том, что дикорастущий сорняк в вопросах жизнестойкости всегда превалирует над нежными цветочками и окультуренными овощами. Как-то вышел потру Совершенномудрый на свои огуречные плантации. Глядь, а сорняка на них снова пруд пруди. Призадумался он, стал думу великую думать: по какой такой неясной причине благородные овощи требуют постоянной заботы и внимания, а полынь цветет и пахнет без всякого его совершенномудрого участия? Да не просто пахнет, а еще и размножается без спросу и удержу. Вот и молчаливое Дао, презирая всякую культивацию, цветет и пахнет в дикорастущем режиме не хуже полыни у забора. Великой Пустоте и пост с молитвой нипочем, и нудная медитация, и коррекция поведения в «правильном» направлении. От нее не убежать в хитрые оффшоры и ее не испугать палкой-копалкой. Короче, как говорят мокрые матросы, спасайся, кто может!

К прискорбию, вставить полынь с восклицательным знаком в русскоязычный перевод заманчиво, но небезопасно. Этот философский сорняк обязательно потянет за собой необходимость долгих повизгиваний, разъясняющих его там присутствие. Отсебятина на страницах хранимого всеми богами «Дао Дэ цзин» кармически наказуема. Поэтому мы, с Великим Пекинесом, смело убоявшись, предпочтем ограничиться традиционной пустотой и ее молчаливым безмолвием. Причем, нам почему-то настойчиво мерещится, что древнекитайская «пустота» и древнебуддийская «шунья» – это не совсем близнецы-братья. Как говорит вислоухий кролик Пи-Пу, все рыжие морковки хоть и морковки, но двух одинаковых не сыскать и с китайским фонариком.

(4). (5). (6). (7). (8). (9). В первых строчках главы Дао кажется Совершенномудрому чем-то бесформенным и неухоженно-беспорядоченным, но при этом максимально совершенным и со всех сторон завершенным, к чему ничего нельзя добавить и никуда нельзя отнять. Так строка (4) обескуражила даже важно-вальяжных уток с другого конца деревни: «獨ду 立ли 不бу 改гай» (Одинокий; Стоять; Нет; Изменяться). Вот из каких глубин сознания Лао-цзы вытащил столь мощную импрессию? Ах-ах! И еще три раза «Ах»!

То, что не имеет себе пары, неизбежно обречено на тотальное одиночество. Ему просто некуда изменяться: оно стоит себе тихонько в сторонке, не желая быть ни лучше, ни хуже, ни, вообще, каким бы то ни было. Причем, кристаллизация божественного послевкусия не всегда у всех одинакова, и, на наш крестьянский нюх, у Лао-цзы она носит сугубо природоведческий характер, тогда как Будда взирает на Дао преимущественно с психодушевных позиций. (гл.14). Одно другого стоит, и обнюхать зараз все это мудрокосмическое хозяйство, воистину, соблазнительно.

Строка (5) «周чжоу 行син 而эр 不бу 殆дай» (Действует всюду и не истощается или ей нельзя причинить вред), завершающая собой обзор впечатлений Совершенномудрого от его погружения в спонтанный поток Дао-субстанции, есть только в текстах Ван Би, Фу И и Хэшан-гуна. В следующих далее строчках Лао-цзы осторожно ступает на зыбкую почву аналитического пережевывания этих впечатлений, что сразу меняет тон его повествования с максимально уверенного на откровенно озадаченный. Строка (6) «Подходит, чтобы быть Матерью всему, что под Небесами» записана по-разному. Тексты Ван Би, Хэшан-гуна и годянский бамбук говорят в ней про Маму всего, что под Небесами (天тянь 下ся 母му), а мавантуйские свитки и текст Фу И ведут речь о Маме Неба и Земли (天тянь 地ди 母му). Очевидно, что безжалостные домохозяйки истерзали Лао-цзы научно-паралитической проблемой происхождения десяти тысяч всевозможных вещей и предметов: «Дао – это их Мама или все-таки как? Что там видно скозь личное Око?» Честно взвизгнуть, божественное Видение не дает ответа на эту квазизадумчивость. Поэтому Лао-цзы и отвечает вежливо, но уклончиво: «Почему бы и нет? Дао, в принципе, очень даже… Но утверждать твердым рыком… Да ни в жиСТь!» Сансарические вопросы, кто кого и по какому поводу породил, не имеют к Дао никакого отношения: они, что блеяние заблудшей овцы на фоне безоблачного неба. Истинносущий Татхагата потому и Сущий в Реальности, что не участвует в жалобных процессах возникновения и исчезновения. Однако именно из Татхаты как на дрожжах произрастают все эфемерные скандхи, рано или поздно приводящие к дурацким вопросам (Сутра Помоста, гл.4).

Строка (7) «吾у 未вэй 知чжи 其ци 名мин» еще более трепетна, чем строка (6). В ней Лао-цзы сознается, что никаким заветным местом не ведает о том, как эта бесструктурная Форма всех форм именуется. Хочешь, зови ее Дао, а хочешь, «хрю-хрю» или «мяу». Без разницы! Все равно ни на одно из имен Дао не откликнется. Поэтому он и отнекивается от назойливых домохозяек: «Ну не знаю я, как эта СуперФорма называется. Пусть будет «Дао». Не нравится? Тогда сейчас напрягусь и открою вам страшную тайну: Дао – оно еще и Великое! Опять нахохлились? Теперь вам разжевать, почему Дао столь велико и огромно? Зачем я открыл свой рот? Ладно, в строчках (10), (11) и (12) расстараюсь преуспеть, но учтите, что с вас суп куриный и свежее сено для моего мудробуйвола». Мы в переводе строки следуем за мавантуйским свитком «А». В годянской версии нет первого иероглифа «吾у» (я, мой), а в стандартном тексте плюс у Хэшан-гуна и Фу И на второй позиции вместо знака «未вэй» (еще не, not yet) стоит обычное «不бу» (не, нет). Соответственно, «Я никогда и не знал ее (Дао-формы) имени» выливается в прозаическое «Я не знаю ее имени». Что касается самих китайских имен и прозвищ, то информация о них общедоступна, и, избегая траты лишних калорий, мы предпочтем краткие разъяснения Роберта Хенрикса: «… the distinction drawn in lines 6-8 (у нас 7-9) beetwen that of «name» (ming) and «style» (tzu) being the distinction made in ancient China beetwen a man’s name and his style. The «name» is given at birth, is very formal and rarely used in public address; the «style» is taken at «capping» age, when a young man becomes an adult, and is commonly used in public address with friends who are on familiar terms».

Строка (9) мавантуйских и годянского текстов начинается иероглифом «吾у» (я, мой), отсутствующим у Ван Би, Хэшан-гуна и Фу И. Далее везде «強цян 為вэй 之чжи 名мин 曰юэ 大да», где «цян» – это сильный, мощный, насильно, по принуждению, через силу. Роберт Хенрикс: «Were I forced to give it a name…» (Будь я вынужден дать ему имя…) Малявин В.В.: «Если придется дать ему имя…» Принудительный тон иероглифа «цян» сразу намекает на то, что Совершенномудрый, созерцая Дао в чистом виде напрямик, никакой нужды в его наименовании не испытывал. Поэтому нам кажется, что, откликаясь на запрос капризных домохозяек, он дает ему имя не через силу из-под палки, а просто нехотя, reluctantly, без задора и огня («Рыбка, рыбка, где твоя улыбка, полная задора и огня», Георгий Михайлович Вицин, «Дайте жалобную книгу», Мосфильм, 1965). Мужественно превозмогая собственное «не хочу», Лао-цзы с помощью иероглифа «大да» (великий) тут же выносит личные ощущения от встречи с Дао-реальностью на общекуриное обозрение. Сия вроде бы безобидная детализация неминуемо требует от него дополнительных повизгиваний, которые и являют себя в строках (10), (11) и (12), где Дао – это уже не чудо-Форма, одиноко стоящая вне изменений, а активный участник относительного движения: проходить, отдаляться, отступать, впрочем, как и возвращаться, можно лишь в мире обусловленного дуализма. При всем том, что Дао в гуще десяти тысяч вещей «действует» изнутри их самих, Совершенномудрый все-таки успевает отследить расплывчатые закономерности этого мистического процесса. Каким чудесным образом? Да с помощью невооруженных чуЙвств и подобающей фокусировки своего внимательного невнимания.

(10). (11). (12). Соседские куры как-то испросили Неразумного, какие строчки в «Дао Дэ цзин» самые загадочные. Тот заохал, присел-привстал, глупо взмахнул руками и убежал на свои любимые грядки, оставив кур в вопросительном нетерпении. Мудрокролик Пи-Пу, сжалившись над пеструшками, проверещал им, что строки (10), (11) и (12) главы 25 по своей секретной таинственности несравнимы уж ни с чем более. Великий Пекинес и вольнокот Костя активно поддержали его мнение жизнеутверждающим рычанием и философским мурлыканием. «Пуркуа, пуркуа!» – не унимались любопытные птицы. «Because…» – ответствовал храбрый котик, после чего бесцеремонно упал рядом с кроликом под смородиновый куст, откуда без промедления воспарил в царство обворожительного Морфия, сына бога Гипноса и Нюкты, богини темной ночи.

Строка (10) «大да 曰юэ 逝ши» – Великий; Зваться-называться; Уходить-проходить, миновать и проноситься (о времени). Строка (11) «逝ши 曰юэ 遠юань» – Проходить-миновать; Называться; Отдаленно-удаленный, давным-давно прошедший (о времени). Строка (12) «遠юань 曰юэ 反фань» – Отдаленный; Зовется; Двигаться в обратном направлении, пятиться назад, отступать и возвращаться. На годянском бамбуке вместо «逝ши» стоит «潰куй» (разрушаться, разливаться, терпеть поражение). В обоих мавантуйских свитках заметен иероглиф «筮ши», олицетворяющий собой гадание на стебельках тысячелистника, а в тексте Фу И знак «返фань» однозначно говорит о «возвращении».

Обнюхиваемые строки, как правило, истолковываются в режиме бестолковой многозначительности: «Великое назову скоротечным. Быстротечное назову отдаленным. Отдаленным назову обращающееся вспять» (Маслов А.А.); «Великое – оно в бесконечном движении. Находящееся в бесконечном движении не достигает предела. Не достигая предела, оно возвращается [к своему истоку]» (Ян Хин-шун); ««Великое» значит «распространяющееся повсюду», «Распространяться повсюду» значит «уходить далеко», «Уходить далеко» значит «возвращаться» (Малявин В.В.); «Great: that means «always in motion». «Always in motion» means «far away». «Far away» means «returning»» (Рихард Вильгельм); «Being great, it is further described as receding, Receding, it is described as far away, Being far away, it is described as turning back» (Lau Din-cheuk); ««Great» means «to depart»; «To depart» means «to be far away»; And «to be far away» means «to return»» (Роберт Хенрикс). Ох-ох… Вот не давать бы этим ученым мужам сухого корма, пока не объяснят, что они понаписали с важным-то видом. Схимники-огородники даже после хорового повизгивания священных гимнов не сподобились уяснить тот микросмысл, что скрыт в «быстротечно распространяющихся скоротечных процессах». Что за невнятная околесица, то тихо уплывающая вдаль, то резко возвращающаяся обратно? Времена года? Луна и Солнце? Круговращение воды в одичалой природе? Ай? Конечно, периодическое мелькание перед глазами одних и тех же «веселых картинок» вызывало у китайского обывателя прилив восторга и удивления, но Дао постоянно, колоссально и универсально. Ну и как же эта колоссальная универсальность могла проявлять себя в разноцветном мире десяти тысяч вещей? Ай? Что во вселенной одинаково ночью и днем, летом и зимой, на пыльных тропинках далеких планет и на нашей деревенской помойке? ВРЕМЯ и ПРОСТРАНСТВО!

Для всех чувствующих существ время и пространство – единственная и любимая ими среда обитания. Но, что это такое, неведомо ни наукоемким профессорам, ни корреспондентам «кислых щей». Конечно, можно, как в главе 40, вспомнить про вечно растущую энтропию, определяющую «стрелу времени» в направлении всеобщей деградации, но и в этом тривиальном случае никак не ясно, кто здесь курица, а, что, пардон, яйцо: время или энтропия? С пространством и вовсе беда: оно то расширяется, то искривляется, то коллапсирует в безжалостную сингулярность. Жуть! Со временем проще: взглянул на часы, и на тебе: eight o’clock in the morning. Пора испить утренний кофе, скушать французский круассан с малиновым вареньем и бодрой рысью устремиться на картофельные грядки. Однако в те замшелые времена желтокитайцы еще не выучились подделывать швейцарские часы и обжаривать кофейные зерна. Тогда, каким же образом без кофе и часов они ощущали течение времени мимо своего огорода? Мы, с Великим Пекинесом, нестерпимо уверены, что все трезвые китайцы чувствовали мимолетность существования даже вдали от ежедневного созерцания Солнца и Луны. Ведь ярко цветущее «здесь и сейчас» постоянно ускользало от них в тускло пожухлое прошлое. Как сказал Великий Чжуан-цзы, «я уж не тот, гонимый миром странник, устало опиравшийся об этот стол намедни». Ах, ну почти так. Поэтому Лао-цзы и использует иероглифы «逝ши» (проходить, проносится) и «遠юань» (давно прошедший, удаленный) в строках (10) и (11). Ведь каждую кшану мысли все, что было вокруг умных и глупых, молодых и старых, добрых и злых, проваливалось вместе с ними в непонятную бездну безвозвратно минувшего. Любое событие отдалялось от них, постепенно стираясь в их памяти до полномасштабного забвения. Кто в Поднебесной проделывал все эти фокусы? Конечно, Великое Дао! Каким образом? Элементарно! Дозволяя вещам и зверюшкам все что угодно, Дао неизменно отступало от них, пятясь назад в полном согласии с иероглифом «反фань» (гл.40). Дао будто бы терпело поражение в жестокой схватке с заносчивыми человечками, вечно уверенными в своей безнаказанности, о чем и извещает иероглиф «潰куй» (разрушаться, разливаться, терпеть поражение) годянского текста. Зачем? Да, чтобы дать им узкую полоску волшебной Пустоты, куда бы они могли беспрепятственно опадать и бесшумно растворяться, возвращаясь к своему извечному Дао-корню (гл.16). Точь-в-точь как желтые листочки за окном в эту последнюю осень.

(13). (14). (15). Что можно взвизгнуть по поводу содержания этих смелых деклараций. Только то, что они не имеют ни малейшего отношения к содержанию предшествующих строк. На наш самурайский нюх, даже невзирая на знак «故гу» (потому-поэтому), который предупреждает о причинно-следственной зависимости всего прежде и после него сказанного, обнюхиваемый фрагмент являет собой очередной фольклорный довесок, подклеенный добрыми китайцами к первой части главы. Поскольку строки (9) и (10) радовали обожающих сладкозвучные частушки домохозяек иероглифами «大да», то, не желая отказывать себе в дальнейшем удовольствии, они добавили к ним еще пять таких же «да» без всякого уважения к общему смыслу повествования. Для китайского уха такая барабанная эвфония, что для русского крестьянина гармошка с балалайкой на деревне в уикенд. Кроме прочего, если в строчках (10), (11) и (12) Лао-цзы подробно разъясняет, почему Дао кажется ему великим и большим, то в рассматриваемом эпизоде величие Дао, Земли, Неба и китайского ван-султана разъяснениями не сопровождается. Голая же констатация их торжественной монументальности не только диссонирует с запредельной мудростью всего вышесказанного, но и вынуждает нас без сожаления приспустить наш пышный хвостик, что молниеносно сигнализирует о невозможности признать за этими строчками авторство Великого Лао-цзы.