Игра против правил бесплатное чтение

© Рыжов А.С., 2025

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025

Вбрасывание

– Леша! Касаткин! Твою фок-мачту… Куда ты опять полез? В обороне отрабатывай, в обороне!

Это кричит тренер Николай Петрович Клочков. Глотка у него луженая, говорят, в войну служил связистом, приходилось под обстрелами в окопах орать в трубку: «Пятый, пятый, я восьмой! Как слышите? Прием!» Ну или что-то в этом духе. За четыре года эдаких упражнений будешь трубить как мамонт.

Но это, скорее всего, байка, придуманная кем-то из зубоскалов. Их в команде много. Да и не очень похоже, чтобы на войне Николай Петрович с проводами возился. Руки у него в якорях, гладко выбритый череп, чтобы не протянуло холодом от ледовой площадки, не шапочкой вязаной прикрывает, как другие пожилые тренеры, а повязывает теплым платком на пиратский манер. И вообще, всем видом своим похож на флибустьера из книжек Стивенсона. Даже подзорную трубу с собой на тренировки носит – прильнет глазом к окуляру и водит ею туда-сюда, как шкипер на мостике. Высматривает, кто из игроков больше всех портачит.

Короче говоря, сразу видно, что не сухопутное у него прошлое, а моряцкое. По-другому и быть не может, ведь возглавляет он дубль хоккейной команды «Аврора». А команда эта – флотская, курирует ее военно-морское руководство всея Балтики.

– Касаткин… анкер тебе в брюхо! Обернись! Посмотри, что на корме делается!

Клочков этот свой гротескный образ всячески поддерживает. Вот и ругается как Билли Бонс. Алексею он поначалу смешным казался или из ума выжившим, но уже через месяц после знакомства мнение изменилось. Николай Петрович при всех своих чудачествах – золотой наставник. В дубле, считай, весь состав, за редким исключением, – пацаны до двадцати. Они ему во внуки годятся. А молодежь нынче не та, что в военные и послевоенные годы, нет в ней уважения к зрелости и опыту. Норовят подерзить, поёрничать, а уж сколько самомнения – мама дорогая! Каждый мнит, что играет не хуже Мальцева с Рагулиным или, на худой конец, Бобби Кларка. Поди воспитай таких обормотов!

Но у Клочкова получается. Черт знает, чем он их взял, но взял же… В других молодежках дисциплина на обе ноги хромает, а у него на площадке все как шелковые. Никто ни пикнет, ни огрызнется. А то, что потом, в раздевалке, по его поводу прохаживаются, так это пускай. В свободное время кости начальнику перемывать не возбраняется.

Шайба выстрелила в борт и отскочила к Алексею. Как по заказу, удобно легла на крюк – аккурат для броска. Он не стал медлить, двинул рукой, и черный кругляш понесся к чужим воротам. Летел прямо в верхний угол, но на воротах стоял цепкий, как паук, Женька Белоногов. Лапы у него длинные: вскинул одну – и нет гола.

Касаткин выбранил себя, коньком об лед притопнул. По уму надо было не с центра бросать, а продвинуться вперед, сократить расстояние, тем более что защитники разъехались. А так шайба лишнюю секунду в полете находилась. А секунда в хоккее вечности равна. Тут не то что профессиональный вратарь с Женькиной сноровкой – любой школьник бы среагировать успел.

– Эх, Касаткин, Касаткин, чтоб тебя на брашпиль намотало!..

Но не надо думать, будто Алексей Касаткин – худший игрок в команде и клейма на нем негде ставить. Да, Николай Петрович распекает его чаще, чем остальных, но это потому, что видит в нем большой и пока еще не раскрытый потенциал. Это он сам так сказал однажды в порыве откровения. И прибавил: «Ты, Леша, по нужному фарватеру пойдешь. Только с курса не сбейся».

Впрочем, все это не более чем слова утешения. Нет у нападающего Касаткина причин радоваться жизни и глядеть в будущее с гордо поднятой головой. Он и есть то редкое исключение в команде желторотиков – через месяц исполнится целых двадцать два года. Перестарок и, можно сказать, ветеран. Тот же Мальцев в этом возрасте был уже трехкратным чемпионом мира, легендой хоккея, а он, Касаткин, прозябает среди дублеров, которые болтаются во второй лиге без каких-либо перспектив подняться выше.

Да и как поднимешься, когда любого мало-мальски одаренного новичка сей же час забирают в основу? Любого, но только не Касаткина. Раза два его, правда, вызывали на сборы с основной командой «Авроры», но не пришелся он там ко двору. Главный тренер Башкатов сказал тогда Клочкову: «Твой парень быстро бегает и бьет мощно, но думать совсем не умеет». Вот это обидел так обидел. Алексей всегда считал интеллект своей сильной стороной. Школу на «четыре» и «пять» окончил, доигрался до первого разряда по шахматам, кроссворды раскалывал как орехи.

Хоккей в юности его мало интересовал. Мечтал поступить на юридический, стать следователем. Но неожиданно для родных, друзей и особенно для самого себя срезался на вступительных экзаменах. Психанул, сказал: раз не сложилось, то ну его в дышло, это высшее образование. Тут и повестка подоспела, забрали в армию. Служить пошел во флот, что неудивительно для коренного ленинградца, выросшего на берегу Финского залива.

Там-то, во флоте, и определилась его судьба. Однажды вместе с другими салабонами драил палубу. Думали, что никто их не видит, дурачились, гоняли швабрами жестянку из-под леденцов. У Касаткина это ловчее всех получалось – орудовал как клюшкой. Так увлеклись, что не заметили, как из рубки вышел командир, а с ним лысый мужик в бушлате старого образца (в таких еще с немцами воевали). Командир давай костерить разгильдяев почем зря, гауптвахтой грозить. А мужик в бушлате присмотрелся к Касаткину и спрашивает: «В хоккей играл когда-нибудь?» Алексей плечами пожал, ответил честно, что бегал по двору, без коньков, а вместо клюшки палка была с сучком на конце. Мужик подумал и сказал: «Приезжай завтра на каток. На набережной Шмидта, знаешь? Посмотрим, что из тебя можно сделать, требуха акулья».

Касаткин хотел заикнуться, дескать, я бы рад, но командир меня ни за что не отпустит – служба! А мужик в бушлате командиру подмигнул, ладонью-лопатой его по плечу хлопнул, и того словно подменили. Зачастил скороговоркой: «Само собой, Николай Петрович! Касаткин у нас на хорошем счету, не дурной, не ленивый… Не пожалеете!» Точно цыган, что на базаре лошадь продает. Хотя по сто раз на дню за дурость и за леность новобранцев чихвостил, и Касаткин у него всегда в отстающих числился.

Ну да ладно. Как позже выяснилось, Николай Петрович Клочков командирскому сыну дорогу в большой спорт открыл, сделался другом семьи и отказа ему не было ни в чем.

Словом, следующие два с половиной года своей армейской службы Леша Касаткин, хоть и значился по ведомости матросом, но не на волнах качался, а носился как угорелый по льду. А что? Лед – та же вода, только в ином агрегатном состоянии.

Вначале ему не верилось в свалившееся счастье. Горизонты открывались воистину необъятные. Казалось, закрепившись в дубле, он вот-вот перескочит в основную «Аврору», завоюет с ней медали или кубок, а там и в сборную позовут. Чемпионат мира, Олимпиада… Будут отец с матерью сидеть перед телевизором и болеть за родимое дитя. А девушка Юля, будущая журналистка, с которой он познакомился, когда она пришла делать учебный репортаж об их клубе, наконец перестанет вредничать и подставит пальчик под обручальное кольцо. И все будет так светло, волшебно и распрекрасно, как бывает в сказках и в финалах индийских фильмов.

Однако время шло, а подававший большие надежды форвард Алексей Касаткин так и застрял в дубле и во второй лиге. Треклятое «не умеет думать» с подачи поганца Башкатова приклеилось к нему, как ярлык. А что значит «не умеет»? Это значит, что недостает ему хладнокровия и расчетливости. Чересчур азартен, эмоции подавляют разум. Эту фразу, кстати, не сам сочинил, а вычитал в характеристике, которую написал на него комсорг спортклуба Холмогоров.

Что ж, все правильно – и про эмоции, и про отсутствие хладнокровия. Но что поделать, если в пылу борьбы мозг работает совсем не так, как, скажем, за тарелкой борща в столовке или за книжкой в читальном зале.

К слову, о книжках. Он уже не срочник, осенью демобилизовался. Самое время задуматься над тем, куда пойти дальше. Можно попробовать поступить в техникум, рабочие специальности всегда востребованы. А с радужными иллюзиями касательно олимпийских медалей и мировой славы, видимо, надо расстаться. Баста, наигрался.

Шайба опять, как намагниченная, притянулась к клюшке. Он заставил себя не торопиться с броском, обвел одного защитника, второго, сблизился с вратарем и кистевым слева вколотил снаряд под перекладину. Белоногов дернулся, но поздно.

– Молодец, Касаткин! Можешь ведь, когда захочешь!

Мерси за комплимент, Николай Петрович. Но мы сейчас на тренировке, расписываем двусторонку между своими. Поэтому я не волнуюсь, сердце стучит ровно. Но скоро поедем на предновогодний турнир в Москву, начнутся серьезные игры, и тогда не услежу я за собой… Фатум у меня такой. Планида.

Были бы живы родители – дали бы верный совет. Но теперь они только в воспоминаниях – погибли в автокатастрофе полтора года назад, когда «Жигули» отца занесло на обледенелой мостовой. Вон оно как обернулось: лед подарил не радость, а беду. Эта потеря пошатнула Алексея, надломила в нем веру в собственные силы. И дальнейшее только укрепило в нем убежденность, что жизнь пошла вкривь. Стало быть, надо ее выравнивать.

Через две недели заканчивается год. Пусть же наступающий 1977-й принесет перемены к лучшему. С хоккеем или без – неважно.

– Касаткин, чего застыл? За кормой, за кормой следи!

Корма, согласно терминологии Николая Петровича, – это тыл, зона защиты. Все, что перед своими воротами и вплоть до центральной красной линии.

Клочков любит выстраивать игру от обороны. Всегда повторяет: «Нападающих в хоккее в полтора раза больше, чем защитников». Это к тому, что защитникам тяжелее, поэтому надо им помогать. Игра на скоростях – она такая: чуть зазевался, и шайба, которая только что была у чужих ворот, залетает в твои.

Касаткин понимает: Петрович прав. Но на площадке, как уже говорилось, рассудочность отказывает. Вошел в раж, мчишься без оглядки, думаешь только о том, как круглую хреновину в рамку запулить. Какой там расчет, требуха акулья…

Из-за этого и не берут в главную команду. Но будем откровенны: если б и взяли, это все равно бы не приблизило к мировой славе. Дела у нынешней «Авроры» идут ни шатко ни валко. Давно прошли те времена, когда она завоевывала кубок СССР и брала медали чемпионата. Последние три года стабильно занимает предпоследнее место и еле-еле сохраняет прописку в высшей лиге. В этом году было то же самое: на одно-единственное очко удалось опередить новосибирцев, а потом в стыковых матчах с грехом пополам переиграть «Моторист» из Пензы.

Новый сезон в сентябре вновь начался скверно. Болтались в привычном для себя низу таблицы или, как выражался Клочков, в трюме. Вот и выходит, что, даже возьми Башкатов Касаткина в основу, проку с этого перехода было бы ноль целых одна десятая.

Невеселые мысли оборвал свисток и вслед за тем – рык Николая Петровича:

– Меняемся воротами! Вбрасывание! Касаткин и Фомичев на точку!

Денис Фомичев – товарищ и одновременно соперник Касаткина. По команде товарищ, а по жизни – соперник. Играет, кстати, неплохо, обводчик классный, Клочков им доволен. Касаткин его уважает, но есть одно обстоятельство, которое мешает им стать настоящими друзьями.

Фомичев тоже на Юлю глаз положил. Цветы ей дарил, конфеты, на свидания приглашал. Алексея ревность заела, могли бы вдрызг рассориться, но Юля их обоих на дистанции держит. Капризная, дублеры-неудачники ее, видишь ли, не устраивают. А у Фомичева шансы звездой стать такие же мизерные, как у Касаткина. Его тоже в главную команду не берут.

Один Клочков в него верит, но этого мало. Не век же в молодежке куковать…

– Касаткин, ты чего ползешь, как баржа несамоходная? Разгоняйся!

Это что-то новое. Чтобы Петрович вперед гнал, такого еще не бывало. Видать, совсем погряз Алексей в раздумьях, выпал из игры.

Спохватившись, отобрал шайбу у Фомичева и понесся на всех парах к белоноговским воротам. Разогнался по-крейсерски, потом притормозил, клюшку для удара занес, но в этот момент въехал в правый бок защитник Валера Анисимов. Туша у него массивная, девяносто килограммов. Сбил с ног, впечатал в борт.

Анисимов в дубле – человек случайный. Он давно и прочно заигран за основу, но так случилось, что неделю назад, на выезде, подрался с капитаном челябинцев, два зуба ему выбил, за что и схлопотал дисквалификацию на два матча. Башкатов был в ярости и сослал его на перевоспитание к Клочкову. Анисимова это задело, нервничает, срывается на всех подряд.

Вот и сейчас перестарался. Приложил Касаткина так, что у того глаза чернотой заволокло. И это еще полбеды. Хуже, что обожгло пламенем правую руку между локтем и запястьем, противно хрустнуло внутри.

Алексей выпустил клюшку, сел на лед, дотронулся до поврежденного предплечья и не вытерпел, зашипел от боли.

Раздался свисток, движение на площадке прекратилось. Анисимов склонился над скорчившимся Касаткиным.

– Живой?

– Почти…

Через борт над ними свесился Николай Петрович, оценил обстановку.

– Рука?

Касаткин кивнул, процедил обреченно:

– Рука. Перелом… кажется…

– Ах ты… камбала желтопузая! – Николай Петрович в сердцах сорвал пиратскую бандану, швырнул ее на пол и, оборотясь через плечо, крикнул в сторону раздевалок: – Фельдшера сюда, живо! И в скорую позвоните, краба вам в печенки!

Вокруг Алексея сгрудились игроки, помогли подняться, довезли до калитки. Руку жгло, пальцы немели. Он баюкал ее, ковылял на негнущихся ногах, а в черепной коробке пульсировало: «Кранты, Леша Касаткин, несостоявшийся супер-хоккеист…»

Глава 1

Смена составов

Телевизор «Таурас» стоял в углу на четырех раскоряченных ножках и голосом спортивного комментатора Николая Озерова мрачно вещал:

– М-да, уважаемые болельщики, приходится признать, что второй год подряд сборная Советского Союза остается без золота чемпионата мира. По сравнению с предыдущим первенством наша команда пропустила вперед не только чехов, но и шведов, и заняла скромное третье место. Может быть, надо что-то менять в процессе подготовки к соревнованиям? Но об этом будет думать уже новый тренерский штаб…

Из прихожей донесся скрип ключа, поворачиваемого в замочной скважине. Алексей встал с дивана и прикрутил звук телевизора, так что Озерова стало почти не слышно. По привычке, выработавшейся за последние пять месяцев, делал все левой рукой, хотя правая уже вполне зажила и гипс давно сняли.

Вышел из комнаты. Юля в коридоре снимала боты и голубую болоньевую куртку. Возле стены стояла клеенчатая хозяйственная сумка.

– Проиграли. – Касаткин уныло кивнул на мерцавший за спиной телевизор. – Теперь разгонят сборную к чертовой матери…

Однокомнатная квартира на Охте досталась Алексею от родителей. Тесная, неказистая, но все же отдельная, не в пример коммуналкам, в которых обитало большинство его знакомых. Здесь он родился и вырос, здесь жил теперь один… а с недавних пор вроде как и с Юлей.

Через день после злосчастной декабрьской тренировки, когда Алексей, с рукой, закованной в колодку, лежал на койке в больничной палате, к нему пришла она – девушка, в которую он был давно и, казалось, безответно влюблен. Юля прослышала о его травме, сорвалась с лекций и прибежала в клинику с банкой домашнего компота и сеткой рыжих новогодних мандаринов.

Никогда не угадаешь, что нужно женщине. Полгода изображала из себя неприступную ледяную крепость, а тут взяла и растаяла. Знай Касаткин об этом заранее, сам бы себе конечность сломал.

Конечно, понимал: в нем самом мало что изменилось. Не стал он после перелома лучше, а будущее совсем заткалось густым туманом. Если б не Юля, чего доброго, в петлю бы полез от безысходности. Но ее неожиданное появление стало лучом света в темном царстве, как писал классик. И жить захотелось, и выздороветь поскорее.

Юля навещала его в больнице каждый день, а когда он выписался, стала приходить домой. Все свободное от учебы время, вплоть до позднего вечера, проводила в его скромной берлоге на Анниковом проспекте. И благодаря ее усилиям квартира преобразилась, стала походить на человеческое жилье. Пыль протерта, полы выскоблены, ванна начищена. Появились шторы в цветочек, хрустальная люстра, отмытая в подкисленной уксусом воде, сияла, как алмазный светоч в царском чертоге.

Алексей предлагал Юле оставаться и на ночь, лелеял мечту, что между ними падет последняя преграда, наступит истинное сближение – как душевное, так и физическое, – и тогда поход в ЗАГС станет простой формальностью.

Но Юлечка отнекивалась – ссылалась то на недолеченную Лешину руку, то на старорежимного папу, который запрещает двадцатилетней дочке ночевать у посторонних мужчин. А к середине весны, когда гормонам полагалось бурлить вовсю и соединять любящие сердца и тела, что-то стало рушиться в их и без того непрочном дуэте. Юля заходила все реже, отвлекалась на дела, на подготовку к сессии. К тому же Касаткин уже не выглядел беспомощным калекой, кость срослась, врачи разрешили умеренные нагрузки, так что по дому управляться он мог уже самостоятельно.

К началу мая Юлины визиты сократились до одного в неделю. Она еще по инерции заносила ему продукты, наскоро прибиралась и старалась побыстрее уйти. Касаткин с тоской осознал то, что искушенный в амурных вопросах человек разъяснил бы ему еще тогда, зимой. Не испытывала она к нему ни грамма любви. Была только жалость, вспыхнувшая одномоментно и постепенно погасшая по мере того, как он, выздоравливая, требовал все меньше заботы.

Жалость и любовь, как ни крути, понятия разные. Касаткин тешил себя самообманом, принимал одно за другое, но настал час прозрения. Пелена спала, и он увидел, что Юля снова отдаляется от него.

– Я тебе курицу купила, – сказала она утомленно. – Два часа в гастрономе простояла. Очередь – полкилометра.

Он взял сумку, отнес на кухню, затолкал содержимое в маленький холодильник «Свияга», тарахтевший как трактор. Кроме курицы в сумке оказались две бутылки молока, целлофановый пакет с десятком яиц и пачка сливочного масла.

– Спасибо. – Он свернул пустую сумку рулетом, вернул Юле. – Сколько я тебе должен?

– Да иди ты! – отмахнулась она. – Откуда у тебя деньги?

Строго говоря, после демобилизации Алексей стал официально ничем не занятым – не работал и не учился, – что шло вразрез с существовавшими законами. После травмы вопрос о переходе на сверхсрочную военную службу ради продолжения игры за «Аврору» отпал сам собой. Касаткина в тренерской верхушке и так-то не считали полезным игроком, а тут еще и поломался… Благо, Николай Петрович, обойдя все инстанции, выбил для него на время лечения ежемесячное пособие в размере ста рублей. Деньги не ахти какие, но это лучше, чем ничего. Пособие пообещали выплачивать в течение полугода, и этот срок подходил к концу.

– Чай будешь? – спросил Алексей и, не дожидаясь ответа, воткнул в розетку самоварный штепсель.

Юля села на табуретку, критически оглядела крошечную кухоньку. Едва ли не четверть пространства занимала печка с выведенной в стену трубой. Печкой пользовались редко, она выручала, когда в доме или во всем районе отключали электричество. Тогда Касаткин шел на ближайшую свалку (а они, стихийные, были чуть не в каждом дворе), выуживал из груды хлама доски от мебельных упаковок и еще что-нибудь деревянное, приносил домой, раскалывал топориком на небольшие планочки, разводил огонь и готовил себе еду.

Когда же электричество было в наличии, печка дремала, накрытая скатертью, и выполняла функции стола для нарезания продуктов, а еще на ней стояла электрическая плита с двумя конфорками – удобная и современная.

Между печкой и холодильником притулилась мойка, а оставшейся площади еле хватало, чтобы уместить обеденный стол и два табурета, которые мать Алексея когда-то обшила кусками ткани от старых наволочек с подложенным для мягкости поролоном. Касаткину эта обстановка казалась очень милой и уютно-домашней, но Юле она почему-то не нравилась.

Пузатый, расписанный под хохлому самовар медленно раскочегаривался, издавая натужное сипение. Алексей порылся в хлебнице, стоявшей на холодильнике, нашел кулек дешевых конфет-подушечек и, за неимением лучшего, положил их на стол перед гостьей.

– Не предел желаний, – оценила Юля и брезгливо отпихнула кулек мизинцем.

– Знаю, – ответил Касаткин. – Наступят лучшие времена – куплю тебе «Ассорти». Прибалтийские, с ликером.

– А когда они наступят, Леша? Когда?

По правде сказать, Алексей не чувствовал себя нищебродом. По меркам советского среднего класса он жил не так уж плохо. Не голодал, не носил штаны с заплатами, не ютился в клетушке без горячей воды и с одной уборной на двадцать человек. Но у Юли были свои представления о достойной жизни.

Ее папа был университетским деканом. Заслуженный профессор, кавалер государственных наград, гордость ЛГУ. Рано лишившись жены, которая сгорела от рака в тридцать пять лет, он всю свою любовь перенес на единственную дочку: потакал ее прихотям, баловал и в то же время опекал сверх меры. Юля была поздним ребенком, она появилась на свет, когда папе исполнилось сорок, а к поздним детям родители относятся с особым вниманием и нежностью.

Сейчас Геннадию Кирилловичу Миклашевскому было за шестьдесят. Обласканный фортуной и ректоратом, он жил ни в чем не нуждаясь. Соответственно, и Юля тоже. У них была просторная трехкомнатная квартира-сталинка с высокими потолками. В квартире, куда Касаткину довелось заходить раза два или три, полки темных гэдээровских шкафов ломились от раритетных книг, под ногами благородно поскрипывал паркет, а за стеклами серванта бликовали бутылки с этикетками сплошь на иностранных языках. Ездил профессор не на отечественной таратайке и даже не на «Шкоде» из дружественной Чехословакии, а на «Форде» – подарке заокеанского коллеги из Принстона.

Миклашевский к этим благам цивилизации относился без пиетета, высокомерием не страдал. В молодости он пережил три блокадные зимы, чуть не умер от тифа и понимал, что само существование человека, не говоря уже об окружающих его бытовых принадлежностях, есть явление тонкое, могущее исчезнуть в любой миг. А потому жил и работал не ради корысти и блаженства, а чтобы каждую единицу отпущенного ему времени наполнить смыслом и пользой.

Юля же, с детства росшая в атмосфере достатка, не была наделена добродетелями своего отца. Нет-нет да проскальзывали в ее поведении признаки зазнайства по отношению к приятелям, живущим не так богато и красиво. Не миновала эта участь и Касаткина.

– Что собираешься делать? – поинтересовалась она, глядя, как он подставляет под краник самовара щербатую чашку. – Тебе ведь уже разрешили работать?

– Да, я здоров… – Алексей повернул фигурный вентиль, и в чашку с бульканьем заструился кипяток. – Сказали, что с понедельника могу приступить к тренировкам. Пока что в щадящем режиме, но через месяц-другой, если все будет в порядке, заиграю в полную силу…

– Ты же хотел бросить хоккей. Давай начистоту: если ты и раньше ничего не сумел добиться, то после травмы – тем более. – Юля положила в свою чашку из стеклянной розетки немного земляничного варенья, которое сама же недавно принесла. – Пора перестать гоняться за химерами.

– Что ты предлагаешь?

– Ты собирался поступать на юридический. Почему бы не попробовать?

– Я пробовал. Меня на экзамене срезали.

– Когда это было! Попробуй еще раз. Я договорюсь с папой, он посодействует…

– Нет! – Касаткин с такой экспрессией шлепнул ладонью по столешнице, что чашки подскочили и капли горячей жидкости потекли по выцветшему фарфору. – Протекции мне не нужны!

Юля обидчиво скривила губки.

– Какой гордый! Я тебе помочь хотела, а ты… Ну и кисни в своем дубле до старости. Только потом не жалуйся.

Она оттолкнула от себя чашку. Встала, зашагала в прихожую.

Алексей кинулся следом.

– Юля! Ты куда?

Он проклинал себя за несдержанность. Опять брякнул не подумав.

Юля сняла с вешалки куртку. Он ужаснулся: уйдет! Уйдет и больше не вернется…

Требовалось немедля что-то предпринять, однако мысли метались, как затравленные зверьки, сдавленные стенками вольера.

Когда Юля, оскорбленно сопя, натягивала боты, в комнате затрезвонил телефон.

Папа Касаткина при жизни не был научным светилом, как Юлин, он работал заместителем начальника районной АТС. Должность ответственная, потому и квартира изолированная перепала, и телефон персональный. Это был единственный аппарат во всем подъезде, и к Касаткину нередко заходили соседи, которым надо было срочно куда-то позвонить.

Телефон дребезжал не переставая. Алексей вбежал в комнату, мимоходом выключил телевизор и сдернул трубку с рычажков.

– Да! Кто это?

– Касаткин! – проревела мембрана боцманским басом Николая Петровича. – Ты уже оклемался?

– Да…

– Тогда слушай сюда, плотва копченая…

Алексей замер и выслушал все до последнего простудного «кхе-кхе», коим Николай Петрович, прежде чем разъединиться, завершил свой рассказ. Положив трубку, с минуту, а то и дольше вникал в услышанное и лишь потом вспомнил о Юле.

Он был уверен, что она уже ушла, но женское любопытство оказалось сильнее обиды. Юля стояла у порога, одетая, обутая и хмурая.

– Кто звонил? – Она взялась за дверную ручку, всем видом показывая, что не очень ее этот вопрос интересует.

На самом деле интересовал, а то бы не стала ждать.

– Клочков, – кинул Алексей небрежно. – Про здоровье спрашивал.

– И все?

– Не все. – Он сделал паузу и еще более небрежным тоном докончил: – Сняли Башкатова, тренера «Авроры». На его место назначили Петровича. Он зовет меня в главную команду. В первое звено!

Днями ранее в своем кабинете командующий Балтийским флотом вице-адмирал Посов просматривал турнирную таблицу завершившегося в конце марта чемпионата СССР, напечатанную в газете «Советский спорт». Перед командующим сидел Башкатов и чувствовал себя весьма некомфортно.

– Это что? – Посов ткнул пальцем в нижние строки таблицы. – Это, по-твоему, результат? Опять предпоследнее место! Который год кряду!

– Виноват… – блеял Башкатов, растерявший в начальственных апартаментах и развязность свою, и самодурство. – Больше такого не повторится. Работаем над ошибками, учитываем промахи…

– Конечно, не повторится! – загремел вице-адмирал. – Позор! Славная флотская команда, а тонет, как вша в дерьме! – Он отбросил газету и положил перед Башкатовым лист бумаги и авторучку. – Пиши заявление. Даю возможность уйти по собственному.

Так закончилась карьера тренера Башкатова в «Авроре». Около месяца в недрах командования обсуждали, кого взять взамен. Помощники Посова, ответственные за спортивные объединения, предлагали всевозможных варягов, в том числе из динамовских и спартаковских систем, но вице-адмирал, пораздумав, решил, что чужаки клубу не нужны.

В тот же кабинет вызвали Клочкова и объявили о его назначении врио главного тренера.

Посов лично обозначил ему задачу:

– Готовь команду к новому сезону. Даю тебе карт-бланш. Бери кого хочешь, делай с ними что хочешь, но чтобы осенью «Аврора» на льду не размазней смотрелась, а боевым коллективом. Боевым, понимаешь? Если в первом круге покажете хорошую игру, оставим тебя на постоянной основе. Приказ ясен? Выполняй!

Никогда Николай Петрович карьеристом не был, но, как старый служака, с приказами не спорил. Назначили – соответствуй. Больше всего обрадовался тому, что дали свободу в формировании команды. Он тут же отобрал семерых ребят, которые, по его мнению, зазря томились в дубле, и объявил им о переводе в главную команду. Не забыл и Касаткина, в ведущую пятерку его определил без колебаний.

Алексей, ошарашенный нежданными известиями, пулей примчался на каток. Залепетал, сбиваясь, о том, что без малого полгода не брал в руки клюшку и не выходил на площадку. На что Клочков невозмутимо ответствовал:

– Чепуха! Чемпионат стартует через пять месяцев. Наверстаешь… к осени будешь как морской огурчик!

Касаткин не представлял, как выглядит морской огурец, но в устах Николая Петровича это должно было означать высшую степень физической готовности. Подумалось: а и правда!.. Времени впереди – вагон. Восстановиться после травмы за такой период – цель достижимая. Тем паче, когда есть стимул. А он есть!

– Если «Аврора» выстрелит, то все будет по-другому! – горячо втолковывал он Юле, не замечая опасной политической двусмысленности своих слов. – Выйдем в лидеры, а там и сборная, международные турниры…

Они сидели в «Сайгоне» – богемном кафе, что размещалось на углу Невского и Владимирского проспектов, на первом этаже, под большим рестораном. Когда-то это заведение, открывшееся тринадцать лет назад, именовалось «Петушками», но с недавних пор с чьей-то легкой руки за ним закрепилось нынешнее название. Оно звучало оригинально и загадочно.

Юля приходила сюда, чтобы выпить настоящего кофе. Магазинный цикорий она люто ненавидела, а в «Сайгоне», после магической фразы «Мне, пожалуйста, маленький двойной», официант приносил чашечку дымящегося напитка, чей аромат и вкус сводили с ума самых придирчивых гурманов.

Здесь же можно было взять и кое-что покрепче. Кафетерий называли еще на западный манер коктейль-холлом, правда, цены на спиртное в нем были доступны далеко не каждому – рубль-полтора за порцию. Поэтому Касаткин захаживал в «Сайгон» крайне редко, но сегодня имелся веский повод. Надо было доказать Юле – да и себе! – что начался новый жизненный виток, суливший столько приятностей, что дух захватывало.

Юля слушала серьезно, ни тени насмешки не читалось на ее прелестном личике. Кажется, тоже верила в счастливую звезду своего кавалера. Во всяком случае, уже не заговаривала о грядущих университетских экзаменах и о том, что спорт пора бросать. Упоминание о международных турнирах подействовало на нее чудотворно.

Дело в том, что ее папа-профессор выезжал за рубеж два-три раза в год, участвовал в симпозиумах, конференциях и прочих научных сборищах. Но всесильные органы, несмотря на его просьбы, наотрез отказывались выпускать вместе с ним дочку – она была своего рода заложницей. Органы боялись, что профессор, известный в мировом филологическом сообществе, однажды поддастся тлетворному искушению и останется где-нибудь в США или в другой не менее прогнившей державе. Будучи дома, Юля служила надежной гарантией того, что Геннадий Кириллович вернется. Все знали его привязанность к дочери и мысли не допускали, что он способен ее бросить.

Статус жены хоккеиста коренным образом переворачивал ситуацию. Касаткин обещал Юле, что она будет ездить на соревнования за границу вместе с ним. Если честно, он и сам не знал, какой порядок действует на сей счет, но речи его были убедительны.

Они опять стали встречаться ежедневно. Он перестал хандрить, в восемь утра приступал к разминке, самозабвенно полосовал коньками лед, разрабатывал руку, оттачивал финты и броски. По вечерам же, усталый, но довольный, гулял с Юлей по Ленинграду или сидел в кафе, пил маленький двойной и расписывал в красках, каким будет оно, их совместное завтра.

«Сайгон» с некоторых пор стал прибежищем странных людей. Одни из них были одеты в кожаные куртки с металлическими заклепками и побрякушками, другие рядились во что-то цветастое и носили лохмы до плеч. Все они производили впечатление вечно нетрезвых, неприкаянных и ни к чему не приспособленных отбросов общества. Касаткин краем уха слышал, как они читали друг другу стихи, что-то напевали, жарко спорили, а уходя, оставляли на столиках салфетки с нарисованными на них абстрактными картинками.

– Кто это? – полюбопытствоал Алексей у более просвещенной Юли.

– Неформалы, – озвучила она незнакомый ему термин.

Ближе к ночи, когда Касаткин с Юлей вышли из кафе, один из неформалов, с волосами как грязная пакля, одетый в обвешанную булавками косуху и едва державшийся на ногах после возлияний, подошел к ним и попросил закурить. Алексей вежливо ответил ему, что не курит и осуждает эту пагубную привычку. Патлатый взбеленился, стал нарываться. Касаткин несильно дал ему в подбородок, чтобы угомонился, но неформал разошелся еще пуще. На подмогу к нему прибежали его приятели, и Касаткину пришлось бы худо, если бы не подоспел дежуривший у входа бдительный милиционер.

История могла получиться паскудная. В спортклубе не любили скандалов и могли запросто вышвырнуть из команды, не разбираясь, кто кого и за что. По счастью, в милиции прекрасно знали лохматого буяна и его дружков. К тому же у Алексея сложилось впечатление, что за дракой наблюдали. Юля потом шепнула ему, что «Сайгон» из-за таких вот идиотов в кожанках, а также самиздатчиков и художников-сюрреалистов, искажающих советскую действительность, находится под надзором правоохранителей. Они сидят в эркере здания напротив, оттуда фасад кафе просматривается отменно.

После короткого допроса Касаткина и Юлю отпустили. Когда они вышли из отделения, уже смеркалось. Юля бросила взгляд на наручные японские часики и процедила:

– Столько времени из-за этих уродов потеряли! Ненавижу!

– Из-за милиции? – уточнил Алексей, хотя догадывался, что она имеет в виду совсем других уродов.

– Да нет же! Из-за этой шпаны… Развелось быдла – плюнуть некуда. А милиция тоже хороша! Выловили бы все – и на лесосеку.

Касаткин вынужден был признать, что неформалы ему тоже не понравились. Шляются где попало, ведут себя вызывающе, нарушают спокойствие мирных граждан.

Он раздумывал, как бы перевести беседу на менее раздражающую тему. А Юля помолчала и внезапно предложила:

– Едем ко мне!

Он ушам своим не поверил, решил, что ослышался.

– К тебе? Так поздно? А как же папа?

– Папа в командировке. Он сегодня доклад в Москве читал, вернется только завтра к вечеру. Едем?

Только ненормальный стал бы отказываться! Из памяти Касаткина мигом выветрились и наказы Клочкова по поводу важности режима, и то, что утром надо быть как штык на тренировке (готовились к контрольному матчу с «Янтарем» из Калининграда). Какой режим, какой «Янтарь», когда любимая девушка приглашает в гости, причем будут они в квартире одни, и, следовательно, могут оправдаться самые смелые ожидания…

Юля с отцом жили в Петроградском районе, недалеко от соборной мечети, в которой уже лет восемь велись реставрационные работы. Район исторический, сплошные архитектурные памятники и культурные ценности. Самое подходящее место для выдающегося научного деятеля.

Они вышли на станции метро «Горьковская» и неспешно побрели по тротуару, наслаждаясь теплом первых июньских дней. Май в этом году выдался прохладным, но лето в конце концов вступило в свои права. Юля была одета в легкий итальянский костюмчик: светлая блузка и такого же оттенка брюки, туго перетянутые на талии и расклешенные книзу. Она всегда носила только магазинное, никакого самопошива, никаких платьев-сафари из дешевой плащевки. Во второй половине семидесятых женщины в мужских штанах уже мало кого удивляли на советских улицах, разве что старухи на скамейках возле подъездов по-прежнему трясли седыми головами и громким шепотом осуждали модниц.

Алексей шел рядом со своей богиней и любовался ею. О, она умела быть неотразимой! Каштановые волосы в коротких завитушках, брови-ниточки, алая французская помада на полных губах… Уж конечно, такая неземная девушка не пользовалась тушью-плевалкой за сорок копеек или, упаси боже, пудрой «Лебяжий пух». Папа привозил для нее из капстран все самое качественное, потому и выглядела она как голливудская актриса.

Проходя мимо мебельного магазина, Алексей украдкой посмотрел на свое отражение в витрине. Долговязый нескладный пацан в линялой рубашке и обтрепанных дудочках, которые в прогрессивных молодежных кругах уже лет десять как считаются устаревшими. Коли хочешь соответствовать своему божеству, что плывет рядом в туфельках-лодочках, едва касаясь асфальта, то надобно поработать над собой. Купить хотя бы индийские джинсы, раз не хватает пока средств на американские. Правда, индийские тоже влетят в копеечку – фарцовщики продают их рублей за сто, – но надо же идти на жертвы ради любви. И потом, нет сомнений, что скоро он разбогатеет и сможет позволить себе вещи, за которые не придется краснеть.

На площадку третьего этажа их доставил лифт дореволюционной конструкции, лязгающий, гремящий, с железной решетчатой дверью. Алексей поднялся бы и пешком, но Юля сослалась на усталость.

В хоромы Миклашевских они вошли под бой монументальных часов, стоявших в гостиной. Касаткин насчитал десять ударов, и сердце дрогнуло от волнительного предчувствия: уже поздно, а они только пришли. Не выгонит же его Юля на ночь глядя. Значит, оставит до утра. Значит… Додумывать, что случится этой ночью, было страшно и вместе с тем сладко. Сердце гулко колотилось в груди.

Юля, напротив, держалась хладнокровно. По ее виду невозможно было определить, прикидывается или в самом деле считает все происходящее обыденным. Разувшись, она прошла по ворсистому ковру и щелкнула кнопкой выключателя.

Торшер с зеленым абажуром мягко осветил комнату, которую Касаткин прежде видел только при дневном свете. Она всегда казалась ему громадной, но сейчас, в неярком приглушенном сиянии, ее размеры и вовсе скрадывались, в углах лежали тени, а стены терялись в бесконечности.

– Проходи, чего топчешься? – бросила Юля через плечо.

Алексей преодолел робость, снял разношенные кеды и вошел в гостиную, прямой, торжественный, как в святая святых.

Юля стояла возле проигрывателя, перекладывала квадратные конверты с виниловыми дисками. Найдя нужный, вынула из него пластинку. Алексей посмотрел на конверт: на нем были изображены четыре молодых человека в позах, характерных для сигнальщиков, передающих информацию посредством семафорной азбуки.

– Кто это?

– А ты не знаешь? – Юля фыркнула, будто он проявил вопиющее невежество. – «Битлз». Слушай!

Она поставила пластинку на проигрыватель, и комнату заполнил упругий, будоражащий нервы голос: «Хэлп! Ай нид самбоди… Хэлп!»

Юля села в кресло, томно откинулась на спинку, с видом ценительницы искусства прикрыла глаза. Алексей из вежливости тоже послушал минут пять. Музыка его не впечатлила, а вот проигрыватель, на котором крутился виниловый блин, заинтересовал.

– Что это за марка? На наши непохоже…

Юля открыла глаза, усмехнулась.

– И не должно быть похоже. Штатовская модель. «Эмпайр». В прошлом году начали выпускать. Папа купил в Сиэтле. Субшасси на пружинном подвесе, сапфировые подшипники…

Ого! Да она, оказывается, и в технике шарит. Или нет? Не может эта хрупкая королева красоты со знанием рассуждать о подшипниках и пружинном подвесе. Скорее, повторяет от кого-то услышанные либо прочитанные в инструкции умные фразы, чтобы показать гостю, как он дремуч и как она умна. Ну и пусть! Очарованный ею, Касаткин был готов простить что угодно. Обзови она его деревенщиной, и то бы не стал дуться.

Юля вышла на кухню и вернулась с бутылкой и двумя фужерами. Бутылка была уже почата, в ней на две трети плескалась неведомая оранжевая жидкость.

– Чинзано, – пояснила Юля, глядя, как Алексей рассматривает диковинную этикетку. – Пробовал?

– Нет…

– Это как вермут, только вкуснее.

Касаткин и вермута не пробовал, но признаться в этом не осмелился. И так вахлаком себя выставил, Юля невесть что про него думает…

Что она думала, он узнал немного погодя, когда от сладкого алкогольного лимонада с привкусом апельсина мозги размякли и чувство стыда за свою отсталость притихло, а взамен появились легкость и раскованность.

Юля отставила опустевший фужер и рывком притянула к себе Алексея. Он качнулся навстречу, неуклюже обхватил руками ее остро выпиравшие из-под платья лопатки. Невольно зажмурился от предвкушения чуда, нашарил ртом ее губы. Юля застонала, оттолкнула его от себя. Его опалил испуг: неужто сделал больно? Но она не закричала, не заругалась, а встала и стянула с себя блузку. Вид ее белой кожи ослепил Касаткина, а два вздымавшихся от прерывистого дыхания бугорка, обтянутых кружевным польским бюстгальтером, опьянили похлеще импортного чинзано.

Дальнейшее он помнил смутно. Певцы из ансамбля «Битлз» то ныли, то вопили дурными тенорами, но он их не слушал. На широкой, как аэродром, кровати, в зеленом полумраке творилось самое что ни на есть чародейство. Блаженная истома, восторг, дикое животное упоение – все смешалось, переплелось и завладело его телом и разумом, подчинило волю и опустошило до дна, как бокал, из которого выцедили до капли восхитительный, ни с чем не сравнимый эликсир.

Далеко за полночь, когда они, распаренные и разомлевшие, лежали на смятой простыне, Юля, прикорнув у него на плече, негромко спросила:

– Скажи… у тебя много было девушек до меня?

Лукавит. По его порывистой неуклюжести должна была понять, что немного. Если совсем точно, то всего одна, без учета платонических школьных влюбленностей. Да и тот свой единственный сексуальный опыт Касаткин старался забыть, потому как самому перед собой было совестно. Однажды, находясь в увольнении, завалился в бар, выпил по неосторожности лишнего, а очнулся в комнатенке у незнакомой барышни, в коммунальном клоповнике, где за одной стеной надрывался от истошного писка младенец, а за другой собачились из-за кастрюли две визгливые тетки. Сама барышня была немолода и неопрятна. Она уговаривала Алексея остаться еще на часок-другой, совала ему чекушку, всхлипывала и жаловалась на мужа-козла, который съехал от нее к шалавае по имени Марья… Дальше внимать похмельному бреду Касаткин не стал и бежал со всех ног на свой корабль.

Рассказывать об этой давней конфузии Юле он, разумеется, не стал. Погладил ее спутавшиеся кудряшки и тихо зашептал на ушко романтическую чушь, которая заставляет всех девчонок на свете выбросить из головы ранее заданные вопросы и погрузиться в сладостную негу.

…Он подхватился часов в семь утра, как будто кровать колдовским образом выгнулась дугой и подбросила его кверху. Юля спала, по-детски подложив ладошку под щеку. Он не стал ее будить, на цыпочках прокрался в ванную, ополоснул заспанное лицо, по-военному быстро оделся и выскользнул в прихожую. Мысли путались, в висках ломило после вчерашнего (все-таки не привык пить, и полтораста граммов не самого крепкого пойла подействовали как пара хороших стаканов самогона).

Вернуться в будуар и поцеловать на прощание спящую царевну? Он усилием воли преодолел это желание. Юля проснется, обовьет его шею руками, прижмется… и тогда он не сможет уйти. А через сорок минут тренировка, и нужно еще добраться до катка. Петрович ждать не любит.

В прихожей на тумбочке, между обувным рожком и баночкой с гуталином, лежал фломастер. Касаткин взял его и на отрывном календаре, на листке со вчерашней датой, вывел: «Вечером позвоню. Спасибо за все. Люблю!» Надел стоптанные кеды и вышел из квартиры. Замок, как он помнил, захлопывался автоматически, без ключа.

Переступив порог, Алексей замешкался. Справа от двери, подле резинового коврика, лежал букет кремовых роз, завернутый в непромокаемую бумагу. Этот букет никак не вписывался в антураж лестничной клетки, где было не очень чисто и пахло сыростью. Касаткин оглянулся; из квартиры, которую он только что покинул, не доносилось ни звука. Он осторожно прикрыл дверь, после чего поднял букет, повертел его, изучая.

Розы пахли утренней росой, их принесли не более часа тому назад. Касаткин отогнул бумагу, которой они были обернуты, и увидел между стеблей уголок записки. Насупился, помедлил, затем решительно вынул записку, развернул и прочитал. Скомкал ее, сунул обратно меж стеблей. С букетом в руке вошел в лифт, спустился на первый этаж, вышел из подъезда. Сунул букет в стоявшую у крыльца урну и трусцой припустил к метро.

На тренировку он припоздал, но не критично. Игроки еще выходили на площадку, раскатывались, а Николай Петрович сидел на скамейке штрафников и, отрешившись от всего, рисовал на куске картона какую-то схему.

Касаткин по-быстрому облачился в хоккейную форму, взял клюшку и выехал на лед. Партнеры вели себя как обычно, перешучивались, толкались, и лишь Фомичев старательно отводил глаза. Алексей подъехал к нему, кивнул в угол площадки: поговорим?

Они отделились от остальных, встали, опершись на клюшки. Фомичев уже не прятал взгляд, смотрел с вызовом. Касаткину было наплевать, он ощущал себя хозяином положения.

– Знаешь, Дэн, – начал он миролюбиво, – я все понимаю: Юля тебе нравится. Но послушай совета: оставь ее.

Сам не ожидал, что заговорит так чинно, прямо как в дореволюционных романах про дворян. Еще б чуток и назвал бы Фомичева «милостивым государем».

Но тот обходительного обращения не оценил, засопел.

– Ты был у нее сегодня?

– Да, – не стал врать Касаткин. – Ты тоже был, не отпирайся. Но я-то был у нее в квартире, а ты за дверью. Улавливаешь разницу?

Фомичев засопел еще громче. Разозлился, того и гляди с кулаками накинется.

Касаткин прибавил без какой-либо желчи:

– Она меня любит. Смирись.

Дениса прорвало. С кулаками не полез, но от души хрястнул клюшкой по льду.

– За что? За что она тебя любит?

На шум подкатил Женька Белоногов во вратарской амуниции.

– Что у вас тут? Деретесь?

– Пока нет. – Касаткин двинул его локтем в бок. – Обсуждаем игровую тактику. Фома говорит, атаковать надо, а я говорю, обороняться.

– А, понятно…

Дождавшись, когда Женька займет позицию в воротах, Касаткин снова обратился к Фомичеву:

– Не заводись. Почему бы ей меня не любить? Я уже не дублер. Ей со мной будет хорошо.

– А со мной? – возразил Фомичев запальчиво. – Я тоже не дублер.

С Денисом сложно. Он сирота, вырос в детдоме, и у него с детства комплекс ущемленного самолюбия. Ему вечно кажется, будто его обделяют, притесняют, ну и далее по списку. Он, как и Касаткин, стремится достичь высот, но это стремление у него болезненно-маниакальное, словно вокруг сплошные недруги, которым надо утереть нос и заодно вознаградить себя за годы лишений. По сути, несчастный он человек, и Касаткин ни в коем разе не хотел его уязвлять, но так уж вышло.

– Дэн… она уже выбрала. Меня. Ты классный парень, но не может же она любить двоих, согласись.

Фомичев не соглашался, упорствовал. Тогда Касаткин проговорил, показав на хоккеистов «Авроры», собравшихся в центре площадки:

– Балда ты… Нам нельзя ссориться. Старики нас сожрут. Видел, что в команде делается? Полный швах… А если мы друг с другом перегрыземся, представляешь, как они обрадуются!

Он не преувеличивал. После того как Клочков привел за собой в главную команду ребят из дубля, старые игроки, прижившиеся в основе в период правления Башкатова, довольства не изъявили. С чего бы им быть довольными, когда их стали все чаще сажать на лавку, а места в составе занимали новички?

Разгорелась негласная война между «стариками» и бывшими дублерами. Первые, пусть не все, но в большинстве, старались любыми путями показать последним, что они никто и звать их никак. В особенности усердствовал Анисимов. При Башкатове он доигрался до капитана «Авроры», считал себя непререкаемым авторитетом, а теперь новый тренер раз за разом оставлял его в запасе, выпуская на площадку желторотиков. Это пока еще были неофициальные игры, но Анисимов чуял: если так пойдет и дальше, в будущем сезоне он рискует остаться без капитанства. Да что там капитанство – из команды недолго вылететь! С формулировкой «за ненадобностью».

Потому и свирепствовал на льду. Вот и сейчас, едва Клочков, оторвавшись от рисования кружочков и стрелочек, объявил начало тренировки, Анисимов, игравший за условную сборную «стариков» против новеньких, впечатал в борт зазевавшегося Фомичева, да так, что у того шлем слетел с русой шевелюры. Денис охнул, на лице отобразилась мучительная гримаса.

– Анисимов… забодай тебя каракатица! – прикрикнул Николай Петрович и погрозил подзорной трубой. – Полегче! Со своими играешь, костолом!

Тот развел руками и заскользил на свою половину, сделав вид, будто ни при чем. Буркнул себе под нос, чтобы не услышал Клочков:

– Какие нежности! На фигурку надо было записываться, а не в хоккей!

К Фомичеву, который, привалившись к борту, восстанавливал сбитое дыхание, подъехал Касаткин, подал ему шлем.

– Видал? Он и тебя сломает, как меня зимой… У них тактика такая: выбить нас по одному.

– И что делать? – Фомичев нацепил шлем на голову, но лямку приладить не смог, она болталась, оторванная.

– Будем держаться вместе. Я уже переговорил с пацанами. Всем надоело, что их шпыняют, как сопляков. Короче, условились так: если одного мордуют, другие вступаются. Ты за?

Фомичев с сомнением посмотрел на Анисимова и компанию, которые, сгрудившись у своих ворот, тоже что-то обсуждали.

– Их много… Наваляют нам, как котятам…

– Нас не меньше. А из стариков не все за Анисимова, есть и нормальные.

От общения их оторвал рык Клочкова:

– Касаткин, Фомичев! Что за болтологию развели, гарпун вам в задницы! У нас хоккей, а не «Международная панорама». Вбрасывание в центре… поехали!

Касаткин оказался лицом к лицу с Анисимовым. Разыграли шайбу, Алексей обвел противника и погнал ее к воротам, которые защищал «старик» Дончук. Влепить бы сейчас хорошую банку ему в домик! А то зазнались, звезды недоделанные…

Наперерез Касаткину выскочил защитник Чуркин, один из дружков Анисимова. Этот церемониться не станет, гвозданет по ребрам… Касаткин выхватил боковым зрением накатывающегося справа Витьку Шкута, девятнадцатилетнего самородка, которого Клочков откопал в спортшколе не то в Тихвине, не то в Выборге. Витька верткий, везде вьюном пролезет, и бросок у него что надо.

– Лови!

Чуркин и моргнуть не успел, как шайба от Касаткина перекочевала к Шкуту. Тот изловчился, щелкнул по воротам. Дончук растянулся в шпагате, исполнил акробатический трюк и парировал. Касаткин, увидев, куда отлетела шайба, ринулся на добивание.

Тут как тут вырос Анисимов. Алексей объехал его, но мгновенно получил сзади по ногам. Крюк анисимовской клюшки зацепил за конек, и Касаткин плашмя шлепнулся на лед. Прокатился на животе метра два, а шайбу тем временем подхватил Чуркин и отпасовал кому-то из своих.

– Нарушение! – Касаткин заколотил клюшкой по ледовому покрытию. – Он меня подсек… Не по правилам!

– Чего?! – Анисимов подлетел к нему. – Заткнись! Ничего не было!

Вот и началось! Касаткин вскочил, толкнул плечом – без стеснения, с разворота, в полную силу. Анисимов не ожидал отпора, прохрипел:

– Жить надоело?

Алексей взял клюшку обеими руками. Решил твердо: если сунется еще раз, огрею по кумполу. Будет сотрясение – сам виноват.

Анисимов эту решимость прочувствовал. Сам лезть не стал, перемигнулся с корешами. А те уже спешили на выручку, целых трое, среди них и Чуркин с Дончуком.

Касаткин отъехал к борту, так было удобнее отбиваться. И ждал: придут свои на подмогу, как договорились, или струхнут?

Куда-то подевался Петрович. На скамейке его не было – должно быть, вышел по какой-нибудь надобности. Вот и момент, чтобы проверить дружескую солидарность. Надежда только на товарищей по дублю.

Первым подскочил Шкут. Хватил перчаткой Дончука, который примеривался, чтобы звездануть Касаткина. А там и Фомичев с Белоноговым подоспели, а за ними еще кто-то…

Образовалась куча-мала, как в хронике о профессионалах-канадцах, которую иногда показывали по телевидению. Лупили друг друга наотмашь, не жалея, Анисимов размахивал клюшкой, как дубиной, в итоге переломил ее о чью-то спину. В пылу потасовки Алексею некогда было глазеть по сторонам, но он все же уловил, что часть молодежи в схватке не участвовала, жалась поодаль. Несколько благоразумных «стариков», не из числа приверженцев Анисимова, пытались разнять дерущихся, но попали под раздачу и предпочли отвалить.

Сколько времени продолжалась свалка, сказать было трудно. Отрезвил всех оглушительный свисток, за которым последовала забористая ругань Петровича:

– Прекратить! Всех рыбам скормлю… будете у меня до конца жизни гальюны чистить!

Не сразу, но угомонились. Опьяненные рукопашной, все в ссадинах и кровоподтеках, тяжело дыша, разъехались, разделились на два лагеря и недобро поглядывали исподлобья.

Касаткин был доволен: его тактика сработала, парни не спасовали, дали «дедам» прикурить. Теперь те трижды подумают, прежде чем кого-то задеть.

Естественно, получили взбучку от Петровича. Страсти все еще кипели, поэтому тренировку пришлось прекратить. Клочков распустил всех по домам со строгим приказом завтра явиться без опозданий и с игровым, а не с хулиганским настроем.

Касаткин, уйдя с площадки, моментально забыл о распрях со «стариками». Пока переодевался и мылся в душе, перед мысленным взором стояла она – Юля, Юленька, Юльчонок. Время близилось к обеденному, а она вчера говорила, что у нее лекции до трех. Можно немного послоняться по городу и в урочный час подъехать на «Василеостровскую». Оттуда пешочком до университетского городка не так далеко. Встретить ее, выходящую из корпуса журфака, и отправиться вдвоем в кафешку.

Погруженный в благостные думы, он вышел на улицу, но через десяток шагов был остановлен. Из-за угла высунулся Анисимов. В руке он держал пустую бутылку из-под пива. Сощурил мутные зенки, под одним из которых лиловел фингал. Дохнул перегаром.

«А неслабо мы ему накостыляли», – не без удовлетворения подумал Касаткин. И тотчас поймал себя на том, что радоваться нечему. Помыслы о любовном свидании выдуло из головы. Не для того Анисимов караулил его, чтобы пожелать счастливого пути.

– Смотри, Клочков узнает, что употребляешь, устроит тебе абордаж по полной программе.

Анисимов не отвечал – словно дар речи потерял. Зато, к несчастью для Касаткина, не утратил способность двигаться. Рука с бутылкой взметнулась и обрушилась бы на макушку Алексея, не успей тот отскочить назад.

– Совсем дебил?! Иди, проспись!

Анисимов долбанул бутылкой по стене дома. Темное стекло разлетелось вдребезги, осталось только бутылочное горлышко с острыми краями-зубцами. И эти зубцы целили Касаткину в солнечное сплетение.

Глава 2

Удаление

Пристрастие Анисимова к выпивке было, что называется, секретом Полишинеля. Ходил слушок, что прикладываться он начал еще в школе. Сейчас ему было двадцать девять, а смотрелся он на все сорок. Чтобы оправдаться, говорил: чрезмерные физические нагрузки преждевременно изнашивают и старят человека. Доля истины в этом была, но партнеры по «Авроре» доподлинно знали: Анисимова старит не спорт, а кое-что иное.

Вопреки запретам, он проносил на тренировки и даже на матчи пузырь-другой пивка, а то и водочку. Припрятывал у себя в сумке и, выгадав момент, пригублял. Удивительно, но это почти не сказывалось на хоккейных кондициях. Он был, по его собственному утверждению, двужильным. Пьяный ли, трезвый, одинаково остервенело бросался за шайбой и раздавал соперникам увесистые оплеухи.

Но сейчас он будто свихнулся. Наступал на Касаткина с бутылочной «розочкой» в руке и с явным намерением если не убить, то изувечить.

Он наступал, а Алексей пятился. Было уже не до показной храбрости – от психопатов лучше держаться подальше. В подвздошье, там, куда метила разбитая бутылка, саднило и жгло, точно зазубренное стекло уже вонзилось в плоть, пропороло ее и оттуда, из сплетения мышц и капилляров течет горячая кровь.

– Эй! Это что за танцы с бубном?

Фомичев! Откуда он взялся?

Анисимов сбился с шага, и Касаткин воспользовался этим, чтобы отдалиться на относительно безопасное расстояние. Но бежать не стал. При Фомичеве это было бы совсем плохо.

– Чего ему надо? – спросил Денис и деловито, без суеты подобрал с земли обломок кирпича.

– Пес его знает… Отомстить хочет за то, что мы ему навешали.

– Порежу обоих, – выдавил Анисимов.

– Совсем больной… – Фомичев не отступил, подбросил в руке кирпич. – Дернешься – засвечу прямо в лобешник.

Касаткин встал сбоку. Прикинул: как только Анисимов занесет руку для удара, двинуть его в печень. Смачно так, чтобы согнулся в три погибели. А после можно и по шее добавить для верности.

Рукоприкладства не потребовалось. Скрежетнула петлями дверь спорткомплекса, и на изготовившуюся троицу обрушилась колоритная брань Николая Петровича:

– Устрицы иглокожие, селедки пересоленные, чтоб вам кишки вытошнить! Устроили, понимаешь, цирк… А ну разойтись!

Анисимов остановился, швырнул «розочку» под ноги. В его гляделках, уже не сощуренных, а вызывающе распахнутых, читалось: ладно… еще поквитаемся.

Фомичев положил кирпич на поребрик, стряхнул с ладоней пыль.

– Спасибо! – вполголоса, но со всей искренностью поблагодарил его Касаткин.

– Не за что.

Клочков подошел к ним, посмотрел в загривок уходившему Анисимову. Задумчиво поцокал языком, промолвил:

– Да… Это уже никуда не годится…

На следующий день перед тренировкой состоялось собрание команды. Игроки, которые накануне с упоением мутузили друг друга, сидели притихшие, внимали укоризненным словесам Клочкова. Он говорил, что хочет видеть «Аврору» сплоченным коллективом, а она расползается, рвется по швам, как измочаленная ветрами парусина. Свары и склоки разъедают ее изнутри. Как в таких условиях наладить игру?

Они безмолвствовали, кто-то кивал в знак согласия, кто-то, как тот же Анисимов, истуканствовал с каменным лицом. Касаткин ждал, что Петрович возьмется разбирать вчерашнюю драку на льду, а может, и до уличного инцидента доберется, что было бы совсем нежелательно. Но Клочков конкретики касаться не стал, лишь пристыдил «стариков» за то, что третируют молодежь. Резюмировал с неподдельной горечью:

– Не бывало такого раньше. Поддерживать надо молодых, помогать, а вы… Только о себе думаете, налимы ушастые…

Эта сентенция относилась непосредственно к «старикам», и, произнося ее, Николай Петрович буравил черными зрачками распухшую физию Анисимова. Но тот и бровью не повел, притворился непонятливым. Его наглая невозмутимость лишила Клочкова терпения, он оборвал свои рассуждения на тему коллективизма и перешел к деловой части. Сухо, без традиционных ругательных загибов, выдал:

– С сегодняшнего дня безобразия в команде прекращаем. Кого застану за дракой, выгоню взашей. И еще. Состав у нас обновленный, поэтому надо перевыбрать капитана. От «стариков» предлагаю кандидатуру Панченко, от молодых – Фомичева. За кого проголосует большинство, того и назначим.

Вот тут Анисимов не стерпел, сорвался с места.

– Это что же получается? А меня куда – на помойку? Я пять лет капитаном… на всех соревнованиях… Если кто недоволен, пусть скажет!

Он оглядел ряды сидевших вокруг товарищей. Недовольства никто не выразил, но и слов поддержки не нашлось. Даже Чуркин с Дончуком, ярые его сторонники, и те промолчали.

Николай Петрович парировал:

– Пять лет? А чего за эти пять лет команда добилась? Предпоследние места занимала, на волосок от вылета была… Нашел чем гордиться!

Анисимов не сдавался, брызгал слюной:

– Хотите на меня всех собак повесить? Команда проигрывала, а шишки в капитана?

– Валера, не спорь! – вступил в дискуссию Артем Панченко, наиболее рассудительный из старого состава «Авроры». – Менять так менять. Пять лет отбыл, дай другим попробовать. Хоть бы и молодым… Чем они хуже нас?

Касаткин оценил мудрость тренера. Клочков имел право назначить капитана своей властью, но решил провести голосование. И кандидатуры подобрал подходящие. Панченко – самый возрастной, ему тридцать четыре, он помнит еще, как «Аврора» завоевывала «бронзу» чемпионата и выходила в финал кубка в семьдесят первом году. Вернуть бы те победные традиции! Что до Фомичева, то и тут логика. Парень с амбициями, старается, работает на результат. А что молод, так это не беда. Ума Денису не занимать, а в том, что он не эгоист, Касаткин вчера убедился.

Анисимов, не найдя сочувствия, поддел ногой ни в чем не повинную скамью, и она с громом опрокинулась. Он просвистел сквозь сжатые зубы матерное ругательство, вышел из раздевалки, где проходило собрание, и с силой хлопнул дверью. Никто его не остановил.

Николай Петрович сурово и бесстрастно, будто ничего не произошло, объявил:

– Голосуем. Кто за Панченко, поднимите руки.

Касаткин голосовал за Дениса, но не сомневался, что тот проиграет. «Стариков» больше, они протащат своего, чистая арифметика. Так и вышло. Панченко набрал на три балла больше, и Клочков поздравил его с назначением.

Не расстроился и Алексей. Шепнул пригорюнившемуся Фомичеву:

– Ничего. Когда-нибудь и ты дорастешь. А Понч всяко лучше Анисимова.

Судя по реакции игроков, итоги выборов устроили всех. Ободренный тем, что реформирование команды идет по плану, Клочков приступил к следующему вопросу:

– Понимаю, граждане юнги и старшие матросы, что связки у вас наиграны, но, как видим, работают они неважнецки. Поэтому будем экспериментировать. Сделаем комбинированную пятерку. В атаке пусть резвый молодняк бегает… к примеру, Касаткин, Шкут и Фомичев. А в защиту отрядим тех, кто посолиднее: Панченко и Чуркина. Как считаете?

Собрание оживилось, зашумели, заспорили. Новация Клочкова прозвучала неожиданно, но и в ней Алексей уловил рациональное зерно. Как еще спаять людей, если не заставить их вкалывать вместе, в одном звене?

Напряжение, висевшее в раздевалке с начала собрания, спало, воцарилась нормальная трудовая атмосфера. Перекочевала она и на площадку. Тренировка началась бодро, экспериментальная пятерка принялась оправдывать тренерское доверие. Касаткин выкладывался на все сто, летал как на крыльях.

Николай Петрович зыркал через свою подзорную трубу, одобрительно покряхтывал. Но все же некая тревога таилась в морщинках его лица. Переживает, что Анисимов ушел?

Если и переживал, то зря. Не прошло и получаса, как Анисимов, уже облаченный в форму, появился из раздевалки. Он направился к Клочкову и что-то коротко ему сказал. До Касаткина долетели обрывки слов: «…вините… горячился… Не повторится…»

– Хорош гусь! – буркнул Шкут. – Извиняется!

Касаткин ничего необыкновенного в происходящем не усмотрел. Анисимов, хоть и психованный, но не глупый. Раздрай с тренером привел бы его к увольнению из «Авроры». А кому он нужен со своими не самыми выдающимися способностями, в зрелых летах и со скверным нравом? Ни в одну команду высшей лиги не возьмут, это как пить дать. А опускаться классом ниже, доигрывать в провинции – на это он никогда не согласится. Лучше покаяться, признать себя неправым. Петрович отходчив, простит.

Анисимову даже унижаться не пришлось, изображать муки совести. Произнес несколько дежурных фраз, и Клочков махнул рукой: шут с тобой, вобла астраханская, иди играй.

Анисимов вышел на площадку и заиграл. Да как! Ни грубости, ни нахальства. Клочков отвел ему место в третьем звене – встал без пререканий. Получил распоряжение действовать вторым эшелоном, пасовать на молодого Масленникова, а потом накатываться на возможный отскок. Анисимов и здесь возражать не стал, выполнял в точности.

Алексей чувствовал, что послушание дается Валерке сложно и вулкан все еще бурлит, но теперь это не имело значения. В команде новые порядки, иерархия «стариков» разрушена, и переживания самолюбивого хама мало кого волнуют.

Тренировка прошла идеально. Давно Касаткин не испытывал такого удовольствия от борьбы. Радовало, что рука почти не беспокоит, перелом благополучно зажил, нагрузки воспринимались без болезненных проявлений. Да, не все еще получалось в командной игре, взаимопонимание между «стариками» и молодыми только-только налаживалось. Но это дело наживное.

Так пролетело лето – самое счастливое для Алексея Касаткина. Он пребывал в состоянии, которое романисты именуют расцветом. Здоровье крепло, тонус зашкаливал – в сборную бы сейчас да против хваленых профи, уж он бы им задал жару!

Отношения с Юлей тоже были на высоте. Он все чаще бывал у нее, они заявили ее отцу, что намерены пожениться. Профессор Миклашевский, как бдительный родитель, воспринял известие с изрядной долей настороженности, долго всматривался в потенциального зятя, будто под микроскопом изучал, как инфузорию. Но внешний облик Касаткина и тем более физические данные были безупречны. Захочешь – не придерешься. Что до его моральных достоинств, то о них профессор был осведомлен слабо, знал лишь со слов дочери. Кончилось тем, что он огласил свое напутствие:

– Юлечка… я всегда хотел для тебя только самого хорошего. Если ты считаешь, что это оно (движение эспаньолкой в сторону Алексея), то препятствовать твоему решению я не буду.

Часом позже, когда профессор отбыл на факультативные занятия, Юля сказала:

– Он нас благословил. Можем готовиться к свадьбе.

– А мне показалось, что он меня даже за человека не считает, – пожаловался Касаткин.

– Он всегда такой, не бери в голову. Когда мы с ним вдвоем, он меня о тебе расспрашивает: на каком ты счету у тренеров, как далеко может продвинуться твоя карьера, не собираешься ли ты в Москву переехать, если, допустим, в ЦСКА пригласят…

– Но я и сам не знаю насчет карьеры. В ЦСКА пока не приглашали.

– Не волнуйся, я ему сказала, что ты скоро Горди Хоу переплюнешь. Так что и Москва, и сборная – все это не за горами. Поэтому он такой добрый.

Они сидели в просторной кухне Миклашевских и пили зеленый чай. Касаткин подавился и панически прокашлял:

– Ты что! Это же еще вилами по воде… Никаких гарантий…

– Ерунда! – беспечно вымолвила Юля. – Это тебе аванс. Будешь теперь вдвойне стараться.

– Да я и так не расслабляюсь…

– Вот и расслабься. То есть тьфу… успокойся. Делай свое дело: катайся, бей по шайбе, – а остальное я улажу.

Что она подразумевала под остальным, Касаткин не понял. То ли его продвижение вверх, то ли все, что касалось предстоящего бракосочетания.

Он был осведомлен, что у профессора Миклашевского немало контактов в самых разных сферах, в том числе и в спортивной. Будущему тестю ничего не стоило замолвить словечко, и переход Алексея в ЦСКА смотрелся отнюдь не фантастично.

Но опять протекция, блат… увольте! Он об этом уже говорил Юле, когда предлагала устроить его в университет. Начинать с выклянчивания преференций семейную жизнь – такой, товарищи, моветон, что и представить невозможно.

Он не стал углубляться в тему, перескочил на другое:

– Может, в кино сходим? Вечер свободный.

– А что сейчас идет?

– «Семьдесят два градуса ниже нуля». Приключения, про Антарктику…

– Да ну ее, эту Антарктику… – Юля поежилась. – Не люблю холод. Скоро зима, еще намерзнемся. Давай лучше в ювелирный сходим, кольца присмотрим. Или передумал жениться?

Ничего он не передумал. Просто возникло одно обстоятельство, о котором он собирался рассказать, да смелости не хватало.

– Юль… со свадьбой подождать надо. Я уезжаю…

– Куда? – Она вскинула бровки. – На турнир?

– В лагерь. Петрович для нас выбил на месяц. Чтобы отдохнули перед стартом.

«Лагерь» – это он по пионерской привычке так выразился. Если формулировать точно, спортивно-оздоровительный комплекс на берегу реки Волхов, недалеко от Старой Ладоги. Клочков еще три недели назад написал письмо в штаб Балтфлота с просьбой выделить «Авроре» место для заключительной фазы предсезонной подготовки.

Он целое лето муштровал команду на искусственных катках, давал упражнения на растяжку и развитие мускулатуры, проводил уроки по тактике и добился своего: «Аврора» превратилась в отлаженный механизм. Это показали две контрольные встречи с клубами из Пскова и Новгорода, закончившиеся убедительными победами ленинградцев. Присутствовавший на последней игре начштаба Рукавишников, обычно скупой на похвалы, похлопал в ладоши и признал: «Молодцы!»

Старт союзного чемпионата намечался на первое октября, в запасе был еще месяц. Клочков опасался загонять и пережечь команду, поэтому придумал переменить обстановку и перевести игроков на менее насыщенный режим. Пускай подышат воздухом, насладятся сентябрьским солнышком, которое в южном Приладожье светило щедро.

На письмо пришел положительный ответ. «Авроре» выделили несколько жилых блоков, расположенных метрах в двухстах от берега реки, в сосновом бору. Все расходы, связанные с проживанием, питанием и транспортом, взял на себя флот. Это ли не мечта? Так думал каждый в команде, не исключая и Касаткина.

Но что подумает Юля, когда узнает, что предстоит расставание?

Сцен она устраивать не стала, восприняла новость адекватно, сказала: «Надо так надо. Поезжай, дождусь». Его даже немного покоробил этот бесцветный тон.

– Что-то не так? – спросила она, увидев выражение его лица.

Алексей ляпнул, как ревнивый восьмиклассник:

– Ты меня любишь?

Юля рассмеялась звонко и открыто:

– Дурачок! Ты сомневаешься?

Обняла его, прильнула всем телом, их губы слились в поцелуе. Иных доказательств Алексей и не требовал, уехал в так называемый лагерь умиротворенным. Условились, что будут переписываться, а если где-нибудь в блоке найдется телефон, то еще лучше. Уже покачиваясь в кресле флотского «Икаруса», Касаткин подумал, что в ближайшем поселке есть какой-никакой почтамт, откуда можно позвонить. Пусть до него пять… да все десять километров, будет в радость их пробежать, лишь бы услышать любимый голос. Заодно и икроножные мышцы подкачает.

…Первые дни на новом месте прошли сказочно. Клочков прекрасно помнил, зачем привез сюда своих гладиаторов: предоставил им вдоволь свободного времени, тренировки проходили раз в день по два часа плюс час на теорию. А дальше – гуляй не хочу!

И Касаткин гулял. Он уходил далеко в чащу, вбирал в легкие лесную свежесть с привкусом прелой осенней листвы, с пряными грибными запахами и ягодной кислинкой. Он, всю жизнь проведший в душном, провонявшем выхлопными газами городе, позабыл, что можно дышать так привольно, с почти гастрономическим наслаждением, будто смакуешь изысканное блюдо.

Еще он часто ходил к реке, смотрел на рыбацкие лодчонки, на мелкую рябь, что бежала по воде, на поросшие жухлой травой холмы, в которых, как сказывали местные, скрыты погребения тысячелетней давности… Отовсюду веяло вечностью и покоем. После трехмесячного сумасшедшего гона это было непривычно, но так замечательно!

В занятия партнеров по команде Касаткин не вникал. Чем они развлекались, как проводили досуг – ему было неинтересно. Не то чтобы он был безучастен к ним, нет. Стратегия Петровича оказалась действенной: за лето они сплотились, перестали ощущать себя двумя враждующими группировками, молодые и «старики» отныне вели себя как равные, никакой дискриминации. Касаткин подружился с Панченко, да и Чуркин с Дончуком уже не глядели буками. Однако здесь, в природном царстве, Алексею хотелось уединения. Без анекдотов Белоногова, без трескотни Шкута, без матросских прибауток Петровича. Только торжественная тишина соснового бора.

Так длилось неделю или полторы. Но однажды умиротворенность распахнутого в небо лесного храма была разрушена.

Касаткин шел себе излюбленной тропинкой к Волхову, насвистывал песенку «До свиданья, лето!» из недавно просмотренного фильма о баскетболистах, как вдруг наметанным глазом хоккеиста засек сбоку шевеление.

Остановился, прислушался. За шевелением последовал странный хруст, точно кто-то бил батогом по снопам.

Касаткин раздвинул густой кустарник и увидел на широкой поляне Фомичева. Денис стоял к нему вполоборота и злобно, с оскаленными зубами стегал сучковатой палкой заросли папоротника. Занятие бессмысленное, глупейшее, но Фомичев, казалось, вкладывал в него всего себя, всю накопившуюся в теле энергию. Толстые стебли под неистовыми ударами всхлипывали, ломались, падали как подкошенные к его ногам, а он продолжал хлестать и хлестать. Ни дать ни взять ратник на поле битвы, крушащий ненавистных супостатов.

– Дэн! – решился окликнуть Касаткин. – Ты чего вытворяешь?

Рука Фомичева повисла в воздухе. Он повернул голову, посмотрел на Алексея и, разом обмякнув, выронил палку.

Касаткин подошел, вгляделся в его глаза, в которых только что пульсировала ярость, а теперь набухала влага.

– Денис! – Он взял Фомичева за плечи. – Ты меня слышишь?

Стояла удивительная тишь. Куда-то подевались птицы, онемели и хвоя с листвой, не тревожимые ветром.

Касаткин ногой сгреб поваленный папоротник, сел на него, усадил рядом Дениса.

– Не молчи! Ты чего такой?

Разговорить Фомичева удалось не сразу. Он ушел в себя и поначалу отказывался отвечать, а после, когда все-таки разомкнул сжатые губы, понес какую-то галиматью про одиночество и непонимание. Насилу Алексей докопался до сути.

– Это из-за того, что тебя в капитаны не выбрали?

Ох и скрытный человек этот Денис Фомичев! Все лето вел себя как ни в чем не бывало, а оказывается, носил в сердце жгучую обиду. И не просто носил, а нянчил ее, растил, пока не вымахала размером со староладожскую колокольню. Тогда-то он, распираемый изнутри, побежал в лес и принялся сминать все, что подворачивалось под руку.

– Капитанство – нет… Обходился без него, обойдусь и дальше… – выталкивал он из себя горячечные откровения. – Ты глянь вокруг: до меня никому дела нет… как до пустого места! Есть Фомичев, нет Фомичева – какая разница? Сдохну я сегодня – никто и не почешется…

– Денис, ты кретин, – с чувством промолвил Касаткин. – Откуда у тебя мысли такие? Ты в команде – один из лучших. Ребята тебя ценят, Петрович уважает…

Фомичев замотал головой, как лошадь, отгоняющая комаров.

– Лицемерие! В глаза говорят одно, а за спиной гогочут…

– Кто? Ты сам слышал?

– Слышал! Анисимов… сегодня после завтрака…

И Денис, путаясь, перескакивая с пятого на десятое, поведал о том, как Анисимов высмеял его за неуемный аппетит.

– Что, говорит, в приюте недокармливали, теперь всю жизнь будешь корки за щеку прятать, как хомяк? Я в него ложкой запустил… Нас парни разняли, и он ушел… Скотина!

Касаткин все понял. Анисимов, который и не думал перевоспитываться, а лишь затаился на время, чтобы сохранить место в команде, снова выпустил свое поганое жало и уколол Дениса очень болезненно. Фомичев не переносил хохм на тему своего детдомовского прошлого, тем более когда это звучало издевательски, с подковыркой, а то и с откровенным оскорблением. И сегодня, после безобразной выходки Анисимова, в нем проснулись сиротские комплексы. Будет с неделю еще на всех зверенышем глядеть…

– Так, – прервал Касаткин фомичевские излияния. – Не распускай нюни. Вечером соберем команду, поставим Анисимову на вид. Хватит терпеть. Либо пускай прилюдно извиняется, либо отказываемся с ним играть и пусть выметается из «Авроры» к едрене фене.

Хорошо придумал. Вынести личный конфликт на общественный суд – это по-советски, по-комсомольски. При царе Горохе споры дуэлями решались и гибли славные люди, а сейчас на дворе другая эпоха. Цивилизация. Общество осуждает, общество одобряет, общество наказывает. Коллективная воля превыше всего.

Но Денис отреагировал чахло. Поморгал глазами, на которых уже высохла предательская сырость, обтек затуманенным взглядом окружавшие поляну деревья. Произнес беспричинно:

– Места здесь такие… на психику давят. Да?

– Почему? – не согласился Алексей, озадаченный таким несправедливым мнением, которое шло вразрез с его собственным. – По мне, наоборот, дышится свободно… отдыхаешь, как на курорте.

– Я не об этом. Ты курганы на берегу видел? Я читал, это могильники доисторические. Здесь вождей хоронили, а потом князей варяжских и славянских. Есть версия, что и Вещий Олег где-то недалеко от Волхова лежит…

– Нам-то какая печаль? Лежит себе и лежит. Мы не археологи.

– Не чувствуешь ты ничего, Леша, – укорил его Фомичев. – А меня эти курганы в депрессию вгоняют. Среди них так легко с лица земли исчезнуть. Как и не было тебя…

Он встал с кучи хрустких стеблей и ушел в просвет меж корявых мшистых стволов. Касаткин остался сидеть. Настроение скисло, отпало желание насвистывать песенку про ушедшее лето. А все этот пессимист! Депрессия у него… Не надо вести себя по-детски и в каждом видеть недруга – тогда и не будет депрессий.

Так рассуждал Касаткин, шагая к лагерю. Но, не дойдя метров двести, взял и свернул в сторону. Денис, блин! Разбередил душу своими сантиментами… Расхотелось идти в общество. Сейчас бы побыть одному, поразмышлять, извилины в порядок привести…

Шел, шел и дошел до поселка. А там чайная, столики прямо на улице. Кормили за флотский кошт неплохо, не жадничали, но одно дело, когда ты обедаешь в буфете по расписанию и ешь, что дают. И совсем другое, когда можешь занять по-человечески отдельный столик, полистать меню, заказать все, что требует твоя утроба, и сидеть, наслаждаясь вольной волей, под сенью тополей, никуда не торопясь.

Устроился Касаткин на плетеном стульчике, жевал свиную котлету, запивал морсом из черной смородины и знать не знал, что под сводами корпусов, где поселились его партнеры по команде, происходит нечто очень нехорошее.

Началось с того, что Анисимов заявился в расположение «Авроры» пьяным. Было бы это при Башкатове – приняли бы как должное, но после назначения Клочкова и памятной сцены на собрании Анисимов держался, на тренировки приходил исключительно трезвым и не давал повода усомниться в своей дисциплинированности. А тут хлоп! – и пришлепал на рогах, в руке надпитая бутылка дешевого «Колоса». Лыка не вяжет, лыбится.

Бутылку у него отняли, сунули головой под струю холодной воды, но это не помогло. Анисимов мычал и не в состоянии был объяснить, где и в честь чего так налакался. Совместными усилиями его закинули на койку и до утра оставили в покое.

К ночи, когда Касаткин уже вернулся в свой корпус и готовился ко сну, лагерь облетела новая весть: пропал Денис Фомичев. Его видели за завтраком, когда произошла стычка с Анисимовым, впоследствии он отправился в лес, и на этом сведения о его местопребывании заканчивались. На вечернюю поверку он не явился, у себя в комнате не ночевал, не пришел и утром.

Обеспокоенный Петрович учинил расследование. Стал выяснять, кто, когда и при каких обстоятельствах видел Фомичева последний раз. Вспоминали, вспоминали и сошлись на том, что как ушел Денис в сосняк, так больше и не показывался.

– Погодите! – сказал тогда Касаткин. – Выходит, после меня его никто не встречал?

Денис ушел в просветы меж деревьев и с той поры сгинул. Дотошные расспросы ни к чему не привели. Был человек, и нет человека. Как корова слизала.

Ждали еще сутки, звонили знакомым в Ленинград. Теплилась надежда, что он там… Перемкнуло парня, съехал с базы, никого не предупредив, вернулся домой, в комнатушку, выделенную государством после интерната.

Ан нет, не возвращался, не объявлялся. Соседи божились, что не видели его с тех самых пор, как отбыл он вместе с командой на отдых. Родни нет, знакомых – раз-два и обчелся. И кого ни спроси, твердят наперебой: ничего не знаем.

Прошел еще день, лагерь гудел, как пчелиный улей. Даже те, кто никогда бы судьбой Дениса не обеспокоился, начали роптать: что происходит? Игроки пропадают!

Тогда Клочков заявил в милицию: так, мол, и так, приехали полным составом, а теперь недобор.

Из Старой Ладоги прикатили разбираться два молодых милиционера. Всех порасспрашивали, по лесам порыскали, забрали личные вещи пропавшего и уехали к себе в отделение. И пока их не было, поселковый рыбак наткнулся на прибрежном песочке на ботинок производства фабрики «Пролетарская победа», на подкладке которого чернилами было выведено «ДФ». Игроки «Авроры», все как один, заверили, что ботинок принадлежал Денису Фомичеву. Только он из всего состава команды имел обыкновение подписывать свои вещи. Детдомовская привычка, собственнический инстинкт, средство против воров.

Дальше – больше. За первым ботинком обнаружился второй, а немного погодя и кепка. Все эти предметы одежды были опознаны знакомыми Дениса.

Вырисовывалась невеселая картина: упал гражданин Фомичев в речку Волхов и утоп. На слове «упал» следствие настаивало категорично. Если бы полез купаться, то, несомненно, растелешился бы и оставил близ воды не только обувь и головной убор, но и рубашку, брюки и майку. А поскольку ничего этого не нашли, то вердикт вынесли очевидный: гибель по неосторожности.

Касаткин, помнивший слова Дениса о навевающих депрессию курганах и бренности жития, высказал предположение о самоубийстве, но милиционеры на него зашикали. Какое самоубийство? Жил юноша на полном довольствии, страна его кормила-поила-обеспечивала. А он в знак благодарности в речку кинулся? Абсурд…

Списали смерть на несчастный случай. Но негоже оставлять такое дело без виноватого. А кто виноват? Тот, кто отвечал за команду, за ее физическую и моральную сохранность. Вызвали на ковер Клочкова и всыпали ему по первое число. Какой-то зеленый мальчишка-замполит раскричался на всю ивановскую, обвинил Николая Петровича в недосмотре и халатности.

– Вам были доверены жизни и здоровье двадцати двух человек! – разорялся он в своем казенном кабинете, пропахшем бумажной пылью. – Вы должны были следить за ними, беречь… воспитывать! А вы… И двух недель не прошло, как человек утонул!

– Почему утонул-то? – вопросил Клочков, стоя перед этим хлыщом в погонах, как проштрафившийся подросток перед завучем. – Его нигде не нашли. Мало ли что могло случиться…

– Мало ли что? – повторил замполит. – И что же, по-вашему, произошло? Волки его загрызли или он на небеса вознесся? Пожилой человек, партийный, а несете такую ересь… Тело рано или поздно найдут, но сути это не меняет. Гибель Фомичева целиком на вашей совести. Разгильдяйство в команде процветает, товарищ Клочков! И как это вас назначили на такую ответственную должность?

Клочков открыл было рот, чтобы напомнить: назначил его лично вице-адмирал. Но вместо этого с языка слетело совсем другое:

– Вы бы, товарищ замполит, вместо того чтобы горло драть, сами попробовали командой порулить. Думаете, это так просто? Я их учу в хоккей играть, а носы вытирать не обязан. Они, слава Нептуну, не дети уже. Каждый сам за свои поступки отвечает. Ежели полез Фомичев в речку купаться и, не зная броду, потонул, стало быть, сглупил, за что и поплатился. А я не пастух, чтобы за ними с хворостиной бегать и в стадо сгонять…

Такой вот спич выдал Николай Петрович, и натурально в тот же день уволили его из тренеров. Не прощал замполит неуважения к своей особе.

Для игроков «Авроры» это было как гром среди ясного неба. Когда Петрович вечером зашел в корпус попрощаться, они окружили его кольцом, требовали объяснений, возмущались. Как так? Он же спец, почти с нуля выстроил боеспособную команду, а ему даже не дали ее в деле проверить. До начала чемпионата – всего ничего. Руководство своими рокировками «Аврору» в гроб загонит.

– Командиры умнее нас, – проговорил Клочков, растроганно глядя на воспитанников. – Пришлют вам другого тренера, авось уживетесь с ним, заиграете… А я сделал все, что мог. И заклинаю вас стерляжьими потрохами: не вздумайте за меня заступаться, пороги обивать!.. Пособить не пособите, а вот себе репутацию попортите, красноперки нижегородские…

На том и завершилась его прощальная речь. Сдавил ему голосовые связки предательский спазм, а поскольку не любил Петрович прилюдно плакать, расставание вышло скомканным. Умолк он, прочувствованно обнял одного-второго из тех, кто стоял к нему ближе, да и вышел, покашливая. Касаткин побежал за ним, на улице догнал.

– Николай Петрович, останьтесь! Это несправедливо! Как же мы без вас?..

Клочков заглянул Алексею в лицо, взъерошил ладонищей волосы, будто малому ребенку, ничего не вымолвил и пошел дальше, к автобусу, который должен был доставить его в Ленинград.

Смятение обуревало Касаткина. Кипящий как чайник, вернулся он в корпус, где галдели, заглушая и перебивая друг друга, сокомандники. Возмущение выражали все, даже те «старики», кто совсем недавно бухтел по поводу назначения Клочкова тренером «Авроры». Такова была способность Петровича – завоевывать самые черствые сердца и располагать к себе людей.

Только Анисимов сидел в сторонке и в открытую потягивал из бутылки пиво. Воспользовался тем, что настала анархия, решил, что никто ему больше не указ.

К нему подошел Панченко и на правах капитана сделал замечание. Анисимов лениво послал его подальше. Не собирался он никому подчиняться.

Артема Панченко непросто было вывести из равновесия, но Анисимову это удалось.

– Не слишком ли ты борзеешь, Валера? По-твоему, раз тренера сняли, так можно делать все, что хочешь?

– А по-твоему, нет? – откликнулся Анисимов. – Пока замену найдут да пришлют, мы сами себе хозяева. Хоть отдохнем как следует, а то замордовал старый пень своими отжиманиями и беготней…

Вокруг Анисимова собрались гуртом человек десять-пятнадцать. Откровенная крамола по адресу Клочкова никому не понравилась.

– Закрой поддувало! – дерзко выдвинулся вперед юный Шкут. – А будешь возникать – огребешь!

Анисимов недобро прижмурился.

– Это от кого? Не от тебя ли?

– От меня! А остальные добавят!

Шкут и сам по себе был не из робких, а тут еще знал, что за ним сила. На Анисимова ополчилось больше половины команды. Он качнул в руке бутылку с остатками пива.

– Смелые, твою дивизию… Ну лады. Подходите по одному, буду котелки проламывать. Кто первый?

Касаткину ведомо было, что Анисимов не любит сотрясать воздух попусту. Бутылка в его руках, как показала практика, – оружие грозное.

– Да что с ним болтать? – выкрикнул Шкут. – Накидаем ему, чтоб неповадно было…

Так бы, глядишь, и разгорелась битва с неминуемым кровопролитием, но отворилась дверь, и через порог шагнул комендант, грозный дядька с седой бородой веником. Все притихли, ожидая, что он скажет. Комендант с красноречивой фамилией Карачун говорил мало, но всегда по делу, не выносил порожнего трепа.

Он стрельнул острым взором из-под густых бровей и провозгласил:

– Полчаса вам на сборы. Чтобы в семнадцать ноль-ноль ноги вашей здесь не было. Полотенца и постельное белье сдать кастелянше под роспись.

Несколько секунд властвовало тяжкое молчание, потом грянули все разом:

– Что за произвол? Кто распорядился?

Комендант переждал первый вал выкриков, после чего зарокотал непререкаемо:

– Цыц! Приказ из штаба. Выселить вас и заселить футболистов. Юношеская сборная, к осенней спартакиаде готовится.

– Какие футболисты? – взвился Шкут, еще не остывший после перепалки с Анисимовым. – У нас предсезонка, мы тоже готовимся… Понч, скажи ему!

Капитан Панченко обстоятельно растолковал коменданту, что места в корпусе за «Авророй» закреплены на месяц, а миновала только половина срока. С какой радости они должны выселяться?

Это не возымело действия. Седобородый Карачун ответствовал, что объяснять приказы штаба не в его компетенции. Ему поручили передать и проконтролировать исполнение. Первую часть задачи он выполнил, а за второй непременно проследит, и коли строптивые хоккеисты начнут протестовать, это приведет их к самым печальным последствиям. Неподчинение, неповиновение, сопротивление властям… Хотите загреметь под трибунал – пожалуйста.

Распалившегося Шкута угроза трибунала вряд ли остановила бы, но Панченко и еще двое-трое наиболее трезвомыслящих уняли его. Касаткин, невзирая на то что внутри у него все клокотало, как в гейзере, тоже смирил себя, поплелся в комнату собирать манатки. Нарываться бесполезно. Раз решили вышвырнуть из лагеря, сделают обязательно. Еще и порадуются, если горячие парни из «Авроры» полезут на рожон и наживут себе больше неприятностей.

…Когда тряслись в раздолбанном «ЛАЗе», увозившем их в Ленинград, Женька Белоногов, сидевший рядом с Касаткиным, высказал мнение, что штаб таким образом отыгрался на команде за провинность ее тренера. Касаткин с этим согласился, хотя и заметил, что, на его взгляд, провинности не было. Петрович оказался крайним, только и всего.

– Разгонят нас, нет? – задал Женька риторический вопрос.

– Не разгонят, – заверил его Масленников с переднего сиденья.

– А ты почем знаешь?

– А кто новую команду за две недели соберет? Сам-то пораскинь… В штабе тоже не совсем ослы сидят. Соображают, что к чему. Позориться не будут. Так что мы им еще пригодимся.

– Зачем же нас из лагеря вышибать? Дали бы доотдыхать.

– А это для острастки. Ничего ты, Белый, не понимаешь в воспитании. Наказать надо, но разгонять – ни в коем случае. Мы должны осознать, повиниться, а потом искупить. То есть выйти на лед и порвать любого.

– Балабол ты, Масленок. – Белоногов отвернулся к окну и молчал до самого Ленинграда.

Что разгонять их не будут, выяснилось в тот же день. Когда сошли с автобуса возле Обводного канала, их уже ждали. Гренадер ростом за два метра стоял на остановке и курил «Приму». Он подошел к автобусу и стал смотреть, как игроки «Авроры» со своими пожитками выгружаются из салона. Ничего не говорил, пыхтел дымом.

Касаткину это надоело.

– Послушайте, – обратился он к гренадеру, – мы не экспонаты Эрмитажа. Исторической и художественной ценности не представляем, поэтому нечего нас разглядывать.

Гренадер отбросил окурок, который пролетел в миллиметрах от лица Алексея, и процедил снисходительно:

– Я Сухарев. Ваш новый капитан.

Подтянулись Шкут, Панченко, Дончук, Белоногов. Перешептывались, гадая: шутка или как?

– У нас есть капитан. – Шкут показал на Панченко. – Мы его сами выбрали, нам другого не надо.

– А вас никто не спрашивает. – Великан, назвавшийся Сухаревым, сплюнул под ноги. – Мы не на Западе, чтобы в демократию играть.

Вперед выступил Чуркин, – ростом он был не ниже новоявленного капитана, а объемом бицепсов, пожалуй, и превосходил его.

– Сухарев? Не знаем такого. Ты откуда взялся?

– Из Москвы, – отозвался задавака. – Приехал сегодня вместе с Силиным.

– А Силин – это кто?

– Ваш новый тренер. Назначен руководством клуба. Посмотрим, можно ли из вашей командишки слепить что-нибудь приличное…

«Прислали, значит, пожарника», – промелькнуло в голове у Касаткина. А тот, еще и с командой не встретившись, уже свои порядки диктует. Нового капитана им, видишь ли, навязывает. Да такого, что при первой же встрече не вызвал ничего, кроме отторжения.

Судя по ропоту, который возник в рядах высыпавших из автобуса «авроровцев», многие подумали то же самое. А Шкут, чья маковка едва доходила Сухареву до кадыка, глядя снизу вверх, звонко крикнул:

– А не катился бы ты назад в свою Москву? Оглобля недоструганная…

Сию же минуту Сухарев сделал движение плечом, и Шкут отлетел к металлическому заборчику, врезался в прутья.

Больше Касаткин себя не сдерживал. Кулак, как под действием пружины, взлетел и впечатался москвичу в приплюснутое переносье.

Глава 3

Дисквалификация

Расправа над зачинщиками столкновения на Обводном канале была короткой и жестокой. Милицию не привлекали. С точки зрения Уголовного кодекса ничего серьезного не случилось: подумаешь, два-три синяка и разбитый нос. Это тянуло максимум на мелкое хулиганство с нанесением легких телесных повреждений. Командующий флотом лично позвонил в структуру охраны правопорядка и попросил не вмешиваться. Сказал: это наша епархия, разберемся без вас.

И разобрался. Касаткин, Шкут, Дончук, Анисимов и Чуркин, признанные в результате недолгого служебного расследования главными инициаторами побоища, были изгнаны из команды. Иного исхода никто и не ожидал, ибо ясно было, что прибывший из Москвы тренер Силин, а также его протеже Сухарев находятся под могучим покровительством. Попытки Касаткина доказать, что Сухарев сам спровоцировал драку, ни к чему не привели. Напротив, стремление провинившихся оправдаться взбесило и командующего, и начштаба, и юнца-замполита. Последний пообещал, что строптивцу Касаткину дорога в спорт закрыта навсегда.

Когда Алексей в поисках работы обратился в школу спортивного профиля с просьбой устроить его на место инструктора, ему отказали. В Северной столице влияние военно-морского командования было настолько велико, что никто не желал связываться с отщепенцем, попавшим в немилость вице-адмирала Посова.

Покуда Касаткин осмысливал всю степень несчастья, которое обрушилось на него, последовала еще одна катастрофа, теперь уже на личном фронте. Юля, его без пяти минут жена, узнав о произошедшем, закатила грандиозную истерику.

– Ты ненормальный? – вопила она и била о паркетный пол одного за другим керамических слоников, что стояли на полке в ее комнате. – Ты что наделал?!

– Пошел на принцип, – отвечал он искренне. – Они нас за людей не считают, а мы что? Будем кивать и лыбиться?

– Ты псих! Тебя вышибли из хоккея, поставили на твоем будущем крест… И тебя это не волнует?

Она говорила обидно и вместе с тем правильно. Однако Алексей ничего не мог поделать со своей натурой и, обдумывая свершившуюся перемену, сознавал: если бы судьба предоставила ему возможность вновь пережить ту ситуацию с Сухаревым, он поступил бы точно так же.

Юля расколотила седьмого слоника, выпустила пар и, по всей очевидности, пришла к какому-то решению, потому что перестала вопить. В ее голосе зазвучали ядовитые нотки:

– И чем ты будешь заниматься? Вступительные экзамены уже закончились, в вуз тебя раньше чем через год не возьмут. Да и есть ли резон туда соваться? Ты… ты… – Она подбирала нужное слово, стремясь уязвить Алексея как можно больнее.

– Тупой? – подсказал он.

– Заметь, ты сам себя так назвал. Но я согласна. Ты безнадежен. Зачем я только тебя слушала?

Касаткин не тешил себя бесплодными надеждами. Юля больше не собиралась за него заступаться, включать свои и папины связи. Профессор Миклашевский был с нею солидарен. После того как дочь оповестила его о том, что кандидату в зятья уже не светит спортивный взлет, корифей филологии пожевал сухими губами и молвил:

– Я имел о вас лучшее суждение, молодой человек. Вы меня разочаровали.

То была последняя фраза, с которой профессор обратился к несостоявшемуся родственнику.

И вот тогда крах сделался воистину глобальным. Юля потребовала, чтобы Касаткин оставил ее. Он ни к чему не пригоден и ни на что не способен. Зачем ей такой муж?

Когда до Алексея дошло, что Юля для него потеряна, он повел себя как человек, и впрямь лишившийся рассудка. Сначала звонил ей беспрестанно, бросал в телефонную трубку то бессвязные признания в любви, то укоры, то клятвы все исправить. Юля перестала отвечать. Он каждый день ездил к ней в Петроградский район, стоял под ее окнами, ждал, когда она выйдет из дома. Уповал на то, что по дороге до метро ему удастся смягчить ее сердце, вымолить прощение. Но Юля была непреклонна, а вскорости, чтобы избавить себя от общения с ним, стала брать такси (папины доходы позволяли ей такую роскошь).

Исчерпав все средства достичь мира и возвратить былые отношения, Алексей отчаялся и на неделю погрузился в запой – первый в его жизни. Он почти ничего не ел, перебивался плавлеными сырками, зато пустая тара от «Экстры», «Русской» и прочих дешевых сортов водки громоздилась во всех углах его квартиры.

Обильные возлияния не облегчали душу, да еще и добавляли головной боли по утрам. Но те часы, которые он проводил в полубессознательном состоянии, когда картинка перед глазами расплывалась, в ушах шумело, а память отказывала напрочь, были некоторым отдохновением. Правда, к концу шестого дня заныла печень, вдобавок стремительно заканчивались деньги, и два этих фактора указывали на то, что алкогольную терапию пора прекращать.

Вечером седьмого дня Касаткин кое-как оделся и вышел из дома. Пока ковылял до гастронома, силился припомнить, какое сегодня число. Не то тридцатое сентября, не то уже первое октября. На улице было еще тепло, но он мерз с похмелья, кутался в старый отцовский плащ и засовывал руки глубоко в карманы.

На выходе со двора его перехватил участковый – коротышка-армянин. Учинил допрос: «По какому праву вы, Касаткин, нарушаете советское законодательство и нигде не работаете? Статью двести девятую за тунеядство никто не отменял, так что подумайте о последствиях».

Алексей принялся рассказывать о своем неудачном походе в спортшколу, но участковый не дал договорить, поставил перед выбором: либо означенный гражданин в ближайшие три с половиной месяца трудоустраивается, как положено добропорядочному жителю Страны Советов, либо материалы на него будут переданы в суд. А за отлынивание от труда на благо социалистической Родины грозит от двух до пяти лет ссылки с конфискацией имущества.

Нельзя сказать, что это предупреждение напугало Алексея. Законы он, готовясь поступать на юрфак, худо-бедно выучил. Три с половиной месяца – срок немалый, можно и не торопиться, если б не одно но. На какие шиши жить? Сблизившись с Юлей, он потерял счет тратам, покупал охапками цветы, назначал свидания в дорогих ресторанах, сменил гардероб, чтобы не казаться рядом с любимой задрипанным бродягой. Так, мало-помалу растранжирил все свои сбережения, а нынче стрелка его финансового состояния колебалась где-то около нуля.

Ждать нельзя, работа нужна позарез. Но куда устроиться, если нигде не берут? И специальности у него, будем честны, нет. Что это, извините, за профессия – хоккеист? Был бы электриком или сантехником, штукатуром-маляром, тогда бы все оказалось намного проще. А с умением гонять шайбу и забрасывать ее в сетку – кому он сдался?

Так шел Касаткин в гастроном, понурившись и сетуя про себя на свою никчемность, как вдруг услышал знакомый голос:

– Кос? Ты?

– Шкут?..

Игроки «Авроры», равно как и других команд, чаще всего называли друг друга не по именам, а по кличкам, которые представляли собой сокращенные варианты фамилий. Клички пригождались на площадке, когда надо было в разгар игры быстро окликнуть партнера. Не выговаривать же «Ка-сат-кин». Вот и получилось «Кос». Алексей прозвищем гордился, оно напоминало ему фамилию главного персонажа из польского фильма про танкистов и собаку. Это кино крутили по ТВ, особенно летом, и к экранам прилипала вся страна.

А Шкуту и кличку придумывать не стали, у него фамилия и так смахивала на дворовое погоняло.

Они не виделись недели две, но ощущение было такое, будто расстались вечность назад. Касаткин обрадовался приятелю, как Робинзон, наткнувшись на своем острове на человечий след. Только сейчас, когда хмель бесповоротно выветрился и голова прояснилась, пришло понимание, что пересиживать несчастье в одиночестве и тем более заливать его спиртным – идея гиблая.

Шкут затащил его в пельменную, усадил за столик, заказал две порции рыбных со сметаной. Касаткин застеснялся, не знал, как сознаться, что пребывает на грани нищеты. Достал кошелек, взялся пересчитывать жалкую мелочь, но Шкут запротестовал:

– Убери! Я угощаю. У меня сегодня первая зарплата.

– Ты устроился? – живо спросил Алексей. – Кем?

– Кочегаром в котельную. Общагу на Блохина знаешь?

– Ремстройтрестовскую? Знаю.

– Вот при ней котельная. Получаю девяносто пять рэ в месяц, зато график удобный: сутки через двое. Свободного времени навалом. Можно тренироваться, чтобы форму не растерять.

Касаткин ковырнул вилкой пельмень, тщательно обвалял его в сметане. Аппетит после запоя проснулся зверский, но не хотелось обнаруживать его при Шкуте. И так черт-те что подумает, созерцая опухшую харю…

– Все еще планируешь вернуться в хоккей?

– А ты разве нет?

Касаткин издал неопределенное «гм-м» и не жуя проглотил сочившийся сметаной пельмень.