Синдром раздражённого кишечника бесплатное чтение

I

Осенью в шепелявом городе стояла отвратительная погода, особенно октябрь раздражал с его слякотью, жарой и плотными туманами.

Один из таких осенних туманов рухнул на ещё зелёные, но уже сухие деревья. Высокие дома исчезали в небе, и их грязно-жёлтый оттенок всё больше отдавал серым дымом. Тяжёлый и липкий воздух оседал на скомканных людях, спешивших куда-то в понедельник в семь двадцать утра.

Утро было особенно неудачным. Из-за ночного дождя на асфальте расплылись вязкие, смрадные лужи. В них смешались и пыль, падавшая с сутулых плеч мрачных, злых мужчин, возвращавшихся домой с ночных смен на заводе, и плевки, сыпавшийся из ртов школьников-матерщинников, курящих дешёвые сигареты, и мусор, выпавший из усталых рук полумёртвых женщин, гонимый тёплым ветром. Цвет этих луж определяли чёрные воды, стекавшие с мусоровозов, которые никогда не высыхали на асфальте.

Эти лужи никто не пытался обойти. Люди безнадёжно с отвращением глядели на них, но не предпринимали ни одной попытки пройти по бордюру или ещё где-нибудь. И даже красивые бордовые ботинки на толстом чёрном каблуке также ступали на вязкую грязь. Девушка, носившая их, не боялась не только вступить в кучу мерзости, она будто сама считала себя и всё вокруг одной сплошной мерзостью. Вот только она, похожая на однотонную шаль, едва ли со своим красивым лицом могла вызвать у кого-то отвращение.

Прохожие поражались красоте, ходившей по таким простым и смрадным улицам. Вот знаете, все девушки её возраста хорошенькие, но она была лучшей из них, даже сравнивать её с ними нельзя; однако глазки были именно такими серыми, почти прозрачными, таили в себе какую-то страшную тайну или историю. Наверное, из-за таких вот глаз взгляд её всегда был безразличным, практически надменным и почти злым.

Ботинки прикасались к земле бесшумно, будто бы не хотели привлекать к себе внимания, но карминово-красное пальто с бархатным поясом явно говорило об обратном. Яркое, недлинное с короткими рукавами, открывавшими манящие запястья, подчёркивающее полные бёдра и грудь. Девушка шла медленно, тянув за собой маленькую, но тяжёлую чёрную сумку, заполненную учебниками. Взглянув на неё, можно было решить, что она студентка третьего или четвёртого курса – лицо и телосложение принадлежало уже точно зрелой девушке. На самом же деле, окружность фигуры и строгость выражения лица затуманивали глаза прохожих. Ей всего семнадцать лет и в чёрной сумке у неё учебники по физике, алгебре и геометрии, линейка, ручка и сто рублей десятирублёвыми монетами. И мне до сих пор трудно поверить в то, что девушке по имени Виктория Ларина когда-то могло быть семнадцать, а имела она только сто рублей.

Туман не расступался перед прохожими, скорее они просто втягивались в его вязь и тонули в нём. Виктория тоже вступала в него с долей безразличия, как и все здесь. Она шла в школу по долгому пути, ведущему к развилке между гуманитарным университетом и двадцать пятой школой. Был ещё один путь через двор двадцать седьмой школы – прямой, но по утрам там скапливались громко каркающие вороны, которых Виктория избегала. Поэтому она всегда обходила дом и шла по дороге рядом с полем.

В выкрашенной в нежно-розовый цвет школе было ещё совсем тихо. Рекреация пустовала, за вахтой спала угрюмая вахтёрша с грязноватым лицом. Виктория прошла мимо турникета в широкую железную рамку, которая громко пикнула и на её табло сменилась красная цифра. Затем Виктория прошла вглубь тёмного коридора и зашла в светлый кабинет, где сидели её четыре заспанных одноклассника за новыми партами и учительница математики тоже не выспавшаяся и злая.

Остальные ученики подходили со временем в течение нулевого урока. Во всей их однообразной массе самым запоминающимся был Антон Самойлов – высокий, крупный парень с взглядом суровым зелёным ничего не знающим и знающим всё одновременно, который сменялся наивной романтичностью, когда он видел одну девушку. Он пришёл за десять минут до звонка, вроде извинился и сел к однокласснице тонкой и маленькой, особенно на его фоне. Это была Татьяна Василькова его девушка и близкая подруга Виктории.

С четырёх лет Татьяна занималась балетом и только танцевать и любила. Но, наверное, обычный человек не разглядел бы в ней девушку, некогда парящую на сцене в облачной пачке. Светло-каштановые волосы, светло-карие глаза, светло-коричневая кожа – всё светлое, простое, тихое, скромное, как и её одежда и взгляд. Всем она казалась неинтересной вне сцены: говорила мало, едва слышно, передвигалась обязательно семеня, ни на кого не смотрела. А на сцене глаз от неё нельзя было оторвать, раскрывалась как бутон розы, и один только взмах её запястья стоил всех жизней наблюдавших за её танцем людей. Не могло быть ей равных в изящных ножках, руках, шее. Каждая молодая балерина завидовала этим данным и более всему тому, как отдавалась Татьяна сцене и музыке, и зрителям, и этим облачным пачкам. Однако сейчас ей никто не завидовал.

Антон ясным взглядом улыбнулся Татьяне, она слабо подняла на него заспанные глаза. И было в той парочке нечто неправильное, не такое как надо. Увидев их, вы бы заподозрили неладное. Она была слишком неприметной, а в нём, хоть он и пытался скрыть в себе грубую яркость своей внешности, все видели что-то опасное и броское, заметное издалека.

Звонок прозвенел на урок русского языка. Здесь Татьяна уже сидела с Викторией за предпоследней партой. Девушки обсуждали день рождения их общей подруги, которая до десятого класса училась вместе с ними. Сегодня они должны были пойти в ресторан “Веранда”, расположенный в старой части города недалеко от площади Ленина, где все молодые девушки праздновали свои дни рождения.

Их разговор прервала вошедшая в кабинет завуч Валентина Григорьевна, только что вышедшая с больничного из-за сломанной ноги. Высокая строгая женщина с крашенными жёлтыми волосами в театральной манере развела руками и начала вещать:

– Дорогие мои одиннадцатиклассники. Вы все знаете как прошлый одиннадцатый А написал единый государственный экзамен. И вы все знаете, как важно поддерживать репутацию школы. Да? – Голос у неё был неприятным, будто она сорвала его, но пыталась скрыть это. – Так вот мы надеемся, что вы наш единственный выпускной класс не опозорите школу и хорошо подготовитесь к ЕГЭ, чтобы не только не понизить рейтинг школы, но и повысить его. Сегодня принесите мне листок с вашими предметами, и мы помним – мы все сдаём и базовую, и профильную математику. Всем понятно? Вот и замечательно.

Она ушла при всём своём росте бесшумно. Никому из учеников не хотелось повышать рейтинг двадцать пятой школы не только потому, что набрать больше баллов, чем предыдущий класс сложно, но и потому, что руководство школы сильно давило на детей из-за их успеваемости. Вот они и сидели, молча, уныло, заучивая всё, попадавшееся им на глаза.

Виктория сидела, всё ещё смотря на то место, где недавно стояла завуч. А Татьяне расстроенной словами женщины вспомнилось первое сентября, выпавшее на невероятно жаркую субботу.

Субботнее утро под палящим солнцем рассекало закрытые глаза учеников и, насмехаясь над ними, заставляло надевать чёрно-белую форму и натирающую обувь. Только однажды на памяти Татьяны первое сентября было приятным, когда во время линейки стал едва-едва моросить дождь. Тогда все на несколько минут перестали страдать, и даже кто-то заплакал от счастья. Возможно, это и была маленькая Татьяна.

Праздничная линейка закончилась. Старшеклассники выстроились в две линии, через которые проходили первоклассники, а их мамы тянули руки, пахнущие тухлой водой от застоявшихся цветов, и снимали своих детей на телефоны и фотоаппараты. Одно из таких устройств закрыло половину лица Татьяны, но она всё равно смогла увидеть первоклассников. Никому не удалось посчитать, сколько новых классов добавилось в этом году. Часто называли цифру шесть, но все уверяли друг друга, что их гораздо больше ведь шесть было в прошлом году. Татьяна отчётливо знала – в городе не было бума на рождаемость и школ в городе хватало и не хотела верить в то, что родители сами ведут своих детей в эту школу наслушавшись рассказов про невообразимые результаты ЕГЭ.

Это было основным критерием при выборе школы. Все надеялись, что, сдав хорошо единый государственный экзамен, дети смогут выбраться из города, стоявшего на равнине и кем-то стать. Или хотя бы сбежать из серости хотя бы ненадолго. А в школе номер двадцать пять все выпускники сдавали экзамены очень хорошо. Все предметы пестрили высокими баллами, которыми любила прихвастнуть директор школы. Роза Григорьевна – депутат шепелявого города, хотя и любила говорить о том, где учатся и кем стали её выпускники, не прикладывала к их достижениям никаких усилий. Ей в действительности было непонятно, почему дела у школы идут так хорошо, и она просто наслаждалась происходящим.

Люди в свою очередь любили Розу Григорьевну. Под людьми можно подразумевать только родителей учащихся. Они видели её редко, но знали, что директор – депутат и точно заботится о школе, что у школы есть турникет и железная рамка, которая считает детей, а это точно признак престижности. И дети никогда не говорили о ней ничего плохого, так как не знали, что про неё говорить. Зато всем не нравились завучи, из-за которых школа и считалось хорошей. Именно они давили на учеников и заставляли хорошо учиться.

Татьяна уже хотела подумать о том, как сильно её мучают мысли об учёбе, но звонок позволил ей остановиться. Она посмотрела на Викторию, которая до сих пор вглядывалась в место, где недавно стояла завуч, точно видя там призрака. Ей в такие моменты то ли меланхолии, то ли безумства своей подруги становилось немного неуютно.

– Ты уже решила, в чём пойдёшь? – спрашивала Татьяна, надеясь с первой попытки услышать ответ.

– Что-нибудь найду, – ответила Виктория, заметив, что под глазами Татьяны серо-чёрной полоской размазалась не тушь, а её жизнь переполненная репетиторами, учебниками, заданиями, цифрами. – Ты спишь вообще? – Грубо построенная фраза слышалась заботливо. – Не ходи на нулевые. Всё равно ты уже прошла эти темы. – Татьяна опустила голову и, кажется, заснула с открытыми глазами, а Виктория вздохнула.

И знаете, голос её тоже был невероятным, как будто кто-то выводил формулу по физике, такой же сложный и медленный, но иногда совсем не спокойный, волнующий и, может даже, дерзкий. Голос, которому можно не поверить, если быть недостаточно образованным, как и теории относительности.

К концу учебного дня жаркий ветер унёс туман, выглянуло язвительное солнце, разжижая и людей, и измученные листья деревьев. Виктория шла через двадцать седьмую школу – в это время ворон уже нигде не было. Но в коробке жёлтых высоких домов появлялось самое худшее. В тёплой вони мусоровозов, во всей этой неприятной липкости из стороны в сторону моталось серое пятно, мутившее пространство за собой. Мошки голодной стаей всегда набрасывались на Викторию, стоило ей только приблизиться к дому. Ничто не бесит также как они: мелкие, мерзкие, скользкие, пытливые до плоти человеческой. Они застревали в волосах, в носу, иногда попадали в глаза, а рот открывать при них – гиблое дело.

И когда, не потеряв и доли своего безразличия после встречи с мошками, Виктория приходит домой, обычно никто её не ждёт: старшая сестра в университете, отец и мать на работе. Однако этот день стал исключением. После школы Виктория пришла домой и увидела, как её мать и старшая сестра разбирают пакеты со старой одеждой где-то в пятнах, где-то совсем выцветшие и всю со странным запахом. Антонина Ларина и дочь её – Настенька получили от тёти Жени вещи, которые она решила отдать малоимущим семьям. Антонина знала несколько таких семей, но прежде чем отдать одежду им, решила посмотреть, нет ли там чего-то хорошего для Настеньки или неё самой.

Виктория прошла в свою комнату, замеченная мамой, но ей не тронутая, и стала выбирать платье для дня рождения подруги. Она не примеряла их – только смотрела, так как знала, что каждое её платье смотрится на ней одинаково хорошо, как не смотрится ни на одной девушке её возраста.

– Вика иди сюда! – закричала Антонина из соседней комнаты. – Посмотри, как платьице на Насте хорошо сидит. Красота же, да?

Настенька и Антонина были практически одинаковыми. Обе непростительно худые, с тощими грустными лицами, ярко-голубыми глазами и светлыми волосами, с толстыми носами и кривыми уставшими ножками. Разница в их возрасте всего шестнадцать лет, но из-за замученности студентки-Настеньки морщины на её лице прибавляли ей возраста. Виктория точно пошла в отца, которого я никогда не видела, но знала, что он есть где-то на работе.

Сутулая, дрожащая от тёплых дуновений ветра в окне Настенька стояла у зеркала и пыталась поверить словам матери. Слишком высокая и плоская с неухоженными, завязанными в хвост волосами – она в таком кричащем ярко-розовом платье фасона начала двухтысячных с открытой грудью и массивными рукавами выглядела нелепо. И все кроме любящей матери об этом знали.

– Я и тебе платье нашла, – продолжила Антонина. – Вот чёрное, простое, как тебе нравится.

На диване лежало простое чёрное платье по фигуре с вырезом на груди и короткими рукавами. Виктория надела его и подошла к большому зеркалу в зале, где и сидели Антонина и Настенька. На ней оно граничило с развратностью. И грудь её и бедра, слишком выделяющиеся на фоне обычных девушек или уж тем более на фоне Настеньки, притянули бы к себе любой взгляд даже больше, чем обычно это бывает.

– Очень оно на тебе хорошо смотрится, Вик, – сказала Настенька и попыталась придать своему лицу менее печальный вид.

– Пойдём, чай попьём, – сказала Антонина и увела старшую дочь на кухню.

Виктория рассматривала себя в зеркале светлого шкафа подсвеченная лучами солнца, притуплёнными белыми занавесками. Вроде и платье не короткое и вырез небольшой, но почему же так пошло на ней сидел подобный наряд, и длинные школьные юбки, и обычные блузки только, как это не странно, красное пальто на ней смотрелось правильно даже как-то гармонично, а вот любая другая одежда нет.

Из окна послышались отрывистые удары колокола. Виктория посмотрела в окно и между пятиэтажками увидела вдали большую церковь с тремя золотыми куполами и зелёными стенами. И искусственно вздохнула в такт её звону.

Вечер проходил легко. Виктория сидела у окна и следила за тем, как капли дождя грязнят и без того запачканное стекло. Вдалеке была видна рука Ленина, указывающая вглубь города. А в ресторане царила атмосфера, при которой любой девушке нужно надеть красивое платье и попеременно мигать разным парням.

Все смотрели только на этот освещённый голубым светом столик, за которым сидели четыре молоденькие девушки и болтали обо всём. Только Виктория участия в разговорах не принимала, будто бы её не интересовали отношения и то, как хорошо на них сидят платья, она не проявила участия даже тогда, когда разговор зашёл об учёбе. Да и никто не замечал её отсутствия кроме, озадаченной чрезмерной задумчивостью подруги, Татьяны. Она притворно смеялась вместе с остальными такими же, ничем не выделяющимися в толпе кроме своей молодости, девушками.

Дождь стихал, за соседним столиком поднялся шум из-за того, что официантка пролила кофе на неуклюжую в макияже женщину. Где-то в углу небольшого зала взрослый мужчина наслаждался молодёжной музыкой и Викторией. Хотя, конечно, непонятно, как можно наслаждаться молодёжной музыкой.

Пристальный взгляд мужчины не напрягал её, она его не видела, смотрела вдаль, наблюдая за тем, как птицы кружатся в воздухе, и как одна из них разбилась об окно высокого дома. А мужчина своим не столько пьяным сколько наглым взглядом смущал всех вокруг.

Виктории вдруг позвонила мать. Женщина начала лепетать что-то про Настеньку, что та уже легла спать и младшей доченьке тоже скоро пора возвращаться домой. Виктория встала из-за стола и вышла из ресторана так стремительно-изящно, как только она могла идти.

Мужчина направился вслед за ней. Поймав её пышную фигуру, он в дверях ресторана остановил Викторию, обхватил рукой, покрытой голубоватой рубашкой, талию. В ту же секунду, как она почувствовала на себе чьё-то прикосновение, сильная ладонь с хлёстом разнесла свой удар о мужское ухо. Он вскрикнул, отойдя на несколько шагов назад, и захотел ответить ей тем же, но Виктория скрылась.

Она видела, как мужчина нёсся за её мнимым силуэтом, пока Виктория, спрятавшись между стен ресторана и офисного здания, наслаждалась каплями дождя. Виктория, прислонившись к стене, ловила ресницами и губами мелкие капли. Её образу только не хватало взъерошенности волос, но они всё ещё сохраняли порядок, как и глаза. Она совсем не испугалась, не разозлилась, только немного утомилась и ждала момента, чтобы пойти домой.

Дождь начинал стихать, облака расступались, позволяя людям видеть очертания звёзд. Заметив их, Виктория захотела вернуться к подругам, но неожиданно её взгляд остановился на молодом человеке, проходившем мимо ресторана. Он вмиг завладел ей всей и заставил глаза её встрепенуться.

С интересом она двинулась за ним, преодолевая толпу. Мужчины и женщины смешались в кучу, отдалённо доносилась музыка ресторана. Высокий парень, судя по зелёной ветровке, серым джинсам и красным большим кроссовкам, не старше двадцати пяти лет, а может и вовсе подросток, двигался к остановке, готовился перейти дорогу вместе с другими прохожими.

Больше всего её привлекали чёрные, средней длинны волосы угловатые, растрёпанные, какие бывают только у людей творческих. Тонкие ноги его постоянно уходили то немного вправо, то влево замедлялись и ускорялись, словно он танцевал, по дороге слушая чью-то песню в своей голове, а не глупую молодёжную музыку. Виктории даже удалось разглядеть его изящные пальцы с аккуратной ногтевой пластиной, когда он по воздуху отстукивал ритм.

Пробравшись к нему на пешеходном переходе, Виктория остановила незнакомца, взяв его за рукав куртки; он обернулся и начал разглядывать красивую девушку, пока яркий занавес не скрыл её очарование.

В небе сверкнула молния, но видела её только Виктория. Сложно было поверить, что настолько красивое лицо приобретёт страшную гримасу, олицетворяющую ничто иное как “Крик” Мунка. Клянусь вам, точно так она и выглядела и чувствовала. Пространство вокруг неё не выдержало её схваченного трепетом лица и искривилось, мандражируя и ожидая развития происходящего. Мир линиями поплыл, размывая самого себя лишь бы удалиться от таких чувств. В одно мгновение она побледнела, затем позеленела, утратив весь свой здоровый вид; глаза её зарделись, как и небо и земля под трясущимися ногами, и застыли в нечеловеческом ужасе. Прохожие были уверенны – красивую незнакомку на улице настигла смерть.

Виктория схватилась за свою грудь и побежала прочь от незнакомца. Симпатичное молодое лицо его напомнило ей какое-то страшное прошлое, сильно врезавшееся ей в сердце. Она неслышно орала от страха перед людьми вокруг. Все пугались её внешнего вида. Дождь прекратился, но на Викторию падали разъедающие плоть ядовитые капли, раскалённый металл прожигал её меняющую болезненные оттенки кожу. Всё перед ней слилось в мутное пятно, больно светившее ей в голову.

Что-то в ней громко умерло.

Она проснулась на следующий день в своей комнате на не расстеленной кровати всё в той же одежде с расплывшимся макияжем, с глубокими царапинами на груди и икрах совсем ничего не помня. Вся постель была мокрой и леденящей. Виктория долго не могла встать, ощущая на себе липкость платья и ощущая в себе подступающую тошноту. Горло и живот сильно болели, голова гудела, в ушах слышался писк. Ей хотелось кричать от сменяющегося каждого секунду жара и холода. Она цепенела от пугающей дрожи своего тела.

Проснувшиеся родители нашли её такой, но уже лежавшей на полу, корчащейся от боли, молящей о яде. Они вызвали скорую и Викторию увезли в больницу.

В страшном припадке она не могла усмирить дрожь в руках и коленях, врач с опаской посматривал на неё, а санитары, несшие её на носилках, переглядывались, скрыв эмоции за масками. Какая-то бабушка в тот момент стояла у открытой двери подъезда, следя за вещами, которые вносил какой-то мужчина. Когда её пронесли рядом с ней, старушка ужаснулась и закрыла руками лицо, боясь, что в Викторию вселился демон. Но когда их глаза встретились, она успокоилась и заснула.

II

В просторную, чистую квартиру на первом этаже въезжала семья Красновых. Недавно они продали свою квартиру, купили дом и, пока там шёл ремонт, перебрались к старой бабушке. Сын семейства перевёлся из лицея в двадцать пятую школу, наслышанный о фантастических результатах ЕГЭ.

Александр был непростым ребёнком. Он был гением, величайшим художником, хотя об этом, пока никто не знал.

Теперь, когда Виктория исчезла, прохожие удивлялись ему. Он был красив в той же мере, что и она, только если в молоденьких девушках завораживала пустота и граничащее с хамством безразличие, то в молодых парнях: свежесть, миролюбивость и стремление к жизни. Александр был именно таким, особенно это чувствовалось, когда он рисовал облака и всё небо в целом. Чёрные глаза его бегали по холсту, вырисовывая мелкие детали, ловя каждое изменение в небе, цепляясь за рисунки природы. Длинные пальцы всегда пачкали краской волосы и белые рубашки, а рисовал он всегда в белых рубашках. Бабушка стирала их по пять штук на дню, высматривая старые пятна, навсегда въевшиеся в ткань. И ей они казались прекрасными, потому что таили в себе какую-то историю о прошлых картинах.

Первым делом, как они въехали, Александр и Олег вынесли все вещи из меньшей спальни и стали сдирать обои. Бабушка не возражала ни секунду, тем более что вся квартира уже потеряла надобность в обоях, так как новым покрытием стен стали картины в тонких рамочках. Они висели повсюду. Так в комнате старушки расположилось переделанное творчество Идеана и его балерины, а также кувшинки Моне в разных вариациях и молодые лица девушек Клофуси. Зал разделили пополам, и одели в сложные кубические произведения двадцатого века с одной стороны и постимпрессионистские пейзажи с другой. Кухню усыпали Айвазовским, а вот коридор пылал полностью авторскими картинами Александра непонятными, иногда пугающими, но чаще всего прекрасными.

Когда обои в меньшей спальне сняли, Александр положил в центр комнаты матрац, поставил у окна мольберт и раскидал по полу сотни кисточек, красок и одну надменную деревянную палитру.

После того, как обустройство его комнаты было закончено, он заклеил стены ватманом и принялся разрисовывать их голубым и синим. Вскоре стало ясно, что на левой стене он хочет изобразить “Звёздную ночь” Ван Гога, а на правой “Звёздную ночь над Роной”.

Не знаю, как ему это удавалось, но он работал над двумя картинами одновременно, рано утром перед школой рисуя “Звёздную ночь”, а вечером “Звёздную ночь над Роной”.

В школу он пошёл сразу, как переехал. Родители расспрашивали его про учебу, а он всегда отшучивался или рассказывал, как спорил с учителями на уроках. Александр был одним из тех учеников, которые предпочитают учёбе веселье. Из-за его положительного настроя, замученные знаниями дети потянулись к нему. В нём они увидели лучик солнца, звезду, и разговоры о нём понеслись по всей школе. Директор, не смотря на жалобы других учителей, не выгоняла его и даже не думала о том, что так можно поступить – Роза была хорошей знакомой семьи Красновых. Поэтому его выходки терпели, а через неделю принимали за своеобразный юмор, даже когда он рисовал обидные карикатуры на учителей на доске, если его просили показать на карте Германию.

И только учитель математики не смирилась с невоспитанным мальчишкой, рисовавшим на её важных уроках. Она недавно вышла из больницы и была поражена таким поведением нового ученика, посмотрела на его бывшие оценки в лицее и ужаснулась – по геометрии и алгебре пятёрки, а он не может решить элементарное квадратное уравнение.

– Краснов, ты же отличником был, почему не справляешься здесь? – спросила она.

– А мне всегда оценки за красивые рисунки ставили, – отвечал он, не краснея.

Александр стоял у доски, пытался вспомнить хоть что-то из курса десятого класса, но он больше года не ходил в школу, и вряд ли тригонометрические формулы так важны для него, что действительно когда-то зацепились в светлой головушке. В первую секунду знакомства с Ириной Васильевной его поразили её глаза. А дело было в том, что у неё не было зрачков, точнее сказать они-то были, но из-за яркого голубого света радужки эту малюсенькую чёрную точечку нельзя разглядеть. Словно слепая она светила своими глазами, строго осматривая учеников, приближаясь к ним и страша их. Но собой Ирина Васильевна была хороша, даже не смотря на эту отпугивающую деталь. У неё был ровный тонкий нос, чёрное каре, правильные тонкие губы и куриные худые ножки.

– За красивые рисунки… – Ирина Васильевна вздохнула, увидев улыбки в классе. – Да как же вы не понимаете? Вам что себя не жалко, своих родителей не жалко? – Она встала перед классом и с удивлением и горечью стала смотреть в глаза каждому. – Вам что и своих детей не жалко? Вы же на них такую страну оставите без специалистов, без умных людей. Оставите их умирать в таком мире. В стране нет ни сантехников, ни электриков, на заводах фрезеровщикам по семьдесят лет, потому что никто не может стать специалистом, потому что идёт массовая деградация. Работать никто не хочет, учиться никто не хочет. И вот стоит Саша у доски, улыбается, говорит, ему оценки ставили за рисунки, и я понимаю всё – безнадёга. А вот вы представьте: вам попадётся врач, у которого знания в медицине будут такими же как ваши знания в математике. Представили? Страшно? А вот мне очень страшно.

Все молчали. Ирина Васильевна задыхалась от своей речи и понимала – нет никакой надежды, исправить нынешнее поколение, начала думать о том, что сама сделала не так в этой жизни, из-за чего её ученики стали такими. Ей казалось, что никто не учился и результаты ЕГЭ по математике не такие высокие, потому что дети отупели, а она постарела и ничего уже не может исправить. Потом она вспомнила про своего мужа, который когда-то умер из-за врачебной ошибки, а потом повернулась к Саше. Он рисовал на доске её портрет.

– Я ведь не могу в ваши головы знания положить. Вот просто не умею. Я и детей-то не учу, никто не умеет. Я вам просто даю знания, а вы сами должны с ними что-то делать и если не хотите, то не надо, мы всё равно все умрём, ничего не сделав, никем не став. И будете вы на работе какой-нибудь сидеть, ненавидеть своего начальника, который требует от вас того, чего вы не знаете, потому что непонятно, как вы не то, что университет окончили, как школьный курс прошли. И если вам сейчас так тяжело просто выучить элементарную формулу. – Она написала её на доске очень быстро, ни разу на доску не взглянув. – То, как вы собираетесь работать, семью строить, детей своих воспитывать? Или вы думаете, что потом будет легче? А нет – не будет, всё только усугубится и так до самой смерти жить будет тяжело.

– Зачем вы говорите такие страшные вещи? – спросил Александр, сжав мел в руке. – Мы ведь выпускники, мы ведь к чему-то стремимся, кем-то стать хотим, у нас в голове не должно быть мыслей о том, что надо страну спасать от неспециалистов и становиться сантехниками. Мы ведь молоды самый лучший юный возраст у нас сейчас, а вы говорите о таких страшных вещах. Мы о любви должны думать, должны о своём счастье думать, быть эгоистами, а не бояться врача, который знает медицину, как я знаю алгебру, да и нет такого врача, быть его не может.

– Может. Только такие и остались. И думать ты как раз и должен о том, чтобы не кем-то стать, а чтобы стать полезным обществу. А то какой от тебя толк, хочешь художником быть? Хватает миру художников без элементарных знаний, бесполезны вы. А о любви и всяких мыслях о своём счастье забудь, у тебя ЕГЭ тебе не должно быть до этого дела.

– Но художник тоже важен, тоже полезен. Разве вы не наслаждаетесь музыкой, разве не любите смотреть кино, читать книги любое искусство важно, как и знания математики. Если бы не было искусства, мы бы все сошли с ума. Да, я не знаю тригонометрию не не понимаю, а просто не хочу понимать, но я хорошо рисую и мне этого достаточно.

– Но не на время экзаменов.

И после её последней реплики перед звонком стало непонятно, кто же из них выиграл в этом споре. Все стали думать о том, что может Ирина Васильевна и не права, и есть другая жизнь кроме учёбы работы, есть что-то более важное, но потом пришли мысли об экзаменах затмившие собой любую идею о чём-то хорошем.

Однако Александр не сдавался. Он спорил с любым учителем, начинавшим подобный длинный, серьёзный, грузный монолог с восклицаниями, с широко открытыми глазами и иногда со всплесками рук. И через какое-то время у него получилось пошатнуть мрачный режим, свершив революцию давшую улыбку детям.

Самым большим его достижением стал конец недвусмысленных выражений учителя русского языка и литератур. Полноватая, громковатая с плутовскими миленькими глазками и длинными рыжеватыми волосами Анжелика Валерьевна часто затрагивала личные темы учеников, подшучивала над ними, а после наблюдала за краснеющими лицами. Однажды обсуждая “Старуху Изергиль” она вызвала к доске Иру Решетникову и начала расспрашивать её о том, можно ли жить как главная героиня рассказа. Александр заметил, что одноклассница у доски чуть ярче накрашена, нежели остальные девушки и, решив защитить её, сказал, обратившись к учителю:

– Вы в молодости наверно тоже были как она. Очень красивой я имел ввиду. – Смешки класса пришли через время. Анжелика Валерьевна только захлопала карими глазками, а Ира ему улыбнулась.

Александру меньше всего нравился класс русского языка и литературы. Во-первых, он ненавидел жалюзи, а они висели ещё и в очень неприятных оттенках: ярко-жёлтый и болотисто-зелёный. Во-вторых, развешенные картины: пейзажи и только один портрет. И если безвкусные речки и леса он мог простить, то совершенно бездарную репродукцию “Княжны Таракановой” – нет.

Это единственная картина в жанре историческая живопись, которая понравилась ему. Причинами этого были и красота, и смысл картины, и сама история этой женщины и художника.

Ему в ней нравилось абсолютно всё, особенно то, что картина была не о женщине, принимающей смерть, а о самом художнике. Ни один оттенок не говорил о захватывающей истории красивой авантюристки. Флавицкий писал о покидающей его жизни.

Это шедевр живописи и, узнав об истории и Флавицкого, и загадочной интриганки, Александр ещё больше влюбился в картину. И однажды, увидев репродукцию, где женщина повержена горем, он снял её, унёс домой и через три дня принёс Анжелике Валерьевной новую, правильную, по-настоящему красивую, рассказал ей, в чём смысл картины, и та стала лучше к нему относиться и даже перестала ехидничать с учениками.

Но это нововведение не распространялось на единственную парочку в классе. Татьяна и Антон всё ещё находились под прицелом её плутовских глазок, хоть и стреляли они теперь крайне редко. Татьяна, кстати, не заметила нового ученика. Заваленная учёбой она стала всё свободное время думать о здоровье Виктории, которая не говорила в какой больнице лежит и не позволяла кому-то приходить к ней. Это пугало девушку ещё сильнее, чем обычные приступы Виктории. Александр в свою очередь тоже ни разу не взглянул на Татьяну – слишком она обычная. Но в один день Антон не пришёл на два первых урока и Александр подсел к одинокой Татьяне, так как у него не было учебника. Тогда-то она его заметила. Сидевший у открытого окна, ласкавшийся с ветром, усмиривший температуру вокруг себя, он блистал на солнце. И он тогда заметил её. Яркие мазки света освещала её большие карие глаза, и они, словно янтарь в мёде, засияли, как и волосы, разлетевшиеся тонкой паутинкой по классу.

Солнечный свет, лившийся на её голубое платье, делал его цвет всё светлее и светлее, Татьяна становилась прозрачной во взгляде Александра. «Впечатление», – сказал он и тут же принялся рисовать её, как когда-то Клод Моне кинулся к кистям и краскам, увидев восходившее солнце над старым портом. Весна 1873-го года раннее утро сквозь смог и туман Моне видел еле различимые силуэты лодок на пылающем рассвете, отражающемся тонкими бликами в мутной портовой воде. Он не упустил ни одной детали в своей лёгкой нежной картине, в этом пейзаже; не упустил ничего, запечатлел всё именно таким, каким оно было в то раннее утро.

И только представьте себе восторг Александра, когда он увидел такую Татьяну, когда он увидел всего молодого Клода в маленькой Татьяне. Моне, умевший собирать сам цвет ветра на кисточке, подчинивший себе всю краску природы, обличивший её, поймавший в ней свет, стоял перед критиками, перед всем старым искусством с чёткими формами, с понятными сюжетами и образами, стоял и видел великолепие того, чего другие и не могут заметить, чего другие никогда не смогут понять, поймать, изобразить таким, каким оно является. А он мог, и только он мог разглядеть в том окутанном смогом рассвете красоту, также как и Александр смог увидеть в Татьяне красоту достойную Парижа, достойную висеть в Лувре не иначе.

Простите мне такие долгие рассказы об искусстве, которые не продвигают мой рассказ, но, думая об Александре, мне сразу только и хочется говорить о таком важном как картины. Да и он сам такой романтичный, волевой только и делал, что думал об искусстве, видел его в людях, в предметах, в воздухе, в небе – всё для него картина.

Он тут же начал рисовать Татьяну, но, к сожалению, была математика, которая в ту же секунду выгнала двоих из кабинета.

– Извини, – сказал Александр, не переставая рисовать.

– Ничего страшного, – отвечала Татьяна смущённо, находясь под впечатлением от найденного ей персонажа. – Но ты мог и не говорить ей, что во всём виновата я.

– Но ты, правда, виновата. Зачем ты засияла так прямо на уроке? Зачем сначала показалась неприметной, а потом, как одна из кувшинок Моне, приковала к себе взглядом. Ты ведь в точности как его картина: перевернуть тебя и ничего не изменится, ничего не поменяется, не человек, а пейзаж. Смотришь на тебя и так спокойно и красиво на душе.

–Я…– протянула она, смутившись ещё больше. Они сидели на диванчиках в рекреации, и угрюмая вахтёрша слушала их разговор. – Что значит перевернуть и ничего не поменяется? – Глаза её вдруг загорелись точно солнце на картине “Впечатление. Восход солнца”, и даже вахтёрша стала менее угрюмой.

– В твоём голубом платье отражаются твои волосы, с ним сливается кожа, всё сбалансировано и идеально. Как на тебя не посмотри, с какой стороны, как тебя не ставь везде всё, так как должно быть: светло, спокойно, положительно. Вот это слово – положительно. Какое-то новое искусство хочется поймать в тебе свет. Он весь в тебе, жизнь в тебе такая большая. Современный импрессионизм, невообразимое, отличающее тебя ото всех. Ты ведь как никто хочешь жить!

– Ты прав, – едва слышно произнесла она и опустила голову.

– Тогда живи. – Он выпустил из рук карандаш и альбом и взял Татьяну за плечи. – Живи ведь тебе это одной дано. Прошу тебя побольше спи, убери эти мешки под глазами, всегда надевай такие платья и живи.

«Сумасшедший он какой-то», – пронеслось в голове Татьяны, но она подчинилась всем его словам. Интонация, голос, взгляд чёрных закрытых глаз – всё пленило ее. А Александр уже дома красками подарил её лицо кувшинкам на одной из его картин.

III

Викторию положили в машину скорой помощи. Рядом с отчаянно замершим телом сидела её мать судорожно гладя дочку по руке, всё надеясь увидеть, как больные веки откроются. Но Виктория, борясь с болью в животе и рвотными позывами, потеряла все силы и уже не могла показать Антонине свои глаза.

Вдали от степи в самом центре города листья уже меняли цвет. Врач дал матери полиэтиленовый пакет и стал заполнять какие-то бумаги, задавая вопросы о Виктории. А когда его взгляд упал на лицо хоть и красивое, но чем-то омрачённое, уставшее, сереющее врач перевёл взгляд на листья. Красные и жёлтые они мелькали в маленьком окошке, светились и переливались на солнце, и цвет их становился насыщеннее на фоне высоких коричневых зданий и чистого голубого неба. И небо в то утро было свежим и тёплым, совсем без облаков, и совсем лёгкий ветер не собирался их приносить.

Грязноватая, слегка побитая в нескольких авариях белая машина остановилась у такой же грязноватой и побитой больницы. Викторию вынесли к её дверям, но в скором времени вновь вернули в машину из-за ошибки врача. Антонина несколько раз назвала дату рождения дочери, однако врач не обратил внимания на то, что девушке исполнилось только семнадцать лет – наверно, даже не мог поверить, что она ещё так молода. Уже в отделении разглядели две тысячи первый год и повезли в детскую больницу.

Там на каждом осмотре и при сдаче каждого анализа разные люди намекали на её возможное положение. Виктория, сжатая болью, не могла услышать этих людей, а Антонина прятала глаза. В итоге ничего странного или опасного не обнаружилось, но из-за таких резких болей Викторию оставили в больнице с диагнозом сильное отравление.

Чистая палата с кафельным полом, голые закрытые на ключ пластиковые окна, пустой матрац, железная кровать, тумбочка с двумя отделениями и две соседки четырнадцати и пятнадцати лет – вот и всё окружение Виктории на ближайшие две недели. Она выходила из палаты только на осмотры и процедуры, никогда не играла с другими детьми в карты, ни с кем не заговаривала первой и долго не вела диалог. Виктория отключила телефон и никому не говорила о своём состоянии, поэтому к ней никто не приезжал кроме родителей. На её тумбочке всегда стояла бутылка воды и стопка книг. Владимир, отец Виктории, считал хорошим писателем только Николая Васильевича Гоголя и через мать привозил его произведения.

Ночи в больнице были холодными – отопление ещё долго не собирались включать. По вечерам дети собирались в мальчишеской палате и играли в карты на конфеты или желания. За стеной сидела Виктория, слышала смешки и визги и смотрела в закрытое окно. Отражение её почему-то размазывалось в гниющем свете оранжевой лампочки. Страшно было тем, кто, проходя мимо палаты, видел её такой. Никто не спрашивал у неё чего-либо, сторонились её как приведения. А она сидела молча, и потом засыпала.

И ночи были мертвецки холодными.

Однажды Викторию разбудил какой-то скрежет из коридора. Он мучил её несколько часов, не давал заснуть, и в итоге она встала и пошла на звук. Казалось, шумит труба или ветка дерева бьётся об окно, но приближаясь к ванной комнате, Виктория смогла узнать звук. Кто-то царапал ногтями стену и кашлял.

Подойдя ближе, Виктория, не проявив нерешимости и страха, зашла в ванную и стала искать того, кто старается привлечь её внимание своим неправдоподобным кашлем. Но две маленькие ванные и три раковины вместе с вёдрами и тряпками были одиноки. Звук не стихал и шёл точно из этого места. Виктория осмотрелась. Только когда она встретилась с отражением в маленьком зеркальце, висевшем над одной из раковин, всё прекратилось.

Утром Виктория приняла происходящее за сон.

Взяв зубную щётку и пасту, она пошла в ванную. Только раковина с одним-единственным зеркалом была свободна – не хотели дети видеть себя больных в грязном отражении. Ночью в темноте оно казалось чистым, Виктория отчётливо видела своё лицо, но не запомнила его. Утром она обнаружила его в разводах, забрызганным чем-то серым и зелёным, и не смогла себя разглядеть.

Мальчик лет семи, стоявший рядом с ней, покосился на неё и, дочистив зубы, побежал в свою палату. Он испуганный начал всем рассказывать о том, как ночью видел Викторию выходящей из ванной с руками и волосами в крови. Младшие поверили ему, а старшие насторожились. Всем её образ казался странным и злым. Одна из её соседок даже переместилась на самую дальнюю от неё кровать. А Виктория по-прежнему никого не замечала, только понимала, что происходящее с ней по ночам не сон.

Каждую ночь слышался скрип её ног, шедших то к ванной, то к окнам в коридоре, и дети наблюдали за попытками Виктории увидеть своё лицо, и найти того, кто притворно кашлял, подзывая девушку к себе. Но в момент, когда лицо Виктории должно было отразиться в стекле, она просыпалась в своей кровати рано утром и долго неподвижно лежала не в силах подняться. Никто и не подозревал, какие боли она испытывает в этот момент. Ей чудилось, будто чьи-то руки прорывают пустой матрац и, резко хватая её кожу, тащат Викторию к себе. Пока её глаза закрыты, кто-то пронзает ножом её грудь, выливает кипяток ей на голову и царапает её отмершие руки. И когда она находила силы открыть глаза, все боли прекращались, но чувство облысевшей головы и искалеченного тела её не покидали. Каждое утро Виктория шла к зеркалу и, видя очертания своих волос и лица, успокаивалась.

Однажды ночью она проснулась и увидела свою соседку напротив неё съёжившуюся от холода. Детям выдали дополнительные одеяла, но ей всё ещё было холодно.

– Почему ты просыпаешься каждую ночь? – спросила девочка. – Ты будешь меня каждый раз. Дети тебя боятся.

– Возьми, – сказала Виктория, встала и отдала девочке своё одеяло. – Я не знаю, почему просыпаюсь. Я слышу, как кто-то шумит в коридоре.

– Но я ничего не слышу. Может тебе просто кажется?

– Скорее всего. – Она подошла к выходу из палаты.

– Снова пойдёшь на звук?

– Да.

– Не ходи. Ты всегда возвращаешься напуганная, как будто увидела там что-то очень страшное. Не ходи. Всё равно пойдёшь?

– Да.

– А может ты лунатик? И сейчас ходишь во сне?

– Скорее всего.

– Вика я слышала, как врачи говорят о тебе. Им не нравится, что ты ничего не ешь и ни с кем не общаешься. Почему ты ничего не ешь и не разговариваешь с остальными?

– Мне этого не хочется. А как я выгляжу?

– Сейчас ночь, я ничего не вижу.

– А по утрам какая я?

– Замученная, как будто очень хочешь спать. Не ходи к нему. Ложись спать.

– К кому к нему? Ты знаешь, к кому я хожу?

– Нет. Но ведь ты к кому-то ходишь. Он же кашляет для тебя, ждёт, чтобы ты проснулась и пошла к нему. Не ходи к нему. Ложись спать.

– Откуда ты знаешь, что он кашляет?

– Не ходи. – Шёпот девочки закончился, и она заснула.

Виктория побежала по коридору, шлёпая босыми ногами, словно по воде. Холод раньше не трогал её, но сейчас ей стало невыносимо из-за открытых окон. Град размером с косточки абрикосов разбивался об её плечи. Виктория поскользнулась и упала на жидкий пол. Подняв руки, она увидела, что все они покрыты вязким нечто, проливающимся по дороге её двора. Вонь проникла в её уши, вся жижа разносилась волнами от всплесков града и падала на Викторию. В окна стали влетать мошки, целыми стаями нападая на неё. Они ползали по её телу, залетали в рот и нос и застревали в глазах. Все её пустые глаза полностью залепили насекомые, ерзавшие своими крылышками и лапками по зрачкам, белкам и радужке. Виктория полностью ослепла и, задыхаясь от залепившей ей горло жижи, пыталась руками найти своё отражение. Но ничего не нашла, утонув в своих кошмарах.

На этот раз она проснулась, не испытав кошмарных мучений, и сразу побежала к зеркалу, опустила руку в ледяную слегка коричневатую воду из крана и смыла всю грязь с зеркала ладонью. Лицо Виктории изменилось. Она по-прежнему была красива и выглядела старше своих лет: точёный нос стоял на своём месте, глаза всё ещё блестели безразличием и еле отдавались болезненной голубизной, но цвет кожи стал абсолютно белым, скулы несильно впали и подбородок заострился. От резкого недоедания на вид она сбросила не меньше десяти килограммов. Особенно это отразилось на ногах и руках. В своём отражении Виктория ожидала увидеть нечто пугающее, но только поняла, что стала она ещё красивее.

На следующий день Викторию выписали. За ней приехала мать и долго везла её по неожиданно пожелтевшему городу. Машину трясло из-за дыр на дороге, от этого Антонина нервничала – за руль она села спустя много времени – и нервничала, так что закричала бы на дочь, если бы та сказала хоть слово. Но Виктория ничего не говорила. Было понятно: мало ест, мало пьёт, мало спит – это читалось в каждой тяжёлой попытке поднять веки. Однако Антонина на это внимания не обратила, а думала только о Настеньке, которая с температурой пошла в университет.

Никогда Антонина не переживала за Викторию. Болеет – легко выздоровеет. Больница – полежит и всё пройдёт. Экзамены, выпускной класс – никаких проблем не будет. Никто не переживал за неё, так как переживать за такую красивую и умную дочь – расточительство родительских страхов, когда есть кто-то вроде Настеньки.

Антонина высадила Викторию у продуктового магазина, попросила что-то купить и поехала на работу. Виктория безмолвно пошла, искать хлеб и молоко. Прилавки с едой. Ни колбаса, ни фрукты, ничто не могло возбудить аппетит. Ей почему-то совсем не хотелось есть, а не ела она со вчерашнего скудного обеда в виде двух ложек бульона. Виктория на это не обратила внимания и купила вместе с молоком и хлебом бутылку воды.

В горле пересохло, будто обложили его в несколько слоев бумагой. Виктория едва поднесла бутылку к губам, как сразу вылила всё содержимое на яркие листья, которые затягивали её ноги в пучину небытия. Клянусь вам, осенние листья говорили с ней о смерти.

Дома она ничего не стала делать, только вышла на балкон и смотрела в поле. Открыв окно, Виктория увидела прошлое лето. Город с шепелявым названием в летнее время создавал вокруг себя полупрозрачный пар из-за раскалённости воздуха и дырявого асфальта. Две эти проблемы преследовали всю южную полосу России, но здесь злость солнца чувствовалась гораздо ярче, чем где-либо.

То были последние дни сухого и жаркого лета. С девятого этажа одной из квартир открывался самый плачевный пейзаж во всём городе – горящие бескрайние поля. Чаще всего дым от пожаров появлялся около часу дня и не сходил до шести вечера. Клубящаяся безнадёжность возникала раз в недели из ниоткуда. Никто в шепелявом городе не заходил так далеко. Пустая равнина, уходящая далеко за горизонт, в один момент просто загоралась и, кажется, её даже никто не тушил. Серый дым смешивался с голубым чистым небом, и в такие моменты равнина превращалась в большую волнистую местность – она будто бы извивалась под палящим солнцем.

И всегда после таких пожаров на уродливо-жёлтом поле оставалось чёрное пятно. Полностью сгоревшая трава и обугленная земля сливались в чёрную дыру в пространстве, и затягивали в себя любого, кто мог приблизиться к ней, но никто в шепелявом городе не заходил так далеко. Кроме одного очень печального человека, которого никакая чернота не могла поглотить.

Виктория попыталась вспомнить, кто был этот человек и зачем он ходил в поле так далеко, что он там искал. Она вспомнила пожары, сгоревшую маршрутку, поезда, закрывающие горизонт, а того человека – нет. А, может, это была она сама. Не она ли тот человек, который заходил так далеко, поджигал поле, ведь Виктория точно вспомнила, как однажды вдалеке коснулась тех самых заброшенных вагонов, когда-то перевозивших уголь, а, может, они и сейчас перевозят уголь, просто движутся тогда, когда их никто не может видеть.

Подул ветер необычайно холодный для середины октября, и Виктория закрыла окно, потеряв свои мысли. Она ещё раз прошлась по квартире: зелёный зал, фиолетовая детская, белая спальня, красная кухня, коричневый коридор – всё обставлено дёшево и безвкусно. А затем села на своё кресло и застыла на весь день, пока не пришла печальная Настенька.

Ночью Виктория не спала, только притворялась ради кого-то или чего-то, лежала на кровати, вслушивалась в редкие ночные реплики Настеньки и смотрела в потолок. Она не думала о том, почему не спит, она ни о чём не думала.

Утром в семь двадцать утра она вышла из дома. Александр рисовал, не собираясь идти на нулевой урок к Ирине Васильевной, и, пытаясь предать красным листьям маленького деревца дождливости, увидел её карминово-красное пальто. Одной секунды было достаточно, чтобы влюбиться в это лицо. Он бросил кисть, взял свою серую куртку и побежал за ней. Виктория на фоне чернеющей дороги и золотых листьев затмевала любую картину Моне. Её силуэт совсем не живопись не импрессионизм, а что-то другое более дерзкое, совсем не положительное как другие молодые девушки.

– Подожди! – крикнул он не в силах приблизиться к ней.

Но она не остановилась, не обернулась; слышала, как кто-то позвал ее, но не обратила на это никакого внимания. Виктория свернула перед двадцать седьмой школой и слилась с полем. И Александр дивился подобному поведению. Вот так просто кто-то не обратил внимания на его мечтательно-музыкальный голос, не обернулся, чтобы узнать, кому может принадлежать что-то столь звонкое, чистое, жизнерадостное. Александр подумал, что она студентка и решил дождаться её возвращения после школы, найти её и непременно влюбится в неё ещё раз. Однако узнав, что она учится с ним в одном классе, не решился к ней приблизиться, заговорить с ней, узнать имя. Он смотрел на неё издалека и рисовал, и все заметили его интерес к ней.

Александр увидел в ней всё прекрасное, понял – в ней только прекрасное и есть. Даже холодность взгляда, пустота глаз, безразличие ко всем и всему казались ему невообразимо прекрасными. Он понял, что она ни на кого не похожа, не ведёт себя как прочие молодые девушки: не улыбается одноклассникам весело и мило, не опускает подбородок к слегка приподнятым плечам. И её плечи! Виктория надела длинную чёрную юбку и кофточку, открывающую ключицы и плечи, ещё не упустившие своей полноты. Александр не был уверен, что что-то подобное можно носить в школу и можно надевать не для привлечения к себе внимания, но она явно носила эту кофту и это пальто не для парней, не для чужих взглядов, а для чего-то своего.

А саму Викторию все испугались. Никто не заговорил с ней кроме Татьяны, которая не знала, как себя вести с подругой ни живой, ни мертвой, но ещё более похорошевшей. Бледность Виктории страшила больше всех Антона, он вдруг увидел, как она восполняет свои силы, отнимая их у Татьяны, и после этого смотрит на него взглядом надменным и самолюбивым. Антона как никогда стала злить Виктория.

Был урок литературы. К доске вышла Марина Ибрагимова. Она в толстых очках и мешковатой одежде невысокая, худая и холодная как спица с короткими жидкими платиновыми волосами и болотно-зелёными глазами начала читать наизусть стихотворение Тургенева в прозе “Порог”. И, несмотря на свою незначительную внешность, читала так, что даже Виктория стала прислушиваться к её словам.

“– О ты, что желаешь переступить этот порог, – знаешь ли ты, что тебя ожидает?

– Знаю, – отвечает девушка.

– Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?

– Знаю.”

Голос её летел в глаза каждого, и чёткая картина вставала перед ними. Русская девушка, окруженная холодом, стоит у высокого порога громадного здания и решает свою судьбу. Никто её не отговаривает, но ей рассказывают обо всём скверном на выбранном ей пути к своей вере.

“– Знаю. Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.”

Вся она рассказывала историю человеческого выбора, порога, перед которым стоит эта русская девушка, следующая тому, во что она верит. В классе стояла такая тишина, какая может быть только в присутствии всех трёх завучей. Маленькая Марина говорила так громко и чётко сильно и поэтично, будто сама испытала это. И все поверили её словам.

“– На безымянную жертву? Ты погибнешь – и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить!

– Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.

– Готова ли ты на преступление?

Девушка потупила голову…

– И на преступление готова.

Голос не тотчас возобновил свои вопросы.

– Знаешь ли ты, – заговорил он наконец, – что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?”

“Знаю”, – мысленно произнесла Виктория, и мелкая слеза протекла по её лицу. Она не знала, от чего так тронуло её это произведение, почему она вдруг запылала внутри и позволила чувствам увидеть этот мир, и этот класс, и эту маленькую Марину. Она и не знала, от чего вдруг увидела одноклассницу такой большой и важной, счастливой и сильной и почему стала ей завидовать.

“– Знаю и это. И все-таки я хочу войти.

– Войди!

Девушка перешагнула порог – и тяжелая завеса упала за нею.

– Дура! – проскрежетал кто-то сзади.

– Святая! – принеслось откуда-то в ответ.”

Никто не заметил Виктории, даже Александр, полностью увлечённый Ибрагимовой, на мгновение забыл её образ и красоту. Даже сама Виктория себя не заметила после выступления одноклассницы – настолько живой была она. Анжелика Валерьевна только и могла, что похвалить Марину и бросить кроткий взгляд на класс. Поражённая молодой маленькой девушкой, она тоже ей верила. Анжелика Валерьевна видела слезу Виктории, и ей бы хотелось заострить на этом внимание класса, но та посмотрела на неё с такой злобой в глазах, что учительница затихла.

Долго ходила Виктория под впечатлением от выступления одноклассницы, которую она раньше не замечала. И чего вдруг ей Марина показалась такой большой и значительной в сравнении с собой? В ней что-то важное, сильное из-за чего жить так хочется, а Виктория, сама не зная, жить совсем не хотела.

А Александр быстро позабыл о девушке, похожей на спицу, и снова устремился к Виктории. На математике он сел позади Татьяны и Антона и спросил у одноклассницы о том, кто эта девушка с длинными пышными волосами. Антона разозлили расспросы о ней, а Татьяна этому неосознанно обрадовалась. И узнав её имя, Александр поразился – красота ей была дана с рождения. Виктория Ларина уже родилась самой красивой молодой девушкой на свете, ведь с таким именем нельзя быть некрасивой.

И узнав её имя, он почему-то осмелел. Возможно, увидел равную себе, ведь и его имя было так же красиво, и он сам был также красив. А возможно просто вспомнил, что Виктория Ларина с ним в паре по проекту по астрономии, так как она отсутствовала, и Александра поставили с ней.

Она сидела рядом с Татьяной, решающей задачи по физике, и притворялась, что читает. Александр сел за свободную парту перед ними и резко и громко обратился к Виктории:

– Мы с тобой в паре, – сказал он, улыбаясь ровными белыми зубами. Одну рыжую одноклассницу, уже влюблённую в Александра, дико разозлило то, что его улыбка и эти слова адресованы не ей. – Будем вместе делать проект по астрономии.

– Хорошо, – сказала Виктория, не поднимая глаз.

Опущенные к книге ресницы, слегка приподнятая верхняя губа, ровные пышные брови – всё в этом ярком и мощном лице извергало безразличие. Но ничто так его не взбудоражило в ней, как её тонкое сильное и в тоже время женственное “Хорошо”. Так волшебно она его незаметно для себя и всех остальных протянула. Александра зачаровала вся магия этого короткого слова, ему захотелось услышать его ещё раз, и эха в голове ему было недостаточно.

– Мы же в одном доме живём, – продолжал он, – можем встретиться сегодня после уроков и всё обсудить. Я на первом этаже живу. А ты?

– Не нужно. Я сама сделаю проект. Можешь просто дождаться декабря.

– А если мы не доживём до декабря.

И пусть он говорил мечтательно и музыкально, но для класса его слова показались страшными. Татьяна чуть ближе придвинулась к Виктории, а та обратила внимание на одноклассника. Его глаза блестели. Чёрные и красивые они начали раздражать Викторию своей жизнерадостностью, резко контрастирующей с его словами.

– Хотя бы выберем тему, – протянул он, словно слов о смерти Александр никогда не произносил.

– Хорошо, – сказала она, и собеседник её снова дрогнул. – Тема – Большой взрыв.

– Я о нём ничего не знаю.

– Зато знаю я. Ты можешь просто дождаться декабря.

– Если знаешь, то расскажи мне о нём. Я хочу узнать о космосе. Пойдём ко мне после уроков.

– Нет.

– Пошли.

За их разговором наблюдал весь класс не только от того, что голоса их были звонкими и приятными, но и от того, что так необычно было их столкновение. Девушка, всегда со всеми ровная, оставалась непоколебимой перед странного поведением и внешне красивым парнем, явно подходившим ей во всём. Они казались людьми чуть высшего света и мозга – она строгая и умная, а он талантливый и весёлый, и оба они очень красивы и необычны на фоне всех остальных. Наблюдать за ними – удовольствие и для ушей и для глаз замученных учёбой.

– А я тебе говорю: пошли. Ну, пошли.

Она уже отвечать перестала, ожидая звонка, но и когда он прозвенел, Александр не сдвинулся с места и продолжал упрашивать Викторию. Девушка встала, когда в класс вошёл учитель, потом села, и в полной тишине все слышали, как он упрашивает её. Лидия Михайловна, учитель астрономии, подошла к ним. Виктория смотрела в учебник.

– Что у вас здесь происходит, молодые люди? – спросила она.

Викторию раздражала эта совершенно некомпетентная в вопросах астрономии женщина с волосами похожими на вермишель. В прошлом году во втором полугодии у них астрономию вела Ирина Борисовна – женщина, прекрасно владеющая физикой и понимающая астрономию. Но так как она завуч, и у неё не так много свободного времени ей пришлось остаться только учителем физики, и на её место пришла Лидия Михайловна, которая болтала не по теме и на все вопросы учеников говорила, чтобы разбирались с этим сами, а то никогда ничему не научатся.

– Мы с ней в паре по проекту по астрономии, но она не хочет со мной работать. Говорит – всё сделает одна, а мне только декабря ждать нужно. А я прошу её мне помочь, а не всё сделать за меня.

– Девушка, так что же вы помогите ему, если он просит, – говорила Лидия Михайловна так, будто спит с едва приоткрытыми глазами. – Сегодня же встретьтесь и поговорите о проекте, иначе мне придётся поставить вам незачёт, а тогда у вас будет не аттестация. Вам оно надо? Просто обсудите всё. Тем более астрономия такая романтичная наука, она же для молодых людей и создана. Вместе посмотрите на звёзды.

– Спасибо вам большое! Я так люблю астрономию!

Виктория всё ещё не смотрела ни на кого из них. Учитель ушёл, Александр развернулся, а весь класс сидел под впечатлением. Татьяна погладила подругу по плечу успокаивая, но внешне не было ни одной причины для этого. Виктория ровно и спокойно дышала всё также медленно и безразлично моргала. Однако Татьяна не могла по-другому, она, смотря на бледнеющую с каждой секундой кожу подруги, хотела её как-то утешить.

В гардеробной Виктория надела красное пальто и, перевязав его бархатным поясом и попрощавшись с Татьяной, вышла из школы. Александр выбежал за ней и начал следить за плавными, спокойными шагами.

– Почему утром ты шла другим путём? – спросил он, когда они проходили через двадцать седьмую школу.

– Утром здесь много ворон, – сказала она равнодушно.

– Ну и что. Ты их боишься?

– Да.

– Из-за этого ты идёшь в школу дольше.

– Да.

Её немногословность нисколько не смутила Александра, даже не натолкнула на мысль, что он ей не интересен.

– Так расскажешь мне про Большой взрыв?

– Да.

– Правда? Я рад. Тогда пошли скорее. Я покажу тебе все мои картины. Знаешь же, что я художник. Я очень хорошо рисую. Ты просто не можешь себе представить. Сейчас я пишу прямо на стене. Так красиво выходит! Моя бабушка смотрит на неё каждое утро и вечер, когда я заканчиваю работать. О, я и тебя нарисую! Много рисунков сделаю.

Он всё ждал, когда её взгляд начнёт разглядывать его картины или хотя бы удивится их количеству если не красоте, но Виктория довольно быстро прошла в его комнату и спокойно села на матрац, уткнувшись взглядом в недописанную “Звёздную ночь”. Александр понял сразу, что ей искусство совсем не интересно, но и она сама дама непростая раз так легко, ничего не говоря и не спрашивая, вошла в полупустую комнату и села на матрац.

– Ну, рассказывай, – начал он, стоя напротив неё, опершись о не закрашенную стенку. – Я хочу знать всё.

– Всё? – спросила она и неслышно рассмеялась. – Расскажи о красном смещении.

– Я же год в школу не ходил.

– Прежде чем… – Виктория вдруг остановилась и через мгновение продолжила, – Я расскажу самое интересное. Что ты вообще знаешь о Большом взрыве?

– Из-за большого взрыва зародилась Вселенная. – Он посмотрел в потолок. – Ну и всё. Я больше ничего не знаю.

– Я даже не знаю с чего начать.

– Большой взрыв же самое начало.

– Верно. – Её пухлые губы приподнялись, а взгляд, уткнувшийся в “Звёздную ночь”, будто бы начал мечтать. – Нашей Вселенной примерно тринадцать миллиардов семьсот миллионов лет и всё это время она расширялась из точки меньше атома до примерно девяноста семи миллиардов световых лет. Сложно представить, но когда-то весь мир был сжат так сильно, что его плотность и температура были бесконечно высоки, и абсолютно ничего в ней не было. Вселенная находилась в сингулярном состоянии.

Вся стена была синей с редкими бело-жёлтыми пятнами. Виктория не знала, что рисует Александр, возможно, даже никогда не видела эту картину, а только слышала имя Ван Гога. Но она и не думала о том, почему Александр рисует на стене синими красками. Охваченная мыслями о Вселенной, она вглядывалась в цвет, и глаза её блестели.

– Что значит “сингулярном состоянии”? – вывел её из раздумий Александр.

– Состояние Вселенной в самом начале, когда плотность энергии или материи и температура были бесконечно велики. – Она нашла очертания кипариса, тянущегося к небу. – Я ненавижу космологическую сингулярность. Когда-то мой любимый учёный доказал возможность её существования и обрёк всё человечество на вечные мучения.

– На поиски ответов?

– На жизнь в вечном ограничении.

– Ты говоришь загадками.

– Вселенная самая большая загадка человечества. Сейчас я попробую объяснить. Проблема сингулярности в том, что она не подчиняется нашей математической модели мира. Просто не могут быть одновременно бесконечно большими плотность и температура. И никакие сведения о нашем мире не могут сказать ничего о том, что было до сингулярности. Мы только знаем о происходившем и происходящем после. И всё самое интересное произошло в первую секунду. Вместе с охлаждением и расширением возникли фундаментальные силы физики: гравитация, ядерные взаимодействия и электромагнетизм. Затем частицы и античастицы, двигаясь с околосветовой скоростью, начали сталкиваться и разрушаться. Мы всё ещё не знаем, почему материя выиграла у антиматерии. Температура падала, Вселенная расширялась, и так всё зародилось.

– Но откуда мы можем знать, что Вселенная расширяется?

– В 1914-ом году американский учёный Слайфер заметил, что Туманность Андромеды движется относительно Солнечной системы, что означало, что она находится за пределами нашей галактики и удаляется от нас. А дальше Хаббл и красное смещение. Исходя из него, мы знаем, что Вселенная расширяется. Хаббл установил, что чем дальше от нас галактика, тем больше её смещение. Сейчас мы знаем, что Вселенная расширяется с ускорением.

– Почему? Я не могу понять: как и куда? До какого момента она будет расширяться?

– Теорий много, но мне нравится тёмная энергия. Что-то вроде антигравитации с отрицательным давлением. Невидимая жидкость заполняет всё пространство, растягивает себя, но не позволяет веществу растягиваться. Когда-нибудь тёмная энергия разорвёт все физические силы и уничтожит Вселенную. Расширяющаяся сила выиграет, и произойдёт Большой Разрыв. Или тёмная энергия со временем рассеется или начнёт сжиматься, и тогда вся наша Вселенная будет заполнена гравитацией, из-за чего произойдёт Большое Сжатие. А может и ничего и не произойдёт, и Вселенная расширится до того момента, пока пространство, заполненное тёмной энергией, станет столь большим, что никакой свет звезды не сможет нас достигнуть.