Тени под напряжением бесплатное чтение

Пролог. Тени карьера

Введение локации

ЗАТО «Криптомедь» угасал, как догорающая спичка в ледяной пустоте, его агония растянулась на десятилетия. Ржавые ребра гаражей кооператива «Прогресс» впивались в склон карьера, словно когти гигантской твари, застывшей в предсмертных судорогах. Гаражный кооператив “Прогресс” цеплялся за край карьера, как пьяница за перила. Через расчищенную от снега траншею, где когда-то ходили грузовики с щебнем, виднелся корпус института – бетонный параллелепипед с вывороченными окнами. Его вентиляционные трубы, изогнутые в неестественных углах, тянулись к карьеру, будто застывшие в попытке дотянуться до гаражей. А между ними, у подножия, лежала скульптура “Спутник-5”, проржавевшая до дыр, словно мост между прошлым и тем, что пряталось в шахтах под землёй. Каждый гараж, покосившийся и изъеденный временем, напоминал гробницу – в одних зияли провалы выбитых дверей, другие, будто сомкнув челюсти, хранили внутри окаменевшие останки развалюх, некогда бывшие машинами, превратившихся в груды рыжего тлена. Обледеневшие ворота скрежетали на ветру, перемалывая тишину в ледяную крошку, а их рев сливался с завываниями вьюги, будто мертвый городок напевал реквием самому себе.

Стены, покрытые шрамами отслоившейся краски, хранили память о летах, когда здесь еще кипела жизнь: пятна машинного масла растекались по бетону, как черные реки на карте страны; выжженные солнцем граффити «страна» соседствовали с окурками, вмерзшими в лужицы антифриза. У подножия гаражей лежали осколки бутылок – зеленое стекло искрилось под луной, словно слезы призраков, оплакивающих эпоху, когда здесь гремели тосты за покорение космоса.

Лишь гараж №58 упрямо светился желтым глазом сквозь пургу, его оконце затянуто полиэтиленом, вздувшимся пузырями, будто роговица слепого великана. Над входом, подрагивая на сквозняке, висел плакат с космонавтом – улыбка космонавта поблекла до цвета чайного гриба, а лазурный шлем покрылся паутиной трещин, за которыми угадывался чей-то похабный рисунок. Сквозь щели в стенах пробивался тусклый свет, окрашивая снег в грязно-медовые тона, а внутри воздух был густ от испарений самогона, масляной копоти и чего-то еще – острого, металлического, как привкус страха на языке.

Тень от гаражей тянулась к центру карьера, где ржавела скульптура «Спутник-5» – некогда сияющий шар с антеннами теперь походил на паука, опутанного колючей проволокой. Под ним, в сугробах, белели страницы научных отчетов 1980-х: формулы, подписанные дрожащей рукой, расплывались под снегом, как предсмертные послания. Даже ветер здесь звучал иначе – свистел в ребрах экскаваторов, выл в трубах старой котельной, срывал с петель дверь заброшенного НИИ, где когда-то рождались технологии, способные «достичь невозможного». Теперь же сквозь разбитые окна института высовывались сосульки, острые как скальпели, а на полу третьего этажа, под слоем инея, все еще лежал брошенный халат с нашивкой «Отдел №9» – тем самым, что исчез вместе с персоналом в декабре 1990-го.

Воздух вибрировал от мороза, каждый вдох обжигал легкие, а под ногами хрустел снег, словно городок скрипел костями, пытаясь встать из мертвых. Но единственным движением в этом царстве льда были тени – длинные, угловатые, они ползли по склону карьера, цепляясь за руины техники, будто невидимые пауки плели паутину между мирами.

Шестеро мужчин сидели за столом, словно часовые на забытом посту. Сергей, пригвожденный к стулу тяжестью молчания, сжимал в кармане фотографию сына. Снимок был стерт на сгибах, но мальчик все так же улыбался, стоя у монумента «Покорителям космоса», который давно разобрали на металлолом. Артем, ёрзал на табурете, чувствуя, как холод пробирается сквозь дырявый шарф. Свет лампы дрожал, отбрасывая на стены, танцующие тени космонавтов с плакатов – их шлемы казались пустыми, а руки протянутыми в пустоту.

– Опять эти волонтёры звонили, – выдохнул Витька, лысый гигант в ватнике, потертом до дыр. Голос его напоминал скрип несмазанных шестерен. – Спрашивали, не нашли ли мы…

Стекло в руке Сергея звонко лопнуло. Кровь смешалась с самогоном, каплями падая на стол. Взгляд его, острый как лезвие, заставил Витька смолкнуть. Остальные замерли: один сгорбился, пряча лицо в воротник телогрейки, другой нервно щелкал зажигалкой, не в силах зажечь дрожащими пальцами.

– Он же не… – начал третий, но оборвал на полуслове, увидев, как Сергей стиснул осколок так, что ладонь превратилась в кровавую массу.

Артем поднялся, застегивая пальто на все пуговицы, будто пытаясь защититься не от холода, а от тяжести, висевшей в воздухе.

– Может, сам вернётся… – бросил он в пространство, и фраза рассыпалась, как пепел.

Дверь захлопнулась, отрезав его от мира, где на стене тикали старые куранты с остановившимися стрелками, а в углу велосипед, изъеденный коррозией с искривлённым колесом – словно метафора сломанного детства.

А в гараже, пока мужчины молча разливали самогон в новые стаканы, тень от велосипеда на стене вдруг дернулась, хотя никто не шевелился. Ее колесо медленно повернулось, скрипя невидимыми спицами, и остановилось, указывая на трещину в штукатурке, где проглядывал странный символ – три спирали, вписанные в треугольник, как на секретных чертежах из закрытого отдела института.

Артем вцепился в фонарь, будто это единственный якорь в штормящем море тьмы. Световой луч дрожал, выхватывая из мрака обрывки реальности: рваный полиэтилен на вышке, треснувший рельс, уходящий в никуда, иней на тросах, сверкающий как чешуя мёртвой рыбы. Он шагал к выходу из карьера, намеренно громко топая – звук сапог по насту напоминал стук метронома, отмеряющего последние секунды перед обвалом.

Скрежет разорвал ночь – резкий, словно ножовка по кости. Артем замер, почувствовав, как под курткой зашевелились капли пота, холодные как лёд. Где-то в тумане, за стеной полупрозрачной пелены. Сначала он решил, что это ветер колышет тросы на заброшенной вышке – те самые, что когда-то поднимали грузы для на вершину. Но где-то в дали в тумане полумрака тени двигались и двигались иначе чем им свойственно. Они стекали по стенам карьера плавно, против всех законов физики, как жидкая смола, вытекающая из трещин в самой реальности. Их края растекались, растворяясь в воздухе чёрными клубами, и там, где они касались снега, оставались полосы грязи, словно кто-то провёл по чистому листу бумаги окровавленным пером. Фонарь в руке Андрея мигнул, и они замерли – не просто чёрные, а отрицательно чёрные, как дыры в полотне ночи, затягивающие в себя лунный свет.

Артем шагнул назад, и тени повторили движение, но с опозданием – будто эхо из потустороннего, запоздалый ответ на вопрос, который он не решался задать. Воздух наполнился запахом озона, старой проводки и чего-то ещё… сладковатого, как горелый сахар. Его язык вспомнил вкус детства – новогодние петарды, взрывавшиеся во дворе, и мать, кричавшую: «Убьёшься!».

– Радиация. Или холод сводит с ума, – пробормотал он, но пальцы сами потянулись к карману, где лежала фотография. Край снимка впился в ладонь, как укор, а глаза мальчика с бумаги вдруг показались влажными – будто слеза проступила сквозь пожелтевшую эмульсию.

Фонарь погас. Темнота обрушилась, густая, как нефть, липкая, как дёготь. Что-то щелкнуло у самого уха – звук, похожий на включение старого телевизора. Холодное дыхание проползло по шее, оставив след мурашек, и вдруг… тишина. Абсолютная. Даже вой ветра стих, будто сама природа затаилась, наблюдая.

Он побежал, спотыкаясь о невидимые камни, осколки бетона с выцветшими цифрами «1984», о ржавые пружины, торчащие из земли, как змеиные скелеты. Тени липли к ногам, обвивая лодыжки щупальцами холода, и с каждым шагом они становились тяжелее – будто незримые гири привязывали к сапогам. Вой ветра вернулся, но теперь это был многоголосый хохот, сплетённый из обрывков памяти: голос учительницы физики, вещавшей о квантовом бессмертии; визг тормозов «Волги», врезавшейся в ограду института; крики мальчишек, гонявших мяч у ракетного монумента – того самого, что теперь валялся в карьере, распоротый на лом; плач Сергеева сына, зовущего отца сквозь слои времени: «Пап, они здесь… они в стенах…».

Не оглядывайся.

Он оглянулся.

Пустота дрожала, как экран телевизора с разбитой трубкой, мерцая статикой. Вдали, на ржавой табличке, прикрытой льдом, свет фонаря выхватил символ – три спирали, сплетённые в треугольник. Такой же красовался на обложке его диссертации, сожжённой в печке института в лихие девяностые. Тот самый знак, что был выгравирован на дверях «Отдела №9», куда он заглянул случайно в последний день работы – и увидел клетки с крысами, чьи глаза светились в темноте ядовито-зелёным.

И тогда, как удар тока, пришло понимание: тени не преследовали его. Они вели. К краю карьера, где земля обрывалась в чёрную пасть, откуда пахло серой и мокрым металлом. Туда, где в снегу виднелись свежие следы – маленькие, размером с детский ботинок.

Тишина…

Городок спал, укутанный в саван из звёзд, чьи холодные иглы пронзали дымку зимнего инея. На крышах облупленных пятиэтажек, там, где когда-то красовались флюгеры в виде спутников, теперь качались сосульки – хрустальные кинжалы, готовые упасть в такт чьему-то замерзшему дыханию. А карьер, чернея за спиной у спящих, раскрывал жабры, поросшие инеем-чешуёй: из его глубины, выползал туман, густой как мазут, обволакивая развалины института, где ржавые рельсы ускорителя частиц вели в никуда, словно путь в забытое измерение. Он шипел, этот туман, шептал обрывками лозунгов – «Пятилетку в три года!», «Космос наш!» – и лизал ступени домов, где за зашторенными окнами старушки вязали носки под треск телевизоров, показывающих рекламу микрозаймов. Готовился проглотить. Припоминать. Напоминать.

Ибо призраки прошлого не спят – они дремлют, свернувшись в забытых чертежах, в щелях панельных стен, в пустых глазницах плакатов с улыбающимися комсомольцами. Они просыпаются не от крика, а от шёпота – когда дрогнет рука, зажигающая свет в подъезде, где лифт сломан с 1993-го; когда взгляд зацепится за трещину в асфальте, повторяющую контуры границ исчезнувшей страны; когда кто-то в темноте, сжимая в кармане фото пропавшего ребёнка, слишком громко подумает: «А что, если…».

Тени уже ползли по карьеру, сливаясь с силуэтами разграбленных лабораторий. Триспиральный символ, высеченный на ржавой двери бункера, светился слабым зелёным – как циферблат тех самых часов, что остановились за минуту до полуночи.

Глава 1. Расщеплённый круг

Столица, утро 19 декабря

Квартира Збигнева дышала ледяной стерильностью казармы. Каждая книга на полках – солдат в строю, корешки выровнены по линейке, пыль казнена тряпкой начисто. На дубовом столе, словно музейный экспонат, стоял фарфоровый сервиз – белоснежные чашки с позолотой, украшенные синими виноградными лозами. На дне каждой – клеймо мануфактуры 1968 года, словно дед-дипломат привёз их в чемодане с пеплом ушедших времен. Над сервизом висело фото: молодой Збигнев в оранжевом тренировочном комбинезоне, застывший на фоне гигантских ракетных антенн Звёздного городка. Снимок пожелтел, но стальная решимость в глазах всё ещё резала, как лезвие. Рядом – карта, испещрённая пометками. Красный кружок обводил безымянную точку, а по краям теснились цифры: координаты, даты, знак, напоминающий расщеплённое кольцо.

– Прага? – Даша дёрнула молнию рюкзака так, что звонок бегунка отозвался эхом в пустой квартире. Её голос, грубоватый от ночных смен, скользнул по фарфору, оставив царапину в тишине. – Ты же клялся, что ноги твоей не будет в Чехии.

Збигнев не отрывал взгляда от ноутбука. Его профиль, освещённый синим мерцанием экрана, напоминал бюст забытого полководца: резкие скулы, пересечённые морщинами, словно трещинами на бронзе, подбородок с едва заметным шрамом – след от осколка юности, проведённой среди ракетных полигонов. Даже сидя, он казался высоким – плечи, привыкшие десятилетиями держать армейскую выправку, не сутулились, а руки, крупные и узловатые, лежали на клавиатуре, как на штурвале. Свет от лампы выхватывал седину в его коротко стриженных волосах, будто иней на стальной проволоке. Но взгляд – холодный, серый, как дым от сгоревших архивов – выдавал не солдата, а учёного: упрямого, вычислительного, готового разобрать мир на шестерёнки, чтобы найти ту единственную, криво зацепленную.

На экране мерцала схема, ЗАТО – лабиринт зданий, помеченных как «Объект 42К». Его пальцы машинально поправили рамку с фото, где он с отцом стоял у шахты ракетной шахты. Отец, уже тогда седой, сжимал ему плечо так, что кости до сих пор ныли на перемену погоды.

– На неделю. Проверим аномалии и… – он замолчал, заметив, как Даша приподняла край документа из сейфа. Бумага хрустнула, словно лёд.

Даша выпрямилась, и свет из окна скользнул по её волосам – не классической блонд, а выгоревшей до цвета пшеницы, брошенной в костёр. Пряди, словно провода под напряжением, выбивались из-под шапки, обрамляя лицо с острыми чертами: узкий нос с едва заметной горбинкой, губы, обкусанные до розовых прожилок, и глаза, которые меняли оттенок от ледяной синевы до серого дыма в зависимости от того, врала она или нет. На запястье болтался браслет из грубой проволоки – самодельный, с бусиной в виде спутника, треснувшей ровно пополам. Даже её смех был резким, как вспышка магния: ослепляющим, но оставляющим после себя тлеющий след.

– И умчимся в старый добрый Вимперк? – её смешок разбился о стены. В раскрытом рюкзаке блеснул ствол травмата, прикрытый свёртком с бабушкиными письмами. – Ты забыл, как пахнет чешский хмель? Как там весной тополя пух пускают, будто снег в июле?

Он резко захлопнул сейф. Замок щёлкнул, как курок.

– Ты не взяла термос, – буркнул Збигнев, кивнув на кухню, где медный чайник шипел на плите, выпуская пар.

– А ты не взял совесть. – Даша натянула шапку, прикрывая рыжие волосы, выбивавшиеся, как языки пламени из-под чёрной шерсти. Её значок «Космопоиска» – стилизованный спутник с треснувшим стеклом – качнулся, будто предупреждая.

Свет из окна, синеватый и хрупкий, как лёд, упал на карту. Красный кружок пульсировал, словно кровоточащая рана. Где-то там, в трёхстах километрах к северо-западу, ЗАТО «Криптомедь» ждал, притаившись под снегом, как мина замедленного действия. Збигнев потянулся к шкафу, где висел его старый армейский бушлат, всё ещё пахнущий порохом и степным ветром.

– Возьмёшь фотоаппарат? – Даша махнула рукой в сторону полки, где фотоаппарат покоился под слоем пыли, словно артефакт из другого века. Его корпус, когда-то блестящий чёрный лак, теперь походил на высохшую землю – трещины вились паутинкой, сквозь которые проглядывала ржавая начинка. Объектив, затянутый паутиной, слепо уставился в потолок, будто пытался сфокусироваться на ускользающем времени.

Збигнев провёл пальцем по краю стола, оставив борозду в пыли. Его голос прозвучал глухо, как эхо в заброшенном колодце:

– Он сломан.

– Как и всё здесь, – Даша выдохнула, и слова её растворились в воздухе, пахнущем остывшим металлом и старой бумагой. Она резко повернулась, и свет лампы – жёлтый, дрожащий, будто пламя свечи в склепе – заплясал по стенам. Тень от её волос, метнулась по обоям, покрытым трещинами-молниями. На миг силуэт слился с фотографией за спиной: антенны Звёздного городка, острые и прямые, как иглы судьбы, пронзили тень, сплетая прошлое с настоящим в клубок колючей проволоки. Воздух гудел от напряжения, словно перед грозой, когда даже пыль застывает, ожидая удара.

Лампа мигнула, и в её вспышке мелькнули лица на снимках – молодой Збигнев, его отец, ракеты, уходящие в небо. На столе задрожала чашка из сервиза 1968 года, и позолота по краю брызнула тусклым золотом, будто последний отсвет угасающей звезды.

За окном завыла метель, поднимая вихри снега. Столица, яркая и равнодушная, грохотала где-то ниже – гул метро, рёв машин, голоса тысяч людей, не подозревающих, что в двух шагах от эстакад кто-то готовится к встрече с призраками, которых лучше не тревожить.

Прибытие в ЗАТО (вечер)

Женя прижала камеру к груди, словно боялась, что её вырвут. Её голос дрогнул, смешавшись с воем ветра:

– Ты уверен, что там есть хоть что-то живое? Не только крысы да ржавчина?

Збигнев потёр переносицу, где морщины сходились в звезду. Его взгляд скользнул по конверту с грифом «Особой важности»:

– Архивы 42К – последний шанс доказать, что отец не бредил. Там ответы. Или наша могила.

Даша одёрнула рыжий шарф, спрятав татуировку-спутник:

– Зато крысы честнее людей. Не предают.

КПП вырос из темноты, как бетонный монолит – ржавые шипы над забором, колючая проволока, свисающая сосульками-ножами. Фонарь над будкой мигал аритмично, будто передавая шифр: «Не входи».

Збигнев заглушил двигатель, и старый внедорожник вздрогнул, будто сдаваясь под натиском мороза. Дверь скрипнула, как крик раненой птицы, выпуская в ночь клубы пара. Даша выскользнула из салона первой – её белая дублёнка, потёртая на локтях, сливалась со снегом, только рыжий шарф, обмотанный в спешке, алел кровавым рубцом на фоне белизны. Она потянулась, и свет фар выхватил её профиль: блонд, выгоревший до оттенка лунного льда, коротко стриженный, словно ей было жаль тратить время на расчёсывание. На щеке дрожала татуировка – крошечный спутник с треснувшей антенной, чёрные линии врезались в кожу, как шрамы от забытых орбит.

– Готов? – спросила она, поправляя рюкзак, из-под лямки которого торчал свёрток с картами. Её голос звенел, как удар льдинки о сталь, но Збигнев знал: это лишь панцирь. Под ним – упрямство тех, кто годами ищет то, что мир предпочел похоронить.

Они шагнули к КПП, и снег хрустел под ботинками, словко кости под прессом. Охранник, похожий на медведя-шатуна в тесной форме, тыкал грязным ногтем в паспорт Збигнева, оставляя жирные пятна на гербе.

– Иностранец? – его дыхание пахло луком и дешёвым портвейном. – Не положено! Здесь особо охраняемый объект, товарищ пан.

Даша шагнула в луч фонаря, и её волосы вспыхнули – не рыжим, а мерцающим серебром, будто в них вплелись осколки той самой антенны со Звёздного городка. Её тень, острая как клинок, легла на будку, перерезая табличку «ЗАТО №17 – территория науки».

– Жди, – кивнула она, не оборачиваясь. Брезентовый рюкзак с аптечкой «Красного Креста» подарок деда скрылся за бетонной аркой, где начинался мир ржавых труб и окон с выбитыми стёклами. Збигнев сжал кулаки, кожа перчаток затрещала – в сумке у него лежали бок о бок документы Директора. Конверт с грифом «Особой важности» лежал поверх карты, ЗАТО, на которой чьей-то рукой было выведено: «Зона-42. Ликвидировать».

Из темноты вынырнул Даниил, худой, как жердь, в камуфляжной парке с оторванными пуговицами. За ним маячили Женя – курносая, с камерой на шее, обмотанной шарфом с совиным узором, – и Линда. Последняя щёлкала фонариком, направляя луч под ноги, будто боялась осветить собственное лицо.

– Есть дыра в заборе у карьера, – прошипел Даниил, пряча руки в рукава. Его голос звучал как скрип несмазанной лебёдки. – Через старые тоннели.

– Конспирация! – Женя азартно подмигнула, доставая диктофон. На её варежке болталась нитка красного бисера – оберег от бабушки-ведуньи.

– Женя, хватит снимать, – Даниил бросил взгляд на камеру, и его кадык дёрнулся, как маятник. – Или тебя снова конфискуют, как в Архангельске.

– Тогда бы я не нашла твою «дыру» в заборе, – парировала она, щёлкая затвором. На её варежке болтался красный бисер. – Бабушка говорила: нитка от глупых вопросов спасает.

Линда молча провела пальцем по гравировке на ноже: «Отдел №9. 1986». Она присоединилась к ним после того, как отдел расформировали. Все знали – её клинок не для хлеба.

Где-то в глубине, ЗАТО завыл ветер, и в этом звуке угадывались нотки чего-то древнего – будто скрип колёс бронепоезда, давно сгинувшего в гражданскую. Збигнев обернулся к дороге: их машина стояла похожая на сугробе, покрытый инеем, словно ледяным саваном. На стекле кто-то нарисовал пальцем знак – расщеплённый круг, тот самый, что красовался на логотипе Директора.

– Идём, нужно догонять Сашу – буркнул он, стряхивая снег с плеч.

Тени за забором зашевелились. Но это могли быть просто ветки.

Улицы, ЗАТО проваливались в тишину, как в болотную трясину. Снег хрустел под сапогами Саши, словно перемалывая кости тех, кто здесь когда-то смеялся. Фонари мигали, передавая аритмичную морзянку: «Бе-ги-бе-ги-бе-ги». В окнах пятиэтажек, облезлых, как прокажённые, шевелились силуэты – слишком плоские, слишком плавные, будто тени оторвались от своих хозяев и прилипли к шторам, наблюдая. На развилке у почты, где выцветшая вывеска гласила «Слава прогрессу!», Даша нащупала в кармане фото. Мальчик лет семи, Серёжа, стоял у гаража с табличкой «Прогресс», сжимая в руке игрушечную ракету. Снимок был тёплым, будто только из рук матери, но края обуглились, словно его вытащили из огня.

Откуда-то донеслось шарканье – будто кто-то волочил мокрую тряпку по асфальту. Даша прижала ладонь к травмату, спрятанному под курткой. Ветер принёс запах горелой изоляции и… мёда. Странный, липкий, как воспоминание о детской больнице.

идя по пятам Саши, группа наткнулась на ржавую машину, когда-то бирюзовая, а ныне цвета запёкшейся крови, скрипела на ухабах, будто протестуя против каждой кочки. Даниил, прижавшись к дверце, затянулся сигаретой – дым стелился по салону, как туман над болотом.

– Тени… – голос его дрожал, как стрелка сейсмографа перед толчком. – Они как дырявая плёнка. Сквозь них звёзды видно. И лица…

– Лица? – Женя, не отрываясь от экрана камеры, где мелькали помехи, выдавила улыбку. На её шее болтался кристалл кварца – «от сглаза», как она говорила. – Может, это тебе водка мерещится?

– В 86-м учёные хотели сделать камуфляж, – она тыкала пальцем в распечатку с грифом «рассекречено». – Проект «Тень». Облучали добровольцев чем-то… – её голос сорвался, когда луч фонаря выхватил знак на заборе.

Расщеплённый круг. Тот самый, что мерцал на бланках Директора ядовито-зелёной типографской краской, выцветал на обложках лабораторных журналов, будто прокажённая луна, и висел на брелоке у Саши – крошечная стальная загадка, подаренная Збигневом в день, когда они ещё верили, что тайны можно разгадать. Теперь символ резал глаза, как шрам от раскалённой проволоки.

– Стой! – Збигнев рванул сумку на себя, и замки заскрежетали, будто запротестовали против вторжения. Под свёртками бинтов и консервов, обёрнутых в газету 1993 года, лежал пистолет – холодный, тяжёлый, чуждый. Его пальцы впились в конверт, и бумага обожгла кожу сквозь перчатки, словно пропитанная не кислотой, ионным пеплом реакторов. Где-то в рюкзаке зашипел дозиметр, но его заглушил вой.

Он прорвался сквозь тьму, как нож сквозь холст: гортанный, с хрипотой раздробленных голосовых связок. Не ветра – что-то с рваными лёгкими, вывороченным горлом. Человеческое? Только если человек может звучать как паровоз, сходящий с рельсов в бездну.

Линда выступила вперёд, и свет фар выхватил её нож. Лезвие, отполированное до зеркальной слепоты, вспыхнуло радужным маревом – словно нефтяная плёнка на воде, но это была не вода. По клинку стекали капли, чёрные и вязкие, оставляя на снегу узоры, похожие на руны. Она не дрогнула, только губы, обветренные до кровавых заусенцев, шевельнулись:

– Они близко.

Лес за карьером стонал, как раненый зверь. Даниил швырнул окурок в снег – искра на миг осветила его лицо, изъеденное морщинами страха.

– Сергей… – он крякнул, поправляя рваные перчатки. – Тот парень из гаража, помнишь? Говорил, они «просыпаются» от страха. Как будто чую́т пот. Слышат, как сердце колотится.

Из-за рваной завесы снега выступила фигура – сгорбленная, в пропитанной мазутом телогрейке. Сергей. Его лицо, изъеденное морозом и бессонницей, напоминало карту местности, где все дороги вели к пропасти. Он шагнул к ним, спотыкаясь о невидимые камни, и Збигнев заметил, как дрожат его руки – не от холода, а от того, что годами копилось под рёбрами, как ртуть в разбитом термометре.

– Вы… вы пришли, – Сергей схватил Збигнева за рукав, оставив на бушлате жирный отпечаток. Глаза его бегали, как крысы в ловушке. – Я звонил неделю назад. Сын… он ушёл сюда за какой-то хренью для школьного музея. Говорил, тут техника со спутников валяется… – Голос сорвался в хрип, и он вытащил из кармана смятый снимок: мальчик лет двенадцати в очках с толстыми линзами, на фоне карьера. Тот самый, что теперь зиял за их спинами.

Даша взяла фото, и свет фонаря выжег на нём пятно – будто карьер уже начал поглощать изображение.

Где-то в глубине тоннеля заскрежетал металл, и Сергей дёрнулся, будто током ударило.

– Они его нашли раньше нас, – прошипела Линда, сжимая нож так, что костяшки побелели.

Линда направила фонарь на дорогу – луч вырвал из тьмы ржавые рельсы, уходящие в глубь карьера. На одном из шпал болтался детский ботинок, набитый снегом.

– Как призраки? – её голос звучал плоским, будто зачитанным по учебнику. Нож в её руке дрожал, но не от страха – от холода, въевшегося в кости.

– Призраки – это тени прошлого. – Даниил сгрёб снег в горсть, сжал, будто пытаясь слепить защитный амулет. – А эти… Они как ржавчина. Разъедают реальность. Сергей показывал – на стене гаража, где они с мужиками самогон гнали, пятно было. Сперва маленькое. Через неделю – уже оскал, зубы, глаза…

Женя пригнулась, снимая на плёнку трещину в асфальте. В объективе мелькнуло нечто – чёрное пятно, пульсирующее в такт её дыханию.

– Проект «Тень», 1986… – она бормотала, зубы стучали о диктофон. – Облучали полихлорвиниловыми линзами… Электрошок… а потом добровольцы начали видеть свои тени. Отдельно.

Збигнев молчал. В ушах звенели слова Директора, записанные на старую магнитофонную кассету: «Зона-42 – ключ. Уничтожить всё. Даже если придётся сжечь её…» Его пальцы нащупали в кармане гильзу – ту самую, что Даша подарила после их первой вылазки. «На удачу», – сказала тогда. Теперь гильза пахла порохом и её духами – дешёвой «Красной Москвой».

Где-то впереди, за поворотом, хрустнул лёд. Линда резко развернулась, луч фонаря вырвал из темноты стену гаража №58. На ржавой табличке «Прогресс» висел детский рюкзачок – тот самый, что был на фото у Серёжи.

– Маяк… – прошептала Женя, внезапно поняв. – Они же реагируют на эмоции. Фото – как приманка…

Но Даша уже шла к гаражу, не слыша их. В кармане её куртки снимок Серёжи излучал тепло, будто живой. Края фото начали чернеть, как бумага в пламени.

А в небе, сквозь разрывы туч, проглянул расщеплённый круг – созвездие, которого нет на картах. Оно отразилось в луже у ног Збигнева, и он вспомнил: такой же знак был на бланках приказа о ликвидации «Объекта 42К».

– Даша! – крикнул он, но ветер унёс голос в сторону карьера, где тени уже сползались к гаражу, как струйки ртути.

Тени сгущались у гаражей, как рой чёрных пчёл, опьянённых запахом страха. Они стекали по ржавым стенам, сливаясь в единую массу, пульсирующую в такт ударам Сашиного сердца. Её фонарь, дрожащий в руке, выхватывал из тьмы обрывки реальности: треснувшие стёкла, пятна масла, блестевшие, как глаза рептилий, и – там, в глубине – силуэт мальчика, замершего у открытых ворот гаража №58. Серёжа? Его фигура мерцала, будто проекция на дырявой плёнке, сквозь которую проглядывали звёзды.

Збигнев, раздирая руки о колючую проволоку забора, слышал вой ветра. Тот самый, что выл в подвале Звёздного городка, когда отец, пахнущий спиртом и порохом, искал его с ремнём. «Ты испортил чертежи! Ты погубил проект!» Тогда он спрятал под фуфайкой обгоревший документ с тем самым символом – расщеплённым кругом, что теперь пылал на стене гаража, как неоновая вывеска в аду.

– Даша! – его голос утонул в рёве карьера.

Она шагнула вперёд, не слыша. Фото в её кармане почернело полностью, оставив только глаза Серёжи – два белых пятна, светящихся, как экраны мёртвых телевизоров. Тени зашевелились, принимая формы: вот длинные пальцы с когтями из проволоки, вот пустые глазницы, наполненные статикой, вот пасть, разверзающаяся в беззвучном крике.

«Не потеряй её», – прошелестело в голове голосом матери, которую он не видел с тех пор, как она ушла за хлебом в декабре 91-го и не вернулась.

А где-то в зоне тьмы, за расщеплённым кругом, щёлкнул затвор. Не фотоаппарата – будто гигантский палец нажал на невидимую кнопку. Воздух содрогнулся, и Збигнев увидел:

Тени не отражались на снегу.

Они были под снегом.

И поднимались.

Первой вынырнула лапа, сплетённая из колючей проволоки и обрывков газет с заголовками газет. Потом – голова без лица, только рот, растянутый в оскале, где вместо зубов торчали осколки лабораторных колб. Даша застыла, ослеплённая светом фонаря, который вдруг погас, захлёбываясь шипением.

– Назад! – Збигнев рванулся вперёд, выхватывая пистолет.

Но тени уже обвивали её лодыжки, поднимаясь по ногам, как ядовитый плющ. Где-то в темноте зазвучал детский смех, и расщеплённый круг в небе завертелся, превращаясь в воронку.

Последнее, что он услышал перед тем, как тьма накрыла всё – это хруст.

Как будто ломают кость.

Или рвут фотографию.

Глава 2. Расщеплённые следы

В кафе «Лесная поляна» (20:10)

Линолеум на полу трещал, словно под ногами ломались хрупкие позвонки забытой истории. Каждый шаг отзывался эхом в затхлом воздухе, пропитанном запахом пережаренного масла и пыли, осевшей на портретах космонавтов. Гагарин, Терешкова, Леонов – их улыбки за стеклами рамок казались натянутыми, а глаза, покрытые паутиной трещин, следили за посетителями, как призраки с орбиты. Люстра с облупившимся абажуром бросала жёлтые пятна света, превращая тени в корчащиеся силуэты.

– Ты смотри, Збигнев, старые подруги как тени – появляются из ниоткуда, – прохрипел Ваня, местный фотограф с лицом, напоминающим смятый папиросный окурок. Он щёлкнул зажигалкой, и пламя осветило его жёлтые ногти и потёртый воротник рубахи с пятном от борща. – Особенно зимой. Мороз сводит с ума, и призраки лезут из щелей.

Даша резко подняла глаза. Нож под рукавом дрогнул, будто отозвался на слово «тени».

– Как те гаражные, что облизывали стены? – голос Саши скользнул по потрескавшемуся портрету Гагарина, задев трещину, пересекавшую его улыбку. Она резко дернула рукав, обнажив шрам на запястье – тонкую белую линию, будто от лезвия бритвы. – Ты бы их видел, Ваня. Не призраки… – она замолчала, переводя взгляд на нож, спрятанный под столом. – Плазма в рваных комбинезонах. Пальцы… как оголённые провода под током. И глаза… Чёрт, даже глаз нет. Просто дыры, куда проваливается свет.

Збигнев стиснул стакан так, что стекло захрустело, угрожая рассыпаться. Его сухожилия на руках напряглись, как тросы под грузом.

– И чудом выжили, – бросил он, но голос дрогнул, выдав ложь. Чудо не оставляет шрамов на шее, похожих на следы когтей.

– Чудом? – Даша усмехнулась, и татуировка-спутник у рта задрожала, будто сходила с орбиты. – Ты забыл, как они отступили? – Она встала, и её стул грохнул об пол. – Линда еле успела дёрнуть рычаг. А колокол… он завыл, как раненый зверь.

Ваня, не отрываясь, раскурил новую сигарету, втягивая дым так, будто хотел проглотить собственные слова. Его желтые ногти постукивали по столу, выбивая нервный ритм.

– Колокол, – он выпустил дым кольцами, которые, поднявшись к люстре, сплелись с тенями космонавтов. – Со старой часовни… Её снесли, когда я пацаном был. Говорят, отлили его из гильз – всех, кто в округе погиб. Звон такой, что даже мертвецы затыкают уши.

Линда медленно подняла глаза. Её пальцы, тонкие и бледные, как проволока, провели по лезвию ножа. На клинке, под слоем матовой стали, проступила гравировка: «1996. Отдел №9».

– Он не будит, – её голос был холоднее стали. – Он напоминает им, кто они. Топливо для машин. Пыль под сапогами. – Она ткнула ножом в стол, и лезвие вошло в дерево с глухим стуком. – Им не нравится, когда рабы вспоминают своё имя.

Збигнев вжал ладони в столешницу, чувствуя, как сучки впиваются в кожу. Он снова услышал тот звон – не звук, а вибрацию, которая прошла сквозь кости, вывернув желудок. Вспомнил, как тени у гаража №58 сжались, будто их облили кислотой. На асфальте остались пятна – чёрные, липкие, как смола, и цепочки расплавленного металла, свернувшиеся в спирали ДНК. А колокол… Он раскачивался сам, его медный язык бился о края с такой силой, что с купола посыпалась штукатурка. Казалось, вот-вот рухнет вся колокольня, похоронив их под кирпичами.

– Нам повезло, – пробормотал он, глядя на свои руки. На костяшках до сих пор виднелись синяки от того дня.

– Нет, – Линда выдернула нож, и лезвие блеснуло, отразив мерцание люстры. – Они испугались не колокола. – Она повернулась к окну, за которым клубилась тьма. – Они испугались, что мы увидели их. Поняли, что они не тени. Что они…

Люстра внезапно качнулась, и тени космонавтов на стенах ожили. Гагарин протянул руку к полу, Терешкова склонила голову, а Леонов замер в прыжке – будто пытался вырваться из рамки. Свет мигал, и в промежутках между вспышками темнота сгущалась, принимая форму высоких фигур с вывернутыми суставами.

За окном заскрипел фонарный столб. Сначала тихо, как скрип качелей, потом громче – металл стонал, будто его скручивали в спираль. Збигнев подошёл к стеклу, и дыхание его застыло на нём инеем. В отражении, за спиной Лии, стояла тень – без лица, с ртом, полным шестеренок.

– Они здесь, – прошептала Женя, прижимая к груди камеру с треснутым объективом. Красный бисер на её варежке звенел, как предсмертный хрип.

Збигнев сидел, впиваясь ногтями в столешницу, исцарапанную надписями: «Здесь был Витя» и «не здесь, а там» и стрелка в сторону другого стола. Его пальцы вывели узор из капель конденсата, стекавшего со стакана, – бессознательно повторив контуры расщеплённого круга. Напротив, Даша перебирала край рукава, где под тканью угадывался контур ножа. Клинок холодом проникал в кожу, напоминая о ночи, когда Збигнев вручил его ей, обмолвившись: «Для тех, кто прячется во тьме».

– Ты смотри, Збигнев, старые подруги как тени – появляются из ниоткуда, – прохрипел Ваня, местный фотограф с лицом, напоминающим смятый папиросный окурок. Он щёлкнул зажигалкой, и пламя осветило его жёлтые ногти и потёртый воротник рубахи с пятном от борща. – Особенно зимой. Мороз сводит с ума, и призраки лезут из щелей.

Флешбек: Лето 2012. Праздник купальской ночи. Анна в белом платье, раздающая гостям «обереги» – браслеты с половинкой круга. «Для защиты от незваных гостей», – улыбалась она, но её пальцы дрожали, когда вручала Збигневу клинок в кожаных ножнах. «Он из сплава, который они боятся. Подарок от Директора». Тогда он не спросил, кто «они».

– Ты здесь по его приказу? – выдохнул Збигнев, сжимая стакан. Стекло затрещало.

– Директор мёртв. – Анна сбросила перчатки, обнажив кольцо с тем же символом. – Его последний приказ был «ликвидировать свидетелей». – Она бросила на стол фотографию: Збигнев, Даша и Директор у гаража №58. Дата на обороте – 15.12.1999. – Я здесь, чтобы исправить его ошибки. Проверьте гаражи. Там… – её голос сорвался, будто язык отказался произносить следующее слово, – …активировались.

– Я здесь по работе… – Анна опустилась на стул без приглашения, сняв перчатки. На среднем пальце – кольцо с тем же символом, что и на документах Директора. – Вам стоит проверить гаражи. Там… – её голос сорвался, будто слова застряли в горле, как рыбья кость.

Даша вскочила, опрокинув чашку. Чёрная лужа поползла по столу, обтекая солонку в форме спутника, повторяя контуры карты Тверской области, которую Збигнев изучал утром. Кофе каплями стекал на пол, словно кровь из микроскопической раны.

– Пойду проверю фонари, – бросила она, не глядя ни на кого. Дверь захлопнулась за ней, а край её шарфа – чёрного, с вышитым серебром рваным кольцом – мелькнул в проёме, как намёк на связь, которую все предпочитали игнорировать.

Телевизор за стойкой, облепленный мухами даже зимой, хрипел голосом диктора: «…температура упадёт до -30°, сохранятся аномальные явления… рекомендовано не покидать жилища…». Анна достала сигарету, не сводя глаз с Збигнева.

– Она не знает, что нож – не просто подарок? – спросила она, выпуская дым. – Что клинок из сплава «Объекта-42»?

Збигнев стиснул зубы. В кармане его куртки лежала фотография: Даша, Збигнев и Директор на фоне гаражей. Снято в 1999-м. За неделю до того, как Директор исчез, оставив лишь папку с грифом «Ликвидировать».

Тамара, ставя кофейник на плиту, вздрогнула. Из-под её фартука выглянула цепочка с подвеской – расщеплённый круг, как у всех, кто когда-то работал в «Зоне-42».

А за окном, в свинцовой тьме, тени у гаражей начали шевелиться, повторяя форму ножа в рукаве Саши.

Гостиница (22:35)

Гостиница «Север» высилась во тьме, слоняясь обшарпанными стенами в снежное покрывало. Её фасад, испещрённый трещинами, напоминал лицо старухи-процентщицы – отслоившаяся штукатурка свисала клочьями, как кожа с обмороженных щёк. Неоновая вывеска мигала аритмично, выхватывая из мрака обледеневшие ступени. Линда прислонилась к стене, ощущая, как холод пробирается сквозь тонкую ткань куртки, цепляется за рёбра острыми когтями.

«Нива» Нева, покрытая слоем грязного снега, хрипела двигателем, будто предсмертным хрипом. Он вышел из машины, высокий, в чёрном пальто до пят, словно вышедший из траурной процессии. Чемодан в его руке – старый, с кожаной ручкой, перетянутой колючей проволокой, – скрипел на морозе, будто жалуясь на тяжесть содержимого. Полураскрытый замок приоткрыл взгляду свёртки, обёрнутые в пергамент с руническими письменами, и каменный амулет в форме расщеплённого круга, покрытый синеватым налётом, словно инеем из другого измерения.

– Твой «рациональный подход» пахнет серой и страхом, – Линда провела пальцем по лезвию ножа, оставляя на клинке узор из инея. Её голос прозвучал громче, чем нужно, – эхо раскатилось по пустому паркингу, будто разбудив что-то в спящих сугробах.

Нев усмехнулся, поправляя воротник. В мигающем свете неона на его шее мелькнул шрам – точь-в-точь как символ на шарфе Анны, словно кто-то выжег клеймо раскалённым циркулем.

«– Страх – это как фонарь», – произнёс он, шагнув ближе. Запах полыни, тяжёлый и дурманящий, смешался с металлическим душком, сочившимся из чемодана. – Если не направлять – ослепляет. Если не контролировать… – он наклонился, и Линда увидела в его зрачках отблески чего-то древнего, глубиннее ночи, – …он начинает контролировать тебя.

Где-то за спиной скрипнула дверь гостиницы, сорвавшись на высокую ноту, будто крик. Линда вздрогнула, но не отступила. Её пальцы сжали рукоять ножа, подаренного Збигневом, – на лезвии, если присмотреться, виднелись те же руны, что и на свёртках Нева.

– Что ты везе́шь? – она кивнула на чемодан, замечая, как из-под крышки выползает дымка – сизая, как пепел сожжённых архивов.

– Инструменты, – Нев приподнял уголок губы, обнажив золотую коронку. – Чтобы залатать дыры в реальности.

Ветер ударил с новой силой, принеся с собой вой, похожий на плач ребёнка. Линда почувствовала, как по спине пробежали мурашки – не от холода, а от внезапной уверенности: за ними наблюдают. Она обернулась. Окна гостиницы, грязные и слепые, отражали лишь тьму. Но в одном из них, на третьем этаже, мелькнуло движение – будто кто-то резко отпрянул от стекла.

– Идём, – Нев взял чемодан, и проволока на ручке зашелестела, как змеиная кожа. – Там ждут.

Поднимаясь по обледенелым ступеням, Линда услышала скрип – не под ногами, а сверху, будто кто-то волочит мебель по потолку. Она не спросила. Ответа всё равно не последовало бы.

А в кармане Нева, под перчаткой, лежало фото: Сергей с сыном на фоне гаража №58. На обороте, дрожащим почерком: «Они в стенах».

Лесная тропа (23:10)

Лес сомкнулся над Катей, как челюсти голодного зверя. Снег под сапогами хрустел не звонким зимним щебетом, а глухо, словно она топтала осколки позвоночников, зарытых под белой пеленой. Фонарь в её дрожащей руке вырывал из тьмы клочья реальности: обугленные ветви, похожие на пальцы скелета, застывшие в мольбе; следы, уходящие в чащу – слишком широкие, с растопыренными отпечатками, будто кто-то волочил за собой кандалы. Воздух гудел низкочастотным гулом, словно под землёй работал гигантский трансформатор. Тени за спиной повторяли каждое её движение, но на мгновение отставали – как эхо, заражённое зловещей пародией. Они шептались ломким шёпотом, будто перетирали между ладонями сухие листья, а запах… О, этот запах! Резкий, как сварка, с примесью горелой изоляции – он въедался в ноздри, вызывая спазмы в горле.

– Алло! Миш… Миша, это я… – Катя впилась в телефон так, что стекло прилипло к щеке. Голос в трубке пробивался сквозь помехи, словно сквозь толщу воды: «Не… гляди… на… з-з-зад…». Последний слог сорвался в визгливую ноту, будто голосовик перекосило, но в этом крике она узнала интонацию брата – тот самый хриплый смешок, которым он встречал её в детстве после школы.

Она обернулась.

Тьма сгустилась в фигуру, выросшую из воздуха: двуногая, с коленями, вывернутыми наружу, словно у марионетки с перепутанными нитями. Лицо – гладкая маска, будто выточенная из обсидиана, с единственной деталью: ртом, растянутым от виска до виска. Вместо зубов – спираль шестерёнок, покрытых рыжей окалиной. Они скрежетали в такт её сердцебиению, высекая искры, которые падали на снег и шипели, оставляя чёрные дыры. Подвеска на её шее – половинка круга с неровным сколом – вдруг раскалилась докрасна, прожигая кожу до мяса.

– Что вы хотите?! – её крик разбился о морозную тишину, превратившись в белый пар.

Существо шагнуло, не оставляя следов. Снег под ним лишь слегка просел, будто под невидимым гробом. Шестерёнки взвыли, как пила, вгрызающаяся в кость. Фонарь захлебнулся, и тьма поглотила всё – даже звук собственного дыхания.

Катя рванула вбок, спотыкаясь о корни, торчащие из-под снега, как обнажённые рёбра. Рука врезалась в сугроб, нащупывая что-то металлическое. Пальцы скользнули по заиндевевшим буквам: «Проект “Тень-2”. 1984. Контр. группа №9». Табличка была холоднее льда, а края – острые, будто отколоты зубилом.

– Миш… – её шёпот утонул в хрусте. Не впереди – позади. Как будто кто-то методично ломал рёбра огромного существа, смешивая треск костей с тихим бульканьем.

На рассвете поисковики нашли алый шарф, примёрзший к ветке. Разрез – идеально ровный, будто сделан лазером. Рядом лежала табличка, а цепочка с половинкой круга вмёрзла в лужу собственной расплавленной стали. Металл застыл в форме слёзы.

У гаражей, где ржавые ворота скрипели на ветру, тени сплелись в хоровод. Их контуры пульсировали, повторяя форму подвески, а в рваном шепоте слышался смех – колкий, как угарный газ, заполняющий лёгкие.

Глава 3. Золотые трещины

Заброшенная стройка (09:10)

Стройка застыла, как незаконченный крик. Стены, покрытые краской цвета загустевшей крови, пузырились и трескались, обнажая бетон, изъеденный временем и чьей-то навязчивой рукой. Граффити сплетались в лабиринт безумия: треугольники, разорванные на осколки, спирали, закрученные в петлю Мёбиуса, и золото – сотни монет, падающих с невидимого небосвода. Они сверкали неестественным блеском, словно слепые зрачки, впаянные в цемент. Збигнев провёл пальцами по стене, и шероховатые трещины задвигались под кожей, будто вены, наполненные ртутью. Где-то в глубине бетона заскрежетало, как будто гигантский механизм перемалывал кости.

– Это… твои монеты, – Женя прижалась спиной к ржавой балке, и хлопья краски посыпались ей на плечи, словно пепел. Её фонарь выхватывал из темноты обрывки фресок: золотой ливень, прожигающий скафандры, фигуры астронавтов, распадающихся на пиксели. – Ты говорил, они падают сквозь тебя. Как сквозь решето.

Збигнев сжал в кулаке обугленную монету. Надпись: «МКС-9» впивалась в ладонь, как шрам. Двенадцать лет назад небо над Байконуром взорвалось золотым адом. Он до сих пор чувствовал, как расплавленный металл просачивается сквозь перчатки, как крики экипажа тонут в радиоэфире, заполненном шипением монетного дождя.

Из-под груды досок, пахнущих формальдегидом и гнилыми яблоками, выскользнула тень. Пятнадцатилетняя Карина, в куртке с выцветшей нашивкой «ЗАТО-17», прижалась к стене, как раненая лиса. Её глаза – слишком большие, слишком яркие – отражали блики фонаря, как стеклянные осколки. Збигнев рванул её за рукав, и ткань с треском расползлась, обнажив запястье. Шрам. Расщеплённый круг, точь-в-точь как на документах Директора, пульсировал синевой, будто под кожей бился чужой сердечный клапан.

– Кто это сделал? – его голос прозвучал как удар топора по льду. – Кто водил ножом по твоей коже?

Девочка вырвалась, но её тут же прижала к себе тень. Анна вышла из-под арматурного каркаса, её шарф с вышитой серебром пентаграммой взметнулся, как флаг мятежников. В воздухе запахло серой и дешёвыми духами.

– Она не виновата, что вы сгнили на орбите, – Анна швырнула окурок в лужу. Бензиновые разводы вспыхнули радугой, осветив её лицо – острые скулы, губы, подведённые как для театрального спектакля. – Вы все тогда сгнили. Ваше золото… оно как ржавчина. Сначала съедает металл, потом кости.

Збигнев шагнул вперёд, снег хрустел под ботинками, как мелкие кости.

– Ты знаешь, что это, – он поднял монету, и та отразилась в зрачках Анны двойным бликом. – Расскажи, как ребёнок получил клеймо Директора. Или это ты её пометила?

Анна рассмеялась – звук, похожий на скрип ржавых качелей.

– Директор? – она поманила Карину к себе, обвивая её плечи руками с длинными фиолетовыми ногтями. – Он всего лишь сторож у ворот. А ворота… – её голос упал до шёпота, – уже открыты.

Где-то наверху грохнуло. С потолка посыпалась штукатурка, смешиваясь со снегом. Монеты на стенах замигали, передавая морзянку:– .—. .– .. .—. «Они здесь».

Карина вжалась в стену, закрывая шрам ладонью. Её дыхание оставляло на морозе узоры, похожие на те самые спирали.

– Они идут за своим золотом, – прошептала она. – Оно ведь никогда не принадлежало вам.

Воздух сгустился, словно перед ударом молнии. Резкий запах озона впился в ноздри, как иглы – едкий, химический, будто где-то рядом плавили провода под высоким напряжением. Карина резко втянула воздух, закашлялась, и её пальцы вцепились в медальон так, что костяшки побелели. Металл, покрытый патиной времени, вспыхнул тусклым золотом, и Збигнев узнал контуры – расщеплённый круг, точь-в-точь как на печати Директора. Но теперь по краям символа ползли красноватые прожилки, словно раскалённая проволока.

– Ты видишь? – прошипела Карина, отступая к груде ржавых труб. Её голос сорвался на фальцет. – Они… они в стенах.

Збигнев не успел ответить. Сверху, сквозь рваные перекрытия, донёсся скрежет – не металла, а чего-то органического, смешанного с железом. Как будто гигантская челюсть перемалывала кости, обёрнутые в колючую проволоку. Потолок дрогнул, и с него посыпалась штукатурка, смешиваясь со снежной пылью. Белые хлопья кружились в воздухе, и в этом хаосе замелькали тени – не на стенах, а внутри них. Контуры вытягивались, как будто бетон был жидким, принимая формы высоких фигур с плечами, вывернутыми назад, и пальцами, слишком длинными, чтобы быть человеческими.

– Не двигайся, – Збигнев прижал Карину к себе, но та вырвалась, тыча пальцем в граффити.

Монеты на стене заструились. Не расплавленным металлом – чем-то гуще, темнее, с маслянистым блеском. Золото превращалось в чёрные нити, сползающие вниз и сплетающиеся в сеть. Обгоревшая монета в его руке раскалилась докрасна, прожигая кожу сквозь перчатки.

– Они пришли за своим, – Женя схватила его за локоть, её ногти впились в кожу. – Бежим, пока они не…

Грохот перекрыл её слова. С потолка обрушилась балка, едва не задев Карину. В облаке пыли замигали огни – не фонари, а те самые монеты, теперь висящие в воздухе. Каждая пульсировала, как сердце, и с каждой пульсацией из тьмы выступали силуэты. Их движения были слишком плавными, словно они плыли сквозь измерения. Один из них повернул голову на 180 градусов. Вместо лица – воронка из шестерёнок, вращающихся с противным шипением.

– Назад! К выходу! – Збигнев толкнул Женю к дверному проёму, но та застыла, уставившись на стену.

На бетоне, там, где минуту назад были абстрактные спирали, теперь чётко проступили цифры: 1984. Кровь стыла в жилах. Год, когда его отец начал работать над «Проектом Тень».

– Это не граффити… – Карина упала на колени, срывая с шеи медальон. Цепочка порвалась, и символ упал в лужу расплавленного золота. – Они рисуют нас.

Тени шагнули вперёд. Их ступни не касались пола, а в груди, где должно быть сердце, светились те самые монеты – «МКС-9», «ЗАТО-17», «1984». Номера, даты, коды. Збигнев понял слишком поздно: это не атака. Это инвентаризация.

(10:00)

Помещение бывшей проходной напоминало лёгкие мертвеца – влажные стены вздымались при каждом порыве ветра, а вода сочилась сквозь трещины, как гной из незаживающей раны. Капли падали на бетон, выбивая в нём кратеры, и Збигнев невольно провёл пальцем по одному из них. Холодная слизь осталась на коже, пахнущая плесенью и ржавчиной. Карина прижалась к стене, и её силуэт слился с трещиной, напоминающей расщеплённый позвонок. Медальон в её руках светился тускло, как уголь в пепле, а цепочка впивалась в пальцы, оставляя красные борозды.

– Они приходят… когда я закрываю глаза, – её голос сорвался, словно рваная нить. Она прикоснулась к горлу, где на бледной коже проступили синеватые прожилки. – Золото… оно не жжёт. Оно… – Карина сглотнула, переводя взгляд на потолок, где капли свисали, как стеклянные кинжалы. – Стирает. Как будто кто-то берёт ластик и… – её пальцы сжались в кулак, – …и трет до дыр. Остаётся пустота. Сквозняк в груди.

Збигнев медленно достал из кармана фотографию. Бумага была шершавой, как кожа старика, а жёлтые пятна на снимке МКС напоминали ожоги от сигарет. На обороте, под пометкой «Инцидент 07», чьим-то дрожащим почерком было выведено: «Не открывать». Он протянул фото Карине, но та отшатнулась, будто от удара током. Снимок дрогнул в его руке, и в блике тусклого света Збигнев увидел, как золотые блики на станции ожили, превратившись в те самые падающие монеты.

– Они проходят сквозь меня, – он намеренно опустил взгляд, чтобы не видеть, как Карина вжимается в стену. – Каждую ночь. Как иглы через марлю. Иногда… – он провёл пальцем по своей груди, где под рубашкой прятался шрам от скафандра, – …мне кажется, они собирают меня по частям. Как пазл.

Карина резко вдохнула. Её медальон вспыхнул ярче, и символ – расщеплённый круг – отбросил на стену тень, похожую на паука с изломанными лапами.

– Ты слышишь? – она прошептала, прижав ладонь к бетону. Где-то в глубине стены заскрежетало, будто кто-то точил нож о кость. – Они рисуют карту. Из дыр.

Збигнев прислушался. Капли воды замерли в воздухе, превратившись в золотые шарики. Один лопнул у него над головой, и тёплая жидкость стекала по виску, пахнущая медью и формалином. На фото МКС пятна поползли, образуя новые узоры – цифры, даты, координаты.

– Что они хотят? – Карина впервые посмотрела ему прямо в глаза. В её зрачках отражались не его черты, а силуэты – высокие, с плечами, перекрученными, как проволока.

– Не они, – Збигнев развернул фото, показывая обгоревший край. Там, где когда-то была подпись отца, теперь зияла дыра. – Он. Директор. Он ставит метки. А монеты… – он сжал снимок так, что бумага затрещала, – …это билеты назад. В ту самую дыру.

Стена за спиной Карины дрогнула. Трещина-позвонок раскололась, и из неё вытекли чёрные нити, сплетаясь в сеть. Где-то вдали, за пределами стройки, завыла сирена – или это ветер играл в ржавых трубах.

Анна вышла из тени, как призрак, материализовавшийся из клубов сизого дыма. Сигарета в её пальцах тлела ядовито-алым, обнажая следы помады на фильтре. Дым вился вокруг её головы мерцающими кольцами, словно ядовитый венец средневековой королевы.

– Её отец вкалывал в вашем проклятом институте, – голос Анны звенел, как разбитое стекло под сапогом. – Чистил за вами дерьмо. Но ваше «золото» … – она резко дёрнула рукав Карины, обнажая запястье. Кожа под расщеплённым шрамом пульсировала синевой, будто под ней копошился рой светлячков, заключённых в ловушку. – …сожрало его. Оставило мешок костей с дырой вместо лица.

Карина вскрикнула, но звук застрял в горле, превратившись в хрип. Збигнев инстинктивно шагнул вперёд, но Анна уже швырнула окурок в лужу. Вода взорвалась шипением, выпуская пар с запахом горелой пластмассы. Где-то в вентиляции заурчало, низкий гул наполнил помещение, словно здание скрипело зубами во сне.

– Он стал топливом, – Анна впилась ногтями в плечо Карины, заставляя ту вздрогнуть. – Для ваших святых «прорывов». Вы ведь даже не спросили, куда делись останки?

Збигнев потянулся к монете в кармане, но пальцы наткнулись на что-то острое – края артефакта впились в кожу, будто предупреждая. Анна рванула Карину к выходу, её сапоги хлюпали по лужам, оставляя следы, похожие на кровавые отпечатки.

– Стой! – он бросился вдогонку, но споткнулся о камень, покрытый чёрной слизью. Приземлившись на колени, увидел в луче света из разбитого окна обрывок газеты. Пожелтевшая бумага шептала заголовком: «Трагедия в лаборатории: отец и дочь пропали без вести». На фото – мужчина в очках, сжимающий устройство с медальоном. Его пальцы впились в металл так, будто пытались вырвать ему сердце.

– Звено… или жертва? – Збигнев поднял монету. На обгоревшей поверхности проступили трещины, складываясь в цифры – 1984. Год, когда институт получил первую лицензию на «эксперименты с когнитивными аномалиями».

За стеной раздался смех – сухой, как треск насекомых под ботинком. Медальон Карины, уносимый в темноту, оставлял на стене дрожащий след. Золотое свечение вывело символ: расщеплённый круг, идентичный граффити на стройке. Но теперь в разломе виднелось нечто – крошечная рука, царапающая бетон изнутри.

в доме Татьяны:

Подъезд втянул их внутрь, как глоток прогорклого воздуха. Запах – густой, липкий, с нотками гниющего мяса и химической сладостью разлагающегося антифриза – обволок лёгкие, вызывая спазм в горле. Стены, покрытые чёрной сажей, пузырились и трескались, словно кожа прокажённого. Даша прижала ладонь к двери квартиры 34, и краска осыпалась хлопьями, обнажая ржавые шрамы металла. Петли взвыли протяжно, как раненый зверь, а из щели под дверью выполз дымок – сизоватый, пахнущий жжёной проводкой.

– Они в стенах! – голос за дверью взметнулся до визга, срываясь на хрип. – Слышите?! Царапаются… Не крысы! Дети… те самые дети…

Даша замерла. Не от страха – от звука. Сквозь древесину двери просачивалось скр-скр-скр – ритмичное, как тиканье часов с погнутым маятником. Ваня впился пальцами в её локоть, оставив синяки.

– Гляди, – прошипел он, тыча фонарём в урну.

Среди осколков бутылок и смятых банок торчал угол газеты. Ваня выдернул её пинцетом – привычка старого опера. Бумага пахла формалином и порохом, как архив следователя. На пожелтевшем фото – мужчина в очках с роговой оправой. Он сжимал устройство: гибрид компаса и церковного реликвария, где вместо креста зиял расщеплённый круг. Его скулы, острые как бритвы, повторяли черты Карины.

– Папаша-привидение, – Ваня щёлкнул языком. – Нашёл, сволочь, с кем генетикой делиться.

Даша прильнула к щели. Холодный сквозняк из квартиры пахнул озоном и… медью. Старой кровью, въевшейся в бетон.

– Татьяна! – она ударила кулаком в дверь, и эхо прокатилось по лестничной клетке, будто кто-то рассмеялся этажом выше. – Откройте! Мы из комиссии!

Тишина. Потом – шорох, словно по полу волокли мешок с песком.

– Уходите… – голос приблизился, став низким, гортанным, будто говорили через ведро с водой. – В вентиляции… В проводах… Вырежут, как опухоль…

Ваня присел у замка. Луч фонаря выхватил царапины – не параллельные, а спиральные, словно дверь пытались вскрыть сверлом изнутри.

– Мёртвые дети не сверлят дыры, – он достал отмычку, руки steady, как у хирурга. – А живые… – голос сорвался, когда тень за спиной Саши качнулась.

На стене, где секунду назад был лишь её силуэт, теперь маячила фигура – слишком высокая, с руками до колен. Тень медленно подняла ладонь, указывая на потолок. Плесень сплетала там цифры: 09, как на обороте фото Збигнева.

Дверь распахнулась с грохотом. Морозный воздух ударил в лицо, пахнущий хлоркой и разложением. На пороге стояла женщина. Лицо скрывала тень, но в дрожащей руке поблёскивал нож для вскрытия конвертов – лезвие заляпанное коричневым.

– Вы опоздали, – её шёпот скрипел, как ржавые шестерни. – Они уже вошли в вас.

За её спиной, в глубине коридора, что-то щёлкнуло. Как будто кто-то перезарядил пустую обойму.

у гаражей:

Нев присел на корточки, снег хрустел под сапогами, словно под ним ломались хрупкие позвонки. Лезвие его ножа скользило по насту, будто резало не лед, а кожу невидимого существа. За каждым движением оставались борозды, заполненные голубоватым сиянием, как будто он вскрывал вены самой земли. Символы пульсировали, переливаясь между лунным светом и ядовитым неоном, отбрасывая на снег мерцающие тени. Его голос, низкий и монотонный, врезался в тишину, как шипение перегруженной радиоволны:

– Кхертагн… вал’кур…

Слова зависли в воздухе, обрастая эхом, словно их подхватывали голоса из-под земли – хриплые, надтреснутые, будто пересыпанные пеплом.

Линда отступила, спиной наткнувшись на ржавый борт «Лады». Ледяная корка на крыше треснула, осыпав ей за шиворот осколками, острыми как бритвы. Она вскрикнула, но звук застрял в горле, словно его вырвали клещами. Ее тень – густая, маслянисто-черная – замерла на месте. Медленно, с противным хрустом суставов, голова силуэта повернулась назад. Рот расползся до ушей, обнажая двойной ряд клыков, заостренных как шипы акации.

– Нев… – Линда выдохнула, ощущая, как ледяная крошка въедается в кожу под курткой. – Она… не моя! Она живая!

Нев не ответил. Нож с хрустом вонзился в снег, и земля содрогнулась, будто под ней прогнулась гигантская решетка. Из-под ворот гаража №58, испещренных граффити «Не входить» и следами копоти, выполз дым. Он стелился по земле, как жидкий азот, обвивая ноги Лили цепкими щупальцами. Запах ударил в нос – острая гарь плавящегося пластика, сладковатый трупный дух и металлическая терпкость крови.

– Что ты сделал? – Линда рванулась прочь, но тень метнулась за ней, клыки царапнули голенище сапога. – Это ловушка, да? Ты… ты их вызвал?!

Символы вспыхнули ослепительно, отбрасывая на стены гаражей гигантские силуэты. Их контуры дрожали – слишком много рук, слишком много суставов. Нев выдернул нож, и из раны в снегу брызнула черная жижа, густая как нефть. Его глаза, отражающие голубой свет, казались слепыми.

«– Дверь открыта», – произнес он, поворачиваясь к ней. На лице не было ни страха, ни сомнений – только пустота. – Они всегда были здесь. Просто теперь… видят нас.

Из-под земли донесся скрежет – будто проснулся механизм, заточенный на уничтожение. Тень Лили, изогнувшись в немыслимой позе, поползла к гаражу. Ее смех звучал как скрип ржавых петель, а за спиной Нева, в голубом свечении, уже маячили другие силуэты. С высоко поднятыми руками. С пустыми лицами. С монетами вместо глаз.

Женя на стройке:

Женя прилипла к ледяной балке, будто прикованная цепью. Металл выстукивал ритм её учащённого пульса, а запах – смесь ржавчины, гниющих крыс где-то в стенах и едкого дыма от короткого замыкания – обжигал ноздри. Видоискатель камеры подрагивал в её потных ладонях. Збигнев и Анна в объективе казались призраками: их силуэты расплывались в сизом свете, пробивавшемся через окна с выбитыми стёклами. Внезапно в кадре метнулась тень, и Женя замерла. На стене, за спиной Збигнева, проступило граффити – «1984», выжженное будто кислотой. Цифры вспыхнули ослепительным золотом, и стена зашипела, как раскалённое железо, опущенное в воду. По бетону поползли чёрные прожилки, словно кровеносные сосуды, отравленные ядом.

– Что за чёрт… – Женя прошептала, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. Её голос звучал чужим, приглушённым гудением в ушах.

Через объектив мир преобразился. Трещины в стенах пульсировали, выпуская наружу тонкие щупальца теней. Они извивались, сплетаясь в сеть, которая медленно опутывала потолок. Одно из щупалец дёрнулось в сторону Анны, и Женя инстинктивно нажала на спуск. Вместо щелчка затвора раздалось шипение, словно камера подавилась сигналом. Экран заполнила рябь, и в ней проступило лицо – отец Карины. Его кожа трескалась, как высохшая грязь на дне озера, а из разломов сочилось золото. Оно заполняло глазницы, застывая блестящими шарами, и капало с подбородка, оставляя на полу дымящиеся кратеры.

– Нет… – Женя рванула голову назад, ударившись о балку. Боль пронзила затылок, но она не отрывала взгляда от экрана. – Это же… это же не реально…

Сверху грохнуло так, будто небо рухнуло на крышу. Потолок вздыбился, осыпая всё вокруг штукатуркой и осколками стекловаты, которая впивалась в кожу как иглы. Женя бросилась вперёд, спотыкаясь о торчащую из пола арматуру. Рёбра скелета? Нет, обнажённые прутья, ржавые и острые. Каждый удар её ботинок о металл отдавался в костях глухим звоном – будто колокола звонили по тем, кто остался под завалами.

– Збигнев! – её крик разбился о рёв рушащихся перекрытий. Голос Анны где-то вдали выл: «Беги!», но Женя уже не понимала, откуда звук.

Тени сомкнулись над ней. Одна кольнула щиколотку – холод, как от укола жидкого азота, пополз вверх по ноге. Она побежала, слепо, сжимая камеру так, что трещали рёбра пластика. В ушах звенело, в горле стоял вкус крови. Обернувшись, она увидела в золотистом мареве отца Карины. Его рука тянулась к ней, пальцы плавились, капая на пол расплавленным металлом. Капли шипели, прожигая бетон, и в каждой отражалось её лицо – искажённое ужасом.

– Ты… ты же мёртв! – выдохнула Женя, спотыкаясь о груду кирпичей.

– Мёртв? – голос раздался у самого уха, хотя вокруг никого не было. – Здесь все мёртвы. Даже те, кто ещё дышит.

Её ноги подкосились. Камера выскользнула из рук и разбилась, выпустив на свободу последний кадр – лицо отца Карины, теперь уже с её глазами вместо золотых шаров.

Глава 4. Бюрократия теней

Интервью с Таней (10:26)

Квартира встретила Ваню гнилостным дыханием затхлости, в котором плавали химические нотки антидепрессантов. Воздух густел в лёгких, словно вдыхал не кислород, а жидкий страх. Пол под ногами скрипел странно – не деревянными плахами, а костями, замурованными под полом. Обои, когда-то кремовые с розами, теперь напоминали кожу прокажённого: жёлтые пузыри плесени пульсировали при свете мигающего фонаря за окном, будто живая плоть под лупой патологоанатома.

Телевизор с трещиной-молнией на экране бубнил приглушённо: застывший диктор в пиджаке цвета мокрого асфальта замер с открытым ртом. Его зубы, неестественно белые, сверкали как хирургические инструменты.

– Они приходили… – голос Тани вырвался из темноты, словно звук сломанной скрипки.

Ваня обернулся. Девушка съёжилась в кресле с выцветшей обивкой, пальцы впились в свитер с вытянутыми локтями. Её ногти, обкусанные до мяса, оставляли кровавые отпечатки на ткани.

– Врач? – Ваня присел на диван, избегая смотреть на экран. Пружины впились в бёдра холодными зубами. – Расскажи подробнее. Как он выглядел?

Таня резко замотала головой, спутанные волосы хлестнули по щекам.

– Не он… Они. – Она шмыгнула носом, вытирая ладонью подбородок. Слюна блестела на коже серебристой нитью. – Врач… в халате, как в кино. Но ботинки… – её зрачки расширились, – ботинки были из крокодиловой кожи. С пряжками. Как у тех… у тех, кто приезжает на чёрных машинах.

Ваня проследил за её взглядом. На кофейном столе среди блистеров от «Феназепама» лежала брошюра. Глянцевый заголовок «Клиника Долгова: ваш генофонд – наше наследие!» отсвечивал ядовито-зелёным. Логотип – расщеплённая сфера в шестернях – повторял форму медальона Карины. Только здесь трещина напоминала шов от неудачной операции.

– Какие уколы они делали? – он наклонился вперёд, уловив запах гниющих яблок от её дыхания.

Таня вжалась в кресло.

– Говорили… витамины. – Её пальцы заскребли подлокотник, обдирая остатки дерматина. – Но игла… она была толще шприцов из поликлиники. Как… как у ветеринара.

За окном фонарь мигнул, и на секунду комната погрузилась в темноту. Когда свет вернулся, на стене за Ваней застыла тень – высокая, с неестественно вытянутой шеей.

– После уколов… – Таня заговорила быстрее, словно торопилась выплюнуть слова, пока тень не ожила, – фонари начали мигать. А тени… – она сглотнула ком в горле, – они перестали слушаться.

Ваня почувствовал, как по спине пробежал холодок. За его спиной тиканье часов ускорилось, превратившись в стук колёс поезда. Он обернулся: стрелки крутились против часовой стрелки, а маятник висел неподвижно, будто приклеенный.

– Слушаться? – переспросил он, медленно поворачиваясь обратно. Тень на стене дернулась.

– Они… двигались сами. – Таня указала на розетку под телевизором. – Ползли по проводам. Как черви в земле. А потом… – её голос сорвался в шёпот, – начали шептаться в углах. На языке, который… который щёлкал, как высокое напряжение.

В углу комнаты хрустнул плинтус. Ваня резко встал, но там ничего не было – только пятно плесени, пульсирующее в такт тиканью часов.

– Бумаги, – он вернулся к столу, подняв брошюру. На обороте мелким шрифтом: «П.4.2: участник обязуется не разглашать процедуру забора биоматериала». – Ты подписала это?

Таня засмеялась. Звук напоминал треск ломающихся рёбер.

– Они сказали… иначе маму уволят с института. – Она потянула рукав свитера, обнажив синяк на запястье. Кровоподтёк повторял форму логотипа клиники. – Это печать. Для контроля.

С потолка упала капля. Ваня посмотрел вверх – жёлтое пятно на потолке медленно раскрывалось, как глазное яблоко, разрываемое глаукомой.

– Нам пора, – он схватил брошюру, чувствуя, как бумага липнет к пальцам, словно живая. – Они могут вернуться.

Тень на стене дёрнулась. Из динамика телевизора вырвался хрип: «…ваше здоровье… наш приоритет…» – голос диктора исказился, превратившись в рёв циркулярной пилы.

Бумага брошюры липла к пальцам, словно пропитаная рыбьим жиром. Ваня перевернул её, и свет от треснутого экрана выхватил строчку: «ЗАО „Прогрессивные технологии“. Лицензия №042-84». Цифры блестели кроваво-красным, словно их выжгли лазером на человеческой коже. Номер напоминал дату – 1984. Год-призрак, год-предупреждение.

За стеной грохнуло так, будто опрокинули шкаф с хирургическими инструментами. Таня вжалась в кресло, свитер сполз, обнажив синяк на ключице. Кровоподтёк был идеально круглым, с трещиной по центру – точь-в-точь как логотип клиники.

– Это не просто метка, – она провела пальцем по краю синяка, и кожа подёрнулась мурашками. – Они… вживили что-то. Как чип собаке. Чувствую, когда приближаются. – Её голос сорвался на шёпот, когда почтовый ящик на двери дёрнулся, захлопав металлической челюстью.

– Кто именно придёт? – Ваня прислушался. За дверью послышалось шарканье – будто кто-то вёл пальцем по штукатурке, выискивая щель.

– Те, в чёрных комбинезонах. С чемоданчиками. – Таня обняла себя, ногти впились в предплечья. – В прошлый раз… они взяли волосы. С корнями. Говорили, что для «контрольного образца». А вчера… – она резко обернулась к окну, где тень фонаря вдруг замерла, – вчера принесли коробку. Металлическую. В ней… – её горло сжал спазм.

Телевизор захрипел. Диктор дёрнул головой, его шея вытянулась, как у марионетки.

«…ваш-ш-ше здоровье… – голос зациклился, переходя на ультразвук, – приори-и-тет…»

Ваня вскочил, но пол под ногами внезапно стал вязким, словнутил. Он ухватился за стол, опрокинув пустую баночку из-под таблеток. На стене напротив, там, где трещины обоев сходились в паутину, тень изогнулась неестественно – не человеческий силуэт, а нечто с клешнями вместо рук и слишком длинной шеей. Она покачивалась в такт хрипам телевизора.

– Они уже здесь, – Таня указала на дверь. За ней заскрежетал замок – будто кто-то вставлял ключ, поворачивал, вынимал, и снова. Методично. Настойчиво. – Врач… он не один. С ним всегда двое. Без лиц.

– Без лиц? – Ваня потянулся к дверной ручке, но та была ледяной.

– Маски. – Она замотала головой, спутанные волосы хлестнули по щеке. – Прозрачные. Как целлофан. Видно… видно мышцы под кожей. И зубы. Очень белые.

Тень на стене дёрнулась, клешни упёрлись в потолок. Из динамиков полился смех – детский, но разрезанный на куски и склеенный заново.

«…по-ви-и-нуйтесь…»

Грохот за стеной повторился. Теперь ясно: это падали тяжёлые предметы. Металлические. Стучали ритмично, как морзянку.

– Выход есть? – Ваня окинул взглядом квартиру. Вентиляционное отверстие под потолком дышало чёрным паром.

– Только через них. – Таня встала, спина её сгорбилась, будто под невидимым грузом. – Они проверяют… всех, кто видел. Собирают. Как коллекцию.

Ключ щёлкнул в замке. Тень на стене метнулась вперёд, клешни протянулись к Ваниной спине.

Поликлиника (11:15)

Воздух в коридоре был густым, как желе из прогорклого желатина. Каждый вдох обжигал ноздри – хлорка смешивалась со сладковатым душком разлагающейся плоти, будто за стеной гнили мешки с мясными отходами. Линда ёрзала на стуле, чей пластик крошился под ней, оставляя на юбке белые царапины, похожие на следы когтей. Скрип кресел сливался в монотонную мелодию: скр-и-и-п… скр-и-и-п – словно кто-то методично точил нож в соседнем кабинете.

Плакат «Здоровье – приоритет атеи!» колыхался от сквозняка, обнажая клочья старых объявлений под ним. Кто-то нарисовал маркером на букве «о» зрачки-точки, превратив её в подглядывающий глаз. Тени от решёток вентиляции ползали по линолеуму, изъеденному ржавыми пятнами. Где-то в глубине коридора булькал аквариум – пустой, если не считать скелета рыбы, застрявшего в фильтре.

– Здесь даже бактерии дохнут, – прошептал Нев, проводя пальцем по пробиркам. Стекло обжигало холодом, оставляя на коже красные полосы, будто от удара хлыстом. Внутри колб плескалась мутная жидкость цвета чайной заварки. Пузырьки газа поднимались к пробкам, образуя узоры, похожие на кричащие рты. – Это не криохранилище. Это… – он поднёс одну пробирку к свету, и тень от неё легла на стену, изогнувшись в цифру 42.

Дверь кабинета взвыла, будто её открывали впервые за десятилетия. Долгов вышел, размахивая бланком, как фокусник платком. Его халат болтался на тощих плечах, обнажая запонки с гравировкой – две змеи, пожирающие друг друга. Галстук цвета венозной крови был криво завязан, будто его наспех поправили после драки.

– Бесплатный анализ ДНК! – он протянул Лиле бумагу, и та вздрогнула – край листа был испачкан коричневым, как засохшая кровь. – Для науки, понимаете? Ваш вклад в… прогрессивные технологии. – Он растянул последние слова, обнажив зубы. Эмаль неестественно белела, будто отбелённая перекисью.

Линда приняла бланк, стараясь не касаться пятен. Бумага пахла формалином и миндалём – как в морге перед вскрытием.

– Пункт 4.2 меморандума, – Долгов ткнул ногтем в строку, где мелким шрифтом пестрели слова: «Участник передаёт право на использование биоматериала в коммерческих целях». Его ноготь был идеально отполирован, с синеватым отливом – будто стальной. – Подпишете сейчас – получите скидку на… – он замялся, словно подбирал термин, – последующие процедуры.

Нев наклонился к Лиле, притворяясь, что читает через плечо. Его дыхание smelled of ментоловых леденцов и чего-то едкого – как будто он жевал дезинфицирующие салфетки.

– Спросите про лицензию, – прошептал он, указывая глазами на стену. За спиной Долгова висела рамка с документом – печать была смазана, а подпись напоминала кардиограмму мертвеца.

– А что означает этот номер? – Линда дрогнувшим пальцем указала на лицензию №042-84.

Долгов замер. Его зрачки сузились в щёлочки, как у кота на солнце.

– Архивный код, – он резко выхватил бланк обратно, смяв угол. – Для отчётности. Вы же не хотите проблем с… – в его голосе впервые прокралась трещина, – вышестоящими инстанциями?

За его спиной захлопнулся холодильник. Сквозь матовое стекло морозильной камеры Линда разглядела ряды пробирок – их подсвечивали ультрафиолетом, отчего содержимое светилось ядовито-зелёным. В одной из колб плавало что-то похожее на эмбрион мыши с двойным хвостом.

– Я подумаю, – она встала, задев лоток с пробирками. Стекло звякнуло, и Долгов дёрнулся, будто его ударили током.

Холодильники за спиной Долгова взвыли, как звери в клетке. Вибрация поползла по полу, заставив затанцевать стаканы на столе. Вода в них забурлила, хотя была ледяной. Линда почувствовала, как дрожь проникает в кости – будто её собственное тело настраивали на частоту этого гула.

– Проект «Монета», – Долгов щёлкнул ручкой, и на клипсе мелькнул логотип: треснувший круг, как на брошюре Тани. – Представьте, ваша ДНК станет валютой будущего. Ключом к бессмертию. – Он провёл ногтем по строке договора, оставив царапину на словах «84 года». Ноготь блестел неестественно, будто покрытый металлической пудрой.

Нев шагнул к морозильной камере. Матовое стекло запотело от его дыхания, обнажив ряды пробирок. Внутри колб пульсировали синие огоньки – словно светлячки, пойманные в ловушку.

– Медузы? – спросил он, хотя уже знал ответ.

– Куда ценнее, – Долгов протянул руку, и тень от его пальцев поползла по стене, сливаясь с трёхруким силуэтом. – Гибриды. Нефотосинтезирующие водоросли с нейронными сетями. – Он улыбнулся, и в этот момент синий свет из холодильника отразился в его глазах, превратив зрачки в экраны старых телевизоров.

Линда коснулась пробирки. Стекло обжигало холодом, но внутри что-то шевелилось. Сквозь мутный раствор проступили нити – чёрные, с золотыми вкраплениями, как проводки в сгоревшей микросхеме.

– Зачем вам наша ДНК? – она отдернула руку. На подушечках пальцев остались белые пятна, словно кожа обесцветилась от прикосновения.

Долгов повернулся к окну, где тень трёхрукого существа теперь указывала на часы. Стрелки замерли на 19:12.

– Представьте монету, – он провёл пальцем по воздуху, оставляя дымчатый след. – Орёл – ваша генетическая карта. Решка – наши… модификации. – Дымка сложилась в голограмму двойной спирали, переплетённой с колючей проволокой. – Мы подбрасываем её. И смотрим, какая сторона перевесит.

За его спиной холодильник ахнул, выпустив облако пара. В тумане мелькнули силуэты – люди в чёрных комбинезонах тащили носилки с застеклённым ящиком. Внутри что-то билось о стенки, оставляя кровавые подтёки.

– Контрольная группа – это те, у кого «орёл» уже выпал, – Долгов достал из кармана монету. На ребре виднелась трещина, заполненная бирюзовым гелем. – Вам повезло. Вы… устойчивы.

Нев схватил Лилю за локоть. Его пальцы дрожали – не от страха, а от ярости.

– Устойчивы к чему? – он шагнул вперёд, закрывая её собой.

Долгов подбросил монету. Та зависла в воздухе, вращаясь с неестественной медлительностью.

– К разделению. К тому, что ваши тени начнут жить отдельно. – Он поймал монету, и трещина на ребре вспыхнула. – Но спешите. После полуночи группа будет укомплектована.

Тень трёхрукого существа дёрнулась, указывая всеми конечностями на дверь. Из динамика над входом послышался голос диктора, тот самый, что бубнил у Тани:

«…повинуйтесь… повинуйтесь…»

Линда разглядела в проёме силуэты – два человека в прозрачных масках. Под целлофаном пульсировали лицевые мышцы, как у рыб на суше.

Холод от ключа-монеты, казалось, просочился сквозь кожу. Линда почувствовала, как мурашки побежали по спине, будто кто-то провел вдоль позвоночника лезвием. Цепочка на шее Долгова блеснула под мерцающим светом, и она разглядела крошечные цифры по краю монеты – 042-84, словно серийный номер оружия. Трещина на символе пульсировала слабым синим светом, как шов на плохо зажившей ране.

– А если я откажусь? – её голос дрогнул, но она сжала бланк так, что бумага прорезала кожу на ладони. Кровь выступила пунктиром вдоль пунктирной линии для подписи, превращая её в кривую кардиограмму.

Долгов наклонился ближе. Запах ментола смешался с кислотным шлейфом, напоминающим электролит из разлагающихся батареек. Его дыхание оставило иней на её щеке.

– Тогда… – он медленно поднял руку, и свет от люминесцентной лампы упал на его ладонь. Кожа между пальцами была покрыта чешуйками, будто он только что снял перчатки из змеиной кожи. – Мы отправим приглашение туда, где вы чувствуете себя… уязвимой. – Его взгляд скользнул к Неве, который замер у холодильника, сжимая в руке пробирку с мутным содержимым. – Например, вашей сестре. Или тому мальчику-художнику… Камилу, кажется?

Линда подавила вскрик. В ушах зазвенело, будто её череп превратился в резонирующий колокол. Долгов ухмыльнулся, поправляя халат, и на его запястье мелькнула татуировка – не просто цифры, а полноценный штрих-код, выжженный шрифтом Брайля. Под ним угадывались слова: Собственность сектора 42.

Холодильник захлопнулся с грохотом, от которого задрожали стекла в шкафах. Линда инстинктивно отпрянула, наткнувшись на стол с пробирками. Колбы зазвенели, выстраиваясь в идеальный круг, словно их расставила невидимая рука. Внутри одной из них что-то забилось – крошечный эмбрион с жабрами и человеческими глазами.

– Вы… наблюдаете за нами, – прошептала она, вспоминая граффити Карины. Монеты, падающие в никуда. Код на стене гаража: 19.12/42.

– Мы наблюдаем за всеми, – Долгов достал из кармана скальпель с гравировкой в виде змеи. Лезвие замерло в сантиметре от её пальца, всё ещё сжимающего бланк. – Но с вами – особенно пристально. С тех пор, как ваш друг… – он кивнул в сторону коридора, где тени вдруг замерли, – начал копать в архивах 1984 года.

Из глубины здания донесся звук – металлический скрежет, будто открывали склеп. Затем голоса, напевающие в унисон: «Повинуйтесь… повинуйтесь…» – всё те же слова, что бубнил телевизор у Тани.

Нев бросил пробирку на пол. Стекло разбилось, выпуская запах горелой кожи. Жидкость зашипела, разъедая линолеум.

– Бежим. Сейчас, – он схватил Лилю за руку. Её ладонь была липкой от крови и пота.

Но дверь в коридор уже захлопнулась. На стеклянной вставке мелькнули силуэты – три фигуры в прозрачных масках, их рты растянуты в оскале.

Расследование Вани (12:05)

Интернет-кафе утопало в сизой мгле, словно его заполнил дым от сгоревших микросхем. Мерцание мониторов рисовало на стенах рваные тени, похожие на следы когтей. Ваня сидел в углу, зарытый в груду стаканчиков с кофе – чёрные кольца на картоне сливались в узор, напоминающий мишень. Воздух гудел от перегретых процессоров, пахнул палёной изоляцией и затхлостью, будто помещение годами не проветривали. Его пальцы лихорадочно стучали по клавиатуре, стирая жирный налёт с клавиш. На экране плыли строки из отчётности, искажённые цифровым шумом.

– «Прогрессивные технологии», «Лаборатория Z42» … – он бормотал, переводя курсор на список ликвидированных фирм. – Статья 129.3… Уничтожение доказательств. – Глаза слипались, но Ваня встряхнул головой, смахивая капли кофе с клавиатуры. На мониторе всплыло фото учредителей – лица замазаны, будто стёрты кислотой. – Чёрт, да вы даже не скрываете, что это фейки…

На стене плакат «Семейный интернет – ярче радуги!» облупился, обнажив ржавые гвозди. Кто-то выколол глаза ребёнку канцелярской кнопкой, и из дыр сочилась чёрная плесень, стекая по улыбке матери. Ваня поймал себя на мысли, что узор из пятен повторяет трещину на монете Карины.

Внезапно зазвонил телефон. Голос Максима, бывшего мужа Саши, прорвался сквозь гул вентиляторов, словно сигнал из глубинки:

– Ваня… федеральной программы нет. – На заднем плане слышался скрежет тормозов и гул вертолёта. – Это частная инициатива. Или секта. Учредители… – голос захлебнулся, будто кто-то перекрыл кислород. – Мёртвые души. По паспортам… умерших в 84-м.

– Макс, где ты? – Ваня вцепился в трубку, но в ответ раздался гул – не статичный шум, а ритмичное бульканье, будто кто-то полоскал горло. Потом смех: нечеловеческий, механический, как звук сломанного синтезатора.

На экране всплыло уведомление: ДОСТУП ЗАПРЕЩЁН. СОГЛАСНО П.4.2 МЕМОРАНДУМА. Буквы капали цифровой кровью, растекаясь по рабочему столу. Ваня рванул шнур из розетки, но компьютер не выключился. Вместо этого фото Долгова заполнило экран – врач стоял у гаражей с граффити, его рука касалась стены, а из пальцев сыпался золотой песок.

– Ты уже в игре, – прошипел кто-то за спиной.

Ваня обернулся. Тень от плаката с выколотыми глазами растянулась по полу, обретая объём. Она держала монету с трещиной и подбрасывала её, словно приглашая сделать ставку.

Ваня резко обернулся, задев локтем стакан с кофе. Холодная жидкость разлилась по клавиатуре, с шипением просочившись между клавиш. В окне мелькнула тень – высокий силуэт в белом халате, лицо скрыто капюшоном. Стекло запотело, будто от его дыхания, проступили инеевые узоры, напоминающие схемы микросхем. Сердце Вани колотилось так, что боль отдавала в зубы.

– Кто там?! – крикнул он, но силуэт не шелохнулся. Только капюшон слегка колыхнулся, словно под ним не было головы.

Ваня рванул к выходу, споткнувшись о перевёрнутый стул. Ножка стула заскребла по полу, оставив царапину в форме треснувшей монеты. На улице валил густой снег, но следов на тротуаре не было – только идеально ровная пелена. Лишь под фонарём чья-то тень резко оборвалась, будто человека стёрли ластиком.

Вернувшись, он уставился на монитор. Экран мерцал, как старый телевизор, выдавая помехи. Фотография Долгова медленно проявлялась сквозь шум: врач стоял у гаражей, его пальцы впивались в граффити с падающими монетами. Из трещин в стене сочился золотой песок, собираясь у его ног в лужицу с радужной плёнкой, как бензин в луже. В углу фото алел штамп «Зона-42», а под ним – дата 19.12.1984, будто выжженная паяльником.

– Чёртов архивариус… – Ваня потянулся к флешке в кармане, но экран погас, отразив его бледное лицо. В чёрном стекле за спиной шевельнулась тень – высокий человек в халате, с руками, слишком длинными для человеческих пропорций. Пальцы, похожие на хирургические инструменты, легли на Ванины плечи.

– Ты опоздал, – прошипел кто-то на ухо.

Ваня дёрнулся, ударившись затылком о серверную стойку. Тени вокруг сгустились, но фигуры нигде не было. Только компьютер завизжал, выкинув на экран кроваво-красное предупреждение: