Фанаты. Счастье на бис бесплатное чтение

Пролог

В доме тихо. Только здесь, почти в лесу, начинаешь понимать, что такое настоящая тишина. В городе, даже если ты в квартире один, а окна плотно закрыты, доносятся посторонние звуки: у кого-то сработает в машине сигнализация, кто-то из соседей спустит воду в ванной комнате, у других соседей ребёнок вздумает попрыгать через скакалку, пусть и в половине двенадцатого ночи. Собственный дом, окружённый высокими соснами и буками, к тому же стоящий особняком, позволяет узнать истинную тишину и научит ею наслаждаться.

Сашка сидит на крыльце, прижавшись затылком к ещё тёплому, нагретому за день солнечными лучами дереву дверного косяка. В руке тлеет сигарета, дожидаясь следующей, редкой, но сильной затяжки. Её единственная за день сигарета. Уступка старой жизни, которая закончилась в тот день, когда он перешагнул порог её дома. Очень неуверенно перешагнул, на ногах он тогда держался не слишком хорошо. Сейчас лучше. Или тоже уступка, теперь со стороны костлявой. Тогда Сашка его вырвала, выцарапала. Не столько знанием, уж знаний у столичных эскулапов было поболее. Скорее характером. Упёртостью своей. Сжала зубы, прорычала «не отдам». И не отдала. На сколько раундов ещё её хватит?

Сашка прислушивается, не доносится ли из дома знакомый голос. Самый знакомый на свете. Всеволод Алексеевич утверждает, что с возрастом голос становится ниже. Как-то взялся на примерах ей доказывать, разбирать, в какой тесситуре пел в молодости, в какой под конец.

– Разница в половину октавы! – Он размашисто подчеркивал что-то в нотах, в которых Сашка всё равно ничего не понимала. – Видишь?

– Вижу, – кивала она.

Но не слышу. Молодой Туманов её вообще мало волновал. Для неё голос оставался тот же самый. Пусть поёт в любой тесситуре. Пусть ворчит на телевизор и изгаляющихся в нём политиков. Пусть доказывает, что ему хочется. Только бы не хрипел, сдавленный астматическим кашлем.

Двери, выходя на крыльцо, Сашка не закрыла. Ни в его комнату, ни во двор. Чтобы услышать, если понадобится. Она тщательно следит, чтобы телефон всегда был при нём, включённый, заряженный, с ярким экраном и быстрым набором её номера. Но он всё равно чаще зовёт, чем звонит. Ему так привычнее. А она привыкла слышать его из любой комнаты. Но двери всё равно старается не закрывать, если позволяет погода. Сегодня позволяет. Первый по-настоящему весенний день, хотя на календаре середина апреля. Если тепло продержится хотя бы неделю, зазеленеют деревья, покажется первая трава. И Всеволод Алексеевич, бродя по их огромному участку, будет восторженно звать её тем самым голосом:

– Саша, иди сюда. Посмотри, яблонька зацвела!

И ей придётся, бросив на плите кастрюлю, спешить на его зов, любоваться яблонькой. Сашке сад даром не нужен. Когда они переехали, выяснилось, что сад безбожно запущен, многие деревья давно одичали. А у него оказался дар – что ни посадит, что ни привьёт, всё приживается. И нравится ему в земле возиться. Сил только маловато, Сашка как увидит, что он ведро с удобрениями тащит или саженец очередной с неё ростом, так сердце кровью обливается. И не скажешь же ничего, не заберёшь. Обидеть его она боится не меньше, чем потерять.

– Только не преврати его в комнатную собачку, – сказала ей Тоня ещё тогда, в самом начале, когда сам Всеволод Алексеевич не расставался с кислородной маской и по этой причине был не слишком разговорчив. – Он тебе не простит.

– Думаю, что он мне и не позволит, – хмыкнула Сашка.

Это в первые месяцы он был практически беззащитен. Задыхающийся, слабый, с постоянно скачущим сахаром, зависимый от неё как ребёнок. Но чем лучше ему становилось, тем чаще просыпался тот самый, настоящий Туманов, перед которым грозная доктор Тамарина восхищённо замирала, как влюблённая четырнадцатилетняя дурочка из Мытищ. Они искали друг к другу подход долго. Благо спешить обоим было некуда. И роли до сих пор чётко не распределились. Рассеянного, часто хворающего дедушку сменял гордый и самолюбивый артист, привыкший быть центром всеобщего притяжения. А Сашка то становилась мамкой и нянькой, нежной, заботливой, умеющей успокоить среди ночного кошмара или приступа чёртовой астмы. То вот так, поддёрнув грубые армейские штаны, сидела на крыльце и курила, выпуская кольца дыма навстречу ярко-звёздному небу.

Если сегодня среди ночи проснётся, а он часто просыпается, надо обязательно рассказать ему, что в воздухе пахнет весной. Он очень ждёт весну, как все старики.

Сашка присыпает окурок землёй и возвращается в дом, осторожно ступая по скрипучим половицам. Дом у них маленький, но уютный. Впрочем, раньше она не оценивала жильё в этой категории. Раньше ей было всё равно. Дом и дом, крыша над головой. А теперь убирает, намывает чуть ли не каждый день. Просто водой, все моющие средства с запахами способны вызвать приступ, так что под строжайшим запретом. Пусть лучше в доме пахнет едой, свежим хлебом. Хлеб каждый день печёт хлебопечка. Сашка точно знает, что в нём не будет никакой дряни, которую ему нельзя. А он по утрам идёт на запах, улыбаясь до ушей. И счастлив, что его ждут за уже накрытым столом, с салфеточками, тарелочками, горячим завтраком. Именно его ждут, именно для него накрывали. И уже не так важно, что меню строго ограничено списком низкоуглеводных продуктов. Сашка очень старается из них сотворить что-то вкусное, каждый день разное. Но его диабет непредсказуем, и часто скачки сахара связаны не с тем, что он съел, а с тем, о чём думал. Можно сидеть на голой гречке и получить шокирующую цифру на глюкометре, потому что недосмотрела, недолюбила, не заговорила, не отвлекла и он загнал себя в водоворот воспоминаний. Поэтому Сашка неестественно много для себя улыбается. Для него улыбаться не сложно. И говорит с ним постоянно. И сейчас, прежде чем лечь спать, идёт к нему.

Спальни у них разные, через стенку. Но это чистая условность, у него она проводит времени гораздо больше, чем у себя. Если проснётся ночью и позовёт, до утра уже от себя не отпустит. В его спальне, помимо кровати, стоит диван, на котором Сашка часто досыпает остаток ночи. Давно пора бы переехать на него окончательно. Но они оба держатся за какие-то странные представления о достоинстве, которые неизвестно кто придумал. Согласно им в начале одиннадцатого, внимательно посмотрев программу «Время» в большой комнате, Всеволод Алексеевич желает ей спокойной ночи и отправляется к себе. Сашка заканчивает домашние дела, домывает посуду, заматывает в полотенце кастрюлю с гречкой – упариваться до утра – и идёт курить на крыльцо. Потом, через ванную комнату, почистив зубы и переодевшись в ночное, окончательно избавившись от запаха табака, идёт к нему. Если всё хорошо, он уже спит. У него спящего выражение лица такое благостное, чисто добрый волшебник из детской сказки. Когда-то, тысячу лет назад, он снимался для новогодней передачи, играл там звездочёта. Пел колыбельную в расшитом звёздами плаще и колпаке. И укладывался спать прямо на сцене. Она тогда впервые увидела его таким, безобидным, умиротворённым. Хотя он всего лишь играл заявленный образ добряка звездочёта. И только теперь стал на этот образ по-настоящему похож. Её добрый сказочник, персональный.

Он спит с ночником, чтобы не натыкаться в темноте на предметы, если придётся вставать. И чтобы Сашке не пришлось подсвечивать себе телефоном. Она подходит к нему, слушает. Слух теперь её главный инструмент диагностики, весьма удобный, надо сказать. По звуку его дыхания она может многое узнать и при этом ничем не побеспокоить Всеволода Алексеевича. Вроде бы всё нормально, ночь должна пройти без сюрпризов. Сашка наклоняется к нему и позволяет себе вторую роскошь за долгий и трудный день. Они оба неплохие артисты. Он делает вид, что всегда крепко спит в этот момент. А Сашка делает вид, что никакого прикосновения губ к седому виску не было.

Апрель

– Саша…

Ей достаточно, чтобы проснуться. Тоня говорит, что она и не спит вовсе, в лучшем случае дремлет. Твердит, что так нельзя. Раньше предлагала свою помощь. Но толку-то, если зовёт он именно её? И Сашка всё равно будет подскакивать при первых звуках из его спальни.

Секунда, и она уже у него. Он сидит, но дышит нормально. Не астма, однако привычка всех астматиков при первых тревожных признаках садиться у него работает чётко. Для Сашки самое главное – излучать спокойствие. В любой ситуации, а ночью особенно. Он её, может, для того и зовёт.

– Что случилось? – Неспешно (теперь уже неспешно, так нужно) подходит, садится на край постели. – Ну что такое?

– Пить…

На тумбочке у его кровати всегда стоит термокружка, в которой с вечера заготовлено тёплое питьё, обычно чай с молоком. Сашка на неё выразительно смотрит.

– Кончилось!

А вот это плохо. Кружка большая, на пол-литра. Сильная жажда – признак высокого сахара. Сашка тянется за глюкометром:

– Руку давайте.

Она к нему на «вы» почти всегда. И лучше бы тех ситуаций, когда прорывается «ты», совсем не существовало.

Глюкометром приходится пользоваться часто, но она следит, чтобы пальцы успевали заживать, постоянно меняет руки. Когда он попал к ней, на правую было страшно смотреть, потому что колол он всегда себя сам. Страшная тайна Всеволода Туманова – он переученный левша. Пишет правой, а микрофон всю жизнь держал левой.

– Всегда у тебя сначала гадости, потом радости, – ворчит он.

– Что поделать?

Сашка сцеживает капельку крови на полоску, напряжённо смотрит на экранчик. Многовато, но не критично. Видели и хуже.

– Ну что там?

– Жить будем. Чуть-чуть добавим инсулина.

Он горестно вздыхает, но Сашка хорошо знает, где его неизбывный артистизм, а где настоящие печали. Сейчас Туманов на сцене. Потому что никаких особых неудобств её назначение ему не доставит. Но он с лицом героя панфиловца, идущего с лопатой против танка, медленно расстёгивает пижамную куртку, чтобы дать Сашке доступ к маленькому приборчику, на котором достаточно нажать всего лишь одну кнопку. Всё, дополнительная доза инсулина введена. Мог бы и сам справиться, артист. И даже не почувствовал же ничего, но как не пострадать на публику?

– Всё, с гадостями закончили. – Она застёгивает на нём куртку, помогает удобно устроиться. – Сейчас будут вам радости.

– Наконец-то! Я уж и не надеялся! – язвит он.

Сашка идёт готовить свежий чай. Сна уже ни в одном глазу, причём у обоих. Она сова, и в три часа ночи ей как раз хорошо. Зато в восемь, когда он бодрый и весёлый заруливает на кухню, Сашке хочется сдохнуть и искупаться в тазу с кофе одновременно. Кто он в птичье-биоритмической классификации, Сашка не возьмётся определять. Он сам по себе. Почти пятьдесят лет гастрольной жизни способны сбить любые внутренние часы, даже если бы их изготавливали швейцарцы. Он может резво скакать с раннего утра, а может весь день провести в постели, если его оттуда не выгнать.

Ночью ей всегда его особенно жалко. Она знает, как он боится ночи. Хорошо помнит, как в первые месяцы категорически не хотел оставаться на ночь один, как долго ещё жил в нём страх задохнуться. Сейчас всё проще, он даже шутит, играет на публику. Но всем было бы лучше, если бы обходилось без ночных подъёмов. Не обходится.

Хочется его побаловать, и Сашка вместо обыкновенного чая заваривает тёртую облепиху. Он любит ягодные напитки. Возни больше, зато сколько радости на его лице, когда он замечает янтарно-жёлтый стакан в её руках. Медный подстаканник, ложечка. Всё как в лучших домах.

– Приятного. – Сашка снова садится к нему на постель.

– А ты?

Сашка морщится. Она облепиху терпеть не может.

– Вкусно, – довольно щурится он. – Так просто, а вкусно. Так всегда и бывает. В детстве мама нальёт стакан кипятка, растворит в нём кусок сахарина – вкуснотища! Сахарин растворяется плохо, на дне кристаллики оседают. И ты пьёшь горячую воду и ждёшь, когда же конец, чтобы самое вкусное ложкой соскрести.

– А почему кипяток? Почему не чай?

– Так не было заварки. Морковка иногда была, её заваривали. Противная. Лучше просто кипяток.

– Вы всегда сладкое любили?

Всеволод Алексеевич кивает:

– В сорок шестом, на первый послевоенный Новый год, мама мне такой «рожок» подарила. Из фольги свёрнутый кулёчек. А там немного грецких орехов, одна мандаринка и конфета «Мишка». Тоже одна. Столько счастья было. До сих пор вспоминаю с теплотой. Теперь не из-за конфеты, конечно.

Сашка кивает. Она поняла. Из-за мамы. Всеволод Алексеевич остался, считай, сиротой в пять лет. У отца служба, военный госпиталь, потом новая семья. Маленький Севушка болтался за ним хвостиком, передаваемый с рук на руки медсёстрам, адъютантам, мачехе.

Про его маму говорить сложно обоим. Никогда не видевшая её Сашка часто думает о женщине, которая прожила почти вдвое меньше, чем ей сейчас. Понимала ли она, сгорая от чахотки, что это конец? И что маленький мальчик, сын, остаётся один? Было ли у неё время подумать о его судьбе? Наверняка. Вряд ли она тогда могла думать о чём-то ещё. Сашка не особо верит в ангелов-хранителей и прочую околорелигиозную мифологию. Но сказочное везение Всеволода Алексеевича, которое помогало ему выигрывать конкурсы, получать самые лакомые песни, раз за разом вытягивать счастливые билеты прямо из-под носа коллег, порой куда более одарённых природой, иначе, чем ангелом-хранителем, объяснить трудно. И если таковой существовал, у него точно были глаза его мамы.

Допил облепиховый чай, Сашка забирает стакан. Поднимается, собираясь идти.

– Посиди ещё.

Спокойно говорит. Знает, что ему не откажут, и не нужно выдумывать причины. Она останется просто потому, что он так хочет, объяснять не обязательно.

Какое-то время сидят молча. Наконец Сашка вспоминает неписаное правило этикета: в любой неловкой паузе говорить о погоде. Хотя их пауза совсем не неловкая, вместе им и молчать хорошо.

– На улице настоящая весна, Всеволод Алексеевич. Тепло. Завтра прогуляемся?

Кивает:

– А какое число?

– Пятнадцатое.

– Уже? Скоро майские. В майские всегда было столько работы.

Сашка прикусывает губу. Она до сих пор не знает, как реагировать на разговоры о сцене. Сначала обрывала, хотя перебить его немыслимо. Но старалась отвлечь, перевести тему. Чтобы не грустил ещё больше, не вспоминал, не сравнивал себя сегодняшнего и того, экранного Туманова в костюме с бабочкой. Но он так часто и упорно возвращался к подобного рода воспоминаниям. И, что примечательно, именно они позволяли отвлечься, когда он скверно себя чувствовал. Он хотел говорить о сцене. И Сашка сдалась.

– А я никогда их не любила. Первые майские. День Победы – да, особенно в нулевые. А Первомай – ну что это за праздник?

– Славный праздник Первомай, я нас…у, а ты поймай, – ехидно комментирует Всеволод Алексеевич.

Сашка чуть стакан не роняет от неожиданности. Никак она не привыкнет к настоящему Туманову. Настоящий тот ещё лицедей. Это на сцене он всегда был правильным. Правильный костюм, правильные слова, правильный репертуар, и очень ограниченный набор жестов, эмоций, красок. У настоящего палитра куда богаче. Он и трогательный, цепляющийся за её руку в темноте, и нежный, заснувший с улыбкой, и невыносимый, изводящий стариковскими капризами, и ехидный, выдающий что-то совершенно мальчишеское. Порой его шутки в диванной плоскости или откровенно детские подколы, родом, как потом выяснялось, из артистической среды, вводят Сашку в ступор. Нет, она и сама не нежная ромашка, а детство в мытищинских дворах, да в девяностые, по её врождённой интеллигентности изрядно потопталось. Но именно от него она до сих пор подсознательно ждёт сценического пафоса, а никак не дворовых прибауток.

– Так чем тебе Первомай не угодил? – невозмутимо продолжает он.

– Я его не понимала. Что празднуем, почему? В моём детстве уже ведь не было демонстраций. И вообще какого-то обоснования сей даты. Просто четыре выходных подряд, когда все уезжают на «маёвки». То есть на дачи, бухать и жарить шашлыки. Чаще просто бухать. Одна радость, что на майские всегда какие-нибудь хорошие концерты повторяли. Помню, ваш юбилейный, пятидесятилетие, поставили на четвёртое мая. Повтор, конечно, но у меня не было записи. И я так надеялась, что запишу. А в моей идиотской школе вечно сокращали праздничные дни. Мы и в каникулы отдыхали меньше, чем все нормальные дети. И я боялась, что как раз четвёртое объявят учебным днём. Класснуха пришла, зачитывает выходные дни. И когда назвала четвёртое, я громче всех от радости орала. Она на меня даже покосилась. Решила, что я главный лодырь. В общем, я готовилась, заранее чистую кассету припасла, записывать. А четвёртого утром родители объявляют, что мы всей семьёй едем за город, в лес. Грибы собирать. На черта мне те грибы? Как я просила оставить меня дома! Но папа упёрся, мол, семейный выезд. Первый раз за год вспомнил, что с семьёй надо время проводить, поди ж ты. И концерт я пропустила. Так расстроилась. Мелкая же совсем была. Потом, через пару лет, мне уже никто указывать не мог.

Всеволод Алексеевич качает головой. Ему интересно слушать её рассказы, в которых он же главный персонаж. Но странно. Чаще всего он её не понимает. Но очень старается понять.

– А что, так важно было записать? Ты же уже видела тот концерт, когда его первый раз показывали.

– Конечно важно! Во-первых, для истории. Тогда ещё речь не шла ни об Интернете, ни о каких-то оцифровках. Но я уже понимала, что все ваши записи надо сохранять, что это будущий архив. Мне невероятно нравилось с ним возиться: подписывать кассеты, составлять каталоги. И то же самое со всеми публикациями о вас в газетах, журналах. Подшивала, подклеивала, в папки собирала.

– Маленький архивариус, – хмыкает Туманов. – Надо же… А мне всегда плевать было. Я ничего не собирал. Даже пластинки свои куда-то все подевал. А во-вторых?

– А во-вторых, я пересматривала записи. По много раз, особенно юбилейные концерты. И с большим удовольствием.

– Нашла, что пересматривать. Пятидесятилетие, говоришь? Чёрный костюм с белыми треугольными вставками, да? Люстры вместо декораций?

Сашка кивает. Странные у него ориентиры. Должен был бы программу вспомнить, репертуар. А ему запомнились пиджак и люстры. Оригинально.

– Саш, я же был пьян в хламину. Мы с утра праздновать начали. Эти, так называемые мои друзья ещё на генеральном прогоне заныли, мол, не идёт на сухую, что за праздник без коньяка и так далее. А коньяка у нас завались, главный спонсор концерта – коньячный завод. Тогда на рестораны ни у кого денег не было, столы накрывали прямо за кулисами. Ну и мы по маленькой, по маленькой. Им-то ничего, они закусывают. А я мало того, что на нервах, так ещё и наедаться не могу, мне же петь весь вечер. И к началу концерта уже на бровях. Неужели ты не заметила?

– Всеволод Алексеевич, мне было двенадцать лет. Хотя ладно, на пьяных мужиков я к тому времени насмотрелась достаточно. Но вы сильно от них отличались, поверьте. У меня тот концерт до сих пор один из любимых. Вы там такой… неформальный. Рубашка полурасстёгнута, грудь расхристана, глаза блестят. В общем, я сочла это всё за творческий кураж. Потом закрались подозрения, конечно. Спустя лет десять. Но спустя лет десять мне уже всё равно было, что и как вы на сцене делаете. Главное, что вы на неё выходите.

Смотрит на неё со странной смесью удивления и восхищения. Не одобряет, конечно. Он всю эту фанатскую историю в принципе не одобряет. Но ему интересно.

– Можно мне ещё чаю? Только заведение посещу.

Сашка поднимается, чтобы не мешать ему вылезать из кровати. Не помогает. Без лишней нужды никогда не помогает, если сам не скажет. Хотя порой очень хочется поддержать за локоть, довести, чтобы наверняка. Инстинкты. А ведь смешно же, он гораздо выше её, в два раза шире в плечах. И, если его не шатает от высокого сахара или ещё какой беды, то и сильнее её значительно. Даром, что вдвое старше.

Пока она возится с новой порцией чая, он возвращается в кровать. Сашка отдаёт ему стакан, заглядывая в глаза:

– Всё? Спать? Половина пятого уже.

– Я не хочу. Но ты иди, если хочешь, я телевизор посмотрю.

А сам сразу с лица спадает. Понятно, как ему тот телевизор нужен. И Сашка возвращается на своё прежнее место. Он грустно улыбается, прихлёбывает чай.

– Так ты только за тот несчастный концерт Первомай недолюбливаешь?

– Нет. За ваши маёвки.

– Вот как! – Пепельно-серые брови ползут вверх. – Странный вы народ, поклонники! Я думал, для вас стараюсь. Мне ведь тоже мало радости каждый год, да ещё в самое жаркое в плане концертов время, бесплатно работать. Но традиция, куда денешься? Благотворительность, опять же, дань памяти ветеранам. Мне казалось, вам нравилось!

– Кому «вам», Всеволод Алексеевич? Когда вы всю эту благотворительную историю начали, у меня не было возможности ездить в Москву, пусть даже и на бесплатный концерт. Телевидение ваши «маёвки» не снимало, если только в новостях полминуты покажут, как вы в спортивной куртке кашу из полевой кухни лопаете.

– Отличная была каша, – мечтательно замечает он. – Я, может, ради неё всё и затевал!

– Ну да, больше же Народному артисту пожрать негде, – подхватывает Сашка его ироничный тон. – Думаю, там не только каша была, но и фронтовые сто грамм, и прочие радости.

– А как же! Ветераны ведь собирались!

Сашка решает не уточнять, что если ветераны там и были, то точно не Великой Отечественной. Среди публики она чаще видела жителей окрестных дач, в трениках и шлёпанцах вылезших посмотреть халявный концерт и поесть халявной же каши. Но расстраивать его она не любит.

– Вот. И что мне делать на вашем празднике жизни? До Москвы мне не добраться, к ветеранам я не отношусь, водку тоже не пью. А московские девчонки каждый год туда ездят, для них это самое главное мероприятие, не считая вашего дня рождения, конечно. Но на концерте где-нибудь в Кремле с вами, с юбиляром, даже не сфотографируешься. А там, в подмосковной деревне, вы более доступны. И каждый год в Интернете череда снимков с вами в обнимку. Создавалось впечатление, будто вы там по полдня торчали, тусили с фан-клубом. Представьте, как мне было обидно? Да и чего уж там, банально завидно.

– Глупости какие! – возмущается он. – Я приезжал максимум на час, из которых полчаса торжественный митинг, когда все стоят, как дураки, возле крохотного памятника, пафосные речи толкают. Потом первым спел свои три песни, сфотографировался с самыми настырными и бегом в машину. Меня же в начале мая всегда разрывали, мероприятий в городе миллион. И, заметь, за живые деньги.

Сашка усмехается:

– Это я потом поняла. Когда время мобильных телефонов и социальных сетей наступило. Верите, я так ни разу лично и не приехала. Хотя уже жила в Москве. Принципиально именно на «маёвку» не ездила. Боялась, что разочаруюсь. Что вы вот так споёте три песни и прыгнете в машину. А я останусь в окружении людей, с которыми не хочу иметь ничего общего. С теми, кто вешался на вас и пил водку с вашим коллективом.

Морщится:

– Ты не представляешь, сколько артисту приходится обниматься с совершенно незнакомыми, а порой и неприятными ему людьми. Зрителям же кажется, что ты их давний друг. Они тебя с детства в телевизоре видели. А то, что ты их видишь в первый раз в жизни, не понимают. Раньше просто обнимали, когда дарили цветы. Потом, после перестройки, нравы вольнее стали, норовили в щёку поцеловать. Дамы. Парни хоть просто руку жали. А ты стоишь в гриме, под софитами. С тебя и так течёт пот вместе с краской. Ещё и помадой перемазанный. Мне однажды шикарный белый пиджак испортили. Абсолютно новый. Не знаю, как так получилось, но после концерта он оказался в следах помады и разводах от цветов. Девушка какая-то букет вручила, а потом полезла с объятиями, ну я и прижал букет к себе. Но хуже всего в последнее время было, когда появились соцсети ваши.

– Что сразу наши? Я их терпеть не могу.

Сашка огрызается, а сама ловит каждое его слово. Слушать его невероятно интересно, открывать для себя истинное положение вещей. Только бы он не расстраивался, погружаясь в омут воспоминаний. Чему она сейчас потворствует? Доктор называется. Ему бы спать в такое время, а не память ворошить.

– Так вот, с появлением соцсетей жизнь артистов стала невыносимой. Теперь каждому встречному-поперечному нужно сфотографироваться на телефон и куда-то там выложить. Поклонникам, не поклонникам, уже не так важно. А для меня сущее мучение. Тебя ловят на улице, по дороге к машине, в коридорах. Ты устал, спешишь, тебе жарко или холодно, ты хочешь быстрее сесть или просто избавиться от всеобщего внимания. Никого не волнует. Давай вставай, селфи будем делать. Потом начинается: «Ой, плохо получилось, давайте ещё раз». И всё это время тебя опять же обнимают совершенно посторонние люди.

Сашка сразу вспоминает их первые месяцы вместе. Вместе. Так звучит, как будто речь идёт о семейной паре. Но в их случае «вместе» означало «врач и пациент». И предполагало неизбежные тактильные контакты. Ему тогда было не до деталей, он так хреново себя чувствовал, что вовсе не обращал внимания, кто и что с ним делает. А она пыталась совместить невозможное: не отходить от него ни на шаг, лечить, выхаживать, и в то же время не дотрагиваться лишний раз. В конце концов он это заметил.

– Тётя доктор, вы боитесь, что я рассыплюсь от ваших прикосновений? Со мной всё настолько плохо? – не без сарказма поинтересовался он.

Сашка вспыхнула. В тот момент она пыталась послушать его бронхи, держась на максимальном, сколько позволяла длина фонендоскопа, расстоянии.

– Не хочу вторгаться в личное пространство, – процедила она.

– Вы бы знали, сколько людей это проделывают с завидной регулярностью, – вздохнул он. – Не стесняйтесь, тётя доктор. Делайте, что вам нужно и как вам нужно. Если обещаете втыкать в меня не слишком много иголок, я потерплю.

Тогда ему удалось разрядить обстановку. Но стеснялась она ещё очень долго.

Звякает подстаканник. Сашка поднимает взгляд, только заметив, что пауза затянулась. Всеволод Алексеевич спит. Рука разжалась, стакан оказался на постели. Хорошо хоть пустой. Этот товарищ ни капли врагам не оставит. После него даже посуду можно не мыть, сразу в шкаф убирать. Чемпион общества чистых тарелок.

Сашка осторожно забирает стакан, поправляет одеяло. Минуту раздумывает, идти к себе или остаться на диване. И, как всегда, выбирает последнее. Так спокойнее обоим. Спи, сокровище. Сладких тебе снов.

***

Самое сложное для Сашки – встать раньше, чем он. Проснуться без будильника, выскользнуть из комнаты, чтобы он не услышал, привести себя в порядок и заняться завтраком. Всегда разное, всегда свежее. Она никогда не умела и не любила готовить, а теперь пришлось научиться. В его случае правильное питание – это минус как минимум половина проблем хотя бы с диабетом. Ещё по работе в военном госпитале Сашка знала, чаще всего диабет обостряется из-за срывов. Любому человеку надоест изо дня в день жевать гречневую кашу и капустные котлеты, и он слопает какую-нибудь булку или кусок копчёной колбасы. Хорошо, если один. У Всеволода Алексеевича оказалась совсем другая реакция. В первый месяц, когда пришлось его жёстко ограничить практически во всём, он просто отказывался от еды. Сашка ставит перед ним тарелку с кашей, он её молча отодвигает. Раз за разом. И что с ним делать? Не насильно же впихивать.

И Сашка стала учиться. Подняла все книжки, какие нашла, перерыла Интернет. Собирала рецепты, высчитывала хлебные единицы и три раза в день бегала домой, к плите, чтобы принести ему в больницу домашнюю еду. А вскоре уже забрала домой его, и жизнь наладилась. Главное, что она поняла – у него очень эмоциональное отношение к еде. Еда для него источник положительных эмоций. И строгая диета становится в его случае особо изощрённым видом издевательства. Откуда это, догадаться труда не составило. Послевоенное детство, всё та же несчастная конфета как подарок на Новый год. Кусок белой булки с маслом как невиданная роскошь. За всю долгую, сытую артистическую жизнь с чуть ли не ежедневными банкетами он так и не наелся.

Так что теперь она очень старалась, чтобы он не чувствовал себя ни в чём ограниченным. И каждое утро на вопрос «Что сегодня на завтрак?» получал разные ответы.

Сегодня на завтрак сырники. Можно исхитриться и сделать их без муки. Полить не сметаной, а йогуртом. Добавить сверху черничного джема на фруктозе, который она тоже готовит сама. Мама, ты бы это видела. Твоя дочь, мисс «Руки-из-задницы», верхом кулинарного мастерства которой был «Дошик» с мелко нарезанным плавленым сырком и сосиской, умеет не только готовить, но и подавать как в хорошем ресторане. Главное – не талант, а мотивация.

Всеволод Алексеевич появляется ровно в восемь. Сегодня не очень бодрый, всё же половину ночи они не спали. Но чисто выбритый, причёсанный, в свежей рубашке и домашней курточке, похожей на пиджак, только более мягкой и удобной. Сашка тщательно следит, чтобы у него была чистая и красивая одежда, знает, как для него это важно. Выбирает он всегда сам, каждый сезон они обновляют ему гардероб. По Интернету покупать ему не нравится, и Сашка подозревает, что дело не только в путанице размеров. Ему не хватает событий, а поход по магазинам за новыми тряпками какое-никакое, а развлечение.

– Сырники? Чудесно!

Он радостно потирает руки и усаживается за стол. Нож справа, вилка слева, на колени салфетку. Всё как в лучших домах, как он привык.

– Ты бледная, – подмечает он с сожалением. – Ты совсем не спишь из-за меня.

Ага, лет с двенадцати, хочется добавить Сашке. Но она только пожимает плечами, мол, ерунда какая.

– Тебе сегодня не надо на работу?

Тон встревоженный. Он ненавидит её работу. Хотя виду не показывает, но у него всё на лице написано. Он боится оставаться один. И Сашка боится за него. Если у него повышается сахар, он становится рассеянным. Сашка боится, что случится приступ астмы, когда её нет дома. Что он где-нибудь запнётся и упадёт. Что… Лучше даже не продолжать. Она постаралась исключить все источники опасности: дом обогревается газовым котлом, камин имеется, но служит скорее красивой декорацией, нежели источником тепла, еду он себе разогревает в микроволновке, если требуется. Телефон с тревожной кнопкой быстрого набора всегда у него в кармане. И всё равно Сашке страшно.

На работу, в больницу, она ходит всего на пару часов и не каждый день. Прибегает проконсультировать тяжёлых, посмотреть сложных. Бросить отделение совсем не получается, не так много в их городке специалистов. Руководство смотрит сквозь пальцы на её свободный график. В курсе всех личных обстоятельств.

Всеволод Алексеевич несколько раз предлагал взять на себя все финансовые вопросы. Но Сашке достаточно и того, что большая часть продуктов и лекарств покупается на его деньги. Её зарплаты не хватило бы даже на инсулин. Импортный, разумеется, израильский. Она не хочет, чтобы у него были синяки по всему животу и не рассасывающиеся шишки от дозатора. Она могла бы зарабатывать больше, до его появления как-то крутилась, подрабатывала платными консультациями в областном центре. Но теперь уехать из дома на лишний час – проблема.

– Женщина не должна работать, – рассуждает он. – Женщина работает только из страха. Чтобы не бояться, что мужчина её бросит, и ей не на что будет жить. Так не надо жить с теми, с кем страшно.

Как у него всё просто. Сашка только усмехается, но не спорит. Сама же на его патриархальных постулатах выросла. А он их всегда пропагандировал. Он искренне так считает. Поэтому Зарина Туманова ни одного дня в жизни не работала. И сейчас, надо думать, живёт неплохо, оставил он много, одной недвижимости столько, что, сдавая хотя бы половину, можно ни в чём себе не отказывать. Фишка в том, что Зарина точно женщина. Красивая, ухоженная, с длинными волосами и ногтями. А вот на свой счёт Сашка совсем не уверена. Она женщина, только когда ревёт по ночам в подушку. Впрочем, сейчас уже не ревёт. Теперь вот сокровище рядом имеется. Она с ним скоро поседеет, конечно. Но рыдать уже не тянет.

– Нет, Всеволод Алексеевич, сегодня я дома. Погода хорошая. Хотите, погуляем?

Надо вытаскивать его из дома при первой возможности. Чтобы не сидел целыми днями у телевизора, не закисал. Ну сейчас ещё сад начнётся, он сам на полевые работы выйдет.

– Хочу. И в строительный магазин зайдём, мне гвозди нужны, краска. Давно пора лавочки обновить, за зиму совсем развалились.

– Какая краска, Всеволод Алексеевич, – вздыхает Сашка, но тут же, заметив перемену в его лице, добавляет: – Хорошо, всё купим. Только красить я буду. А вы сбивать доски.

Соглашается. Так и живём, на компромиссах.

***

Всю жизнь Сашка носилась как угорелая, часто слыша замечания, что девушке не пристало ходить широким, мужским шагом, что надо семенить или выступать павой, а не шагать, как матрос, сошедший на берег после года плавания. И только теперь, под руку с ним, она научилась сбавлять шаг. А заодно и обращать внимание на пейзажи по сторонам. И даже наслаждаться ими, равно как и его обществом.

А Всеволод Алексеевич даже по просёлочной дороге ходит, как по сцене. Несёт себя зрителям. У него движения плавные, спокойные, полные достоинства. Если, конечно, не беспокоит колено, но когда беспокоит, они и не гуляют. К счастью, его старая травма – самая меньшая из всех проблем, вполне поддаётся дрессировке, в отличие от непредсказуемой астмы.

– Ты посмотри, везде уже листочки. Ещё три дня назад ни одного не было, – восхищается он. – Вот это что цветёт? Вишня?

Он с интересом разглядывает дерево, высоко вымахавшее над соседским забором. Сашка пожимает плечами. Она ничего не смыслит в садоводстве. Может, и вишня. А может, черешня или яблоко. Или вообще слива.

– До моря дойдём? – спрашивает он. – Хочется морским воздухом подышать.

– Это к вам вопрос, Всеволод Алексеевич. Есть у вас желание? Тогда дойдём.

Он улыбается, рука, держащая её под локоть, слегка сжимается, а шаг убыстряется. Он очень любит море. Готов сидеть там часами, если погода позволяет. Уже в конце мая лезет купаться, и до самого октября. Сашка каждый раз пугается, что слишком рано, что вода холодная, только простуд им не хватает. Но молчит. «Не преврати его в комнатную собачку». Она старается изо всех сил.

В Прибрежный они перебрались, когда обоим стало понятно, что всё всерьёз и надолго. Сашка видела, как тесно ему в маленьком алтайском посёлке, куда она когда-то сбежала… от него. Так что теперь их совместное пребывание вдали от цивилизации не имело никакого смысла. Но о возвращении в Москву он речи не заводил. И Сашка всем сердцем не хотела в Первопрестольную. Да, там рядом хорошие, оборудованные клиники и лучшие врачи. Только эти лучшие врачи уже довели его до того состояния, из которого она его еле вытащила. Сейчас ему были нужны не столько технологии и столичные эскулапы, сколько ежедневная забота и железная уверенность, что его любят. Что ради него кто-то готов не спать ночами, вскакивать по первой просьбе, быть рядом и говорить обо всём, что его волнует. А главное, слушать.

К тому же в Москве их обоих ждало излишнее внимание журналистов и его знакомых, а ещё вечно хмурое небо и холодные семь-восемь месяцев. Ради чего? Он сам предложил: «Давай уедем к морю. Всегда мечтал жить там, где тепло, где растут пальмы и платаны». Астма и влажный воздух плохо сочетаются, сразу подумала Сашка. Впрочем, астма так же плохо сочетается с выбросами заводов и смогом от лесных пожаров над столицей. А побережье длинное, и субтропики не везде. И они решили попробовать. Дом подыскали не на первой линии – там слишком шумно в сезон и слишком влажно, – а чуть на горе. Минут пятнадцать пешком, если она одна, полчаса, если они вдвоём. Место не туристическое, спокойное, забор высокий. И рядом больница, где очень обрадовались опытному и ещё молодому доктору с кучей сертификатов. Всеволод Алексеевич, правда, не обрадовался. Опять завёл шарманку насчёт работающих женщин. Но Сашка для себя всё решила. Пока его здоровье позволяет, она будет работать. Хоть на полставки, набегами. Но жить за его счёт для неё невозможно.

За климат она зря опасалась, он им обоим подошёл. Приступы не стали чаще, а Сашке достаточно было один раз увидеть его счастливые глаза, когда они впервые спустились к морю, чтобы убедиться в правильности решения.

На пляже почти никого. Вдалеке, на самом краю волнореза, устроился мужик с удочкой и оптимистично большим ведёрком для улова. Женщина гуляет с овчаркой, спустив её с поводка. Овчарка пытается ловить волны и смешно прыгает на них, стараясь не замочить лапы. Даже не верится, что через несколько месяцев тут будет не протолкнуться.

На гальку они не спускаются, для водных процедур ещё слишком холодно, а лишний раз преодолевать крутую лестницу ему не хочется. К тому же на набережной есть скамейки, развёрнутые к морю. Они устраиваются на одной из них. Всеволод Алексеевич с удовольствием глубоко вдыхает, и Сашка физически чувствует, как ему хорошо.

– Я всё детство мечтал увидеть море. Просто увидеть! Но мог только читать о нём в книжках про дальние плавания. А когда пришла пора идти в армию, сказал в военкомате, что хочу стать моряком. На флот попросился, представляешь? Только чтобы море увидеть.

– А почему не взяли?

Всеволод Алексеевич удивлённо вскидывает брови, а потом усмехается. Он всё никак не привыкнет, что она знает о нём много больше, чем он успевает рассказать. Но ей часто не понятны мотивы тех или иных его поступков, какие-то детали. А порой она сильно заблуждается, но тут уже виноват он и его привычка выдавать журналистам подправленную биографию. И, столкнувшись с очередной кем-то, а может, и им самим выдуманной сказкой, он спешит объяснить, рассказать ей правду. Для него вдруг оказалось важным рассказать правду именно ей. И именно сейчас, когда правда не имеет никакого значения и никому, кроме Сашки, не интересна.

– Отец вмешался. Сообщил мне, что я идиот. Что на флоте служат на год больше. Тогда в общевойсковых служили три года, а на флоте – четыре. А мне ещё учиться надо, поступать. В общем, море я увидел только на первых гастролях, спустя пять лет. Это был богом забытый посёлок.

– Не наш с вами?

– А чёрт его знает, – снова усмехается. – Думаешь, я сейчас вспомню? И ты представь, как он мог измениться с тех пор. Жили мы в каком-то бараке, пели тоже в бараке. Местном Доме культуры. Целую неделю пели, каждый вечер концерт для трудового народа, отдыхающего после очередного всесоюзного подвига. Кажется, это были строители Днепрогэс, но не ручаюсь. А нам что, молодым? Мы полдня на море, потом быстро пожрали, окатились холодной водой из-под колонки, надели наши единственные костюмы и на сцену. Счастливые, здоровые как черти. После концерта сабантуй, местное вино литрами, шашлык-машлык, посиделки до рассвета. И всё по новой. И работали же на совесть. Живьём, честно, искренне. Я наслаждался каждой минутой на сцене, каждой песней. Как хорошо всё начиналось. И к чему всё пришло? Вот ты Народный, живая (еле живая) легенда. К твоему приезду готовится весь город, целая делегация встречающих. Ты летишь бизнес-классом, в широком кресле, чтобы твоей старой заднице было удобно, чтобы ты мог вытянуть (спасибо, что не протянуть) ноги. Тебе подают отдельную машину к трапу, привозят в лучшую гостиницу. В холле уже толпа из персонала, девчонки с хлебом-солью. Угощают, фотографируют. А ты только мечтаешь, чтобы быстрее всё закончилось, и ты закрыл за собой дверь в номер, снял тесные ботинки и рухнул на кровать. И тебе дали полежать в тишине хотя бы пару часов перед саунд-чеком. И не нужны тебе ни внимание, ни фотографии, ни хлеб их с солью. Получил ты славу, о которой так мечтал. И что, хорошо тебе? Ноги от перелёта отекают, на морду без слёз не взглянешь, а тебе на сцену выходить. От собственного репертуара тошнит, голоса практически нет. Да какой голос, если у меня дыхалка ещё десять лет назад стала сдавать?

Пятнадцать, думает Сашка. Но молчит, разумеется. Всё, о чём он говорит, она видела своими глазами. И понимала не хуже, чем он. И знала, что дело идёт к катастрофе без шансов на достойный финал. А вот счастливые годы, про которые он говорил в начале, не видела. Она тогда ещё не родилась. И даже записей осталось немного. Сашка опоздала на целую жизнь.

Всеволод Алексеевич молчит, и Сашка чувствует, что её очередь говорить. Утешать его не имеет смысла, да и не умеет она словами утешать. Умеет просто быть рядом и надеется, что это как-то ему помогает. Так что заговаривает о своём:

– А я на море попала лет в двенадцать. Тоже какая-то жопа мира. Не Сочи совсем. Деревянный домик без всяких удобств, даже без электричества. Заросший камышами пляж. До сих пор не понимаю, откуда на море взяться камышам? Но честное слово, они были. Грязное море и сомнительный контингент вокруг. Знаете, что мне больше всего запомнилось? Вы будете смеяться. – Собственно, она и хочет, чтобы он засмеялся, отвлёкся. Только комик из неё никудышный. – Мы идём по пляжу, родители впереди, я сзади плетусь. И у меня на дороге лежит какой-то мужик лет шестидесяти, загорает. В семейных трусах. Обычных, хлопковых трусах. Одну ногу в колене согнул, а другую на неё положил. И всё, о существовании чего я в свои двенадцать и не подозреваю, у меня перед глазами, так сказать, крупным планом…

Всеволод Алексеевич ухмыляется и качает головой:

– Сейчас ты скажешь, что с этого и началось твоё увлечение артистом Тумановым. Ты искала что-то похожее. Отвисшие причиндалы…

– Да ну вас, – смеётся Сашка.

И он смеётся. Чего она и добивалась.

– Нет, Всеволод Алексеевич, в тот чудесный край я уже ехала с вашей кассетой в плеере и подкассетником под подушкой.

– А подкассетник зачем?

– Ну там же вы были изображены. Красивый до слюнотечения. В чёрной рубашке с коротким рукавом, руки на груди скрещены. Взгляд такой…

– С прищуром, – подхватывает он. – Толик Веровой, фотограф, меня полдня мучил. А потом ещё и ретушировал.

– Тогда я этого не знала! И ваши отретушированные фотографии видела куда чаще, чем вас же «а-ля натурель». Собственно, поэтому близкая живая встреча оказалась шоком. Но тогда я таскала подкассетник в качестве то ли талисмана, то ли слегка видоизменённой куклы Барби.

– Что?!

– Ну, то есть «вы» со мной вместе спали, ходили в школу и на море вот тоже поехали. Не закатывайте глаза, мне было двенадцать лет! Вы что в двенадцать лет делали?

– В пристеночек играл и водку пил с пацанами на спор, – честно признаётся Всеволод Алексеевич.

– Вот именно. И знаете, без вас там, на море, я бы от тоски повесилась. А так наушники воткнул, и целый день ваш новый альбом крутится. Вроде как от реальности отгораживает. Море мне тогда не особо понравилось. Одно развлечение – вечером в клуб сходить. Там такой клуб был! Центр культурной жизни. Сарай вроде как из вашего рассказа. Да чем чёрт не шутит, может, это и правда один и тот же посёлок? Часов с семи в клубе начиналась дискотека. На ней мне, с моими музыкальными пристрастиями, делать было нечего. Но мама давала немножко денег, и я покупала себе коктейль. Безалкогольный, между прочим. Мороженое, молоко, чуть-чуть апельсинового сока и шоколадная стружка. Посижу немножко, коктейль выпью, на дёргающихся девчонок посмотрю и назад. А в какой-то день вдруг концерт объявили. Кубанский казачий хор. А для меня слово «концерт» уже как волшебное звучало. На ваш сольник я, понятно, и не надеялась. Но хоть чей-нибудь концерт! Причём я подозреваю, что приехал тогда не Кубанский казачий хор, а какая-то бледная копия или десятый состав. Но весь концерт я сидела в первом ряду и чувствовала, как приобщаюсь к искусству. Эх, грустные были времена.

– Ну почему же грустные? – удивляется. – Море, концерт, дискотеки.

– Потому что одинокие, Всеволод Алексеевич. Вся компания – это ваш подкассетник. С чёрной рубашкой и прищуром.

Он кладёт свою большую и тёплую руку на её, маленькую и холодную.

– А сейчас времена лучше? – спрашивает тихо.

– Никакого сравнения, – честно отвечает она.

– Странная ты девочка.

Сашка пожимает плечами, мол, какая есть.

– Ты замёрзла. Пойдём домой.

Они одеты примерно одинаково, в лёгкие куртки. Но Сашка давно заметила, что он мёрзнет гораздо меньше, чем она, и не смеет его кутать. Не вмешивается, когда он выбирает, что надеть, хотя порой очень хочется всучить ему какой-нибудь шарф, грудь прикрыть, ветер же, а у него астма. Но молчит. Он большой мальчик, он знает, что делает.

– Пойдёмте. Вы ещё в магазин хотели, за гвоздями и краской.

Кивает. Первым встаёт со скамейки и галантно подаёт ей руку. Сашка делает вид, что пользуется его помощью. Вот правда же, никакого сравнения.

***

По пути домой она понимает, что он устал. Шаг становится медленней, разговор ни о чём незаметно прерывается. Когда всё хорошо несколько дней, неделю подряд, обоим так легко забыть, почему он ушёл со сцены. И тогда он начинает жалеть, а Сашка начинает бояться. Ему трудно вот так, без всеобщего внимания, без аплодисментов, без расписанного по минутам графика на месяцы вперёд. Без музыки трудно, без пения. Хотя последние годы какое там было пение. Иллюзия то ли для зрителей, то ли для самого себя, чудеса современной звукорежиссуры. Он скучает по сцене, он постоянно хочет говорить о ней. И когда астма не напоминает о себе долго, а сахар как-то держится под контролем, ему кажется, что он поторопился. Что можно было ещё пару лет как-нибудь. Он никогда не озвучивает подобные мысли, но Сашка знает его слишком хорошо, чтобы читать по взгляду. А потом обязательно что-нибудь случается. Или просто проявляется в мелочах. В том, как опирается на её руку. В предложении постоять пять минут в тенёчке прежде, чем продолжить путь.

– Есть хочется, – вздыхает он, приваливаясь к пятнистому стволу платана. – Обедать уже пора?

Вполне безобидный вопрос, но Сашка сразу настораживается. Это он для среднестатистического человека безобидный. Вот откуда внезапная усталость. Глюкометра с собой, конечно, нет. Сашка, мысленно напомнив себе, что так надо, что она, в конце концов, доктор и имеет право, сжимает его ладонь – рука холодная и влажная. Она оглядывается по сторонам. Рядом, очень удачно, торгуют лимонадом на розлив из жёлтой бочки.

– Пора, Всеволод Алексеевич. Но обед только дома. Лимонад будете?

– А можно? – удивляется.

– Нужно.

Приносит ему стаканчик. Он старается не пить слишком быстро, хотя видно, как его потряхивает. Низкий сахар ощущается ещё противнее, чем высокий. При высоком может подташнивать, может кружиться голова, но в целом симптомы похожи на ту же гипертонию и в его возрасте знакомы и привычны почти каждому. А при низком трясёт и кажется, что, если срочно что-то не съесть, рухнешь в обморок прямо тут. Впрочем, не кажется. Весь спектр «чудесных» ощущений Сашка тоже испытывала, в юности, когда слишком много училась и слишком мало ела. Но то дела давно минувших лет. А для него – ежедневная реальность.

К концу стаканчика он оживает. На лице появляется улыбка.

– Вкусно. И что это было?

Сашка закатывает глаза. Ваш непредсказуемый диабет это был. Ночью подняли инсулин, но позавтракали, как обычно. Плюс физическая нагрузка. Плюс ещё миллион факторов, которые невозможно просчитать. Но объяснения ему и не особо нужны, он уже переключился на другую тему.

– Так, а про строительный магазин-то мы забыли. Чуть не проскочили!

Они как раз рядом. Сашка покорно тащится за ним в магазин. Где, чёрт подери, пахнет красками, лаками и ещё какой-нибудь дрянью, к которой ему на расстояние выстрела подходить нельзя. Но не скажешь же ничего. Ладно, будем надеяться, что пронесёт.

– Вот этих гвоздей. – Всеволод Алексеевич достал из кармана куртки очки, надел и увлечённо рассматривает образцы на витрине. – Да, этих, длинненьких. Что значит сколько? Двести граммов, молодой человек! Ну коробку дайте!

Сашка хмыкает и отходит в сторонку. Начался вынос мозга. Спасибо, что не её собственного. Мальчик за прилавком его ещё и не узнал. Что хорошо, потому что первое время хотелось застрелиться от бесконечного: «Ой, это вы? Можно с вами сфотографироваться?». Он сделал селфи со всеми продавщицами всех продуктовых магазинов. И всем дал обстоятельные интервью минимальной правдивости. Он большой мастер уходить от неудобных вопросов, оставаясь при этом милым и доброжелательным, любой политик обзавидуется.

– И мне нужна краска, – безапелляционным тоном.

– Какая?

– Качественная!

Сашка давится смехом и выходит на улицу. Ему явно похорошело, дальше справится сам. Всеволод Алексеевич появляется с банкой жёлтой краски и пакетом. Очевидно, с гвоздями. А может, ещё что-то дико нужное прихватил. Сашка даже не хочет уточнять. Равно как и спрашивать, почему краска жёлтая. С утра лавочка была зелёной. Но он художник, он так видит, пусть.

– А что у нас на обед? – возвращается он к продовольственной теме, пока они поднимаются к дому.

Ну да, что ему тот лимонад.

– Куриный суп. На второе можно курицу выловить и съесть её с салатиком, – меланхолично отзывается Сашка, думая о другом. – А что? Есть пожелания?

– Да. У нас кабачки оставались?

Сашка кивает. И уже заранее знает, что он скажет.

– Оладушки с кабачками?

– Иногда мне кажется, что ты читаешь мысли!

– Ну, во-первых, не так уж много приличных блюд можно приготовить из кабачков. Не компот же из них варить! Во-вторых, мне ваши кабачки ещё в детстве покоя не давали. Я же все ваши «фирменные рецепты» повторяла. Из всех передач и журналов, где вы делились кулинарным опытом.

– Серьёзно? И как? Получалось?

– Вот сейчас чувствуется, что вы удивлены. И недаром. Помните «Будь готов» на каком-то дециметровом канале? Коричневый пиджак и дёрганый белобрысый ведущий?

Всеволод Алексеевич притворно морщит лоб, а глаза смеются. Ещё бы он помнил всех ведущих и все свои пиджаки.

– Что-то такое припоминаю. Я там оладушки жарил, да?

– Да. И мне таки интересно, с какого дубля вы это сняли в итоге? И кто за вас те оладушки жарил между съёмками?

– Никто! – возмущается. – Я сам всё делал, без дублёров! Между прочим, ободрал палец о тёрку и обжёгся маслом.

Сашка думает, что ни капли не удивлена. Его кулинарные опыты вызывали у неё ужас. Даже после монтажа было видно, что человек крайне редко подходит к плите. Когда он что-то резал в кадре, Сашке казалось, что следом за тушкой кальмара он настругает собственные пальцы. Когда жарил, масло шипело и плевалось в камеру. В передаче на Первом канале ведущий, профессиональный повар, только успевал отбирать у него опасные предметы. А сидящая у телевизора Сашка хоть и переживала, но обязательно повторяла каждый рецепт. Потом недоумевала, что за гадость получилась?

– Всегда хотела спросить, а кто вам подбирал блюда? Редакторы передач предлагали или вы правда готовили своё любимое?

– По-разному, – пожимает плечами. – Я обычно предлагал оладушки. Но если формат программы требовал чего-то другого, подключалась Зарина.

Сашка молчит. Есть темы, которых она старается избегать, но поддерживает, если он начинает первым: это сцена и его здоровье. Но есть тема, на которую она не говорит никогда: его жена.

– Она со мной репетировала, потом я на съёмках повторял. Супы всякие готовил. Это же не сложно, порезал чего-нибудь, покидал в кастрюлю.

– В таком формате несложно, – хмыкает Сашка. – А кто придумал креветки в беконе запекать? Вот честно, извращение же! Абсолютно несочетаемые вкусы.

– Ты и это повторила?

– А то! Половину стипендии потратила! Гадость такая получилась, жирная. Но съели, конечно. В студенческой общаге и не такое сожрут.

– Фирменный рецепт Зарины для «девичников». Одно время было модно устраивать домашние праздники. Как-то они ещё странно назывались. «Вечеринка в ночнушках», что ли.

– В пижамах, – подсказывает Сашка.

– Вот точно. Вроде как неформальные посиделки, шампанское, «Бейлиз» и лёгкие закусочки. Девочки развлекались, пока их мальчики зарабатывали большие деньги. Ну вот для таких случаев креветки в беконе и готовились.

Сашка молчит. Ей лучше не говорить, что она думает и по поводу рублёвских девочек, и по поводу «лёгкой» закусочки с диким содержанием холестерина, и особенно, Зарины Тумановой. И думает, какой же она была дурой. Может быть, там, в апартаментах на Новом Арбате или скромном, в шестьсот квадратов, домике на Рублёво-Успенском шоссе, такого рода рецепты смотрелись и уместно. А на общажной кухне в окружении битого кафеля и разваливающихся шкафов? Но готовила, повторяла, пыталась приобщиться. Непонятно только к чему.

– Чего я вам не забуду, Всеволод Алексеевич, так это лимонного кекса, – чтобы перевести тему, говорит она. – Второй канал. Новогодняя передача. Год примерно девяносто девятый.

– А что с ним-то не так?

Он, конечно, не помнит ни год, ни передачу. Кекс вроде бы помнит.

– С ним всё так. А вот с глазурью, которой его следовало покрыть, проблемы. Вы что сказали в камеру? Берём пачку сахарной пудры и два литра воды. Разводим пудру в воде, получается глазурь.

Смотрит честными голубыми глазами. Которые уже почти не имеют цвета, но для Сашки всё равно голубые.

– Всеволод Алексеевич, если в двух литрах развести полкилограмма сахарной пудры, получится сладкая вода, а не глазурь. Я пробовала.

Моргает. Не понимает.

– Я потом, спустя пару лет, догадалась. В шпаргалке вам супруга, надо думать, написала «2 л. воды». Две ложки. А вы налили два литра. И я вслед за вами.

– Ну так свою голову надо на плечах иметь, – ворчит он.

– Безусловно! Только у вас почему-то глазурь получилась!

Он улыбается. Сашка тоже. Как всё-таки хорошо, что телевизионная магия осталась в прошлом. Реальность не такая симпатичная, без фрака и бабочки, без тонны грима, убавляющего с десяток лет. Зато она настоящая.

***