Лилит. В зеркале Фауста бесплатное чтение

1

Бывает время, когда мир кажется нам землей обетованной. Дарованным человеку на веки вечные Эдемом, где следует не терпеть боль и страдания, а только испытывать радость бесценной жизни. И случается это в такие вот дни, как теперь: снежной теплой зимой, в утренние часы, когда все белым-бело и девственно чисто. Когда вороны кричат над пустыми лесами, сползающими с ближних холмов, когда заливаются лаем своры гончих псов; опережая охотников, они преследуют оленя, а сами люди в подбитых мехом кафтанах, с луками за плечами и ножами у широких кожаных поясов вязнут в глубоком снегу, весело бранятся на эту напасть и то и дело трубят в рога. Ну а в замке, что высится над округой, белыми островерхими крышами касаясь низкого молочного неба, ждут хозяина и его друзей с добычей любящая хозяйка, домочадцы и многочисленная прислуга.

Будет пир, будет!..

Прочно влившись в седло мускулистого вороного жеребца, выдыхая пар, рыцарь улыбался и думал именно так. Бывают же радостные дни! Еще одна теплая зима на землях Священной Римской империи, да хранит ее Господь! «Но это не Эдем, – жестко улыбнулся он про себя, разглядывая ползущих по холмам охотников, поспевающих за собаками и преследующих добычу. И тотчас сурово замотал головой, подтверждая сказанное. – Далеко не Эдем!»

– Этот мир – жестокая схватка, – вслух произнес он, сжав рукоять меча у левого бедра под плотным шерстяным плащом. – Слышишь, Герберт? – Он обращался к всаднику за своей спиной. – И Пляска смерти ждет всех впереди. – Белый прозрачный пар вырывался изо рта рыцаря, очерченного жесткой темной бородой и усами. – Великих королей и сиятельных герцогов, благочестивых епископов и гордецов-баронов, ненасытных куртизанок в парчовых одеждах и грязных уличных шлюх, неутомимых тружеников – рыбаков и землепашцев – и жалких нищих. – Он поднял голову к низкому молочному небу, словно требуя подтверждения своих слов у него: – Об этом кричат вороны над лесом, да кто ж их услышит? Люди боятся своего будущего, они глухи ко всему страшному, что стережет их. А оно их стережет! Что скажешь, небо?! – громко вопросил он. – Даже утренняя птаха поет нам о смерти, но кто знает птичий язык!

– Еще одна цитата из Экклезиаста? – сдерживая коня, неуверенно и отчасти беззаботно спросил его молодой спутник – секретарь и слуга в одном лице. Он выдувал из-под капюшона, глубокого надвинутого на голову, тот же прозрачный белый пар. – Я угадал, мастер Неттесгейм? Или… это из святых отцов?

– Не богохульствуй, невежественный юноша, – строго оборвал его рыцарь. – Писания святых отцов проникнуты надеждой. Я же пою о скорби, и уже одним этим богохульствую, потому что христианская вера говорит нам: любой, кто впадает в уныние, грешник!

– Простите, мой господин, – покорно склонив покрытую голову, добавил молодой человек с той степенью иронии, которую ему мог позволить великодушный патрон. – Я был не прав – ведь я пока что всего лишь недоучка.

– Но я заканчиваю мысль и тем оправдываюсь перед Создателем: я не унываю! Потому что, как верный слуга Господа, знаю наверняка: душу истинного праведника ждет рай. Только его душу! Истинная земля обетованная! Остальным, Герберт, мальчик мой, – рыцарь оглянулся на спутника, – уготована иллюзия здесь – на земле, и вечное проклятие за пределами этого мира. – Он натянул поводья. – Едем же, в замке давно ждут нас. Нам нужно застать одержимого живым, пока ревнители веры, здешние инквизиторы, не запытали его каленым железом. Демон, что вселился в этого несчастного, сделав его безумцем, позвал меня. Но я-то знаю, кто говорил устами демона! Страшнее того человека нет никого на свете. Вот кто опаснее ста легионов бесов. На этот раз он открыто бросил мне вызов! Предложил игру, из которой только один из нас выйдет живым. И я поднимаю эту перчатку! Только бы нам успеть!

И господин и слуга, ударив шпорами в бока своих коней, скорой рысью понеслись по заснеженной дороге, что вилась по холмистой равнине к каменному оплоту на горе.

Шаги десятка людей гулко разносились по каменному тоннелю. Мастер Неттесгейм, его слуга Герберт, комендант и мрачный лицом священник шли по бесконечному сырому коридору в окружении молчаливой стражи, закованной в латы. Жадно бросался на темноту огонь пылающих факелов в руках охранников. Тут, под замком, раскинулся целый лабиринт, расходившийся десятками рукавов во все стороны. Враги герцога фон Краузе трепетали при одном упоминании мрачного города под землей – тут можно было сгинуть навечно. Побаивались этого места и окрестные жители. Если кому и не было дела до подземелья, где допытывались правды, нужной палачам, так это веселым и кровожадным охотничьим псам наверху, звонкоголосым птицам да быстроногим оленям, которых ждали мясники с вертелами в замковой кухне.

– Его изловили в окрестной деревне, мастер Неттесгейм. Кто он? Откуда взялся? Ничего о нем не известно! – торопливо говорил комендант замка, крепыш в пузатой кирасе и шлеме. Он с уважением и даже подобострастием поглядывал на гостя. – Бедняга явился в деревню в разорванной одежде. Он ворвался в церковь. Мычал, блеял, кукарекал! Думали, пьян. Нет! Хуже. Пригляделись: ясное дело, спятил. Его скрутили, он забился и завыл. Местный священник, благочестивейший слуга Господа, прочел над ним горячую молитву. Корчи стали одолевать безумца. Вот когда все стало проясняться! Священник оказался крепок духом – прочел еще несколько молитв, и еще. Больной, а его крепко связали, хрипел, рычал, пускал слюни. Горшки полетели со стен. Едва распятие не рухнуло. Вы представляете, мастер? А потом он потерял сознание, да не насовсем, – поспешно кивнул комендант. – И вот когда он вновь открыл глаза, тут все и отступили от него. На деревенщину смотрел другой человек. Да и не человек вовсе! А потом он произнес эти несколько слов, и таким голосом, от которого у всех кровь застыла в жилах. Половина народу сразу сбежала прочь, а другие сбились в кучу и трепетали.

– Что скажете вы, святой отец? – обратился тот, кого называли мастером Неттесгеймом, к сухопарому и мрачному лицом священнику, шагавшему слева.

– Там был наш человек, – ответил отец-инквизитор. – Верный слуга святого престола, один из тех, кого мы держим в империи именно для того, чтобы и стены имели уши.

– Продолжайте.

– Господин комендант прав: произнося те слова, одержимый преобразился. Вернее, говорил демон внутри его. Это было как будто «живое послание» – вам, мастер. «Найди меня, Агриппа Неттесгейм, охотник за демонами! Я жду тебя день и ночь!» Он произнес ваше имя так, будто хотел посмеяться над вами. Но верно и другое: он жаждал с вами встречи, в этом мы тоже не сомневаемся. А потом он назвался. «Ты знаешь меня, это я – Фауст! Тень за твоей спиной!» Его тотчас же доставили в клетке сюда, в замок Бергенсберг, лично под надзор герцога фон Краузе, который является верным защитником интересов Священной Римской империи и ее церкви. И немедленно послали за вами.

– И мудро поступили, клянусь Богом.

– В нем сидит не простой бес – демон.

– Увидим, – кивнул рыцарь. – Одержимого пытали?

Священник молчал. Громко бухали кованые сапоги охраны по каменному тоннелю. Они спускались по крутым узким лестницам вниз и вновь шли по коридорам.

– Святой отец, я задал вопрос: его пытали? – переспросил мастер Неттесгейм.

– Да, мастер, – не сразу ответил священник, едва они покинули узкую винтовую лестницу. – Я распорядился подвесить его на дыбу, – с лицом в высшей степени скептическим уточнил он. – Но применили только второй уровень пытки – растяжкой жил и водой.

– То есть на жаровню положить не успели?

– Нет, мастер, не успели.

Мастер Неттесгейм кивнул:

– И то ладно. Но что вам мог сказать одержимый? Вы же не требуете, чтобы младенец читал вам «Послание к коринфянам»? Святой отец? Вначале мы должны освободить эти тело и душу от демона, который сидит в несчастном, и только потом дознаться, при каких обстоятельствах нечистый вселился в него. Только так – другого пути нет. Демону не страшны пытки, которым вы подвергаете одержимого. Мучиться будет плоть, и то без толку. Человек-то себя осознать не в силах. А демону страшны только молитва и стражи небесные – ангелы, которые приходят на помощь экзорцисту.

– Мы это поняли, сняли его и отправили обратно в волчью клетку под замок. У меня прежде не было такого опыта, мастер. То, что сидит внутри этого человека, страшнее любой ведьмы и опаснее любого колдуна!

– Вот именно! И я знаю, чего испугались вы, святой отец.

– И чего же я испугался, мастер?

Неттесгейм остановился, и с ним застыла вся процессия.

– Что одержимый отдаст Богу душу, и тогда демон выпрыгнет из мертвой плоти, а вот в кого угодит он, чьей душой прельстится, это вопрос. Как правило, он прельщается либо грешниками, либо людьми слабыми, готовыми совершить грех. Попробовал бы какой демон приблизиться ко мне – вот бы я посмеялся! Признайтесь, что я прав.

Священник упрямо промолчал, но было ясно, что рыцарь не ошибся.

– Но знаете, вы поступили мудро. Не имея рядом надежной духовной защиты, человека, облеченного высшей властью, с которым демон не способен находиться близко, вы рискуете стать новой жертвой бесовской твари. – Он вновь продолжил путь, бросив назад: – Это правильно, что вы оставили его в покое, святой отец. Видел я такое переселение из одного тела в другое – страшная картина!

Вскоре перед ними отворили низкие двери. Стражники поспешно расступились в стороны.

– Прошу вас, мастер Неттесгейм, – указал рукой вперед комендант замка. – Прошу вас.

Отошел в сторону и мрачный лицом священник. Рыцарь первым переступил порог полутемной камеры.

– Солдаты, посветите мне, – приказал он.

Два человека с факелами встали позади экзорциста. В большой клетке, рассчитанной на крупного зверя, сидел скорчившийся оборвыш – упитанный мужчина средних лет. От его кафтана остались лохмотья. Сейчас он скорее походил на пойманное дикое животное, чем на человека. Он казался безобидным в этой клетке, но самое страшное было то, что сидело сейчас в нем. Что разлилось по всему его естеству и руководило им. И если это и затихло сейчас, то лишь потому, что вновь играло с людьми.

Но Агриппа Неттесгейм был тотчас узнан, и рычание пошло из клетки по всей камере. Так рычит дикий зверь, посаженный под замок, когда к нему приближаются незнакомцы, готовые причинить зло.

Движением руки Неттесгейм остановил своих спутников, и те покорно и с радостью застыли у него за спиной. Никому не хотелось приближаться к одержимому. Экзорцист смотрел на чудовище в человеческой шкуре, то глядело на него, издавая негромкий клокочущий гортанный рык.

– Подобные тебе меня не ищут – они бегут от одного моего имени, – сказал Неттесгейм. – Они знают: когда я выбью их молитвой из несчастного, чьим телом они завладели, как ты завладел телом этого горожанина, их ждет кара небесная. Иных ангелы уничтожают на месте. И все-таки твой хозяин послал тебя ко мне. Так для чего я понадобился ему? Вот вопрос…

Сжав прутья клетки грязными руками, одержимый неотрывно смотрел на гостя. Пламя факелов плясало в его глазах, сейчас будто залитых кровью. Он смотрел и тихо рычал. Но ответа не было. Зато на чумазом лице вдруг возникла лукавая и жестокая улыбка. Он будто ожил, проявил себя! Не сдержался – выдал свое присутствие!

– Это мы сейчас и узнаем, – кивнул Неттесгейм и протянул руку назад. – Ученик, мой крест и Библию!

Герберт поспешно достал из седельной сумки старое распятие, шагнул вперед и протянул учителю крест.

– Стой рядом и читай про себя! – приказал Неттесгейм.

– Что читать?

– Читай Апокалипсис!

– С какого места, учитель?

– С начала!

Герберт вцепился в Святое Писание как в спасительную и чудодейственную реликвию, открыл в нужном месте и стал быстро читать. Только губы и шевелились. Он читал со страстью, будто видел сейчас спасение только в этой книге. Впрочем, так оно и было.

– Ему три века – этому кресту, – обращаясь и к одержимому, и присутствующим, громко сообщил Неттесгейм. – Его выточил собственными руками великий Франциск Ассизский, когда обратился в монашество. Сам Господь призвал Франциска и вложил в его руку резец скульптора. В этом живом кресте сила сокрушающая и беспощадная. Никакая тьма не устоит перед ним. – Экзорцист подошел еще ближе к клетке и выставил крест вперед. – Именем Господа призываю Деву Марию и архангела Михаила, давнего противника сатаны, и всех святых себе в помощь!

Внезапно, озираясь по сторонам, одержимый взвыл, а потом захрипел, а вслед за этим стал метаться по клетке, сотрясая прутья, но та была крепка и надежно привинчена к полу. Все отступили назад, оставив впереди одного человека – Агриппу Неттесгейма. Даже Герберт, вцепившись в Библию, отступил.

– Ни шагу дальше, – предупредил его учитель.

Голова одержимого, как у затравленного зверя, крутилась по сторонам. Он то смотрел вправо, то влево, то оборачивался. Будто он что-то видел, чувствовал, чего-то боялся! Так человек в кромешной темноте, ничего и никого не распознавая, чует, как к нему подходят его более сильные враги. Нечленораздельные вопли и стихийные угрозы, несомненно, касались и того, что видел он и не видели другие, и самого экзорциста.

– Да что ты можешь? – усмехнулся Неттесгейм. – Жалкое создание тьмы. – И, осознавая и ловя момент, торжественно произнес: – Во имя Господа, приступим же! – и начал читать наизусть: – Изыйди, злой дух, полный кривды и беззакония! Изыйди, исчадие лжи, супостат хитрости и бунта! Изыйди, изгнанник рая, недостойный милости Божией! Изыйди, сын тьмы и вечного подземного огня! Изыйди, хищный волк, черный демон, дух ереси, исчадие ада, приговоренный к вечному огню![1]

Со всем бешенством одержимый заметался по клетке. Со стен уже полетели предметы – щипцы и плети. Огонь затрепетал в факелах солдат, будто какой-то великан сейчас подул на них.

– Изыйди, негодное животное, – продолжал Неттесгейм, – худшее из всех существующих! Изыйди, вор и хищник, полный сладострастия и стяжания! Изыйди, дикий вонючий кабан, злой дух, приговоренный к вечному мучению! Изыйди, грязный обольститель и пьяница! Изыйди, корень всех зол и преступлений, изверг рода человеческого, злой насмешник! Изыйди, враг правды и жизни, грязный источник несчастий и раздоров! Изыйди, бешеный пес, подлая змея, дьявольская ящерица!

Все услышали странный отдаленный железный лязг – так отворяются проржавевшие двери. Изумленные, люди стали переглядываться, ища ответа и подтверждения. Но он был, этот звук!

– Запах серы, слышу запах серы! – где-то у дальней стены пролепетал комендант. – Господи, помилуй!

– Тсс! – прервал его священник. – Внимайте! Вершится суд!

– Врата ада! – не слыша его, лепетал комендант. – Отворяются врата ада!

И он был прав! За скрежетом хлынули голоса – и они становились все слышнее. Камера наполнилась жуткими воплями и стонами, от которых у самых смелых кровь стыла в жилах. Это грешники выли от боли в аду! И эхо – повсюду было эхо этого воя.

– Изыйди, ядовитый скорпион, дракон, полный злых козней! – ничего не замечая вокруг, никого более не слыша, кроме своего голоса, твердил наизусть Агриппа Неттесгейм. – Изыйди, лакей Сатаны, привратник ада! Изыйди, козел, страж свиней и вшей! Изыйди, рогатая гадина, коварный и поганый лжец!

Он читал и читал. Предметы падали со стен. Кочерга сорвалась и пролетела в дюйме от головы коменданта – тот влип в стену и только хватал воздух ртом, едва избежав ранения или смерти. Но экзорцисту все было нипочем – его святая уверенность была так сильна, что сейчас она могла подвинуть и горы. Предметы не касались его – они пролетали мимо. Вера была его щитом. Выл и метался по клетке одержимый, он почти что гнул прутья, и было ясно, что сейчас иное существо владеет его руками, и оно-то готово сорвать все замки.

Но едва приближался к клетке чудодейственный крест, как одержимого отбрасывала назад могущественная сила, и он, будто распятый по железу, уже не мог двинуться с места.

– Заклинаю тебя именем Господа нашего, выйди немедленно из этого человеческого тела! Скройся в пучинах морей или исчезни в бесплодных деревьях или в пустынных местах, где нет ни одной христианской души, куда ни один человек не может вступить, и там пусть уничтожит тебя небесный огонь! Изыйди, проклятый змий, ступай, спеши прочь, оставь Божье создание! Любой вред, что ты причинишь ему, обернется тебе новыми пытками! Да не сделаешь ты больше вреда никому, но провалишься в преисподнюю ада и останешься там до дня Страшного суда!

И тут словно захлопнулись те адские ворота, что отворились недавно. Пропали неистовые голоса грешников, растаял в душном эфире камеры приторный запах серы. Все ушло разом!

И только одержимый бросился на клетку – в сторону экзорциста.

– Ты будешь искать меня вечно и не найдешь никогда! – гортанно прохрипел он. – Это велел передать он!

Это были последние слова демона, сказанные облике человека. И он ушел. Скорее всего, изловленный ангелами и низвергнутый туда, куда его посылал слуга Господа – Агриппа Неттесгейм. А несчастный, переживший ад в своем теле и душе, рухнул на пол железной клети.

– Он умер? – едва слышно спросил Герберт.

Сзади осторожно стали подходить все остальные.

– Если нет, то сегодня он родился заново, – проговорил экзорцист. И приказал: – Плесните на него холодной водой.

Один из стражников принес четверть ведра колодезной воды и плеснул на лицо затихшего человека. И тот не сразу, но открыл глаза и, оторвав голову от пола, уставился на людей, окружавших его. Заморгал и спросил:

– Где я, милостивые господа? И почему я в клетке? Что было со мной? И что с моим платьем? – Он стал хлопать по истерзанному кафтану. – Меня что, пытали? Все тело ноет и жжет…

Все в этой камере вздохнули с величайшим облегчением.

– Жить будет, – заключил Агриппа. – Кто ты, человек?

– Я должен подумать, вспомнить…

– Думай и вспоминай.

Внезапно в глазах несчастного вспыхнул огонек осознания:

– Ганс Шнетке! Меня зовут Ганс Шнетке! Это точно, клянусь Господом! Я хозяин таверны «Красная лошадь» в Шехтере! Все так!

– Ну вот, комендант, – обернулся Неттесгейм к своему провожатому. – Теперь мы знаем, как его зовут, кто он и откуда.

– Воистину, вы совершили чудо, мастер Неттесгейм! – воскликнул комендант замка. – Этот городок Шехтер совсем рядом. Я не раз пил пиво в «Красной лошади». – Он подошел совсем близко к клетке. – Теперь я даже узнаю этого бедолагу. – Он сердобольно покачал головой. – Не стоило его подвергать таким пыткам, святой отец…

– Я же сказал – это был только второй уровень воздействия, – хмуро оправдался инквизитор. – А могли бы и пятки поджарить. И потом, вы забыли, каким он был? Во что превратился? Хорошо никого не загрыз.

– Ваша правда, – вздохнул добрый комендант. – Дикий зверь, да и только.

– Жажда, меня мучает жажда, – пробормотал Ганс Шнетке. – Дайте воды, добрые господа…

– Дело сделано только наполовину, – объявил Неттесгейм. – Напоите беднягу, и не только водой. Дайте ему горячего вина, пусть согреет тело и душу, – распорядился он. – Затем перенесите его в добрую комнату поближе к огню, да не поджарьте его, святой отец, – усмехнулся он, к великому неудовольствию инквизитора. – Положите на соломенный тюфяк – он должен перевести дух. И покормите, хотя вряд ли он будет есть, – покачал головой экзорцист. – Его вывернет – так бывает со всеми, в ком хозяйничал демон. А вот мой аппетит тянет меня за стол, господин комендант. Мы с учеником пообедаем, а потом я буду говорить с герром Шнетке. Он – ключ к опасной и важной для меня тайне.

Хозяину постоялого двора дали отдохнуть. Напоили водой, угостили горячим вином. Дали пожевать корочку хлеба. Он даже забылся коротким сном, а когда открыл глаза, то увидел сидящего рядом на стуле с высокой спинкой все того же грозного рыцаря в черном камзоле, с короткой бородой и усами. С пронзительным колющим взглядом. У дальней стены замерли трое – ученик рыцаря школяр Герберт, комендант крепости, на которого свалилась кошмарная обуза – изгонять из его замка дьявола, и хмурый отец-инквизитор, которому хотелось половину человечества отправить на дыбу, а то и на костер, чтобы заранее предотвратить преступления перед церковью. Школяр должен был постигать науку допроса, двое других имели все права стать свидетелями признания.

– Меня зовут Агриппа Неттесгейм, – представился наконец спаситель содержателя таверны. – Я тот, кого страшатся демоны и бесы и кого сам дьявол обходит стороной, потому что вера моя крепка, как тот камень, в основание которого Господь поставил нашу церковь. Я не хвалюсь – это правда. А теперь вспомните, герр Шнетке, все до того момента, когда сама память оставила вас. Все, что было, что удивило и взволновало вас. И кто взволновал вас. Чье присутствие возмутило ваше сердце и душу.

– Подождите, подождите, – пролепетал трактирщик.

Но было видно, что проблески в памяти уже и впрямь волнуют его.

– Ну же, герр Шнетке? Это очень важно.

– Я помню, помню!

– Отлично – говорите.

– Помню… И так ясно… Ко мне приехал в деревянной повозке с плотными бордовыми шторами некий господин, он был в черном плаще и большом черном берете. Господи, как же ясно я все это вижу, будто было вчера…

– Это было три дня назад.

– Да, да, – живо кивнул трактирщик. – Он потребовал отдельную комнату и обед и строго-настрого попросил не беспокоить его. Сказал, что будет ждать гостя. И чтобы я или кто из моих домочадцев даже не думали приближаться к его двери. Забыли о нем. И хорошо заплатил мне. Десять серебряных гульденов! В два раза больше, чем нужно. Щедрый оказался постоялец. Он еще сказал: дайте комнату, где бы никто не побеспокоил меня. Я предоставил ему дальнюю и самую дорогую комнату в моей гостинице. Я держу ее для состоятельных молодоженов. Марта принесла ему горячей воды умыться и хороший обед. Кувшин красного крепкого рейнвейна, два кубка и другую посуду на двух человек. Мы ждали, что за гость приедет к нашему постояльцу, но никого не было. Ждали весь вечер, близилась полночь. И тут я совершил глупость. – Он посмотрел на экзорциста. – Господи, какую я совершил глупость!..

Неттесгейм сам так и вцепился в него острым взглядом.

– И какую же вы совершили глупость, герр Шнетке?

– Я хотел отблагодарить гостя и решил сам принести ему еще один кувшин вина. Мало ли, вдруг первого не хватит? Так я подумал. И ближе к ночи я понес ему вино. А подойдя к двери, я услышал два голоса. Мой постоялец говорил с кем-то. Видимо, со своим гостем? Но мы же не видели никого, кто бы приехал к нему. Я побоялся постучать. Тогда бы мне и стоило отступить, вернуться назад. Но тот, второй голос…

– И что он, тот голос?

– Я оцепенел, услышав его. Он был абсолютно спокойным, но низким, клокочущим, рычащим, мастер Неттесгейм! Страшный был голос. Нечеловеческий. Как будто мой постоялец говорил со зверем, – даже понизил собственный голос Ганс Шнетке. – Только говорила-то женщина!..

– Женщина?

– Да! Будто она была и человеком, и зверем одновременно.

– И что она говорила?

– А говорила она так: «Ты получил что хотел, не так ли, Иоганн? Ты камни обратил в хлеба. Или заставил поверить всех, что сделал это! Что теперь, как ты и хотел, Флоренция?..» Тут и скрипнула половица под моей ногой, и сердце мое тотчас провалилось в живот. «Что это?! – прорычала гостья моего постояльца. – Нас подслушивают?!» – Герр Шнетке закрыл лицо руками. – Господи, Господи! – Он отнял пальцы от глаз. – Я выдал себя! – Глядя на экзорциста, герр Шнетке бессильно пожал плечами: – А услышав такое, я и совсем выронил кувшин из рук. И больше не мог двинуться с места – будто ноги мои приколотили к полу. Я в соляной столб превратился, мастер Неттесгейм. Потом были шаги. Дверь открылась настежь – на пороге стоял мой постоялец. «Ты все слышал?» – спросил он. «Ничего не слышал», – пролепетал я, но раскусить меня было раз плюнуть. Да и язык совсем не слушался, он превратился в котлету. «Ты сам виноват, голубчик, – вдруг усмехнулся мой постоялец. – Теперь тебе и дохлый пес, что валяется у дороги, не позавидует». – И громко крикнул назад: «Кабатчик подслушивал нас!» И тут наступило такое молчание, от которого сердце мое уже точно остановилось. А потом та, что сидела в комнате и кого я не видел, сказала: «Гиббон, возьми его!» Все, что я увидел, это черную тень – она метнулась ко мне из коридора, где я только что проходил, и будто вошла в меня. Я упал на пол и забился в корчах. Меня словно проткнули раскаленным вертелом! Больше я себя не помню, мастер Неттесгейм… – Кажется, кабатчик готов был заплакать. – Так что было со мной?

– Самое худшее, что может быть с человеком, – проговорил Неттесгейм. – Тобой овладел дьявол, несчастный. А впустил ты его потому, что оказался слаб. И грехов за тобой, кабатчик, видать, тоже водилось немало. В праведника демон не вошел бы так легко. Праведника искусить нужно! Значит, Гиббон? Обезьяний демон. Один из легиона. Что ж, сильный был противник, но теперь он в надежных руках, я надеюсь на это. Архангел Михаил уже прихватил демона за грязную шкуру и теперь решает его судьбу.

Агриппа Неттесгейм встал со стула, расправил плечи. Взглянул на стоявших у стены ученика, коменданта и отца-инквизитора.

– Я услышал все, что хотел. Можете послать за его родными, пусть заберут бедолагу. И пусть прихватят для него одежду. И молятся каждый день за его душу.

– Но кого он видел, мастер? – выходя вперед, вопросил комендант. – Там, в комнате, где остановился его гость?

– Да, кого он видел, мастер Неттесгейм? – повторил вопрос отец-инквизитор, тоже выходя за ним. – Вернее, кого слышал?

– А сами не догадались? – усмехнулся Неттесгейм. – С кем призваны бороться вы, святой отец, неусыпно, в силу вашего сана? Мой ученик, объясни господам. Нет, пусть они скажут сами.

– Не верится, – прошептал комендант.

– Чтобы у нас, в нашей округе? – тем же осторожным шепотом произнес отец-инквизитор. – Совсем не верится.

– А поверить стоит, – сказал экзорцист. – Трактирщик слышал одну из подруг прародителя зла, имени ее я не знаю, и принял в себя демона Гиббона. Что тут может быть неясного?

– Но кто тогда был его постояльцем? – спросил комендант.

– Да, кого он угощал обедом? – не выдержав, вопросил отец-инквизитор.

– Да, мастер Неттесгейм, – из-за спины экзорциста пролепетал герр Шнетке. – Кого я угощал обедом? И кому нес вино?

Экзорцист обернулся:

– Вы угощали самого хитроумного, неуловимого и жестокого из земных слуг дьявола. Из тех, кто бродит по дорогам земли во плоти и крови. – И вновь обратил взор на ученика, коменданта и отца-инквизитора. – Того, за кем я гоняюсь уже долгие годы. И кто раз за разом, как скользкий змей, уходит у меня из рук. – Он сжал высокую резную спинку стула. – Его зовут Фауст, доктор Иоганн Фауст. А теперь скажите, кто-нибудь из вас слышал прежде это имя? За ним уже стоят великие беды. Но что будет впереди?

Но этого имени никто не знал.

– Что же дальше, мастер? – осторожно спросил комендант.

– Теперь я должен посидеть у огня, выпить вина и съесть жирного каплуна или хороший поросячий окорок – такие процедуры, господа, отнимают немало сил даже у подобных мне.

Агриппа Неттесгейм сидел в широком кресле у огромного камина. Он уже славно отужинал. На блюде грудились останки распотрошенного каплуна. Глядя на огонь, экзорцист неторопливо пил вино, когда в залу осторожно вошел слуга хозяина замка и, не смея приблизиться, негромко сообщил ему:

– Вам письмо, мастер.

– Мне? – Он даже не обернулся. – Здесь?

– Да, мастер.

– И кто же прознал обо мне? Мой мальчик, подай мне его.

Герберт, бледный лицом, призывно махнул слуге, тот подошел; Герберт вяло перехватил конверт и передал его учителю. Слуга испарился. Молодого школяра уже несколько раз стошнило – вид одержимого не выходил у него из головы. Из сердца тоже. А еще ему было страшновато: не вошел ли демон в него и не прячется ли там до срока? Впрочем, страшно было всем, кто видел действо.

Неттесгейм отставил кубок и принял свиток, залитый сургучной печатью.

– Какие церемонии, – пробормотал он. – Уж не сам ли император хочет вернуть меня назад? Да нет, вряд ли. Двуглавых орлов нет. На печати один только крылатый лев, – усмехнулся он. – Представляешь, Герберт?

– Символ апостола Матфея, – совсем безжизненно подсказал ученик.

– Именно. Только стянут он простой бечевой, а не шелковым шнурком. Посмотрим, что там.

Он аккуратно распечатал конверт и вытащил послание.

На записке значилось: «Мастер Неттесгейм, приветствую вас! Обо всем расскажу при встрече. Поспешите! – Далее значился адрес: – Мюнхен, улица Оружейников, дом 45. Антоний Августин Баденский. Стучать три раза по три. Жду вас с нетерпением, мастер Неттесгейм, это в наших общих интересах».

– Антоний Августин Баденский, – с улыбкой пробормотал Неттесгейм и отхлебнул вина. – Что ж, буду рад этому знакомству. Жаль, что не пришлось раньше пожать его славную руку. Этого случая я не упущу.

2

…За трое суток до сеанса экзорцизма в замке Бергенсберг из городка Шехтер, что в Баварских Альпах, из гостиницы «Красная лошадь» поспешно съезжал постоялец. На улице его ждала карета – целый короб на колесах с двумя запряженными в него выносливыми прусскими кобылами, привычными к сложным дорогам. Слуга сноровисто забрасывал сундуки на повозку и стягивал их веревками. Путешественник обещал остаться на пару недель как минимум, но этой ночью планы его резко изменились.

И теперь он смотрел на заснеженные вершины и загадочно улыбался. Это был молодой человек лет двадцати пяти, длинноволосый, в черном кафтане и широком берете, в перчатках с раструбами и высоких ботфортах. Одна рука его лежала на эфесе узкого меча в ножнах. Он смотрел на этот мир так, будто для него не существовало никаких тайн.

Когда впоследствии люди герцога, приехавшие с облавой, спрашивали, куда же он уехал, ответить никто не смог. Он был, и его не стало. Но в тот вечер, когда он поселился, и в последующие часы много чего странного случилось в таверне «Красная лошадь». Вдруг затухали свечи, словно от порыва ледяного ветра, и так повторилось несколько раз, страшно и жалко выли собаки вокруг таверны, словно им грозила неминуемая гибель, и огромное распятие над камином вдруг резко покосилось, как будто его чем-то задели, хотя к нему никто не приближался. Такие вот странные дела вершились во время пребывания незнакомца на постоялом дворе. Но что размышлять о таких мелочах, когда хозяин таверны, несчастный Ганс Шнетке, сбежал в припадке безумия и теперь бродил где-то, а где, одному только Богу известно.

Еще минут пять, и молодой постоялец должен был отправиться в путь. Более всего этого не хотелось юной служанке. Жил бы он и жил у них под крышей, а она бы кормила его завтраками и ужинами и убирала бы со стола! Именно таким, загадочным и привлекательным, глядящим на горы, запомнила постояльца «Красная лошадь» юная служанка. Она несла от колодца два ведра воды и остановилась как бы передохнуть, но на самом деле она смотрела на него, потому что от молодого человека нельзя было оторвать взгляд. И страшно смутилась, когда он сам обернулся на нее, улыбнулся милому девичьему личику и нагло и призывно подмигнул. Он уже оказывал ей знаки внимания, но не такие, как сейчас.

Она проходила мимо, опустив глаза, когда он окликнул ее:

– Постой, милая Эльза.

– Да, мой господин? – остановилась девушка.

– Хочешь поехать со мной? Бросить свой постоялый двор, таверну и хозяев, что ездят на тебе, как на муле, плюнуть на мытье полов и посуды и отправиться в дальние страны, которые ты могла видеть только во сне? Что скажешь, милая девочка?

Она остолбенела от его откровенных слов.

– Что вы такое говорите, мой господин?

– Говорю то, что ты сама хочешь услышать. – Он кивнул на ее закутанную теплым платком грудь: – Там, в своем маленьком, несчастном, одиноком сердечке. Разве нет?

Слезы навернулись у нее на глаза, потому что он попал в точку, именно об этом она и думала – днями и ночами напролет. Сбежать, найти любимого, попасть с другой мир! Туда, где есть счастье, а не только тяжелый труд. Но разве он существует, этот другой мир, думала она и плакала, плакала в подушку холодными ночами, таясь от своей родни, хозяев отеля. Разве он есть для нее?

– Так хочешь со мной?

– Вы зло шутите, мой господин, клянусь Богом, очень зло!

– Конечно, шучу, – пробормотал он. – Поставь ведра, – приказал он. – Переведи дух.

И она не осмелилась ослушаться его – поставила ведра в снег. Была в нем какая-то сила, сопротивляться которой она просто не умела. А он все смотрел и смотрел на нее.

– Вы пугаете меня.

– Но если тебя хорошенько отмыть, натереть благовониями и одеть в чистое платье, – он говорил сам с собой, будто ее и не было здесь, – на недельку-другую, может быть, я и прихватил бы тебя. Впрочем, со мной платье бы тебе не пригодилось.

– Я обо всем расскажу отцу, – прошептала она.

– Не думаю. – Он отрицательно покачал головой. – Ты будешь молчать и вспоминать меня, как видение. Я оставлю иглу в твоем сердце, и она будет покалывать тебя – день и ночь, долго-долго!

По ее лицу уже текли слезы.

– Отпустите меня, прошу вас, мой господин.

– Я не держу тебя – ступай.

Как ошалелая, она схватила ведра и припустила с ними к дверям таверны.

Постоялец рассмеялся ей вслед. И вдруг стал мрачен и даже страшен лицом.

– Но я вернусь к тебе, и раньше, чем ты думаешь.

С порога Эльза мельком оглянулась на него и тотчас скрылась за дверью.

А постоялец обозревал округу с величайшим блаженством.

– Мои Альпы, как же я вас люблю! Нет краше места на белом свете!

Потом сел в свою повозку, бросил кучеру в окно: «Трогай!» – и был таков.

Когда Эльза принесла воду, ее отправили убирать комнату только что съехавшего жильца.

С метлой и деревянным корытом она вошла туда, где только что жил красавчик-господин, который так легко предложил ей бежать из того ада, где недавно ей исполнилось шестнадцать лет. А ведь ей пора было замуж! Но кто из приличных господ возьмет бедную служанку в жены? Даже если она мила? Может быть, какой-нибудь богатый старик прельстится ее личиком. Не за трубочиста же ее отдадут троюродные дядька с теткой.

Она принялась мести под кроватью, вокруг двух сундуков и под столом и не сразу заметила, что в медном, начищенном до блеска зеркале, комнату с которым потребовал приезжий господин, происходит движение. Словно золотые бусинки бежали по его поверхности. А когда осознала это, выронила метлу, отступила назад и стала неистово креститься. Зеркало было живым! Словно за ним открывалось пространство, и там кто-то был!

Стоял и смотрел на нее…

Эльза набралась смелости и подошла ближе к зеркалу. А потом увидела то, от чего замерла на месте в ужасе. Там в полный рост стоял их недавний гость – молодой человек, путешественник, но теперь не в черном кафтане, а в пышных штанах и белой рубахе, широко расстегнутой на груди. Он стоял и улыбался ей. Эльза оглянулась, но за ее спиной никого не было. И вновь она уставилась на зеркало. А там он был – и смотрел именно на нее! Вот ведь что делают с девушкой ее грезы! Желание любви! В голове у Эльзы зашумело, она почувствовала слабость. И знакомую негу, которая вот уже пару лет волнами накрывала ее.

И вновь она уставилась в зеркало, откуда на нее смотрел красавчик постоялец.

– Вы разве не уехали, мой господин? – давясь словами от страха и радости, спросила она.

Но он только поднес палец к губам, что означало: тсс! Как завороженная, Эльза смотрела на него. И вот что странно, там не было отражения комнаты, нет! Это была огромная темная зала с открытыми дверями и коридорами. Он махнул ей призывно рукой, что означало: идем ко мне.

Она отрицательно замотала головой.

– Протяни мне руку, милая, – попросил он. – Не бойся – я не кусаюсь.

Сказал и послал ей все ту же улыбку искусителя.

– Я боюсь, – вновь замотала она головой.

– Глупенькая, – снисходительно вздохнул он. – Ты же хотела, чтобы я взял тебя за руку. Ну, вот моя рука, – и он протянул к ней руку с кружевными манжетами, – возьми же ее. Второго случая тебе не представится. Воспользуйся этим, Эльза…

И тогда она протянула к медному зеркалу руку.

– Ближе, – сказал он. – Еще ближе…

Ее пальцы коснулись начищенной меди… и вдруг вошли в нее, как в гладь воды! И легкие круги пошли от ее руки.

– Господи, Господи, – повторяла она. – Спаси меня!

Но ее желание попасть в тот мир было сильнее! И поэтому рука против воли уходила все глубже в прохладную медь.

– Так, милая, так, – чуть отходя от зеркала с той его стороны, повторял их постоялец. – Не бойся, все хорошо…

И когда локоть ее погрузился в медь, он схватил кисть ее руки и рванул что есть силы на себя. Эльза не удержалась на ногах и сама влетела в ту пучину, что открывало перед ней медное зеркало. И сразу оказалась в его огненных руках. Он взял ее лицо в пылающие ладони и заглянул в глаза. И Эльза почувствовала, что теряет сознание. А он, их недавний постоялец, уже рвал шнуровку на спине, затем с треском сдернул платье с ее плеч и впился губами в ее грудь. Никто и никогда не делал с ней такого, но в глубине души она желала именно этого! Ее сознание уже висело на волоске, когда он торопливо сгребал подол ее платья, задирая его к бедрам, а потом повалил ее на этот холодный каменный пол и лег сверху. Она закричала от боли и удовольствия – и отключилась…

По коридору второго этажа топала в сторону самого привлекательного номера гостиницы «Красная лошадь» хозяйка.

– Да где же эта несносная девчонка? – вопрошала она. – Давно пора было подмести его комнату и взяться за кухню! Эльза, где ты?!

Дверь была приоткрыта – и хозяйка вошла в номер. Вошла и обмерла. На полу у самого зеркала лежала ее племянница, седьмая вода на киселе, но что случилось с ней?! Ее платье было содрано с плеч и груди, бесстыдно открыв ее всю, волосы разметались по лицу и полу. Пустые глаза смотрели в потолок. Подол был вздернут до пояса, открывая голые ноги и пятна крови на бедрах. Хозяйка хотела закричать, но даже сил у нее на то не хватило, просто перехватило дух. Она отступила и уставилась в зеркало – из начищенной меди на нее смотрело собственное перекошенное от страха лицо.

Лежавшая на полу девушка застонала, но хозяйка не торопилась оказать ей помощь.

– Дьявол, тут побывал дьявол, – с полной уверенностью в голосе и нарастающим ужасом в сердце пробормотала она и, крестясь, стала отступать к дверям. – Проклята наша гостиница! Проклята!..

…Тем временем незнакомец уезжал все дальше из этого края. Он только что открыл глаза после короткого, но такого упоительного сна, и в глазах его все еще трепетала истома, какая остается после недавних грез. Незнакомец зевнул и отодвинул плотную штору с окна. Зимний горный ветер сразу остудил холодком кожу его лица, отрезвил, но сейчас это было кстати. Незнакомец даже прищурился от удовольствия. Почти как умыться колодезной водой.

Уже остался слева от него старинный замок Бергенсберг герцогов фон Краузе, на заснеженных склонах были видны егеря, что загоняли зверье для будущей охоты, а потом началась бесконечная горная дорога. Карета везла его по ухабам, порой выколачивая душу, а он, отодвинув занавесь, дышал зимним воздухом и все смотрел на снежные вершины и думал о чем-то. И если бы не яркое солнце, которое, подобно чуду, оживляло горы, день казался бы наказанием и смертной скукой.

А потом на дороге появились два всадника – по виду рыцарь и его оруженосец. Они сближались – повозка и всадники. Но нет, не так! Рыцарь был, а оруженосец все точнее превращался в слугу, и не самого простого десятка. Так выглядят студенты университетов, что скитаются по Европе от Парижа до Саламанки и от Болоньи до Оксфорда.

Молодой путешественник отодвинул штору и смотрел на заснеженную дорогу. Глаза рыцаря показались ему знакомыми – и это был укол взглядами с обеих сторон. Они цепко провожали друг друга. Через считаные минуты карета и всадники разъехались на горной дороге, и каждый продолжил путь в своем направлении.

Но забыть лица встречного не смог ни один из них.

1

Громко стучали на стыках рельсов колеса пригородной электрички. Для тех, кто катается каждый день на работу и домой, эта музыка привычней собачьего вальса. Было десять утра, и ранняя толпа нетерпеливой ордой уже успела отправиться в Москву двумя потоками. В этом же поезде ехали те, кого жизнь если и торопила, то не так сильно.

Лицом к стеклу электрички прилег пожилой мужчина в расстегнутом драповом пальто, мешковатом вельветовом костюме, с портфелем и замшевой шапкой-ушанкой в руках. Его густые седые волосы смялись о стекло, в безразличных к пейзажу проницательных глазах проносилась назад панорама заснеженного пригорода.

Профессор Горислав Игоревич Горецкий редко торопился с утра пораньше в столицу. Его расписание в МГУ было намеренно составлено так, чтобы приехать ко второй, а то и к третьей паре, не раньше, потом спокойно отобедать в университетской столовой, отчитать еще пару лекций и не поздно вернуться домой.

Горецкому недавно исполнилось шестьдесят пять лет. Жизнь его была настолько размеренной и не будоражащей никакими эмоциональными взрывами или вспышками, даже пустыми хлопками, что ему казалось, он тонет в глубоком омуте, где время уже давно прихватило его за ноги и тащит вниз. Только накопившиеся болячки и были поводами к легким стрессам, но это не в счет.

К жене он давно и прочно охладел, а ведь когда-то любил ее. Она была моложе его на двенадцать лет, все еще выглядела неплохо, даже сексуально, насколько он еще мог оценить в ней это качество. И кажется, неспроста была таковой. Поговаривали, что у нее есть молодой любовник. Но и это не волновало Горислава Игоревича. Хочет неутомимого молодого самца? Или даже двух? Да пожалуйста. Хоть десять. Все равно все лучшее между ними перегорело раз и навсегда. Дети их – два сына, Константин и Евгений, плоды любви аспиранта и студентки – выросли и разъехались. У каждого была своя жизнь, и если они и звонили родителям, то крайне редко. Двое детей у старшего, он жил за океаном, дочка у младшего, переселившегося в Западную Европу. О московском дедушке внуки имели такое же представление, как о Санта-Клаусе. Вроде бы он и существует и время от времени выходит с бородой и подарками к елке, а вроде и нет его в обычной жизни. Санту этот факт тоже волновал мало. С внуками, с неохотой говорившими по-русски, он предоставил разбираться жене.

Горецкий скосил глаза вправо. По проходу шла молодая дама модельной внешности – в светлой шубке, джинсах и вязаной белой шапке с до неприличия огромным воздушным помпоном – он колыхался маленьким облачком у нее над головой – и пушистыми белыми ушами. Через плечо у нее была переброшена сумка из белой кожи. Он даже успел отметить высокие белые сапожки, опушенные тоже белым мехом. От «белоснежной» дамы трудно было отвести глаз – такие женщины сразу привлекают к себе внимание. «И почему она не в „Мерседесе“, а тут, в толпе, среди народа? Что у нее, путь покаяния? – улыбнулся самому себе Горислав Игоревич. – Кому-то вериги, а кому-то в электричку? Тогда бы уж выбрала час пик…» Впрочем, многие теперь бросили свои машины, чтобы не торчать в часовых пробках по пути из пригорода в Москву, и пересели в электрички. И в Москве легче: сразу в метро – и в любую сторону. И не надо, продвигаясь по-черепашьи, тупо пялиться в лобовуху на багажник другого автомобиля. Он и сам так поступил – давно оставил в гараже свой пожилой джип. Да и просто не хотелось дергать нервную систему на московских трассах.

«Белоснежная» дама прошла мимо. Горецкий печально и одновременно безразлично вздохнул. Ничто ему было не в радость, даже предметы, которые он преподавал и любил когда-то, открывая в них всякий раз что-то новое. Может быть, они-то в первую очередь и опостылели ему. От всего он устал. Ни во что не верил. Оттого и ехал профессор Горецкий в электричке из подмосковного дома через зиму и смотрел в окно, как приговоренный к казни. Оттого-то на губах его и застыла усмешка смирившегося с вынесенным приговором, а на лицо прочно легла печатью гримаса безразличия и усталости.

А ведь новый день только начинался! Что-то еще будет к вечеру!..

Рядом с Горецким освободилось место, и сразу на него плюхнулся габаритный выпивоха в телогрейке, заросший широкой бородой. Настоящий боров, только что от души накупавшийся в грязной луже. Икнул, рыгнул, крякнул. И тотчас пассажиры на обеих лавках стали кривиться и морщить носы. А он, как будто дразня их, только и сказал коротко, обращаясь ко всем:

– Здрасьте, господа хорошие.

– Манифик, – пробормотал Горислав Игоревич.

Красномордый бородатый алкаш неожиданно обернулся к нему. Рожа у него была вспухшая, наглая, глаза лукавые. Несло от него, как из пустой винной бочки.

– Чо говоришь, дядя? – хитро прищурил один глаз пьяница.

Ему явно хотелось поболтать. Но от убийственной кислятины, которая так и перла от него при каждом звуке, голова шла кругом.

– Говорю: роскошно, – ответил «дядя».

Неспешно встав, задевая колени, Горецкий выбрался в проход и, поглядев по сторонам, устремился в тамбур. Тут скоро весь салон забродит, как от дрожжей. Ничего, постоит, насидится еще за день за учительским столом.

А едва открыв дверь и выйдя в просторный тамбур, сразу столкнулся взглядом с «белоснежной» красоткой. Шапку с помпоном она спрятала в сумку – пушистый заячий хвост торчал оттуда. Ее светлые волосы были подстрижены под каре. Она курила длинную черную сигарету и пристально рассматривала Горецкого. Прямо у нее над головой висела табличка «Не курить». Вокруг нее, такой легкой на первый взгляд, была особая аура, и она заняла все пространство. Словно оно было ее, этой дамы, и потому не хотелось нарушать ее одиночество. Горецкий уже решил пройти в соседний вагон, но передумал – и вместо этого привалился спиной к стенке напротив.

– Не боитесь, что оштрафуют? – кивнув на сигарету, сразу и напрямую спросил он. – Или высадят по дороге?

Она выдохнула дым в сторону и загадочно улыбнулась ему:

– Я ничего не боюсь.

– Похвально, – кивнул он. – Не в том смысле похвально, что я одобряю ваше курение в общественном месте, да еще под такой табличкой, а в том, что вы так смелы.

– Я поняла, что вы имели в виду. Плевать я хотела на их правила. Нравится мой ответ?

– Смелый. И эксцентричный.

Несмотря на сигаретный дым, от нее исходил тонкий горько-сладкий аромат пачули – его любимые женские духи. Но уж больно волнующим он был на этот раз. Дурманящий коктейль. Возможно, именно он и не дал ему пройти мимо.

– Сами не курите, конечно, – это прозвучало как утверждение.

– Почему? Курю, – кивнул он. – «Кэмел». Но с удовольствием вдыхаю аромат и ваших сигарет.

– Не хотите присоединиться? Могу угостить.

– Пожалуй, не стоит.

– А закурить свои?

– Если честно? Хочу.

– Так что же вас останавливает?

Он непроизвольно поднял глаза на табличку.

– А-а, – протянула она. – Ясно. – И улыбнулась: – Правила!

– Можно сказать и так. Скажите, а где ваш личный транспорт? – спросил он.

Она выдохнула дым в сторону.

– Не понимаю?

– Я увидел вас, когда вы шли по проходу, и спросил себя, что такая красивая женщина делает в электричке. Почему не на собственном воздушном шаре?

– А, ясно, – кивнула она. – Так сложились обстоятельства.

– И воздушный шар есть?

– Разумеется. А теперь есть повод изучить людей.

Он рассмеялся:

– Я так и думал. – И сразу представился: – Горецкий. Горислав Горецкий.

– Лючия, – представилась она в ответ.

– Красивое имя – под стать хозяйке. Просто излучаете свет.

Пассажиры открывали двери и, проходя мимо, неодобрительно и с любопытством поглядывали на курильщицу.

– А вы, конечно, педагог, – после очередной затяжки сказала она.

Электричку потащило влево, и Горецкий встал пошире.

– Почему вы так решили?

– Да я голову дам на отсечение, что именно так. Педагог едет читать лекции в университет, где его ждут детишки. – Ее тон стал снисходительным: – Ну не коммивояжер же вы? И не старший клерк в конторе по продаже копировальных машин. Нет? – Он уже смеялся, слушая ее. – И уж точно не чиновник – у вас слишком артистический для этого вид. И костюмчик не мерзкого мышино-синего цвета, в каких они ходят, а очень даже приятный, вельветовый. Что скажете?

– Скажу: вы попали в самую точку.

– Может, вы не просто педагог, а еще и профессор?

– И снова в точку.

– И как вас по имени-отчеству, господин профессор?

– Горислав Игоревич. Но лучше по имени – молодит.

– Договорились.

– Что же вы преподаете?

– Философию, историю религий и богословие.

Его новая знакомая рассмеялась.

– Чему вы смеетесь? – подозрительно спросил Горислав Игоревич.

Но уже почувствовал подвох в этой реакции. Дама кивнула:

– Да так… Какие разные предметы! Философия и богословие. Они противоречат друг другу. Вам не стыдно?

Горецкий понял, что угадал.

– Стыдно. Иногда читаю эти предметы ученикам одной и той же группы. Представляете?

– Как у них с мозгами?

– Терпят ребята.

– Кстати, а где вы преподаете? Позвольте догадаться – в МГУ?

– Вы просто экстрасенс – в точку уже третий раз. – Электричка засвистела и стала чуть тормозить. – Сейчас остановка, кстати.

– Фабрика детских игрушек, кажется, – уточнила она.

– Верно, – утвердительно кивнул он. – В это время тут народу почти не бывает. Утром толкались – теперь к вечеру наплывут.

Электричка остановилась, человек пять вышло, столько же зашло, Лючия успела ловко выстрелить окурком в открытые двери, да так метко, что тот перелетел узкий перрон и угодил в голые кусты за чугунной оградой.

– Ого, – сказал Горислав Игоревич. – Просто Вильгельм Телль.

Зашипел динамик, двери захлопнулись, и поезд двинулся дальше по своему маршруту в сторону столицы.

– И кто же вас назвал Лючией? – спросил Горецкий.

– Это долгая семейная история.

– Куда нам торопиться? Вы же до Москвы?

– Ага.

– Еще двадцать минут.

– Это все страсть моей семьи к Италии.

– Обожаю Италию.

– Думаю, вы за свою долгую жизнь повидали стран предостаточно?

– Да, поездил.

Глядя с неподдельным интересом ему в глаза, она спросила:

– Сколько вам лет, если не секрет? И заранее простите за нескромный вопрос.

Обнимая портфель, он пожал плечами:

– Да нет, не секрет. И потом, незачем просить прощения. Я же не дамочка бальзаковского возраста. Мне шестьдесят пять.

– Возраст колдуна, – улыбнулась она.

Его брови потянулись вверх:

– Почему колдуна?

– Хороший вопрос. Второй из трех возрастов колдуна.

– А почему второй? А первый когда был?

– Первый вы уже проехали. – Электричку покачивало, и она метко добавила: – На вашем поезде жизни. Первый возраст колдуна – сорок пять лет.

– Так, интересно. И где это вы прочитали?

– Просто знаю, и все.

– Ну так просветите человека, если знаете.

– В сорок пять человек вступает в пору зрелости и рассудительно смотрит на этот мир. Он понимает, как его изменить, преобразить, вдохнуть в него свое волшебство.

– Это мне знакомо. Но как же Александр Македонский? Он и до тридцати трех не дотянул, а мир преобразил о-го-го как!

Она скривила губы в снисходительной улыбке:

– Александр Великий был одним из моторов этого мира, а это разные вещи. Мотор должен быть молодой. Сразу из сборки. Александр – наследник эллинской культуры, он освободил мир от персов, но сам стал по натуре персом, царем царей, а едва умер, как его мир, его империя распалась на части – ее растащили жадные друзья. Так что нет, Александр тут ни при чем.

– А я согласен с вами, – кивнул он. – Надо же, вы правы. Какое у вас образование?

– Универсальное, – усмехнулась она. – Всего понемногу.

– Ладно, – кивнул он. – И эту сентенцию запомню.

– А еще в этом возрасте, я о сорока пяти, человек начинает сам распоряжаться жизнью. Молодым кажется, что они вожди своей жизни, но нет! Они следуют инстинктам, их ведут сексуальные желания и жадность схватить все на своем пути и проглотить, как бездумно хватает все живое и глотает рыбка пиранья.

Горецкий задумался.

– И опять вы правы. Мне бы вас пригласить к моим студентам – вы бы им толкнули отличную лекцию про то, кто они есть такие.

Она пожала плечами:

– Да легко.

– Итак, у меня второй возраст колдуна. Шестьдесят пять. И что бывает в этом возрасте?

– Человек начинает понимать законы вселенной – и эти знания делают его истинным мудрецом. Он понимает, что не все покупается за деньги, а лишь малая толика всех земных богатств. Главные дары приходят иным путем.

– Да, иногда мне кажется, что я стал что-то понимать в главных дарах.

– Человек понимает, что существуют великие тайны за привычным пологом реальности. За волшебной дверью!

– О-о, а тут вы совсем уже правы – ну в самую точку! – Горецкий улыбался, глядя на смышленую красотку перед собой. – Это точно про меня. Я так устал стоять перед этой дверью и скрестись в нее. Если бы вы знали! А еще больше я устал просить: ну приоткройте же дверь! Сжальтесь надо мной! С моей стороны нет ручки!

Дама весело рассмеялась.

– Смешно. Я про то, что с вашей стороны нет ручки. Это правда. Поэтому надо лучше просить. Как там написано: ищите – и обрящете? Просите – и вам дадут? – Вдруг тон ее изменился: – Только надо знать, кого просить. Вы у кого просили?

– Просто просил, – пожал он плечами.

– Что, кричали в пустоту?

– Ну, что-то вроде того. – Он понизил голос, но прибавил эмоциональности: – Силы небесные, верните мне молодость! Дайте понять, зачем я тут! Почему мучаюсь изо дня в день! Какого хрена вы меня бросили без ответа? А я не дурак! Дуракам проще – жрут, пьют, трахаются, и баста! Откройте мне тайны вселенной!

Она смеялась, слушая его.

– И как с ответами?

– Да вот так: еду преподавать кучке балбесов бессмысленные предметы. Одним – философию, другим – богословие.

– Ясно. Если будете просить тайн у Создателя, Он вам вряд ли поможет. Он вам скажет: нарушил Мою заповедь, съел яблоко в Моем саду – вот теперь и учись жить самостоятельно, дурень.

Теперь уже рассмеялся Горецкий.

– С вами так легко говорить, Лючия.

– Надеюсь на это.

Горислав Игоревич вопросительно кивнул:

– Остается «третий возраст колдуна».

– Да, это восемьдесят лет. Когда человек, как правило, глубокий старик, понимает, что ему ничего не известно. Что всю жизнь он бился головой в каменную стену. Даже если он накопил богатства, разве в них дело? Его знания – одна песчинка на пляже до горизонта. А смерть уже не за горами. И скоро он потеряет даже то, что имеет.

– Печальная концовка, – еще теснее перехватив портфель, вздохнул Горецкий. – Расстроили вы меня.

– А разве бывает другая? Все пройдет, как написано у Экклезиаста, и это пройдет. Но! – Она даже назидательно подняла указательный палец с наманикюренным перламутром ноготком. – А вдруг для избранных могут приоткрыть эту дверь? Если попросить очень сильно? Как вы думаете?

– Вы это серьезно, Лючия?

– Серьезно, – кивнула она. – Очень серьезно.

– Только об этом и думаю, – честно признался Горецкий.

– А скажите мне, профессор, что бы вы ответили вашим студентам, если бы они спросили у вас: а что лежит между научным познанием мира и слепой верой? Что кроется в том вечном, необъятной ширины коридоре? Укрытом мраком для всех непосвященных? И являющемся источником знаний и мудрости для тех, кто действительно хочет этих знаний и этой мудрости?

Горецкий кивнул:

– Я понимаю… Вы о мире магии. О параллельном и запредельном мире?

– Куда заказан путь как ученым, так и святошам. Первые в него не верят, вторые его боятся хуже смерти. Ведь там живут силы, которые им недоступно понять. Вы согласны со мной?

– Да, Лючия, я согласен с вами. – И тотчас улыбнулся: – Но только никому об этом не говорите. – Он даже указательный палец приложил к губам: – Тсс!

– Я молчок, – принимая игру, по-компанейски кивнула она. – Кажется, сейчас будет еще одна остановка?

Электричка уже тормозила.

– Да, – кивнул Горецкий. – Мыльный комбинат.

И вновь немного народа вышло и немного зашло. Все рассредоточились по вагонам.

– Хочу задать вам интересный вопрос, – сказала она.

– Пожалуйста.

– Вы что-нибудь слышали о «Проклятой библиотеке»?

– Нет, никогда, – оживился он. – А что, есть такая?

– Есть.

– И кто ее проклял?

– А сами вы как думаете?

– Блюстители земных законов? Те, кто возложил на себя труд общаться с небесами? Кто приватизировал их?

– Именно – они самые. Они всегда разные, во все века, и они всегда запрещают. И больше всего они боятся книг. Эти читать можно, а эти – нет. Как же они любили сжигать книги!

Глядя в ее глаза, Горецкий нахмурился. Ему только показалось, или в ее зеленых глазах сейчас и впрямь вспыхивали отблески костров инквизиции?

– Книгу – в огонь, прочел ее – тебя туда же. Особенно они ненавидели избранные шедевры. Книги истины.

– Книги истины? Есть такой раздел в мировой библиотеке?

– Разумеется. Каждая из них – тонкая золотая нить, что связывала эту истину, надиктованную высшей силой избранным авторам, с несовершенным человеческим большинством. С каким же пылом рвали эти золотые нити отцы-инквизиторы! Если они сожгли весь тираж Кристофера Марло, который всего-то перевел «Любовные элегии» Овидия, так что говорить о «книгах истины»? Сколько шедевров откровения свыше и пытливой человеческой мысли сгорело безвозвратно! Например «Пророчество Алкона» неизвестного автора – за ее прочтение можно было и самому на костер угодить. Вы не знали о существовании этой книги?

– Ваша эрудиция удивляет, Лючия. Я слышал об этой книге, но не более того. Читал только тех авторов, которые, по их утверждению, читали ее. Комментаторов. Как я понимаю, тираж был уничтожен и не осталось ни одного экземпляра?

– Вы правильно понимаете. Ей не повезло. Таких книг много. «Звезда Вечной Мудрости», например. Или «Путь Венеры». Она была издана крохотным тиражом в разгар инквизиции, когда женщин тащили на костер за одни только «греховные» мысли, и тотчас сожжена. А «Девятая печать»? Тираж был полностью уничтожен, а самого Адольфа Брокануса запытали до смерти огнем, требуя выдать того, кто подарил ему откровение. Может быть, он и выдал бы ту силу, да сам не знал, откуда к нему приходят видения и мысли.

– Я слышал обо всех этих книгах, до меня доходили даже цитаты из них, и только. Какая жалость! Вы сейчас разбередили во мне давнюю страсть, с которой я пытаюсь бороться всю свою жизнь. Пытаюсь и потворствую ей! И хочу забыть об этих и других книгах, которые ведут своими дорогами в горний мир, но они приходят ко мне во сне. И как же удивительно, что я встретил вас, женщину, которая знает те же шедевры и говорит так, будто читает мои мысли.

– Благодарю – это комплимент.

– И сколько книг вы могли бы перечислить? Это вопрос книголюба и библиофила. Десять? Двадцать?

– Берите больше.

– Тридцать?

– Больше. – Ее ярко-зеленые глаза смеялись. – И будьте смелее.

Его брови непроизвольно взлетели:

– Пятьдесят?

– Больше, Горислав Игоревич.

– Да ладно? – Теперь он сделал страшные глаза: – Что, сто? Сто десять? Сто двадцать?

– Много больше.

– Не верю.

Она хитро прищурила глаза:

– Я не назвала и тысячной доли того, что могла бы назвать.

– Тысячной?! И все наизусть?!

– У меня от рождения феноменальная память, профессор Горецкий. – Насмешливая улыбка так и гуляла по ее губам. – А еще я быстро читаю и стремительно усваиваю прочитанный материал.

– Всегда завидовал людям с такими способностями.

И все-таки протест бушевал в его душе. Какой же он легковерный! Так цыганки и заговаривают зубы раззявам на улицах.

– Но как же вы смотрите на меня! – покачала она головой.

– Как я смотрю на вас?

– С недоверием. А еще испытующе. Думаете, что мне за дело до всей этой эзотерической литературы?

– Вы правы, но только отчасти.

– Каждая из этих книг – тропинка в непроходимой чаще, но все эти тропинки ведут на одну большую и светлую дорогу. Вот в чем все дело. Эта дорога интересует меня. И то, что в конце этой дороги.

– И что в ее конце?

– Сами подумайте.

Поезд качнулся, и Горецкий еще сильнее вцепился в портфель.

– Ну скажите, прошу вас! – взмолился он.

– Те самые двери, но там они открыты настежь. И там вас ждут.

– Меня?

– Вас в том числе, Горислав Игоревич.

– У меня даже в горле пересохло, – честно признался он.

Достал из портфеля бутылку минералки, свинтил крышку, сделал пару глотков и спрятал бутылку обратно.

– Полегче стало? – спросила она.

– Ага. Когда вы сказали «Проклятая библиотека», вы же имели в виду не существующую в реальности библиотеку, верно?

– Разумеется. Это те книги, которые были написаны великими умами, а потом уничтожены, стерты с лица земли фанатиками-доброхотами. Но ведь ничто не пропадает бесследно. Все написанное, сказанное, пережитое – витает в эфире. Но посвященный может войти в нее, в ту библиотеку. Войти реально через существующие двери. Надо просто знать пути.

Он лукаво прищурил один глаз:

– А вы знаете эти пути?

– А вдруг?

– Покажете?

Дама в белой шубке усмехнулась:

– А если да – пойдете со мной дальше?

– Дальше – это куда?

– «Проклятая библиотека» – это как прихожая, преддверие. А дальше – другой мир.

– Я сейчас вам расскажу одну историю – она короткая. Про другой мир. И про то, как я его упустил. Увы, безвозвратно. Послушаете меня?

– Конечно! Расскажите, прошу вас.

– Сейчас будет остановка, и вот тут народец-то набежит.

– Переживем, Горислав Игоревич.

Электричка остановилась, и толпа с перрона хлынула в вагон. Но и теперь в тамбуре никто не остался – их беседе как будто специально не хотели мешать.

Поезд тронулся. До Москвы оставалась одна остановка.

– Однажды я случайно побывал на сеансе мага. Да-да, мага! – глядя ей в глаза, уточнил он. – Волшебника! У меня есть экзальтированная знакомая – Аделаида Калюжная. У нее в центре Москвы свой эзотерический салон. Когда-то была моей подругой. Потом мы расстались. Она меня и зазвала на этого мага. Лет десять назад. И я пошел. Мне хотелось увидеть ее, а не мага. Это если честно. Так вот, маг долго проповедовал в полутьме, двигал взглядом предметы, мошенничал, конечно, а потом заинтересовался моей персоной. Долго ходил вокруг меня, его прямо тянуло ко мне, честное слово, а в конце он отозвал меня в сторону и сказал тет-а-тет: у вас есть нереализованная сила, вы могли бы легко общаться с миром духов. Я ответил: мне еще только этого не хватало – спятить. Он сказал: а зря. Вы могли бы выбрать себе учителя за той чертой, или учитель выбрал бы вас, и так бывает. Вы могли бы добиться многого, если бы вам открылось ваше предназначение. Ведь почти все люди живут не своей жизнью – они проходят мимо сокровищ, не замечая их. Но ваши способности вопиют о себе. Другие мечтают о таком даре, тратят годы на то, чтобы получить хотя бы десятую долю того, что имеете вы в своем багаже от рождения.

– А он был не дурак, этот волшебник.

– Видимо, да. Я бы помог вам раскрыть свой потенциал, сказал он, – продолжал Горецкий. – Подумайте об этом. Я спросил: а что мне это даст в конечном итоге? Маг ответил с юмором: да, собственно, ничего. Разве что поднимет вас на более высокую ступень в познании себя и мира. Подумайте. Я как будто в театре побывал или в кино: посмотрел, удивился, насладился и пошел дальше. Но в душе остался отголосок: а вдруг? А вдруг я упустил что-то важное, главное, отказавшись от такого предложения?

Двери то и дело открывались. Потянулись первые пассажиры на выход.

– Как его звали? – спросила она.

– Вольдемар… как-то там, – пожал плечами Горислав Игоревич. – Он дал мне визитку, но я потерял ее. Он пару раз даже звонил мне. А потом просто исчез – отовсюду. Был – и не стало. – Горецкий, отчасти делано, печально вздохнул: – И это случилось тогда, когда я сам захотел отыскать его. Решился-таки!

Но было поздно.

– Так всегда и бывает.

– Ага. И ведь это был второй раз. Первый случился еще в юности. Я бродил по лесу, любил один таскаться часами, и встретил женщину. У нее было знакомое лицо. Она позвала меня за собой – в чащу! Сказала, что покажет мне чудеса. Я потом вспомнил, где видел ее – в своих снах, и не раз. И ведь по имени меня назвала! А я струхнул. История с магом была вторая. Вот такой я болван, уважаемая Лючия.

– Но знаете, иногда смертному дается еще один шанс. Он прошел мимо первых открытых дверей, мимо вторых, но мир магии очень щедр – и он может предложить открытой третью дверь.

– Вы думаете?

– Уверена в этом.

– А я бы вошел, – горячо, но тихо, чтобы не привлекать внимания, сказал он. – Теперь, когда уже немолод и ловить больше нечего, когда перспектива ясна, я бы вошел в третьи двери! Клянусь вам, Лючия! Богом клянусь!

– Верю, – очень просто кивнула она.

– Кто бы только приоткрыл мне их! Увидев лучик света, падающий оттуда, я бы из последних сил рванул туда…

Она смотрела в окно дверей и улыбалась. С каждой минутой электричка приближалась к Москве.

– А теперь скажите мне, Горислав Игоревич, какую книгу вы бы хотели прочитать более всего? В «Проклятой библиотеке»?

– Все!

– Нет, есть одна, и вы сейчас назовете мне ее. Ну же.

– Назовите вы, и я даю вам слово, что врать не буду. И если это она, то я скажу, что вы самая…

– Эта книга называется «Вселенная Лилит», – не дав ему договорить, сказала его спутница по электричке. – Что с вашим лицом?

– Но как вы догадались?

Она пожала плечами:

– Прозрение.

– Думаю, вы действительно экстрасенс и умеете читать мысли. Только и всего. Обычное дело.

– Так почему именно эта книга? Она была написана в шестнадцатом веке, издана в Венеции и сожжена инквизицией. Весь тираж был уничтожен. Ее написал один странствующий философ и маг, остановившийся при дворе Медичи. Позже, едва избежав смерти, он покинул Венецию. Эту подробность я знаю точно. Так чем она так интересна вам, Горислав Игоревич?

– Мне иногда кажется, что эту книгу написал я…

– Чего только не бывает в жизни, – риторически заметила его спутница.

На очередном повороте электрички они увидели в дверные окна Москву и приближающийся вокзал.

– Подъезжаем, – сказал он.

– Да, – откликнулась она. – А вдруг еще не поздно наверстать то, что вы упустили? – спросила Лючия. – Вдруг появится третий шанс?

– Вашими бы устами, Лючия. Но я в это не верю.

Уже потянулись по обеим сторонам длинные асфальтовые перроны.

Поезд встал. Дверь открылась – и они первыми оказались на платформе. Они как будто уже проговорили о чем-то важном и теперь, сблизившись, просто шли по перрону к зданию вокзала.

Толчея, шум, назойливые голоса. Проходы, турникеты. И вот уже эскалаторы, запах мазута, шум метро…

Скоро выяснилось, что им на разные ветки.

– Возьмите, Лючия. – Он протянул ей визитку. – Если вы однажды соберетесь показать мне «Проклятую библиотеку», позвоните. Я буду очень рад.

– Хорошо, – пообещала она. – А пока что прощайте. И удачных лекций!

Еще секунда, и они, подхваченные потоками людей, двинулись в разные стороны. Но, сделав шагов десять, Горецкий не выдержал и обернулся. И что же он увидел? Она тоже оглянулась на него! Но как она смотрела – уже совсем иначе! Не рассудительно и мудро, как фанатичная книгочейка, но хитро и с насмешкой жаля его взглядом. Но что было неожиданнее всего, рядом с ней оказался тот самый бородатый боров в телогрейке, алкаш, из-за которого он и покинул вагон. Как такое могло быть? Конечно, в метро люди пересекаются и топают вместе плечом к плечу чуть ли не километры, особенно в часы пик, но чтобы вот так? К тому же боров в телогрейке тоже оглянулся – и тоже с усмешкой посмотрел на него. И что было неожиданнее и неприятнее всего, он ему по-приятельски, даже фривольно подмигнул.

Было это на самом деле или привиделось ему, Горислав Игоревич Горецкий так понять и не сумел – толпа быстрой тесной волной закрыла от него недавних случайных спутников и унесла их в своем потоке.

2

Горецкий прохаживался по аудитории и размышлял над тем, как ему начать эту лекцию. Если бы не встреча с импозантной красоткой Лючией, дамой с пытливым умом и своеобразным взглядом на многие вещи, он бы точно знал, что сейчас скажет, и завел свою старую песню. Заезженную пластинку о «смежных предметах», для каждого из которых есть место в общественной жизни современного человека, и вновь бы мягко соврал. Потому что куда деваться, когда ты педагог с серьезным статусом и хочешь таковым оставаться и дальше.

Наконец он остановился перед аудиторией, которая уже три месяца принимала его с сердечной теплотой, и по-простецки сунул руки в карманы.

– Недавно в университет пришла петиция из патриархата, – начал Горецкий. – В очередной раз священнослужители попросили открыть в Московском государственном университете факультет богословия. И получили решительный отказ. Вы знаете, что я преподаю философию и религиоведение, а еще богословие в семинарии. Одним словом, я был бы не против. Но только с одной стороны. Философия переводится с греческого как «любовь к мудрости». Мудрость базируется на логике и многотысячелетнем опыте человечества. А логика стоит на физике – и без этого никуда. Легендарный Ваверлей сказал жене, что отправляется поплавать, но плавать он не умел, поэтому прикрепил к ногам надувные шары. И, по легенде, утонул. Доротея была в ужасе, когда увидела, как из воды торчат два воздушных шара. – Он трагически вздохнул. – Как представлю, как бедный Ваверлей пытался извернуться в собственном пруду, чтобы засунуть ноги под воду, как брыкался и кувыркался, пытаясь поднять голову и вздохнуть, брр! – даже поежился лектор. – Страшно подумать! – По аудитории покатились смешки. – Одним словом, с физикой не поспоришь. Но так ли это всегда? Юленька, что ты хочешь сказать?

Руку тянула его любимая ученица – Юленька Головлева, миловидная русоволосая девушка в белой рубашке и джинсовом комбинезоне.

Она встала:

– А как же вера, Горислав Игоревич?

– Ну, – ободряюще кивнул он. – Говори, умница-разумница.

– Я хочу сказать, что все зависит от мировоззрения человека.

– Дальше, Юленька. Но помни: физике, как правило, плевать на мировоззрение отдельно взятого человека. Она как-то больше учитывает законы природы. Ну там яблоко Ньютона и так далее.

– Вера часто противоречит физике, и наоборот. Физика не берет в расчет чудо. Но мир полон чудес! Взять одну только Библию…

– Вот, Юленька, вот, коллеги, об этом и речь! Именно поэтому ректорат МГУ и отказал патриархату. И все-таки ты права, – кивнул он девушке. – До сих пор помню, как в конце восьмидесятых годов прошлого века, мне было тогда около тридцати лет, я увидел фильм про Индиану Джонса – «Последний крестовый поход». Чтобы спасти отца и достать Священный Грааль, герой должен был совершить «прыжок веры» – перейти по воздуху через ущелье шириной метров двадцать. Я помню, как он положил руку на грудь, на сердце, поднял одну ногу и сделал первый шаг в пустоту. Мало ли к тому времени было снято фантастики – да сотни фильмов! Но было в этом эпизоде, придуманном Спилбергом, что-то воистину чудесное. Прагматик, скептик, путешественник, веривший только в физику, Индиана Джонс должен был решиться на этот шаг. Его вера оказалась сильнее страха смерти. Кто не видел этого фильма, посмотрите, что было дальше. Инди удалось все: он и выпил из чаши Грааля, и спас отца. И все это только благодаря одному – вере. К чему я вам это рассказал? – Горецкий вновь прошелся от стола до окна и вернулся обратно, прихватил спинку стула руками. – Ректорат раз и навсегда запретил создание богословского факультета, но разрешил открыть факультатив, куда и позвали преподавать меня. Знаю, многие из вас, моих студентов с разных курсов, уже записались ко мне на лекции по богословию. Это похвально. Но! – Он по-отечески погрозил им пальцем. – Не хочу, чтобы в вашей голове была каша. И не желаю, чтобы вы меня считали лжецом. Этаким Двуликим Янусом. Кто и вашим, и нашим. Но тем, кто решил постичь оба предмета, выбор между верой и знаниями рано или поздно сделать придется. – Он поймал взгляд улыбавшейся ему девушки в джинсовом комбинезоне и высокопарно добавил: – Двум богам служить нельзя, дети мои!

Он устроился на скамейке неподалеку от Шуваловского корпуса. Бросил под себя дорогущий портфель, чтобы не отморозить чего, и сел на него, чтобы выкурить свой «Кэмел» и двинуть на метро. Сколько раз хотел бросить? Сто, не меньше. Одна из несбывшихся надежд.

Ранний декабрь был волшебно теплым. Как же отрадно выдыхать дым в такой вот чуть морозный эфир! Шаги за спиной он услышал в последний момент – хрустнула ветка на заснеженном газоне за аллеей.

– Сигареткой угостите?

Горецкий обернулся. За спиной стояла и улыбалась ему Юленька Головлева, совсем как недавно в аудитории. В бежевой мутоновой шубке с капюшоном, синем шарфике. Рыжеватые длинные локоны смело вылезали наружу. И шубка, и волосы очень шли к ее лисьим глазам. В руке она держала рюкзачок.

– Ты чего же так крадешься, а?

– Как?

– Как лиса, вот как.

– Я и есть лиса.

– Вот-вот, и я о том же. Так и будешь стоять у меня за спиной?

Девушка обошла скамейку – встала перед ним.

– Вот и я.

– Твое панибратство, Головлева, умиляет.

– Знаю, – кокетливо ответила она.

– Кстати, лисы хоть и симпатичные, но самые нечистоплотные из зверей.

– Фу, какая гадость. Я – чистюля.

– А вот барсуки – чистюли.

– Не хочу я быть барсучихой.

– Будь, Головлева, сама собой.

– Ладно, буду. Но с характером лисы. Так угостите сигареткой, господин профессор?

– Ага, сейчас.

– Ну почему? Мне уже девятнадцать.

– Вот ровесники пусть и угощают, хотя я не советую.

– Какой вы жадный. А вот я – щедрая. У меня для вас яблоко. – Она вытащила из кармана шубки большое янтарное яблоко и протянула его педагогу. – Держите.

Он с легким сомнением посмотрел на красивый плод.

– Ну, что вы смотрите? Из нашего сада, между прочим. Выращено с любовью.

– Да ты просто Ева какая-то, – принимая фрукт, усмехнулся Горецкий. – Если с любовью… Спасибо. Обязательно съем его в электричке.

– Не забудьте.

Она хотела сесть на скамейку рядом, но он отрицательно покачал пальцем.

– Не надо.

– Почему? – Ее глаза лукаво блестели. Она театрально хлюпнула носом: – Что, не достойна?

– Достойна, достойна. Еще как достойна. Просто застудишь себя по женской части. Все вы так, по юности, лишь бы ноги показать, а потом начинается.

– А на две общие тетради и варежки можно?

Профессор задумался.

– Валяй, – разрешил он. – Только минут на пять.

– Ок.

Юля вытащила из ранца две толстенные тетради, уложила их на скамью, сверху положила две варежки. Села рядом с педагогом, перебросила ногу на ногу, а руку положила на спинку скамейки.

– Так пойдет?

– Сама элегантность. Я не шучу.

– Спасибо.

Он прицелился к ее лисьим глазам.

– Ну, лиса, что скажешь?

– Можно, я задам вопрос?

– Интересно, какой?

– Личный.

– Рискни.

– Почему вы такой грустный? – сочувственно кивнула она.

– Потому что старый, – улыбнулся он.

– И не старый вы вовсе. Я знаю, как вы умеете смеяться – заразительно, как молодой человек. Совсем как мальчишка. Были бы вы старым сухарем, не смогли бы позволить себе такой роскоши.

– Ах вот так, да?

– Представьте себе. Может, вы заболели? – нахмурилась она.

– Ну конечно, я заболел. Как говорят: если после пятидесяти вы проснулись утром, а у вас ничего не болит, значит, вы умерли.

– Слышала эту шутку от бабушки. Но я серьезно.

– Болит везде и понемногу. А так, в сущности, я более или менее здоров.

– Вот видите. А значит, причина в другом. Дома что-нибудь? С женой поругались?

– С женой мы не ругаемся уже лет десять, потому что давно разлюбили друг друга и ругаться нам не о чем.

– Ну как грустно! – почти заплакала она. – Что ни скажете, все хуже и хуже. У вас же два сына, с ними все хорошо?

– Вот только что ехал в электричке и вспоминал о них. У детей все нормально – один живет в Штатах, другой в Германии. У обоих свои дети и вполне милые жены.

– Вот, отлично, – одобрила его студентка. – И все-таки, Горислав Игоревич, колитесь, что такое?

– Правда хочешь узнать?

– Да, да, хочу, хочу, потому что вы – мой любимый педагог. А это еще надо заслужить.

– Смело, – кивнул он. – Хорошо, уговорила. – Горецкий выбил из пачки еще одну сигарету, зацепил ее губами, щелкнул зажигалкой. Затянулся, выдохнул в сторону дым. – Точно хочешь?

– Издеваетесь?

– Но, возможно, я скажу такое, что твоим юным ушкам будет неприятно услышать. И сердечко твое поначалу наполнится обидой.

– Ничего, перетерплю.

– Уверена?

– Ага, господи профессор. Тем более что только поначалу.

– Хорошо. – Он задумался, потом улыбнулся: – Я очень-очень устал. И очень-очень разочарован во всем. И меня ничто не радует. Я давно удивляюсь тем своим пожилым ровесникам, которые еще чем-то горят, а то и прямо пылают, увлечены своими студентами, что-то горячо объясняют вне лекций, охотно делятся накопленными знаниями, выступают на симпозиумах и прочих научных собраниях. К чему все это, если все катится в бездну? Если не к черту. И знания, и дружба, и сама жизнь. Думаешь, я шучу? Утрирую? Не-ет. Я искренен как никогда, милая девочка. С полсотни написанных мною монографий и пара книг давно опротивели мне. Да, Юленька, да-да-да. Это не значит, что они плохи, нет. Они опротивели мне, автору! Чужие книги опротивели тоже. И если я открываю свои, то лишь потому, что читаю по ним лекции. Но для кого я читаю и зачем? Студенты тоже не вдохновляют меня, я просто играю роль доброго педагога.

– Печально это слышать, Горислав Игоревич.

– Я тебя предупреждал. Играю роль, а сам думаю, когда же закончится эта лекция и все вы смоетесь с глаз моих.

– Как ужасно все то, что вы говорите мне…

– Я же сказал, что будет неприятно. А все потому, что никто из вас не способен понять своего учителя.

– Нет? – пролепетала она.

– Ни на йоту, – покачал он головой.

Ее губы вдруг дрогнули.

– Даже я?

Горецкий неожиданно улыбнулся.

– Нет, Юленька, не ты.

– Что это значит?

– Ты – крохотный маленький лучик, пробившийся ко мне через завесу свинцовых туч. Ты, Юленька Головлева, моя милая студентка и умная девочка, совсем другая. Очень живая, всегда неожиданная в суждениях, ты как раз, мне кажется, немного понимаешь меня.

Она тоже улыбнулась:

– Всего лишь немного?

– Немного потому, что ты еще юна. Но душа человека взрослеет – у иных не по дням, а по часам. – После очередной затяжки он добавил: – И еще одна правда. Может быть, только ты и доставляешь мне хоть какую-то радость в этом кошмарном мире.

– А это не перебор, учитель? Как-то вы чересчур сильно раскачали маятник.

– Я же говорю: ты оригинальна в своих суждениях. И тебе пока всего девятнадцать лет. А что дальше будет? Но это лирическое отступление, Юленька. Самое главное в том, о чем ты сама сегодня напомнила мне. Я преподаю два исключающих друг друга предмета, девочка, вот почему я несчастлив. И больше не верю ни в один из них. Когда-то древние Афины были столицей философии, но спустя века, во времена апостола Павла, когда он странствовал по миру, ее выродившиеся мудрецы превратились в обычных умников-болтунов, собиравшихся на рыночной площади и чесавших языками от рассвета до заката. Вот как сейчас, во времена таких же пустомель. Что до богословия, оно тоже выродилось – в перемалывание догматов. И те бессмысленно точат лясы, и эти.

– Приду домой и буду плакать в подушку, – сообщила Юленька. – Правда, приду, и сразу в нее с головой. А завтра переведусь на другой факультет. Вот до чего вы меня доведете.

– Того факультета, на который я бы тебя взял, и без вопросов, не существует ни в одном университете мира.

– Это на какой же? – насторожилась она.

– Кажется, мы насиделись, пройдемся?

– Ага, – согласилась Юленька. – Уже чувствую, что подмерзаю.

– Тем более, – назидательно сказал он и, крякнув по-стариковски, поднялся со скамейки. – Собирай вещи, девчуля.

Она перехватила розовые варежки и сунула их в руки педагогу:

– Подержите, – быстро забросила тетрадки в ранец и выхватила варежки у него из руки. – Я готова.

– Шустрая ты, потому что юная, – кивнул он. – Завидую.

– А я завидую тем женщинам, Горислав Игоревич, которые знали вас близко. Сколько их было?

– Но-но, – погрозил он ей пальцем и тоже натянул кожаные перчатки. – Теперь ты раскачиваешь маятник.

– Я возьму вас под руку?

– Окажите честь, мадемуазель.

И она тотчас прихватила его за локоть. Они шли по заснеженной аллее к метро «Университет».

– Между философией и богословием лежит непреодолимая пропасть, ты знаешь о ней, потому что сама упомянула. Но те, чей ум пытлив, кто верит в то, что белых пятен на карте не существует, кто понимает, что на самом деле белые пятна лишь в нашей голове и что надо только лучше смотреть и больше знать, для тех, Юленька, не существует этой пропасти. Мудрость и вера для них сплетены воедино, и у этого драгоценного камня миллионы блистающих граней.

– О чем вы, Горислав Игоревич?

– О непостижимом для подавляющего большинства мире эзотерики. Думаю, ты знаешь, что с греческого эзотеризм означает «внутренний». Совокупность тайных учений целого мира за всю его историю. В народе это называют проще: магия! Терра инкогнита, куда не ступала и не ступит нога как профана с улицы, так и упертого богослова-схоластика, и тем более ученого, который все измеряет законами физики. В обычном мире сорвавшееся с дерева яблоко обязательно упадет на голову Ньютона, в мире магии это яблоко остановится по велению ученого или стороннего доброжелателя в дюйме от его темени. Но я не могу, Юленька, об этом сказать ни за одной из кафедр. Если я скажу об этом у нас в университете, меня объявят лжеученым и выгонят с позором. Если я заявлю о своих догадках в семинарии, меня объявят служителем дьявола, ведь чудеса – это его родная стихия. Могу рассказать об этом только в клубе чудаков, да что толку?

– А что, есть такой клуб?

– Это образно. Таких клубов по земле рассыпано без счета. Люди ведь не совсем дураки, многие догадываются, что мир не так прост, что он не черно-белый и не поделен, как рассеченное ножом яблоко, на две половинки. Одно такое общество я знаю, оно называется «Звезда Востока». Если хочешь, можем как-нибудь сходить вместе.

– Хочу, очень хочу! – захлопала в ладоши его студентка.

В розовых варежках это вышло особенно трогательно.

– Хорошо – кивнул он, – заметано.

– А они не предлагают совершить какое-нибудь путешествие?

– Какое?

– Ну там, во времени и пространстве, например?

– О-о! Чего они только не предлагают. Закрывай глаза, лови ритмы вселенной и отправляйся хоть в Древнюю Элладу.

– Здорово, – вздохнула Юленька. – С вами, Горислав Игоревич, я бы отправилась в самое опасное путешествие. А еще бы…

Договорить она не успела – осеклась. Им навстречу по аллее шли два молодых человека спортивной наружности. Один, в ярко-красной дутой куртке, высокий, был еще и красавчиком. Именно он, стоило им поравняться, послал воздушный поцелуй Юленьке и бросил:

– Жду тебя завтра в общаге, Джулия! Катюху прихвати для Лехи, – кивнул он на смутившегося товарища и только потом бросил: – Здрасьте, профессор.

– Привет, – кивнул Горецкий. – Дружок? – спросил он у спутницы, когда они разминулись с молодыми людьми. – Нагловатый паренек. Даже чересчур.

Юленька Головлева не на шутку была сердита. Молчала, как в рот воды набрала. И только потом, не поднимая глаз, бросила:

– Простите меня за него. За его хамство.

– Да кто это? Судя по тому, что я у него профессор, он и мой студент. Лицо знакомое, но не помню.

– Аполлон.

– Бельведерский?

– Ага.

– Похож.

– Это правда, кличка у него такая – Аполлон.

– Клички бывают у собак.

– Ну, прозвище.

– А зовут-то его как?

– Артем Бровкин его зовут.

– Видишь, аббревиатура совпадает: «Артем Бровкин» – «Аполлон Бельведерский».

Юленька Головлева неожиданно рассмеялась.

– Правда совпадает. – Она разом оттаяла. – Он с третьего курса – борец. А не помните вы его, потому что он вряд ли хоть на пару лекций к вам ходил. Мы как-то в общаге, в компании, пили пиво, ну, он и приклеился ко мне. Запал. Потом мы целовались, и…

– И? Нет, я снимаю вопрос.

– Пообжимались немного в коридоре. Больше ничего, правда. Ну что сказать: красавчик. Я вина выпила. Расслабилась. Вот он и полез ко мне.

– Да ты просто вакханка, – усмехнулся Горецкий.

– Да, я такая после второй бутылки шампанского. Шучу я.

– Надеюсь, госпожа студентка.

– Стал и дальше клеиться, захотел большего, но я была против. Под вино я его самонадеянность и наглость как-то пропустила, – она пожала плечами, – и ограниченность тоже. Герой не моего романа.

– И откуда он?

– Издалека. С другого конца России, кажется. Выиграл какие-то соревнования, его и взяли в МГУ.

Они уже подходили к метро.

– Ну что ж, другой конец России – край суровых мужчин.

– Давайте не будем про него, Горислав Игоревич.

– Давай не будем.

Они скатились по эскалатору на Сокольническую линию. Остановились в одном из переходов, в суете и гаме. Пора было прощаться. Шаг влево, шаг вправо, и собьет потоком людей. Ревели электропоезда, заглушая голос.

– Вы же где-то за городом живете, да? – громко спросила девушка.

– В поселке Воронино, в частном доме.

– И как там?

– Вот уже три дня как хорошо: жена уехала с подругой на Эльбрус кататься на лыжах. Я один и сам себе хозяин.

– Класс! – вырвалось у нее. – Пригласите меня в гости, Горислав Игоревич.

– Вот так вот, сразу в гости?

– А что? Учителя всегда приглашали своих учеников в гости. Чем мы с вами хуже других? Так хочется посмотреть на ваш дом, и в первую очередь на вашу библиотеку, о которой легенды в универе ходят.

– Прямо легенды?

– А вы как думали. Вас же за глаза чернокнижником зовут.

– Да правда, что ли?

– Ну да, говорят, книги у вас всякие магические есть. Недаром же вы сами про магию заговорили. Выдали себя, господин профессор.

– Это я с тобой, и только по секрету. Потому что доверяю тебе.

– Спасибочки. Так как, пригласите?

– Я подумаю, лиса.

– А лиса будет ждать. – Юленька встала на цыпочки и чмокнула его в щеку. – Кстати, ваш телефон у меня есть. Вы сами, когда с нами знакомились, давали. Сейчас наберу – и мой будет у вас. Сохраните его, ага?

– Ага, – ответил он.

В сумке едва слышно зазвонил его телефон.

– Я к вам постучалась. Ну так что, пока, мой профессор?

– До встречи, милая.

Уже через пару минут он стоял, привалившись к дверям несущегося по тоннелю вагона, и под грохот и вой электропоезда улыбался самому себе, вспоминая лицо очаровательной ученицы. Пригласить ее в гости! И как напрашивается? Позвонила даже. Почему ему хотя бы не сорок пять? Почему такая несправедливость? Господи! Нет, у Господа просить вечной молодости бессмысленно. Тут у Создателя все ходы расписаны наперед. Горислав Игоревич даже глаза зажмурил: а так хочется быть молодым! Особенно с молодыми. И особенно с этой юной красоткой-болтушкой…

А еще через полчаса, едва успев на свою электричку, он плюхнулся на удобный кожаный диван и уставился в окно.

Поезд уносил его из Москвы в пригород, к отдаленной станции Воронино, где и был его дом.

Как это ни странно, этот день отличался от других, и в самую лучшую сторону. Он встретил загадочную даму Лючию, которая как будто готова была ввести его в иной мир, о котором он хорошо знал и мечтал, но боялся оказаться настойчивым и смелым, постучаться что есть силы. И подтолкнула его поразмышлять над своими возможностями и желаниями. Она словно предугадывала его мысли и слова, но как такое могло быть? И то, что она упомянула книгу «Вселенная Лилит», одну из самых таинственных в мире мистики, значило многое. Книга, которую ему так хотелось прочитать… Он был почти уверен, что никогда не сможет реализовать свою мечту. А потом его сердце и душу согрела эта милая девушка, его ученица, как это ни странно, изъявившая желание устремиться с ним в любое, самое опасное путешествие, как только что сказала сама.

Глядя на заснеженный пригород за окном вагона, он хитро усмехнулся. Впрочем, одно путешествие он ей обязательно устроит – к чудакам в клуб «Звезда Востока». Пусть развлечется. Если прежде очередной молодой атлет не перехватит ее.

Тут как карта ляжет.

Хороший был день, обещающий хоть какие-то перемены. А он-то, Горислав Игоревич Горецкий, стареющий педагог, думал, что окажется у очередного разбитого корыта. Впрочем, впереди были еще вечер и ночь, а это время суток, как подсказывала практика, сулит самые непредсказуемые повороты.

Потянулись знакомые сосновые леса. Пора было на выход. Горецкий встал и потопал через вагон. Потянул дверцу – вышел в предбанник. Тут уже стояли пассажиры. Пару человек он знал в лицо – ездили вместе каждый день. С одним даже поздоровался – сдержанно кивнул.

Вот и станционное здание, и вывеска «Воронино». В местном привокзальном магазине Горецкий купил продукты, вино и пиво, на всякий случай. До дома он шел пешком. Было вдохновение – пройтись, обозревая заснеженную округу.

– Возраст колдуна, – топая домой, пробормотал он. – Наколдовать бы мне новую жизнь – вот это было бы дело!..

1

Жены дома не было уже три дня – она уехала на горнолыжный курорт. Они частенько кололи друг друга острыми словечками. Уже по привычке. Иногда с раздражением. Часто без жалости. Потому что жалость – продукт симпатии. А симпатия между ними давно увяла, как цветок, ежедневно поливаемый солью.

Помнится, глядя на ее чемоданы, он равнодушно съязвил:

– В твоем возрасте, да на лыжах? Кости-то уже хрупкие, небось. Хочешь в аппарат Елизарова забраться?

– Типун тебе на язык, – ответила она. – Шутничок. Это в твоем возрасте только на печи лежать и простоквашу пить, а в моем можно и на лыжах. И кости у меня крепкие.

– Шею себе не сверни на виражах, – посоветовал он. – Дети и внуки переживать будут. Лучше на симуляторе, в зале.

– А ты не упейся в зюзю, – с презрительный улыбкой парировала жена. – В твоем возрасте инфаркт на фоне давнего алкоголизма – как насморк во время эпидемии гриппа. И если соберешься пить, не разжигай камин. И плиту тоже. Не хочу вернуться на пепелище.

Вот и поговорили. За ней заехала подруга, ее соратница по плотским утехам, Рогнеда, которая терпеть его не могла, называла «старым козлом», на том они и расстались. Когда капот джипа скрылся с глаз, его рука сразу потянулась за сигаретой. Он сел на веранде в плетеное кресло и с блаженством закурил.

Горецкий был счастлив, что остался один. Да еще на две недели! Будет время подумать, повспоминать, помечтать. А мечтать, лежа на печи, – одно удовольствие. Вон Илья Муромец, до тридцати лет валялся на печке и мечтал, а потом в какой виртуозный кураж ушел, а? Подумать страшно. Мечом-кладенцом на сто легенд о себе намахал.

А еще, как известно, мечты уводят за горизонт. И отправляют к звездам. И возвращают молодость – хотя бы на час, на пять минут…

И вот был новый вечер. Зимний. Тишайший. После шумной Москвы! В духовке его дожидалось жаркое, в холодильнике – бутылка отличной водки, на столе – легкие закуски и початая бутылка дорогущего коньяка на всякий случай. Кутить так кутить! А он решил выкурить сигарету и посмотреть на полную луну. Набросил полушубок, вышел на крыльцо и, закурив, уставился на черные деревья сада, на лимонный в сиянии луны снег, на огни соседних домов за высоким забором. И вдруг не поверил своим глазам: там, на тропинке, ведущей к сараю в конце двора, стоял пес и смотрел на него. Горислав Игоревич даже прищурился, чтобы разглядеть его, не обмануться. Потому что слишком необычной была картина! Огромный белый пудель, королевский, кажется, подстриженный по всем правилам собачьей красоты, стоял на протоптанной в снегу узкой тропинке и смотрел на него.

Откуда он тут взялся? В его-то дворе? Что, пес взял и потерялся и бродил вокруг его дома? Но кого он искал, а главное, как попал сюда? Забор был и впрямь высоким и надежным, кажется, без потайных лазов. Вроде бы жена говорила, что где-то расшаталась пара досок и стоило бы их прибить. Но где они расшатались, он пропустил мимо ушей. Так что, оттуда явление? Несомненно ведь, что этот ухоженный красавец принадлежит кому-то. И его стоило бы отправить к хозяевам. Но к кому? И все-таки, как он залетел сюда и почему ночью?..

Была бы это беспризорная здоровая псина, Горецкий поступил бы иначе. Сказал бы: фу! Проваливай. Или что-нибудь еще. Но тут посвистел так, как обычно призывают собак. Может, пудель голодный и стоит покормить его? Он посвистел еще раз и почмокал. Пес не удержался – осторожно приблизился, не сходя с тропинки, и теперь остановился шагах в двадцати перед крыльцом. Горецкий знал ближайших соседей, ни у кого не было белого королевского пуделя – две овчарки, один доберман и какая-то декоративная ушастая мелочь, которой развелось сейчас пруд пруди и которая скорее мяукала, чем тявкала.

Горецкий затушил сигарету в пепельнице и спустился по деревянным ступеням веранды. Он посвистел и даже призывно почмокал еще разок, а потом для верности протянул руку с предполагаемым куском чего-то вкусного, потер в щепотке пальцы: мол, давай сюда, угощу! Если что, вынесет псу пару сарделек, не обманет же ночного гостя.

То и дело припадая на передние лапы и вновь распрямляясь, пес медленно продвигался к нему по заснеженной дорожке, пока не остановился шагах в пяти. Так он и стоял, и смотрел ему в глаза своими черными блестящими пуговками. Пес был не просто аккуратно, но виртуозно подстрижен, хоть сейчас на выставку породистых собак, белоснежно чист и очень красив. Он был почти что своеобразным ангелом этой ночью, разве что с ушами, шапочкой и круглым пушистым хвостом. Горецкий слышал неровное дыхание пса – пудель был явно обеспокоен чем-то.

– Ну, что ты мне скажешь? – спросил хозяин дома.

Но пудель вместо того резко припал на передние лапы, как это делают собаки для прыжка или приглашая вас поиграть с ними, потом молнией сорвался с места и улетел в ночной сад.

– Вот те на, – проговорил Горецкий. – Забавный пес. Жрать он точно не хочет. А я не хочу играть, бегая за незнакомой собакой по ночному саду. Да-с. А вот употребить граммов двести под поросенка – очень хочу.

Горислав Игоревич поднялся на крыльцо.

– Эй, гость! – негромко крикнул хозяин. – Пудель! Ты где? Угощаю сардельками! Предложение в силе пять минут!

Но собаки, кажется, и след простыл.

– Ладно. – Горецкий открыл дверь, еще раз оглянулся и отправился ужинать.

Селедочка и салат из помидоров с луком, да под водочку, легли упоительно. Разогрели его, растомили желудок. А жаркое из свинины с картошкой, под фольгой, под ту же водочку, просто сделало Горислава Игоревича счастливым. Ужиная, он вспоминал Лючию, все то, что она взяла и открыла первому встречному в электричке. Мир магии! Интересная женщина, ничего не скажешь. Любопытно, позвонит ли она ему? Было бы ему лет сорок пять, вновь вспомнил Горецкий про желаемый возраст и усмехнулся, он бы даже не сомневался, но тот прекрасный возраст, когда мужчина не так давно перешагнул рубеж молодости, смело вступил в пределы зрелости и теперь хозяйничает в мире на свое усмотрение, давно прошел. Сексуальный возраст! Первый возраст мудреца, как сказала прекрасная Лючия. Пора умных поступков. Он снова наполнил рюмку из запотевшей бутылки, по которой стекали капли конденсата. К стареющим же мужчинам, даже очень приятным, у молодых дам совсем другое отношение. С ними, даже самыми милыми, содержательными и мудрыми, молодые дамы держатся хоть и близко, но на некотором расстоянии. Если, конечно, не заинтересованы в этих мужчинах финансово. Или по карьерной части. Тут уж – держись, бедолага!..

Горецкий махнул рюмку водки и отправил в рот маринованный огурчик и кусок свининки с ребрышка.

– Хорошо! – И продолжил мысль вслух, как будто читал практический трактат: – Так повелось тысячелетиями, женщины ищут молодых и сильных самцов, которые покроют их, от которых они понесут и родят здоровое и сильное потомство, которое эти самцы смогут защитить и воспитать как положено – такими же сильными и грозными. – Он просто цитировал строки из своей же статьи для одного глянцевого журнала. – На этом стоит мир. Этот закон не менее прочен, чем закон тяготения. А может быть, даже и более… Вот и живи с этим, и дряхлей, как сказала подлая Рогнеда, «старый ты козел».

Поднявшись, Горецкий вышел из-за стола и направился в прихожую. Проверил карманы полушубка – сигареты были на месте. Он набросил полушубок на плечи, щелкнул замком и открыл дверь.

И тотчас остановился как вкопанный.

На веранде в сиянии фонаря лежал на брюхе его белоснежный пудель с прекрасным белым пушистым клубком над головой, настоящей короной. Грудь его была пышно украшена белым полушубком, на ногах тоже красовались белые клубки меха. Что в нем удивляло, так это сверкающая чистота шерсти, будто и не было вокруг никакой дорожной грязи, пыли, гари, веток и палых листьев и травы под снегом. И даже если он пробирался между досок забора, то чудом не задел ни одной из них.

– Ты вернулся? – спросил Горецкий. – Набегался и вернулся? Услышал про сардельки, да? Я угадал? По твоим черным блестящим глазам вижу: ты все понимаешь! Да?

Это было несомненно. Пудель понимал все. Он высунул розовый язык и, глядя преданно в глаза хозяина дома, стал призывно дышать. Горецкий вышел на веранду, опустился в плетеное кресло рядом с собакой.

– И псиной ведь тебя не назовешь, такой ты красавец, или…

И вдруг он догадался:

– Да ты же девочка. Верно? Конечно, девочка. Такая миляга! И клюв такой тонкий. Я поглажу тебя? – Он протянул руку, думая, не цапнет ли его ночной гость, или ночная гостья, но пудель, напротив, так и лез головой под ладонь Горецкого, буквально заставляя себя гладить и чесать за ухом. А потом покорно повалился набок, доверчиво открывая живот, вновь призывая себя гладить и чесать в самом беззащитном и откровенном для собаки месте. – Но как тебя звать?

Шкура собаки была мягкой и плотной. И от нее покалывало пальцы, потому что она была наэлектризована. Но с какой стати? Под ребрами колотилось сердце. Хозяин дома взглянул на подушечки лап – они тоже были удивительно чистыми.

– Полежи так, бродяга, я выкурю сигарету. А потом решим, как с тобой быть. Я-то уже поужинал, а ты?

Горецкий курил, и все это время затихший пудель, словно не желая прерывать своим беспокойством глупое таинство человечьего отравления, смотрел в глаза хозяину дома. А тот, прищурившись, взирал на него. Интересно, размышлял Горецкий, о чем думает собака, когда вот так внимательно смотрит человеку в глаза? Да ладно еще – хозяину. А тут – незнакомцу. Чего от него ждет? Каким он, профессор Горецкий, представляется этой белоснежной кучерявой стриженой суке?

Наконец Горецкий затушил окурок и сказал:

– Идем-ка в дом. Не принять такую гостью и не покормить, ну как это так? Пошли!

Он открыл дверь, кивнул, и пудель, быстро вскочив, переступил порог его дома. Пес осторожно вошел в просторную прихожую. А за хозяином, сбросившим башмаки, проследовал и в гостиную.

– Ложись на ковер, а я схожу на кухню и принесу сардельки. Только есть ты будешь не на ковре – в коридоре. Две тебе хватит? Если не хватит, дам еще. Да, и у тебя еще в запасе закуска – поросячьи ребрышки. Я их обглодал, но не до конца. Вот похрустишь!

На кухне он забрался в холодильник, достал из пакета две уже отрезанные здоровенные сардельки, купленные вчера женой и оттого не столь для него ценные, как все то, что покупала и делала она своими руками. Но у собаки должно быть другое к ним отношение. Он закрыл холодильник и направился в гостиную.

– Я иду, лопоухий!

А войдя и оглядевшись, ища взглядом собаку, уронил сардельки на пол. В кресле напротив стола, в полумраке, сидела женщина в светлом комбинезоне с поднятым воротником. У нее было очень знакомое лицо. Очень-очень! Совсем недавно он видел ее. Да что там недавно – сегодня утром!

– Вы?! – только и воскликнул он.

– Я, – ответила она.

– Лючия?

– И да и нет.

Он пропустил ее странный ответ мимо ушей. И на то была причина. Что-то происходило с ней. Точно электрические разряды периодически волнами пробегали по всему ее телу, по светлому комбинезону, по рукам и лицу. Изумрудные и золотые полосы будто торопились успеть друг за другом.

– Что с вашим лицом?

– Остаточный эффект, сейчас пройдет. Наверное, во мне много электричества. Перезарядилась.

Она говорила серьезно или шутила? Но ведь это было. Не галлюцинация же сидела пред ним.

– Как вы здесь оказались?

– Да так, проездом.

– Это был ваш пес, верно? Белый пудель?

– Да как вам сказать, Горислав Игоревич. И мой, и нет.

– Как это понимать? И ваш, и не ваш? И кто вас впустил?

– Я вошла сама.

– Сама?

– Я всегда вхожу сама – куда захочу и когда захочу. Я вам дала это понять еще тогда, в поезде. Вы пропустили это мимо ушей.

– Подождите, Лючия, где ваш пес? Эта миляга?

– Спасибо за комплимент. Такой мне еще не делали. Его нет.

– Но где он?

– Его нет и больше не будет.

– Не понимаю, Лючия…

– Меня зовут вовсе не Лючия, Горислав Игоревич.

– А как вас тогда зовут?

– Мое имя вам хорошо знакомо. Из истории. И мифологии. Из второй больше. Люди так увлечены строительством мифов, порой самых диких и несусветных, кровавых и жестоких, и совсем не хотят понимать, что те явления, на которые они повесили ярлычок «сказка», на самом деле являются коренной реальностью этого мира.

– Все это очень интересно, и я даже соглашусь с вами, но…

– Что?

Он все еще лихорадочно озирался.

– Ничего не понимаю, – даже покачал головой он. – Где ваш пес?

Она смотрела ему в глаза и улыбалась. И ничего не произносила.

– Как вы вошли и где собака? Белый пудель? Он же не призрак – он был, я гладил его.

– Ах, Горислав Игоревич…

– Что?

– Не думали же вы, что я буду есть с пола? – усмехнулась она.

– О чем вы? – поморщился он.

Ночная гостья встала с кресла.

– Я, конечно, люблю сардельки, Горислав Игоревич, но не думали же вы, что я буду есть с пола в коридоре? – Она положила ему руку на грудь, в область сердца, заглянула ему в глаза. – Тем более сардельки, которыми вы не очень дорожите, потому что их покупала давно опостылевшая вам жена.

– Что?!

– Я привыкла есть лежа на подушках, под звуки лютней, арфы, или за королевскими столами, под пение менестрелей. – Она обошла стол и не спеша села напротив. – Но только не с пола и не сардельки нелюбимой вами жены.

Горецкий все еще озирался, тщетно ища глазами пса.

– Где собака? – У него уже дрожали губы.

А сердце выпрыгивало из груди. Ему хотелось кричать от ужаса и бежать прочь, без оглядки. Но что-то подсказывало: все это бессмысленно. И где бы он ни оказался, она встанет у него на пути. И чему суждено сбыться, то сейчас и сбывается. В эти минуты и мгновения.

– Я вижу, вы начинаете понимать, как обстоят дела, – очень доверительно сказала она. – Лилит, меня зовут Лилит. Этому имени тысячи-тысячи лет. И таковой меня знают все стихии. И если я пришла к вам, то это неспроста. Так угощайте меня ужином, щедрый хозяин. Я не откажусь от поросенка. Будем говорить. Полночь – самое время для откровений.

2

…Он столбом стоял перед ней, у стола. Только сейчас Горецкий услышал ход часов в этом доме. И не одних – всех! Даже будильника в спальне на втором этаже, хотя этого не могло быть. Но многого не могло быть, что происходило сейчас. И в первую очередь этой женщины – перед ним. Она так поразила его воображение в электричке сегодня утром, такое оставила впечатление о себе, столько вызвала вопросов, что он просто не забывал ее ни на минуту. И вот он отключился после ужина и коньяка, и она вернулась к нему в грезе. Вначале эта собака, белый пудель, все как в древней легенде о докторе Фаусте, а теперь – она. Села напротив через стол, задает вопросы.

– Я сплю, правда? – спросил он у гостьи, что сидела за его столом напротив и смотрела так, будто именно ее ждали здесь, и очень давно. – Этого же не может быть? Я сплю? – Но она только улыбалась ему. – Ответьте мне, Лючия. Прошу вас. Скажите мне: Горислав, вы спите, я снюсь вам.

Но гостья только покачала головой:

– Сколько раз я слышала этот вопрос: я же сплю? – Она даже ладони сложила вместе, будто собиралась каяться: – Святые угодники! Если вспомнить реплику Шекспира: жизнь есть сон, то да, вы спите. И я пришла к вам во сне. Можно начать и с этого. Пришла в образе белоснежного пуделя. Но вначале подкараулила вас в электричке – хотела поближе познакомиться. Вы пришлись мне по душе. – Ее брови нетерпеливо нахмурились: – Да вы сядете или нет, Горислав Игоревич? В ногах правды нет. А то еще грохнетесь на пол – расшибетесь. И предложите наконец даме вина. Что вы, в самом деле?

Он послушно сел. Правда, сперва едва не свалился мимо стула – вовремя подставил его под себя. Сел и упрямо молчал. Между ними лежал на блюде наполовину разделанный поросенок, так заботливо и с любовью запеченный в духовке для себя, родного, и ужина в гордом одиночестве. Еще не были прикончены закуски. Стояла початая бутылка коньяка.

– Ну? – кивнула она.

– Вы сказали вина?

– Можно и коньяка, – сказала гостья. – Где у вас рюмки?

– В буфете, – кивнул он в сторону.

– Отлично.

Гостья встала и пошла к буфету. Вернулась с рюмкой, тарелкой и приборами и села напротив.

Он взял бутылку, чтобы налить им, но не справился.

– Не могу, простите. У меня дрожат руки, – честно признался Горецкий и поставил бутылку на место. – И ноги тоже.

– Понимаю.

– И все-таки пес, – пробормотал он, слыша свой голос как будто издалека. – Он должен быть.

– Хватит. – Она сама разлила им коньяк. – Никакого пса больше нет и не будет. Я не хочу еще раз превращаться в четвероногое существо. Это не так просто.

– Не так просто?

– Представьте, нет. Уменьшение объема массы, все эти судороги, да много чего еще. Вспомните, о чем мы с вами говорили в поезде.

– О чем?

– Забыли?

– Все как в тумане. Правда.

– Верю. Мы говорили о мире магии, Горислав Игоревич. О том мире, куда бы вам так хотелось попасть. Там яблоко не падает на голову Ньютона, а останавливается над его макушкой. Там другие законы. Мы говорили о мире, мимо которого вы уже прошли два раза. И пожалели об этом. И просили судьбу дать вам еще шанс. Хотя бы один! И вот – вы получили его. И в том самом мире я – одна из его полновластных хозяек.

– Но почему – Лючия?

– Я была однажды Лючией – при дворе Медичи.

– Так давно?

– Представьте себе. – Она сделала глоток коньяка. – Я и сама была Медичи. Выпьем? Чокаться не будем, а то все разольете.

Он все-таки нашел в себе силы опрокинуть рюмку.

– Неплох коньячок, – сказала она.

– Я чувствовал, что это не ваше имя.

– Интуиция – ваш конек. – Она положила на тарелку добрый кусок поросенка, вооружилась ножом и вилкой. – Как и любого другого смертного с задатками творца.

– Благодарю… И что же делала Лючия при дворе Медичи?

Отрезая кусочек свинины, она рассмеялась.

– Чему вы смеетесь? – осторожно спросил он.

– Могли бы догадаться и сами.

– Не смею.

Вооруженная ножом и вилкой, она потянулась к нему через стол:

– Что я там только не вытворяла! Очаровывала, соблазняла, предавала, разбивала сердца. Все как я люблю! – Она отправила кусочек свинины в рот. – О-о, чудесный вкус! – даже глаза зажмурила она. – Сами готовили? Впрочем, зачем я спрашиваю? Знаю же, что сами. Стряпня жены давно не вызывает у вас аппетита. Да и неверная супруга ваша привыкла питаться в кафе и ресторанах. Какие уж тут семейные застолья?

– Вы знаете и о ее неверности?

– Я знаю все о вас, Горислав Игоревич.

– И с кем она мне изменяла?

– Да с кем только не изменяла! Ей уже за пятьдесят, благоухание молодости давно прошло, она использует последний ресурс – скромные остатки привлекательности и трезвый опыт зрелости.

– Так кто у нее сейчас?

– А не все ли вам равно? – по-приятельски прищурила левый глаз его гостья.

– И тем не менее.

– Сейчас у нее сорокалетний инструктор по горнолыжному спорту.

– Ясно. Шустрый белобрысый Ян. Я видел его однажды.

– А до него был тридцатилетний аспирант.

– Курицын. Помню его. Дохляк.

– А до него…

– Хватит.

– Как скажете, Горислав Игоревич. Не судите ее строго. Она торопится жить. Использует остатки живой силы на всю катушку. Все еще хочется быть женщиной! Лет через десять и этого не останется в ее арсенале. И придется смириться с тем, что пора болеть, стариться, никому не нравиться, – ночная гостья печально, но с долей сарказма вздохнула, – и отчаливать на лодке Харона прочь отсюда, от мира живых и счастливых. Ах, несчастные смертные! – элегантно расправляясь с поросенком, покачала головой она. – Тщета всех перспектив! Насмешка Бога над вами. Начинаете ценить жизнь, когда она подходит к концу.

– Как мне вас называть?

– Лилит, – убедительно повторила его гостья. – Мое имя – Лилит. Так и называйте. Я хоть и богиня, но не прошу ползать передо мной на коленях и вслепую поклоняться мне. Я же не царица Клеопатра. Вот кто была тщеславной сукой, как и ее мать! Мне этого не надо. Когда я откроюсь вам по-настоящему, вы сами захотите припасть к моей руке и назвать меня своей госпожой. Вы сами откроете мне сердце и душу и попросите не оставлять вас. Только вульгарные уроды подчиняют людей страхом и грубой силой. Если я не смогу убедить вас в своей правоте, то в чем она, моя сила?

– Но чем я заинтересовал вас? Старый профессор философии и богословия? Чем я заинтересовал древнюю богиню?

Гостья отрезала кусочек свинины, положила на язык и вновь зажмурила глаза:

– Ну какой же вы кулинар! Рада уже тому, что попала к вам на ужин. Так вкусно!

– Спасибо. Так что во мне такого? Вы бы не пришли к обычному профессору гуманитарных наук…

– Не пришла бы, – отрицательно покачала головой его гостья. – Но в том-то все и дело, что вы – необычный, Горислав Игоревич. Налейте нам еще… А, руки дрожат! Не будем проливать напиток понапрасну. Тем более что там на донышке.

– В баре много чего еще. Недаром же супруга называет меня алкашом.

– Как грубо она с вами. – Гостья сама поухаживала за ними обоими. – Такие вот земные женщины. Выпивают мужчин, разбивают сердца, оставляют с носом, а потом сами же и корят: мол, алкаш нерадивый! Никчемный увалень-кастрат. Такого поворота в характере Евы всемогущий Господь точно не мог предугадать. На первое блюдо – яблоко, на второе – нож для оскопления. Сил выпить хватит?

– Я постараюсь, – пообещал он и все-таки взял рюмку. – Первый раз в жизни такая неверная рука, верите?

– Верю. За вас, Горислав Игоревич, – сказала гостья, потянулась к нему рюмкой, чокнулась и с удовольствием выпила. – Да пейте же, пейте, что вы как соляной столб, ей-богу!

Он выпил, хотя рюмка и постукивала о его зубы.

– Все еще не могу привыкнуть, кто вы.

– Ничего, скоро пройдет.

– Теперь остается понять, зачем вы здесь.

– А сами как думаете? – Она хитро прищурила глаза.

– Хочу услышать вас – вы же пришли ко мне.

Она отрицательно покачала головой:

– Нет, не так. Вначале я услышала вас, ваши стоны и охи, ваши мольбы, а потом пришла.

– Услышали меня? В поезде?

– И в поезде, и как вы ревели в подушку по ночам. Ревели как маленький ребенок, – с аппетитом закусывая, сказала гостья. – На всю вселенную! Звезды плакали, глядя на вас. Только поэтому пришла. Меня можете не стесняться – я вам не жена и не подруга, и ваша слабость не оттолкнет меня – напротив – приблизит.

Горецкий покачал головой:

– Как это все невероятно…

– Еще как! – усмехнулась она. – Мир отталкивает иных, как прокаженных. А все потому, что они поняли этот мир. Я говорю о социуме, в котором прозябает человечек: рождается, растет с той лапшой, которую ему вешают на уши, становится рабом этого социума, как-то живет-поживает, а потом умирает в корчах, а если повезет – тихо во сне, так ничего и не поняв. Одни предлагают ему науку, – усмехнулась она. – Другие – богословие. Что мне вам объяснять? И то и другое – обман. Человек сам мастерит капкан и лезет в него. Сам кует для себя кандалы и цепи. Строит для себя клеть, тюрьму, мышеловку с кусочком вожделенного сыра и лезет туда, как глупый зверек. Как хотите, так и называйте эту ловушку. И ни то, ни другое не откроет ему врата в мир знания, истины, силы. – Разделавшись с поросенком, она отерла губы салфеткой, бросила ее на стол и откинулась на спинку стула: – Хорошо! Спасибо за чудный ужин, Горислав Игоревич.

– Так зачем вы здесь? – В его срывающемся голосе звучал почти звериный вой. – Сегодня, сейчас, в эту ночь?

– Я пришла помочь вам.

– Но как?

– Ну догадайтесь, что вы как маленький?

– Так вы можете открыть эти врата? Для меня?

Она зацепила взглядом его взгляд – и теперь не отпускала. И захотел бы он отвести глаза, да не смог бы. Точно магнитом притягивала она его.

– Я – могу. Но только при одном условии.

– Каком?!

– Только если вы этого захотите сами.

– Как я должен захотеть?

Она снисходительно рассмеялась.

– Ну, это просто! Я про ответ на вопрос: как захотеть. Всем сердцем, конечно. Всей душой, Горислав Игоревич. И конечно, не только чувствами, но холодным разумом. Без этого никак. Иной просит тебя: помоги мне! А сам упрямо тонет в болоте, даже ручками и ножками не болтает. Тут вступает старое правило: помоги себе сам. Сделай первый шаг. И вселенная подключится – возьмет тебя на буксир. Пожелай того, что хочешь больше всего на свете!

– Больше всего на свете, – пробормотал он.

– Может быть, чего-то очень простого? Очень человеческого? Близости с кем-то, например?

– Вы о физической близости?

– Разумеется. О том, кого вы желали, вожделели, но не сделали решающего шага для воплощения своей мечты. Подумайте…

Он поймал ее взгляд и рассеянно подхватил:

– Близости…

– Так вот, одному такому просителю я сказала: решись и сделай! Или хочешь быть забытой простоквашей в банке? Зачем тогда тебе помогать? Какой в этом смысл? Судьба простокваши пойти на блины. И я бросила его, и он пошел на блины.

– Как это понимать? Что за метафора такая?

– Остался лежать на диване и сдох от инфаркта. Такая вот простая метафора.

– Ясно.

– Помогать хочется тому, чье сердце, пусть и старое, изношенное, прямо как у вас, простите меня, пусть и держится на волоске, но на самом деле пылает как раскаленный уголь.

– А оно у меня держится на волоске?

– Уж поверьте мне. Небольшой стресс – и сыграете в ящик. Но все еще можно поправить, и я продолжаю. Вы же себя убедили, что все потеряно. Давно убедили! И тут вас понять несложно: есть физические законы природы: взросление, мужание, зрелость, старость, смерть. Но это пока вы не попросили помощи. Но сегодня утром, встав и посмотрев на себя в зеркало, на морщины, на мешки под глазами, на ту болезненную усталость, что уже охватила ваш организм, вы взмолились: хочу все изменить! Помогите мне! И вы просили не Господа, потому что он к таким просьбам глух. Он не даст вам прожить, как Ною, восемьсот лет, и даже как Аврааму – сто восемьдесят пять. Не вернет молодости – это против законов природы, установленных самим же грозным Богом. И не даст воплотить свои честолюбивые мечты – например, сгонять вокруг Луны и поглядеть, что там, на темной стороне? Живут зеленые человечки или нет? И не даст вам прочесть все те запрещенные книги, о которых мы говорили в электричке. Книги, написанные честолюбивыми бесстрашными гордецами, решившими заглянуть за полог дозволенного. Вы просили иную силу – душой и сердцем просили, и умом, что немаловажно.

– А вы, Лилит, – он первый раз назвал ее по имени, – можете мне предложить все это? Смахнуть с лица старость? Позволить прокатиться вокруг луны? Прочесть навсегда утерянные человечеством книги? Вам это под силу?

Она усмехнулась:

– А сами вы как думаете? Или боитесь дать ответ на этот вопрос?

Горецкий думал недолго:

– Боюсь.

– Понимаю. Потому что, получив ответ положительный, придется согласиться сделать первый шаг.

– Так как же?

– Я потому и здесь, что могу предложить все перечисленное вами и много большее. Так что бы вы хотели получить? Огласите весь список, уважаемый Горислав Игоревич.

Все решилось в мгновение. Дикая волна, от которой он бежал прежде, боялся, прятался от нее, настигла и захлестнула его сердце, сотрясла все его нутро. Так пробивает электрический разряд, от макушки до пят, и человек падает замертво наземь.

– Хочу, Лилит! Я хочу молодость и силы, я хочу весь мир с его тайнами. Я хочу, страшно сказать, повелевать чувствами тех людей, которые мне особенно интересны. И хочу самую прекрасную женщину на земле в придачу. – Теперь усмехнулся Горецкий: – Царицу Елену Троянскую. Хотя бы на одну ночь. Слабо?

Брови ночной гостьи снисходительно поднялись вверх:

– Отчего же слабо? Мне дано все.

– Смеетесь надо мной?

– Нисколько. Я здесь не для того, чтобы смеяться над вами. Но вы получите не все сразу. И не задаром. Какой мне резон одаривать вас такими богатствами за просто так?

– Я понимаю. И какова же цена? Как всегда в таком случае – душа жадного гордеца? Моя душа?

– Да бросьте вы, что за средневековые выдумки? И что мне делать с вашей душой? Но поступки вам совершать придется.

– Если вы предложите мне есть маленьких детей, я откажусь.

– А взрослых детей? Не откажетесь?

Горецкий усмехнулся:

– Все равно откажусь.

– Да о чем вы, Горислав Игоревич? – вздохнула ночная гостья. – И я не ем маленьких детей, хотя молва веками мне приписывала разные гадости, и вам бы не посоветовала. Мы с вами едим отличного поросенка, вами же приготовленного, зачем нам маленькие дети? Речь идет о другом. Вы должны перестать быть тем желе, каким были до сих пор, да-да, уж простите меня за откровенность, и начать действовать. Совершать поступки, которые вы хотели совершить прежде, но не решались или боялись это сделать. Вот и все. Стать самим собой, но не старым и больным профессором, которому ни до чего нет дела, а героем своего же романа. Понимаете – своего! Стать тем, кем вы мечтали стать. И начните это прямо сегодня – полночь уже за спиной, а значит, наступил новый день.

Слушая гостью, он заразительно кивал. Какую игру она предлагала ему! Виртуозную, опасную игру! Если он не спал, конечно. И не в горячечном бреду выдумал себе эту гостью. Потому что следовать своим желаниям – это была и его вечная мечта, дикая, упоительная и сладострастная, и вечный страх.

– И никаких договоров? – спросил он. – Кровью?

– Опять средневековые причуды? Ну хотите, можем составить такой договор. Ваш поступок – моя награда. Распишем по пунктам. Но я знаю, миром правит импровизация. Ведь вам, человечкам, дана свобода воли.

– Нет, – покачал он головой, – не будем заниматься бюрократией.

– Другой разговор. Так вот, – очень рассудительно продолжала она, – я сейчас пойду, а вам надо как следует выспаться. Когда вы проснетесь, то первым вашим ощущением будет то, что вы увидели сон. Фантастический сон. Но потом явь станет приходить к вам – и тогда вам станет страшно. Не на шутку страшно. Но вам нужно будет успокоиться, все трезво взвесить, больше не пить, разве что чуть-чуть, для храбрости. И начать действовать. А я загляну к вам на днях. И скорее раньше, чем позже. Идет?

– Идет, – кивнул он.

– Хорошо дéржитесь, Горислав Игоревич.

Минут через пять, все еще на ватных ногах, он провожал ее в коридоре.

– Там холодно, а вы в одном комбинезоне.

– Кто вам это сказал? – спросил она и направилась к вешалке.

Там висели тот самый белый полушубок, что был на ней в электричке, и шапка с помпоном и длинными ушами, на полу стояли сапожки с меховой оторочкой.

Она быстро и ловко оделась.

– Видите, как все привычно? Не хочу вас больше шокировать. На сегодня с вас достаточно.

Они вышли на веранду. Шел снег.

– Ну что, до встречи, Горислав Игоревич?

– До встречи. – Он был растерян и до предела взволнован и оттого плохо соображал. – А как вы? На чем? Надо же было вызвать такси?

– Отвернитесь, – попросила она.

– Просто отвернуться?

– Да, да. Ну что вы как маленький? Прошу вас.

– Хорошо.

Он послушно отвернулся. Только легкое дуновение ветра чуть окатило его сзади. Спиной к саду Горецкий стоял недолго.

– И что теперь? – осторожно спросил он.

Но ему никто не ответил. Он обернулся. На веранде никого не было. Ни женщины, ни собаки. Только тишина и снег – пока они сидели дома, огромные хлопья повалили с неба.

1

В холодном январском поднебесье одиноко и ярко завис острый серп луны. Мерцали на небосклоне звезды. Город спал. Черные башни с островерхими крышами, укрытыми снегом, смотрелись великанами на фоне ночного ультрамарина. Редко где теплился зыбкий свет в узких окошках-бойницах. Там горели факелы и бодрствовала стража. Но войны в империи на время приостановились, мирная жизнь потушила пожары вечных распрей на германской земле, успокоила сердца людей, и старинный Мюнхен, столица грозной и непокорной Баварии, оплот Виттельсбахов, мог вздохнуть спокойно.

Они подъехали к башне моста и первым воротам. За ними в широком черном обводном канале, по краям укрытом льдом и снегом, отражался серп луны.

– Представляю, сколько в этом рве загублено душ, – кивнул на аспидно-черную воду Агриппа Неттесгейм. – Ты знал, мой ученик, что Мюнхен был основан на месте монашеского скита во имя апостола Петра тысячу лет назад? А в дни жизни Спасителя тут обитали дикие кельты, носившие звериные шкуры, пока их не выбили римляне и не основали здесь свой лагерь?

– Я с ног валюсь, учитель, – жалобно пробормотал слуга и ученик рыцаря. – И продрог, и есть хочу. Ягненка бы проглотил! – Он едва не плакал. – Или козленка. И горячего вина хочу тоже!

– Потерпи, поешь и отоспишься в гостинице, – сказал Неттесгейм. – Согреешь у большого камина руки, тебе поднесут чарку глинтвейна, отрежут кусок копченого окорока с горбушкой хлеба. – Он разом переменился: – Кто тебе сказал, что наша работа легка? Сам выбрал такую.

– Я хотел работать в монастырской библиотеке, учитель. Мечтал слушать ваши лекции по демонологии. А бродяжничать я и не думал.

– Демоны не живут в монастырских библиотеках – они, подобно крысам, обитают среди людей, где есть чем поживиться. Оставлю тебя, а сам поеду искать нужного мне человека. – Он приложил ладонь ко рту и зычно крикнул спавшей страже: – Именем императора, открывайте ворота, сони!

Если кричали такое, то на многое имели право. Так попросту шутить никто не будет. В башне моста, в узком окне второго этажа, отворились деревянные створки.

– Вы говорите серьезно, учитель? – изумился ученик. – Поедете теперь, ночью? Даже не отоспитесь?

– Дело серьезное – и я буду предельно серьезен. Тем более что в гости я сам не набивался – меня позвали. И позвал не простой человек. Антоний Августин – легенда!

А вскоре лязгнул и громыхнул гигантский засов внизу. Ворота открылись, вышли два стражника. Один держал в руке фонарь. Второй, разглядывая полуночников, сказал:

– Предъявите охранную грамоту, господин.

Агриппа Неттесгейм вытащил из теплого кафтана бумагу:

– Вот грамота, с печатью императора.

– Посвети, – сказал один стражник другому, и тот поднес к бумаге масляный фонарь. – Да ближе поднеси! Тут что-то написано…

На охранной грамоте красовалась самая важная печать в империи – двуглавый орел, с пышным хвостом и гигантскими когтистыми лапами. Еще имелись убористый текст, выведенный писцом из императорской канцелярии, и размашистая подпись.

– Тут написано: «Подателю сего документа открывать все ворота империи беспрепятственно», – наизусть процитировал документ рыцарь. – Печать и подпись императора.