Пируэты судьбы бесплатное чтение

© Ольга Квирквелия, 2025

ISBN 978-5-0065-7032-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ольга Квирквелия

ОБЫЧНАЯ ПАРАДОКСАЛЬНАЯ СУДЬБА

Воспоминания О. В. Забукидзе

«Ольга Владимировна Забукидзе, в девичестве Оскольская, 1900 г. р., русская, родилась в Батуми» – так было написано в ее паспорте. Балетмейстер, заслуженный деятель искусства, руководитель детского хореографического ансамбля, который она создала в 1938 г.

О прошлом она говорить не любила, скорее боялась, и я хорошо знала только начиная с 1941 г., когда бабуля – вдова с двумя маленькими дочками – Валей (моей мамой) 8 лет и 6-летней Ниной, вместе со всей страной встретилась с войной.

Хотя Батуми не был фронтовым городом, война здесь была ощутима, особенно в Доме Красной армии, где в ансамбле участвовали либо военные, либо дети военных, уже в первые дни войны ушедших на фронт. Дети остались с бабушками, а то и вообще одни, голодные, не знающие, что делать. А некоторые из них вскоре осиротели. Так и получилось, что их горе и растерянность вынудили Ольгу поглубже запрятать свое горе. Хотя, казалось бы, какое ей до них дело: сама осталась без мужа, без денежной профессии, с двумя дочурками на руках. Она организовала первую в СССР детскую фронтовую концертную бригаду, выступавшую в частях, на кораблях, в госпиталях. Около 30 детей (считая двух собственных) стали семьей Ольги Владимировны, живущей в ее огромной, некогда роскошной квартире. Весь антиквариат был, конечно, продан и проеден. Но семью спасало то, что после концерта детей кормили. Хотя и не решало всех проблем. Был и голод, и бомбежки, и похоронки. Все было. Как у всех. Но Ольга Владимировна и 29 ее детей (один юноша, повзрослев, ушел на фронт и погиб) дожили до конца войны. Родители некоторых вернулись живыми, некоторых забрали родственники. Остальные остались под ее крылом. Получили высшее образование (среди них есть балерина, журналист, кинооператор, музыкант, переводчик, инженеры), стали людьми.

А Ольга Владимировна продолжала свой путь – работала балетмейстером и руководителем детского ансамбля – в Батуми, потом в Тбилиси. Получила звание заслуженного деятеля искусств. Помогла стать на ноги и обрести себя еще нескольким сиротам. Дети обустроились, завели свои семьи и, конечно, готовы были ей помочь. Можно было бы и успокоиться, передохнуть. В 1980 г. прошел ее юбилей – 80 лет жизни и 60 лет служения балету. В возрасте 85 лет родные все же уговорили ее уйти на пенсию, и у нее впервые в жизни появилось время для себя, на свои мысли. Она записала свои воспоминания, на основе которых и подготовлен этот материал.

А в 1997 г. она умерла в Москве и похоронена на Ваганьковском кладбище. На ее могиле время от времени появляются свежие цветы – значит, до столицы добрался кто-то из ее детей, или дети детей, или их внуки.

Про войну бабуля ничего не написала, да и рассказывать очень не любила. Поэтому мне придется выковыривать из памяти отдельные упоминания. Какие-то данные есть наверняка в музее в Батуми, а я пока туда не добралась.

Но начать я хочу с попытки понять эту удивительную женщину. Как ни странно, это очень трудно. Бабушка была для меня самым близким, горячо любимым и бесконечно уважаемым человеком, и этот эмоциональный фон в принципе не предполагал каких-то оценок и обоснований. Только значительно позже, когда мне было за 40 лет, я попыталась разобраться в ее характере, ее позициях, происхождении ее несгибаемого внутреннего стержня.

Жизнь 50 лет вела эту маленькую хрупкую девочку от одной потери к другой, от одного предательства к другому. Мать, которая предпочла ей революционную деятельность. Отец, который, бросив детей, вернулся в Австрию после начала первой мировой войны. Муж, изменивший Оле, ожидавшей ребенка. Ближайшая подруга, почти сестра Тася, ставшая любовницей Олиного мужа. Брат, служивший в советской армии и воевавший с немцами.

И тут мы должны попытаться понять отношение бабушки к обществу, к власти.

Бабушка никогда не говорила о политике, а если что-то говорила, то всегда в чрезмерном (как мне казалось в бунтующей юности) патриотизме. Только значительно позже я поняла. что это был не патриотизм, а смесь страха и отторжения окружающего мира…

Этот окружающий мир шел по отношению к ней от предательства к предательству. Раннее детство в весьма обеспеченной и уважаемой семье, с челядью и балами, театрами и книгами, внезапно рухнуло, превратившись в далеко не богатый быт (настолько небогатый, что 12-летняя Оля вынуждена была зарабатывать на свое обучение в гимназии), полный труда, криков «майна» и «вира» с раннего утра до вечера под окнами. Еще позже и этот мир треснул,.

Потом война. Это была ее личная трагедия: выросшая в немецкой среде, о которой хранила самые добрые воспоминания (и часто о порядках в немецких колониях рассказывала), она категорически не могла поверить в зверства и жестокость гитлеровцев, о которых рассказывала советская пресса, пока не посмотрела выпуск кинохроники…

Спасала ее работа, которую она всю жизнь любила фанатично. И внешне сдержанная любовь к детям – отнюдь не только своим.

Читатель, наверное, заметит нестыковки, странности и умолчания в рассказе. Исчезает со страниц любимый брат Шура, ничего неизвестно о судьбе отца, теток, Калиновских, также растворяются в тумане Костяковы. Во второй части я постараюсь изложить свой «генеалогический детектив»…

Так получилось, что я всегда была бабушкиной дочкой: вскоре после рождения в Москве врачи обнаружили у меня порок сердца, но оперировать можно было только когда я доживу (если доживу) до 10—12 лет. Отец, узнав об этом, бросил нас с мамой, алименты платил мизерные, и мама сразу по окончании декретного отпуска вышла на работу. Оставлять меня было не с кем – мамина мама жила в Тбилиси. Она и взяла меня к себе.

Потом время от времени мама очередной раз выходила замуж, думала, что наконец-то у нее настоящая семья, и забирала меня. Но опять что-то не складывалось, и я возвращалась к бабушке – бабуле, как я всегда звала ее и называю до сих пор.

Для меня бабуля всегда была жизненным ориентиром. Своей уникальной внутренней силой и независимостью. Могло меняться все – моды, вкусы, кумиры, принципы, но не она (помните, у Макаревича: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас»). Своей фанатичной преданностью делу. Она приплясывала, даже готовя обед; у нее барахлило сердце только до того момента, когда пора было бежать на репетицию. Своим суровым, деятельным и практичным милосердием. Она никогда не была добренькой, да и ласковой тоже. Доброта – это не эмоция, а дело.

Человек абсолютно аполитичный, так никогда и не понявший разницы между царем и генсеком (она говорила: «Тогда у нас правил Никита Сергеевич…"), единственное, что она поняла в перестройке – что можно больше не бояться происходить из хорошей семьи, можно рассказывать о своих близких. А еще можно ходить в церковь. Верующей она, вероятно, была всегда, во всяком случае тщательно спрятанные иконка и молитвенник всегда были при ней. Но веру свою не демонстрировала. Помню, как она учила меня благодарить Бога после еды: «Если Бога нет, как вам говорят в школе, то твои слова совершенно не помешают червякам съесть тебя после смерти. Но если Он все же есть, то, возможно, Он вспомнит твой голос». На Рождество и Пасху мы гуляли по улице, где стоял католический храм (ее родители были католиками) и готовили обрядовые блюда. И вот пришло время, когда ходить в церковь стало не только безопасно, но и модно. Это как будто сняло камень с ее души. Уже незадолго до смерти, почти ничего не помнившая и никого не узнававшая, она по утрам, только проснувшись, брала в руки иконку и говорила: «Господи Боже, благодарю Тебя… за что – не помню, но все равно благодарю…»

Бабушка написала свои воспоминания в 88 лет, в них довольно много путаницы, лакун, неточностей. Мне пришлось проделать очень большую работу по редактуре. В результате я разделила весь материал на две части: в первой – текст воспоминаний в том виде, в котором они были записаны в тетрадке (курсивом), с моими историческими комментариями и уточнениями, во второй – «генеалогический детектив» – моя попытка заполнить лакуны в истории семьи. А лакун очень много: бабуля – Ольга Владимировна Забукидзе по паспорту, русская, родившаяся в Батуми, с первых же строк воспоминаний оказывается не Владимировной, не русской и не родившейся в Батуми… И причины таких метаморфоз она не описывает…

Кроме текста воспоминаний есть еще список сюжетов. Этот перечень не хронологический, видимо, бабушка записывала просто пришедшее ей в голову, то, о чем хотела рассказать, но не успела или раздумала. Многие сюжеты есть в воспоминаниях, но есть и интересные пункты, не вошедшие в текст. Когда удается понять, к какому периоду они относятся, я внесла их в соответствующее место в скобках. Когда это неясно – рассматриваю во второй части. Еще у меня есть некоторые бабушкины вещи, документы и альбом фотографий, а также воспоминания – я буду их вставлять в соответствующих местах. Даты частично указаны бабушкой (редко), частично мной, на основе привязок к однозначно известным историческим событиям. Но мне не хотелось излишне вмешиваться в изложение, переставлять фрагменты, поэтому кое-где (в основном, в событиях 1916—22 гг.) путаница осталась.

ВОСПОМИНАНИЯ

1899 год

Сумерки, прохожие спешат укрыться от ветра, дующего с Днепра, поднимают воротники пальто, а женщины потуже завязывают платки на голове. Всем хочется домой в тепло, а дождь со снегом все сыпется и сыпется. Улицы пустеют, только около Дворянского собрания толпится народ, горят фонари, в окнах зажигается свет и один за другим подъезжают экипажи. Лакеи ловко открывают дверцы карет, помогают дамам выйти, а те кутаясь спешат укрыться в теплом светлом помещении. Две проходящие женщины остановились, и одна из них с любопытством спрашивает лакея: «Что здесь такое?». Он отвечает: «Не видишь что? Свадьба. А ну с дороги!» и бросается к вновь подъехавшей карете.

Приехали молодожены. Все бросились к ним, поздравляют и под шум и смех скрываются в освещенном здании. Мужчины помогают дамам раздеться, передают лакеям свои цилиндры и перчатки, с поклоном предлагают дамам руку и под торжественные звуки оркестра поднимаются по мраморной лестнице, покрытой ковром, наверх, где их уже ждет накрытый стол, блестя хрусталем и позолотой.

Швейцар закрывает дверь, все лакеи отдыхают и делятся впечатлениями о новобрачных.

Наверху больше всех суетится плотный, представительный мужчина – отец невесты. Он купец I гильдии, говорят миллионер, выдал свою дочь за человека без состояния, но зато (барон) фон Швамм.

Ужин. Во время танцев, когда молодежь танцует, есть о чем поговорить мамашам, сидящим в креслах вокруг зала.

После кадрили молодые танцуют мазурку. Особенно мила Мария. Все присутствующие с удовольствием смотрят и громко аплодируют им. В перерыве между танцами лакеи на подносах разносят рюмки с портвейном. К Адольфу подходит его двоюродный брат, предлагает ему вместе выпить и шутя говорит: «А ты знаешь, как тебе завидуют сидящие мамаши?» Я в этом уверен, -отвечает Адольф, – ведь Мария так мила. Дело не в этом, мой друг, они завидуют, что ты получишь большое приданное, так сказал твой тесть. Лицо Адольфа побледнело. Он вынул из бокового кармана белоснежный платок и вытер им вспотевший от волнения лоб. Ему казалось, что он сейчас упадет. Он увидел проходящего тестя, подошел к нему и сказал: «Мне ваши деньги не нужны, я женился на Марии, а не на деньгах». И вышел. Все окружающие опешили и стали перешептываться. Тесть сделал знак дирижеру, заиграла музыка экосез, молодежь стала танцевать, а Мария ищет Адольфа. Он стоял, прислоняясь к колонне, и старался овладеть собою. Мария взяла его холодную руку и посмотрела в глаза, которые он сразу отвел в сторону, потом посмотрел на ее милое лицо, нежно обнял ее и они пошли в зал к танцующим. (Этот фрагмент явно «выправлен» моей мамой, которая одно время хотела написать сценарий по воспоминаниям, но так и не смогла).

Генрих (Адольф) Швамм

Так был брошен первый камешек в их еще не начавшуюся семейную жизнь.

Адольф любил Марию. Она была хороша собою, нежная, мечтательная, много читала, знала кроме польского, родного ей языка, еще французский и немецкий и особенно увлекалась произведениями Л. Н. Толстого. С нею можно было поговорить обо всем. Она его понимала, ей близки были его взгляды на жизнь. Адольф вырос в немецкой семье, где на первом месте был порядок, чистота, уважение к старшим и во всем честность. Вот почему такой болью отозвались в его сердце слова двоюродного брата. Он никогда не думал о деньгах тестя. Сам учился в реальном училище, потом получил высшее образование, занимался наукой. Он любил природу, землю и свою работу.

Мария Швамм (Калиновская)

Первые дни прошли как в розовом тумане. Выезды, приемы гостей у себя и театры, которые очень любила Мария. Раньше она могла пропустить какой-нибудь бал, но гастроли Сары Бернар ни за что, могла выехать с приставленной к ней компаньонкой в другой город, если знала, что там гастроли какой-нибудь знаменитости. Отец ей ни в чем не отказывал. Но Адольф был человеком дела. Он рано вставал, вовремя завтракал и спешил в контору, где являлся представителем фирмы и вел большие дела. Единственный сын умершего отца, он оберегал и помогал трем сестрам и матери. Две из его сестер, получив высшее образование (к чему в XIX веке далеко не все девушки стремились), открыли женскую гимназию, которую Адольф помог им обставить с большой роскошью и ничего для этого не жалел. Лестница, ведущая наверх в старшие классы, была покрыта коврами, а на каждой лестничной площадке стояли белые статуи.

Особенно хороши были зал с большим роялем и раздвигающимися стенами и гостиная вся в зеркалах, хрустальных люстрах и коврах. Он считал своим долгом помогать сестрам, а они этим пользовались. Третья сестра была замужем, имела сына Илью и жила самостоятельно.

Все сестры и мать очень любили Адольфа. Они часто приезжали к Марии, но особенно с нею не сходились, так как были по-разному воспитаны. Они думали и говорили о своих заботах и делах, а Марию это не интересовало. Она привыкла поздно вставать, ей в постель приносили завтрак, она долго приводила себя в порядок. Горничная помогала ей одеваться, завивала ей волосы, ей приносили из магазина огромные круглые коробки со шляпами. Она долго их примеряла, выбирала лучшую, а остальные отправляла обратно. Ее не интересовало ни хозяйство, ни что будет на обед. Единственное, что она любила – это книги, она постоянно читала, много писала, но все, что писала, не доводила до конца. Иногда она делилась с Альбертом, рассказывала ему о прочитанном, о том, что хотела написать, но его это мало интересовало. Он переводил разговор на другую тему, смеялся, шутил и уходил, оставляя ее со своими мыслями. А мысли у нее были довольно серьезные, она читала Достоевского, Чехова, Гюго, а Толстого знала почти наизусть.

Еще до замужества она посетила Ясную поляну и Оптину пустынь (у меня хранится ваза для фруктов из матового хрусталя – бабушка говорила, что она из дома Толстого, ее купил мой дедушка вместе с другими антикварными предметами, связанными с бабушкиным детством, остальные вещи были проданы во время войны, а вазу никто не купил, потому что у нее отбит край). Туда съезжались люди со всех концов нашей родины, чтобы глубже понимать учение Толстого о непротивлении злу, считая его философом, а не только писателем.

Там она познакомилась с последователями Толстого, которые верили в то, что добро победит зло на земле. Вернувшись в Киев, она подружилась со многими из существовавшего там Толстовского общества, в том числе с супругами Кравченко Андреем и Клавдией, которые относились к Марии с большой симпатией.

1900 год

Через год, в канун Рождества 25 декабря (1899) 1900 года, у нее родилась девочка – Ольга (я). Мария сама кормила ребенка грудью и играла с нею как с куклой, а Адольф любил разглядывать ребенка, замечал каждое новое движение ручек или ножек. Все его интересовало в ребенке.

Мать Марии решила приехать в (Одессу) Киев, где сейчас жили Адольф с Марией, посмотреть внучку. Она выехала из (Киева) Елисаветграда, погода была хорошая, окна в вагоне открыты, и она с удовольствием высовывалась из окна, любуясь природой. Подъезжая к (Одессе) Киеву, она посмотрела в сторону паровоза, из трубы которого вырывались мельчайшие красные угольки, и вдруг закричала от боли. Ей попал маленький уголек в глаз. Пока не доехали до (Одессы) Киева, никто не смог оказать помощь, и с вокзала вместо веселой встречи ее отправили в больницу. В больнице один глаз удалили, и когда бабушка встретилась с внучкой, она увидела ее одним глазом. Бедная старушка целовала ребенку ручки и ножки и не могла нарадоваться на нее. Ребенок тоже начал привязываться к бабушке, но вскоре у той потерял зрение и второй глаз. Ее взяла к себе жить старшая сестра Марии. Но дружба и любовь девочки и бабушки продолжалась столько, сколько была жива бабушка. Старушка как-то особенным образом раньше всех слышала приближение девочки, ощупывала ее головку, лицо, волосы и говорила: «Вот ты уж какая большая выросла» – и целовала ее.

?Калиновская (мать Марии)

1902 год

Через два года у Марии родился мальчик Александр. Отец был счастлив, что родился сын. Урывал время, чтобы лишний раз заглянуть домой, посмотреть, как дети.

1905 год.

Волнения в Петрограде и Кровавое воскресенье не прошли мимо внимания Марии. Она стала выписывать газеты, много читала, познакомилась с революционерами и постепенно втянулась в революционное движение. Адольф, привыкший, что жена много читает, не обращал внимания, что именно она сейчас читает, а она с ним не делилась. Постепенно у нее появились новые знакомые. Она очень сблизилась с Клавдией и Андреем, которые подпольно занимались революционной работой. Ее перестали увлекать балы и выезды, временами к ней приходил кто-то с черного входа. Прислуга замечала все это, но хозяину никто ничего не говорил.

Однажды с черного хода пришел человек, сказал что-то Марии и исчез. Мария, одевшись и взяв кружевной зонтик собралась уходить; дети с няней были в садике, окружавшем дом, она позвала еще горничную и сказала, чтобы они смотрели за детьми, а она скоро вернется. Девушки отвели детей в сторонку, а сами, взобравшись на доску, служившую им качелями, стали раскачиваться все выше и выше. Маленький Шура расплакался. Девушки спрыгнули с качелей и подбежали к детям, но мальчик не переставал капризничать и хотел, чтобы его покатали. Няня посадила его на один край доски, велела ручками держаться за веревки, а сама стала на другой край, раскачивая доску. Ребенок сначала смеялся, потом отпустил ручки и упал на землю. Он сильно стукнулся головкой, изо рта лилась пена. В это время показался отец, который пришел домой и, не застав Марию, пошел в сад искать ее и детей. Услышав странный плач ребенка, он бросился к нему, схватил его на руки и побежал к экипажу, на котором только что приехал. Оленька громко плакала, испугавшись за братишку. Девушки повели ее в дом, умыли и в сильном волнении стали ждать ребенка с отцом.

В это время вернулась Мария. Узнав о случившемся, она начала рыдать, не зная, что с ребенком и где он. Не было сил ждать и неизвестно, куда бежать. Вскоре появился Адольф с забинтованным ребенком на руках. Ребенок спал. Отец осторожно переложил его в кроватку, поднял сетку кроватки, сел и, положив голову на сложенные руки, застыл. Что он переживал в эти минуты, что думал, никто не знал. Мария, чувствуя свою вину, боялась подойти и тихо плакала в дальнем углу. Когда ребенок проснулся, отец никого к нему не подпускал, сам переодел, накормил и не отходил от его постели. Никаких громких слов, никаких криков в доме не было. Он молчал, а для Марии это было хуже, чем скандал. Она уходила от этого к своим друзьям, Клавдии и Андрею, и совсем стала революционеркой. В те годы в партии были передовые умные люди. Будучи доброй, по натуре, она понимала, в каком положении был народ, знала, как жили крестьяне, и всеми силами старалась помогать партии. Ей поручали писать протоколы собраний, лозунги и другую письменную работу. Так постепенно она отдалялась от мужа и семьи и погружалась в партийную работу. Она стала энергичней, живей, у нее появились свои интересы. Дети были на попечении слуг, отец, приходя домой, играл с ними, Шурик совсем поправился, но семья все больше распадалась.

Тесть – купец I гильдии держал все деньги в банке, банк обанкротился, он умер от разрыва сердца. Для нее это было большим горем. Он ее очень любил, баловал и ничего для нее не жалел. Она лишилась большой материальной поддержки, а также моральной. Мать ее продолжала жить в семье у старшей дочери Чарны, куда няня часто приводила маленькую Олю. Тетя Чарна ее очень любила, а для слепой бабушки она была радостью и утешением.

Лишившись отца и его помощи, Мария не меняет образ жизни. Она помогает бедным, дарит им свои платья, золото, одежду. Окружающие ее любят, с удовольствием слушают и любуются ее красотой. Ее брат получил хорошее образование и стал директором гимназии, а его дочери окончили институт благородных девиц. Три сына тети Чарны закончили образование за границей, а дочь Анна училась в консерватории. Мария была самая способная. Она очень увлекалась произведениями Льва Толстого, знала его лично и жила по его заветам. Адольф не разделял ее взгляды, а порой и возмущался, это отделяло их друг от друга, но любовь еще жила.

Однажды, в канун Пасхи, отец был в отъезде. Стол был празднично накрыт, пахло куличами и радовали глаз разноцветные крашенные яйца. Мария оделась и сказала няне Фросе, что скоро вернется, и мы будем встречать праздник. Няня отвлекала детей, как могла, а мама все не шла. Кухарка на кухне забавлялась с солдатом, дети устали, стали капризничать, а Фрося с трудом уложила их спать. Потушили лампы, в окно смотрела луна на праздничный стол, к которому никто не прикоснулся.

Вернулась Мария очень взволнованной, оказывается ее вызвали Кравченко, у которых случилось несчастье. Неожиданно пришла полиция и начала делать обыск. Искали, но ничего не нашли. В углу стояла их маленькая доченька и наблюдала за происходившим. Когда полицейские собирались уже уйти, Наденька вышла из своего угла и сказала: «Дяденька, а я знаю где бумаги!» и показала пальчиком на самовар. Мать быстро подхватила ее на руки, чтоб унести, но было уже поздно, полицейский снял крышку с самоварной трубы и достал бумаги. Они ушли и увели Андрея. Несчастная мать билась в слезах, вспоминая как они с мужем прятали бумаги, не обращая внимания, что ребенок смотрит и думает, что это игра. Она сразу послала за Марией, которая пришла, почувствовав что-то неладное, и долго не могла оставить подругу в таком горе. (в 1905 г. Андрей Кравченко действительно был арестован и сослан на Соловки).

В дальнейшем они еще больше подружились с Клавдией, которая очень хорошо шила. Мария рекомендовала ее своим богатым друзьям, и у Клавдии стало много заказчиц. Прокормить себя и ребенка она уже могла. Андрея сослали на Соловки. Он писал жене. Она, между строк читая, понимала его поручения и передавала подпольщикам, часто через Марию.

После этой ночи что-то в отношениях супругов изменилось. Генрих слышал об аресте Андрея, ему это не понравилось, и он поставил ультиматум, чтобы Мария перестала заниматься общественной работой. Дети боялись, когда мама уходила. Оля все время поджидала ее, смотря в окно, и всегда издали узнавала мать среди тысячной толпы и радостно кричала: «Мама, мама идет!»

Адольф приходил пораньше, играл с детьми, придумывая разные чудеса. Однажды собралось много ребят по пять-шесть лет. Играли в прятки. Отец поставил Олю на обеденный стол посреди комнаты, открыл дверь в детскую, предварительно набросив на нее что-то белое, и сказал: «Ищите!» Ребята стали искать по углам, под столом, но нигде не нашли. Как же они были удивлены и смеялись, когда Оля сбросила с себя белое и начала прыгать на столе, а они туда и не посмотрели. Второй раз он ее поставил ножками на дверные ручки, а сверху набросил пальто. Произошло то же самое. Время шло. Мария все больше писала, посещала бедных и больных, а Адольф все хмурился и раздражался.

Вскоре его послали в Ливадию. Там строился дворец. Он ведал большими трубами, их вставляли в глубоко вырытые ямы, на дне которых проступали воды, и ноги у него подолгу были в сырости. Там заболел он ревматизмом, который впоследствии дал осложнение на сердце. Врачи посоветовали лечение грязью на Лимане под Одессой. Адольф лечился на Андреевском Лимане, а дети с матерью жили на даче на Хаджибеевском лимане. Она называлась Баржанского. В ней давно никто не жил. Хозяева, знакомые отца, были за границей. (на Хаджибеевском лимане на самом деле есть особняк Марии Иосифовны Баржанской, которая выкупила участок с дачей в 1890 г., но в 1906 г. владельцем был уже Бродский. Этот красивый особняк был построен в 1896—98 гг. В 1906 г. он перешел к семье Бродских, точнее к Александру Абрамовичу, одесскому купцу I-ой гильдии и владельцу химического и мыловаренного заводов, а также казначею Новороссийского Общества Поощрения Коннозаводства. Как раз в период 1905—07 гг. дача была пуста и заброшена и вполне могла быть предоставлена семье Швамма. Описание в воспоминаниях полностью совпадает с дворцом Баржанской. Сведения о цыганской семье подтверждаются фотографией в альбоме двух цыганят).

Дом стоял на горе. Вниз спускалась большая белая лестница, в ее трещинах проросла трава, а из-под ступеней порой вылезали ужи. Дача была очень большая. В ней, кроме семьи садовника и нашей кухарки, никто не жил. Но садовник в отсутствии хозяев все запустил. Посередине дома была чудесная терраса. Вокруг дома простирался сад, за которым с левой стороны был пруд, где разводили рыбу. Садовник продавал рыбу всем ближайшим дачникам, а все остальное хозяйство забросил. Внизу, где кончалась лестница, проходила дорога, а напротив была старая заброшенная лечебница, почти у самого лимана. В лечебнице жила семья цыгана-охотника, у него была двуколка, на которой выезжал на рассвете пострелять рябчиков, вальдшнепов, куропаток, чтобы потом продать их. Я очень любила бывать в этой многодетной цыганской семье. Особенно я подружилась с дочерью Сашкой, с которой мы босиком бегали по колючей траве к лиману и целый день купались и болтались в воде.

Однажды прошел большой ливень. Пруд вышел из берегов, вода потекла по оврагу, окружавшему дачу. Все соседние жители вышли к оврагу и стали ловить рыбу сетями, платками, руками. Мне было больно смотреть на трепыхавшуюся рыбу, которая билась в руках людей, блестя золотистой чешуей на появившемся после дождя солнце. Я бежала домой по высокой траве, из которой прыгали змеи, которых я совсем не боялась. А быть может это были не змеи, а ужи? Не знаю, но помню это очень хорошо.

Через несколько дней я, Шура, Сашка и ее сестры и братья играли около лечебницы на пыльной дороге. Вдруг мы увидели приближающийся экипаж, цыганята закричали: «Барин! Барин!», а мы к нашему стыду и ужасу узнали папу. Экипаж поднимался по окружной дороге к даче, а мы кратчайшим путем по лестнице побежали домой. Но экипаж обогнал нас, и мы предстали перед ним неряшливые, пыльные, загорелые и смущенные, потому что знали, как он любил чистоту и порядок. Мама очень спокойно сидела за столом, обложив себя тетрадями и книгами. Я никогда не видела папу таким сердитым. Мама стала оправдываться, что мы поздоровели, загорели, что сейчас кухарка принесет обед, но он велел нам умыться, переодеться и сказав маме: «Мария Александровна, вы больше не увидите своих детей!», увез нас навсегда от мамы.

Мы снова в Киеве. Нас встретила наша няня Фрося. Мы ее очень любили, но скучали без мамы и цыганят. На лимане была для нас свобода, а здесь без Фроси никуда. Сестры звали папу в Одессу, хотели помочь ему с детьми. Семья распалась. Когда я подросла, узнала, что папа хотел развод, но мама его не дала, сказав: «Когда у меня на ладонях вырастут волосы, я дам развод!». Приехала тетя Чарна из Одессы, уговаривала папу. Я увидела их разгоряченные лица, но скоро появились рабочие, застучали молотки, снимали шторы и занавесы. Суета и много чужих людей. Нам с Шурой тревожно, но все-все интересно и любопытно, где же мы теперь будем жить?

Пустеет наша чудная квартира. Все выносят— огромные зеркала, люстры, картины, гобелены, старинные диваны, кресла, ковры и наши кроватки.

Я и Шура играли в садике. Няня Фрося, симпатичная девушка, старалась отвлечь нас от происходящего в доме.

Когда почти все было вывезено, мы все же вбежали в опустевший большой зал в два света, бегали, кричали: «Ау!». И нам отзывалось эхо. Последнее эхо распавшейся семьи.

Подъехал экипаж, няня одела меня, тетя Чарна, сестра матери, взяла меня на руки. Мы сели в экипаж, там уже чемоданы, баулы, коробки. Почему-то Шура остался с няней и горько плакал, хотел ко мне, но его не взяли. Мне было страшно. Я не хотела уезжать без брата. Лошади тронулись, мы быстро выехали из ворот. Тетя ласкала меня, прижимала к себе, а мне все слышался плач братишки.

Приезжаем в Одессу в большой дом тети Чарны. Меня окружили дети тети Чарны, три сына и одна дочь Анна. Все намного старше меня. Они играют со мной, стараются рассмешить, но у меня настроение не меняется, хочется плакать от большого горя своей маленькой жизни.

Тетя Чарна и вся семья относятся ко мне с любовью и говорят: «Покорливе теля двух матерей сосэ». Пока старшие дети учатся, я забираюсь на окно и наблюдаю за голубями, бросаю им хлебные крошки, они привыкают ко мне и прилетают, как только я покричу: «Гули-гули!». Когда же приходят старшие, мы обедаем, и наступает самое лучшее для меня время – Аня начинает заниматься музыкой. Появляется, держась за стенку, ощупью, моя больная бабушка. Она тоже любит сидеть в кресле и слушать Аню. Но девушку это раздражает, она хочет что-то сказать бабушке, но я так умоляюще смотрю на нее, что она молча со вздохом начинает заниматься.

Вот я маленькая сижу на большом вдавленном мяче у ног двоюродной сестры Ани и подперев щечку рукой слушаю ее игру. Плывут настойчивые звуки гамм. Мне кажется, что я поднимаюсь по невидимой лестнице вверх-вниз, вверх-вниз. Внизу звуки устойчивые, спокойные, а чем выше с каждой нотой все яснее, все светлее и кажется, звук вот-вот сорвется, дальше некуда идти. Я от напряжения задыхаюсь, но звуки уже бегут вниз, и я вместе с ними постепенно успокаиваюсь, как будто прихожу к дому. Мне нравится так сидеть и слушать. Даже Канон я слушаю с удовольствием, хотя теперь однообразные звуки звучат по много раз. У меня откуда-то находятся на каждую музыкальную фразу слова, и я про себя их повторяю много-много раз.

Чем дальше занятия Ани, тем больше музыки. Вся комната наполняется звуками, они вверху и внизу то печальные, то ликующие, они заполняют всю меня, и мне кажется, я поднимаюсь вместе с ними, волнуюсь, страдаю, радуюсь весь мир со мной, я счастлива…

Но вдруг слова тети: «Оля, иди пить молоко!» заставляют меня очнуться и с большим сожалением уйти из волшебного мира (музыки) звуков.

Прошли годы, моя любовь к музыке росла вместе со мною. Мне очень хотелось учиться играть, но некому было понять меня, подумать обо мне.

Однажды вечером я осталась у теток. Стояла тишина в гимназии. Странно было переходить из класса в класс, где целый день слышались голоса и смех детей. Казалось, стены отдыхали, такой царил покой.

Я вошла в зал, залитый лунным светом, постояла у окна, и вдруг мне показалось, что я слышу музыку, она идет издалека, и все яснее вырисовывалась мелодия, я уже могла ее повторять много раз, вот сейчас звуки сольются вместе, лучше, торжественней. Я повернулась лицом к залу, побежала в темноту, где стоял рояль, вот сейчас зазвучит мелодия такая уже родная и близкая мне.

Я поднимаю крышку рояля, подвигаю стул – вот сейчас услышу эту музыку. Мои руки опускаются на клавиатуру и… Зал наполняется какой-то какофонией. Мне страшно, невыносимо больно. Голова опускается на руки, из груди вырываются и заполняют зал горькие рыдания.

Все детство и юность я мечтала учиться музыке, и, только выйдя замуж, моя мечта осуществилась. Но, увы, слишком поздно. Зато детей своих я начала учить рано, особенно старшую дочь Валю. Она очень любит музыку, хотя музыкантом не стала, а вторая моя дочь Нина закончила композиторское отделение Тбилисской консерватории навсегда связала свою жизнь с музыкой.

1906 год

Я живу у тети Чарны. Она смотрит за мною очень хорошо, но что-то томит меня, мне не до смеха, не до шалостей, все время предо мною Шура.

Однажды к нам приехал сын близкой подруги этой семьи Лёлё (Лоло) Моргулев (Моргулев действительно был директором сахарного завода в Одессе.). Он стал забавлять меня. Я ему очень понравилась, и он начал просить тетю, чтобы она отпустила меня к нему домой поиграть с его братишкой Виктором. Я не хотела ехать, но не посмела сказать об этом. Лоло посадил меня перед собой на велосипед и быстро повез по темным улицам за город, к сахарному заводу, где был директором его отец. Лоло крепко прижимал меня к себе и вез как драгоценную игрушку. Его тепло и ласковый голос успокоили меня. Я стала вглядываться в темноту. Скоро показалось большое здание. Оно стояло посреди темного поля и напоминало большого уставшего зверя, который тяжело дышит. Когда мы подъехали к заводу, то увидели с левой стороны садик, сквозь листву просвечивал свет. Лёлё остановился, слез с велосипеда, открыл калитку садика и радостно закричал по-французски. Я ничего не поняла кроме одного слова «Ля пупе», что значит «кукла». Из глубины послышались голоса, и показалась очень миловидная женщина.

Она остановилась, увидя сына с ребенком, взяла меня на руки, поставила на травку и за ручку повела к дому, откуда доносился голос мальчика.

Войдя в дом, она сказала что-то по-французски, а потом уже на русском языке обратилась ко мне со словами: «Познакомьтесь, дети, теперь вам будет весело». Я стояла потупившись и боялась посмотреть на всех. Виктор что-то скоро и радостно мне говорил, но я не знала языка, на котором здесь говорили. Постепенно я начала привыкать к яркому свету люстры, к пышно обставленной комнате. Мы пошли мыть руки. Няня поливала нам над фарфоровым тазом из чудесного кувшина, которым я залюбовалась. Потом все поужинали и нас повели спать. Виктор лег в свою постель. Никогда я не видела такой нарядной детской кроватки с балдахином, украшенном лентами и искусственными цветами. Мне постелили на диване, очень большом и красивом. Мне было мягко и удобно. Утомленная новыми впечатлениями, я скоро уснула.

Утром маленький Виктор проснулся раньше меня и стал меня звать. Вошла мама, начала его одевать, а я давно сама одевалась. У меня были длинные волосы, которые очень нравились маме Виктора. Она каждый день с удовольствием их расчесывала, ласкала меня, обшивала и все приговаривала: «Как хорошо, что ты девочка, я так мечтала иметь дочь». Вскоре намечался карнавал. Она сшила мне костюм незабудки, а Вите костюм Мефистофеля. Я впервые была на таком празднике. Мы получили призы и счастливые приехали домой. Мы очень подружили с Витей. Играли, бегали, веселились. Я стала понемногу понимать по-французски и постепенно мне казалось, что это мой дом.

1907 год

Неожиданно приехала тетя Чарна. Я сразу вспомнила папу и моего брата, который прислал мне большую картинку, на которой была девочка, обнимающая большого сенбернара. Мне стало очень больно, что мне здесь хорошо, а мой любимый Шура один и конечно скучает без меня. Я расплакалась и стала проситься домой к Шуре. Никакие просьбы не могли меня остановить. Виктор смотрел на меня грустными глазами. Мне было жаль его, но совесть и чувство к брату не позволили мне остаться. Я поехала с тетей в Винницу, в имение графа Грохольского (Усадьба Грохольских около Винницы основана польским графом Михалом Грохольским (1705—1765), сыном брацлавского судьи Францишека Ксаверия Грохольского), где мы провели лето, ожидая, пока приведут в порядок нашу новую квартиру в Одессе. Подъезжая к перрону в Виннице, я в окне вагона увидела моего дорогого братишку нарядного, одетого и с цветами в руках. Он тоже увидел меня, но его в вагон не пустили, а я уже бежала к нему, мешая людям, входящим с чемоданами. В тамбуре меня подхватил папа, взял на руки и спустился из вагона, Шурочка бросился ко мне и с укором сказал: «А я так долго тебя ждал». Мы сели в экипаж и поехали через весь город в имение Крахольских. Я разглядывала город, и меня удивляли улицы для пешеходов, которые были покрыты деревянными досками, а проезжая часть обыкновенная. Проехав город и маленькие дома, на окраине перед нами открылся вид на имение – большой белый дом с колоннами, окруженный большим садом, за которым виднелся лес. Увидев нас, все выбежали к калитке, в которую мы уже въезжали, и, болтая по-польски и смеясь, стали целовать меня и Шуру.

Это лето запомнилось мне навсегда. Особенно большой лес, грибы, речка и милые веселые дети. Только огорчало, что, когда мы гуляли по лесу и встречали ребят с кузовками собирающих грибы, и те почтительно говорили страшим «Дзинь добрый, пани», то вместо ответа получали «Пся крев», мне было очень больно и я невольно вспоминала мою цыганочку Сашку и ее братьев и сестер. Папа уехал, а мы остались.

Крохольские жили очень весело, куда-нибудь ехали, устраивали пикники, часто бывали в городе на Кумбарах, где по вечерам любили гулять жители Винницы, и везде слышалась польская речь. А дома увлекались игрой в кегли. Особенно наши дамы любили цирк, в котором устраивались соревнования борцов. Однажды взяли меня с собой. На ковре боролись здоровые, мускулистые борцы, их руки и ноги то сплетались, то расплетались, превращаясь в какую-то массу тела. Я впервые видела борьбу, у меня она вызвала неприятное чувство, а наши разодетые дамы в больших шляпах млели от восторга.

Мы поправились, окрепли, и папа приехал за нами, так как в сентябре мне уже было пора идти в гимназию. Папа тоже выглядел лучше. Что-то новое появилось в его лице, он был с нами ласков, но чувствовалось, что он что-то хочет нам сказать и не досказывает. Наконец он показал дом, в котором нам придется жить, и добавил: «Очень многое осталось в Киеве, но я купил все другое, кстати, и гувернантка у вас новая». Мы одновременно с Шурой спросили: «А она хорошая?» – «Сами увидите.» – ответил отец, и мы пошли к подъезду нашего нового жилища. Когда мы поднялись наверх, нас встретила очень интересная женщина, ласковая и приветливая. Я сделала реверанс, Шура поклонился. Она посмотрела на нас с радостью, раскрыла руки и обоих сразу обняла. Мы этого не ожидали, так как думали, что нас встретит чопорная гувернантка, а перед нами была красивая милая женщина. Так произошло наше первое знакомство с Марией Сильвестровной Крыжановской, которая несколько лет заменяла нам мать. Она нас очень любила, хотя была строгой, когда нужно.

Мария Крыжановская

Отец был счастлив. Я раньше никогда не видела его таким спокойным и довольным.

Походил сентябрь. У сестер отца была гимназия.

Эвелина Швам

Эрнестина Швам

Решили, что я буду учиться у них. Мне очень хотелось, чтобы скорей настал этот день. Я радовалась форме, фартучку с пелериной и ботинкам на шнурках. Наконец настал долгожданный день. М.С. за руку вела меня маленькую, трепетавшую, по лестнице наверх. Вместе с нами поднималось много девочек с мамами. Одни весело болтали, а другие шли, волнуясь. В коридоре величественно возвышались фигуры моих теток. Они указывали, кому в какой идти класс, а дети пред ними приседали в реверансе. Подойдя к одной из них, я невольно хотела сказать «здравствуй тетя Настя», но, видя строгий взгляд, я присела пред нею и очень смущенная пошла вслед за детьми. Я была маленькая, и меня посадили вперед. Вошла моя тетя, которую все называли Эрнестина (Генриховна) Адольфовна, и представила нам нашу учительницу. Так началась моя учеба в гимназии у теток. В младших классах все было хорошо. Я быстро все запоминала, не ленилась и больше всего любила почему-то рукоделие. У нас были полотняные куски материи, напоминающие полотенца, на которых мы учили разные швы. Это был урок труда. К концу года мы уже умели вышивать салфеточки простейшими швами и крестиком. На всю жизнь у меня осталась любовь к рукоделию (Это действительно так, у меня в квартире висят два ковра, сделанные бабушкой незадолго до смерти).

Квартира директрис находилась при гимназии, на переменах я заходила к ним позавтракать, а после уроков оставалась у них, пока папа после работы приходил за мною.

Нас учителя не наказывали, а если кто-нибудь шалил, учительница или классная дама говорила: «Не шали, а то посажу тебя в карцер!». Так называлась маленькая комната в конце коридора, всегда закрытая. Мы очень боялись этой комнаты, и одно слово карцер влияло больше, чем какое-нибудь наказание, хотя в этой комнате никогда никто из малышей не бывал.

В конце учебного года всегда был бал для старшеклассников. В первый год моей учебы тети разрешили мне посмотреть бал и остаться у них ночевать. Я была в восторге.

Младшая из моих теток к концу года сама ставила какой-нибудь спектакль. Она очень любила эту работу, возилась с детьми, сама им аккомпанировала, учила петь. Старшая сестра придумывала костюмы, шила их и раскрашивала. Когда меня оставили на бал, готовили реквизит и костюмы. Каково же было мое изумление, когда я увидела раскрытые двери «карцера» и из него выносили чудесные костюмы цветов, бабочек, эльфов и другие. Видя мое изумление, мне было строго сказано, чтобы никому из детей никогда я не раскрывала эту тайну «карцера».

К вечеру были раздвинуты стены зала, вокруг которого расставили кресла и стулья для приглашенных инспекторов, директоров других гимназий и гостей. Меня же поставили, прикрыв ставни, на окно, чтобы я все видела и не мешала танцующим старшим детям.

Я с восторгом смотрела на выступление детей, но устала стоять. Папа, наблюдавший за мной, снял меня с окна и повел через большие комнаты, в которых были столы, накрытые для банкета.

1911 год

Шли годы, и мне все труднее было учиться у теток. Если я получала меньше 5, они сердились на меня и говорили, что я ношу их фамилию и должна учиться только на отлично. Чтобы не портить их фамилию, я очень старалась, пока один случай не заставил их подумать о моем здоровье. Шли экзамены, я все сдавала хорошо. Остался один экзамен по географии, до которого было еще два дня. Сдавали за четыре класса. Я жила дома, и все время изучала карту и текст. М.С. качала головой и уговаривала меня отдохнуть. Но осталась уже одна ночь, а я еще не все повторила. У меня в памяти звучали слова теток о фамилии и о том, что на экзамене будут инспектора. К утру я немного отдохнула и собралась бежать в гимназию.

Вокруг по стенам экзаменационного зала стояли черные классные доски, на которых висели географические карты, а за большим столом, покрытым зеленым сукном, сидели инспектора, педагоги и мои тетушки. Я взяла билет, прочла его и сказала, что могу отвечать. Мне предложили сесть и обдумать билет, но я сказала, что могу сразу ответить. Не знаю, откуда у меня взялись силы, но я без запинки ответила на весь билет, и тут сидевшие за столом стали задавать мне вопросы. Я перебегала от одной карты к другой и все показывала, а мои тетушки сияли. Наконец у меня дико заболела голова, я побледнела, и меня вынесли из зала и послали за врачом, который нашел переутомление мозга, прописал лекарство, и я пролежала две недели в тяжелом состоянии. И все из-за тщеславия моих тетушек.

Второе, что меня тяготило, мешало мне учиться у них, было то, что во время большой перемены я у них завтракала. Они начинали задавать мне вопросы, какой учитель как ведет урок, хороша ли классная дама, как ведут себя и что говорят ученицы. Мне приходилось отвечать, а когда я возвращалась в класс, где девочки разговаривали и смеялись, все смолкали, а мне было больно и стыдно.

Последней причиной было то, что я воспитана отцом никогда не говорить неправду. Будучи у теток, когда раздавался звонок, а швейцара не было около двери, они посылали меня, чтобы я сказала пришедшему, что их нет дома. Мне было стыдно врать, я смущалась, а потом плакала. Я говорила с отцом, что хочу в другую гимназию, но у него уже не было того состояния, что раньше, да и мучил его ревматизм так, что он порой плакал как ребенок. Теперь он больше работал в немецких колониях, и ему было трудно платить за меня в чужой гимназии. После долгих размышлений я решилась и пошла сама в новую гимназию. (в списке сюжетов бабушка уточняет: гимназия №22 Масловой и Градской: В начале ХХ в. Николай Шенфельд (отец Марии Масловой и Веры Градской) купил флигель на улице Новосельского 73 и создал в нем профессиональное училище для девочек, где обучали шитью. В 1905 г. сестры Шенфельд открывают частную гимназию №22 в Малом переулке 4. Гимназия тогда состояла из 7 классов и 3 подготовительных групп. В последствии эта гимназия стала носить имя сестер – Масловой и Градской).

Мне открыл тяжелую дверь швейцар в ливрее и велел подождать, пока он доложит о моем приходе. Скоро он вернулся и сказал, что я могу войти. У меня сильно билось сердце, но все же я вошла в строго обставленный кабинет, в котором за письменным столом сидела женщина средних лет, смотревшая на меня с удивлением. Я вся дрожала и стояла, потупившись, не зная, как начать. Она подумала, что я одна из воспитанниц ее гимназии, и стала меня подбадривать и спрашивать, что со мной случилось. Когда я сказала свою фамилию, она удивилась и с большим уважением стала говорить о моих тетках, а потом сказала: «Не стесняйся, скажи, что тебя беспокоит!». Я немного оправилась от смущения, рассказала о своих переживаниях и показала дневник с моими оценками. По мере моего рассказа ее лицо добрело, а потом она сказала: «Я понимаю тебя и буду рада иметь такую девочку у себя, но неудобно пред твоими родственницами, я поговорю с ними, а ты зайди завтра прямо ко мне». Я не знала, как выразить свои чувства к этой женщине, и волновалась, ожидая, чем кончится ее разговор с моими гордыми тетями. Я пришла на следующий день и к моему удивлению и радости Наталия Ивановна (директриса) сказала, что она договорилась с Эрнестиной, та поняла обстановку и даже хвалила меня, а главное, что новая директриса даст мне учениц – малышек, с которыми я буду заниматься и сумею платить за учебу в гимназии. Вот так получилось, что с пятого класса я стала работать.

Переход в другую гимназию был счастливым моментом в моей жизни. Я всегда с удовольствием вспоминаю эти годы. Самое главное, что я чувствовала себя как все. Ни на кого не надо было доносить и никто меня не боялся. Наоборот, девочки в классе меня полюбили, у меня появилось много подруг, а главное – наша классная дама, Анна Андреевна, называла меня Сандрильона и даже баловала меня, потому что я была маленького роста, казалась совсем девочкой, а училась очень хорошо. У меня и характер изменился. Я стала веселой и даже хохотушкой.

Особенно, на всю жизнь, мне запомнился наш учитель по русскому языку и литературе. Высокий, худой, с небольшой головой и умными глазами. Зайдя в класс, он сразу привлекал к себе внимание учениц. Его не боялись, с интересом ждали его урока, который всегда был содержательным и любили как человека. Мне навсегда запомнился его совет: «Ложась спать, каждый человек должен вспомнить прожитый день и подумать, что хорошего он сделал за день». Звали этого учителя Фортунат Викторович. И я действительно всегда мысленно проверяла, как прошел день, да и многие ученицы это усвоили. Он часто водил нас на природу, научил познавать и любить ее. Он обращал наше внимание на жизнь богатых и бедных, рекомендовал, какие книги читать помимо учебников и как помогать людям. Таких учителей я потом не встречала. (Фортунат Викторович Каминский преподавал и на истфаке одесского пединститута. Он говорил: «История состоит из двух частей. Из легенд и сказок, которые всем понятны и всем приятны, и фактов, которые не всем понятны и всем неприятны. Так вот, настоящая история – это вторая составляющая». В этой гимназии преподавала и Вальцер Мария Федоровна, мать Ахматовой).

В гимназию я всегда приходила одна их первых, так как я поздно возвращалась после работы с моими маленькими ученицами. Вечером дома я сразу начинала готовить уроки по письменным предметам, а все устное оставляла на утро. Мне достаточно было прочесть урок, и я уже его знала.

У нас была учительница по истории, Зоя Ивановна. Она требовала, чтобы мы отвечали по тексту, а не собственными словами. Я, даже только прочтя урок, могла его ответить, рассказав тему и смысл произведения. Зоя Ивановна всегда ставила мне четыре, как бы я ей ни рассказывала. Однажды в воскресенье я начала зубрить по книге весь урок и выучила сначала до конца наизусть. Какого же было изумление класса и Зои Ивановны, когда я отбарабанила два с половиной листа без запинки. Она поставила мне пять, а я торжествовала, что победила, и потом всегда знала урок наизусть, по книге.

1912 год.

Столетие победы над французами. Я очень хорошо помню этот день веселый, радостный. В парке было гуляние. Во всех киосках статуэтки Наполеона со скрещенными на груди руками, в треугольной шляпе. Их быстро раскупали, и неслась по городу песня «Шумел, горел пожар московский, дым расстилался по реке, а наверху стены Кремлевской стоял он в сером сюртуке». Пели без злобы и даже с какой-то симпатией к Наполеону.

Прошло много лет. Была война страшная, жестокая, мы тоже победили, но разве кто-нибудь будет петь о Гитлере?

1913 год

Когда в шестом классе в сентябре мы вернулись в гимназию, нам дали задание написать рассказ «Как мы провели лето». Фортунат Викторович заболел. Его заменила учительница из другого класса. Я очень любила природу, а в это лето тети взяли меня в Аркадию на море. Я написала два рассказа – один «Воспоминание о сенокосе», а другое «Море». Каждое лето я жила под Киевом в селе Люлинцы (там жил священник Сильвестр, отец гувернантки Марии Крыжановской) и очень хорошо знала крестьянскую жизнь. Я с особенным настроением написала два рассказа, прочла их моим тетям, им очень понравилось. Какого же было мое удивление и даже возмущение, когда вместо отметок учительница под рассказами красным карандашом написала на одном «СПИСАНО», а на другом «ЧУЖОЕ». Моему горю и обиде не было границ. Когда младшая моя тетя Елена пошла объясняться с учительницей, та ей сказала, что она не может поверить, что девочка так наблюдательна, что описала поэтично, как волны заливают берег и откатываются назад, унося с собою песок и мелкие камешки. С тех пор у меня надолго остался горький осадок, и не хотелось о чем-нибудь писать.

У нас утро в гимназии начиналось с молитвы. Из всех классов парами выходили ученицы. Останавливались лицом к иконе. Учитель закона Божьего читал молитву «Отче наш», потом он еще молится, и все закончилось хором: «Боже, царя храни».