Братья Нобели бесплатное чтение

Глава первая

Из грязи в князи

Надо только твердо помнить, что летать высоко легче, чем летать низко, а летать быстро легче, чем летать медленно. Вот и вся наука.

Сельма Лагерлеф[4].

История рода Нобелей – это довольно типичная история формирования семьи потомственных интеллигентов, тех самых «пролетариев умственного труда», которые развивали культуру, науку и технику в самых разных странах мира, определяя тем самым основные пути их развития во всех сферах жизни. Это история, которая невольно вызывает вопросы о роли наследственности и воспитания каждого из нас, о том, как само место нашего рождения и страна нашего проживания влияет на формирование характера и мировоззрения человека.

Истоки самого знаменитого рода «шведских Нобелей» (поскольку есть еще «датские», «норвежские» и даже «английские», не имеющие отношения к героям этой книги) берут начало от одного фермера и музыканта по имени Улоф Петерссон. Родился Улоф в 1620 году в семье крестьянина по имени Петрус в крохотной деревне Восточный Небеллев (Эстра-Небеллев), располагавшейся вблизи приморского городка Симрисхамна, входящего в административно-территориальный округ (лен) Сконе региона Гетеланд на юге современной Швеции. До Роскилльского мира 1658 года округ Сконе принадлежал Дании, что делает понятным, почему, например, знаменитый алхимик и астроном Тихо Браге, рожденный в Сконе в 1546 году, считается датским, а не шведским ученым. А один из самых успешных футболистов современности, форвард Златан Ибрагимович, рожденный в той же исторической провинции, является, конечно, гордостью Швеции.

На протяжении всего XVII века Шведское королевство было погружено в непрерывные войны и политические смуты. Это не мешало ему неуклонно держать курс на активное сближение с остальной Европой, что подразумевало развитие культуры, экономики и образования; отход на задний план дворянства и усиление того самого сословия, которое в России более позднего периода было принято называть разночинцами – проще говоря, интеллигенции и мещанства. В этом столетии сильные и воинственные шведские монархи неуклонно раздвигали границы страны: Густав II Адольф в Тридцатилетней войне едва не захватил всю Германию, Карл Х Густав по уже упомянутому Роскилльскому миру получил, кроме Сконе, часть Норвегии и остров Борнхольм (хотя вскоре был вынужден их вернуть), а в конце века Карл XII обрушился сразу на всех своих соседей, включая Россию, но надорвался и потерял почти все заморские владения. Его разорительные войны подорвали могущество Швеции и уменьшили ее население почти на треть.

В этих условиях в шведской глубинке жили и пытались в меру сил процветать предки будущих Нобелей. Один из трех сыновей Улофа Петерссона и его супруги Гертруды Мортенсдоттер, названный в честь деда Петрус (чаще встречается написание Петер) Петерссон, родился в 1655-м или 1656 году. Наблюдая в детстве за тяжелой жизнью крестьян родной деревни, он загорелся благородной целью изучить законы и право, чтобы в конечном счете получить должность судьи или адвоката. В 26 лет, в весьма солидном по понятиям своего времени возрасте, Петер отправляется в Упсалу, чтобы поступить в самый престижный и знаменитый университет Швеции. Год у него уходит на подготовку к экзаменам и прежде всего на изучение латыни, без знания которой учеба в университете того времени была просто немыслимой. В том же судьбоносном для него 1681 году Петер сменил фамилию Петерссон на Нобелиус – обязательным условием учебы в лучшем учебном заведении города была латинская фамилия. Ее звучание, с одной стороны, напоминало Петеру название родной деревни, а с другой – означало на латыни «благородный», отражая стремление ее носителя попасть в куда более высокие круги общества, чем те, к которым он принадлежал от рождения.

Учеба на юридическом факультете престижного университета, к тому же вдали от дома требовала немало денег, а потому молодому крестьянину надо было срочно найти источник заработка – желательно в самом университете. Тут он вспомнил о своих незаурядных музыкальных способностях, о том, как часто пел в церковном хоре своей родной деревни, и поступил в университетскую капеллу, благодаря чему на протяжении десяти последующих лет учебы получал специальную музыкальную и королевскую стипендию в 120 медных далеров. Это были не такие плохие по тем временам деньги, хотя немалая часть стипендии уходила на оплату права стать коммунистом – то есть членом коммунитета, предоставлявшего бедным студентам бесплатное питание и жилье. Отсутствие стабильной материальной поддержки привело к тому, что учеба в университете затянулась на годы, и лишь в возрасте примерно сорока лет Петер стал стряпчим в Стокгольмском городском суде. В 1695 году он назначается председателем уездного суда города Упсалы и, кроме того, на протяжении десяти лет (1696–1707) подрабатывает судьей в уездном суде Шюхундры.

В 1696 году сорокалетний судья Петер Нобелиус женится на прекрасной юной представительнице знатного шведского рода Венделе Рудбек, и у пары один за другим рождается восемь детей, из которых лишь четверо доживают до зрелого возраста – обычная для конца XVII века статистика.

Вендела-Катарина Рудбек (1668–1710) была одной из дочерей Улофа Рудбека (1630–1702) – разносторонне одаренного изобретателя, ученого и предпринимателя. Улоф Рудбек, без преувеличений, был технический гений эпохи шведского великодержавия; своего рода Леонардо да Винчи, который мог одновременно заниматься сложными задачами по математике, чертежами по астрономии, исследованиями в области ботаники, а также вопросами философии, музыки, механики, архитектуры. Кроме этого, Рудбек был профессором медицины, физиком и антропологом. В 1653 году именно он первым в мире описал лимфатические сосуды и открыл лимфатическую систему человеческого организма.

Улоф Рудбек в свое время организовывал для студентов и преподавателей «практические уроки» артиллерийского дела и фортификационного искусства, создавал проекты домов и мостов, закладывал будущие ботанические сады и центральные улицы шведских городов, конструировал и реконструировал шлюзы и водопроводы. Разными своими талантами, стремлениями, амбициями, работоспособностью он добился должности ректора университета Упсалы, где среди прочих учился праву и философии Петер Нобелиус, привлекший своими незаурядными талантами сначала внимание профессора, а потом и его дочери Венделы.

В 1707 году судья Петер Нобелиус скончался, оставив вдову и четырех детей перед лицом связанных с уходом кормильца забот и проблем. Спустя три года умерла и Вендела. Наследство ее и супруга было быстренько растащено под разными предлогами ловкими дельцами, но, будучи уже детьми судьи, а не простого крестьянина, их потомки с помощью связей и авторитета дяди по матери Улофа Рудбека-младшего (1660–1740), более или менее толково сумели устроить свою судьбу. Например, старший сын Петера, его полный тезка Петер Нобелиус-младший, пошел по стопам отца и стал юристом. Но для нас куда важнее судьба младшего сына Нобелиуса-первого, Улофа, родившегося в последний декабрьский день 1706 года, ровно за одиннадцать месяцев до скоропостижной смерти отца, и таким образом, не имевшего о нем никаких личных воспоминаний.

В 1714 году Улоф Нобелиус поступает все в тот же Упсальский университет. Но очень скоро выясняется, что юношу куда больше интересует рисование, которому он и отдает все свое свободное время. Взяв уроки у известного художника-портретиста Юхана Клоппера[5], Улоф решает зарабатывать на жизнь в качестве гувернера в богатых семьях, сочетая этот труд с занятиями живописью, которые тоже приносили ему определенный доход. Затем он благополучно переключается только на заработки от портретов и преподавание живописи, одновременно, как глубоко религиозный человек, посвящая немало времени изучению христианской философии. В 1746 году в возрасте сорока лет Улоф женился на дочери «городского весовщика» (весьма почтенная и хорошо оплачиваемая по тем временам должность) Анне Кристине Валлин (1718–1787), подарившей ему трех сыновей и четырех дочерей, из которых двое умерли в младенчестве, а одна дочь была слабоумной.

В 1754 году Улоф Нобелиус наконец получает вожделенную вакансию преподавателя рисования в университете и в его многодетной семье появляется относительный достаток. Улоф даже решается на переезд, купив большой дом за 4500 далеров, но к концу десятилетия состояние его здоровья резко ухудшается, и 18 февраля 1760 года он уходит из жизни, оставив жене и детям крышу над головой, приличную библиотеку, собрание эстампов, двух коров и прочее имущество. Но вместе с ним и долги, которые надо было вернуть. Так как Анне Кристине до 1767 года отказывали в какой-либо пенсии, семья Нобелиусов стала стремительно нищать, и потому родившийся в Стокгольме в дождливую ночь 22 ноября 1757 года младший сын Улофа Эммануил (Эммануэль) провел детство в страшной нужде. Судя по всему, он не испытывал особой тяги к учебе – лишь в 15 лет поступил в кафедральную школу Упсалы, а в 1778 году сдал вступительный экзамен в университет. Да и то, видимо, неблестяще, так как приступил к учебе только в следующем году после особого поручительства.

В ту пору Эммануил еще мечтал стать врачом, но скоро понял, что учиться на доктора слишком долго и дорого, и потому выбрал профессию хирурга, который, как и фельдшер, относился тогда к среднему медперсоналу. В 1781 году он поступил на должность фельдшера на военном корабле «Фредерик Адольф», но что-то в этих условиях повышенной сложности у него не заладилось, раз уже через два года Эммануил оставляет службу на корабле и в 1784-м переводится в Упландский полк унтер-офицером, что можно рассматривать как понижение. Тогда же он сокращает свою фамилию с Нобелиуса до Нобеля – видимо, чтобы она не звучала слишком напыщенно для унтер-офицера.

В 1787 году Эммануил Нобель сочетается весьма выгодным браком с двадцатисемилетней дочерью бургомистра Карлстада[6] Анной Кристиной Россель (Руссель, 1760–1795), и после свадьбы уезжает с ней в Упсалу, где сам он, очевидно, надеялся возобновить изучение медицины. На шведском престоле в это время находился Густав III, бывший настолько большим покровителем искусств, что умудрился разбазарить на артистов, художников и поэтов всю казну, а затем, чтобы отвлечь внимание народа от внутренних проблем, затеял в 1788 году войну с Россией, через два года проигранную и завершившуюся Верельским мирным договором. В очередной раз задумаешься, как во все времена действия власти (в данном случае самодурство шведского короля) оказывают влияние на жизни и судьбы простых людей. Если бы, например, Эммануил погиб или стал инвалидом на той войне, возможно, никто из знаменитой династии братьев Нобель не появился бы на свет. Соответственно никакого промышленного, научного, культурного, материального вклада, выдающихся инженерных открытий и изобретений от этой гениальной шведской семьи миру и человечеству бы не досталось…

Согласно Марте Хелене Нобель-Олейниковой, во время войны Эммануил Нобель, приходившийся Марте прадедом, служил в должности младшего лекаря Упландского пехотного полка. Он принимал участие в боевых действиях при Свенсксунде и чуть не попал в плен к русским, а по окончании войны вернулся в Упсалу, где стал студентом-медиком с правом подрабатывать фельдшером. В 1791 году он даже получил как участник войны королевскую стипендию на учебу. Впрочем, спустя год Эммануил оставляет университет и переезжает в провинциальный городок Венерсборг, а затем в Бурос, где продолжает врачевать в качестве лекаря-недоучки. Местные власти закрывают глаза на отсутствие у него диплома врача, тем более что и без него Эммануил Нобель был популярным медиком и активно способствовал массовой вакцинации населения. В эти же военные и скитальческие годы у него рождаются дочери Вендела Кристина (1788–1793), Анна-Шарлотта (1793–1865) и сын Эммануил (1792–1795).

В год смерти трехлетнего Эммануила его отец потерял и любимую супругу, после чего решил заглушить боль одиночества и депрессии в городе Евле (Gavle), где проживал и работал кожевником его жизнелюбивый младший брат Улоф Нобелиус (1758–1840) и где Эммануилу Нобелю повезло встретить свою вторую жену Бриту-Катарину Альберг (1770–1823). Она тоже переживала трагческую смерть супруга, капитана Берндта Мессмана, погибшего во время шторма на Северном море. Общее горе сблизило их, и 24 марта 1801 года Брита-Катарина родила Эммануилу крепкого здорового сына, долгожданного для него первенца – Эммануила Нобеля-второго, будущего отца Роберта, Людвига и Альфреда Нобелей. У Бриты-Катарины от первого супруга уже был сын и две чудесные дочери, а у Эммануила от Анны Россель осталась только семилетняя Анна-Шарлотта.

Супруги стали жить в Евле в доме погибшего мужа Бриты-Катарины – жили в мире и согласии, воспитывая старших детей от предыдущих браков и благословляя небеса за последующее рождение уже их общих детей, девочек Бриты (1803) и Амалии (1805). Этот брак окажется счастливым, что видно по завещанию Бриты-Катарины Альберг, составленному за год до ее смерти в 1822 году. Единственному сыну от этого союза, Эммануилу-второму, суждено было стать промышленником и инженером-изобретателем, неординарным химиком-самоучкой, а самое главное, – отцом трех необычайно одаренных сыновей, каждому из которых будет суждено прославить фамилию предков на весь цивилизованный мир.

Глава вторая

Отец семейства

Без хороших отцов нет хорошего воспитания, несмотря на все школы.

Н. М. Карамзин

Самое время составить подробный портрет отца трех будущих «шведских богатырей», хотя всевозможные заслуги, достижения и черты характера этого незаурядного шведа будут проступать в различном контексте на протяжении всей книги. Тем не менее уже сейчас, «во-первых строках» нашего «письма» об Эммануиле Нобеле, можно сказать первое и главное. Это был настоящий self made man, «человек, который сделал себя сам», упрямо и неотступно продолжая менять себя самого и вселенную вокруг себя на протяжении всей жизни.

Судя по всему, гонорары Эммануила Нобеля-старшего (на какое-то время он отправляется из Евле на север в город Сундсвалле работать лазаретным фельдшером) не позволяли ему достойно содержать семью. В 1815 году, когда сыну исполнилось 14 лет и тот достиг возраста, в котором, по понятиям того времени, мужчина должен начать зарабатывать себе на жизнь, Нобель-старший записывает его в качестве соискателя на какое-либо место в морское ведомство в его родном Евле. В июне того же года Эммануил был взят кают-юнгой на большое парусное судно «Фетида», занимавшееся, судя по всему, грузоперевозками по всему миру, но большей частью в бассейне Средиземного моря. В задачу кают-юнги военного флота, как следует из названия этой должности, входили уборка и обслуживание кают капитана и офицеров на корабле, но на торговом судне речь шла о денщике капитана. Так как в итоге Эммануил Нобель-младший прослужил в этой должности три года, то можно предположить, что он с ней успешно справился.

Неизвестно, в каких именно странах ему довелось побывать за это время, но, без сомнения, в их число вошли Греция, Италия, Египет, Турция, а также, возможно, Франция с Испанией и Португалией. Во время плавания он освоил основанный на итальянском средиземноморский язык «лингва франка». Этот международный язык, служивший главным средством общения моряков всех народов, ходивших тогда по Средиземному морю, вобрал в себя немало слов из турецкого, арабского, французского, испанского и других языков. Не исключено, что за эти три года жизнь юного Эммануила не раз подвергалась смертельной опасности, но и об этом мы знаем очень немного. Известно лишь, что однажды во время плавания он заразился чумой, и трудно сказать, чем бы все закончилось, если бы не некий Измаил Гибралтар не настоял бы на том, чтобы отправить юношу на берег к врачу. Чуму тогда еще не лечили, и поскольку юноша успешно вылечился, можно предположить, что он болел чем-то другим, гораздо менее тяжелым.

Гибралтар был одним из тех международных авантюристов, какими изобиловал XVIII век, но которые еще встречались и в начале куда более рационального XIX-го. В качестве капитана почтового судна он избороздил почти весь мир; немного торговал и занимался шпионажем в пользу Турции, а в 1810-х годах был генеральным поверенным турецкого паши Египта; среди прочего в его задачу входила закупка в Европе различных видов оружия, в первую очередь артиллерии. С этой целью он и решил направиться в Швецию и использовал юного Нобеля, с которым, вероятнее всего, познакомился в Александрии, в качестве учителя шведского языка. Судя по всему, Эммануил оказался неплохим педагогом, так как, появившись впервые в Стокгольме в 1817 году, Измаил Гибралтар более или менее сносно изъяснялся по-шведски. В то же время знакомство с этим повидавшим разные страны и народы, всесторонне образованным человеком должно было немало дать и самому Эммануилу, имевшему в то время в лучшем случае начальное образование.

Биографы спорят о том, дало ли плавание на «Фетиде» Эммануилу Нобелю те знания и навыки, которые в будущем могли пригодиться ему как инженеру. Многие отвечают на этот вопрос отрицательно, так как в 1810-х годах как раз заканчивалась эпоха парусных судов и начиналась эра пароходов, а значит, паровых двигателей. Даже если кают-юнгу «Фетиды» в какой-то момент и начали обучать тому, как ставить паруса, в будущем эти знания ему никак не пригодились. Но, с другой стороны, на судне должны были быть различные, отнюдь не такие примитивные, как многим представляется, погрузочные механизмы. Наконец, там были и книги, знакомство с которыми для Эммануила Нобеля, безусловно, было полезным.

В июле 1818 года «Фетида» с грузом соли на борту бросила якорь в родном для Эммануила Евле, и он списался на берег. Дома родители ясно дали понять 17-летнему юноше, что им надо позаботиться о будущем его младших сестер, а потому строить свое будущее он может, рассчитывая исключительно на собственные силы. Впрочем, видимо, он был к этому морально готов и бросил себе очередной вызов. Не случайно именно в этом возрасте он сформулирует свой жизненный девиз, которому будет следовать неустанно: «Полагаться лишь на самого себя, а не на других».

«Он начал обучаться строительству и инженерии у кондуктора Лоэлля, – сообщает о жизни своего дедушки в 1818—19 годах. Марта-Хелена Нобель-Олейникова. – Когда Евле готовился к первому торжественному приему короля Карла XIV Юхана и его старшего сына, кронпринца Оскара, придворному кондуктору Фредрику Бэкку поручили почетную задачу подготовить внешние мероприятия. Бэкк взял Нобеля на временную службу. Юный адепт, вдохновленный модной в тот период античной архитектурой, которую, возможно, в отличие от Бэкка, имел счастье видеть собственными глазами в Средиземноморье, разработал проект триумфальных ворот в классическом стиле с колоннами и орнаментом. Эскиз сохранился. Тот факт, что на эскизе отсутствует подпись, по мнению Рагнара Сульмана из фонда Нобеля, не важен, поскольку восемнадцатилетний юноша вряд ли бы стал подписывать набросок, не представлявшийся ему серьезным документом. В такой ситуации именем пренебрегают. Были ли триумфальные ворота возведены по чертежам Нобеля или Бэкк воспользовался собственными идеями – неизвестно. В любом случае Нобель имел к ним отношение. Также ему приписывают проект часовни на кладбище в Евле»[7].

Отметим, что слово «кондуктор» в ту эпоху в Швеции было синонимом слов «техник», «инженер», а еще точнее – «человек, сопровождающий различные технические проекты». Юный Нобель, скорее всего, выполнял у кондуктора Лоэлля какие-то подсобные работы вроде обводки тушью чертежей, а уж чему он при этом научится, было его личным делом. Но Эммануил был из тех, кто схватывал любое знание буквально на лету, и, если верить Нобель-Олейниковой, уже через год был едва ли не полноправным партнером и соавтором евльского кондуктора. К тому же у него открылся передавшийся по наследству от деда талант к рисованию (еще в бытность кают-юнгой он на досуге рисовал шхуны и различные модели кораблей), а это открывало перед ним путь к карьере архитектора.

Видимо, оценив художественные таланты сына, родители все же оказали ему какую-то, пусть и минимальную материальную поддержку, и в 1819 году мы находим Эммануила Нобеля уже в Стокгольме, в качестве ученика начальной школы Королевской академии свободных искусств (с обучением рисованию), по окончании которой выпускники переходили в Архитектурную школу. В 1821 году мы уже видим целеустремленного Нобеля студентом сразу двух учебных заведений Стокгольма – Архитектурной и Механической школ. В первой он в 1822 году награждается за свои архитектурные проекты почетным знаком Академии искусств, который выдавался только самым перспективным студентам, а затем, в 1824 году, и медалью Тессина – высшей наградой Академии искусств, учрежденной в память о величайшем шведском архитекторе Никодемусе Тессине Младшем (1654–1728).

В тот же период в Механической школе он делает еще более выдающиеся успехи. В 1821 году он представляет на конкурс созданную им модель насоса для ветряного механизма и удостаивается стипендии в 60 риксдалеров[8], на которую студент мог уже более или менее сносно существовать. Он получает эту стипендию и в 1824, и в 1825 году – сначала за модель передвижного дома, затем за винтовую лестницу, так называемые французские раздвижные двери и чертежи механизма для вязки льна.

В 1825 году Эммануил Нобель, судя по имеющимся документам, оканчивает Механическую школу, а после того, как она в 1826 году вошла в состав Технологического института, вплоть до 1828 года остается при институте чертежником. «В соответствии с предписаниями для Технологического института, чертежник должен был не только преподавать линейное черчение или геометрические проекции, но и “следить за обучением в мастерских, в коих работники занимались, главным образом, обработкой дерева и металла”. Чертежники, или так называемые кондукторы, выполняли также некоторые преподавательские функции. В остальном же “кондуктор” соответствовал инженеру в нашем нынешнем понимании»[9], – отмечает Марта Нобель-Олейникова.

Одновременно в период 1825–1828 годов Эммануил Нобель стал получать первые заказы на архитектурные проекты. Какое-то время он специализируется на тех самых сборно-разборных легко переносимых деревянных домах, интерес к которым проявил еще в период учебы. Так, в 1825 году он выполнил чертежи такого дома для придворного виночерпия Г. Д. Селлениуса (в качестве чертежника и соавтора известного архитектора Фредрика Блюма), а затем чертежи Вейландтской виллы – летней дачи, построенной для известного стокгольмского маклера на острове Юргорден, в самом центре Стокгольма. Наконец, к Эммануилу Нобелю обратились жильцы большого разрушавшегося на глазах Ронского дома с просьбой укрепить его фундамент и провести капитальный ремонт без выселения. Это была необычайно сложная инженерная задача, но Нобель, судя по всему, с ней блистательно справился.

Летом 1827 года происходит, пожалуй, самое главное в его жизни событие – 26-летний Нобель решает жениться на дочери счетовода Юнаса Андреаса Альселля Каролине-Андриетте, которая была младше его на два года, то есть (опять-таки по понятиям того времени) считалась засидевшейся в невестах. Молодые представили перед венчанием необходимые документы, включая выданную жениху справку о том, что он не имеет никаких изъянов и прочих препятствий для вступления в брак. Ни о венчании, ни о свадьбе и количестве присутствовавших на ней гостей у нас нет никаких сведений, а если за Каролиной-Андриеттой и было дано приданое, то очень небольшое. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что уже через год молодые переехали из района Стокгольма, в котором жили мелкие буржуа, чиновники и прочие представители среднего класса, в район Седермальм, примыкавший к фабричной зоне, где проживали ремесленники и рабочая аристократия. Помесячная аренда двухэтажного дома с тремя комнатами и кухней стоила им 106 риксдалеров и 32 эре. Но даже эта сумма, ненамного превышавшая зарплату муниципального чиновника младшего звена, была, видимо, на первых порах для Эммануила и Андриетты слишком высокой.

Для того чтобы понять, как они жили в тот период, стоит снова обратиться к исследованию Нобель-Олейниковой: «Обстановка в доме была спартанской, имущество скромным. Двуспальная кровать, бюро, чертежный стол, обитый диван, дюжина стульев разной степени износа, два чайных столика, чащи и прочая утварь стоимостью в 20 риксдалеров, две перины с подушками, два покрывала, шесть пар простыней, три пары наволочек, а также стеклянная и фарфоровая посуда стоимостью 10 риксдалеров».

В этом доме 7 июня 1828 года у Нобелей появился их первенец, получивший родовое имя Эммануил и, увы, скончавшийся, не прожив и года. Оставаться в доме, где их постигла такая трагедия, Эммануил и Андриетта не захотели, и вскоре переехали в другой, но в целом похожий дом, где 4 августа 1829 года у них родился сын Роберт Яльмар – первый из трех замечательных братьев Нобелей, которому предстояло войти в историю.

Еще до появления на свет Роберта и смерти Эммануила, в 1828 году, отец будущих великих сынов Швеции, многократно получавших патенты и награды за свои научные и промышленные нововведения и изобретения, сам получил патент на два изобретения – приспособление для глажки белья без утюга (с десятью вальцами) и механический рубанок («строгальную машину»).

Судя по всему, к изобретению разных по значению технических проектов Эммануила подталкивало не только тщеславие и желание заработать. Мы полагаем, в первую очередь его разгоряченный мозг и пытливый ум волновала практическая сторона его смелых идей – польза от их применения шведами, простыми рабочими в их скромных домашних условиях (ему, например, принадлежит проект переносной печи); в промышленных и производственных масштабах (схемы воздушных насосов, модели плавающих мостов). Также он занимался производством различных станков и оборудования и в сфере станкостроения открыл совершенно новый способ (так называемое «механическое движение») преобразования вращательного движения в поступательное, за что в том же 1828 году получил еще один патент. Поражают работоспособность, неиссякаемый внутренний источник идей этого неутомимого шведа, его врожденный дипломатический талант ведения переговоров и многое другое – пытливость и терпение, природное обаяние и завидная удачливость оказываться в нужное время и в нужном месте.

Достаточно вспомнить дишь один случай в бытность работы Эммануила подмастерьем у Фредрика Блюма, когда последний взял его с собой на визит к королю Карлу XIV Юхану в Русерсбергский замок[10]. Вечно всем недовольный и капризный король (следствие слабого здоровья и скверного характера) выразил желание отныне наблюдать из окна своих покоев прибрежный город Сигтуну. Блюм растерялся и не нашел чем порадовать короля, зато Эммануил молниеносно сообразил нанять людей и срубить деревья, заслонявшие вид живописных руин монастырей Святого Пера, Святого Ларса и Святого Улофа. Предприимчивость и смекалка Нобеля были справедливо вознаграждены – по распоряжению короля 25 дукатов зазвенели в кармане пиджака Эммануила и вызвали очередную порцию ревности и ворчания Блюма: «Ни единого слова благодарности, невзирая на все приложенные мною усилия, не услышал я из рябых уст его».

Но обиды уходили в прошлое и быстро забывались, когда на светлую голову Эммануила как из рога изобилия один за другим сыпались проектировочные заказы, о которых уже было сказано выше. Нобель в одиночку работал над проектированием и капитальной перестройкой торгового дома «Якоб де Рон и сыновья» в самом центре Стокгольма. А самым известным, наиболее крупным его инженерным достижением и успешно выполненным заказом (из тех, что довелось выполнить до отъезда в Россию) стало строительство в шведской столице наплавного моста через пролив Скуру. В 1830 году Эммануил выиграл конкурс на реализацию этого сложного проекта и спустя два года мост был готов. В ходе работ им были использованы понтоны воздухонепроницаемых металлических и деревянных емкостей собственной разработки. За длительное время работы над наплывным мостом, а также другими проектами (например, изобретением скорострельного ружья) семейству пришлось переехать в более крупный, хоть и обветшалый дом. Он располагался все в том же рабочем районе Седермальм, и именно в нем в среду 27 июля 1831 года Андриетта Альселль родила второго из трех братьев – Людвига Эммануила.

Казалось бы, такое трудолюбие и рвение, такой фонтан технических идей, какой Эммануил щедро проливал во все стороны, должны были приносить ему огромный доход или хотя бы добрую славу; имя, которым можно разумно распоряжаться и капитализировать в последующие партнерские соглашения и проекты. Но, что парадоксально, существенной выгоды, а тем более обогащения «сапожнику без сапог» это не приносило. Периодически его преследовали обиженные заказчики и конкуренты, а также нараставшие, как снежный ком, долги. Видимо, потому, что он безудержно хватался за все и хотел объять необъятное, угодить всем и вся, что еще никому в этом мире не удавалось и вряд ли когда-нибудь удастся.

«В марте 1832 года Иммануил был вынужден передать право пользования участком на Лонгхольмене бургомистру в качестве гарантии по займу. Долги всё росли, и незадолго до Рождества несколько клиентов и работников, объединившись, потребовали объявить Иммануила Нобеля банкротом. Они призывали служителей закона арестовать Нобеля, поскольку ходили слухи, что он уехал из города и скрывается от кредиторов на другом острове в озере Меларен»[11]. Гневливые письма сорока семи (!) кредиторов в городской суд, вечная жизнь на чемоданах в арендованных домах, многократный срыв сроков сдачи в эксплуатацию то одного, то другого инженерного объекта, снова беременная Андриетта (сыновья-погодки рождались друг за другом) морально давили на кормильца семьи, одновременно все больше опустошая его карман.

Кульминацией бед и несчастий изобретателя стал жуткий пожар, вспыхнувший вместо новогодней елки в его (точнее, арендованном) доме в ночь с 31 декабря 1832 года на 1 января 1833-го, в результате чего все имущество семьи сгорело. Счастьем было уже то, что родителям с двумя сыновьями удалось спастись и остаться живыми. Двухэтажный особняк в Кнаперстаде со всеми многочисленными документами Эммануила (патентами, счетами, деньгами и облигациями), с вещами супругов, детскими игрушками, кухонной утварью и мебелью сгорел практически дотла, и пожар этот был виден всему городу. О нем на следующий день написали в газетах, а биографы Нобелей уже два столетия воссоздают и смакуют его во всех деталях и подробностях.

«Пожар в доме Нобеля разгорелся так мощно, что вскоре начал угрожать располагавшейся по соседству тюрьме. Заключенных срочно отправили на борьбу с пламенем. Некоторым пришлось изрядно потрудиться со шлангами. Другие получили приказ, несмотря на жар, выносить из дома все движимое имущество. <…> К вечеру пожарным все еще не удалось совладать с огнем. Жители Стокгольма, направлявшиеся на балы и новогодние спектакли, могли наблюдать огромное алое зарево, осветившее небо. Работы по тушению пожара продолжались почти до утра, после полуночи их слегка облегчил начавшийся снегопад. На следующий день подвели печальные итоги. Здание сгорело дотла, как и расположенный рядом склад тканей. Семья Нобель лишилась большей части нажитого и всех инструментов. Три больших портфеля с подробными чертежами Эммануила Нобеля также стали добычей пламени. Среди вещей, которые удалось спасти благодаря заключенным, были только сломанный чертежный стол, двуспальная кровать, дубовый диван с обивкой и “женский комод”»[12].

Опасаясь быть заподозренным в умышленном поджоге и заметании следов, 11 января 1833 года в своем обращении в городской суд Эммануил заявил о непомерных убытках, которые «таковы, что, несмотря на искреннее мое желание, я лишен возможности сполна и вовремя возместить каждому из моих кредиторов по взятым на себя обязательствам и займам». Прятать глаза от стыда и обходить стороной долговую яму ему придется годами… Только спустя двадцать лет Эммануил выплатит все взятые займы и, наконец, сбросит с шеи хомут, в который попал хотя и по своей вине, но явно не по заслугам и талантам. Поразительно, но и тут его инициативность и желание вытащить самого себя «за волосы из болота» не знали предела – как мы сказали в самом начале, страсть к изобретательству, техническим авантюрам, тяга к покорению вселенной были у Эммануила Нобеля в крови.

Очевидно, что будущий изобретатель и химик Альфред Нобель унаследует многие качества отца и в первую очередь веру в себя, в свою негаснущую звезду и предназначение, непроходящую в моменты депрессии и отчаяния надежду на счастливые, светлые времена. Но об Альфреде и его братьях речь пойдет ниже. Пока же, несмотря на банкротство, судебные тяжбы, переезды и страшный «новогодний» пожар, Эммануил (откуда только он брал силы?) с высоко поднятой головой вступает в новую для себя авантюру – на этот раз каучуковую. Уже с середины 1833 года (Андриетта в этот момент беременна Альфредом), расталкивая локтями потенциальных конкурентов[13], он врывается на арену абсолютно новой для себя отрасли промышленности. Само собой, с очередными иллюзиями относительно триумфа и дохода от нового «прибыльного» дела…

В Стокгольме уже несколько лет из каучука, добываемого из застывшего сока южноамериканской гевеи, производили дождевики и различные прорезиненные ткани для гражданских и военных целей. Эммануил «наматывал на ус» восторженные отзывы потребителей каучуковой продукции, посещал все выставки кустарного мастерства, читал в газетах о новинках, сравнивал рекламные кампании изделий из резины разных стран, штудировал химические справочники и журналы в поисках дополнительной информации о свойствах нового материала.

В течение следующего года, постепенно и кропотливо погружаясь в тему, он проводил лабораторные опыты и в ноябре 1834 года, очевидно стремясь избавиться от долгов этим способом, подал заявку на десятилетний патент на «изобретение по производству эластичных тканей и ремней». Предлагал патентной комиссии и властям золотые горы, обещал изготовлять эластичные бинты для хирургического применения, мужские подтяжки и подвязки для грыж; спасательные пояса для мореплавателей, прорезиненные походные ранцы, белье, сумки и чехлы для военных, туристические рюкзаки. С неприятным запахом каучука, на который жаловались клиенты, он планировал бороться собственным методом сырьевой обработки.

Эммануил Нобель не был бы самим собой, если бы не получил патент! Правда, «несущественные» детали его заявки никому из членов комиссии тогда не попались на глаза – а ведь на них явно стоило обратить внимание! В отношении шведской Коммерц-коллегии о состоянии фабрик и мануфактур за 1835 год черным по белому сказано, что некий Роберт Яльмар Нобель получил патент на десять лет «за изобретение по производству эластичных тканей, лент и полос, а также за изобретение по производству, посредством растянутого каучука, воздухонепроницаемых тканей и сосудов». Шестилетним Робертом, первенцем Эммануила Нобеля, была подписана (!) официальная бумага, патентная заявка и по сей день хранящаяся в Национальном архиве Швеции в Стокгольме. Согласитесь, комичный случай в истории патентного дела – хотя, конечно, чего только в истории не бывало… Скорее всего, «съев собаку» на предыдущих научно-технических проектах и прожектах и накопив, помимо долгов, жизненный и профессиональный опыт, Эммануил таким образом намеревался обезопасить себя от притязаний кредиторов в случае провала. Ну а если бы хитроумная авантюра «выстрелила» и дала долгожданный доход, сверхдоход, вся семья разделила бы победу, обретя, наконец, благосостояние.

Но длительное время обводить вокруг пальца Коммерц-коллегию не удалось по объективным причинам. Предоставить патент шестилетнему мальчишке официальные власти никак не могли, и в очередной раз вызвали на ковер человека, заварившего всю эту кашу. Со стеклянными глазами, понуро и смиренно, будто бы не понимая, как это «недоразумение» произошло, Эммануил покатил бочку на саму Коммерц-коллегию с просьбой переписать патентное свидетельство теперь уже на его «честное» имя. Вернее, на двойное имя сына и отца, за чем последовал второй акт трагикомического фарса всей этой истории.

2 мая 1835 года в «Государственном почтовом вестнике» Стокгольма появляется имя Эммануила Яльмара Нобеля, получившего исключительное патентное право на десять лет на «изобретение по производству эластичных тканей и ремней» – далее следовало все вышесказанное. Но гражданина Швеции с таким именем не существовало в природе, а в рукописном варианте патентного свидетельства в записанном имени «Роберт Яльмар» имя «Роберт» было зачеркнуто и хитро заменено на «Эммануил». Благодаря этому получился некий «Эммануил Яльмар», что лишь еще больше запутало дело.

Подводя промежуточный итог повести о «мертвых душах» Чичикова-Нобеля, подчеркнем, что Эммануил Нобель даже не числился владельцем основанной им фабрики по производству каучука. Всю ответственность он возложил на плечи старшего судебного помощника Отто Вестфельдта, который сдавал ему помещение под производственный цех и числился на бумаге владельцем и главным организатором предприятия. Запутанная система займов и выплат, скрываемое число работников и зарплат позволяли держать кредиторов на отдаленном расстоянии, наводить тень на плетень и задвигать любые проблемы в дальний угол. При этом в области маркетинга и рекламы быть на плаву и какое-то время даже преуспевать, убеждая клиентов в том, что товары (на минуточку – 94 наименования!) производятся исключительно высокого качества и что жителям Швеции, в особенности ее отдаленных северных областей, просто необходимо приобрести полезные и практичные изделия из каучука.

Казалось бы, предлагаемые изделия действительно были необходимы и весьма практичны – например, надувные воротники, предназначенные для туристов, долго пребывающих в сидячем положении (аналог тех воротников, что выдаются сегодня в самолетах). А ведь были еще охотничьи сапоги, подстилки для сидений, каучуковые шланги и даже мочесборники для тех, кто имел проблемы с недержанием. Добавьте к этому несколько специальных предложений для разных военных целей, например, прорезиненную непромокаемую ткань для солдатских плащей и палаток. Или ранцы двойного использования, превращаемые при выворачивании в надувные спасательные круги для солдат, переходящих вброд широкие реки.

Среди объективных причин очередного краха Эммануила Нобеля было то, что «резиновый бум» в Америке и Англии начался на несколько лет раньше, чем в Швеции, и состязаться с зарубежными конкурентами, производящими подобные чудо-товары, представлялось делом трудным. Кроме того, как и во все времена и в любой отрасли производства, тут же нашлись «специалисты», днем и ночью копировавшие эскизы, выкройки и лекала, которые разрабатывал путем проб и ошибок Эммануил Нобель.

Окончательно разочаровавшись в людях, в том числе в партнерах-перебежчиках, столкнувшись с повседневным лицемерием, предательством, жаждой личного обогащения, пресловутой коррупцией, Эммануил, памятуя девиз своей молодости «полагаться лишь на самого себя», в который раз поднимает голову и смотрит дальше. Смотрит за горизонты своих возможностей, в прямом смысле за горизонты столичного города и даже государства, не оглядываясь, не возвращаясь к тому и к тем, кто проявил себя, мягко скажем, не с самой приглядной стороны в прежних его начинаниях.

Кредиторы снова портили ему нервы и сон, когда он в очередной раз подал в канцелярию ходатайство с просьбой о погашении долга. Уточним, что до середины XIX века в Швеции существовала система так называемых долговых тюрем, куда заключали недобросовестных должников. Таким образом, любое, даже смехотворное по сегодняшним меркам финансовое преступление могло поставить под угрозу свободу должника и его репутацию, а если он являлся единственным кормильцем, то и лишить всю его семью последнего куска хлеба. Мрачная перспектива заключения побудила Эммануила Нобеля, используя все возможности, еще раз попытать судьбу и во что бы то ни стало выйти на новый виток, новый поворот жизни.

Интуиция и предпринимательский нюх приводят его на министерский ужин, где посланник США в Стокгольме, господин Хьюз[14], хорошо разбиравшийся в военном деле, по достоинству оценил планы Нобеля по производству все тех же каучуковых солдатских ранцев. Он рассказал о проекте изобретателя губернатору города Або (ныне Турку, а в то время самого «шведского» из всех финских городов) Ларсу Габриэлю фон Хартману[15], находившемуся тогда в шведской столице с целью заключения договора о торговле с Великим княжеством Финляндским, входившим в состав России с 1809 года, после очередной русско-шведской войны.

На счастье Эммануила Нобеля, барон Хартман предложил опытному изобретателю «попробовать себя» в России и Финляндии. Нобель, видимо, даже не имел возможности отказаться – отступать было некуда, в ноябре 1837 года судебные приставы описали и реквизировали все его имущество. Поэтому он с благодарностью согласился и бросился оформлять необходимые бумаги. Дорожный чемодан был давно собран и припрятан у друзей, когда 30 ноября Эммануил Нобель явился в канцелярию губернатора на Вестерлонггатан, чтобы расписаться в получении паспорта на имя «И. Нобель, механик». Расписаться одновременно в своем будущем и прошлом, так как роковая дата вступления в силу решения о лишении его свободы – 15 декабря 1837 года – наступало прямо на пятки.

Одолжив какие-то средства у родственников жены, большей частью у тещи Каролины Альселль; оставив в Стокгольме многочисленную семью (Андриетта уже родила не только сыновей Роберта, Людвига, Альфреда, но и девочку Генриетту), Эммануил Нобель в одиночестве, в кромешной ночи, отправляется в новый для себя и своей будущей династии край – в Россию!

Уже в сырой каюте парома «Евле – Стокгольм» он «на коленке» придумывает новые проекты, рисует схемы и эскизы, скучает по родным, но вовсе не по дому и городу, который, как он считает, так несправедливо с ним обошелся. С надеждой Эммануил Нобель засыпает и грезит, что в Финляндии, в России, в любых других передовых странах его замыслы и масштабные идеи наконец найдут воплощение и признание.

Глава третья

Умом Россию не понять…

Дайте детям книги и ручки. Это самое могущественное оружие на свете.

Малала Юсуфзай[16]

Обычно путь от Стокгольма до Або занимал чуть менее суток, но начиналась суровая скандинавская зима. Недавно начавший курсировать между двумя городами пароход встал на зимовку, и добираться беглому банкроту (будем называть вещи своими именами) Эммануилу Нобелю пришлось на утлом почтовом катере. Причем часть тяжелого пути пришлось вместе с командой перетаскивать судно по тонкому, то и дело проламывавшемуся льду. По свидетельству Ингрид Карлберг, «не раз и не два Иммануил Нобель вместе с другими пассажирами повисал на перилах по пояс в ледяной воде». Именно во время этого путешествия, когда он не раз в буквальном смысле слова был на волоске от гибели, к Эммануилу, бывшему давно убежденным атеистом, на мгновение вернулась вера в Бога, и, как впоследствии он признавался в записках, он мысленно послал благодарность “Тому, Кто так странно правит судьбами и Кто спас меня ради моих дорогих родных”».

Впрочем, на кону было явно большее, чем судьба его семьи. Погибни Нобель тогда, зимой 1837 года, – и вся история, как России, так и мира пошла бы по-другому. Забегая вперед, скажем, что без мин Нобеля-старшего Россия в Крымскую войну с большой вероятностью потеряла бы Кронштадт, а затем под угрозой британского флота оказался бы и Санкт-Петербург, и тогда итоги этой войны могли оказаться для России куда худшими. Без сомнения, динамит был бы в итоге создан и без Альфреда Нобеля, а Баку и без братьев Нобель все равно стал бы центром нефтяной индустрии мирового значения. Но, во-первых, все это случилось бы несколько позже, а во-вторых, с куда меньшей пользой для нашей страны. Так что немалое счастье России заключалось в том, что Эммануил Нобель 17 декабря 1837 года отметился на российской таможне на озере Эккере, а уже 20-го благополучно добрался до Або.

В те дни город все еще приходил в себя от пожара 1827 года, вошедшего в историю как самый крупный пожар за всю историю Скандинавии. Следы этого бедствия и спустя десять лет были видны повсеместно, но город стремительно строился, и потребность в архитекторах и инженерах была огромна. К тому же близилось Рождество, у жителей было предпраздничное настроение, и лучшего времени для визита к губернатору Ларсу Габриэлю фон Хартману, с которым Нобель познакомился в Стокгольме, и в самом деле придумать было нельзя.

Тут надо сказать, что в те годы среди жителей Финляндии все еще продолжались бурные дискуссии по поводу того, должны ли они бороться за возвращение в состав Швеции или же, напротив, пребывание в составе Российской империи имеет свои выгоды. По мнению И. Карлберг, немалая часть местного дворянства и нарождающейся интеллигенции склонялась ко второму. «Жители Финляндии, – пишет она, – похоже, не терпели от русских особых притеснений. Напротив, некоторые даже оживились после “развода” со Швецией, особенно в среде дворянства и чиновников. Они избавились от тяжкого бремени шведских налогов. Зарплаты выросли, работы стало больше, а жесткая узда Стокгольма сменилась куда более свободным правлением из Санкт-Петербурга. Великое княжество Финляндское получило широкое самоуправление – au rang des nations[17], как высказался Александр I в 1809 году. И даже теперь, в правление куда более деспотичного Николая I, автономия Финляндии нисколько не сузилась. Если бы Карл XIV Юхан поддался на уговоры шведских реваншистов и попытался отвоевать Финляндию, многие жители страны наверняка выразили бы свой протест и попросили шведского короля отправиться домой»[18].

Фон Хартман, бывший в свое время одним из основных творцов шведско-российского мира и являвшийся на тот момент советником по экономическим вопросам наместника Финляндии князя Александра Меньшикова, принадлежал к числу тех представителей шведской элиты, которые верили, что будущее Финляндии связано именно с Россией, и, судя по всему, сумел заразить этой верой Эммануила Нобеля. Хартман, поверивший в немалые способности Нобеля как изобретателя и инженера, весьма радушно принял его в своем доме, помог найти съемную комнату в доходном доме купца Юхана Шарлина, а сразу после окончания рождественских праздников добился, чтобы ему без всяких проволочек был выдан временный вид на жительство сроком на год.

Для начала фон Хартман поручил свежеиспеченному иммигранту сконструировать мельницу с ножным приводом для местной тюрьмы, а также вместе с Шарлиным, ставшим близким приятелем Нобеля, ввел его в высшее общество Або и его деловые круги. Увы, все проекты, которые предлагал Нобель новым знакомым, оказались замками на песке – или, возможно, показались таковыми местным заводчикам, поскольку несколько опережали свое время.

В апреле 1838 года в городской газете Або появилась большая рекламная статья, написанная, как предполагается, самим Нобелем и рассказывающая об огромных перспективах использования каучука, причем прежде всего для изготовления спасательных кругов, которые объявлялись «самой надежной защитой от утопления». Видимо, бывший юнга в данном случае знал, о чем пишет. Заканчивалась статья, как и положено, словами о том, что сейчас в городе находится Эммануил Нобель, готовый принять заказы на изготовление различных изделий из чудо-материала. Увы, судя по всему. заказы ни на спасательные круги, как и ни на что другое так и не поступили, и самой большой удачей Эммануила в Або стал заказ от все того же Юхана Шарлина, поручившего ему сделать проект своего нового дома.

«В готовом виде дом Нобеля выделялся сдержанностью и чистотой классицизма на фоне многочисленных домов в стиле ампир, возникших в огромном количестве в отстраивавшемся после пожара Або. Вероятно, поэтому чуть позднее, в ноябре 1842 года, первая фотография в истории Финляндии увековечила именно дом Нобеля», – отмечает И. Карлберг. Тем не менее, чем дальше, тем больше он ощущал всю бесперспективность своего нахождения в Або, понимая, что вряд ли сможет, живя здесь, обеспечить достойную жизнь семье и расплатиться с долгами. А без последнего о возвращении на родину нечего было и думать.

Карта его судьбы стремительно переменилась 23 сентября 1838 года, когда, гуляя по набережной реки Аура (Аурайоки), Эммануил встретил только что прибывшего в Або своего старого знакомого по Стокгольму, гофмаршала кронпринца Оскара. Как бы невзначай он упомянул, что взвешивает возможность перебраться в Петербург, и тут же был представлен полковнику русской армии, шведскому барону Юхану Мунку, служившему в столице империи. Назвав Нобеля гениальным изобретателем, гофмаршал попросил барона позаботиться о земляке в российской столице, и тот это любезно пообещал.

В город Медного всадника Эммануил Нобель отправился лишь спустя год после прибытия в Або – в декабре 1838-го, и так как все суда снова встали на якорь, ему пришлось добираться до цели в течение многих дней на дилижансе и на себе узнать, что такое российские просторы с их не самыми лучшими дорогами. Как и в Або, Нобель-старший прибыл в город в самый канун Рождества. Барон Мунк сдержал свое слово и не только выслал ему навстречу своего говорившего на шведском адъютанта, но и ввел в возникшую к тому времени в Санкт-Петербурге большую общину выходцев из Финляндии и Швеции. Дворяне, купцы, заводчики, инженеры, преподаватели различных дисциплин, они на чужбине держались друг друга, не обращая внимания на сословные и прочие различия. По самым приблизительным оценкам, в Петербурге того времени жило не меньше 6 тысяч шведов. Понятно, что далеко не все они были знакомы друг с другом, но при необходимости, как это часто бывает в диаспоре, почти каждый готов был помочь любому из своих соплеменников, если это было в его силах.

В этой компании соотечественников Нобель и встречал Рождество, а затем и Новый, 1839-й год. Все участники застолья говорили на шведском языке. Большинство стремилось выразить ему симпатию, а узнав, что на родине у него остались жена и дети, спешили утешить его словами, что как только дела у него пойдут на лад, он сможет обустроить семью в Санкт-Петербурге.

Никому при этом почему-то не пришло в голову, что он может просто вернуться в Стокгольм – как-то само собой подразумевалось, что перспектив в России куда больше и сама жизнь куда более обеспеченная и насыщенная, чем в провинциальной Швеции. На самом деле это, конечно, была только видимость – обе страны в то время были развиты, а точнее, отставали от остальной Европы в примерно равной степени. Но при этом Стокгольм на фоне блистательного Санкт-Петербурга, уже воспетого Пушкиным и Гоголем, действительно смотрелся небольшим провинциальным городом.

Эммануил Нобель вступал в новый год, раздираемый противоположными чувствами. С одной стороны, у него было ощущение, что он наконец оказался в нужном месте в нужное время, и теперь все должно получиться, особенно с учетом того, что среди его новых знакомых-соплеменников были люди со связями в высшем свете, включая членов императорской фамилии. С другой – будучи воспитанным в протестантском духе, он считал семью высшей ценностью и глубоко переживал разлуку с ней. Да и дело было не только в ценностях – как ясно следует из писем Эммануила Нобеля, он любил свою Андриетту до конца жизни, считая ее привлекательной как женщину и в годы, когда ей было далеко за пятьдесят…

Что ж, наверное, пришло время сказать, что Андриетта Нобель является героиней этой книги не в меньшей, а в чем-то даже в большей степени, чем ее муж и дети. Может быть, ее нельзя в полной мере называть их соратницей или вдохновительницей, но она – именно та самая женщина, которая стоит сразу за четырьмя великими мужчинами. Именно она находилась рядом с каждым из них во всех, подчас поистине страшных испытаниях и взяла на себя многие их заботы. Как мы увидим в дальнейшем, Андриетта имела огромное влияние на мужа и двух старших сыновей, а что касается ее влияния на Альфреда Нобеля, то оно (опять-таки если судить по письмам) было поистине безграничным во всем, что касалось его личной жизни.

У нас нет достоверных источников, подтверждающих, что Эммануил согласовал свое бегство с супругой, но, думается, такое согласие им было получено. При этом он не мог не сознавать, что поступает довольно подло, бросая жену и детей без всякого содержания. Особенно с учетом того, что по шведским законам того времени женщина не только не обладала избирательным правом, но и вообще считалась недееспособной, то есть не могла без разрешения мужа заниматься любой деятельностью, включая изготовление каких-либо товаров собственными руками и мелочную торговлю.

Поэтому, оставшись без мужа, Андриетта первым делом сняла для себя и детей комнату в одном из спальных районов города, сведя, таким образом, расходы на жилье к минимуму. Однако помогло это ненадолго – в конце января 1838 года скончался ее свекор Эммануил Нобель, изредка подбрасывавший хоть какие-то деньги. После смерти старого Нобеля финансовое положение семьи стало ужасающим. Андриетта была вынуждена съехаться с матерью, сняв для этого жилье на самой окраине Стокгольма, в его полудеревенском квартале Ладугордсландет. О том, в какой бедности жили Андриетта и дети, можно судить по свидетельству Марты Нобель-Олейниковой о том, что одним из самых мучительных воспоминаний Альфреда было то, как он, посланный матерью в лавку, чтобы купить продукты для ужина, потерял выданные ею деньги – монетку в 25 эре.

В поисках источника заработка старшие братья, Роберт и Людвиг, начали продавать на улицах спички. Но, как вскользь замечает Карлберг, «похоже, дальше продажи спичек дело не пошло, в то время как в других районах Стокгольма их ровесники с раннего утра до позднего вечера трудились на чадящих фабриках, хотя труд детей моложе девяти лет был запрещен законом». И это тоже было, безусловно, не случайно. Андриетта, уже узнавшая, каково это – потерять ребенка, не была готова отправить своих мальчиков на такие работы, где их жизнь и здоровье подвергались опасности. В начале октября 1838 года ее постиг еще один удар – в возрасте двух лет умерла единственная дочь Генриетта. А тут еще самый младший, пятилетний Альфред, с рождения отличавшийся хилым здоровьем, стал постоянно болеть и большую часть времени был вынужден проводить в постели. Андриетта, видимо, дала себе слово любой ценой не позволить смерти забрать у нее Альфреда, и старалась как можно больше времени проводить возле его постели, читая ему сказки или ведя задушевные беседы.

Судя по всему, Андриетта многие ночи проводила, бодрствуя у постели сына из опасений, что мальчик внезапно умрет в то время, когда она будет спать. «Моя колыбель была похожа на кровать мертвеца, и в течение долгих лет рядом со мной бодрствовала моя мать, беспокойная и испуганная», – вспоминал годы спустя Альфред Нобель. Думается, именно в эти дни у него возникла особая связь с матерью, переросшая в то, что поклонники психоанализа любят называть фрейдистским комплексом.

Во многих книгах о семье Нобель упоминается домашнее предание о том, что в какое-то время Андриетта то ли открыла лавочку, то ли торговала вразнос овощами и молочными продуктами, но, скорее всего, это не более чем легенда, поскольку, как уже было сказано выше, подобная деятельность считалась бы для нее противозаконной. Вместо этого она открыла домашнюю школу для девочек – из тех, которые тогда во множестве существовали по всей Европе. Математике, иностранным языкам и прочим «ненужным» предметам там, разумеется, не учили, но зато были уроки рукоделия, домоводства и танцев – словом, всего того, что было необходимо девушке, чтобы стать хорошей женой и матерью.

Что касается двух старших сыновей, то они к тому времени начали посещать в Стокгольме школу Святого Якоба, в которой наряду с богословием преподавались азы чтения, письма и арифметики, а кроме того, там нещадно, с каким-то садистским рвением пороли детей за любую провинность. Оценки в школе выставлялись по трем «дисциплинам» – прилежанию, разумению (то есть сообразительности) и поведению. Дети из более обеспеченных семей учились в расположенной неподалеку школе при церкви Святой Клары, но Андриетте Нобель это было не по карману.

Судя по дошедшим до нас документам, Роберт не проявлял рвения и особых способностей к учебе. В 1841 году, как только ему исполнилось 12 лет, подобно отцу, записался помощником стюарда на корабль, держащий курс в Южную Америку, и прослужил на нем до лета 1843-го. Правда, за это время ему удалось несколько раз побывать дома, и каждый раз он привозил матери в подарок великолепный бразильский кофе. Способности Людвига тоже были оценены его первыми учителями как средние, а в сентябре 1841 года в школе Святого Якоба появился и Альфред, которому на тот момент исполнилось восемь лет. С первых же дней учебы Альфред Нобель стал одним из первых учеников, получившим по итогам года табель с тремя «А» (то есть «отлично») и премированный за это, как уже говорилось в начале книги, учебником античной истории.

Способности мальчика были так велики, что программа школы Святого Якоба казалась ему смехотворно легкой, и потому учебный материал он усваивал с ходу, буквально шутя. Помимо высокого интеллекта, у Альфреда оказалось необычайно развитое воображение. Поэтому не раз во время уроков он полностью отключался от реальности, паря в каких-то своих неведомых высях, а когда приходил в себя, то долго не мог поверить, что с момента «отключения» прошло не более двадцати минут или получаса. У него было ощущение, что минула вечность или по меньшей мере несколько часов. «Да, все было совершенно в мире мечтаний, где я становился душой всего. Вокруг меня толпились самые прекрасные, талантливые и влиятельные, и мое детское тщеславие глубоко впитывало ладан самообожествления! Таковой была моя воображаемая жизнь», – признавался Альфред спустя многие годы.

Запомним это признание, так как оно представляет собой ключ к личности будущего создателя динамита и учредителя самой престижной в мире премии. Огромная фантазия и творческое мышление всегда, с самого юного возраста, сочетались с не менее огромной жаждой признания величия его личности. Даже не столько славы, сколько бессмертия, но бессмертия в весьма характерном для его века понимании – в памяти людей, что и считалось большинством его великих современников подлинным бессмертием.

Глава четвертая

Создатель мин

Нельзя пожимать руку со сжатым кулаком.

Индира Ганди

Тем временем Эммануил Нобель постепенно обживался в Петербурге, переживавшем явно не самые лучшие свои времена.

Если с момента своего основания город рассматривался как «окно в Европу», призванное сделать Россию органической частью западного мира, и именно в таком духе его развивали почти все прежние российские самодержцы, то напуганный в самом начале своего царствования восстанием декабристов Николай I взял курс на русские традиционные ценности, которыми были объявлены «самодержавие, православие, народность». Европейский заговор с целью уничтожения России и православной церкви стал idee fix Николая I и его ближайшего окружения, что наряду с сохранением крепостного строя становилось тормозом в развитии России и все больше увеличивало ее отставание от США, Великобритании и Франции. Правда, в Санкт-Петербурге это долго почти не чувствовалось: столица, если понимать под ней не печально известные петербургские трущобы, а высший свет, пользовалась всеми благами цивилизации и вела даже более роскошный и культурно насыщенный образ жизни, чем Париж или Лондон. Но разрыв между столицей и провинцией, жившей давно устаревшими порядками и понятиями, был колоссален.

И. Карлберг пишет: «В одном царь Николай противоречил сам себе. С одной стороны, он желал возродить российское наследие, с другой – после восстания 1825 года не испытывал доверия к своим соотечественникам. Поэтому при его дворе толпились иностранцы, а в столице проживали множество немецких, шведских и прибалтийских инженеров и зодчих. Особенно доброй репутацией пользовались шведы. Когда в столице обосновался Иммануил Нобель, офицеров царской армии обшивал шведский придворный портной, а Карл Эдвард Болин вскоре стал придворным ювелиром. Шведские кузнецы и ремесленники пользовались все большим спросом»[19]. Одним из этого множества иностранцев, безусловно, и был Нобель.

Кстати, немало шведов, немцев и представителей других национальностей служили в те годы в российской армии и добирались до очень высоких чинов. Причем служение это было глубоко искренним: многие из них воспринимали Россию как свою новую родину и на первое место ставили ее национальные интересы. И так же, как и многих русских по рождению членов высшего командования российской армии и флота, их тревожила техническая отсталость России, в том числе и в вопросах вооружения. А так как заимствовать ничего иностранного Его Величество принципиально не хотел, надо было создавать свое. И среди прочего на повестке дня стоял вопрос создания как сухопутных, так и морских мин, способных преградить путь противнику и нанести ему максимальный ущерб.

Не исключено, что Эммануил Нобель, услышав об этой проблеме российской армии вскоре после прибытия в Або, еще в 1837 году начал обдумывать идею создания мины собственной конструкции. Во всяком случае, эта версия хорошо объясняет, почему, встретившись на городской набережной Або с гофмаршалом, Эммануил сказал ему, что собирается в Петербург, а также то внимание, которое к нему проявил барон Мунк. А огромные связи шведской диаспоры в Петербурге помогли Нобелю добиться представления генерал-губернатору Финляндии князю Меньшикову и генерал-адъютанту императора и одновременно талантливому инженеру Карлу Андреевичу Шильдеру. Будучи командиром саперного батальона, Шильдер проводил на базе этого подразделения опыты по апробации подводных мин, изобретенных военным офицером и ученым Павлом Львовичем Шиллингом, а также пытался без особого успеха создать подводную лодку собственной конструкции.

Судя по всему, Нобель уже был знаком, пусть и понаслышке, о работах над минами Шиллинга и известного физика и инженера Бориса Семеновича (Морица Германа) Якоби и, отталкиваясь от того, что ему было известно, пытался создать что-то свое, хотя никогда не занимался какими-либо видами оружия. Точные даты того, как развивались дальнейшие события его жизни, неизвестны, хотя некоторые ориентировочные «вешки» все же имеются. Профессор Иван Александрович Дьяконов, к примеру, полагает, что знакомство Нобеля с полковником Николаем Огаревым[20], адъютантом великого князя Михаила Павловича, курировавшего все военно-инженерные проекты, состоялось в 1838 году – возможно, по следам письменного обращения Эммануила к Михаилу Павловичу с предложением купить у него патент подводной мины, а возможно, через общих знакомых, и это Огарев уже представил Нобеля великому князю.

В том же 1838 году Нобель открыл первую в России механическую мастерскую в Старой Руссе, где, вероятно, и изготовил первые образцы своих мин, но предприятие оказалось убыточным, что неудивительно – никакие заказы ни на мины, ни на что-либо другое Нобелю получить не удалось. Поздней осенью или даже в начале зимы следующего 1839 года он открывает механическую фабрику уже в самом Санкт-Петербурге вместе с набившимся ему в компаньоны неким шведом Эстремом. Третьим пайщиком нового предприятия стал его будущий сват (впрочем, до этого еще очень и очень далеко), владелец кирпичного завода в Гельсингфорсе Ленгрен.

Увы, и это предприятие с точки зрения бизнеса оказалось неудачным. Причем настолько, что Эммануил многие годы выплачивал Экстрему долг за стартовый капитал, но к 1859 году, когда он покидал Россию, была выплачена лишь половина долга, а после смерти Нобеля-старшего его еще долгое время выплачивали его сыновья. Однако к этому времени Эммануил Нобель, по его собственному признанию, усвоил истину о том, что ничто в жизни не бывает напрасным и случайным – именно то, что кажется случайным обстоятельством, зачастую и ведет к цели.

В ноябре 1839 года по указанию императора учреждается «Комитет о подводных опытах», призванный рассмотреть целесообразность принятия на вооружение армии новых средств обороны портов, и в первую очередь – подводных гальванических мин, созданных совместными усилиями Шильдера и Якоби. Но Комитет подчинен генерал-инспектору по Инженерной части, которым является Михаил Павлович, и в сентябре 1840 года Нобель снова обращается к нему с предложением купить секрет «способа зажигания подводных мин», отличного от гальванического способа, рассматриваемого в Комитете. Из канцелярии великого князя письмо Нобеля поступает к членам Комитета, и настает день, когда он во дворце князя Меньшикова на Невском за одним столом с Шильдером и Якоби обсуждает готовящиеся испытания мин.

Как вспоминал Эммануил в своих биографических записках, Шильдер и Якоби решили провести кабель от начиненных порохом мин к установленным на батарее взрывателям, к каждому из которых должен был быть приставлен солдат. В тот момент, когда над минами проходил вражеский корабль, ознакомленный с их расположением и следящий за акваторией дозорный должен был подать сигнал; солдаты на батарее замыкали выключателем электрическую цепь – и мина взрывалась. Эта техническая идея показалась Нобелю совершенно провальной – по его прикидкам, эффект от таких мин был бы почти нулевым: дозорный мог ошибиться с местом закладки мин, поторопиться или, напротив, слишком задержаться с подачей сигнала; далеко не все мины могли сработать и т. д. Но чтобы не вступать в открытый конфликт с людьми, от которых, возможно, зависело его будущее, вслух он произнес:

– Но ведь это может закончиться удачей лишь один раз из пятисот!

Однако даже такая, очень корректная фраза неожиданно вывела Шильдера из себя (не исключено, что тут сказалась и хорошо известная неприязнь немцев к шведам).

– А что, вы у себя в Швеции придумали что-нибудь получше? – с вызовом спросил Шильдер.

– Не знаю, что там придумали в Швеции, но уверен, что мины можно сделать куда более эффективными, причем без всякого дозорного, – ответил Нобель.

Заметив, что князь Меньшиков заинтересовался возникшим спором, Шильдер потребовал от Нобеля объяснений.

– Корабль должен сам приводить в действие мину в момент столкновения с ней, – пояснил свою мысль Нобель.

– Замечательная идея! Вот только жаль, что пока неосуществимая. Или вы готовы продемонстрировать нам способ ее реализации? Только не на словах, а на практике-с, в ходе эксперимента! – с сарказмом спросил Шильдер.

Надо сказать, что по характеру Нобель-старший был типичным холериком, то есть мог вспыхнуть от любого неосторожно брошенного по его адресу слова. И уж понятно, что он терпеть не мог, когда кто-то пытался выставить его на посмешище. И хотя на тот момент он понятия не имел, как именно следует сделать так, чтобы мина взрывалась только при столкновении с кораблем, он принял вызов и попросил лишь назначить дату проведения испытаний. В итоге было названо 12 октября 1840 года.

Вскоре Нобель представил на рассмотрение Комитета подробные чертежи своей первой мины, а затем сообщил о готовности к ее испытаниям. Она представляла собой самый обычный деревянный ящик, начиненный порохом (никакого другого взрывчатого вещества на тот момент, по сути, еще не было), установленный на четыре якоря, в который были уложены три детонатора. Но главным новшеством в мине был, безусловно, придуманный Нобелем взрыватель, сердце которого составляла пробирка с серной кислотой, обернутая бумагой, пропитанной той же кислотой. В момент столкновения мины с каким-либо массивным телом пробирка разбивалась; в результате начавшейся химической реакции бумага воспламенялась, поджигала порох – и происходил взрыв.

Испытывать мину решили на Малой Неве, неподалеку от дачи генерала Шильдера на Петровском острове. Вот как рассказывает об этих испытаниях И. Карлберг: «Нобель нервничал. Он потребовал изготовить из грубых деревянных балок плот, который должен был изображать неприятельское судно. “Мину” он сделал из деревянного ящика, в который положил порох и три трубки-детонатора. Он понимал: велик риск, что мина взорвется преждевременно, ибо толчок лодки, с которой они его ставили, может легко испортить все дело. Он еще больше разнервничался, когда выяснилось, что матросы, которые должны были доставить его на место в гребной лодке, говорили только по-русски и не понимали его инструкций. Все они находились в смертельной опасности. Нобель аккуратно пристроил мину на корме и сел в лодку. Только когда мина была спущена на воду и они благополучно вернулись к мосту, он смог перевести дух. Идея сработала. Плот несло к мине. Когда он коснулся трубок-детонаторов, “она немедленно взорвалась, подбросив плот в воздух”, если верить официальному отчету членов комитета, написанному на следующий день. Шильдер был вне себя от радости. Он обнимал и целовал Нобеля, лихо отплясывал на мосту. В рапорте императору комитет не скупился на похвалы. Изобретение Нобеля “превосходило все предыдущие”. Нобелевская мина “с большим успехом” могла применяться в качестве “оружия против подступающего с моря врага”. По сохранившимся оригинальным рукописным документам в Архиве Военно-морского флота в Санкт-Петербурге легко можно увидеть продолжение этой драматической истории. Рапорт о нобелевской мине отослали царской семье, вернее, великому князю Михаилу Павловичу, любимому брату Николая I. Это было вполне естественно. Младшему брату Николай поручил все, связанное с армией и артиллерией, и почти все, что касалось нового огнестрельного оружия, ложилось ему на стол»[21].

Сам Эммануил Нобель, будучи, как любой архитектор, отнюдь не лишенным способностей художника, запечатлел эти испытания в виде акварельных набросков.

По итогам испытаний Комитет признал предложенный Нобелем запал для подводных мин заслуживающим внимания и рекомендовал оставить изобретателя при Комитете для освоения его изобретения на его условиях: выплате 25 тысяч рублей единовременно с условием сохранения секретности и обеспечение содержания в 25 рублей в сутки на все время сотрудничества. «Хотя воспламенение подводной мины по способу Нобеля представляется небезопасным для своих судов без принятия особых предосторожностей, нельзя не признать, что этот способ во многих случаях с пользой может быть употреблен», – говорилось в отчете Комитета об испытаниях.

Все это, напомним, происходило в октябре 1840 года. Однако в ноябре Нобель заболел, и окончательное решение о его работе при Комитете было отложено до его выздоровления. Тем временем в Комитет поступил рапорт некого лейтенанта Рамстета, который заявил о том, что знает, как обеспечить воспламенение подводных мин пиротехническим способом, аналогичным способу Нобеля. После этого, по словам И. А. Дьяконова, у членов Комитета сложилось мнение, что можно обойтись без сотрудничества с иностранцем Нобелем.

Уже 4 января 1841 года Комитет решает отказаться от изобретения Нобеля и исключает его из своих членов, обосновав это следующими причинами:

а) чрезмерными запросами Нобеля о вознаграждении;

б) незнанием Нобеля русского языка, что потребует дополнительных затрат на содержание переводчика;

г) появившейся возможностью разработки аналогичного способа воспламенения мин собственными силами Комитета.

Одновременно изобретателю были указаны некоторые неприемлемые недостатки его изобретения, в частности, невозможность сделать его мину безопасной для своих кораблей.

Для компенсации материальных и моральных потерь Нобелю предлагалось выдать ему вознаграждение в 1000 рублей.

Впрочем, уже очень скоро стало ясно, что ничего реального за предложением Рамстета не стоит. Собственными силами, без Нобеля, Комитет ничего сделать не сможет, и потому было решено вернуться к сотрудничеству с «господином иностранцем» с выплатой ему 25 рублей в сутки в течение всего времени, пока это сотрудничество продолжалось. И Нобель согласился, хотя, безусловно, изначально рассчитывал на большее. Он понимал, что главное заключается в том, что он «вошел в обойму» инженеров, тесно связанных с военной элитой России и разработками новых видов оружия, и это открывало огромные перспективы. Когда его пригласили на обсуждение конструкции нового ружья, он окончательно утвердился в мысли, что находится на правильном пути.

К осени 1841 года он сумел от первой, по сути, кустарной модели мины продвинуться до того, чтобы представить в Инженерное управление целый пакет предложений, которые, согласно И. А. Дьяконову, включали в себя: усовершенствованную пиротехническую подводную мину; способ делать заграждение из этих мин безопасным для своих кораблей; мину, движущуюся по воде, и способ площадного применения подземных (саперных) мин. Нужно заметить, что к этому времени над работой Комитета сгустились тучи: во дворце были явно недовольны тем, что потраченные на его работу немалые деньги до сих пор не принесли практически никаких результатов, и собирались свернуть его деятельность.

21 ноября 1841 года генералу Карлу Андреевичу Шильдеру было прислано письмо о высочайшем решении продлить деятельность Комитета только до весны 1842-го с условием, что до окончания этого срока Его Императорскому Величеству будут представлены опыты, демонстрирующие обещанные Комитетом достижения. Дальше были только позорная отставка и высочайшая немилость, обрекающая на прозябание. Поэтому предложения Нобеля стали для Шильдера, Якоби и всех остальных членов комитета спасательным кругом, подобным тем, которые он какое-то время назад собирался производить в Або.

27 декабря 1841 года Комитет получил предписание великого князя Михаила Павловича рассмотреть пакет новых предложений Эммануила Нобеля, в который входили:

а) усовершенствованная пиротехническая подводная мина;

б) способ обеспечения безопасности подводных мин для своих кораблей (минный перемет);

в) движущаяся по воде мина;

г) способ площадного применения сухопутных мин.

Вот так и получилось, что в 1842 году деятельность Комитета была связана в основном с оценкой новых предложений Нобеля и получала на это необходимое субсидирование из казны. Говоря современным языком, мина Нобеля стала флагманским проектом Комитета, и ему по указанию самого Николая I было велено ни в чем не отказывать. К примеру, когда весной 1842 года Нобелю для будущего эксперимента понадобились двухмачтовое судно и баржа, в военно-морском ведомстве поворчали, но отказать не посмели.

Сам Нобель отлично чувствовал, насколько его ценят и какие огромные ожидания с ним связывают, а потому во время очередной вспышки ярости угрожал, что бросит все к чертовой матери и вернется в родную Швецию. Суммарно, согласно ряду источников, ему было в этот период выделено 40 тысяч рублей – как на эксперименты, так и на личные нужды. То, что пишет по поводу его финансирования Марта Нобель-Олейникова, увы, не только не проясняет, но и запутывает данный вопрос: «Принимая во внимание степень риска для жизни и здоровья, которому подвергал себя изобретатель взрывчатых веществ, вознаграждение, выданное правительством, было достаточно скромным и составляло, согласно нашим сведениям, по 3000 рублей дважды. Однако Нобель при посредничестве Н. Огарева лично ходатайствовал перед Министерством военных дел о снижении суммы гонорара с предполагаемых 40 000 рублей до 3000 рублей, поскольку ни один эксперимент на тот момент не был окончательно завершен. В докладе министру военных дел Н. Огарев указывает, помимо прочего, что “Нобель не получает никакого жалования в Комитете за свои подводные разработки и поэтому вынужден просить о возмещении расходов и времени, потраченных им для данной цели в ущерб прочим занятиям…”».

В то, что Нобель да еще при посредничестве Огарева, ходатайствовал о снижении суммы гонорара, признаемся, верится с трудом. У Нобеля в Стокгольме в буквальном смысле слова голодали жена и дети, и при всей его честности и благородстве ему было отнюдь не до игр в альтруизм. Да и Огарев, будучи натурой в чем-то романтической, последним качеством особо не страдал. Так что нам остается предположить, что 3000 рублей пошли на нужды изобретателя, а остальная сумма включала закупку материалов, судна для испытаний, привлечение квалифицированных рабочих и прочие расходы.

С помощью выделенных ему средств Нобель значительно усовершенствовал свою мину, и теперь внешне она выглядела, как небольшой дубовый бочонок со вставленным в него запальным устройством. На самом деле бочонков было два – один вставлен в другой, – и это, среди прочих мер, обеспечивало безопасность мины до ее задействования, чему Нобель придавал немалое значение[22]. Этой же цели служило весьма элегантное решение о размещении запала в жестяном корпусе, который максимально плотно вставлялся в гнездо в бочонке, чтобы в него не попала вода. Принцип запала был тот же, что и в первом образце, но он опять-таки был куда более совершенным и элегантным с технической точки зрения.

Вот как описывает это устройство и систему обеспечения ее плавучести Ю. Дьяконов: «Запальное устройство представляло собой коническую трубу (по габаритам гнезда) со свинцовым наконечником, в котором размещалась стеклянная колба с серной кислотой, обернутая хлопчатой бумагой, пропитанной хлористо-кислым калием. Свободное пространство засыпалось порохом. Стеклянная колба нижним концом закреплялась в свинцовом наконечнике, а на верхний ее конец надевался металлический трубчатый шток длиной 2 фута. Этот шток, выступая за верхние габариты корпуса мины, мог смещаться при воздействии на него корпуса проходящего корабля. Это смещение приводило к излому стеклянной колбы и вытеканию из нее серной кислоты на бумагу, возгорание которой приводило к воспламенению пороховой засыпки, взрыв которой обеспечивал пробивание свинцовым наконечником жестяной оболочки гнезда и зажигание порохового заряда, размещенного во внутреннем корпусе мины. Для безопасного обращения с запальным устройством, при его установке в гнездо – в процессе постановки мины в море, а также при вынимании его из гнезда – при разоружении мины предусматривалось предохранительное устройство в виде жестяного поплавка с конической жестяной трубкой в нижней части. <…> Отверстия в нижней части баллона обеспечивали вытекание воды из него при всплытии мины на поверхность. Повторное погружение мины на глубину приводило к самовытаскиванию запального устройства из гнезда за счет положительной плавучести пустого баллона и, таким образом, разоружению мины без участия человека».

Еще одним важным изобретением Нобеля, призванным обеспечить безопасность прохождения «своих» кораблей по фарватеру, стал уже упомянутый выше минный перемет. Он представлял собой пустотелое бревно, размещенное на дне поперек заграждаемого фарватера и способное с помощью специального привода вращаться вокруг собственной оси. С помощью прочных тросов (минрепов) мины закреплялись на бревне, и по необходимости минрепы то наматывались на бревно, принудительно уводя мины на глубину, превышающую осадку проходящих кораблей, то, наоборот, возвращали мины на углубление, при котором они становились опасными для неприятельских кораблей. Перемет Нобеля обеспечивал также возможность безопасного разоружения группы мин при вынимании их из воды за счет самовытаскивания запальных устройств из установочных гнезд. Для этого достаточно было вывести мины на поверхность, а затем снова углубить их с помощью перемета.

9 июня 1842 года на реке Охте было проведено первое испытание усовершенствованной подводной мины и перемета Нобеля по программе, которая включала в себя подъем и опускание мин в воде с помощью перемета в течение 38 минут; проверку безопасности путем вкладывания и вынимания запалов в мины, что, как уже было сказано, осуществлялось лично Нобелем, а также проверку непромокаемости мин путем выдерживания их в воде в течение 8 недель. Июньские опыты были в итоге признаны успешными, и 13 июля в Комитет поступило предписание о проведении опытов над минами Нобеля в высочайшем присутствии, на что было выделено 1060 рублей.

Наконец, месяц с небольшим спустя, 15 августа, Комитету сообщили, что окончательное решение о продолжении или закрытии его деятельности отложено до получения результатов опытов над минами Нобеля. При этом опыты над минами Шильдера было указано пока не производить. Только после этого члены Комитета вздохнули с облегчением – у них появлялся шанс продолжить карьеру на прежних должностях, а заодно и спасти репутацию. Решающие опыты с минами Нобеля были назначены на 2 сентября 1842 года у Синего моста через реку Охту. На испытаниях ждали самого императора, но он по каким-то причинам не прибыл. Однако великий князь Михаил Павлович и цесаревич Александр в назначенное время поднялись на наблюдательный пункт, с которого и наблюдали за экспериментом.

Если судить по архивным документам, результаты эксперимента превзошли все ожидания. 17 сентября в Комитет поступило отношение начальника штаба генерал-инспектора с извещением: «Военный министр сообщил от 14 сентября, что Государь, вследствие представления генерал-инспектора о результатах опыта 2 сентября, приказал:

1) выдать Нобелю 25 000 руб. в награду за передачу секрета его мин;

2) передать изобретение Комитету о подводных опытах и причислить к оному Нобеля»[23].

От Нобеля взамен требовалось подписать обязательство «не раскрывать свою тайну никакому иному государству».

Глава пятая

Здравствуй, оружие!

Жизнь – это непрестанная борьба, в которой каждый борется своим оружием. Умный – своим умом, сильный – силой, подлый – подлостью.

Ю. П. Вяземский. Шут

Если на основе вышесказанного у читателя сложилось впечатление, что с 1840 по 1842 год Эммануил Нобель занимался только усовершенствованием своей мины и перемета, то смеем заверить, что он ошибается. Как уже было сказано, в том же 1840 году Нобель был привлечен к решению проблем, возникших с новым образцом ружья, и прежде всего его ударным замком. Этот вопрос был особенно актуальным в связи с тем, что к началу 1840-х годов армии многих европейских стран уже перешли на новые, более совершенные ружья.

«В начале 1841 г., – сообщается в статье на сайте «Memorandum.net», – Иммануэль Нобель представил императору Николаю I ружья с ударным замком своей системы. Одно – новое, оригинальной конструкции – и другое, переделанное из кремневого, с специально приспособленным замком. Ударные замки конструкции Нобеля относятся к замкам так называемой пластинчатой системы. Суть ее заключалась в том, что вместо насаживаемого на брандтрубку капсюля, который разбивался ударом курка и воспламенял заряд, применялась пропитанная ударным составом пластина, она подавалась на наковальню, и курок особой конструкции отрезал кусочек пластины и разбивал находившийся в ней горючий состав. Воспламенение заряда производилось привычным способом: через затравочное отверстие.

Устройство ружей системы Нобеля состояло в нижеследующем. У нового образца ствол обычного пехотного ружья обр. 1828 года в казенной части заканчивался особой формы хвостовиком, на котором монтировался курок со спусковым крючком. Курок коробчатого типа, внутри которого помещалась пропитанная ударным составом пластина и механизм (зубчатое колесико с пружиной), подающий ее в курок и из курка к наковальне. В головке курка помещался резак, с помощью которого отрезался нужный кусочек пластины и ударный молоточек. Наковальня находилась на верхней грани ствола, на срезе казенной части, чуть смещалась вправо. Боевая пружина вставлялась в паз прилива на нижней образующей ствола и фиксировалась осью. Курок имел один взвод. Ложа подобна ложе пехотного ружья обр. 1828 г., но усилена в шейке и в районе помещения замка.

Прибор латунный, такой же, как у ружей обр. 1828 г., за исключением основания спусковой скобы, оно железное, более прочное и несколько другой конфигурации. Переделка кремневого ружья в ударное по системе Нобеля заключалась только в приспособлении нового замка взамен старого. Остальные части ружья не затрагивались.

На замочной доске кремневого замка вместо пороховой полки устанавливалась наковальня, затравочное отверстие которой сообщалось с затравочным отверстием в стволе, а кремневый курок заменялся курком коробчатого типа, конструкция которого описана выше. Боевая пружина и спусковой механизм находились на внутренней стороне замочной доски.

Император заинтересовался оригинальной конструкцией замка и отдал распоряжение рассмотреть изобретение в Комитете по улучшению штуцеров и ружей…»[24]

8 февраля 1841 года Комитет обсудил ружья с ударным замком конструкции Нобеля в присутствии изобретателя. Участники заседания положительно оценили изобретение, отметив простоту устройства замка и его широкие возможности – прежде всего способность с одной пластиной, находящейся в курке, произвести 140 выстрелов, а в целом из его ружья можно сделать от двух до трех тысяч выстрелов без осечек. В заключении Комитета подчеркивалось, что если запальные пластины окажутся удобными для употребления в войсках, а обещания изобретателя подтвердятся на испытаниях, то именно система Нобеля должна быть принята на вооружение.

К концу июля 1841 года было сделано 10 ружей нового образца, и, прежде чем передать их Комитету, Нобель лично испытал каждое. В августе великий князь Михаил Павлович дал новое распоряжение: предварительно испытать ружья полковнику Огареву и обучить действию из ударных ружей Нобеля 20 рядовых.

17 октября в Царском Селе были проведены испытания 20 ружей системы Нобеля, из которых 10 были переделаны из кремневых принятого в русской армии образца 1828 года и 10 имели новую конструкцию. Полковник Огарев составил подробный отчет об испытаниях, воздав должное простоте устройства системы и удобству ее эксплуатации. Двадцать солдат, принимавших участие в опытах и никогда ранее не имевших дело с ударными ружьями, уже через четверть часа свободно обращались с ними. Успех испытаний был тем более значительным, что они проходили в прохладную погоду, с сильным порывистым ветром и небольшими заморозками: «Руки солдат замерзали, но холод не препятствовал исправному обращению с ударной пластинкою, и солдаты, большей частью недовольные с первого взгляда всякою переменою в отношении ружья, с которым привыкли обращаться, тут все единогласно объявили, что ружья, которыми стреляли, удобны для них во всех отношениях».

Следующее обсуждение ружей конструкции Нобеля в Комитете по улучшению штуцеров и ружей состоялось 5 ноября 1841 года. На этот раз члены Комитета тщательно обследовали оружие, с полной разборкой всех его элементов, и пришли к единому заключению: изобретение Нобеля заслуживает «особенного внимания», поскольку простота механизма, прочность составных его частей и удобство надевания и выдвижения заключенной в курке пластинки делают конструкцию замка наиболее удачной. По внешнему осмотру они нашли конструкцию ружей безупречной и лучшей относительно всех до сих пор рассматриваемых систем. Впрочем, в журнале Комитета подчеркивалось, что речь идет о сравнении пластинчатых систем, а отнюдь не капсюльных.

На том же сайте «Memorandum.net» говорится: «Прежде чем окончательно решить судьбу изобретения Нобеля, члены комитета решили подвергнуть ружья широким, разносторонним испытаниям. Соответствующие опыты должны были подтвердить или опровергнуть сомнения Комитета в устройстве затравочных отверстий замка и ствола в переделанных ружьях. По мнению Комитета, затравочные отверстия очень тонкие и высверлены должны быть “с математической точностью”, чтобы одно соответствовало другому, иначе огонь от пластины не сможет воспламенить заряд. Соблюдение такой точности в работе под силу только высококвалифицированным мастерам, считали в Комитете, и при изготовлении нескольких ружей, а при переделке нескольких сот тысяч ружей это практически невозможно. Более того, смещение затравочных отверстий может произойти от небрежного обращения солдата, например, от неплотно закрепленного в ложе замка.

Чтобы выяснить возможность изготовления ружей Нобеля на оружейных заводах и определить их стоимость, Комитет предложил сделать на Сестрорецком заводе по два экземпляра нового и переделанного ружей под наблюдением капитана Россета (правителя дел Комитета) без участия изобретателя. Для этого следовало отправить на завод одно новое и одно переделанное ружье и на каждом из них прикрепить ярлыки с буквами “А” и “В”.

Проверка надежности ружей была поручена одному из членов Комитета генерал-майору Моллеру 2-му, командиру лейб-гвардии Павловского полка. Моллеру в вверенном ему полку предстояло испытать 750-ю боевыми выстрелами 18 ружей Нобеля – 9 новых и 9 переделанных, два из 20-ти, как известно, были отправлены на Сестрорецкий оружейный завод. Необходимое количество боевых патронов и пластинок должно было быть изготовлено в Санкт-Петербургской лаборатории по указанию изобретателя. Ему разрешалось присутствовать на испытаниях…

17 января 18 рядовых лейб-гвардии Павловского полка под наблюдением изобретателя обучались разборке и сборке ружей и правильному обращению с пластинкой. Освоение ружья не вызвало никаких затруднений. Как отмечалось в журнале испытаний, даже молодым и неопытным солдатам требовалось не более получаса, чтобы разобрать и собрать ружье, а также «вкладывать, задвигать и надевать пластинку». При обучении солдат заряжанию и стрельбе холостыми патронами при морозе в 7 градусов все манипуляции с пластинкой проделывались свободно без всяких затруднений.

В процессе испытаний из каждого ружья, кроме № 14, было сделано 750 боевых выстрелов зарядом в 1 ¾ золотника пороха. Дальность полета пуль и действительность выстрела были вполне удовлетворительными. Из 100 выстрелов на расстоянии 150 шагов попадало в мишень 40 пуль, пробивая 5 мишеней (специально сделанные щиты толщиной в 1 дюйм, стоящие на определенном расстоянии друг от друга). Дальность полета пуль с рикошетами доходила до 700–750 шагов, что соответствовало уровню стрельбы из ручного огнестрельного оружия в 40-е гг. XIX в. Отдача ружья в начале стрельбы была незначительной, по мере накопления нагара в стволе увеличивалась, но не превышала отдачи состоявшего на вооружении кремневого ружья…

…У новых ружей обнаружился, по мнению генерала Моллера, следующий существенный недостаток – слишком наклонное положение затравочного канала от оси канала ствола. Это приводило к тому, что газы, образующиеся при воспламенении пластинки, проникали во внутреннюю часть замка и покрывали курок и боевую пружину значительным слоем нагара. Курок лишался свободного движения и с трудом взводился, удары его делались слабее.

Средняя скорострельность ружей равнялась 3 выстрелам в минуту. Правда, в начале стрельбы она доходила до 4-х выстрелов в минуту, но при продолжительной стрельбе снижалась до 2-х. Напомним, скорострельность кремневых ружей была 1 выстрел в 1–1,5 минуты.

Заряжание ружья, стрельба на походе и лежа производились легко и удобно, также и вкладывание пластинок после бега. Вообще в процессе испытаний, как отмечал генерал Моллер, никаких затруднений не было, кроме двух обстоятельств: в новых ружьях осмотр внутреннего устройства курка в случае какой-либо неисправности, например, отказа колесика подавать пластинку, можно было произвести только при разборке ружья. Иначе нельзя было снять верхнюю доску курка, насаженную на стержень, прикрепленный к хвостовику. В отличие от новых ружей, у переделанных осмотр внутренних частей курка не вызывал никаких затруднений.

Второе замечание, отмеченное в журнале, касалось действия с пластиной. Генерал Моллер вынужден был признать, что вкладывание пластины в курок на походе, требующее особой ловкости, не может быть выполнено каждым солдатом. Эта проблема может быть решена при условии, что первоначально вложенной пластинки будет вполне достаточно для израсходования всех патронов, находящихся в солдатской сумке. При последующем пополнении патронов у солдата будет время для помещения в курок новой пластины.

Во время испытаний были поломки замков у трех переделанных ружей, но они были быстро устранены. В конце испытаний Нобель, убедившись в некоторых недостатках своей системы, в частности конфигурации головки курка и расположения затравочного канала, представил два ружья, одно новое, другое переделочное, улучшенной конструкции. В течение пяти дней из каждого ружья было выпущено до 1500 боевых патронов без одной осечки»[25].

Работу над усовершенствованием стрелкового оружия Эммануил Нобель продолжит в будущем параллельно с работой над минами и другими изобретениями. Как уже было сказано, по итогам испытаний мины ему пожаловали 25 тысяч рублей и право основать в Санкт-Петербурге литейную мануфактуру для производства разного вооружения, включая огнестрельное. Это был мощный карт-бланш, позволявший Нобелю войти в число важнейших производителей вооружений в России. А полученные деньги были по тем временам подлинно астрономической суммой, позволявшей очень прилично устроиться в Санкт-Петербурге и наконец вызвать к себе семью.

Уточним, что с декабря 1841 года Нобель арендовал в Санкт-Петербурге квартиру в новом доме, стоящем недалеко от царских оружейных заводов и арсеналов, на Литейном проспекте, 31 (сегодня это Литейный проспект, 34). Квартиру пока еще холостяцкую, но относительно просторную, двухкомнатную, где он рассчитывал при переезде разместить свою семью и прислугу. Четырехэтажный кирпичный доходный дом в стиле эклектики на Литейном 31, построил молодой архитектор Александр Христофорович Пель всего два года назад (1840). И одним из первых, кто решил в нем поселиться, был предприимчивый швед Нобель.

Глава шестая

Снова вместе

Семья начинается с детей.

А. И. Герцен

К осени 1842 года, когда Нобель и Огарев плотно обсуждали планы будущей «механической мастерской», верная Андриетта, «жена фабриканта», сопровождаемая сыновьями Людвигом и Альфредом, а также их добропорядочной и верной служанкой Софией Вальстрем, наконец-то отправилась в долгий путь на встречу с супругом. Сначала на пароходе «Солид» от берегов портового города Евле через Фюрусунд и Аландские острова до Або, а затем, не дожидаясь установки санного пути, по ухабистым, вечно разбитым русским дорогам на дилижансе до холодного Санкт-Петербурга.

Накануне отправки в дальний путь Альфреду исполнилось всего девять лет, и это был первый в его жизни дальний переезд. Перед ним открывался новый мир, иной горизонт, за которым маячил проблеск надежды на лучшую жизнь, а прежняя жизнь, серая, нищая, голодная, с каждой милей отдалялась и отходила в туманное прошлое…

26 февраля 1843 года любимую супругу и не по годам возмужавших сыновей встречает и обнимает в «Северной Венеции» уже не должник с испуганным взглядом неудачника. Теперь это энергичный, пышущий здоровьем деловой человек, востребованный инженер, которому не терпится продемонстрировать свой вес в обществе, компетентность и солидность, а также внимание российских чиновников к его незаменимой персоне.

Спустя четыре месяца, в июне того же года, после завершения плавания по Северному морю в Российскую империю прибыл и четырнадцатилетний Роберт Нобель, чтобы учиться уже не урывками в каюте во время редкого штиля, а дома, на равных с братьями.

Финансовое положение семьи к началу сороковых годов стабилизировалось, следствием чего стало ее пополнение. В конце октября 1843 года Андриетта рожает мальчика, получившего имя Эмиль, а затем – еще одного мальчика Рольфа и девочку Бетти. Но в России, как и в Швеции, в тот период была очень высокая детская смертность – из троих детей, появившихся на свет в Санкт-Петербурге, выжил только Эмиль.

Ютиться в квартирке на Литейном такой большой семье было просто невозможно: отцу для его чертежей и книг требовался отдельный стол, а хорошо бы и кабинет, сыновьям для предстоящей учебы нужна была еще одна комната. А еще требовались детская для Эмиля и нянечки, будуар для матери и какая-никакая гостиная. Словом, пресловутый «квартирный вопрос» обострился до невозможности, и Нобель-старший решил перебраться в одноэтажный деревянный дом на набережной Большой Невки (дом 18 площадью 120 квадратных метров) и этим прицельным выстрелом убил сразу всех зайцев. Он расширил жилую площадь до комфортных условий для каждого члена семьи и главное, приобрел собственные «механические мастерские» поближе к цехам, где смог быстрее и лучше выполнять получаемые заказы.

При этом Эммануил, сам толком нигде не учившийся, убедил себя, что его от природы одаренным детям ходить в школу, пусть даже самую престижную, вовсе не обязательно. Он считал, что необходимые знания по всем предметам, включая иностранные языки, дети вполне могут получить дома. Причем не по усредненной щкольной программе, растянутой на восемь – десять лет, а каждый в своем индивидуальном темпе. Собственно, другого варианта Нобель-старший предложить сыновьям и не мог – как отмечает Бенгт Янгфельдт, в то время «заграничные ученики не имели права посещать российские школы или поступать в российские университеты. Иностранным учителям также не было дозволено преподавать в стране без специального разрешения. Россия Николая I отличалась клаустрофобическим национализмом, и к иностранным влияниям относились с большим подозрением, опасаясь идеологического заражения»[26].

С поиском преподавателя истории и языка дело было решено быстрее всего. Нобелю посоветовали нанять русскоговорящего шведа, магистра философии и преподавателя кадетского училища по имени Ларс Сантессон. Этот азартный, остроумный интеллектуал и рассказчик заинтересовал Роберта, Людвига и Альфреда (особенно последнего) вопросами мировой философии и литературы. А заодно научил критически воспринимать информацию, ухватывать суть в законодательных положениях, официальных уставах и документах, так как по своему первому образованию являлся профессиональным юристом.

Любопытно, что мальчики, несмотря на разницу в возрасте, учились вместе – так сказать, по одним конспектам. Из чего прямо следует, что младшему болезненному Альфреду после каждого приступа мигрени приходилось читать больше книг и справочников, чтобы нагнать братьев.

К десяти годам у Альфреда пробуждается интерес к философии. Он читает Платона и Аристотеля, делает из них выписки, переводит сочинения Вольтера с французского на шведский, а потом опять на французский. Уже тогда он выработал правило, которому следовал до преклонных лет – расширять словарный запас путем заучивания целых страниц немецких, русских, французских словарей. Свою физическую слабость и быстрое переутомление он компенсировал высоким интеллектуальным напряжением и поразительной работоспособностью.

Периоды очередной простуды, бессонницы, несварения или головокружения он проводил с книгой в руках или просто лежал, закрыв глаза, наедине с мрачными мыслями, чувствуя себя несчастным отшельником и никого не желая видеть. Думается, еще тогда в его голове прокручивались вопросы о смысле человеческой жизни и смерти, о своем предназначения. Складывается впечатление, что уже в годы юношеского созревания он успел подумать обо всем на свете. Успел наплакаться и настрадаться, полюбить и разлюбить жизнь, разочароваться и снова воспрянуть духом, переболеть всем на свете – от ангины до депрессии и обрести новые силы, чувствуя себя счастливым. Даже замахнуться на грандиозные мечтания – сделать себя и мир вокруг себя здоровее и лучше.