Талисман бесплатное чтение

© Болат Басжан, 2025

ISBN 978-5-0065-6802-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Талисман

Ночь надвигалась так быстро, словно табун испуганных мустангов. Тяжелые тучи висели над степью, поглощая последние проблески света. Ветер нёс с севера сырой холод, пропитывал одежду влагой, пробирался под воротник ледяными пальцами. Мы с отцом были вымотаны. Часы поисков забрали силы – плечи ныли от постоянной тряски в седле, ноги онемели, а пальцы едва чувствовали поводья. Дождь застучал по земле, превращая пыльную степь в липкое месиво. – Шайтан! – отец раздраженно сплюнул. – Опять этот Талисман баламутит табун! Давай быстрей, Аман! Если дождь усилится, мы их не найдём! Я едва слышал его сквозь гул ветра. Дождевые струи хлестали в лицо, стекали по шее за воротник. Лошадь подо мной вздрагивала от каждой вспышки молнии, уставала, но послушно неслась вперед. И вдруг – ослепительная вспышка. На мгновение ночь превратилась в день. Я увидел его. Чёрный, как сама тьма, он стоял на пригорке, возвышаясь над степью. Ноздри раздувались, выпуская клубы пара. Он казался не конем, а легендой, ожившей в этом бурном, ревущем мраке. Глаза его светились, будто в них заперто зарево далёких звёзд. Копыта били по земле так мощно, что эхом отдавались в груди. Талисман. – Отец! Вот они! – крикнул я, сорвав голос. Отец повернул голову, всмотрелся в ночь, и я услышал в его голосе одобрение: – Ай, молодец, балам! Теперь скорей! Погоним их в загон, пока буря не забрала нас вместе с ними! Я сжал поводья и понёсся вперёд, зная, что это – наш последний шанс загнать табун, пока степь окончательно не поглотила нас в своей черной, гулкой ночи. Мне нравилось наблюдать за Талисманом. Он был не просто конем – он был вожаком, хозяином степи, властелином своего табуна. Он гордо нес голову, зорко следил за кобылами, не позволяя ни одному чужаку приблизиться. Иногда он играл – резко уходил в сторону, дразнил жеребцов, проверял их на скорость и ловкость, но всегда возвращался к своему табуну, напоминая всем, кто здесь главный. Днем его черная шерсть переливалась на солнце, словно дорогой шелк, натянутый на крепкие мышцы. Он сиял в лучах, будто был соткан из самой ночи. А ночью он сам становился тенью. То исчезал, растворяясь в темноте, то вдруг появлялся впереди табуна – как призрак, невидимый, но неотвратимый. Он был самым красивым и быстрым жеребцом во всей округе. Разве что Ботакоз могла поспорить с ним в скорости. Но она была кобылой, и никто не воспринимал ее всерьез. Никто, кроме ее хозяина, жадного Нурлана, который не уставал твердить, что Ботакоз – лучшая, и что она даст фору любому жеребцу. Я мечтал, чтобы Талисман участвовал в скачках. Я знал – он бы не просто победил, он бы заставил всех запомнить его имя. Но отец лишь качал головой: – Тебе еще рано, балам. А Талисман, кроме тебя, никого не слушает. Подождем. Я сжимал кулаки. Ждать было трудно. Я знал, что Талисман уже готов.

Почти всё лето мы с отцом проводили в жайлау. Здесь, вдали от аула, было просторно и вольно, но жизнь табунщика – это не просто свобода, а тяжелый труд, который не знает ни выходных, ни праздников. С восходом солнца мы вставали, пока не спала роса, и выходили к табуну. Лошади были наши спутники, наша ответственность, наша гордость. Их нужно было проверять каждое утро: нет ли хромых, не отбился ли кто-то от стада, не появилась ли среди жеребят новая ранка от резвой игры. Потом надо было выгонять табун на лучшие пастбища, следить, чтобы жеребцы не уводили кобыл далеко. Днём солнце било в макушку, обжигало плечи, и даже легкий ветер, гуляющий по равнине, не спасал от жары. Тогда мы находили время для отдыха: отец прислонялся к седлу и прикрывал глаза, я же чаще бродил среди лошадей, гладил Талисмана, любовался его стальным взглядом и мягкими, но крепкими мускулами. Вечером приходили другие заботы: загнать табун, проверить загон, развести костёр. Ночью мы всегда оставались начеку. Волки не часто, но всё же показывались в этих местах. И если услышишь в темноте протяжный вой, по спине пробегает холодок. Тогда отец медленно берёт ружьё, садится на своего гнедого и молча, уезжает в ночь, проверять, не крадётся ли серый разбойник ближе к табуну. Жизнь табунщика сурова, но у неё есть своя неповторимая красота. Весь твой день проходит под открытым небом, и ничто не мешает смотреть вдаль. Ты живёшь вместе с землёй, с травами, с ветром. Ты знаешь, где утром стелется туман, где прячется родник с самой холодной водой, а где ближе к ночи можно встретить зайца, который спешит в нору. Мы с отцом жили вдвоем. Маму я почти не помню – мне было всего пять, когда её не стало. Она часто болела, ездила лечиться в город, и однажды просто не вернулась. Отец не любит говорить об этом. Может, ему больно, а может, он просто не хочет тревожить прошлое. Но когда всё же произносит её имя – Сауле – его голос становится тише, а на загорелых щеках проступают капли… не дождя, а слёз, таких редких, но таких искренних. После её смерти мамина сестра, тётя Камила, хотела забрать меня в город. Говорила, что мне будет лучше там, среди ровных дорог, школы, магазинов. Но я отказался. Как я мог оставить отца одного? Да и в городе я не чувствовал себя своим. Там не было ни этой степи, ни наших лошадей, ни ясного ночного неба, в котором звёзды светят так, будто их можно достать рукой. Я выбрал остаться. Потому что аул – это наш дом.

После тяжёлого дня, когда табун был загнан в загон, а степь окутала вечерняя прохлада, отец брал в руки домбру. Этот инструмент был старше меня, тёмное дерево его корпуса отполировалось от времени, струны слегка поблёскивали в свете угасающего костра. Он садился поудобнее, чуть прикрывал глаза и начинал играть. Первые ноты рождались осторожно, как робкие шаги жеребёнка, но вскоре звук домбры заполнял всю округу, разливался по ночному воздуху, напоминая о вечности. Его пальцы, загрубевшие от ветра и работы, двигались легко, словно их вела сама душа степи. Казалось, в этот момент отец не просто играл – он разговаривал с предками, с кочевниками, что когда-то скакали по этим просторам. Звук домбры напоминал топот копыт, шелест высокой травы, завывание ветра. Я всегда сидел тихо, боясь нарушить этот магический момент. Когда мелодия стихала, отец всегда говорил: – Запомни, балам! Эту землю нам оставили наши предки. Вместе с её традициями, песнями, языком. Мы должны сохранить её такой, какой получили. После этих слов он убирал домбру в кожаный чехол, подбрасывал в костёр несколько сухих веток и затихал. А я долго не мог уснуть. Лёжа под открытым небом, глядя на звёзды, я мечтал. Представлял себя великим ханом, скачущим во главе бесконечного войска. Мне виделись белоснежные юрты, вереницы всадников, знамёна, развевающиеся на ветру. В этих мечтах я правил огромной степью, охранял её от врагов, совершал великие походы. Так, убаюканный мыслями о славном будущем, я засыпал.

Постепенно осень заявляла о себе всё громче. Ветра стали резче, степь к утру покрывалась инеем, и даже дыхание, выходящее изо рта, превращалось в белый пар. Лошади по утрам стояли, прижав, друг к другу мокрые от росы спины, нехотя двигаясь по холодной земле. Жайлау пустел. Летние кочевья, недавно ещё наполненные жизнью, с каждым днём становились тише. Одни табунщики уже свернули свои юрты и двинулись в сторону аула, другие ещё задерживались, ожидая последних теплых дней. Но все понимали: затягивать нельзя. Скоро степь покроется ледяной коркой, и пастись лошадям станет труднее. Наш табун тоже готовился к возвращению. Отец сказал, что пора перегонять коней ближе к зимовке, пока осенние дожди не сделали дороги непроходимыми. Это означало долгий путь. Нужно было собрать всех лошадей, проверить, нет ли отставших, закрепить поклажу и быть готовыми ко всем капризам степной погоды. Утренние заботы табунщика с наступлением холодов только прибавлялись. Если летом лошади легко находили себе корм, то теперь приходилось следить, чтобы они не забредали далеко в поисках подмерзшей травы. По вечерам мы с отцом разжигали костер, сушили одежду и обувь, долго сидели, глядя в огонь. В такие моменты степь казалась особенно бескрайней. Скоро мы вернёмся в аул. Там будут другие заботы – подготовка к зиме, новые хлопоты. Но пока мы были здесь, в жайлау, под открытым небом, среди лошадей, чувствуя дыхание степи, мы оставались табунщиками – свободными, сильными, готовыми к любым испытаниям.

По утрам, когда степь ещё дышала ночной прохладой, мы садились у стола и пили кумыс, заедая его мелко нарезанной копчёной кониной. Тёплое дыхание лошадей смешивалось с утренним туманом, и воздух был наполнен запахами влажной земли, дыма и свежего мяса. После завтрака начиналась ежедневная работа. Мы седлали лошадей, поправляли подпруги и отправлялись собирать табун. За ночь ветер гнал их в разные стороны, и приходилось немало потрудиться, чтобы согнать всех обратно. Отец первым вскакивал в седло и взбирался на ближайший холм, откуда можно было охватить взглядом всю степь. Его зоркие глаза выискивали каждую лошадь, и, когда он замечал, что кого-то не хватает, во взгляде появлялась тревога. Бывало, что несколько лошадей пропадали. Тогда начинались долгие поиски, иногда затягивавшиеся на сутки и даже больше. Чаще всего это была работа барымташей – крепких, ловких парней, для которых кража чужих коней была не только заработком, но и своего рода искусством. Кому-то они возвращали украденных лошадей за выкуп, а кто-то гнал их далеко, продавая в других аулах. До сих пор нам везло – с барымташами лицом к лицу мы не встречались. Но сегодня утром, когда я подошёл к Талисману, сердце дрогнуло: на его шее красовался свежий ожог – след от туго затянутой петли. Очевидно, кто-то пытался украсть его, но он сумел вырваться. Теперь я знал, что ночью, когда мы мирно спали, в темноте степи происходила своя борьба – борьба за свободу.

С приходом холодов степь менялась. Ещё недавно зелёные холмы покрылись жёлтым налётом увядающей травы, а потом и вовсе скрылись под первыми снегами. Утренний иней ложился серебром на пожухлые кусты, а воздух становился густым и тяжёлым, наполненным запахом дыма из печных труб. Мороз постепенно забирал тепло, пробираясь сквозь стены домов, а ветер, гуляя по аулу, хлопал плохо закрытыми калитками. Наступило время согыма – периода, когда каждая семья готовилась к долгой зиме, заготавливая мясо. Для кочевников это был особый, важный момент. В старину кочевники считали, что зиму нужно встречать сытым, с запасами мяса, иначе она покажется вдвойне суровой. В ауле начиналась суета: кто-то точил ножи, кто-то рубил дрова для костров, на которых варили куски конины, чтобы потом закоптить их. Воздух наполнился тяжёлым запахом свежего мяса и дыма. У каждого дома висели длинные куски казы, сушились рёбра и ребрышки, готовились баурсаки, а в больших котлах варили бесбармак. Это было время, когда люди собирались вместе: родственники помогали друг другу с разделкой мяса, дети носились по дворам, везде слышался шум и смех. Мы с отцом тоже зарезали одну из наших кобыл. Она уже второй год не приносила жеребят, и её время подошло. Отец всегда относился к этому сдержанно, но я видел, как перед тем, как занести нож, он на мгновение задержался, положил руку на её шею и что-то прошептал. Я не спрашивал, что именно, но чувствовал, что в этом есть что-то важное. Мясо разделывали прямо во дворе. Часть мы оставили для себя, сложив в большие деревянные бочки и засыпав солью. Другая часть пошла на копчение: длинные ленты мяса подвешивали под навесом, где несколько дней подряд жгли можжевеловые ветки, пропитывая конину их терпким ароматом. Половину согыма отец, как всегда, отправил в город тёте Камиле. Каждый год он так делал, считая, что родные должны помогать друг другу. Я только вздохнул. Не понимал я отца. В город тётя нас не звала, приезжала редко, а мы ей каждый год отправляли самое лучшее мясо. Но спорить не стал. Зима вступала в свои права. Скоро сугробы накроют степь, дороги засыплет снегом, и наступит время долгих холодных ночей, когда ветер будет завывать в дымоходах, а мы будем сидеть у очага, попивая горячий чай и слушая, как отец перебирает струны домбры, наполняя наш дом звуками древних напевов.

Зиму я любил за её красоту и тишину. Это было самое спокойное время года, когда степь словно засыпала под мягким, пушистым покрывалом. Снег блестел на солнце так ярко, что порой приходилось щуриться, чтобы не ослепнуть. Морозный воздух становился кристально чистым, никакой пыли, никакой грязи – только ослепительная белизна, простирающаяся до самого горизонта. Снег был для нас не только украшением степи, но и бесконечным полем для игр. Мы с друзьями объезжали молодых жеребят, неуклюже падая в сугробы по сто раз за день, набирая в сапоги снег. Иногда устраивали скачки, каждый на своём жеребце, весело перекрикиваясь на полном скаку. Талисман, будучи ещё молодым, мчался впереди всех, обгоняя даже лошадей, что были старше и выносливее. Он не знал усталости, его гоняла сама кровь степного скакуна. А в это время отец сидел у печи, тихо напевая себе под нос старые песни, и занимался своим ремеслом. Он плёл уздечки, вырезал из прочной кожи седла, натягивал ремни, сшивал края тонкими кожаными полосками, крепко натёртыми жиром, чтобы не трескались на морозе. Его руки работали точно и неторопливо, словно повторяя движения, которым его когда-то научил дед. Седла и уздечки отец изготавливал на продажу, но чаще всего дарил их гостям, которые приходили к нам в дом. – Если гость ушёл с пустыми руками – это стыд хозяину, – говорил он. Зима продолжала укрывать степь, затихала деревня. В воздухе пахло дымом от печных труб, снег искрился под холодными звёздами. И хотя мороз пробирался в щели окон, внутри дома было тепло – от натопленной печи, от запаха свежей кожи, от тихих звуков домбры, которую отец иногда брал в руки, перебирая струны.

Зима медленно отступала, оставляя после себя мокрые дороги, звонкие ручьи и прозрачный воздух, наполненный свежестью. Снег ещё покрывал степь, но уже не был тем пушистым белым одеялом, что укутывало аул долгими месяцами. Теперь он серел, оседал, местами превращался в рыхлую кашу, а местами растекался в лужи, отражая солнечные лучи. Весна шла в аул неспешно, но неотвратимо. Днём солнце припекало сильнее, капли с крыш падали всё чаще, и даже самый лёгкий ветерок приносил с собой запах талой земли и пробуждающейся травы. Лошади сбрасывали зимнюю шерсть, а скот начинал искать первые зелёные побеги, пробивающиеся из-под снега. Люди становились бодрее, разговорчивее, в глазах появлялся блеск – впереди было тепло, работа, новые заботы, но главное – праздник. Приближалось весеннее равноденствие, Наурыз. В этот день аул словно пробуждался после долгой зимней спячки. Женщины ещё с рассвета разводили костры, готовили наурыз коже, скатывали тесто для баурсаков, бросая его в шипящий горячий жир. Мужчины проверяли силу в казакша курес, мерялись ловкостью в перетягивании аркана, а самые выносливые готовились к байге – скачкам, в которых решалась честь и слава лошади и её наездника. Я стоял среди людей, прислушиваясь к голосам, запахам, гулу веселья, но внутри меня бурлило другое чувство. Волнение. – Ну, Аманай! – Голос отца вывел меня из раздумий. – Думаю, пришло твоё время заявить о себе. Я резко обернулся. Отец стоял рядом, сложив руки на груди, а в глазах его мелькал знакомый прищур. Талисман, привязанный к столбу неподалёку, мотнул головой, словно и сам знал, что скоро выйдет на скачки. – Ты ведь говорил, что твой Талисман самый быстрый, – продолжал отец. – Или твои слова – просто ветер? Я почувствовал, как внутри что-то дрогнуло. Столько раз я твердил, что готов, что жду этого момента… но теперь, когда он настал, сердце вдруг сжалось, а ноги стали ватными. Я хотел ответить, но слова застряли в горле. Отец внимательно посмотрел на меня и чуть склонил голову: – Ты боишься?