В третью стражу. Техника игры в блинчики бесплатное чтение

©Марк Лейкин, Андрей Туробов.

Обращение к читателям

Дамы и господа! Мы рады приветствовать вас на страницах нашей книги. Здравствуйте! Устраивайтесь, пожалуйста, поудобнее. Курящие могут приготовить пепельницу, спички/зажигалку, ну и то, что вы курите: трубку, скажем, или сигару. Налейте себе чего-нибудь вкусного: например, стакан горячего молока, или чашечку крепкого кофе, или просто крепкого… Сразу предупреждаем, наши герои пьют, курят, регулярно любят особ противоположного пола и иногда ругаются матом. В связи с этим лиц, не достигших… или полагающих, что все это (табак, алкоголь, женщины/мужчины) есть абсолютное зло, просим не беспокоиться. Эта книга не для них. И чтобы не возвращаться к этой теме в комментариях. Мы – то есть авторы – люди разных возрастов и разных вкусов. Так, например, тот, кто набирает эти строки, уже не курит, в меру пьет – что называется, по праздникам – и любит, в меру своих скромных физических сил, одну лишь свою жену. Все это, однако, не мешает ему – человеку зрелому, социально устойчивому и профессионально состоявшемуся – быть автором постельных сцен. Что это? Реализация тайных мечтаний? Прущие из глубин подсознания многообразные фрейдистские комплексы? Или всего лишь результат некоего эстетического изыска? Пусть каждый ответит на этот вопрос так, как подсказывает ему совесть и разум, и промолчит.

О чем эта книга? Да ни о чем!

Или о чем-то. Но если так, то, прежде всего, о жизни. Ну, а жанрово это скорее авантюрный роман, написанный в модных нынче декорациях альтернативной истории. И даже более того, это роман о «вселенцах» (как разновидности «попаданцев»), так что те бедолаги, которых от упомянутого сюжетного приема уже тошнит, могут почитать что-нибудь другое.

Итак, 1936 год. Межвоенная Европа, в которой воюют пока лишь одни только бойцы невидимого фронта. А потом, конечно, Испания и первые московские процессы… Вот куда занесло наших героев, но сразу должны предупредить: они не будут внедрять промежуточный патрон и жадно есть глазами «эффективных менеджеров» тоже не будут. Но что тогда они будут делать в чужом, враждебном мире? О! Вот это и есть, собственно, то, о чем эта книга. А посему «заклепочников» просим не беспокоиться: ни альтернативного Т-28, ни реального PzKpfw III на страницах этой книги не ожидается. Зато знатоков и интересующихся этим периодом истории, – а межвоенная Европа это ведь чудный, навсегда потерянный мир, – мы приглашаем читать и грезить.

Хотелось бы также избежать великих идеологических битв. Авторы с разумным уважением, но без восторженных истерик и верноподданнического замирания сердца относятся к истории СССР. Замирание сердца вызывает скорее утраченная эпоха. И если у авторов и есть ностальгия, то она по безвозвратно ушедшим людям и навсегда утраченным местам. Хотелось бы, например, увидеть Москву до масштабных перестроек, произведенных в угоду как тоталитарной гигантомании (и чем сталинский ампир – речь, разумеется, об архитектуре, а не о политическом строе, – отличается от гитлеровского ампира или от американского того же времени?), так и либеральным веяниям, которые суть – всего лишь меркантильные интересы, сформулированные неглупыми людьми таким образом, чтобы затушевать их природу, определяющую либерализм как явление общественной жизни. Но, увы, сие возможно теперь только в фантастическом романе.

Вот, собственно, и все. Приятного чтения.

Авторы благодарят участников форума ФАИ, в рамках которого начиналась работа над романом. Всем поддержавшим и сомневавшимся – большое спасибо!

Особая благодарность: Дмитрию Полупанову и Михаилу Токурову, принимавшим участие в работе над текстом романа.

Мы также благодарны всем читателям, оставившим отзывы и замечания на сайте «Самиздат».

Искренне ваши Три Источника и Три Составные Части РОМАНА НАМОРА:

Марк Лейкин,

Василий Беляев,

Андрей Туробов.

Пролог

Глава 1

Барселона

Хроника предшествующих событий

9 июля 1936 года: начало военного мятежа в Испании и Испанском Марокко[1]

10 июля 1936 года: премьер-министром правительства Испанской республики стал левый либерал Хосе Хираль. Объявлено о выдаче оружия рабочим отрядам из государственных арсеналов.

11 июля 1936 года: Австрия и Германия подписали договор, усиливший влияние Германии в Австрии.

11 июля 1936 года: выступления военных мятежников в Мадриде и Барселоне подавлены верными правительству частями и вооруженными отрядами рабочих.

14 июля 1936 года: в Испании, в Бургосе, создана Хунта национальной обороны – правительство мятежников во главе с генералом Санхурхо.

17 июля 1936 года: национализация оборонной промышленности во Франции.

17 июля 1936 года: в Испании мятежниками захвачена Севилья и прилегающие к ней районы Андалусии, а также города Кадис и Алхесирас. Начата переброска верных генеральской хунте частей из Испанского Марокко.

20 июля 1936 года: подписана конвенция в Монтрё, передавшая проливы Босфор и Дарданеллы под полную юрисдикцию Турции.

20 июля 1936 года: в Германии введена обязательная двухлетняя воинская служба.

20 июля 1936 года: в Мадриде подписан договор о дружбе и взаимопомощи между Испанской республикой и СССР.

24 июля 1936 года: правительство СССР в своем официальном заявлении выразило полную поддержку республиканцам в Испании и объявило об отправке на помощь законному правительству Особого Экспедиционного корпуса Красной Армии.

28 июля 1936 года: правительство Франции отвергло предложения британского МИДа о политике «невмешательства» по отношению к происходящим в Испании событиям.

29 июля 1936 года: армия мятежников под командованием генерала Франко захватила город Бадахос. Южная и северная антиреспубликанские группы войск соединились, создав единый фронт.

Август 1936 года: Э.Хемингуэй написал рассказ «Снега Килиманджаро».

1–16 августа 1936 года: Олимпийские игры в Берлине не стали рекордными по числу стран-участниц. Массовый бойкот, объявленный по инициатив, созванной в Париже в июне 1936 года Международной конференции в защиту олимпийских идей, поддержали более двадцати стран. Лишь 31 государство направило своих атлетов в Берлин.

4 августа 1936 года: правительство Греции вводит в стране военное положения с целью предотвращения всеобщей забастовки.

11 августа 1936 года: а Китае гоминьдановские войска во главе с Чан Кайши впервые с 1926 года входят в Гуанчжоу.

26 августа 1936 года: подписан англо-египетский договор, упраздняющий протекторат Великобритании на всей территории, кроме зоны Суэцкого канала и оформляющий союз двух стран сроком на 20 лет.

28 августа 1936 года: правительство Хираля уходит в отставку. Мятежники подошли к Мадриду на расстояние пятидесяти километров. Новым премьером становится левый социалист Ларго Кабальеро.

30 августа 1936 года: высадка передовых частей Особого экспедиционного корпуса Красной Армии в порту Хихон (Испания).

1–8 сентября 1936 года: Лондонская конференция Лиги Наций по «Испанскому вопросу». Закончилась безрезультатно. К режиму «невмешательства» кроме Великобритании присоединились Австралия, Австрия, Британская Индия, Греция, Иран, Италия, Канада и ряд других небольших государств – членов Лиги Наций.

1. Ольга Ремизова / Кайзерина Альбедиль-Николова, Испания, 3 сентября 1936 года

То, что случилось – случилось. Произошло. Но карты могли лечь и иначе…

Комбинаторика, – говорит Степан, – могучий инструмент творения.

«Наверное, он прав… Возможно… Может быть…»

Сколько вариантов предлагает карточная колода? Много, очень много, немыслимо много… Ольга не помнила сколько, хотя кто-то – в ее прежней жизни – ей об этом, кажется, рассказывал. Впрочем, это был взгляд математика, а Кайзерина – или это все-таки была Ольга? – мыслила несколько иначе. В ее представлении количество раскладов зависело и от того, кто ту колоду тасовал.

«А если не карты, а, скажем, кости?»

Шесть кубиков, у каждого из которых шесть граней… А если жизнь? Вся эта колоссальная, невероятной сложности конструкция… На каком уровне не посмотри: атомарном ли, биологическом, не говоря уже о социальном, – везде найдешь такое изобилие возможностей, что куда там рулетке казино!

Кайзерина отвлеклась, задумавшись «о превратностях судьбы», и вздрогнула, когда – почудилось над самым ухом – грянул выстрел.

«Черт!» – но получилось лучше, чем можно было ожидать. Несколько пар внимательных глаз увидели ее «испуг». Увидели и запомнили. А стрелять она отказалась. Винтовку в руки брать даже не захотела.

– Нет, – ответила она на предложение Табиты Рамос. – Оно… Она тяжелая, – Кайзерина прищурилась, рассматривая армейский «энфильд». – И к тому же я журналистка… Нонкомбатант… Вы понимаете?

На нее посмотрели с презрением.

«Буржуазка… трусиха… аристократка гребаная…»

Маленькая женщина, одетая в мешковатые мужские штаны, и с револьвером на поясе тоже прищурилась, рассматривая Кайзерину, «оправдывающуюся» перед Табитой. Сейчас она совсем не походила на ту Герду, с которой Ольга познакомилась в Париже еще в апреле[2]. Та Герда носила модную шляпку, ходила на высоких каблуках и умело пользовалась косметикой. Тонкие черты суженного к подбородку лица, большие красивые глаза и облик женщины-девочки, едва ли не подростка – изящный, притягательный, полный эротического подтекста. Очень немецкий облик, если знаешь, о чем речь. Берлинский… Как бы намекающий на порок. Но, возможно, и парижский, на порок отнюдь не намекающий, потому что принятое в обществе пороком не является. По определению.

– Испугалась? – спросила Герда, кладя руку на «лейку», висевшую на шее. Сам аппарат болтался чуть ниже небольших грудей, топорщивших оливкового цвета мужскую блузу.

– И не вздумай! – покачала головой Кайзерина, доставая из кармана сигареты. У нее на дорожной юбке накладные карманы, как на офицерском френче, весьма удобная вещь: всегда есть куда положить сигареты и спички. – Будешь?

– Буду, – Герда подошла и спокойно взяла из пачки сигаретку. На красивых губах блуждала улыбка, глаза сияли. – Хороший выйдет снимок, – кивнула она на женщин, стоявших в очереди к огневому рубежу, и закурила.

«Испанские женщины учатся стрелять из винтовки… не снимая каблуков».

– Да, – согласилась Кайзерина. – Хочешь, пристрою в Вене?

– Не надо, – качнула головой маленькая Герда. – Я печатаюсь только в ''Ce Soir".

«В этот вечер, – машинально перевела на русский Ольга. – Простенько и со вкусом…»

Было жарко, пахло солью и горячим песком. Стрельбище – небольшая лужайка с пожелтевшей от зноя травой – находилось почти на берегу моря.

Выстрел. Выстрел. Еще…

«Интересно, – подумала Ольга, медленно, с наслаждением, затягиваясь и наблюдая из-под полуопущенных ресниц, как стреляют испанские дамочки. – Интересно, а как здесь было тогда?»

Мятеж вспыхнул 9 июля. Девятого, а не семнадцатого, как случилось в ее прежней жизни. Но дело не в датах, хотя разница в восемь дней тоже кое о чем говорит, дело в другом. Девятого здесь стреляли. Говорят, в Барселоне были нешуточные бои, и то, что легитимисты город удержали, скорее чудо. Однако задумалась Ольга не об этом. Думала она об Олеге и Степане, которые оба два именно в Барселоне и встретили начало гражданской войны. Впрочем, не так. Если честно, о Степане Ольга вспомнила не сразу, а чуть погодя, потому что думала она на самом деле только об Олеге.

«Олег…»

Самое интересное, что не выгони он ее тогда из Испании, девятого она бы тоже оказалась в Барсе… Но не сложилось: приехала четвертого, уехала шестого. Однако в памяти, в ее странной – «легкой» – памяти, ничего не пропускающей, но многое скрывающей до времени в жемчужных туманах «как бы забвения», в этой вот «девичьей» памяти Ольги-Кайзерины та история начиналась едва ли не на неделю раньше…

А-а-а… я улетаю… и к вам не вернусь…

Сон приснился по пути из Бургаса в Ираклион, где они должны были пересесть на итальянский пароход, идущий в Мессину. Приснился, оставив странное ощущение в груди и породив еще более странные мысли. Особенно запомнился полет…

А-а-а… я улетаю… и к вам не вернусь… – она выворачивает руль, и «майбах» срывается с полотна шоссе, – устремляясь в свой первый и последний полет… к солнцу, стоящему в зените, в голубизну неба и… в темную синь моря…

Проснулась сама не своя, но потом подышала носом, подумала, выкурила пахитосу и пришла к выводу, что все нормально. Никто ведь ее еще не преследует и не стреляет по «майбаху», да и «майбаха» никакого у нее пока нет. Но обязательно будет и не потому, что ей так хочется «полетать», а потому, что идея хорошая. Богатая идея: красивая машина для красивой женщины… Очень даже!..

«Нас пугают, а мне… не страшно».

И правда – страха не было. Колыхнулось что-то в самом начале и ушло – как… утренний туман. Она даже не удивилась, привыкла потихоньку: за полгода-то как не привыкнуть.

Кейт поднялась на палубу, оставив Вильду досыпать, постояла у ограждения фальшборта, глядя на море и встающее над ним солнце.

«Странно, – думала она, подставляя разгоряченное лицо ветру, выудив из кармана летнего пальто небольшую – всего-то двести граммов – серебряную фляжку. – Добро бы одни ужасы снились…»

Но снилось разное. И, обдумав сновидения еще раз – на трезвую голову, так сказать, – Кейт решила: «не стоит зацикливаться», – и выбросила весь этот бред из своей чудной во всех отношениях головы. Красивой, умной, умеющей целоваться, петь под гитару и сквернословить, очаровывать и испепелять взглядом, и много еще на что способной. Выбросила и забыла, совсем. Как отрезало. И не вспомнила до самой Барселоны, куда прибыла четвертого июля, отправив Вильду из Таранто морем в Геную, а оттуда уже – «рукой подать» – поездом до Мюнхена.

Вильда уехала. Ее и уговаривать не пришлось. «Девушка» загорелась вдруг идеей проявить самостоятельность и, раз уж так получается, – посмотреть заодно, в смысле по дороге, все эти – или пусть только «некоторые из» – замечательные города и городки северной Италии, с весьма увлекательными для читающей публики названиями: Парма, Верона, Брешия или, скажем, Бергамо…

Уехала… А Кайзерина продолжила свой путь в Испанию. И вечером четвертого обнимала уже, сгорая от страсти и изнемогая от нежности, своего «кузена Баста». Потом пришла ночь – жаркая, каталонская, – плывущая огромной ленивой птицей. Ночь бродила в крови хмелем любви, наполняя тела и души желанием, опьяняя, сводя с ума и напоминая двум грешникам в истинно католической стране, что есть настоящий Рай.

– К утренней мессе мы не пойдем, – улыбнулся на ее, весьма поэтическое, описание их «буйства» Себастиан. – Как думаешь, Кисси, обойдутся они без двух еретиков?

Днем – уже пятого – они гуляли по городу вдвоем, а потом и втроем, но и тогда она ни разу не вспомнила о странных снах. Да и с чего бы вдруг? Ей было удивительно хорошо, легко и весело, так зачем углубляться в психоанализ? Смеялись как дети. Степан рассказывал «настоящие» английские анекдоты…

С чего же вы решили, сэр, что ваша жена умерла?

Видите ли, сэр, она и раньше была холодна, но хотя бы не пахла…

«Мило…»

Лошадь рассказывала вам, сэр, что получила степень бакалавра в Оксфордском университете?

Да, сэр.

Не верьте. Она все врет!

«Очень мило…»

– Как, кстати, развивается твой роман с товарищем Рощиным? – неожиданно спросил Баст и посмотрел на Кисси поверх стакана с белым вином. Трезво посмотрел, смягчив серьезность вопроса лишь улыбкой и выбором лексических единиц.

– Развивается… – Кейт пригубила вино. Оно было выше всех похвал, хотя, казалось бы, ей ли, уроженке одного из лучших в мире винодельческих районов, восхищаться чужими достижениями?!

– А именно? – Баст был вполне невозмутим.

– Проклюнулись через месяц и предложили встретиться. Я бросила им горсть вшей и предложила подумать о чем-нибудь другом.

– Ну и? – подался к ней Степан.

– А ничего! – улыбнулась она «рассеянно» и сделала еще глоток. – Куда они денутся после таких откровений? Информация, как мы и договаривались, весьма разнообразная, но о том, кто им ее поставляет и почему, судить трудно. Этакий собирательный образ… – усмехнулась она, «переходя к делу»: – Не коммунист, но антифашист… не военный, но кто-то имеющий серьезные источники в военном министерстве… Не женщина, разумеется… Такой ужас им и в голову не придет. С креативностью-то у господ товарищей не так, чтоб очень. Думаю, сейчас, когда вернусь в Австрию, снова предложат встретиться. Уж больно от меня им жирные куски перепадают.

– Тебе что-то не нравится? – прямо спросил Матвеев, вполне оценивший и иронию, и все прочее. С ним-то Кайзерина всех тонкостей своего отношения к Сталину и компании ни разу, кажется, не обсуждала, вот он и насторожился.

– Не многовато ли мы им дали? В смысле даем? – вопросом на вопрос ответила Кейт и бестрепетно встретила твердый взгляд Степана.

– Да нет, – покачал головой Баст. – Я думаю, в самый раз. Витя ведь почти то же самое англичанам слил, а мы со Степой через Португалию – американцам. Так что паритет соблюден…

– Ну, разве что…

А вот ночью…

– Сны, – сказал Баст, выслушав ее рассказ. – Сны снятся всем. Нет, нет! – остановил он ее. – Я все правильно понял и говорю именно о таких, особых, снах, как у тебя, – он потянулся к прикроватному столику и взял из раскрытого портсигара сигарету. – Мне снится, Степану – только он никому не рассказывает – Витьке Федорчуку…

– Татьяне тоже, – припомнила Кейт один случайный разговор.

– Ну, вот видишь! – Баст закурил и снова посмотрел на нее. – Возможно, это что-то значит, а может быть, и нет. Случайность или целенаправленный поиск закономерностей там, где их нет? Игра просвещенного разума… Мы ведь знаем, что происходит и что может из-за этого случиться с каждым из нас и со всеми вместе.

– Тебе налить? – спросил он, вставая с кровати.

– Налей.

У Баста была фигура настоящего спортсмена. Широкие плечи, мускулистая спина, крепкий – «мужской» – зад и длинные с выраженными структурами мышц ноги. Германский бог… Но он, и в самом деле, мог бы представлять лицо хоть Третьего рейха, хоть седой германской старины. Die blonde Bestie – белокурая бестия…

– Я в мистику не верю, – сказал он, не оборачиваясь, но ей показалось, что Баст улыбается. Не ей. Сейчас не ей, но улыбается.

Стоит у стола, пуская через плечо сигаретный дым, разливает по бокалам каталонскую каву, улыбается и говорит:

– Понимаешь, не могу себя заставить. Не верю я во все эти сказки, хоть и было что-то у нас у всех… – он обернулся и улыбнулся уже ей, не вынимая изo рта дымящуюся сигарету. – Я имею в виду при переходе, – и посмотрел прямо в глаза, приглашая включиться в обсуждение ею же самой поднятого вопроса.

Но Кейт на «провокацию» не поддалась. Сидела на кровати, по-турецки скрестив ноги, пускала сладковатый дым из зажатой в зубах пахитоски, но от комментариев воздерживалась. Ей просто хотелось послушать, что скажет он. А свое мнение она могла выдать и позже, хотя пока его, этого мнения, у Кайзерины как раз и не было. Любопытство было, любовь – ну, да, кажется, все-таки была, а вот положительного мнения не имелось.

– Все можно объяснить и без мистики, – Баст не стал «настаивать»: не хочет, значит, не хочет. – Мне вот тоже тут на днях сон приснился. В стиле старых советских фильмов. Ну, не совсем старых, а так, скажем, шестидесятых-семидесятых годов. «Щит и Меч», «Семнадцать мгновений весны», «Майор Вихрь»… Представляешь?

– Представляю, – она благодарно кивнула, принимая бокал, и тут же сделала глоток вина. – Чудо! Что это?

– Бодега «Реймат», сухое… очень сухое, – улыбнулся Баст и тоже пригубил вино. – И в самом деле, хорошее.

– Так что там со сном? – вернулась Кейт к теме.

– А! Забавный, знаешь ли, – и Баст сделал рукой в воздухе какое-то замысловатое движение, словно попытался выразить этим абстрактным жестом свое отношение к приснившимся обстоятельствам. – Комната… Вернее, школьный класс, сваленные в углу парты, стол канцелярский с лампой под стеклянным абажуром… Прямо посередине помещения… А за ним, то есть за столом – спиной к окну – человек в советской форме… четыре шпалы…

– Полковник, – кивнула Кайзерина и отпила вина.

– Полковник, – согласился Баст. – А я сижу перед ним на стуле, и на коленях у меня лежит шляпа. И он говорит мне по-немецки, что, мол, я не искренен, потому что Контрольной комиссии доподлинно известно, что я служил в СС и имею звание оберфюрера[3]. То есть вы, господин Шаунбург, говорит, генерал СС. Ведь так? Нет, отвечаю. Что вы! Никакой не генерал. Оберст я, сиречь полковник, да и то это мне в качестве награды за мои литературные труды… Но он гнет свое, и ощущение такое, что товарищ действительно кое-что знает и шьет мне дело. И вдруг шум за дверью, какие-то короткие разговоры… – Баст докурил сигарету и бросил окурок дотлевать в пепельницу, – дверь распахивается, и в помещение входит… Никогда не поверишь! Штейнбрюк входит.

– А какой там у тебя год? – напрягается неожиданно растревоженная этим рассказом Кейт, тоже видевшая однажды здание с вывеской «Контрольная комиссия».

– А год там сорок четвертый, но это я потом уже увидел, – Баст замолчал на секунду, усмехнулся чему-то и продолжил: – Когда из здания школы на улицу вышел. А в тот момент, когда он появился, я об этом не знал. Да, так вот. Штейнбрюк почти не изменился… Только в петлицах у него генеральские звезды… Генерал-лейтенант, да еще, пожалуй, все-таки да: выглядел усталым и несколько постаревшим, но с другой стороны, это же не кино, а сон!

– Сон, – повторила за ним Кейт. – Сон…

– Полковник вскакивает, но я принципиально остаюсь сидеть. А он, то есть Штейнбрюк, полковнику эдак коротко, оставьте нас. И все. Ни вопросов, ни разъяснений, но контрольщик моментально выметается, и мы остаемся вдвоем. Вот тогда я тоже встаю. И мы стоим и смотрим друг на друга, а потом он говорит вроде того, что можно было бы меня наградить или расстрелять, но и то, и другое было бы неправильно. Поэтому мы просто разойдемся.

– Великодушно! – улыбается Кейт, у нее даже от сердца отлегло. И поскольку «отлегло», то захотелось услышать и продолжение, но продолжения не последовало. То ли ничего больше Баст в своем сне не увидел, то ли не захотел рассказывать.

Странно, но именно этот сон – не самый страшный или, вернее, совсем не страшный – заставил сердце сжаться от ужаса, и отступило это гадкое чувство, которое Кайзерина никак не желала принимать и признавать, только когда Себастиан закончил рассказ и улыбнулся совершенно очаровательной улыбкой, неизвестно кому и принадлежащей: Басту, Олегу или, быть может, им обоим.

– Хочешь, испорчу тебе настроение? – спросила Кейт и, отставив пустой бокал в сторону, встала с кровати. Ее несло, и она совершенно не собиралась этому противиться.

– Попробуй, – предложил с улыбкой Баст, оставшись стоять, где стоял.

– Я тебя люблю, – сказала тогда она, почему-то покачав головой.

– Полагаешь, после этого признания я должен выскочить в окно в чем мать родила?

– У тебя третий этаж… – улыбнулась Кейт, чувствуя, как разгоняется ее сумасшедшее сердце. – Разобьешься!

– Не убегу, – резко мотнул головой мужчина ее мечты, – но завтра ты отсюда уедешь.

– Почему? – она не удивилась, как ни странно, и не почувствовала желания спорить. Уехать, так уехать, ведь это он ей сказал…

– На сердце тревожно, – как-то очень серьезно ответил Баст. – Не стоит тебе здесь оставаться.

– У нас, кажется, равное партнерство? – Кайзерина уже согласилась в душе, но фасон следовало держать.

– Уже нет, – покачал головой он.

– Почему это? – надменно подняла бровь Кайзерина.

– Потому что ты любишь меня, а я люблю тебя, – развел руками Баст.

– А ты меня любишь?

– А тебе нужны слова?

– Вероятно, нужны… были, но ты все уже сказал.

– Я сказал, – подтвердил он и поцеловал ее в губы.

И в этот момент тяжесть окончательно ушла из сердца, но прежде чем провалиться в сладкое «нигде», она вспомнила во всех деталях тот сон, где видела вывеску «Контрольная комиссия».

– Что будем делать? – спросил Нисим Виленский. Сейчас, в занятом союзными войсками Мюнхене, он смотрелся весьма естественно со своими сивыми патлами – одетый в мешковатую форму чешского прапорщика.

– Ждем еще пять минут, – ответила она, чувствуя, как уходит из души тепло, выдавливаемое стужей отчаянной решимости, – и валим всех.

– Мои люди готовы.

– Вот и славно, – она вдруг перестала чувствовать сердце…

«Господи, только бы он был жив!»

В пивной их было трое: она – в платье бельгийской медсестры, Виленский и еще один боевик Эцеля[4], имени которого она не помнила, одетый в форму французского горного стрелка. На противоположной стороне улицы, в квартире над парикмахерской сидели еще четверо «волков Федорчука». Эти были в советской форме, потому и не высовывались, – кроме Виктора, торчавшего сейчас на улице, никто из них по-русски не говорил. А Федорчук стоял на перекрестке, изображая майора-танкиста из армии Кутякова[5], смолил папиросы и развлекал болтовней двух русских регулировщиц.

«Господи…» – ей очень не хотелось никого убивать.

Война закончилась, и все были живы…

«Пока».

Но если через пять минут Баст не выйдет из здания Контрольной комиссии, умрут многие…

– Идет! – выдохнул Виленский, которому и самому, наверное, надоело «ждать и догонять».

«Идет…»

Она подошла к окну и увидела, как вышедший на крыльцо бывшей школы Себастиан фон Шаунбург надевает шляпу.

– Отбой…

«Мистика какая-то…»

Выстрел, выстрел, словно над ухом ломают сухие толстые ветви, и еще один…

Ба-бах!

– Вы в порядке, Кайзерина? – спросила по-немецки Герда. В ее голосе звучит тревога, а грассирует она так, что мороз по коже.

«В порядке? А черт его знает!»

Где сейчас лихая носила Баста, знал лишь бог, да, может быть, гестаповское руководство. Последний привет – «Тьфу, тьфу, тьфу! Не последний, а последний по времени» – долетел откуда-то с юга, чуть ли не из ставки самого Франко или Мола, или еще кого-то из этой «многообещающей» компании. Однако в результате она снова здесь, хотя и не должна бы. Но сердцу не прикажешь, и потом «однова живем», и все такое…

Прилетели из Франции пять дней назад. Она, Герда и любовник Герды Роберт Капа[6]…

На аэродроме Прата – всего в десяти километрах от Барселоны – дым стоял коромыслом и в прямом и в переносном смысле. Что-то горело на краю взлетного поля, и над «этим чем-то» клубился густой черный дым и летел – стелясь над желтой сухой травой – жирный чад. То ли их бомбили – кто, интересно? – то ли лоялисты сами запалили один из своих аэропланов в неразберихе и общем бардаке, царившем здесь. Не поймешь, что у них тут приключилось, но на поле смешались вместе гражданские и военные самолеты, машины и люди, и вдобавок – какие-то конные повозки. Было жарко, душно, шумно и отвратительно воняло сгоревшим бензином.

– Пойдемте в штаб! – предложил по-французски встречавший их офицер-летчик. – Я представлю вас полковнику Сандино.

Фелипе Сандино – каталонский военный министр, а по совместительству еще и командующий ВВС – большая шишка. В штабе сидели, стояли и бродили пилоты, пили кофе и что-то еще – возможно, и покрепче, чем лимонад – курили, разговаривали друг с другом, рассматривали карты, в общем, занимались множеством разнообразных и зачастую непонятных постороннему дел. А между ними расхаживал невысокий седой человек в синей блузе с закатанными рукавами и пытался – впрочем, похоже, без видимого успеха – вникнуть во все эти многочисленные дела…

Капа фотографировал, Герда тоже. Оба они были воодушевлены необычайно, переживая нечто похожее на экстаз, но Кайзерине все это было не сильно интересно. Она ожила лишь тогда, когда их доставили в отель. Вот здесь было действительно интересно. Отель «Ориенте» на Рамблас-де-лас-Флорес по-настоящему дорогой и фешенебельный. Но в вестибюле, рядом с портье в шитом золотом сюртуке, болталась вооруженная охрана, присланная реквизировавшим гостиницу профсоюзом. А в ресторане, рядом с сервированным хрусталем и серебром столом, за которым «пировали» Кайзерина и ее новые друзья, шумно выпивали простые рабочие парни, перепоясанные пулеметными лентами наподобие незабываемого матроса Железнякова из «Ленина в Октябре»…

– Вы в порядке, Кайзерина? – спросила по-немецки Герда. В ее голосе звучала тревога, а грассировала она так, что мороз по коже.

«В порядке? А черт его знает!»

– Вполне, – улыбнулась Ольга. – Извините, Герда, задумалась.

– Завтра мы едем в Мадрид, – сказала Герда, в глазах у нее недоверие боролось с презрением. – Русские тоже едут, и этот американец… Как его? Присоединитесь?

Американцем был, как ни странно, Хемингуэй, а русскими – Кольцов и Роман Кармен. По первости у нее от неожиданности чуть родимчик не приключился. Вот вроде бы не первый случай и пора бы привыкнуть, но каждый раз, как в первый!

– Поедем, – почти равнодушно пожала в ответ плечами Кайзерина. Она «все еще витала где-то там»… Образ был почти родной, только чуть меньше «золота и бриллиантов», а алкоголь и все прочее как всегда, как везде…

– Поедем, – согласилась она, одарив Герду туманным взглядом – Почему бы и нет? Я здесь уже все видела…

Видела… Купалась голая при луне – Герда тоже едва не соблазнилась, но революционная сознательность ее удержала – пила горькую с руководством ФАИ в отеле «Риц», превратившемся в штаб анархистов, и в отеле «Колумб». Провела почти целый день, общаясь с социалистами, как ей показалось куда более вменяемыми, чем анархисты, но слишком пресными, правильными. В общем, на отсутствие разнообразия грех жаловаться. Коммунисты-сталинисты, поумовцы-троцкисты, какие-то заумные левые христиане… В Барселоне – жарко, накурено, как в кабаке, и шумно. По ночам стреляют. В Каталонии неспокойно, и в столице провинции каждый день по центральным улицам кортежи грузовиков везут на кладбище погибших. Кайзерина посетила одну церемонию, постояла, послушала речи на малопонятном ей языке и решила, что следующий визит нанесет к Святому Семейству. Она так и поступила, и не разочаровалась.

А вообще, если не считать «войны и мора», жить в Барселоне неплохо. Еды пока хватает, вина – хоть залейся, и масса брутального вида мужиков, и некоторые из них, например, тот же Хемингуэй или Гарсиа Оливер, таковыми не только числятся… Впрочем, они интересовали Ольгу лишь в качестве статистов. Короля играет свита, красивую женщину – правильные мужчины. Но был правильным или не был, кабальеро командующий каталонской милицией Оливер: смуглый и кинематографически-мужественно (даже шрам на лице имелся!) красивый, все равно этот испанский мачо успел смертельно надоесть и Кайзерине, и Ольге. Надоели его приставания, утомляли громогласные разглагольствования, из которых выходило, что воюют, по сути, одни анархисты, а коммунисты им только мешают. Возможно и так, но это не повод для назойливости; Ольга была рада покинуть Барселону, пусть даже и с Хемингуэем. В конце концов, Эрнест много интереснее бравого анархиста и воспитан куда лучше: единожды получив по рукам, в постель «австриячки» больше не лез. Угомонился, переключившись на кого-то еще. Лишь изредка – под пьяное настроение – раздевал ее яростным взглядом. Но молча и издалека, а это и не преступление вовсе, а так – баловство инстинкта.

– Поедем, – согласилась Кайзерина, чуть морщась от запаха сгоревшего пороха. – Почему бы и нет? Я здесь уже все видела…

И они уехали.

Анархисты выделили троих вооруженных бойцов и два огромных роскошных автомобиля, наверняка реквизировали у местных каталонских буржуев. И уже на следующий день они всей компанией – Герда и Капа, Кайзерина и Эрнест, и трое русских (Кольцов, Кармен и простоватый, но с опасным выражением глаз дяденька, изображающий из себя журналиста) выехали в Мадрид.

Хроника событий

6 сентября 1936 года: в СССР учреждено почетное звание «Народный артист СССР». Первыми его удостоились К. С. Станиславский, В. И. Немирович-Данченко, В. И. Москвин, И. М. Качалов и другие известные театральные деятели и актеры.

10 сентября 1936 года: германский министр пропаганды Йозеф Геббельс обвиняет Чехословакию в подготовке агрессии и потворствованию распространению коммунизма в Европе на основании того, что она разместила на своей территории подразделения ВВС СССР.

15 сентября 1936 года: республиканскими войсками, при поддержке частей Красной Армии освобожден город Овьедо.

15 сентября 1936 года: Декрет испанского правительства о создании Народной армии и интернациональных бригад в ее составе.

18 сентября 1936 года: разрозненные части немецких «специалистов-добровольцев» в Испании объединены в легион «Кондор».

21–25 сентября 1936 года: первый Московский процесс («Процесс шестнадцати»).

2. Степан Матвеев / Майкл Гринвуд, Барселона, 21 сентября 1936 года

Толпа напирала на Степана со всех сторон. Рабочие спецовки и синие «моно», кое-где разбавленные военной формой, передвигались хаотично, но как-то неумолимо вытесняли хорошо одетого иностранца, отжимая к обочине, подобно живому организму, отторгая неудачный имплант, словно чувствуя его инаковость и, пусть нейтральную, но чужеродность. Даже скромный, почти пролетарский по британским, естественно, меркам костюм не спасал Матвеева от косых взглядов, «случайных» тычков локтями и как бы невзначай оттоптанных ног.

«И кой черт дернул меня пойти полюбоваться на этот модернистский долгострой именно сегодня? Народу – будто вся Барселона собралась на одной улице. Что тут у них, – очередной революционный карнавал?» – думал Степан, уворачиваясь от явно специально нацеленного ему в бок опасно выставленного локтя какого-то, особенно «неуклюжего» человека в вельветовых бриджах и кожаной куртке, с выбивающимся из-под воротника красно-черным – в цветах анархистов – шейным платком. Тот словно не замечал ничего, высоко задрав голову и, как и большинство людей, составлявших толпу, запрудившую и без того неширокую улицу Марина смотрел в направлении собора Святого Семейства.

«А потому что сегодня один из немногих дней, когда я предоставлен сам себе. Будь моя воля, хрен бы я здесь остался…»

Отправив еще в середине июля сообщение о результатах работы по выяснению истинной личности и направлений деятельности немецкого «журналиста» Себастьяна фон Шаунбурга сэру Энтони в Лондон, Матвеев ожидал скорого возвращения домой. Нет, не в редакцию «Дэйли мейл», а в имение неподалеку от Питлохри. К холмам, поросшим вереском, к безмятежным зеркалам озер. К леди Фионе, по которой он безумно скучал и часто видел во сне. Как мальчишка, влюбленный по уши. Да и к собственному виски вернуться не мешало бы. Однако человек лишь предполагает… располагает обычно не он.

Одновременно с телеграммой из редакции, с категорическим предложением стать специальным корреспондентом в Барселоне, пришло и зашифрованное распоряжение из «службы»: «Вам надлежит продолжить работу по выявлению контактов установленной и предполагаемой немецкой агентуры в Каталонии. Особенно следует обратить внимание на немцев и австрийцев, прибывающих в Барселону под видом социалистов, коммунистов и анархистов». И еще две страницы подробных инструкций, легендированных подходов к «полезным контактам», схем экстренной связи.

И вот уже два месяца Майкл Мэтью Гринвуд спал не более пяти часов в день, питался чем придется – и не по ограниченности в средствах, а потому, что в стране, одна часть населения которой воюет с другой, как-то внезапно возник дефицит всего. От мужских сорочек, до обычного молока и хлеба. «Хвост» в бакалейную лавку, вытянувшийся на три квартала, и патрули милиции для поддержания порядка, выявления спекулянтов и торговцев местами в очередях, на некоторое время стали для Матвеева символами испанской революции.

Передвигаться по городу приходилось чаще пешком. Переполненные и нерегулярные трамваи превратились из городского транспорта в потенциально опасный аттракцион – если не потеряешь время в ожидании, так помнут ребра в непрекращающейся давке. Все без исключения частные автомобили реквизированы для обеспечения деятельности плодящихся, как грибы после дождя, революционных комитетов, разнообразных Советов и просто «для нужд трудящихся». Выкрашенные в цвета флага анархистов авто распугивали прохожих громкими сигналами, раскатывая по городу без всякой видимой цели.

Возвращаясь поздним вечером, а нередко и ранним утром в гостиницу и поднимаясь пешком по темной лестнице, – включать лифт в четырехэтажном здании считали уже излишней роскошью, – Степан буквально не чувствовал ног. Голова разрывалась на части от избытка информации, полученной за день… а ведь ее еще предстояло осмыслить!

Редкие дни отдыха простого журналиста Гринвуда – «или шпиона? А хрен его знает, больно уж тонка грань» – отличались от будней чуть большим количеством времени, отведенного на утренний сон. Наскоро позавтракав чем послали бог и новая власть, Степан уходил бродить по улицам. Неторопливо прогуливаясь, он исследовал город почти на ощупь, в поисках источника того, что сделало столицу Каталонии «оазисом» анархизма. Бродил, искал, но так и не мог найти.

«Причина, лежащая на поверхности: солнышко печет, тараканы в головах перегреваются. А чем еще объяснить, что сразу же после поражения мятежников в Каталонии местное правительство Народного фронта практически без боя уступило власть кучке вооруженных наглецов во главе с Гарсия Оливером и Дуррути? Они сформировали параллельный центр власти, подмяли под себя остатки Женералитата, то есть правительства Каталонии. И все это – практически без боя. Дурдом!»

За два месяца напряженной работы Матвеев смог, пусть немного, но разобраться в бурлении различных субстанций как внутри федерации анархистов, так и вокруг нее. Унитаристы, во главе с признанными лидерами всего анархистского движения – теми, кто захватывал власть в Барселоне, выражали готовность пойти на тесный союз с любыми антифашистскими силами. Другая группа в руководстве ФАИ рассматривала Гражданскую войну исключительно как удачный повод вооружиться и подготовить полномасштабный захват власти во всей Испании. Идея анархо-коммунизма не давала покоя многим, рассматривавшим коммунистов и социалистов лишь как помеху на пути реализации великой бакунинской идеи.

Основные объекты работы Матвеева тоже не сильно маскировались – во всяком случае, на взгляд наблюдателя с не загаженными пропагандистской трескотней мозгами. Откровенные уголовники и провокаторы, агенты разнообразных разведок, вплоть до румынской и мексиканской – «они как зуд в простате. Так, кажется, Штирлиц говорил?» – вились вокруг анархистской верхушки, словно осы вокруг подгнившего арбуза.

В результате, революционная Барселона, выстояв в тяжелых трехдневных уличных боях против немалых сил мятежных националистов, впала в непрекращающуюся эйфорию. Город «расцвел» черно-красным: анархистскими флагами – траурными полотнищами, свисающими с многочисленных балконов, росписью стен «обобществленных» магазинов и ресторанов, где продавцы и официанты вдруг резко перестали брать чаевые. Город превратился в вечный праздник… Праздник с привкусом безумия. Песни над разрушенными до фундамента храмами; уличные танцы на брусчатке с едва подсохшими пятнами крови; сумасшедшинка в глазах дерзких чистильщиков обуви, склонившихся над своими ящиками… черно-красными ящиками… Торжество в палитре ночного кошмара открыло иное, незнакомое Матвееву лицо Барселоны.

«Нехорошее… лицо? Скорее, морду!»

Удивительные приметы новой реальности настораживали, иногда – откровенно пугали, и лишь изредка – веселили. Как тот лозунг на фасаде дома на Рамблас, совсем рядом со зданием Женералитата. Никакого пафоса и революционного порыва. Лаконично и предельно просто. Почти по-русски.

«Visca F.A.I.! Fascistas-maricones!»[7]

Впервые наткнувшись на этот пропагандистский шедевр, Степан хохотал до слез и долго не мог успокоиться. Представить себе, как подобный лозунг – применительно, конечно, к историческому контексту – выглядел бы где-нибудь в России времен Гражданской войны, он не смог. Слишком уж подобные речевые обороты пропитаны духом глубинной народной культуры и противоречат выхолощенному большевиками искусству пропаганды.

«Разве что в конце восьмидесятых, – вспомнил он, – когда гайки немного отпустили, такое стало возможно. Тогда мои студенты… второкурсники, кажется, вышли на демонстрацию с лозунгом «Вставим первомайскую клизму гидре империализма!» На парткоме еще потом разбирали, кого-то даже из комсомола хотели исключить. Но все равно – не то! И не цепляет так, как это безыскусное… Да… А анархисты, соответственно, – д'Артаньяны».

И долго еще, припоминая увиденную надпись, Матвеев ехидно хихикал. Ничто более так сильно не повеселило его в «освобожденной» Барселоне. Даже большие, напечатанные в три краски, плакаты с призывом к жрицам любви, всегда в достатке имевшимся в этом многоязычном, шумном и совсем недавно, веселом городе, – бросить свое постыдное ремесло и заняться трудом, достойным уважения.

«Сны и явь Веры Павловны, каталонская интерпретация… – усмехался Степан. – Дать каждой проститутке по швейной машинке – и вопрос решен. Какое перевоспитание? О чем вы? «Перековка» индивида требует времени, а его у новой власти попросту нет. Разрушить старый мир до основания – не мудрено, даже если он отстреливается. Гораздо труднее то, что «затем». Именно потому здесь, в Барселоне, похоже, пытаются искоренить все, что принадлежит старому миру. Как сейчас, например».

Фасад Рождества, единственная законченная часть собора Святого Семейства, издалека походил на облепленный муравьями кусок сыра. Деловитые черные и темно-синие фигурки взбирались по неровностям барельефов выше и выше: лезли, хватаясь руками за бетонные стебли и листья, наступая ногами на каменные тела мертворожденных младенцев и головы спящих животных, оставляли на скульптурах грязные следы обуви. Выстроив вдоль стены цепочку, начинающуюся от бочки на пароконной повозке, люди передавали из рук в руки какие-то ведра, исчезавшие в распахнутых дверях храма. Работали сосредоточенно, лишь изредка обмениваясь короткими возгласами. Даже издалека чувствовался острый запах керосина и еще чего-то, не менее горючего. Картина отталкивала, пугала и в то же время манила, захватывала.

«Точно обезьяны, лезущие на дерево. Дерево Бога… Так, кажется, называл свой замысел сам Гауди? Или он говорил иначе? Не помню…» – напрягать память по такому незначительному поводу не хотелось, да и звуковой фон очень мешал сосредоточиться на чем-то одном.

Крики людей, взбирающихся на стену, и возгласы из толпы сливались почти в нерасчленимый на отдельные реплики шум. Все говорили одновременно и очень громко, не слушая друг друга, да им это и не было нужно. Лозунги перемежались проклятьями и самой низкой божбой, какую, пожалуй, можно услышать только здесь – в каталонской столице. Городе безбожников и сквернословов.

Матвеев смотрел на происходящее особенным взглядом, такой обычно называют обращенным в себя, отстраненным, что зачастую выдает человека, глубоко погруженного в собственные мысли. Он смотрел и не обращал внимания на мелкие детали, на множащиеся признаки близящегося финала.

«Что мы имеем в сухом остатке первых шести недель гражданской войны?»

Вывод очевиден – победить в Испании могут только сами испанцы. И то, если устанут от войны. Эскалация конфликта, с привлечением сил европейских государств и Советского Союза не даст решающего преимущества ни одной из сторон, потому что у весов всего лишь две чаши. И чем больше будет прибывать в Испанию частей РККА, тем больше пошлют сюда «добровольцев» Италия и Германия.

«Как быстро наполнится бассейн, в который из двух труб втекает одновременно?..»

Похоже на задачку из школьного курса арифметики, но в данном случае речь может идти лишь о высшей математике, поскольку расклад сил в самой Испании отнюдь не прост и совсем не очевиден, даже если иметь в виду один только Народный фронт. Коммунисты сами по себе – без подпитки Коминтерна – здесь слабы, хотя за ними и маячит тень товарища Сталина. Более влиятельны социалисты и анархисты, сумевшие под шумок подмять под себя значительную часть профсоюзного движения. И если всего этого недостаточно, добавьте сюда крестьянство, как совершенно отдельную и практически неуправляемую – никем и никак – силу. Между прочим, совсем как в России. Но в России в свое время нашлась партия, способная подчинить своим интересам, железом и кровью подчинить, «все оттенки красного». А здесь, в Испании, такой силы нет. Лидер – однозначный лидер – среди левых так и не определился, ни в плане организационном, ни тем более – личностном. Кто бы ни пыжился, тщась представить себя «царем горы», а скорее, учитывая нынешнюю терминологию – «локомотивом революционных перемен», ничего у него не получится. Не по Хуанам сомбреро, так сказать.

Да, и церковь со счетов сбрасывать не стоит. Антиклерикальной позиции левых – иногда просто самоубийственно неумной – противостоит многовековая католическая традиция, объединяющая националистов и многих из тех, кто пока колеблется в выборе стороны конфликта. А с политикой, проводимой местными властями по отношению к церкви и ее служителям, стоит ожидать массового притока в армию Санхурхо, Молы и Франко немалого количества добровольцев. Это ведь Испания и католицизм, а не Россия и православие, притом ощипанное самими же самодержцами российскими…

«Н-да, заварили товарищи революционеры кашу…»

Мысль не случайная и отнюдь не проходная, поскольку один вариант истории Матвееву был известен, и ничего хорошего левым он не принес. А что следовало ожидать от нынешнего поворота дел?

Разумеется, приход регулярных частей Красной Армии изменил соотношение сил, резко накренив чашу весов в пользу сторонников республики. Но это только начало, а что потом? Да, пожалуй, охота на троцкистов и прочих не выдрессированных левых начнется здесь гораздо раньше, чем в известной Степану истории, и скорее всего – будет более кровавой и не такой завуалированной. Только в итоге что? Ранний раскол Народного фронта, противостояние внутри антифашистского лагеря, быстро переходящее в вооруженную фазу: война всех против всех, отягощенная фактической иностранной интервенцией. А как еще назвать высадку советских войск в портах севера страны? Интернациональной помощью?

«Не смешно».

Но и националисты ворон не считают. Олег твердо сказал, что ни немцы, ни итальянцы «своих» не сдадут.

Что же делать? Не в смысле Чернышевского, а в самом прямом смысле слова. Им, попаданцам хреновым – что делать? Вероятно, пока имело смысл продолжать «гнуть свою линию», то есть затягивать как можно дольше возню вокруг Испании, вовлекая в орбиту конфликта новые страны. Похоже, это как раз тот случай, – пусть и звучит парадоксально, – когда ужас без конца послужит интересам мира гораздо лучше, чем ужасный и скорый конец. Притом любой конец: тот или этот.

А в результате – если получится, разумеется – могла бы возникнуть патовая ситуация, выход из которой возможен только в случае начала большой европейской войны. И не важно, с чьей подачи это произойдет. Виновника все равно назначат победители.

«И значит, стоит постараться, чтобы в рядах победителей оказалась и наша «чудная» компания. Почему бы и нет?»

Тем временем, «суета» вокруг собора Святого Семейства вплотную приблизилась к развязке. Назревал, так сказать, катарсис, и было в нем, следует отметить, нечто древнегреческое.

«Геростраты, мать их!»

Вот на небольшом свободном пятачке перед дверями храма начала расти гора книг, альбомов, бумаг, свернутых в рулоны чертежей. Вот из раскрывшейся папки вылетели на мостовую беззащитно-белые листы с какими-то рисунками, эскизами. Вот, пыхтя и надрываясь, трое мужчин тащат нечто странное, угловатое…

«Да это же макет! – с отвращением понял Степан. – Макет…»

Тщательно выполненная из дерева и картона модель будущего собора. Модель мечты в масштабе один к пятидесяти… или к семидесяти… но сейчас это было неважно.

Резкий хлопок вспыхнувшего горючего вырвал Степана из задумчивости, близкой к состоянию прострации. Сваленные в кучу бумаги и макеты весело пылали, пламя уже поднималось до уровня витражных окон собора, и стены его, объятые огнем, казались плотью от плоти всепожирающей стихии – настолько линии фасада гармонично сочетались с прихотливыми изгибами языков пламени.

Разгорающийся пожар привел в неистовство толпу на улице. Многоголосый гомон перешел в торжествующий рев победившего человеческий разум исполинского животного. Масса существ – в принадлежности их к людскому роду у Степана вдруг возникли серьезные сомнения – сплотилась и, начала превращаться в одно целое. Воплощение чего-то древнего и безжалостного. Из толпы – в монстра, вызывающего не просто безотчетный страх перед неуправляемой силой, но повергающего в ужас одним только допущением наличия у него подобия разума и воли. Злой воли, исковерканного разума…

«Так вот он какой – Зверь из Бездны… – откуда-то из глубины сознания Матвеева появилась мысль, изрядно удивившая его самого. То ли Гринвуд вдруг «ожил», то ли память предков совершенно некстати проснулась. – Предвестник наступления царства Антихриста. Или сам Антихрист. Враждебный всему людскому в человеках. И власть ему будет дана на сорок два месяца… Впрочем, кто ж теперь знает! Тьфу ты! Чертовщина какая-то!» – Степан сплюнул на мостовую и помотал головой, будто таким образом можно было стряхнуть чужие мысли, пришедшие непрошенными.

«Какой Зверь, какой Апокалипсис? Что за причуды? У убежденного агностика, попавшего в тело безбожника-сибарита?»

Матвеев продолжал удивляться неожиданному взбрыку сознания, выдавшему на-гора из закромов памяти четко сформированный образ с явной библейской подоплекой. Похоже, все от того, что революционное безумие сродни религиозному и весьма заразно.

«А разновидность такого помешательства, – назидательным тоном, словно учитель перед классом, констатировал Степан, – густо замешанная на анархизме и агрессивном антиклерикализме, еще и способствует регрессу личности, милостивые государи. Да-с, ускоряет его, и вот полюбуйтесь. Всего несколько месяцев, и извольте: вместо человеческого общества – толпа приматов. Точно как сейчас. Даже не прайд, и уж тем более не племя, а так… аморфная масса. Гигантская амеба, руководствующаяся примитивными рефлексами и простейшими потребностями. Смертельно опасная, в том числе и для себя… Вот так-то! А то звери всякие непотребные мерещатся, конец света…»

Бетон, впрочем, как и гранит с базальтом, практически не горят, в отличие от бумаги, картона и дерева. Выгоревший керосин оставил лишь длинные языки подпалин на стенах собора, придав незаконченному шедевру великого архитектора вид полуразрушенного людьми и войной здания.

«Руины дома Бога… Он здесь больше не живет…»

Обуянное страстью к разрушению, многоголовое чудовище – толпа – прогнало его прочь. И так – практически везде, где у власти оказались анархисты. Теперь и священники, и просто правоверные католики предпочитают бежать в те области, где обосновались сторонники националистов – санхурхисты.

Анархисты, санхурхисты… – день открытых дверей в зоопарке размером с немаленькую европейскую страну. Теперь, когда генерал Франко Баамонде лишь один из многих вождей контрреволюционного мятежа, и ему не скоро грозит стать каудильо, в Испании, по-видимому, уже не будет франкистов. Изящный ход, обошедшийся лишь в стоимость нескольких телеграмм и пары часов телефонных переговоров. Посоветовать редакции родной газеты как можно скорее взять интервью у некоего опального испанского военачальника, живущего в Лиссабоне, и, по возможности, помочь ему с перелетом на родину на борту надежного, как холландовское ружье, «Быстрого Дракона»[8]. Если какой-то маркиз де Тена[9] смог организовать подобное, то неужели британские джентльмены хуже испанских? И ведь чуть не опоздали, не ведая о переносе сроков начала мятежа…

В результате, генерал Хосе Санхурхо-и-Саканель, маркиз Рифский, благополучно пересек 10 июля 1936 года границу Испанской республики и вступил в командование силами мятежников. Почти сразу после взлета, в небе над Эшторилом[10] у него внезапно закружилась голова и перед глазами возникла картина горящих среди сосен обломков маленького самолета и мертвого тела в парадном мундире командующего Гражданской гвардии. Лишь добрый глоток рома из походной фляжки помог избавиться от наваждения и странной, щемящей боли в груди.

Напряженный шепот, внезапно возникший за спиной, заставил Степана вздрогнуть. Мужской голос говорил по-немецки: «Господь всеблагой, вразуми несчастных, ибо не ведают, что творят. Дай им хоть каплю разума, а нам – хоть толику терпения. Не оставь нас милостью своей, Господи!»

Хотелось обернуться, посмотреть в глаза человеку, не страшащемуся гнева толпы и возносящему молитву среди торжества агрессивного безбожия. Боясь спугнуть говорящего неосторожным жестом или резким движением, Матвеев выждал несколько мгновений и, кажется, опоздал. Теперь за его спиной звучал другой голос – громкий, полный самоуверенности на грани спеси. А может быть, и за гранью. Говорил соотечественник Гринвуда. Ну, или почти соотечественник, поскольку особенности его выговора были скорее характерны для человека, долгое время прожившего в колониях.

«В Индии, – автоматически отметил Степан. – Уж очень по-особенному он это все произносит».

– Стоит отметить, что единственное, в чем можно упрекнуть местных анархистов, так это в отсутствии художественного вкуса, – мужчина говорил так, словно «надиктовывал» текст. – Или в дурновкусии, что, впрочем, одно и то же. Пытаться сжечь то, что гореть не может, вместо того, чтобы все это просто взорвать… Пожалели пару ящиков динамита? Черт меня побери! Я перестаю понимать испанцев!

А вот этого Матвеев стерпеть не смог. Если бы говорил испанец, Степан, скорее всего, оставил бы это циничное заявление без ответа. Что с перегревшихся взять? Но англичанину такое спустить нельзя, а там будь что будет! Есть такие мгновения, о которых, быть может, и сожалеешь потом, и даже ругаешь себя за неосторожность и несдержанность, но в «реальном времени», в момент истины…

Степан начал говорить, все еще стоя спиной к стороннику радикальных методов антиклерикальной пропаганды:

– Похоже, вы никогда их и не понимали, – перебил он «речь» незнакомца. – Один испанец, Антонио Гауди, практически за «спасибо» сорок лет строил – подобно тем зодчим, что возводили собор в Кентербери или в Дрездене – то, чему нельзя найти названия. Другой испанец… – Степан, по мере того, как произносил свою утонченную, но несколько высокопарную и тяжеловесную отповедь постепенно разворачивался в сторону случайного собеседника, наконец, оказавшись с ним лицом к лицу. – Другой испанец, художник Сальвадор Дали, если вам хоть о чем-то говорит это имя… Так вот, синьор Дали сказал как-то, что усилия, предпринятые архитекторами для достройки собора Святого Семейства, не что иное, как предательство дела самого Гауди – автора сего весьма необычного здания. Незаконченную постройку стоило бы оставить в том виде, в каком она пребывала на момент смерти своего создателя. Пусть недостроенный собор торчит гнилым зубом посреди Барселоны. Как напоминание. О чем? Вот об этом господин Дали не успел рассказать. Его отвлекли… Однако если даже человек, которого сложно назвать сторонником старого режима и уж тем более поборником католической церкви, не только не призывает к разрушению Саграда Фамилиа, но и, более того, заботится о сохранности собора, о сохранении его первозданного образа…

Разумеется, Матвеев узнал человека, укорявшего анархистов за то, что они не воспользовались динамитом. Вспомнил, что когда-то читал строки, похожие на услышанное практически слово в слово, да и памятью Гринвуда легко опознал по внешнему облику корреспондента еженедельной британской газеты «Обсервер» Джорджа Оруэлла. Высокий лоб, открытый заче санными назад густыми черными волосами, глубоко посаженные и широко расставленные небольшие глаза, заостренные уши, большой «французский» нос с еле заметной горбинкой над узкой полоской тщательно подстриженных усов и нижняя челюсть, тяжелая как Лондонский мост…

– Блэр. Эрик Блэр, – представился незнакомец, на которого «отповедь» Майкла Гринвуда, по-видимому, произвела кое-какое и не сказать, чтобы слабое, впечатление. – Корреспондент.

– О, так мы с вами коллеги? – как бы удивившись, поднял бровь Степан, сообразивший уже, что общается с Джорджем Оруэлом. – Я Майкл Мэтью Гринвуд.

Он хотел было добавить еще про номерного баронета, но не стал, решив, что столь тонкие проявления британского юмора могут быть не совсем правильно восприняты возможными свидетелями разговора. Особенно из числа заинтересованных лиц, которых здесь должно быть в изрядном количестве.

– И тоже, представьте, зарабатываю на жизнь пером и «Ремингтоном».

По изменившемуся выражению лица Блэра-Оруэлла Матвеев догадался, что пользуется некоторой известностью в самых неожиданных слоях британского общества. А еженедельные гринвудовские колонки в «Дэйли мейл» не проходят незамеченными даже для оппонентов лорда Ротермира, к растущей армии которых, несомненно, принадлежал и его визави.

– Коллега, вашей миной можно сквасить целую цистерну молока! – усмехнулся Матвеев, вполне оценив выражение лица оппонента, все еще не нашедшего, что ответить Гринвуду.

– Признаться, я удивлен, господин Гринвуд, что встретил в революционной Барселоне не просто соотечественника, а репортера одной из самых реакционных британских газет. Впрочем, судя по вашим статьям, человек вы неординарно мыслящий, пусть и стоящий на неприемлемой для меня политической платформе.

– А вы, господин Блэр, кажется, независимый лейборист? – прищурился Матвеев. – Находитесь, так сказать, на полпути от «розового» к «красному»? Впрочем, не люблю ни того, ни другого, – вспышка бешенства миновала, ее сменило холодное презрение и, пожалуй, раздражение на самого себя. – От первого у меня оскомина и изжога, а от второго я боюсь потерять голову… – Степана, что называется, несло, но с другой стороны, и «наступать на горло собственной песне» было ни к чему.

Как источник информации, Оруэлл особого интереса не представлял. Обычный корреспондент обывательской газеты, и даже принадлежность к Независимой лейбористской партии, которая вот-вот грозила объединиться с Компартией Великобритании[11], не добавляла собеседнику особой ценности. Не являлся Степан и поклонником будущего творчества писателя Оруэлла, отнесенного им по здравому размышлению к агитационной разновидности литературы. Перепевы Замятина в «Скотном дворе», некие достоинства которого можно отнести исключительно к искусству переводчика, примитив и прямолинейность «1984» – ничего, что затронуло бы какие-то струны в его душе. Прочел, как и подобает образованному человеку, где-то даже интеллигенту – «самому-то не смешно?» – составил нелестное мнение, и на этом – все.

«Проехали…»

– Вот как? – с усмешкой переспросил Оруэлл.

Ну что ж, никто и не говорил, что мистер Блэр прост. Умен и уверен в себе. Не без этого.

– Именно так, – «улыбнулся» в ответ Степан. – А здесь, в Испании, каждый второй, если не первый, пытается потчевать меня красным и смертельно обижается, когда узнает, что оно мне не очень-то по нраву.

В ответ на «искрометный» экспромт Гринвуда Оруэлл лишь вежливо кивнул.

– Боюсь, коллега, я не способен постичь всю глубину ваших обобщений, ибо не слишком-то разбираюсь в винах. Предпочитаю что-нибудь покрепче. Но, похоже, сейчас в Барселоне с хорошей выпивкой откровенно паршиво. Я, по крайней мере, не смог найти ни одного места, где продают виски или хотя бы джин.

«Старательно играет простака, – решил Степан, по-новому оценивая собеседника. – Рубаха-парень из Уайт-Чепеля…»

– Хотите, я подскажу вам кратчайший путь к источнику хорошей выпивки в этой стране? – спросил Матвеев на голубом глазу и, не дожидаясь ответа, продолжил: – У националистов ее совершенно точно в достатке. Так что для вас дорога одна – в милицию. Рекомендую отряды Объединенной марксистской партии. Там хотя бы порядка больше, чем у анархистов, но решение за вами, разумеется. На вкус и цвет, как говорится…

На этом, собственно, разговор и закончился. Запруженная толпой не слишком широкая улица не лучшее место для политической дискуссии. Для светской беседы, впрочем, тоже. Да и весь эпизод запомнился бы одним лишь «мемориальным» характером – все-таки Оруэлл был, вернее, когда-то должен был стать известным писателем, однако продолжение у этой истории оказалось куда более причудливым и весьма симптоматичным в свете не оставляющих Матвеева размышлений на тему «Цена Победы».

Спустя не так уж много времени в руки Матвеева попала газета…

Некролог. Газета «Обсервер» от 1 ноября 1936 года.

«Редакция газеты с глубоким прискорбием извещает о гибели, в результате несчастного случая, нашего собственного корреспондента в Испанской республике Эрика Артура Блэра, более известного под псевдонимом Джордж Оруэлл…»

Новости. Радио Би-Би-Си. 5 ноября 1936 года.

«…Как рассказывают очевидцы, причиной гибели Эрика Блэра стала ручная граната, брошенная местным подростком в окоп, занятый бойцами ополчения Объединенной марксистской рабочей партии ПОУМ, в котором состоял наш корреспондент. О причинах своего поступка мальчик не смог ничего сказать, кроме того, что очень хотел пошутить…»

Глава 2

Два голоса в тумане

Хроника событий

25 сентября – 17 ноября 1936 года: «Марш на Мадрид» частей Особого экспедиционного корпуса при поддержке подразделений Народной армии. Силы мятежников рассечены на Северную и Юго-западную группировки.

27 сентября 1936 года: Франция, Бельгия, Швейцария и Нидерланды объявляют об отказе от золотого стандарта.

Октябрь 1936 года: в районах Испании, занятых республиканцами, начинается коллективизация сельского хозяйства, национализация промышленности и ликвидируются католические культовые учреждения. Активную помощь в этом местной власти оказывают представители Красной Армии и Коминтерна.

2 октября 1936 года: в Австрии объявлена амнистия в отношении нацистов.

1. Олег Ицкович / Себастиан фон Шаунбург, Испания, 5 октября 1936 года

Август и сентябрь прошли в непрерывных разъездах. И не то, чтобы Гейдрих загонял, или еще что, но логика событий заставляла одинаково «спешить и метаться» и гестаповского разведчика Себастиана фон Шаунбурга, и попаданца Олега Ицковича.

Волка ноги кормят.

Где-то так. Но, так или иначе, мотало его не по-детски и, что называется, от края и до края, если иметь в виду «европейский ТВД». Хотя, если не считать Испании, вся прочая Европа театром военных действий пока не стала, но могла стать. Очень скоро. Даже быстрее, чем кто-нибудь мог подумать. Потому и носился Олег между странами и континентами (ведь Турция – это уже Азия, а Марокко – Африка), потому и спешил. Время уходило слишком быстро, а лавина новых, неизвестных в прошлой истории событий нарастала все больше, и теперь уже абсолютно неизвестно, где и когда – и тем более, как – обрушится она бедой на глупое, ничего не подозревающее человечество.

Два месяца, а показалось – год, хотя временами дни пролетали, словно мгновения. И все-таки скорее год, жизнь или вечность, потому что…

«Потому…»

За два неполных месяца Олег дважды встречался с Вильдой – в Вене и Берлине, один раз и тоже в Берлине – с Таней и Виктором. И ни разу со Степой. Но если без встреч с Матвеевым Олег мог какое-то время обойтись, короткая – в два дня – встреча в Марселе с Ольгой оставила в душе Шаунбурга такую зияющую пустоту, что заполнить ее было просто нечем. Ни работа, ни чувство долга, ни тем более – алкоголь таких «болезней» не лечат. А любовь, как начал догадываться Ицкович, бывает не только сильной и очень сильной, но и хронической, а значит – неизлечимой.

В октябре Гейдрих попросил – именно попросил, а не приказал, что было не вполне обычно даже для их в некотором роде «доверительных» отношений – съездить в Испанию и «осмотреться на месте». Германию начинала тревожить неопределенность военно-политической ситуации в охваченной Гражданской войной стране.

– Съездите туда, Баст! – сказал Гейдрих. – Понюхайте воздух. Мы хотим знать, что там происходит на самом деле. А вашему мнению доверяю не один только я.

«Я вхожу в фавор? – удивился Олег. – Обо мне вспомнили старые товарищи?»

Ну что ж, такое предположение, пожалуй, не лишено логики. Вступив в НСДАП еще в двадцатые годы, Шаунбург успел лично познакомиться со многими из тех, кто ныне превратился в полубогов Третьего рейха. Во всяком случае, с Геббельсом Баст был знаком куда лучше, чем с Гейдрихом, а ведь шеф «Зипо» почти нарочито – на публике – называл Баста своим другом.

«Возможно», – пожал мысленно плечами Олег и отправился в Испанию.

Добираться – хоть и с оказией – пришлось окружным путем: через Италию, Ливию и Испанское Марокко. Так что устал Баст до такой степени, что, сойдя с военно-транспортного самолета на землю, на ногах держался только усилием воли. Однако времени на отдых предусмотрено не было. Организатор поездки – агент Гестапо в Кадисе Эрих Кнопф – сразу же отправил Шаунбурга дальше. В Севилью, в штаб «W», или, вернее, Sonderstab W, во главе которого стоял генерал-лейтенант Гельмут Вилберг, в Саламанку, в ставку генерала Санхурхо[12], и далее везде, включая Мадридский фронт, где действовал генерал Мола, стремившийся компенсировать урон, произведенный рассекающим ударом Экспедиционного корпуса РККА.

В Севилью Олег вернулся накануне ночью. Добрался до отеля, поднялся в номер и не нашел в себе сил даже на то, чтобы принять душ. Выпил залпом полстакана рома, по случаю оказавшегося под рукой, и, не раздеваясь, рухнул в койку. Спал как убитый, без снов и сновидений. Проснулся в одиннадцать часов утра – не ровно, разумеется, а с минутами – полчаса принимал душ и брился, покуривая между делом и приканчивая так некстати подвернувшийся вчерашний ром. Потом вспомнил, что ничего не ел уже почти двадцать часов, но было поздно: в голове поплыло, и пришлось делать над собой немалое усилие, чтобы выбрать из не слишком богатого гардероба чистое белье и приличную рубашку, одеться и спуститься в ресторан. По дороге вниз Олег увидел себя в зеркале, чуть поморщился, оценивая состояние брюк и пиджака, но тут уж ничего не поделаешь, и Баст решил сначала все-таки позавтракать и заодно – впрок – пообедать, а внешним видом, включая посещение «севильского цирюльника», можно заняться и позже. Это же не «где-нибудь», а обычная буржуазная страна, и значит, в ней нормально работают и магазины готовой одежды, и прачечные при отелях.

«Все устроится! – утешил Ицкович Шаунбурга, разнервничавшегося при виде непорядка в своей одежде. – Ну, и что, что штаны мятые? Без штанов было бы еще хуже!»

В ресторане, как ни странно, нашлись знакомые, так что принимать пищу в одиночестве не пришлось. За боковым столиком угощались дарами земли испанской – щедрыми, надо отметить, дарами – два аса только что начавшейся войны: немецкий и испанский. Полковник Эберхард Грабман, судя по последним сообщениям, сбил то ли три, то ли даже четыре республиканских самолета, а капитан Гарсиа Мурато – пока всего лишь один, но тоже ходил в героях.

– Здравствуйте, господин журналист! – по-немецки приветствовал Баста полковник. – Идите к нам, мы с капитаном только начали.

«Вопрос, когда закончите?» – желчно подумал Олег, оценивая стол «братьев пилотов», похожий на натюрморт в стиле любимых и Ицковичем, и Шаунбургом малых голландцев.

– Салют! – ответил Олег на приветствие летчика и изменил направление движения.

Делать нечего, придется составлять компанию.

– Добрый день! – вежливо поздоровался щеголеватый испанский офицер, поднимаясь навстречу Ицковичу.

– Меня зовут Себастиан Шаунбург, – напомнил Олег, оценив выражение тревоги и сожаления, появившееся в глазах пилотов. Помнить имя какого-то немецкого репортера, они, разумеется, не обязаны, так что, как говаривали древние римляне, ad impossibila nemo tenetur… Нельзя заставлять выполнять невозможное!

– О! – ответил с улыбкой немец. – Точно. Фон Шаунбург… Вы ведь баварец? Мы перешли на «ты»?

– Нет, – покачал головой Олег и сел за стол. – Мы не перешли на «ты», но я баварец.

– Очень приятно, – как-то невпопад сказал испанец, возвращаясь на свое место. Похоже, он был уже прилично подшофе.

– Мне тоже, – кивнул Олег.

– Выпьете? – спросил Грабман. Внешне он был типичным пруссаком. Во всяком случае, в воображении Олега, разбавленном памятью Шаунбурга, северные немцы представлялись именно такими.

«А куда я денусь?»

– Выпью.

И понеслось.

У летчиков продолжался пусть и кратковременный, но отпуск, и оба были не против расслабиться, а пьют немцы и испанцы, как выяснилось, одинаково хорошо. Если умеют, разумеется. Но эти двое умели.

– Вчера наши бомбили Гетафе, – сообщил полковник под ветчину и зелень, не уточнив даже, кого имеет в виду: немцев или авиацию националистов.

– Гетафе? – переспросил Олег, прожевав кусок сухого и солоноватого хамона. – Что это? Это место? Где оно?

– Это аэродром красных, – объяснил капитан. Он совсем неплохо владел немецким. Во всяком случае, Олег понимал его без затруднений. – В районе Мадрида.

– И?.. – Олег поднял рюмку салютуя своим сотрапезникам. – Мне будет, о чем написать?

– Мы потеряли два бомбардировщика, – построжел лицом оберст. – Вряд ли в «Эйер Ферлаг» будут рады таким новостям.

– Я не печатаюсь в «Фелькишер беобахтер»[13], – покачал головой Олег.

– Так вы не из… – по-видимому, полковник хотел сказать «этих», но удержался. В 1936 году многие стали уже более осмотрительными, чем в тридцать третьем или тридцать четвертом.

– Я пишу для «Берлинер тагеблатт» и «Франкфуртер цайтунг», – не меняя выражения лица, объяснил Олег.

– Работаете на евреев? – усмехнулся – не без горечи, как заметил Баст – пруссак.

– Кто бы говорил о евреях, – парировал Шаунбург. – Ходят слухи, что этот ваш Вильберг сам мишлингер[14].

– Оставьте Гельмута в покое, – поморщился Грабман. – Он отличный командир.

– Это как-то связано? – заинтересованно прищурился Баст.

– Прозит! – предложил понятливый испанец, поспешивший вывести их беседу из опасного тупика.

– Прозит, – с явным облегчением поддержал тост полковник.

– Прозит, – не стал спорить Шаунбург.

Выпили. Закусили, в неловком молчании перемалывая челюстями нежную телятину, тушенную с мятой и пряностями.

– Как считаете, Себастиан, – спросил, наконец, испанец. – Снова начинается кризис?

Ну, конечно, он имел в виду череду девальваций, как раз прокатившихся по Европе. 2 октября Франция девальвирует франк, а сегодня с утра – если верить газете, попавшейся на глаза Шаунбургу по дороге в ресторан, тот же финт проделала со своей лирой Италия. История обещала быть…

– А он разве уже закончился? – удивленно поднял бровь Баст.

Когда подали коньяк и кофе, собеседники уже порядком «разогрелись», но трое из троих умели держать и более крепкие удары природы. Внешне все выглядели вполне вменяемыми, но тема разговора стремительно скатывалась в бред.

– Я уверен, что это хитрый трюк коммунистов! – заявил испанский пилот, проглотив очередную порцию великолепного французского коньяка. – Где Троцкий, там революция. Москва пытается отвлечь наше внимание! В конце концов, мы-то знаем: здесь, в Испании, коммунисты и поумовцы входят в одно правительство…

– Начитались «Фелькишер Беобахтер»? – усмехнулся Олег.

– А кого читаете вы? – поинтересовался оберст, разливая коньяк по рюмкам.

– О, – улыбнулся Олег. – Во-первых, я пишу, а не читаю, а во-вторых, когда мне все-таки приходит охота узнать чужое мнение, я читаю и правых и левых. А один мой знакомый перевел мне полемику, возникшую по поводу процесса[15] между двумя русскими эмигрантскими газетами. Одна, кажется, называется «Возрождение», а вторая – небезызвестный «Социалистический вестник».

Баст прервал на мгновение рассказ, чтобы закурить, и стал неспешно излагать суть конфликта, сводившегося к тому, что в «Возрождении» искренне злорадствовали, ведь в Москве осудили бывших вождей революции и гражданской войны, а меньшевики из «Социалистического вестника» укоряли белогвардейцев за нехристианский образ мыслей, притом, что большевики были и их противниками. И не только идеологическими, если вспомнить недавнюю историю.

– Такова жизнь, – резюмировал свой рассказ Олег. – Таковы причуды истории.

– Что, серьезно? – почти трезво посмотрел на Ицковича немец.

– Я не шучу! – Олег несколько переигрывал свое опьянение, но здесь лучше пережать, чем недожать.

Однако, как оказалось, оберст «смотрел» на него не просто так. Не успел испанский капитан отлучиться из-за стола, чтобы «помыть руки», как разговор принял совсем другой оборот.

– А знаете, Баст, – на «ты» они еще не перешли, но определенной степени «доверительности» достигли, – я вас все-таки вспомнил. Все время думал, где бы это я мог вас раньше видеть, а потом, раз, и вспомнил.

Судя по тону и легкой улыбке, тронувшей губы Грабмана, а еще потому, когда именно он затеял этот разговор, оберсту, и в самом деле, было что вспомнить.

– Поделитесь? – поинтересовался Олег, закуривая очередную сигарету. – Или так и будете интриговать?

– Поделюсь, – усмехнулся полковник и тоже взял сигарету. – Я видел вас на приеме в министерстве пропаганды…

– Ну, я же журналист, – пожал плечами Ицкович.

– Журналист, – кивнул Грабман. – Я стоял у стола с закусками, когда вы «выдернули» из нашей компании Вальтера Шелленберга. Помните?

– Помню, – теперь Олег тоже вспомнил. Оставалось, впрочем, неясно, сколько и чего видел тогда оберст, и знал ли он всех тех людей в лицо.

– Я знаю, где служит Вальтер, – осторожно начал полковник. – И как мне показалось, вы разговаривали с ним не как журналист – не тот тон – но и не как подчиненный. Понимаете?

– Вы наблюдательны, – улыбнулся Олег.

– Я истребитель, – пожал плечами летчик. – А до того, как подойти к нашей компании, вы вполне по-свойски беседовали едва ли не со всем руководством Службы безопасности.

– Испугались? – прищурился Олег.

А что ему, собственно, еще оставалось делать? Ясно, что инкогнито благополучно пошло «по борозде», так хоть лицо не потерять.

– А чего мне бояться? – совершенно спокойно спросил полковник. – Я всегда голосовал за социалистов, но вы ведь тоже социалисты, не так ли?

– О, да! – расплылся в улыбке фон Шаунбург. – Мы – социалисты…

Хроника событий

6 октября 1936 года: Конференция Лейбористской партии Великобритании отклоняет предложение об объединении с Коммунистической партией.

10 октября 1936 года: в Австрии канцлер Курт Шушниг включает структуры хаймвера (фашистская милиция) в состав Отечественного фронта, как отдельные боевые отряды.

12 октября 1936 года: в Великобритании лидер Британского союза фашистов Освальд Мосли возглавляет антиеврейский марш по Майл-Энд-роуд (район Лондона, в котором живут преимущественно евреи).

20 октября 1936 год: в Германии вышел на экраны фильм «Триумф воли«(Triumph des Willens), режисер Лени Рифеншталь.

1 ноября 1936 года: после визита итальянского министра иностранных дел Чиано в Берлин премьер-министр Италии Бенито Муссолини объявляет о создании оси Рим – Берлин.

11 ноября 1936 года: Германия и Италия объявляют о признании правительства генерала Санхурхо единственным законным в Испании. В Мадриде разгромлены германское и итальянское посольства.

15 ноября 1936 года: австрийский канцлер Курт Шушниг встречается в Венеции с итальянским премьер-министром Бенито Муссолини.

16 ноября 1936 года: в Великобритании король Эдуард VIII официально объявляет о своем намерении жениться на Уоллис Симпсон, гражданке США, разведенной. Премьер-министр Болдуин предостерегает короля о том, что этот брак будет вызовом общественному мнению и ляжет пятном на престиж правящей династии.

25 ноября 1936 года: подписание представителями Германии и Японии «Антикоминтерновского пакта».

Конец ноября 1936 года: формирование первой бригады «Дер Нойе фрайкор» (немецкого добровольческого корпуса) и итальянского добровольческого корпуса, который состоял из четырех дивизий: «Отважная», «Темное пламя», «Черные стрелы» и «Божья воля», и их отправка в Испанию.

2. Ольга, Париж, Французская республика, 26 ноября 1936 года

«Сны о России» перестали ей сниться почти сразу. Дней сколько-то после «перехода» – так она называла то, что произошло с ней в новогоднюю ночь 2010 года, – они к ней приходили: сны, в которых она снова была Ольгой Ремизовой. Снились, заставляя Кайзерину Альбедиль-Николову просыпаться в холодном поту, а потом перестали. Как отрезало. И вот уже почти год они не тревожили ее успокоившуюся наконец душу. Прошлое выцвело и поблекло, став похожим на старые черно-белые фотографии, и отступило прочь. Память осталась, эмоции выдохлись. Однако сегодня… Пожалуй, это был Биариц… Набережная, пляж, океанский прибой… Оркестр. Играли Штрауса-сына… Веранда… Столики под белоснежными, до хруста накрахмаленными скатертями… Ресторан? Хрустальный бокал с шампанским в руке, и курящий сигару Баст напротив… А потом в этот нормальный сон вошел Алик Затуранский в вельветовых обвисших на заднице штанах и фланелевой ковбойке… Алик здесь? Зачем?

Ольга проснулась оттого, что стул под ней вдруг исчез, и она полетела в пропасть. Проснулась. Сердце колотилось в груди, как ополоумевшее, и пот выступил на висках.

«Зачем…?»

Зачем что? Но она и сама не знала, о чем спрашивала. Посидела в постели, хватая ртом воздух, потом встала и, как пьяная – ее попросту качало из стороны в сторону, – пошла искать сигареты. Нашла наконец… Она потом еще и рюмку кальвадоса выпила, чтобы окончательно прийти в себя.

Вернуться, вернуть себе душевное равновесие, снова стать самой собой.

В конце концов, ей это удалось. В голове плыл приятный «кальянный» туман, смягчавший очертания предметов и силу разыгравшихся было чувств, но сердце больше не колотило в грудь, словно узник в двери темницы, и мысли выровнялись, приняв несколько философский, размеренный характер.

«Алик…»

Но ей никак не удавалось понять, зачем во сне появился неблизкий приятель ее студенческих лет. Не любовник, даже не друг… В общем-то никто, и вдруг спустя столько лет… Затуранский… Зату… За… З…

«Зборовский! – вспомнила она, и словно бы холодным ветром дунуло в лицо. – Зборовский… Вот же фокус! Как я могла забыть?! Марэк Зборовский… Нет! Не Марэк, а Марк. Точно Марк, и он здесь чуть ли не с начала тридцатых…»

А сон, выходит, оказался не просто так. Это память дурила, а подстегнуло ее заявление Льва Львовича, которое он сделал несколькими днями раньше в газете «Confession». «Я хотел бы заявить здесь во всеуслышание, что обладаю отменным здоровьем и не склонен к депрессии и суициду…»

Седов ей нравился. Высокий, как и его отец, интересный молодой мужчина, охваченный тем замечательным политическим энтузиазмом, почти безумием, какого ни ей, ни Басту испытать было не дано. Они дети другой эпохи, но это не мешало Ольге искренне восхищаться чужим отчаянным горением и той холодной отвагой, с какой человек противостоял одной из самых мощных разведок мира. Его предупреждали, разумеется, да и сам он прекрасно знал, что Париж и его личное окружение буквально нашпигованы агентами НКВД. Именно поэтому сын Троцкого давно уже спрятал свой архив, как он полагал – в надежном месте, и объявил, что для его преждевременной смерти или неожиданного самоубийства нет и не может быть иного объяснения, кроме заговора НКВД. Все всё знали. Приговор не просто «написали на стене», но распубликовали миллионными тиражами газет, представивших публике материалы московского процесса. Седов, как и его отец, был уже не только обвинен, но и приговорен, раз уж последователей отца расстреливали в СССР по приговору суда. А он, Лев Седов, стал, несмотря ни на что, лидером складывающегося как раз сейчас – и именно благодаря его личным усилиям – нового коммунистического интернационала.

«Смешно».

И в самом деле, смешно. Она, законченная антикоммунистка, помогает вождю коммунистического рабочего движения. Но факт оставался фактом, это она предупредила Седова, что в Москве принято принципиальное решение на его физическое устранение. И фамилию Эфрон назвала она. А вот про Марка Зборовского совершенно забыла, а ведь именно ему и предстояло убить Льва Львовича Седова.

«Черт!»

Она совершенно не помнила, когда и как это случится. Отравлен? Зарезан на операционном столе, как Фрунзе? Этих подробностей она или никогда не знала, или забыла за малостью интереса, и теперь ее информация об агенте НКВД могла оказаться уже не актуальной. Что если Седов умирает как раз сейчас, когда она сподобилась, наконец, припомнить еще одну несущественную деталь новейшей истории Европы? Однако не в ее характере – не в нынешнем ее характере – предаваться бесполезным рефлексиям и даже не попытаться сделать сегодня то, что следовало сделать еще вчера. Она приняла душ, выпила чашку остывшего кофе из термоса, – ну не курить же всухую, – и, приведя себя в божеский вид, то есть нормальный, не вызывающий у всех встречных мужчин желания тут же с ней познакомиться, вышла на улицу. Было около семи утра. Рановато для Кейт, да и для ее дела, возможно, слишком рано, и Ольга зашла в какое-то кафе подальше от собственной квартиры, и там уже перекусила и выпила чашку нормального кофе.

К редакции «Бюллетеня оппозиции», помещавшейся в обычной парижской квартире, Ольга подошла в половине девятого.

– Я хотела бы видеть товарища Седова, – сказала она по-французски мужчине, явно выполнявшему здесь функцию охранника. Впрочем, оружия у него, скорее всего, не было. Парижская полиция очень ревниво относилась к попыткам частных лиц и политических партий обзавестись собственными вооруженными отрядами. Но насколько «репрессии» ажанов оказались эффективными, Ольга, разумеется, не знала. Так что высокий крепкий мужчина с внешностью рабочего-металлиста или докера – но откуда, спрашивается, в Париже докеры? – вполне мог быть и до зубов вооруженным. Только Ольги все это не касалось, она не перестреливаться сюда пришла.

Охранник посмотрел на нее так «задумчиво», что у Ольги возникло даже сомнение, говорит ли он по-французски, но он, как тут же выяснилось, говорил.

– Товарищ Седов еще не приходил, – сказал он, – но вы можете поговорить с товарищем Зборовским.

«С товарищем Зборовским… Как мило. Но почему и нет?»

– Да, разумеется, – улыбнулась она. – Это хорошая мысль.

– Здравствуйте… мадемуазель? – протянул ей руку высокий плотный мужчина с рыжеватыми вьющимися волосами и светлыми глазами.

– Мадам, – усмехнулась в ответ Ольга, – но вы, Мордехай, можете звать меня товарищем.

– Мы знакомы? – удивился он, крепко пожимая ей руку.

– Не думаю, – покачала она головой, с подлинным интересом рассматривая внешность «главного куратора Четвертого Интернационала», – но мне рассказывали о вас польские товарищи.

– А, так вы, наверное, из Западного края! – с явным облегчением воскликнул Зборовский. – А я все думаю, что у вас за акцент.

«Ну, что ж, – усмехнулась она мысленно. – Западенка, так западенка, от меня не убудет».

Акцент она себе придумала сама, подслушав как-то разговор двух проституток в дешевом венском кабаке, а вышло даже лучше, чем ожидала.

– Я действительно родом из… впрочем, не важно, я давно уже оттуда уехала.

«Что скажете на это, пан Зборовский?»

– Мне передали, вы хотите видеть Льва Львовича? – спросил Зборовский, широким жестом оставляя в стороне тему, которую не пожелала поддержать незнакомка. Он даже имени ее не спросил…

«Впрочем, может быть, еще спросит?»

– Да, я должна передать ему очень важное сообщение, – спокойно сообщила Ольга, как бы случайно, заменив французское «message» на испанское «mensaje». Сообщение оно и в Африке сообщение, но произношение намекает, ведь так? – Очень, – подчеркнула Ольга. – Лично. От товарищей из ПОУМ.

– Почему не обычным способом? – сразу же насторожился Зборовский.

– Потому что важное, – повторила Ольга. – И личное.

– Как вас…?

– Ольга, – представилась она, не дав Марку Зборовскому завершить свой вопрос. – Я не русская. Меня послал… Неважно. То есть не нужно. Нужно поговорить с товарищем Седовым.

Как ни странно, ее фраза заставила Зборовского по-настоящему занервничать, но при этом обезоружила, «предложив» волноваться теперь еще и из-за этого.

– Хорошо, – решился он, нервно дернув углом рта. – Он… Товарищ Седов должен появиться в редакции в течение получаса. Вы можете подождать его здесь, в прихожей.

– Спасибо, товарищ Зборовский, – Ольга села на венский стул, сиротливо стоящий в полупустом помещении, и демонстративно достала пачку крепких «Gauloises».

А Седов пришел только через сорок минут, но это, в сущности, и не важно, потому что они все-таки встретились и поговорили. И встреча эта имела, как выяснилось позже, – и, разумеется, далеко не сразу – многие и разнообразные последствия, случайные и не слишком, важные и не очень, но некоторые из них оказались весьма впечатляющими. Безусловно, когда Ольга бросала свой камень, она не знала и не могла знать, к каким результатам приведет ее бросок. Сель-а-ви!

Хроника событий

Декабрь 1936 года: вышел в свет роман Э. М. Ремарка «Три товарища».

5 декабря 1936 года: в СССР принимается новая Конституция, объявляюшая Верховный совет (двухпалатный парламент) высшим органом власти.

5 декабря 1936 года: статус Казахской АССР был повышен до союзной республики, и она была выведена из состава РСФСР под именем Казахской ССР.

9 декабря 1936 года: на пленуме ЦК ВКП(б) заслушивался доклад товарища Вышинского «Об антисоветских троцкистских организациях».

10 декабря 1936 года: развивая наступление против войск «Внутренней Монголии» генерала Л. Шоусиня, китайские части генерала Ф. Цзои взяли город Шарамурэн.

11 декабря 1936 года: отречение короля Эдуарда VIII в Великобритании (12 декабря объявляется о восшествии на престол герцога Йоркского под именем короля Георга VI, Эдуард получает титул герцога Виндзорского).

12 декабря 1936: подписан рапорт Я. Берзина о награждении Р. Зорге и М. Клаузена орденами «Красной Звезды».

3. Олег Ицкович, Париж, Французская республика, 13 декабря 1936 года

Честно говоря, если бы знал, что ее не будет в Париже, поехал бы в Мюнхен к Вильде. Все-таки получилось бы честнее, а так и жену не повидал, и Ольгу не застал. «Кузиной Кисси», как видно, вновь овладела «охота к перемене мест» – заручившись аккредитацией каких-то совершенно невероятных женских журналов, баронесса Альбедиль-Николова вернулась в Испанию. И, как назло, не к санхурхистам, а совсем даже, наоборот – к «лоялистам», куда Басту с ноября месяца путь был – увы – закрыт. Во всяком случае, испытывать судьбу, проверяя нервы республиканской контрразведки на прочность, не стоило. У фон Шаунбурга – с легкой руки какого-то американского сукина сына – сложилась репутация, противоречившая «облико морале» респектабельного консерватора или, не приведи господи, левого либерала. Про него, Шаунбурга, написали, что он фашист, а это в нынешней Испании – диагноз, подразумевающий летальный исход.

Олег вышел из германского посольства и, взяв такси, поехал на Монмартр. Отпустив машину у подножия холма, двинулся вверх по узким улочкам. Погода стояла откровенно дрянная. Порывистый сырой ветер гнал по низкому небу тяжелые свинцового окраса тучи. Возможно, дело шло к дождю, но даже если и так, Баст от своего намерения отказываться не желал. Он шел неторопливо, размеренно шагая по булыжной мостовой. Смотрел прямо перед собой, но видел ровно столько, сколько нужно, чтобы не споткнуться и не показаться смешным. Отключившись от окружающего мира, он был не здесь и сейчас, а нигде и никогда, в своем собственном, придуманном от начала и до конца мире, где все остальные населявшие его люди – всего лишь статисты в пьесе, главные герои которой – он, Баст фон Шаунбург, и его любимые женщины.

Если разобраться, история более чем странная. Гротескная история! Но Баст не собирался ни «разбираться» в ней, ни рефлектировать. Сделанное – сделано, и неважно, кто именно все это сотворил: он ли сам, следуя извечно присущей мужикам полигамности – но кто сказал, что бабам она не свойственна? – или это Кейт все так красиво изобразила.

"Facta infecta fieri nequent''. Сделанного не воротишь.

Где-то так.

Но по факту получалось, что он любит обеих женщин, и при том любит искренне. Правда, о полном равенстве не могло быть и речи: Вильда не входила в число посвященных, и это определяло многое в их отношениях, если не все. И выходило, что «посвященность» – это отнюдь не только информированность. Это много больше и гораздо сложнее, что определяет, в конце концов, даже такую тонкую материю, как чувства мужчины к женщине.

«Causa causalis… Причина причин…»

Получалось не слишком честно. Особенно имея в виду характер их с Вильдой отношений. Но, с другой стороны, его тайна не была только его, Баста, тайной. От ее сохранения зависела жизнь еще как минимум четырех человек, а возможно, и многих миллионов, потому что «ничто пока не решено», как, возможно, споет в далеком будущем Макаревич. Так или почти так – поскольку слов песни Олег не помнил.

«Если споет…» – ведь ничего еще не решилось, и все могло повернуться совсем не так, как случилось однажды. В другой истории, в другом мире, в том, где «Машина» уже спела и эту песню, и многие другие…

Баст почти не заметил, как одолел подъем и углубился в самое «чрево» Монмартра. А тут, глядь, и подходящее кафе нашлось, само собой открывшись перед Шаунбургом и поманив старинным интерьером и «запахом» тепла.

Он вошел, осмотрелся, выбрал столик и, не успев даже как следует расположиться, сделал заказ. Кивнул, приветствуя, пожилому гарсону у стойки – а может быть, это и вовсе был хозяин кофейни – и попросил луковый суп, кофе и коньяк. Вот коньяк ему первым и подали, а суп задерживался, так что Баст успел согреться и несколько «повеселеть». Во всяком случае, «хмурое утро» его личного пространства сменилось «ясным днем». Про такое настроение не скажешь – отличное, но жить можно.

«А жизнь-то налаживается…» – усмехнулся Олег, закуривая и беря в руки принесенную с собой, но так и не тронутую пока газету.

«Пари-суар» писала о войне в Испании, политическом кризисе и экономическом спаде, сообщая между делом, что в скором времени в Париже начинаются съемки новой фильмы с участием Виктории Фар. Как ни странно, Таня согласилась сниматься в «Золушке» по мотивам сказки Шарля Перро… Бред какой-то…

Но светская хроника подтверждала: приезд дивы ожидается в двадцатых числах декабря, если не помешают гастроли в республиканской Испании.

«Час от часу не легче! Какого дьявола ей нужно в Испании?!»

Впрочем, он мог возмущаться хоть до второго пришествия. Влияния на Татьяну он больше не имел. Посоветовать мог, – и как друг, и в качестве «работодателя» – а приказывать – увольте.

«Большая девочка уже, да и Витя не дурак…»

Приходилось принимать новый тандем как данность. Вот Олег и принимал, хотя временами ему приходило в голову, что Таня с Витей берут слишком круто против ветра. Однако позволял себе – и то при случае – лишь самую легкую критику.

«Значит, в Испанию… Ну, может быть, с Кейт встретятся…»

Баст перевернул страницу и уперся в заголовок «Что происходит за стенами Кремля?».

«Хороший вопрос… Статья дерьмо, а вопрос любопытный…»

Ольга утверждала, что «Процесс шестнадцати» должен был состояться еще в июле, Виктор помнил про июнь, но оба сходились на том, что случилось это летом тридцать шестого. Ни у Степана, ни у Олега или Тани своего мнения по данному моменту истории не имелось, однако ясно было и ежу – тут что-то пошло не так. Суд прошел осенью и без двух известных по прежней истории фигурантов: Вышинский-то теперь не прокурор, а Ежов – и вовсе труп. Тем не менее процесс состоялся. Впрочем, Олег помнил только, что «спектаклей» тогда было несколько, но ни точного количества, ни времени их проведения не знал. И никто не знал. Даже Ольга. Ясно только, что процессы эти должны состояться до суда над военными, а «заговор маршалов» – это уже май – июнь тридцать седьмого. И тут тоже не все так просто. Тухачевского-то теперь нет. Но с другой стороны, подверстать к делу можно и покойника. Олег определенно помнил, что нескольких умерших своей смертью или погибших в катастрофах военных и политиков пришпиливали задним числом к новым делам и объявляли «врагами народа» посмертно со всеми вытекающими из этого последствиями для их родных и близких. Но Тухачевского пока нигде дурным словом не поминали. Напротив, культ личности покойного маршала расцветал в СССР, что называется, пышным цветом. Вот уже и линкор переименовали…

«Ну, какой маршал, такой и линкор,… но все-таки!»

А все-таки она вертится! Вот что следовало бы теперь кричать. Поддается. Меняется. Меняет пути!

История изменялась на глазах, но, скорее всего, они не знали даже сотой доли истины. Просто потому, что не могли сравнить «образ результата» с эталонным образцом. Не было под рукой не то, что интернета с Википедией, даже завалящего справочника по новейшей истории не имелось. Вот иди и проверяй, что там да как! Но даже если и впрямь «не так», значит ли это что-то или не значит ничего?

Мятеж в Испании вроде бы начался на неделю раньше. Это что-то меняет? Возможно. Может быть. Но определенно многое меняет прямое вмешательство СССР, которое было бы невозможно, не займи Франция активную антинемецкую позицию. А это, в свою очередь, напрямую связано с грянувшим не вовремя Судетским кризисом. Но кризис случился, не в последнюю очередь потому, что в Праге убили Генлейна…

«Господи!»

А ведь кроме прочего намечался серьезнейший кризис в отношениях Франции и Великобритании, и в отсутствии партнера на континенте «старая добрая» Англия очень нервно реагировала на возрастание американской военной мощи. А раз так, взгляд ее все чаще устремлялся на Дальний Восток, где подрастал еще один «морской дракон». И никто не исключает пока возможности того, что в отсутствие Антанты Британская империя не сольется в объятиях «сердечного согласия» с Германией и Японией. А такой союз будет пострашнее «Оси».

От подобных размышлений крыша готова поехать, да и ехала временами. Быть творцом истории оказалось опасным и довольно утомительным занятием. Но следовало признать, так интересно Олег не жил никогда.

Он доел суп: горячий, ароматный, с сыром пармезан и белым, утренней выпечки, хлебом, – и почувствовал себя в силах «вернуться» к письму. Выпил немного коньяка – сегодняшний день без споров назначен выходным – раскурил «гавану» и вытащил из внутреннего кармана пиджака письмо от Ольги.

По условиям игры Китти оставляла ему записочки и письма в отелях, где ночевала хотя бы одну ночь, или пересылала весточки через Вильду, которая не в пример «кузине Кисси» путешествовала куда меньше. Таких «писем» от Кайзерины Баст получил за последнюю неделю целых три. По ним можно проследить – хотя бы и самым поверхностным образом – за ходом перемещений баронессы, узнать о состоянии ее здоровья и превалирующей ноте в часто меняющемся «капризном» настроении, ну и почерпнуть еще кое-какие сведения «открытого» и «закрытого» характера. Однако сейчас речь шла совсем о другом письме. В последнее время – с мая месяца, если быть точным – они стали обмениваться особыми «les lettres». О, нет, ничего подозрительного в этих письмах, посылаемых через Главный почтамт Парижа – до востребования – разумеется, не содержалось. Но, тем не менее…

…вчера я задумалась о Рефлексии, – писала Кайзерина по-немецки четким чуть резковатым почерком. – Ты как-то заметил, мой друг, что в рамках «способности к познанию» Рефлексия выступает как проявление метакогниции. Рассматривая теперь эту мысль, я прихожу к выводу, что, возможно, Тейяр де Шарден не так и далек от истины, когда говорит…

И дальше, дальше, дальше… Одиннадцать страниц великолепного философского текста, еще одна глава изысканно-тонкого и глубокого романа в письмах – самого впечатляющего объяснения в любви, какое было известно Олегу. Ольга начала эту переписку как бы «в шутку», но очень скоро «шутки кончились»…

4. Ольга Ремизова, Мадрид, Испанская республика, 22 декабря 1936 года

Ночь выдалась холодная, но ясная. Ольга погасила свет в комнате, раздернула плотные шторы и открыла балконную дверь. Ветра не было, но с улицы дохнуло вполне зимней стынью. Мадрид, конечно, не Вена, но зима – она и в Африке… бывает.

Ольга выдвинула на балкон матрас, заранее припасенный для таких оказий, и выползла сама. Если не поднимать головы, не садиться и, тем более, не вставать, то и патрули, постоянно проходящие внизу, ничего не заметят. Можно даже покурить в кулак, но очень осторожно. Республиканцам везде мерещатся агенты фалангистов. Чуть увидят где свет, сразу начинают палить прямо по окнам, а разбираются – типа, и кто это тут подает сигналы фашистской авиации? – уже потом, чаще всего над телом «предателя». «Пятая колонна», «Но пасаран!», то да се…

А ночь выдалась чудная. Высокое небо сплошь в звездах, крупных – по-южному ярких, а между звезд скользят невесомые тени. То ли легкая дымка стелется над крышами домов, то ли птицы летают, то ли призраки…

«А я лежу на спине, как какой-нибудь Андрей Болконский, гляжу на это вечное небо и понимаю, какая я на самом деле мелкая и недолгоживущая тварь… Нет, не так! Я тварь божья, им сотворенная в непостижимой мудрости и с неизвестным расчетом и…»

Ее опять пробило на «философию», и это было скорее грустно чем смешно.

«Это от одиночества, – решила Кайзерина. – И от трезвости».

Она осторожно достала из кармана фляжку, свинтив колпачок, сделала несколько медленных «задумчивых» глотков. Стало лучше, но тут где-то далеко – кажется, на юге – раздалось несколько гулких взрывов. Потом совсем рядом ударил выстрел – Бух тарарах! – еще один, и сразу же завыла сирена воздушной тревоги. Одна, другая, третья… Голоса беды и отчаяния слились, заставив напрячься нервы и участиться дыхание, где-то в районе университета вдруг взметнулся луч прожектора, и заухали – словно сваи заколачивали – зенитки.

«Вот сейчас грохнет, и все! Баста жалко…»

Бум-бум, – раздалось за спиной, то есть там, где была бы ее спина, сиди Кейт на балконе, а не лежи.

И снова «бум-бум». Кто-то барабанил в дверь, мешая Кайзерине жалеть себя, и…

Бум-бум!

«Вот же люди! А если меня дома нет?»

Но она была «дома» и потому поползла открывать.

А за дверью нервничали «три богатыря», весьма живо реагирующие на близкие разрывы фашистских бомб: Кармен, Макасеев, Эренбург.

– Кейт! – выпалил Кармен, едва дверь отворилась. – Быстрее!

По-французски он говорил ужасно, но понять было можно.

– Куда? Зачем? – поинтересовалась Кейт, уже понимая, что наклевывается что-то интересное. Иначе «эти парни» не стали бы ломиться к ней за полночь.

– Генерал Дуглас[16] дает нам машину до штаба Урицкого! – объяснил Эренбург. Он был худ, аристократичен и говорил по-французски как парижанин. Впрочем, он и по-немецки говорил изрядно.

– Саламанка! – выдохнула пораженная услышанным Кайзерина. – Ведь так? Мы едем в Саламанку?

– Ну, не в саму Саламанку, – из-за спин «трех товарищей» появился четвертый, одетый в форму республиканского майора. – Здравствуйте, Кейт, – сказал он по-немецки.

Произношение у Пабло[17] было ужасное – то есть вполне «рязанское» – но, судя по всему, за прошедшие со дня знакомства месяцы, – а познакомились они в Барселоне в августе, – он «поднабрался» и в немецком, и во французском.

«Способный юноша… и явно с будущим».

– У меня есть пять минут, чтоб собраться? – переходя на деловой тон, спросила Кейт.

– Скажите ей, Илья, – по-русски попросил майор Пабло. – Что у нее есть полчаса.

Хроника событий

23 декабря 1936 года: во Франции вышел на экраны фильм «Дуня«(в немецком прокате «Ностальгия»), режисер Виктор Туржанский, в главных ролях Виктория Фар и Гарри Бауэр.

24–25 декабря 1936 год: «Рождественская бойня» в Саламанке. Попытка штурма города советскими танками без пехотного прикрытия. Город взят, но наступление республиканцев остановилось. Погиб в бою командир танковой бригады, комбриг Дмитрий Павлов.

Афиша фильма «Дуня»

Режиссер – Виктор Туржановский.

Сценарий – Раймон Поль.

Композитор – Раймон Поль.

В главных ролях: Виктория Фар, Гарри Баур, Жан Маре

Событие киносезона! Захватывающий фильм из русской жизни по знаменитой новелле Пушкина «Станционный смотритель».

Драма русской девушки, которая из сельской тишины попала в вихрь петербургской жизни… Блестящие балы большого города, развлечения гвардейского офицера, интриги и предрассудки аристократического общества – таков фон, на котором происходит трагедия обманутой девушки и борьба отца за честь своей единственной дочери… Терновый путь Дуни по трущобам Петербурга… Любовь выше карьеры… Два сердца вернули свое счастье… Апофеоз всепобеждающей любви…

Никогда еще драматический талант Гарри Баура, очарование блистательной Виктории Фар и мужественность Жана Маре не увлекали так зрителей, как в этом незабываемом фильме!

«Дуня» – блестящий триумф киноискусства! В роли Дуни известная певица Виктория Фар, которая с невероятным блеском дебютировала в кино фильмом «Виктор, Виктория».

Русская музыка! Русские танцы! Песни Раймона Поля! Постановка всемирно известного режиссера В. Туржанского.

Глава 3

Приключения английского журналиста

1. «Действия сводной маневренной мотомеханизированной группы в Первой Саламанкской операции 1936 года». Оперативно-тактический очерк начальника кафедры Академии Генерального Штаба РККА, комбрига Андрея Никонова (отрывок)

«…Маневренная группа Павлова была создана на базе 4-й мехбригады. Кроме подразделений самой бригады в группу были включены 1-й и 25-й отдельные танковые батальоны стрелковых дивизий корпуса, а также два стрелковых батальона 3-го стрелкового полка. Пять танковых батальонов составляли ударный кулак группы, который прекрасно дополняли три стрелковых батальона, полностью обеспеченные автотранспортом. Для этой цели командование корпуса передало группе треть приданных корпусу испанских грузовых автомобилей…»

2. Степан Матвеев, деревня Пелабраво (в семи километрах от Саламанки), Испанская республика, 23—24 декабря 1936 года

Комнатка богатого деревенского дома, где заперли Матвеева, – маленькая, но трогательно-чистенькая, почти игрушечная, – наводила на грустные мысли. Небольшое окошко со стеклами в частом деревянном перепле те, узкая – «девичья» – кровать, небольшой стол и единственный табурет, непременное распятие на побеленной стене – все располагало к молитве, размышлениям о бренности сущего и неспешному прощанию с окружающим миром перед неизбежным переходом в мир иной.

«И дернул же меня черт не поверить проводнику и выехать на шоссе! Pobrecito![18] – Степан, сам того не замечая, начал ругаться по-испански. – Loco![19] Идиот недоверчивый! А Мигель тоже хорош… был… бедолага».

Когда проводник понял, что англичанин хочет выбирать дорогу сам, обиделся, козел, пересел на заднее сиденье и замолк, надувшись, как мышь на крупу. Ни слова не сказал, когда Степан свернул не налево, к Кальварассо-де-Аррива, а направо, в сторону Кальварассо-де-Абахо. Впрочем, и смерть принял так же молча, лишь плюнул в лицо командиру республиканского патруля перед выстрелом… Герой…

С самого начала все указывало на то, что поездка, а по сути – бегство из Мадрида, легкой не будет. Первым «звонком» стала внезапная болезнь здорового как бык Теодоро, выделенного «в помощь» лондонскому журналисту Майклу Гринвуду заинтересованными людьми и исполнявшего обязанности водителя, охранника, да что уж теперь скрывать подозрения, – и соглядатая, то ли от СИМ, то ли от СИГС[20]. «Тэда» заменили на Мигеля, не умевшего водить автомобиль, зато известного полковнику де Рензи-Мартину[21] чуть ли не с албанских времен. Было и еще несколько мелких, – похожих на случайности, – штришков… не простых, многозначительных… во всяком случае для профессионала, коим Гринвуд себя не без оснований считал.

«Ага, а в новых обстоятельствах могу перестать им быть. По причине безвременной кончины, так сказать, от рук «кровавой сталинской гэбни», – мысли, столь же невеселые, сколь и неоригинальные, не отпускали Матвеева, заставляя раз за разом прокручивать в памяти события последних часов. Сетовать, однако, он мог только на отсутствие маниакальной подозрительности, так и не ставшей неотъемлемым свойством его характера.

«Паранойя, паранойя, а я маленький такой…» – пропел про себя Степан, в очередной раз и опять совершенно неосознанно перейдя мысленно на русский.

Ну и что с нее толку, – в смысле, с паранойи, – если хозяин не желает прислушиваться к голосу пятой точки? Хорошо, что там же, на обочине дороги, не расстреляли вместе с Мигелито. Сразу. Попытались для начала проверить документы у «подозрительного сеньора», плохо говорящего по-испански, одетого более чем странно и путешествующего в компании явного контрреволюционера. Хоть и не поверили, но протянули время. А потом…

«Потом – не успели».

Ужасно хотелось курить. «Сил терпеть просто нет сил – каламбурчик неудачный», – подумал Степан, но об «выйти на крылечко» не могло быть и речи. Поэтому, плюнув на отсутствие пепельницы и на окно, добросовестно заколоченное: острия здоровенных гвоздей, блестящие, еще не тронутые ржавчиной, были загнуты в оконной раме со стороны комнаты, Степан вырвал из блокнота чистый лист, свернул фунтик, какими пробавлялся в молодые годы в неприспособленных для курения помещениях, и потянулся к портсигару.

Несколько часов назад машину Матвеева остановил патруль республиканской армии, состоявший, судя по кокардам на пилотках, из каких-то анархистов. Поначалу ситуация показалась Степану рутинной: мало ли за последние месяцы в Испании его останавливали и требовали, чаще всего на малопонятном языке, лишь по недоразумению считавшемся все – таки испанским, предъявить документы. Однако очень быстро, едва ли не мгновенно «проверка на дороге», словно в ночном кошмаре, переросла в нечто решительно ужасное.

Один из патрульных, щуплый, прихрамывающий коротышка, вдруг, пулеметной скороговоркой выплевывая слова, закричал, обращаясь к командиру, и начал весьма недвусмысленно тыкать пальцем в невозмутимо сидевшего в машине Мигеля. Степан понял с пятого на десятое, но и от этого немногого волосы встали дыбом, что называется, не только на голове.

– Это он! – кричал боец, сдергивая с плеча слишком большую для него винтовку с примкнутым штыком. – Я узнал его! Хватайте этого… товарищи! Это жандарм… пытал… убил… враг!

Лень и некоторую расслабленность патрульных как ветром сдуло. Секунда, и машина оказалась под прицелом десятка стволов – от командирского тяжеленного револьвера, до ручного пулемета, – игрушки в мозолистых лапищах высокого и широченного в груди и плечах республиканца, по виду бывшего шахтера, или – всяко бывает! – циркового борца. А еще через пять минут состоялся финал трагифарса «Суд», с беднягой Мигелем в главной роли. Возможно, он и правда подвизался когда-то в жандармах. Возможно, но теперь раздетый до исподнего труп его валялся в придорожной канаве, и по-зимнему сухая земля Каталонии жадно впитывала кровь из порванного пулями тела.

Матвеева – под горячую руку и на волне революционного негодования – вытащили из-за руля, обыскали и, несмотря на отчаянные протесты, сочетавшиеся с попытками предъявить документы, и ругательства на жуткой смеси испанского и английского, приказали раздеваться.

«Ну, вот и все… – как-то отстраненно мелькнула мысль. – И даже не прикопают, суки, так бросят… На радость бродячим собакам. Интересно, – подумал Матвеев секунду спустя, – я сейчас совсем умру или очнусь первого января в Амстердаме с больной головой? Жаль только…»

Мысли его, как и действо по исполнению высшей меры революционной справедливости, самым драматическим образом прервал гул автомобильных моторов. Звук, едва различимый из-за возбужденных криков республиканских солдат, стремительно превратился в рев. Степан обернулся и в подкатывающей автоколонне разглядел легковые «эмки», грузовики с солдатами и несколько бронеавтомобилей: легких – пулеметных, и тяжелых – пушечных.

«А, вот и кавалерия из-за холмов! Будем считать, что шансы на благополучный исход растут. Только бы они остановились… Только бы не проехали мимо!»

Повезло. Из притормозившей у обочины «эмки», придержав фуражку с черным околышем, сверкнув рубинами «шпал» и перекрещенными якорем с топором[22] в петлицах, не дожидаясь полной остановки, выскочил молодой командир с напряженным, злым, но отчего-то показавшимся прекрасным, лицом. «Русский, советский…» – Матвеев, внезапно накрытый откатом волны уходящего животного страха, обмяк в цепких руках анархистов и позволил себе потерять сознание.

«Будем жить!..»

Очнувшись, Степан обнаружил себя в собственном автомобиле. За рулем сидел капитан, тот самый, которого он увидел перед тем как «вырубиться». А на заднем сиденье два сержанта в советской форме («пилы» треугольников в черных петлицах), зажав между колен приклады пистолет-пулеметов (дырчатый кожух ствола, коробчатый магазин), подпирали Матвеева справа и слева.

– Товарищ капитан, англичанин очнулся, – подал голос правый сержант, напряженно косясь на оживающего Степана, шевельнувшегося и заморгавшего. – Может, руки ему связать?

– Отставить связывать, Никонов. Никуда этот хлюпик от нас не денется. Испанцы его не били даже, а он глазки закатил и сомлел как институтка, – капитан даже головы не повернул, но иронические, слегка презрительные нотки в голосе были явственно различимы. – Беда с этими интеллигентами, Никонов: болтать, да бумагу пачкать все горазды, а как до крови доходит, хуже кисейных барышень. Ну, ничего, мы почти приехали. Сейчас сдадим его в Особый отдел бригады – пусть там разбираются, что за птичку мы из силков достали.

«Со сковородки, да на огонь… – подумал Степан. – Для полноты картины еще армейских особистов не хватает. Ладно, с моим паспортом как-нибудь отбрешусь. Лишь бы не возникло у особо прытких «товарищей» соблазна вербануть по-быстрому попавшего в затруднительное положение иностранца. Интересно, кого мне напоминает этот капитан?»

Совершенно ясно, это было что-то из прошлого… Причем не из гринвудовского, а из матвеевского, дальнего-далекого. Что-то этакое вертелось в голове, но – увы – никак не вытанцовывалось. И эмблема в петлицах у командира какая-то совершенно незнакомая.

«Технарь вроде. Попробовать прощупать, что ли, пока не приехали?»

Громко застонав, Матвеев потряс головой, пытаясь максимально естественно изобразить человека, приходящего в сознание, к тому же только что избежавшего самосудного расстрела.

– Do you speak English, officer? – Степан обратился напрямую к капитану, игнорируя охранников.

Сидевший за рулем командир явственно дернулся и, не оборачиваясь, сказал:

– Это он, наверно, спрашивает, не знаю ли я английского. Придется огорчить буржуя. Нет! – последнее слово, произнесенное вполоборота, было четко артикулировано и подкреплено однозначно трактуемым покачиванием головой.

– Sprechen Sie Deutch? – Матвеев в зеркало заднего вида заметил, как капитан усмехнулся.

– Habla usted Espanol? – без результата.

– Parla catalana? – об этом вообще не стоило спрашивать…

«А вот как ты на такой заход отреагируешь?» – подумал Степан, изрядно разозленный тем, что ему явно, по выражению начала двадцать первого века, включили тупого.

– Pan znasz Polsky?

Последний вопрос, похоже, всерьез вывел капитана из себя.

– Полиглот, мать твою, королеву вперехлест… – в сердцах вырвалось у него, но продолжения не последовало. Сержанты никак не отреагировали на вспышку командира. Снизив скорость, колонна втянулась в небольшое селение. Перед взглядом Матвеева неспешно проплыл десяток улиц, настолько узких, что, казалось, высунь руку из окна – и достанешь до стены ближайшего дома или высокого каменного забора. Непременная iglesia parroquial – местная церквушка – на центральной площади, почти не разрушена, лишь с легкими следами копоти над входной дверью, да оспинами пулевых отметин по режуще-яркой побелке стен, но оставила ощущение опустошенности, брошенности.

«Бог здесь больше не живет, он покинул Испанию…» – мысль эта, простая, родилась сама по себе, без всякой связи с предыдущими, и настолько поразила Степана, что он оставил попытки еще как-то расшевелить сопровождающих. Или все – таки конвоирующих?

«Сначала Барселона, теперь вот эта деревня… Похоже, я все-таки прав. Если Бог уходит, его место занимает дьявол».

Улицы городка можно было бы назвать пустынными, если бы не патрули в красноармейской и республиканской форме то тут, то там открыто стоящие на перекре стках и низких крышах домов. И ни одного местного жителя…

Почти у самой окраины, где улица неощутимо и сразу переходила в проселочную дорогу, – такие Степан не раз и не два видел и на Украине, «еще той, советской» или, скажем, где-нибудь под Краснодаром, – колонна остановилась. Броневики сразу рассредоточились по площади, куда сходились несколько улиц, и перекрыли подъезды к группе домов, резко выделявшихся из однообразного – бело-соломенного с вкраплениями терракоты – окружения.

«Как гранд заметен на сельской свадьбе…»

Двухэтажные, с бледно-розовыми и светло-желтыми оштукатуренными стенами, с крышами, крытыми ярко-оранжевой, новой на вид, черепицей, – на слегка отстраненный взгляд Матвеева, – домики напоминали странный муравейник, вокруг которого деловито сновали сосредоточенные люди-муравьи в одинаковой одежде-форме, то и дело приветствуя друг друга взмахами рук к головным уборам.

«Ага! Похоже на штаб бригады, – Степан фиксировал детали привычно, не подавая вида, что заинтересовался происходящим. – Конечно, выбрали себе самые богатые дома. Хозяев, местных буржуев – на улицу, если те еще живы после перехода деревни под контроль республиканцев, а сами с комфортом разместились в барских хоромах».

«Форд», в котором везли Матвеева, – «интересно, кому он достанется?» – остановился чуть поодаль от основной группы машин, у самого большого дома с фасадом, украшенным высокими стрельчатыми окнами-арками и цветными стеклами в частом переплете рам.

Заглушив мотор и отдав сержантам приказ «не выводить задержанного до особого распоряжения» – от такой казенно-привычной формулировки у Степана чуть не свело скулы, так повеяло «родиной» – капитан направился прямо к парадному входу в дом. Быстро переговорив о чем-то с часовым, он скрылся за высокими резными дверями. Матвееву, стиснутому охранниками, казалось, еще крепче, чем прежде, оставалось только покорно ждать и по возможности – наблюдать. И думать, разумеется, выстраивая непротиворечивую линию поведения с «железобетонной» легендой, которая могла бы устроить местных чекистов. Не правду же им рассказывать, каким ветром занесло в эти неспокойные края, к самой линии фронта, респектабельного британского джентльмена с корреспондентской карточкой «Дэйли мейл».

«Хотя, если они каким-то образом узнают об истинной цели моей поездки, – да хоть святым духом! – не выбраться мне отсюда, пожалуй, никогда. Будь проклят сэр Энтони с его не вовремя проснувшейся подозрительностью и желанием перестраховаться!»

Курьер из британского посольства, точнее тех несчастных нескольких комнат, что остались нетронутыми после погрома, устроенного разъяренной толпой в начале октября, оторвал Степана в баре гостиницы от утренней чашки кофе и большого сэндвича с хамоном – роскоши по военному времени.

– Сеньор Гринвуд! Сеньор Гринвуд! Хефе просить вас прийти быстро к телефону. Вас искают родственники из Уэльса, – парень запыхался, мешая испанские и английские слова. – Вашей тете стать плохо, совсем плохо!

От понимания истинного смысла этих слов поплохело уже самому Матвееву. «Родственник из Уэльса» в несложном шифре – это не кто иной, как сэр Энтони, а фраза об ухудшении здоровья «тетушки» означала требование выхода на связь в чрезвычайной ситуации. Нет, не так – в экстремальной ситуации, когда летели к черту все планы и возникала настоятельная необходимость срочно покидать место пребывания.

Через полчаса, сидя в душной клетушке комнаты связи, – бронированную дверь толпа погромщиков так и не смогла сломать, – Степан внимательно слушал «голос из Лондона». Сэр Энтони был непривычно, да что там «непривычно», попросту неприлично взволнован.

– Майкл, мальчик мой! Надеюсь, у тебя не осталось неоплаченных счетов и неудовлетворенных женщин? – речь сэра Энтони была вполне разборчива, хотя и пробивалась сквозь «пургу» помех. – Да, даже если и остались, забудь о них. Из посольства до особого распоряжения не выходи. Соответствующие инструкции де Рензи-Мартину я уже передал. Тебе предстоит покинуть Мадрид как можно скорее.

– В чем причина такой поспешности?

Но «невинный» вопрос Степана был отметен самым решительным образом.

– Не перебивай! – отрезало начальство. – Мне от тебя сейчас нужно слышать только три слова: «Будет исполнено, сэр!» – и не более того. Все расспросы и мелкие подробности – потом, когда перейдешь португальскую границу. Пока могу сказать только одно: тебе, как и некоторым другим нашим людям в Испании, угрожает серьезная опасность. Я хотел бы оказаться старым паникером, но, похоже, у нас текут трубы, если ты понял, о чем я говорю.

Матвеев понял. Даже слишком хорошо. Значит, как считает его лондонское руководство, произошла утечка информации о действующих в республиканской Испании агентах. Это действительно повод «рвать когти», и именно таким экзотическим способом. В морских портах и на немногих аэровокзалах его, скорее всего, уже ждут. Не важно кто конкретно: местные «красные», «товарищи из Москвы» или, скажем, «приятели Шаунбурга» – разница невелика.

Не прошло и двух часов после телефонного разговора, как аккуратно упакованные вещи Степана были доставлены из гостиницы в посольство, а сам он, в компании Мигеля, уже выезжал из Мадрида на стареньком «форде» с намертво заклиненным в поднятом положении откидным верхом.

До Кальварассо-де-Аррива, где его должны были ждать люди «с той стороны», чуть больше двух сотен километров по не самой лучшей даже на испанский взгляд дороге. Их Матвеев надеялся преодолеть часов за пять-шесть, если, конечно, не случится ничего непредвиденного.

Накаркал. Случилось. Да еще как…

Теперь Степан, в одном нижнем белье – «Как же холодно… И угораздило дурака надеть шелковое… Пижон…» – сидел на заднем сиденье все того же «форда», в окружении напряженно-неподвижных «конвоиров», и беспрепятственно предавался воспоминаниям и размышлениям на тему: «что же пошло не так?».

Суета перед штабом, как-то неощутимо и сразу, замедлилась и даже словно бы упорядочилась. Из самого большого легкового автомобиля, без сомнения он был главным в колонне, вышли несколько командиров в больших чинах. Матвеев автоматически отметил, что один из них, судя по трем ромбам в петлицах, – комкор, а второй – мама дорогая! – целый командарм второго ранга. Командарм, при внимательном рассмотрении, оказался обладателем длинного носа, густейшей бороды и усов.

«Интересно, кто это? Вот незадача, не помню я тогдашний цвет Красной Армии в лицо, разве что покойного Тухачевского, троих лысых и одного усатого[23]. Впрочем, и тех – смутно. Так… Невысокий, лицо круглое, смуглая кожа, прямой нос, усы щеточкой, будто приклеены над тонкими губами. Конечно! Тем более что комкор здесь может находиться только один – командир Отдельного экспедиционного корпуса, Урицкий Семен Петрович, а вот командарм… Кого же он мне так напоминает?»

Странно, но больше всего командарм был похож на Бармалея. Нет, не того, что сыгран Быковым в «Айболите-66», а мультяшного, озвученного когда-то в будущем Семеном Фарадой. Было в этом военном что-то этакое, «кровожадно-беспощадное», в повороте головы, позе, зычном голосе. И сама собой зазвучала в сознании Степана незатейливая песенка из еще не нарисованного мультфильма.

«Маленькие дети, ни за что на свете, не ходите в Африку гулять…»

Однако долго ломать голову над загадкой личности красного генерала Матвееву не пришлось. Помощь пришла, как обычно, «откуда не ждали». Неподалеку от матвеевского «форда» кто-то невидимый, но судя по тону – командир, запыхавшись, шепотом отчитывал подчиненного. Но таким шепотом, что не услышать его мог только глухой. К тому же крепко спящий.

– Пасынков, лось слеподырый, ты видишь, куда несешься? Стоять! Смирно! Ты что, совсем с нарезки слетел, через площадь с помойным бачком прешься? Там сам товарищ командарм Дыбенко приехал, а тут, нате вам: «Здравствуйте, я красноармеец Пасынков, дежурный по кухне, очистки с объедками несу…» Тьфу! – говоривший смачно сплюнул. – Ослоп ненадобный! Вдоль заборчика давай, в обход, задами-огородами. Да смотри, бачок не урони, дятел шестипалый! Рысью, пшел!

В ответ прозвучало лишь сдавленное подобие испуганного писка: «Есть, товарищ старшина! Виноват, товарищ старшина!»

И удаляющийся топот с вплетающимся цоканьем металлических набоек по брусчатке, как финальный аккорд сценки: «Общение старшего по званию с рядовым составом». Степану стоило больших усилий не улыбнуться и не дать повода заподозрить, что русская речь ему знакома. Хотя, конечно, по мимике, интонациям и жестам – сцена вполне интернациональна.

Сохраняя идеально отстраненный вид, он продолжал наблюдать за ритуалом приветствия, раскручивающимся словно сложный средневековый танец, в исполнении как минимум десятка мужчин в военной форме. Со стороны могло показаться, что интерес Матвеева к происходящему – чисто этнографический.

«Как же, как же, знаем! Большой белый джентльмен смотрит на пляски дикарей, желающих выглядеть похожими на настоящих людей, – самообладание, полностью вернувшееся к Степану вместе с чувством юмора, заставило мир заиграть новыми красками. Обморок на дороге представлялся уже чем-то далеким, случившимся в другой жизни и, возможно даже, не с ним. – Ни у кого вокруг не должно возникнуть и тени сомнения в моем аристократизме и врожденной «английскости». О, наш бравый командир возвращается, и в каком темпе – только что фуражку на бегу не теряет!»

Вернувшийся к машине – и в самом деле чуть не рысью – капитан быстро сел за руль и только тогда достал из кармана галифе носовой платок, снял фуражку и, со вздохом облегчения, отер пот со лба.

– Так, – сказал он сержантам. – Сейчас подъедем к воротам, машину загоним во двор и передадим британского писаку здешним особистам. Еле договорился. Пусть теперь у них голова болит за этого обморочного.

Во внутреннем дворе дома – просторном и украшенном небольшим пересохшим фонтаном с чашей, заполненной нанесенным неведомо откуда мусором, – Матвеева наконец-то выпустили из машины. Он вышел на подгибающихся, затекших от долгой неподвижности ногах, стараясь держаться максимально прямо. Земля неприятно холодила босые подошвы, легкий ветерок в тени стен пронизывал тело, прикрытое лишь шелковым бельем.

Встречали их трое: коренастый, весь какой-то угловато-квадратный лейтенант с красным обветренным лицом, и двое рядовых – средне-обычных во всех внешних приметах и похожих до неразличимости. Покончив с формальностями, вылившимися в передачу документов Гринвуда «принимающей стороне» и подписание нескольких бумаг, извлеченных лейтенантом из планшета, командиры взялись было прощаться, не обращая внимания на дрожащего от холода Степана. Ему пришлось обратить на себя внимание единственно доступным в его положении способом – подать голос. С крайне недовольными и где-то даже возмущенными интонациями.

– Господин офицер, я уверен, что вы понимаете по-английски, хоть и делаете вид, что не знаете языка. Прикажите своим людям вернуть мне одежду и обувь, – голос Матвеева, уверенный и тве рдый, настолько контрастировал с его нынешним видом, что капитан улыбнулся.

– Герасимов, достань из багажника костюм задержанного, и ботинки не забудь. Отдай… Как фамилия, боец? – обратился он к ближайшему к нему рядовому.

– Егорычев, тащ капитан!

– Вот Егорычеву и отдай, пока господин журналист совсем не посинел тут. А то простынет еще, не дай… хм… случай, – подождав исполнения приказа, капитан поднес руку к козырьку фуражки. – Ну, теперь уж точно до свидания, товарищи!

Три сигареты, выкуренные подряд и на пустой желудок, оставили только гадкое ощущение на языке, да легкое головокружение. Матвеев прилег на кровать не снимая ботинок, что противоречило его прошлым привычкам, но было вполне в духе эпохи и обстоятельств.

«И долго они меня здесь мариновать будут? Черт его знает! Хорошо, пока им не до меня. Судя по всему, командарм Бармалей приехал с инспекцией, и пока она не закончится, беспокоить меня не станут. Разве что кто-нибудь из московских гостей вспомнит о подобранном на дороге подозрительном английском журналисте».

Созерцание висящего слоями табачного дыма, как ни странно, успокаивало. Неподвижные сизые «туманы» постепенно истаивали в прохладном воздухе, оставляя после себя лишь прогорклый запах окурков. Философски наблюдая «за процессом», Степан не заметил, как задремал.

Ему снились пологие холмы, поросшие вереском, и мощенная булыжником дорога, и он на велосипеде – пытается поспеть за скачущей верхом леди Фионой. Но как только он ее нагоняет, лошадь ускоряет бег, и дистанция вновь увеличивается. И так раз за разом. Безнадежное преследование…

Безнадежное преследование прервал громкий стук в дверь.

«Странно, – подумал Матвеев, просыпаясь. – С каких это пор стало принято стучаться в камеру? Или кто-то ошибся дверью? А как же тогда часовые? – вставать с постели очень не хотелось. Накопившаяся усталость от не самого лучшего в его жизни дня, проведенного к тому же на голодный желудок, не располагала к резким движениям. – Кому положено – того пропустят. Заодно и посмотрим, кого фейри принесли».

Дверь распахнулась, в комнату порывисто вошел невысокий, темноволосый человек в больших круглых очках, несколько криво сидевших на крупном носу. Поправив очки, он прищурился, разглядывая лежащего на кровати Степана.

– Да, товарищ лейтенант, – произнес вошедший, обращаясь к кому-то стоящему за дверью, – я подтверждаю личность этого господина. Это действительно корреспондент «Дэйли мейл» Майкл Мэтью Гринвуд. Только не понимаю, какого черта его сюда принесло? Одного, к линии фронта? – еще раз поправив очки, человек приблизился к Матвееву и протянул руку для приветствия. – Здравствуйте, господин Гринвуд!

– Не сказать, что я безумно рад вас видеть, тезка, но, кажется, я просил вас называть меня по имени? Помните, когда мы вместе еле успокоили разбушевавшегося бородача? – Степан, отвечая на приветствие «гостя» крепким рукопожатием, сел на постели. – Кстати, не здесь ли наш общий друг Эрни… а, Михаил Ефимович?

– Вот теперь узнаю продажного буржуазного писаку! Не можете вы, англичане, без подковырок. Товарищ Эрнест приехать не смог: утверждал, что занят, – сказав это, Кольцов облегченно рассмеялся. Видимо, ситуация с опознанием поставила его в неловкое положение. Но неожиданно лицо его вновь приняло серьезное выражение. Нервно поправив тонкий узел галстука, еле заметный между воротником рубашки и вязаным жилетом, он продолжил: – От лица советского представительства и военного командования, я уполномочен принести вам, сэр, извинения и уверения в случайности произошедшего… – закончив с официальной частью, корреспондент «Правды» в Испании вновь перешел на дружеский тон: – И вообще, Майкл, ты что, не мог выбрать другого сопровождающего? Бывший жандарм чуть не утянул тебя за собой на тот свет.

В ответ Матвеев только обреченно махнул рукой.

– Извинения, они, конечно, весьма кстати, а как насчет хорошего куска мяса с обильным и разнообразным гарниром? И от стакана чего-нибудь более крепкого, нежели вода, я бы тоже не отказался. И не говори мне, что ваши солдаты согреваются исключительно чтением Уставов или, ха-ха-ха, «Капитала»…

– Все тебе будет, друг Майкл, – и стол и дом. Пойдем из этой душегубки. Накурил-то – и за неделю не проветрится!

Следующие несколько часов слились для Матвеева в сплошную череду приветствий, извинений и сочувствий, перемежаемую едой из полевой кухни – съедобно, но не изысканно – слегка приправленной бутылкой московской водки, которую ему, точнее – Гринвуду, презентовал от всей души кто-то из советских. И постоянного, не отпускающего ощущения чужого взгляда на затылке. Степану стоило больших усилий, чтобы не обернуться, не спугнуть, не показать тем, кто за ним наблюдает, что он чувствует это обостренное внимание. Пришлось прикинуться подчеркнуто беззаботным, но ровно настолько, насколько способен на «беззаботность» уставший и перенервничавший человек.

«Удивительно, откуда здесь столько штатских? Корреспонденты, играющие в шпионов, шпионы, изображающие корреспондентов, какие-то личности в полувоенных френчах, чей плохой русский язык компенсируется столь же плохим немецким или французским. Люди, чья партийная принадлежность написана крупными буквами на лбу, вне зависимости от стоимости костюма, – Степан, слегка поплывший от избытка впечатлений и переживаний прошедшего дня, наложившихся на легкое опьянение, сидел в кресле, в отведенной ему – и еще нескольким товарищам – для ночлега комнате. Соседи пока не вернулись, и Матвеев пользовался свободным одиночеством для осмысления происходящего и попыток построить план действий, исходя из сложившейся обстановки. – По некоторым признакам, готовится новое наступление, иначе отчего вся эта малопонятная суета вокруг инспекционной поездки Дыбенко? Столько желающих стать причастными к чужому успеху, собранных в одном месте, – не к добру».

Рука привычно потянулась к портсигару, курить и не хотелось, но нужно выдержать обыденный ритуал размышления, обильно приправив мысли никотином и… А вот с «и», то есть с кофе, все было сложно, настолько, что его просто не было. Совсем. Вздохнув, Степан достал из внутреннего кармана фляжку, куда перелил незадолго до этого остатки подаренной водки, отвинтил крышку и сделал длинный глоток. Теплый алкоголь обжег нёбо, огненным комком прорвался сквозь пищевод и лопнул в желудке горячей волной.

«Лучше сделать вид, будто джентльмена «накрыло» посттравматическим синдромом, причем с такой силой, что сорвало «с нарезки» и заставило пить в одиночку, – выработанная линия поведения казалась Матвееву самой естественной в сложившейся ситуации. – Иначе не отстанут. По крайней мере, сегодня будем играть в пьянку на нервной почве, – закурил, поискал глазами пепельницу, не нашел и решил использовать вместо нее стоявшее на столе блюдце. Судя по следам пепла, он был не оригинален в таком решении. – Ну, за чудесное спасение!»

Через сорок минут, с заметным трудом координируя движения, Степан разулся, снял пиджак, брюки и, укрывшись колючим и тонким солдатским одеялом, провалился в алкогольное забытье. Лишь где-то на грани сознания крутилось нечто полузабытое, из детской книжки, которую профессор Матвеев читал перед сном внучке: «Вы, охотнички, скачите, меня, зайку, не ищите! Я не ваш, я ушел…»

Пробуждение было внезапным и не очень приятным: переполненный мочевой пузырь звал принять участие в круговороте воды в природе. Выйдя в коридор, ведущий на галерею внутреннего двора, Степан услышал… Нет, скорее почувствовал – на грани восприятия – обрывки какого-то разговора, говорили у лестницы во двор. Сделав еще несколько шагов, но стараясь при этом оставаться в тени, Матвеев прислушался.

В другой ситуации это была бы беседа на повышенных тонах, но здесь – собеседники старались не выйти за рамки шепота, при этом буквально орали друг на друга. Тема полностью оправдывала эту странность.

– …товарищ командарм, вы не понимаете специфики испанского театра военных действий…

– …и понимать не хочу! Театралы, мать вашу! Сколько дней уже не можете взять город? Прекрасно знаете о недостатке живой силы у противника и телитесь не пойми от чего…

– …нет, товарищ командарм! Я не отдам такого приказа до подхода дополнительных частей… испанских товарищей. Я без пехотного сопровождения в Саламанку не полезу!

– …нет, комкор, это ты меня не понял, есть мнение, что ты хочешь развалить боевую работу и здесь…

– …данные разведки считаю неполными и требующими подтверждения. Без пехотного сопровождения и авиационной поддержки не пойду…

– …жизнь твоя зависит от моего рапорта, а не только карьера, комкор. Да, есть такая тен-ден-ци-я… ты что, до сих пор не понял, что не просто так у нас начали врагов народа искать? Хочешь во враги, комкор?

– …и все равно, не подпишу я такого приказа, а ваш план операции считаю авантюрой…

– …так что подпишешь ты приказ. Прямо сейчас и подпишешь. Никуда не денешься. Про сознательность напоминать тебе не буду – не мальчик. Помни, что победителей – не судят. А ты просто обязан победить, или думаешь, тебя зря сюда отправили, с теплого-то места?

Шепот то усиливался, то уходил за грань слышимости, но и так было понятно, что командарм Дыбенко бесцеремонно «нагибал» комкора Урицкого аргументами не для свидетелей из числа подчиненных. И, похоже, это ему удавалось. Сопротивление командующего Экспедиционным корпусом слабело с каждой новой репликой, с каждым упоминанием о возможных для него лично последствиях затягивания операции по взятию Саламанки. «Добили» Урицкого простые доводы:

– …птичка одна напела мне, что Вышинский, блядь прокурорская, затребовал из кадров справки по некоторым товарищам. И по тебе. Думаешь, зря я тут перед тобой про врагов народа распинаюсь? И ревтрибуналом тебя, как молокососа последнего, стращаю?

– …тогда я сам в атаку пойду, вместе с Павловым. У меня иного выхода не остается, если все, что вы говорите – правда…

Терпеть «зов природы» становилось все труднее, и, как только Урицкий и Дыбенко спустились с галереи во двор, Степан стремительной тенью метнулся к спасительной уборной.

«Только бы успеть, и наплевать на этих милитаристов, – думал он на бегу, – все равно до утра ничего не изменится».

Вернувшись к себе, Степан заснул практически сразу же, отогнав посторонние мысли. Остаток ночи прошел спокойно – без внезапных побудок и тревожащих сновидений.

Проснувшись на следующий день ближе к полудню, с удивительно ясной, звенящей, головой, Матвеев не застал никого из «соседей», об их существовании и ночлеге говорили только косвенные приметы. Наскоро умывшись и побрившись во дворе, – где нашелся чистый таз, два кувшина еще теплой воды и зеркало, – он отправился на поиски пропитания и новостей.

Кольцова удалось обнаружить только после четырех или пяти столкновений с часовыми, вежливо, но непреклонно преграждавшими «подозрительному типу гражданской наружности» путь в разные коридоры и помещения огромного, как оказалось, дома. Общего языка с красноармейцами найти не удалось, что и неудивительно. Даже если они и понимали какой-то язык кроме русского, то упорно в этом не признавались.

Товарищ Михаил вид имел озабоченный и даже несколько удрученный. Рассеянно поприветствовав Гринвуда, он, вопреки обыкновению, достаточно плоско пошутил о традициях сна до полудня, более присущих русским барам, нежели спортивным и подтянутым британским джентльменам. Степан притворился, что шутки не понял, и вполне серьезно попросил объяснить недоступный его все еще сонному разуму русский юмор. В ответ Кольцов поначалу хотел просто отмахнуться, но спохватившись, извинился и признал шутку неудачной.

Не желая затягивать игру в непонимание и слепоту, Матвеев наконец-то «обратил внимание» на странное состояние советского «собрата по перу», поинтересовавшись, что же такое гложет «дорогого Михаила» в столь ранний час.

– Мне кажется, сейчас вы походите на моего младшего кузена, которого старшие мальчики не взяли с собой на рыбалку, – с улыбкой резюмировал Степан и по тому, как скривился собеседник, понял, что попал в цель с первого выстрела.

– Дело в том, тезка, что как раз сейчас наши доблестные бойцы уже должны идти на штурм Саламанки…