Михаил Девятаев бесплатное чтение

Глава первая

В небе скрылась точечка…

Если бы я снимал кинофильм о Михаиле Девятаеве, я начал бы вовсе не с неба и не с него, удалого летчика, начал бы с его матери, начал бы с такого вот вполне реального эпизода…

…Российская глухомань. Мордовские леса. Райцентр Торбеево. Кривые улочки. 1942 год… В рубленой избе – райвоенкомат. Два офицера-инвалида правят всеми делами. Майор с отхваченной по локоть левой рукой раскладывает на столе бумаги, придерживая их культей.

– Опять Девятайкиной похоронка. Рука не поднимается подписать – это уже восьмая… Опять сын погиб… На этот раз – Михаил, старший лейтенант. Летчик…

– А ты его жене пошли. Она сама ей потом скажет. По-семейному.

– Давай адрес жены.

– Пиши: Казань, улица… дом… Фаине…

А рядом, почти на той же улице, стоит изба Девятайкиных. Такая же, как и все, побуревшая от времени бревенчатая, рубленная «в лапу» хоромина. Окна в узорчатых белых занавесках. На подоконниках – герань. На стене ходики с гирями на цепях, черная тарелка репродуктора. В красном углу – иконы. Пожилая женщина Акулина Дмитриевна молится:

– Упокой, Господи, души убиенных на поле брани воинов: Ивана, Петра, Николая, Семена, Василия, Александра, Сергия… Спаси и сохрани последнего моего – Мишатку, раба Божьего Михаила. И ты, всеблагий архангел Михаил, укрой его от стрел демона…

Молится. Она еще ничего не знает…

Ничего еще не знают и летчики – боевые друзья-товарищи Девятаева[1]. Они не молятся. Они укрылись в землянке от дождя – слава богу, погода нелетная – и поминают погибшего собрата. Перед их глазами мелькают настырные кадры недавнего воздушного боя… Вспухают, а потом озаряются красным пламенем клубки зенитных разрывов. Они хорошо видны сквозь лобовое стекло кабины истребителя. Их много. Взрыв за взрывом. В радиоэфире: треск пулеметных очередей, выкрики на немецком и русском, и громче всех – командирский вопль:

– «Мордвин», атакую! Прикрой!

Летчик с позывным «Мордвин» – старший лейтенант Девятаев – прикрывает хвост ведущего. Огненная трасса прошивает его фюзеляж, истребитель вспыхивает, круто уходит к земле с черным шлейфом дыма. Считаные секунды жизни… Девятаев это прекрасно осознает: все, конец… Его тоскливо-злое лицо уже отрешено от всего земного. Широкие скулы туго обтянуты загорелой кожей. Но руки, но обожженные ладони действуют сами по себе: открывают фонарь кабины, и тот, сорванный воздушным потоком, улетает далеко назад. До удара о землю остается секунд девять. Девятаев вываливается из кабины вместе с пристегнутым парашютом. Успеет ли раскрыть? Не успел… Летчик попадает под хвостовое оперение своего самолета… Сильный удар… Это смерть… Отвоевался.

А во фронтовой землянке на краю летного поля летчики поминают погибших товарищей. Капитан с тремя орденами Красного Знамени поднимает стакан:

– Помянем «Мордвина»! Лихой был пилот…

– Может, уцелел? – надеется желторотый лейтенант с одной лишь медалью «За отвагу» на груди. – Он же парашют раскрыл…

– Куда там! Его о стабилизатор шарахнуло. Сам видел. Мешок с костями приземлился на том парашюте… Царство ему небесное!

– Воздушное, – тихо поправляет капитан.

– А почему он себе такой позывной выбрал? – спрашивает лейтенант, запустив ложку в банку с тушенкой.

– «Мордвин»? Он мордвином был, есть такая древняя нация. Они вроде бы как по-фински говорят.

– Никогда от Мишки ни одного финского слова не слышал. Песни он пел только русские. И выражался крепко тоже по-русски.

– А откуда он родом-то?

– То ли из поселка, то ли из села. Из какого-то Торбеева…

Торбеево… Деревня Тарбеевка (от тюркского имени Тарбей) упоминается в исторических документах 1667 года. Со второй половины XVII века ею овладели служилые люди Тарбеевы. Почти два с половиной века исторические события обходили стороной это тихое селение, но после 1917 года в Торбеево, как и повсюду, жизнь пошла по новому руслу. В 1929 году в Торбеево были созданы колхоз «Комсомолец» и своя МТС – машинно-тракторная станция, а в 1980-е годы в районе уже работали восемь промышленных предприятий.

В городе чтут своего славного земляка Михаила Девятаева. В деревянном здании с кирпичной пристройкой, возведенном на месте дома, в котором он родился и жил, создан музей: в самом здании – мемориальная комната с обстановкой крестьянского быта 1920—1930-х годов, в пристройке – экспозиция, посвященная подвигу Девятаева. Среди экспонатов – подлинные одежда и обувь узника концлагеря Заксенхаузен, письма, награды, фотографии, документы…

Но вернемся в Торбеево 1944 года…

Мать Михаила Девятаева, Акулина Дмитриевна, пока ничего не знает о похоронке, которая лежит в военкомате… Ее еще не принесли. Акулина Дмитриевна молилась за своего единственного теперь, после погибших старших сыновей, пока что живого, как казалось ей, сына Михаила. Она даже не знала, где он сейчас, – Михаил писал редко и никогда не упоминал, в каких краях воюет. А может, и упоминал, да военная цензура вычеркивала…

Она все еще шепчет перед иконой:

– Спаси, Господи, раба твоего воина Михаила. Огради его силою животворящего креста твоего…

А где-то далеко-далеко, под городом Львовом (где Торбеево и где тот Львов?), лежал бездыханный ее Мишутка, Мишаня, Михаил, старший лейтенант Девятаев.

С каждым словом материнской молитвы мертвенное, в кровоподтеках лицо распростертого летчика оживает: вот дрогнули веки, приоткрылись глаза, шевельнулись запекшиеся губы.

Жив… Живой…

И никакого кино. Все так и было на самом деле.

А теперь на допрос!

Плен… Немецкий… Беспощадный…

Сотрудники абвера питали особый интерес к пленным летчикам. Каждый из них – носитель важной информации. Почти все они – офицеры, значит, знают куда больше, чем рядовые. И знают немало: сколько самолетов в том или ином полку, где они базируются, кто вышестоящие командиры, где запасные аэродромы и аэродромы подскока… Интересен львовскому отделению абвера был и пленный старший лейтенант, подобранный в поле без сознания.

Его допрашивали в полевом отделении пункта Абвер-2. Допрос вел немецкий офицер с погонами майора. Он вглядывался то в лицо стоявшего перед ним пилота, то в бумаги, лежавшие перед ним на столе. Коренастый темноволосый летчик с трудом держался на ногах: опирался на спинку стула, стоявшего перед ним. На его гимнастерке погоны старшего лейтенанта и четыре боевых ордена. Обычно на боевые задания советские пилоты вылетали без орденов и документов. Но некоторые надевали все свои награды. Считалось, что они обладают охранным свойством от вражеских пуль. Может быть, так оно и было…

Майор абвера заглядывает в бумаги:

– Вы есть старший лейтенант Девятаев Михаил Петрович?

– Я.

– Вы храбрый летчик. И мы оставим вам ордена и жизнь, если вы будете не только храбрым летчиком, но и, как это у вас говорится, бла… благо… благоразумным человеком. Вы служили в дивизии, которой командует полковник Покрышкин. Расскажите, что вы о нем знаете?

– Отличный летчик. Дважды Герой Советского Союза. Справедливый командир. Веселый человек.

– У него есть личные слабости?

– Слабости? Да нет. Сильный мужик.

– Я имею в виду: пьет неумеренно, женщинами увлекается…

– Ну какая же это слабость?! Женщины слабаков не любят. Нет у него слабостей. Кремень!

– Кре-мень? Кремль? Что есть кремень?

– Камень такой. Об него искры высекают.

– Вы сами камень. Штайнкопф! Каменная башка.

Девятаева уводят. Майор говорит помощнику:

– Он производит впечатление не очень умного человека. В лагерь его!

– В лагерь летчиков?

– Нет. В общий.

Глава вторая

В рубашке из красного флага

Михаил родился в 1917 году в бедной крестьянской семье села Торбеева (Мордовия) тринадцатым по счету ребенком. Его явление на белый свет было встречено без особой радости – еще один лишний рот…

Крестили его в сельской церкви, нарекли Михаилом в честь воина архистратига Михаила. Через два года Петр Девятаев, глава большого семейства, сложил голову на Гражданской войне. Большая семья и без того влачила жалкое существование, а тут еще и потеря кормильца…

Самым большим лакомством в семье Девятаевых (правильно Девятайкиных) был овсяный кисель с печеным луком. Жили, как могли, перебиваясь с хлеба на квас. Но жили, учились, мужали, мечтали…

М.П.Девятаев:

«Рос я оторвой, драчуном, заводилой среди ребят. В 1923 году пошел в школу, а в январе 1924-го был исключен за шалости на уроках и постоянные драки с одноклассниками.

„Подумаешь, важность какая!.. И без школы обойдусь“, – говорил я товарищам, а у самого сердце сжималось от обиды на самого себя: „Что я, хуже всех? Товарищи учатся, а я один теперь с тоски пропадаю, и поиграть не с кем… Зачем мне нужны были эти драки?“

Несколько дней я никуда не выходил из дому от стыда. От скуки места себе не находил. А тут еще мать журит без конца и плачет, что я у нее такой неудачный вышел – настоящий шалопай, которого даже из школы выгнали. Обидно было слушать такие слова, потому что я был о себе другого мнения: никакой я не шалопай, стоит только мне захотеть – и стану примерным учеником, даже лучше других. Пусть примут обратно, тогда увидят… Но учительница сказала, что не допустит меня на уроки, пока не попрошу прощения перед всем классом и не пообещаю всему классу исправиться. На это у меня не хватало духу. Перед одной учительницей, так уж и быть, готов покраснеть и попросить прощения, но перед классом… Нет, не могу…»

И все же попросил. Мать стало жалко. Она из сил выбивалась, чтобы поднять на ноги такую ораву. Преодолел гордыню – повинился перед классом. И вернулся за парту.

Обещание свое сдержал: стал вести себя хорошо и старательно учиться. Успешно переходил из класса в класс.

В детстве любил слушать рассказы старших, читать книги о войне. В душе завидовал взрослым и сожалел, что «опоздал родиться». Старшие всё сами сделали, а на его долю ничего не осталось. Знал бы он, что выпадет на его долю…

В 1929 году многодетная семья Девятаевых вступила в колхоз. Зимой, как и все, Миша учился в школе, а летом вместе с матерью работал на колхозном поле. После седьмого класса, когда получил на руки свой первый документ – свидетельство о семилетнем образовании, крепко задумался: «Кем же быть?» Документ позволял поступать в техникумы, профтехучилища, ремесленные школы…

Однажды за околицей Торбеева приземлился самолет. Это слетевшее с неба чудо потрясло все окрестные деревни. Ватага восхищенных деревенских ребятишек плотной стеной окружила диковинную железную птицу с острым винтом вместо клюва. Щупали крылья, трогали растяжки, пока летчик не скомандовал всем зычным голосом:

– От винта!

И все разом отхлынули.

М.П.Девятаев:

«Из самолета вышел пилот в кожаном пальто, в таком же шлеме, с огромными очками на лбу. Мы стояли как завороженные, не дыша, разглядывали летательную машину. Многие из нас с завистью посматривали на летчика. Он казался мне волшебником и чародеем. Человек, который летает!.. Что может быть интереснее такой профессии? Вот бы подняться с ним под облака, а еще лучше – самому научиться летать! Загорелось мое сердце. Теперь я знал, кем хочу быть. Во что бы то ни стало буду летчиком.

С этого дня, кроме самолета, я больше ни о чем не думал. Мое воображение рисовало захватывающие картины летной жизни. Даже во сне то парил в облаках, то с головокружительной быстротой проносился над родным селом, то прыгал с самолета с парашютом. И не один раз во время таких снов „пикировал“ с кровати на пол. И то полет!»

Кстати говоря, именно с таких случайных прилетов воздушных «инопланетян» – летчиков – начинали свой путь многие асы. В том числе и знаменитый Алексей Маресьев…

Желание стать летчиком крепло с каждым днем. Однажды Миша поделился своими планами с товарищами. Многие из них тоже хотели обрести крылья, «пойти в летчики». Вчетвером отправились в Казань поступать в авиационный техникум. Матери и друзьям Михаил сказал:

– Вернусь только летчиком, а пока им не стану, не ждите!..

Это был первый вызов судьбе. И тут же получил ответный удар: в спешке забыл захватить свидетельство об окончании семилетки, а без него к экзаменам не допустили. Пока по почте шло свидетельство из дома, прием закончился. Возвращаться домой было стыдно: засмеют товарищи, девчонки.

Что делать? Первое серьезное перепутье в жизни. И Девятаев с честью вышел из тупикового положения.

Вот как это описывает биограф отважного летчика Валерий Жмак:

– Айда в речной! – заявил товарищу Девятаев.

И они отправились поступать в Казанский речной техникум…

– А вы, собственно, кто такие? – директор техникума смерил мальчишек строгим взглядом.

Он намеревался спуститься в столовую, а тут вдруг под дверью незваные гости. Впрочем, помимо строгости, во взгляде пожилого директора присутствовали и удивление, и добрая усмешка. Ведь оба пацана стояли перед ним босые, да и одежка на них была простенькая и весьма потрепанная. В частности, Девятаев был одет в полинялую рубаху, сшитую из украденного красного флага.

– Мы… из рабочего поселка Торбеево, – пролепетали юнцы.

– Это который в Мордовии?

– Точно, в Мордовии.

– Почему же в Казань приехали? Неужто в Пензе или Тамбове подходящего заведения не нашлось?

– Мы в авиационный хотели, а там уже приема нет. Опоздали, – развел руками Девятаев. И хмуро добавил: – А я еще и аттестат дома позабыл.

– Экий ты растеряша… Как же я тебя допущу до экзаменов без аттестата?

Сашка Учватов молчал и только изредка шмыгал носом. А Мишка вдруг подбоченился и мальчишеским фальцетом нахально заявил:

– Так вы же все равно кого-нибудь отчислите из тех, кто с аттестатом! А я буду хорошо учиться – обещаю! И аттестат по почте затребую из дома – мамка его обязательно вышлет!

Директор не сдержал улыбки:

– Как тебя зовут?

– Михаил Девятаев. А он – Сашка Учватов.

– Хорошо. Поверю, – сказал директор, потрепав Мишку по упрямым темным вихрам. – Бегите в учебный отдел к секретарю Анне Николаевне и запишитесь в группу на завтрашний экзамен. Скажите: я допустил.

Экзамены Девятаев сдал, а вскоре пришло и забытое дома свидетельство. Так Михаил поступил на судоводительское отделение Казанского речного техникума. Разумеется, это тоже был решительный поступок, и судьба смилостивилась… Оказывается, можно было учиться в техникуме и при этом ходить на занятия в аэроклуб!

С огромным душевным трепетом он подошел к «летающей парте» – биплану У-2, погладил крылья, заглянул в кабину.

Одновременно учиться на капитана и пилота было чрезвычайно трудно. Но Девятаев учился, что называется, стиснув зубы. Никаких поблажек, вечеринок, прогулок… Никаких девиц. «Первым делом, первым делом – самолеты». Вторым делом шли – пароходы. Ну а девушки… На них просто не оставалось ни часа…

М.П.Девятаев:

«…В то время советская авиация завоевала мировую славу, наши отважные летчики удивляли мир невиданными в истории перелетами. Слово „летчик“ произносилось в народе с особым уважением. Читая в газетах о героических подвигах и новых мировых рекордах советских авиаторов, я мысленно представлял себе, как буду летать сам и побивать рекорды…

В 1936 году партия бросила клич: „Комсомол, на самолеты!“ Вместе с другими студентами второго курса речного техникума я начал посещать занятия по летной подготовке при аэроклубе. Все свободное время отдавал любимому делу, стараясь до тонкости изучить самолет и его вождение. Трудно было. Отрывал время от сна. Часто всю ночь напролет просиживал за книгами в моторном или самолетном классе, а утром шел на занятия в речной техникум.

Наконец настал долгожданный день: вместе с инструктором Сашей Мухамеджановым я впервые поднялся в воздух. Почувствовал себя на вершине счастья. Будто крылья выросли у меня».

Первый полет, как и первый поцелуй, как и все самое первое в жизни, никогда не забывается. Пусть даже он не совсем твой полет, то есть не ты за штурвалом, а ты в задней кабине, и полет «вывозной», но и он рождал ощущение головокружительного счастья.

Есть нечто ликующе дерзкое в крыле, уходящим от земли, в крыле, набирающем высоту. Оторвались от бетонки, и тут же из-за вершин приаэродромной рощи открылся весь вид на дальний лес, а чуть выше – и невидимые с поля холмы, и далекий город, и синяя пелена размытого горизонта.

Горизонт медленно опускался – самолет набирал высоту.

А над головой – голубое сияние надпланетного воздуха. А под крыльями – открытые жилы рек. Квадраты огородов и садов – ровненькие – никому не обидно. Зеленые лоскутья лесов, как побитые молью меха. Избы, серые, как куры. Самолеты взлетали с ревом над самой деревенькой, пугая кур во дворах и летучих мышей на колокольне заброшенной церкви. А вот она и сама Казань-матушка, со всеми своими башнями, колокольнями, куполами мечетей, улочками и проспектами. Припала к Волге, будто охватывала ее в сестринских объятиях.

Пилот Мухамеджанов поднял У-2 выше облаков. И вот они – округло крученые, пышные – плыли под крыльями – величественно и неприступно, словно айсберги. При этом они на глазах меняли свои очертания: то размывались в легкую дымку, то, напротив, скучивались, сбивались в непроглядную белую массу. Отсюда земля открывалась уже не с высоты птичьего полета (птицы сюда не залетают), а с высоты всевидящего божьего ока.

Какое бездонное слово – «небо»…

М.П.Девятаев:

«Весной 1937 года меня допустили к самостоятельному полету. Получил последние указания и напутствия инструктора. С трепетом в сердце подошел к учебному самолету У-2, сел в кабину. Приятная дрожь пробежала по телу. Быстро взял себя в руки»…

И снова тревожный восторг отрыва от земли. Но теперь он уже сам творил это чудо – взлет! Тот самый радостный миг, когда сразу видишь две бесконечности: бескрайность зеленой земли и бездонный простор голубого неба.

И вдруг жутковатая воздушная яма у самой земли – оборвалось сердце! Запросто могло бы приложить о бетонку, но повезло: воздушные потоки мягко и сильно подхватили самолет под крылья. Набрал пятьсот метров, теперь, как учили, вираж вправо и по кругу… По кругу гоняют молодых коней на корде, по кругу учат летать молодых пилотов. По кругу, или «по коробочке».

Теперь Михаил – в передней кабине – уже не любовался занебесными красотами, надо было следить за стрелками приборов, авиагоризонтом, за наземными ориентирами… И он следил, и все делал как надо. Ну почти как надо… В одном месте он не рассчитал радиус виража и вместо круга получилось нечто бесформенное, антигеометрическое. Он сам это понял и тут же ужаснулся мысли: «Отстранят! Не успел вписаться… Конечно же отстранят от дальнейших полетов. Скажут: посиди в классе, поизучай аэродинамику!»

Но никто так не сказал. Для первого раза все было вполне нормально, о чем и сообщил ему инструктор и велел готовиться к очередному полету.

Следующий полет прошел безукоризненно, как говорили волжские бурлаки: «на ять с присыпкой!»

Клуб клубом, полеты полетами, а речной техникум требовал свое: надвигалась экзаменационная сессия. А еще была судовая практика, учебные плавания по Волге. Широкие просторы могучей русской реки – матушки Волги, живописные пейзажи по обе стороны русла; и слева, и справа – крутые лесистые берега и высокие каменные утесы сменялись бескрайними зелеными лугами, ласкали глаз нежно-малиновым маревом кипрея (иван-чая). Но ничто уже не могло изменить стремления в небесные дали. Девятаев твердо знал: кто-кто, а он будет летчиком!

Но наступал год, который мог обрушить все его заоблачные планы.

Глава третья

Год тысяча девятьсот тридцать седьмой

В начале 1937 года в Казани торжественно открывали Клуб речников.

Учебный корпус находился на окраине города – в Адмиралтейской слободе, рядом с Бишбалтой, у старого устья Казанки. Как раз там в ХVIII веке находилось одно из крупных адмиралтейств России и велось строительство военных кораблей для Азовской и Каспийской флотилий. Начинался Речной техникум как профессиональное училище для мальчиков, в том числе сирот и оставшихся без попечения родителей. Открыли учебное заведение в начале 1904 года в торжественной обстановке – в присутствии губернатора, ста первых учеников и многочисленной публики.

Казанское речное училище стало одним из первых в России, в нем готовили средний и младший состав экипажей для пассажирских и грузовых судов; готовили судоводителей, эксплуатационников, диспетчеров… Первый выпуск состоялся в 1906 году. Техникумом же учебное заведение стало с 1932-го. Своим возрождением оно обязано бурному развитию народного хозяйства в годы первых пятилеток, когда остро встал вопрос о кадрах на речном транспорте.

Но все это присказка к очень важному событию нашей повести: на торжественном открытии Дома культуры Речного техникума Михаил Девятаев увидел черноглазую ладную девушку с черной как смоль косой. Не долго думая он подошел к ней и представился:

– Михаил Девятаев, второй курс.

Девушка улыбнулась и тоже назвала свое имя:

– Фаузия. Можно проще – Фая.

– А что означает ваше имя? – Михаил всегда был любознательным.

– Фаузия по-татарски – «победительница».

– Прекрасное имя! Можете считать, что меня вы уже победили.

Слово за словом, шутка за шуткой, а они отделились от общей толпы и под звуки духового оркестра отправились гулять по старым улочкам Адмиралтейской слободы. Михаил в своей синей, почти морской, форме смотрелся очень выигрышно, да и Фая, тоже в синем, под стать девятаевской фланелевке, платье выглядело замечательно. Красивая пара составилась неожиданно и прочно. Как будто их притянуло невидимым магнитом.

Фая, Фаина, готовилась стать медиком, микробиологом, хотя всегда мечтала стать историком.

– Археологом-стахановцем! – улыбалась она. – Но пока работаю лаборанткой в Институте эпидемиологии.

– А я вот тоже: учусь на речника, а мечтаю быть летчиком!

Торжественные мелодии возле Дома культуры сменились плавным вальсом, и молодые люди отправились на только что открывшуюся танцплощадку.

Так началось это замечательное знакомство, а потом продолжилось в другие воскресные дни – в городском кинотеатре, парках, на танцплощадках. Фаина обладала прекрасным музыкальным слухом, великолепным голосом, чувством ритма и замечательно танцевала. Жаль, времени на общение выпадало не очень много: аэроклуб забирал почти все свободные часы студента Девятаева. А тут и вовсе выпала нешуточная разлука…

Казалось бы, что может быть проще и безопаснее, чем перепись населения? Бери опросные бланки, иди к людям, опрашивай да записывай… Но в трагическом 1937 году и это простое мероприятие таило немало опасностей для переписчиков всех уровней. Дело в том, что в канун переписи в стране прошли два громких процесса против «антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра», а в конце января 1937 года – против «параллельного антисоветского троцкистского центра». Среди врагов народа оказались и руководители статистической службы – начальник бюро переписи населения Олимпий Аристархович Квиткин, его заместитель Лазарь Соломонович Брандгендлер, а также заместитель начальника отдела учета транспорта и связи Иван Максимович Обломов.

Спустя восемь месяцев после переписи специальным постановлением Совнаркома она была объявлена проведенной «с грубейшим нарушением элементарных основ статистической науки, а также с нарушением утвержденных правительством инструкций», ее организация была признана неудовлетворительной, материалы – дефектными. Полученная в результате переписи численность населения страны оказалась гораздо меньше ожидавшейся и даже меньше публиковавшихся оценок для прошлых лет. Данные переписи в то время обнародованы не были, но теперь мы знаем, что она учла 162 миллиона человек. Между тем, согласно последней оглашенной с высоких трибун и опубликованной тогда оценке, население страны на начало 1934 года составляло 168 миллионов человек, а на начало 1937 года ожидалось не менее 170–172 миллионов человек. Если исходить из этих чисел, то при переписи «недосчитались» по крайней мере восьми миллионов человек.

Ну ладно высокое начальство, организаторы важного государственного дела, но пострадали также и рядовые переписчики, в том числе иМихаил Девятаев, который в числе студентов других учебных заведений был «мобилизован и брошен» на Всесоюзную перепись. Вчерашним школьникам, многим из которых не исполнилось и18лет, дело, к которому их привлекли, показалось простым, интересным и даже веселым. Они пробирались в глухоманные уголки Татарстана, расспрашивали тамошних жителей, заполняли графы в листах, а по вечерам сиживали у костров, пели под гитару, рассказывали разные истории, анекдоты и веселились от души. Естественно, подначивали друг друга. И дернуло Михаила подшутить над подружкой своего приятеля. Шутка вышла не очень складной и тут же забылась в общем шуме и гаме. Забылась всеми, кроме той, над которой посмеялись. И обидчивая девушка отомстила: тайком взяла у Девятаева его опросные листы и сожгла на костре. Михаил спохватился не сразу. Долго искал, расспрашивая всех, куда подевались его бумаги. Никто не знал. Расстроился: пропал кропотливый труд. Но это была половина, точнее – треть беды. Полная беда пришла, когда студенты-речники вернулись в родную Казань. Никто не знал, что тайная мстительница была осведомительницей НКВД.Вот она-то и «осведомила» грозную организацию о том, что студент Девятаев продал свои опросные листы немецкой разведке[2]. Каким бы абсурдным в те времена ни было обвинение, его принимали в расчет, и раскручивалось дело. Напомним, что все это случилось в весьма опасный год – 1937-й… А перепись населения считалась важным политическим мероприятием. Ее лозунгом было: «Любой из заполненных переписных листов будет краткой и яркой повестью о жизни замечательных советских людей», «Долг каждого гражданина пройти перепись и дать правильные ответы на все вопросы переписного листа». И вдруг находится отщепенец, который за деньги продавал «краткую и яркую повесть о жизни советских людей» фашистской разведке! Это ли не ЧП в мирном учебном заведении? Михаил Девятаев в свои 20 лет даже не подозревал, какие небесные кары накликала на него утрата подписных листов…

Их разлучили на танцплощадке. Не успел Михаил повести Фаину в вальсе, как у него за спиной выросли три молодца одинаковых с лица:

– Пройдемте с нами!

Не чувствуя за собой никакой вины, он попытался протестовать:

– Куда? Зачем?

– Там разберемся.

Хватка у этих парней была железной, и он сразу понял, что это не казанские хулиганы.

– Я скоро вернусь! Подожди! – бросил он через плечо Фаине.

Ждать ей пришлось почти пять лет…

«Воронок» отвез его на «Черное озеро». Так издавна называлась казанская «лубянка», стоявшая на Чернозерской улице (ныне улица Дзержинского). Красивое здание в стиле модерн было построено для купца кондитерского дела Лопатина в 1912 году. Но в советские времена перешло в распоряжение НКВД. В нем была устроена внутренняя тюрьма. Сидеть в этом «кондитерском замке» было совсем не сладко. Но двадцатилетнему Михаилу пришлось провести в камере нескончаемо долгих семь месяцев. Почти каждый день его водили на допрос. Следователей интересовало все: кто родители, деды, прадеды; как он поступил в речной техникум, с кем дружил, общался, кому писал письма…

Он очень боялся, что привяжутся к Фае, поэтому ни разу нигде не упомянул ее имя.

Известный казанский ученый Булат Султанбеков много времени провел, изучая «дела» безвинно репрессированных в 1930-е годы и написал об этом не одну книгу. Приведем отрывок из его рассказа как раз о тех жертвах, которые сидели в одно время с Девятаевым, разумеется в камерах-одиночках:

«Доктора Сулеймана Еналеева, ректора Казанского медицинского института, убивали пять дней…

Опуская натуралистические, не для слабонервных, подробности того, во что превращается человек после почти непрерывного многочасового избиения, скажем только, что брошенное после этого в одиночку внутренней тюрьмы НКВД Татарстана тело (еще недавно он был блестящим врачом-офтальмологом, незадолго до этого вернувшимся после стажировки из Америки) дышало еще сутки.

Около агонизирующего профессора-медика не было даже санитара. Зарыли его ночью, тайком, где-то на задворках Архангельского кладбища, без принятого для казненных акта об исполнении приговора. Так же, как и забитого насмерть в ночь на 4 декабря 1937 года писателя Шамиля Усманова и некоторых других, не доживших до суда. Суда хотя и неправедного, но все же там можно было попытаться сказать облаченным в военную форму „жрецам Фемиды“ о том, как вырывались показания, и этим как-то облегчить душу перед смертным часом…

Убивали на допросах несговорчивых, не желавших подписать заранее заготовленные следователем „признания“: в шпионаже, диверсиях, попытках свергнуть советскую власть, или начинавших давать „признательные показания“ с опозданием. Но таких было очень мало. Большинство арестованных, доведенных до состояния полного отупения и безразличия, стремясь приблизить свой смертный час, казавшийся избавлением от невыносимых мук, „признавали“ и подписывали всё.»

В Старо-Татарской слободе до сих пор стоят мрачные кирпичные корпуса Плетеневской тюрьмы (теперь здесь исправительная колония). В одном из этих корпусов более полугода провел Михаил Девятаев. Трудно представить, что переживал там молодой человек, которому не исполнилось и двадцати лет. Наверняка полагал, что на всей его дальнейшей жизни, на карьере волжского капитана, на всех его мечтах о полетах в небо поставлен крест. Это был жестокий удар судьбы: после веселой студенческой вольницы – камера зловещей (в Казани она снискала себе дурную славу) Плетеневской тюрьмы.

Девятаев держался на допросах стойко, хотя обвинение ему было предъявлено более чем серьезное: «измена Родине», «шпионаж в пользу Германии».

Помимо всего прочего следователей интересовало и его увлечение авиацией. В голове лейтенанта госбезопасности рождались фантастические версии о замыслах курсанта аэроклуба перелететь в Республику Немцев Поволжья и там сотрудничать с агентами абвера. В конце концов этот бред стал настолько очевидным, что на «Черном озере» решили не калечить парню судьбу. Если что-то в нем не так, пусть армия исправит.

– Вот что, гражданин Девятаев, тебе сегодня стукнул двадцать один годок. А это призывной возраст. Иди-ка ты в армию. Там тебя научат Родину любить!

И в том же «воронке», на котором привезли на «Черное озеро», прямиком доставили его в горвоенкомат и передали, что называется, из рук в руки.

Военкоматский майор долго листал его личное дело. Девятаев смотрел на него с тоской: вот и еще один вершитель его судьбы. О речном техникуме придется позабыть. Сейчас зашлет в какую-нибудь тьмутаракань… Хмурый майор изучил все бумажки, потом поднял голову и, глядя в упор, спросил:

– В училище летное пойдешь?

Девятаев опешил: из его одежды еще не выветрился запах тюрьмы, камеры-одиночки, и вдруг такое предложение: из камеры в небо?! Он замешкался с ответом. Дыхание перехватило.

– Ну так что, пойдешь в летное? – еще раз повторил майор и обосновал свое предложение: – У тебя за плечами аэроклуб. Характеристики на тебя написали хорошие. Вот: «дисциплинирован, технически грамотен, в сложной обстановке принимает правильные решения, летает уверенно…» Не в пехоту же тебя оправлять?

Девятаев наконец справился с волнением:

– Товарищ майор, пойду! Согласен, товарищ майор!

– Ну, тогда смотри. Вот ближайшее к нам Оренбургское военное училище летчиков. Оно же имени Чкалова. Через час в Оренбург уходит поезд. Подброшу к вагону, и полный вперед! Или «от винта», как говорят авиаторы.

– Поеду! Согласен, товарищ майор!

– Ну, тогда посиди в коридоре, сейчас оформлю документы, и мой водитель подбросит тебя до вокзала.

Коварная фортуна выкинула невероятный фортель: из тюрьмы – да за облака! Потом она еще не раз будет удивлять и даже поражать Девятаева своими выкрутасами. Но тогда он думал только об одном: побыстрее из Казани с ее «Черным озером», побыстрее в Оренбург!

Он даже не сокрушался, что не успел повидаться-попрощаться с Фаей. Уже сидя в вагоне, он стал писать ей письмо с объяснением того, что с ним приключилось….

Глава четвертая

Оракул

Как легко это древнее слово превратилось в аббревиатуру: ОРАКУЛ – Оренбургское авиационное Краснознаменное училище летчиков. Впрочем, так оно называлось в то время, позднее это учебное заведение было переименовано в Оренбургское высшее военное авиационное Краснознаменное училище летчиков имени И.С.Полбина (ОВВАКУЛ)[3].

Интересно, что во времена Российской империи в этом здании кузницы летчиков размещалась духовная семинария. Но ни о какой преемственности – даже духовной, поднебесной – в те времена и речи быть не могло. Все смотрели в будущее, а оно было голубым, как небо в летную погоду.

Однако будем верны истории: свое родословие училище ведет от Московской школы воздушного боя и бомбометания, формирование которой было начато 10 августа 1921 года. 9 августа 1922 года школу перевели в Серпухов, а 20 июня 1927 года перебазировали в Оренбург и разместили в здании бывшей духовной семинарии. Летчики-инструкторы перегнали в Оренбург самолеты.

Осенью 1928 года из Ленинграда в Оренбург была перебазирована и Высшая военная школа летчиков-наблюдателей, которая вошла в состав 3-й военной школы летчиков и летчиков-наблюдателей (ВАШЛ). В июне 1938 года 3-я ВАШЛ была преобразована в Военное авиационное училище летчиков (ВАУЛ) имени К. Е. Ворошилова.

Есть школа, есть техникум, институт, аэроклуб и есть у-чи-ли-ще. Военное училище. Звучит как чистилище. И в этом есть своя правда. Не в институте, не в клубе из курсанта «вычищают» все ненужное и вредное для дальнейшей службы – в авиации ли, на флоте или в сухопутных войсках; «вычищают» из будущего воина, командира, офицера – лень, необязательность, робость, своеволие, физическую слабость и многое другое, что никак не вяжется с понятием «военный человек». Процесс этот непрост и нескор, временами суров. Но в итоге выходит боец, «слуга царю, отец солдатам». В СССР, конечно, слуга не царю, а, как сказано в Присяге, «трудовому народу».

Вот и Девятаев стал служить трудовому народу с первых же дней КМБ – курса молодого бойца. Подъем! Койки заправить! С голым торсом на зарядку! Шагом марш в столовую! А потом учебные классы, тренажеры, строевой плац, самоподготовка… И конечно же: наряды, караулы, погрузки-разгрузки, уборка территории и все прочие училищные дела. Такой распорядок дня оставлял лишь полтора часа на «личную жизнь», на пару писем домой, на письмо любимой девушке. Любимая девушка у каждого была своя, одна и желанная вдвойне ввиду невозможности видеться не то что каждый день, но и не каждую неделю, а и иногда и не каждый месяц…

И все-таки, несмотря на расстояние в шестьсот верст, Фаина взяла однажды да приехала в Оренбург посмотреть на будущего летчика. Приехала не одна, приехала с мамой.

Воскресный день всегда радостный, а уж когда он еще по-летнему солнечный, теплый, щедрый – полный восторг!

Оренбургский городской парк культуры и отдыха раскинулся на берегу Яика. А в нем проходили праздничные гуляния, посвященные Дню Воздушного флота. Всюду плакаты, прославляющие советских летчиков, сталинских соколов. Духовой оркестр самозабвенно играл «Марш авиаторов»:

Курсанты авиаучилища Михаил Девятаев и его сотоварищ еще по казанскому аэроклубу Василий Максимов шагали по дорожкам парка в поисках интересных знакомств. Интересные знакомства волнуют лишь Василия. А у Михаила оно уже давно состоялось и переросло в предстоящую волнующую встречу…

Никакого спокойствия – только радостное сердцебиение.

Вон они – Фаина и ее мама – идут к нему, как и договорились в письме. Обе в легких ситцевых платьях с кружевными воротничками, в сандалиях и носочках.

Девятаев берет «под козырек» авиационной пилотки:

– Здравия желаю, дорогие женщины! Авиационный эскорт готов к сопровождению!

Обнялись. Обменялись новостями. Зашагали дальше… Мимо праздных горожан, мимо деда с деревянным силомером, мимо цветочниц, мимо киоска «Уральское мороженное»… Мимо этого киоска не прошли. Мороженщица, дородная жаркая тетя в белом переднике, извлекала мороженое круглыми щипцами из жестяного бидона, обложенного льдом с опилками, и укладывала в вафельные облатки.

– Четыре порции, пожалуйста!

Михаил протянул мороженое Фае.

– Спасибо. Но я не буду.

– Угощаю от чистого сердца! – просит он.

– И все же я не буду! – отказывается Фаина. – Мне нельзя!

– Горло болит?

– Нет. Мне сейчас выступать. Связки нельзя охлаждать.

– Ты поешь?

– Да. В художественной самодеятельности.

– Послушать можно?

– Если есть желание.

– Конечно, есть! Ну, тогда я и твою порцию съем.

– Ешь на здоровье!

Навстречу идет патруль. Капитан с голубыми авиационными петлицами строг:

– Товарищ курсант, подойдите ко мне!

Девятаев оставляет своих спутниц, подходит к патрулю, представляется как положено. В левой руке у него тающее мороженое. Начальник патруля тоже прикладывает руку к козырьку:

– Капитан Бобров. Товарищ курсант, делаю вам замечание. Если вы в форме, то с мороженным появляться в общественных местах не положено. Равно как и с папиросой в зубах. Ешьте и курите в отведенных местах.

– А я и не курю.

– Похвально. Ваши документы?

– Товарищ капитан, разрешите начать устранение замечания.

Это была безошибочная формула общения с грозным начальством. Ее придумали старшекурсники, и она сработала и в этот раз.

– Устраняйте.

Девятаев делает шаг к урне и бросает в нее мороженое. Но на сапоге остается потек от тающего мороженого. Фаина в стороне с тревогой наблюдала за общением Михаила с патрулем.

– Товарищ капитан, ваше замечание устранено! – докладывает Девятаев.

Начальник патруля чувствует в этих подчеркнуто уставных докладах скрытую издевку. Курсант явно играет роль бравого солдата Швейка. И похоже, переигрывает. Это психологический поединок, и начальник патруля не намерен отступать. Он внимательно проверяет увольнительную курсанта. Возвращает документы.

– А теперь приведите себя в порядок, – и капитан выразительно смотрит на сапог с потеком мороженого.

– Есть привести себя в порядок!

Девятаев достает из кармана носовой платок, вытирает сапог и отправляет платок вслед за мороженым в урну.

– Товарищ капитан, ваше приказание выполнено! – Глаза Девятаева зло сощурены, он невольно играет желваками.

Капитан отвечает ему таким же жестким взглядом:

– Не забудьте приобрести новый носовой платок.

– Есть приобрести новый носовой платок! – изображает из себя болвана Девятаев.

Капитан хмурится. Ему не нравится бравада курсанта. Он окидывает его цепким взглядом и заявляет:

– Вы нарушаете форму одежды!

– Не понял, товарищ капитан!

– Что за иконостас вы себе навесили? – Начальник патруля обвел придирчивым взглядом значки, украшавшие грудь курсанта. Не считая комсомольского значка на кумачовой подложке – для красоты, тут сияли и «Отличник ГТО» на цепочке, и «Ворошиловский стрелок», и «Парашютист», и еще какой-то непонятный с якорем и вензелем «КРУ».

– Все значки уставные, товарищ капитан.

– Красная розетка тоже уставная?

– Никак нет. – Девятаев сорвал кумачовую подложку.

– А этот – «КРУ»?

– Казанское речное училище. Я окончил его перед летной школой.

– И как это вы всюду успели, – несколько смягчается капитан. – Наш пострел везде поспел… Вопросы есть?

– Есть. А в форме с девушками можно гулять? – иронично спрашивает Девятаев.

– Можно. Но только с одной, а не с целым табуном.

– Вас понял!

– Всего хорошего! Свободны.

Девятаев возвращается к своим дамам. Фаина любопытствует:

– Что он тебе так долго говорил?

– Да так… Старого знакомого встретил. Позавидовал, что с такими красавицами иду.

Объяснение благосклонно принято. А потом они пришли на знакомую уже танцплощадку. Гарнизонный духовой оркестр играл вальс «Амурские волны». Вальс медленный, и потому Девятаев смело приглашает Фаю на тур.

Танцевать он умеет – и фокстрот, и танго… Танцы это не танцульки. Танцы это серьезно. Он не раз слышал от Фаины: «Выйду замуж за того, кто хорошо танцует». Судя по выражению лица девушки, Михаил танцует хорошо. Это его ободряет, и он что-то шепчет Фаине на ухо.

– Вы, летчики, народ ненадежный: сегодня здесь, завтра там! – отвечает, улыбаясь, девушка.

– А я всегда буду там, где ты! – отвечает Михаил. – И ты будешь там, где буду я. Вот увидишь!