Ромашка цвета бордо бесплатное чтение

С чего начинается Франция?

С чего начинается соприкосновение со страной? В моём случае в отношении Франции таким проводником стал французский язык. Я его слышал с самого детства. Надо сказать, что мой дед был первостатейным франкофоном: он прекрасно владел языком и имел за плечами богатый опыт работы во франкоязычных странах. Собственно, о моём появлении на свет в 1978 году он узнал, находясь в командировке в Бельгии. По случаю этого радостного события друзья преподнесли ему красивую керамическую пивную кружку с крышкой в виде веселого морского капитана, на которой по-французски было написано «Vive le grand père!» («Да здравствует дед!»), а также указана дата моего рождения. Этот ценный артефакт до сих пор хранится в нашей семье, символизируя первое связующее звено на моём пути в мир франкофонии.

Я был взращён на осознании, что Швейцария и Бельгия – две самые замечательные страны в мире, помимо Родины, конечно. Именно там на протяжении многих лет трудился дед. Моя мама сопровождала родителей ещё в их первой длительной командировке в Женеву в конце 60-х годов ХХ века, поэтому тоже время от времени делилась своими воспоминаниями об этом благодатном уголке Земли.

Вещами и даже, как мне казалось, запахами из тех краёв была заполнена квартира моих бабушки и дедушки. Попадая в их дом, я вдыхал неповторимый аромат, который источали шикарные и весьма необычные гарнитуры, стоявшие во всех комнатах. На фоне типовых румынских и югославских стенок, которыми были заполнены советские квартиры того времени, это казалось совершенным космосом. Меня завораживали прогрессивные люстры в большой комнате, встроенная подсветка полок и бара, лампочки и радио с часами в изголовье кровати. В детстве я случайно разбил у них бельгийский торшер. Неудачное движение ногой, и два из трёх красивых белых круглых плафона разлетелись вдребезги. Как мне было стыдно перед дедом! Как было жаль эту красоту! Как я рыдал! Как дед меня успокаивал! Плафоны потом благополучно заменили, но ощущение хрупкости всего иностранного осталось навсегда.

С детства любил листать бельгийские комиксы, которые читала моя тётя, родившаяся в Швейцарии. У неё дома хранилась богатая подборка современной детской литературы с яркими иллюстрациями. В Бельгии она ходила в детский сад, а затем в местную школу, где к вящему удовлетворению родственников быстро, легко и непринуждённо освоила французский на уровне носителя. Когда вернулась с родителями обратно в СССР, её иностранный язык был в той же степени хорош, как плох родной. В московской школе ей ставили по русскому даже не «двойку», а «кол». Дед был вынужден объяснять ей задачи по арифметике на французском, чтобы она поняла, чего от неё хотят. Естественно, родной язык позже восстановился, чему способствовали нанятые репетиторы, а вот иностранный настолько основательно закрепился, что она до конца жизни владела им великолепно без особых усилий, чувствуя его и действуя по наитию.

В доме у дедушки и бабушки я впервые услышал французскую музыку. Помимо широко известного в Советском Союзе Джо Дассена, гремевшего тогда из любого радиоприёмника, в квартире звучал любимец моей тёти Клод Франсуа. Я знал ведущих артистов французской эстрады и шансонье, про многих из которых в то время в СССР мало кто слышал: Далиду, Шарля Азнавура, Франс Жоли, Жака Бреля, Франс Галль и других. Подпевать не пытался, ибо с этим видом творчества, по мнению окружающих, у меня никогда не ладилось, хотя в душе я был с этим категорически не согласен. Зато узнавал запросто.

Несмотря на окружённость миром всего французского, его влияние на мой неокрепший юный ум вроде и не прошедшего, как показали дальнейшие события, совсем бесследно, тем не менее, было крайне лимитированным во времени и пространстве, ибо ограничивалось сравнительно короткими моментами общения с дедом и тёткой. Случалось же это нечасто, так как, пока они находились в Москве, за границей работал мой отец, которого мы сопровождали, а когда мы возвращались на Родину, в командировку вновь убывал дед. Вечная история в таких необычных семьях.

В начале 90-х годов, после распада СССР, когда в Москве стало трудно со всем, возникла идея отправить меня пожить с бабушкой и дедушкой в Женеву, где они тогда находились. Там даже была полная школа при нашем постоянном представительстве при ООН. Но как-то не сложилось. Если бы получилось, то сейчас я говорил бы со швейцарским акцентом.

Выбор

Первое осознанное, взрослое соприкосновение с французским языком произошло в Индии, где я находился в длительной командировке с родителями и закончил школу при российском посольстве. В силу определённых объективных жизненных обстоятельств возможности покинуть эту страну сразу после получения аттестата зрелости и уехать поступать в отечественный вуз в Москве не имелось. Пришлось искать вариант продолжения образования на месте. После некоторых раздумий выбор пал на Университет им. Джавахарлала Неру (JNU) – один из крупнейших и престижнейших образовательных центров страны.

Мы с отцом поехали туда на день открытых дверей. Походили, посмотрели. Из всего увиденного меня более других привлёк факультет иностранных языков. Вроде как английский давался в школе хорошо, почему бы не попробовать что-то, связанное с лингвистикой и переводом?

Перво-наперво заглянул на кафедру славянских языков, где преподавали выпускники советских вузов. Они удивились появлению у них обладателя российского аттестата зрелости и с удовольствием приняли бы меня на своё отделение, однако, немного поразмыслив, отговорили идти к ним, совершенно справедливо рассудив, что мне будет скучно в окружении индийцев, начинающих изучать русский «с нуля». Меня бы просто эксплуатировали в качестве живого носителя языка. Очевидное преимущество и престиж для факультета, но никакой практической пользы для меня самого. Мы подобную честность оценили.

Сунулся было к арабистам, но понял, что там требуется более серьёзная базовая подготовка (туда набирали в основном людей с урду), а лучше ещё соответствующая религия в придачу. Да и атмосфера на арабской кафедре была специфической, мрачной и, как показалось, гнетущей. К тому же все поголовно ходили с бородами, а я пышностью растительности в те годы не отличался. Перспектива ходить с жиденькой козлиной мочалкой на лице и стать завсегдатаем мечетей не прельщала, поэтому от многообещающей идеи изучать арабский и влиться в ряды ваххабитов мужественно отказался.

Кафедры китайского и корейского откровенно испугали поголовной маниакальной одержимостью имевшегося преподавательского состава: там работали фанаты своего дела, полностью погруженные в предмет. Сборище внешне безумных профессоров. Со стороны это могло сойти за прекрасный пример увлечённости научной работой, но развитое воображение тут же услужливо нарисовало меня самого к концу обучения со столь же всклоченной шевелюрой, ненормальным взглядом и ещё более сузившимися, и без того не сильно широкими от природы глазами, не различающими ничего, кроме иероглифов. Кроме того, за такими языками стоит ещё и определённая жизненная философия, которая, полагаю, не сильно мне близка. Картинка показалась столь правдоподобной и живой, что меня передёрнуло. Я трусливо сбежал от востоковедов, так и не решившись присоединиться к их числу, пообещав знакомство с Востоком ограничить лишь эпизодическим поглощением блюд китайской и корейской кухни. Благо таких заведений по всей планете, включая Индию, имеется в избытке, а заказывать там еду можно и по картинкам, не вчитываясь в меню.

Неплохим вырисовывался вариант с испанским, тем более что он всегда мне нравился. К тому же им владел отец и мог бы помочь, если бы возникла подобная необходимость. Дополнительным доводом в пользу испанского стала замечательная обстановка на кафедре: там преподаватели ходили расслабленные, в состоянии вечной сиесты, что понравилось и даже вызвало ощущение зависти, особенно на контрасте с китайско-корейскими коллегами. Это открыло бы передо мной мир Латинской Америки. Пил бы сейчас текилу, танцевал бы фламенко, румбу или кезомбу, стал бы толстым и ленивым. Решил, что всё это непременно будет в моей жизни, но чуть позже, когда решусь изучать третий иностранный язык.

Преподавали в университете также португальский. С практической точки зрения подобный выбор казался вполне многообещающим ввиду немалого числа стран, в которых этот язык используется. Даже в Индии имеется португалоязычный штат Гоа, который индийская армия аннексировала лишь в 1961 году. Опять же ободряющее число позитивных ассоциаций в виде бразильского самогона из сахарного тростника кашасы и коктейля из него под звучным названием кайперинья (я, правда, в те времена и слов-то таких не знал), самбы и карнавала в Рио-де-Жанейро.

Но лично мне из всего не слишком богатого предлагавшегося разнообразия наиболее перспективным показался французский. Видимо, вспомнилось давно забытое звучание этого языка родом из детства и некая душевная предрасположенность. С точки зрения дальнейшей «линии жизни» тоже вырисовывалась вполне благостная планида: Франция, Бельгия, Швейцария в Европе, половина стран Африки и ещё кое-какие территории по миру.

Приятное впечатление произвело и руководство кафедры, отличавшееся не слишком характерной для Индии интеллигентностью и обходительностью. В очередной раз убедился, что всё-таки изучаемый (или преподаваемый) язык накладывает свой безусловный отпечаток. Дополнительным, а, возможно, и решающим доводом в пользу этого направления стала информация, что я буду не единственным иностранцем на потоке.

Так я стал студентом французского отделения школы языков Университета имени Джавахарлала Неру. По-научному – CFS SL JNU (Center of French Studies, School of Languages, Jawaharlal Nehru University). Начиналась очередная глава в жизни.

In vino veritas (Истина в вине)

Мощным толчком в освоении нового языка, выведшим этот процесс на качественно новый уровень, послужил… алкоголь. В отношении французского шаг вполне оправданный, если не сказать – необходимый. О влиянии вина, шампанского, коньяка, арманьяка, кальвадоса, пастиса, ликёров и других напитков французского производства на произношение, артикуляцию, постижение основ грамматики и глубин лексики наверняка немало написано вездесущими британскими учёными. Если нет, то подобные исследования были бы в высшей степени востребованы среди лингвистов. Кроме того, в моём понимании, алкоголь является неотъемлемой частью французской культуры, без которой страна и её народ немыслимы.

Мой путь к этой страноведческой составляющей был сравнительно тернист, поэтому об этом стоит рассказать отдельно. По ходу повествования тема алкоголя не раз будет всплывать в разных ипостасях, однако начну я в хронологическом порядке с эпизода первого опыта.

В те стародавние времена я был столь юн и невинен, что к возлияниям не имел не только отношения, но и склонности. Обучение в индийском вузе, где мои одногруппники индуисты и мусульмане немилосердно пьянели от безобидных пузырьков Кока-Колы, никоим образом не способствовало развитию тяги к освоению неведомого мне пласта общечеловеческих знаний.

Это в корне не устраивало отца, который хотел привить мне благородную культуру пития и подготовить к взрослой жизни. Но как научить отпрыска, который наотрез отказывается что-либо пробовать? В итоге после уговоров и просветительских бесед, сводившихся к тому, что в нашем обществе надо уметь с толком и красиво употреблять соответствующие напитки, а к совсем непьющим относятся настороженно, пришлось сдаться. Однако выставил встречные условия: первым пивом непременно должен стать американский «Bud», а вином – розовое анжуйское. Про более крепкие разновидности спиртного речь в принципе не шла.

Почему выбор пал именно на американское пиво? Читатель вправе задаться резонным вопросом, неужели в Индии напрочь отсутствовали местные производители, или невозможно было найти какой-то другой приличный международный пивной бренд? Уверяю, что всего имелось в относительном изобилии, а местные сорта пива в высоких вытянутых бутылках я регулярно покупал для отца в продуктовой лавке индийца Камала, которая размещалась на территории посольского жилого комплекса. Но я, как можно догадаться, никогда не искал лёгких путей.

У нас дома в Москве на кухне всё моё детство перед глазами висели две привезённые отцом из командировки в Нью-Йорк зеркальные барные вывески с рекламой сортов «Bud» и «Heineken». Как известно, визуальные образы весьма стойки и запечатлеваются в мозгу на долгие годы. Мне всегда больше нравилась картинка с красно-белым логотипом напитка из Штатов, поэтому, когда встал вопрос о том, какое пиво мне хотелось бы попробовать, я, не моргнув глазом, назвал именно его. Всё бы ничего, но, напомню, в тот момент мы находились в Индии, а там «Bud» отсутствовал не только в свободной продаже, но даже был недоступен по дипломатической выписке, не единожды выручавшей в иных ситуациях. Отец заметно пригорюнился и время от времени делал робкие попытки всё-таки сподвигнуть меня на что-то менее экзотическое и благородное, однако сын был непреклонен в своём юношеском максимализме.

Ситуацию спас случай. В рамках турнира по футболу среди команд аккредитованного в Дели дипкорпуса значилась встреча с коллегами из посольства США. Игра должна была проходить на территории американской дипмиссии, куда мы толпой наших болельщиков дружно направились в один из вечеров. Американцы сделали из мероприятия настоящий спортивный праздник в своих традициях, с разносом бургеров, хотдогов и… холодного пива «Bud». Отец радостно подбежал к первому же официанту, приобрел две дефицитные баночки и одну из них торжественно вручил мне: «Пробуй!». Мне содержимое категорически не понравилось, однако пресловутый «пивной» вопрос был благополучно закрыт!

Тем не менее, пиво едва ли могло оказать какое-то влияние на освоение французского языка. Другое дело – вино (ещё лучше, конечно, коньяк, но об этом я догадался значительно позже). Его положительное влияние на верность произношения и чистоту звучания практически всех носовых звуков, по мнению отдельных профессионалов, бесспорно. По прошествии многих лет винопрактики я не только не намерен оспаривать данное утверждение, но даже имею собственную теорию на сей счёт. Однако в ту пору руководствовался совершенно иными мотивами. Так, розовое анжуйское возникло из романа Александра Дюма «Три мушкетёра», где предстало в роли напитка, наиболее ценимого моим любимым героем – благородным Атосом.

И вновь возникла та же незадача, что и с пивом: анжуйское в Индии отсутствовало напрочь, а французские дипломаты, увы, в футбол не играли и никаких мероприятий винной направленности в тот момент не устраивали. Однако мой родитель не сдавался и таки обнаружил его в одном из каталогов дипломатической выписки то ли из Гонконга, то ли из Сингапура. Когда искомая бутылка была доставлена и с победоносным видом водружена передо мной на столе, пришлось пробовать. Вино мне, кстати, тоже не понравилось, но зато «винный» вопрос оказался закрыт.

Спорт

В предыдущей главе я ненароком упомянул про спорт (через призму первой дегустации пива, но всё же). Стоит сказать, что он тоже стал одним из скрытых аспектов, подтолкнувших меня к изучению именно французского языка. Нет, я не стремился выступать за сборную Франции. Мне вообще глубоко чуждо стремление к спортивным нагрузкам. Единственный вид состязаний, увлёкшим меня в старших классах школы, оказалась… Формула-1. Как вы понимаете, никаких активных действий созерцание данного чемпионата не предполагает. Но я начал наблюдать за Формулой в начале 90-х годов прошлого века, когда на кону было противостояние двух великих пилотов: француза Алена Проста и бразильца Айртона Сенны. Из этой парочки мне всегда был больше симпатичен Прост с кривым носом и широкой улыбкой. Так что в момент выбора языка для дальнейшего изучения среди прочего в уме всплыл и этот светлый образ знаменитого французского пилота.

Оказавшись впервые во Франции, я первым делом купил журнал про Формулу-1 на французском языке. Много позже один из этапов, который я посетил для просмотра гонки живьём, оказался бельгийский франкоязычный Спа-Франкошам. К тому моменту Проста в Формуле уже не было, а другие французские гонщики и команды такой поддержкой с моей стороны не пользовались. Тем не менее, налёт франкоязычия для меня на этом виде спорта сохранился навсегда.

В остальных ситуациях я предпочитал болеть против французов. В наибольшей степени это касалось футбола. Я знал поимённо весь состав национальной сборной эпохи великого Зинедина Зидана, то есть 90-х – начала 2000-х годов, но никогда их не поддерживал. Более того, очень радовался, когда «Голубые» (les Bleus – народное название французской футбольной команды) проиграли «Львам Теранги», сборной Сенегала на старте Чемпионата мира по футболу в 2002 году. В то время я работал в Дакаре и оказался свидетелем подлинного триумфа сенегальцев, «дёрнувших» одних из фаворитов турнира, бывших колонизаторов в стартовом матче группового этапа. Я, как и все жители страны, от мала до велика, прильнул тогда к телеэкрану. На 30-й минуте на весь мир прославился Папа Буба Диоп, забивший единственный, как потом выяснилось, за весь матч гол в ворота сборной Франции. Счёт 1:0 удержался до конца.

Что началось в Сенегале после финального свистка! Страна орала, гудела, танцевала, гуляла два дня! Наклейками «Франция – Сенегал 0:1 Спасибо!» было заклеено всё, что можно и нельзя! Многотысячные толпы людей в цветах национального флага повсюду. Унизить французов – бóльшего счастья для гордой сенегальской души невозможно было вообразить. Моя скромная персона всецело и искренне разделила радость страны пребывания.

Короче, вы поняли, что в спорте французы мне не слишком симпатичны. Прост не в счёт!

Пресса

Моё погружение в мир французского языка происходило в те стародавние времена, когда печатные газеты и журналы ещё являлись полноценным источником информации. Помню, отец принёс мне в Дели невесть как и где раздобытый им свежий номер газеты «Le Monde» («Монд», по-русски «Мир») самого, пожалуй, известного, распространенного и влиятельного французского периодического издания. Скорее всего, его притащил из делийского аэропорта с рейса «Эр Франс» один из знакомых аэрофлотчиков.

Это было нечто невероятное, как прорыв в иную реальность. Я благоговейно перелистывал страницы пухлого номера с многочисленными вкладками, который своим видом, подачей материала, иллюстрациями и даже запахом отличался от советских/российских и индийских изданий. Икона и легенда! Я только-только начал изучение языка, поэтому что-то понять было непросто. Жадно выцеплял знакомые слова, тщетно пытаясь постичь общий смысл, который немилосердно ускользал. Почему-то казалось, что это упражнение окажется гораздо проще и преодолимее. Разочарование было огромным. Это как получить в подарок вожделенную игрушку, в которую невозможно поиграть. В тот момент «Монд» мне так и не открыл мир. Удручающая игра слов.

Сначала стало обидно, но затем меня обуяла здоровая злость, решимость однажды научиться без осложнений продираться сквозь дебри печатной прессы, непринуждённо и играючи утром на веранде ресторана перелистывать газеты под чашечку кофе с непременным круассаном, как во французских фильмах. Была поставлена очередная мотивирующая внутренняя цель, которой, честно сказать, так в полной мере до сих пор не суждено было осуществиться: франкоязычных газет из разных, порой весьма экзотичных стран за жизнь через мои руки прошли тысячи, а насладиться свежей прессой под кофе и круассан так ни разу и не получилось. Виной всему перманентное ощущение спешки, погони за временем и результатом, а также неумение наслаждаться жизнью, неспособность постичь пресловутое «art de vivre», искусство наслаждаться жизнью, как умеют легко и непринуждённо делать французы. Но сие станет предметом отдельного анализа. А пока я с некоторой нежностью вспоминаю шелест газетных листов, запах типографской краски, испачканные пальцы, коллекционирование вырезок по интересовавшим вопросам, а позже – составление рабочих досье.

Чуть позже состоялось первое знакомство с другой легендой – еженедельным журналом новостей «Paris Match» («Пари Матч»). Это был не просто космос, а иная Вселенная! Шикарные цветные иллюстрации, эксклюзивные репортажи, высокий слог, которые покорили с самого начала. Нечто ранее неведомое и невероятно качественное. Через несколько лет многочисленные аналогичные издания появились и у нас, «глянцем» никого удивить было невозможно. Но лично мне памятны первые ощущения соприкосновения с «тем самым» и волшебным.

Комиксы

Завершая печатно-книжную тему, стоит упомянуть об ещё одном аспекте. Забавно, что комиксы сыграли не самую последнюю роль в моём профориентировании. Несмотря на то, что все мои преподаватели крайне негативно воспринимали сей жанр, не рассматривая его как нечто, достойное внимания, реальность такова, что они дико популярны во Франции. Пардон, но в домашних туалетах, где иные особи проводят немалую часть своей жизни, вы скорее найдете несколько комиксов, нежели томик Пруста или Флобера.

Моё «дофранцузское» детство было заполнено комиксами про смешных синих человечков в белых колпачках смурфиков (на французский лад – штрумфов), мальчика Тинтина, находчивых и храбрых галлов Астерикса и Обеликса, брата и сестру Боба и Бобетту, детскими книжками про похождения маленькой девочки Мартины. Читать на языке я не умел, поэтому просто засматривал их чуть ли не до дыр. Позже именно их начал переводить для себя со словарём, делая первые шаги в изучении французского.

Комиксы – это часть французской философии миропознания и мироощущения. Конечно, во Франции, в отличие от некоторых других стран, они не подменяют собой классическую литературу, об этом нет и речи. Однако вполне успешно занимают своё место в разнообразной палитре литературных предпочтений граждан в моменты усталости от чего-то более серьёзного. Хотя существуют и комиксы не столь развлекательного, сколь вполне познавательного плана.

Имя

В начале повествования необходимо внести определенную ясность относительно моего имени, так как связанная с ним двойственность порой играла определенную роль в моей, в том числе и франкоязычной, жизни.

Всё началось с того, что моей маме очень нравилось имя её отца – Юрий. Она для себя решила, что если будет сын, то непременно Юра. Идея достойная и здравая, ни у кого, насколько я понимаю, не вызвавшая особых возражений. Деда все любили и ценили. Он был человеком умным, красивым, импозантным, модным, даже щеголеватым, щедрым. Чем не достойный пример для взращивания молодого поколения? И всё бы ничего, но незадолго до родов маме какая-то тётка сказала, что якобы есть примета, согласно которой, если дед с внуком с одним именем, то одному не жить. Чушь, надо сказать, несусветная, однако она оказала влияние на молодую, впечатлительную девушку: своего отца мама любила и жертвовать им явно не стремилась, рисковать нерождённым ребенком, пусть менее эмоционально близким, тоже не хотелось. Станет болеть всё детство – будешь себя невольно корить за то, что не прислушалась к предупреждению. В итоге мама решила обмануть судьбу и придумала по-своему оригинальный ход: в документах записать Георгием, а в семье звать Юрой.

Ничего противозаконного в этом нет. Более того, во все времена Георгиев, Юр, Жор, Гош, Егоров крестили единым церковным именем Георгий, и лишь недавно имена настолько разошлись, что в святцах отдельно появился Юрий. Более того, оказалось, что Юрий является фонетическим вариантом имени Георгий, возникшим из-за невозможности произношения в древнерусской речи начального мягкого [г’]. В течение продолжительного времени имя Георгий оставалось только в церковном обиходе в виде крестильного имени, тогда как его светской формой считалось имя Юрий. Все эти нюансы выяснились гораздо позже, а мной на их основе были отработаны защитные и объяснительные шутки.

Надо сказать, что в глубоком детстве мне пытались ненавязчиво внушить, что я таки являюсь Георгием, однако, как говорят, мною подобные поползновения гневно отвергались на корню и следовали безапелляционные заявления «Я не Гигогий, я – Юка!». На том меня оставили в покое, не настаивая на полном соответствии метрике.

Годы шли, в школе я значился как «Ю.Кузнецов». У меня даже в мыслях не было каким-либо образом подвергнуть сомнению сей факт. Правда вскрылась лишь в 9 классе, когда настало время ехать в командировку в Индию. Мне выдали в школе выписку, где появилось непонятное даже для меня «Г» в соответствии со свидетельством о рождении, а также оформили дипломатический паспорт на непривычный вариант с принятой тогда французской транскрипцией «Georgy Kouznetsov».

Началась довольно странная жизнь с двойной действительностью. Я продолжал всем представляться Юрой, но «для внешнего пользования» всё чаще приходилось именоваться Георгием. Переломным моментом, окончательно и бесповоротно вынудившим меня смириться с действительностью, стало поступление в JNU. Там били не по паспорту, а по морде меня воспринимали исключительно по представленным официальным документам в виде паспорта. Кроме того Георгий – это международное имя, вариант с Юрием

по-английски звучит неважнецки. Что до французских реалий, то единственная доступная ассоциация связана с именем известного в те годы футболиста, игрока национальной сборной Франции Юри Джоркаефф, получившего, в свою очередь, имя в честь главного героя фильма «Доктор Живаго», снятого по одноимённому роману Бориса Пастернака – доктора Юрия Живаго, сыгранного актёром Омаром Шарифом. Те ещё история.

В итоге в англоязычном варианте я стал Джорджем (George), во франкоязычном – Жоржем (Georges). Так всем иностранцам было привычнее и проще. С тех пор под этими именами я фигурирую на международной арене.

Короче, волей-неволей пришлось откликаться на Жоржа. Ввиду того, что данное обстоятельство по времени полностью совпало с началом «французской» истории в моей жизни, новообретённое имя стало частью моей личной франкофонии.

Университет

Учиться в JNU было довольно интересно. Многое

в образовательном процессе позаимствовано от англосаксов. Например, для оценки уровня знаний применялась американская 10-балльная система оценок с буковками «А», «В», «С» с плюсами и минусами, а также малоприятная «F» – «failed» (завалил).

На первом курсе преподавали исключительно индийцы. Уровень профессионализма у них был довольно высокий, а отношение к работе – вообще чудесное. Эти милейшие люди смогли привить подлинную любовь к новому языку, не отбили охоту изучать его. Преподавательской деятельности они отдавались самозабвенно, не считаясь с личным временем.

Удивительным было близкое личностное общение с профессорами, они без проблем и даже с охотой делились подробностями своей жизни. Например, когда у г-на Каркуна скончался отец, он пришёл на занятия с налысо обритой в знак скорби головой. В ответ увидел реакцию шокированных иностранцев, поэтому посчитал своим долгом весьма подробно рассказать о соответствующих индуистских традициях, о правилах соблюдения траура. Его супруга, милая и очень позитивная г-жа Каркун, которая вела занятия по лексике, ждала ребёнка, и мы все очень трогательно заботились о ней, стараясь лишний раз не расстраивать. К г-же Рао всей группой ходили в гости. Она поила нас чаем со сладостями и рассказывала о своей учёбе за рубежом. Преподаватель истории г-н Сивам не только интересно читал лекции по своему предмету, но и охотно перемежал их обильной дополнительной информацией. Все они были очень доступными и демократичными. Это особенно ощущалось на контрасте с нашей школой, когда к учителю по своей воле лишний раз не подойдёшь.

В гостях у госпожи Рао

Повезло, что среди обучавшего нас профессорско-преподавательского состава не оказалось местных носителей языка. Да-да, Индия, как ни странно, имеет несколько населённых пунктов, которые когда-то были колониями Франции. Самый известный и крупный франкоязычный город – Пондичерри (на французский лад – Пондишери), до 1954 года являвшийся столицей Французской Индии (в истории была и такая!). Находится он на восточном побережье полуострова Индостан, на берегу Бенгальского залива, южнее города Ченнай. Никогда там не бывал, однако предполагаю, что сохранившийся в тех местах язык по звучанию отличается от «классического» варианта. Подозреваю, что индийцы в своей интерпретации сделали из него нечто подобное тому, что произошло с английским.

Индуистские боги миловали, и меня миновала необходимость изучать индийский французский. Зато выяснилось, что поголовно все наши преподаватели стажировались в канадском Квебеке и привнесли с собой в процесс освоения французского чудесный квебекский акцент, который невольно передавался студентам. Итогом стало овладение каким-то довольно варварским наречием, от которого впоследствии пришлось мучительно избавляться. В этом плане мне всегда вспоминаются истории некоторых наших известных артистов, которые приезжали в столицу из провинции и прилагали массу усилий для очищения своей речи от говора, всяческих гэканий и оканий. Впоследствии мне тоже пришлось пройти через нечто подобное. Но об этом чуть позже. Пока я наслаждался учёбой.

Само познание французского проходило непросто. Университет считался прогрессивным, поэтому старался применять самые передовые научные наработки. В частности, на языковых отделениях практиковались чрезвычайно модные тогда коммуникативный подход и метод полного погружения, то есть задача состояла в том, чтобы побыстрее заставить студента говорить, поэтому, начиная буквально со второго занятия, всё преподавание шло на французском. Это привело к тому, что большинство слушателей просто не врубалось в то, что им пытались втолковать. Как плачевный итог подобной жёсткой селекции, из почти четырёх десятков первокурсников на второй семестр перешла от силы половина, а к концу первого курса осталось и того меньше.

Возможно в этом и заключался истинный глубинный смысл данного подхода – провести мощную чистку рядов с самого начала, чтобы не мучиться впоследствии с «неликвидом», коего, откровенно говоря, хватало с избытком. Создавалось стойкое впечатление, что многие абитуриенты попадали в университет случайно, по каким-то квотам для малоимущих, национальных меньшинств или по правительственной социальной разнарядке. В первые месяцы наблюдался натуральный калейдоскоп одинаковых индийских лиц. Просто, если не сказать бедно, и даже по-бомжатски одетые люди, имена которых не было никакого смысла запоминать, ненадолго появлялись и столь же стремительно бесследно исчезали. Допускаю, что многие записывались в университет для получения общежития, чтобы перекантоваться какое-то время, а затем идти своей дорогой.

Наша группа: я, Деди, Апсара, Вишну, Черри

Друзья

К середине года сформировался костяк группы. В него входили моя одноклассница из посольской школы Надя, мой лучший друг индонезиец Дéди, шриланкийка Апсарá, а также индийцы Чéрри («Вишенка», она же Прагáти), Вишну, Алóк, Панкáч, Соня, Сартáк. Все вместе мы корпели над тяготами французской грамматики, учили лексику, заучивали диалоги, делали презентации. Обычная студенческая жизнь.

Вне занятий мы общались между собой на английском, так как французского явно не хватало, хотя и стремились при малейшей возможности вставлять только что освоенные слова. Это означало мощную языковую практику с добавочным коэффициентом сложности в виде необходимости понимать «индийский» английский из разных регионов, а также многообразие иностранного звучания этого языка. Итогом подобного перманентного нещадного аудирования стала приобретённая способность адекватно воспринимать практически любого собеседника, сколь бы чудовищным не был его английский.

Что касается сложившегося на тот момент круга общения, то он был весьма пёстрым и от этого особенно примечательным.

Одноклассница Надежда оказалась после школы в такой же ситуации, что и я. Записались мы на один факультет, чтобы проще было добираться из посольства – наши отцы по очереди нас туда возили. Освоение французского едва ли было её давней мечтой, скорее она пошла на него «за компанию», однако язык сумел занять значимое место в её жизни. Надя осталась в Дели надолго, благополучно закончила JNU, потом работала в Москве, в том числе переводчиком.

У Деди отец был дипломатом в посольстве Индонезии. Принадлежность к дипломатическому корпусу нас сильно сплотила. Мой улыбчивый, как все индонезийцы, и никогда не унывающий приятель виделся мне невероятно крутым, ибо в столь юном возрасте уже рассекал на собственном стареньком Мерседесе с дипломатическими номерами и нередко подвозил меня на нём до дома. Не удивлюсь, если у него даже водительских прав на тот момент не имелось, но водил он вполне уверенно, да и посольский автомобиль в Индии вряд ли кто-либо просто так осмелился бы остановить.

Благодаря Деди я начал изучать индонезийский язык и по дороге домой нередко распевал на пару с ним индонезийскую попсу тех лет. Мы до сих пор общаемся. Он связал свою жизнь с франкофонией и трудился во Французском культурном центре в Джакарте.

Деди оказался первым мусульманином, с которым мне довелось близко общаться. Его семья относилась к категории светских, без излишней религиозности. Тем не менее он многое мне пояснил про ислам и связанные с ним традиции и обряды. Интересно было наблюдать, как он соблюдал священный для мусульман месяц Рамадан. В тот год по собственной инициативе Деди продлил его себе на неделю, чтобы исполнилось загаданное им заветное желание об ответных чувствах со стороны его индонезийской одноклассницы, дочери дипломата их посольства, который завершил командировку и вернулся в столицу, увезя с собой предмет воздыханий моего приятеля. Деди безнадёжно «сох» по девушке и активно делился со мной своими опасениями, что в далекой Индонезии такую красавицу непременно «уведут» шустрые соплеменники. Аллах вознаградил его за беззаветную стойкость: она дождалась его, они поженились и родили двух дочек.

Девочка Прагати, которая просила, чтобы все называли её Черри (Вишенка), была дочкой богатых родителей. На учёбу её привозил личный водитель на крутом автомобиле. У семьи был полный порядок с финансами, куча домов и даже дача в предгорьях Гималаев. Сама она оказалась очень компанейской и весёлой. Ходила в европейской брендовой одежде и куче золотых украшений, однако никогда этим не кичилась, воспринимая подобное как данность. Лишь с дюжину раз я видел её в сари (естественно дорогом и красивом), которое она надевала по особым случаям. Всегда участвовала в любом «кипише», основная заводила и вдохновитель многих внеклассных активностей нашей группы. Французский ей был нужен, чтобы время от времени ездить с семьёй во Францию на шоппинг.

После такого описания понятно, что за ней ухлёстывала половина индийских ребят в надежде на руку и сердце, а по совместительству ещё и кошелёк красавицы-принцессы и богатой наследницы, однако мезальянса ни с кем не случилось; через несколько лет она благополучно вышла замуж за ещё более богатого предпринимателя сильно старше её. Сейчас у неё двое детей, дом – полная чаша и, насколько мне известно, никакого французского языка, так как всё французское начали исправно доставлять из Франции в Индию, а работать женщинам в таких индийских семьях не принято.

Вишну слыл у нас самым большим модником, пижоном и выпендрёжником. Он очень гордился своей длинной кучерявой шевелюрой, неплохо играл на гитаре и своей безусловной харизмой и говорливостью мог без труда охмурить любого. Всеми силами строил из себя чуть ли не богемного мальчика, но на самом деле был выходцем из очень средней семьи, которой стеснялся. Жил в каком-то не слишком престижном районе и о своей жизни вне университета предпочитал не распространяться. Вишну упорно сам пробивал себе дорогу. Была у него надежда на Черри, с которой они дружили, но, насколько я понял, её семья подобного манёвра не одобрила.

Французский давался парню на удивление легко в силу очевидной склонности к языкам вкупе с музыкальным слухом, трудолюбием и общей немалой одаренностью разнообразными талантами. Не знаю, пригодился ли ему этот язык по жизни, но после университета Вишну ударился в рок-музыку. Говорят, стал довольно известным в определённых кругах музыкантом.

Алок – это типичный представитель трудяги из низов, обитавший в университетском общежитии. Весь год он проходил в одной одежде, которая при этом неизменно выглядела чистой, опрятной и отглаженной. Самый возрастной (лет на десять старше), прилежный, усидчивый из всех. Французский шёл у него натужно, он брал все предметы строгой дисциплиной, измором и нещадной зубрёжкой, ни разу не пропустил ни одного занятия. Остальные регулярно и абсолютно бессовестно пользовались его идеальными подробными конспектами, записанными мелким, чётким, убористым почерком.

Алок усиленно пытался пробиться наверх. В основе лежал чёткий расчёт: JNU рисовался ему своеобразным трамплином, а диковинный в индийских реалиях язык – дополнительным конкурентным преимуществом в будущей борьбе за хорошую работу. Надеюсь, что ему удалось реализовать намеченные планы. Его следы я потерял практически сразу после моего отъезда.

Апсара из Шри-Ланки – девочка-тихоня со скромной улыбкой, невесть как попавшая в индийский вуз. Её страстной мечтой было стать преподавателем иностранных языков.

Она оказалась до болезненности застенчивой и неуверенной в себе и своих силах, при этом очень доброй и радушной. Она тихо «ковырялась» с французским, показывая довольно приличные результаты в произношении. Из свойственной ей скромности утверждала, что это получалось благодаря схожести некоторых звуков с её родным языком. Не уверен, что дело обстояло именно так, но ни сингальским, ни тамильским больше никто в группе не владел, поэтому проверить утверждение виделось в некоторой степени проблематичным. Она отличалась тем, что оказалась единственной с потока, кто побывал в том самом полумифическом франкоязычном индийском городе Пондичерри.

После окончания JNU Апсара вернулась на свой остров, мы какое-то время обменивались письмами на французском, я получал от неё открытки из Коломбо, но затем переписка постепенно сошла на «нет». Вроде бы она осуществила свою мечту и начала преподавать французский в школе.

Костяк первого курса французского факультета

Весельчак и балагур Панкач – это брутальный и безбашенный индийский рокер, приезжавший на учёбу на мотоцикле. Он встречался с Соней из нашей группы – миловидной интеллигентной девушкой, в немалой степени сдерживавшей необузданную энергию своего приятеля. Ему французский по жизни не особо был нужен; он сам до конца не понимал, зачем пришёл в университет, поэтому занимался «на расслабоне», в свободное от других «подвигов» время. Несмотря на столь несерьёзное отношение, Панкач умудрялся сдавать сессии и не вылетать подобно многим другим. Подозреваю, что немалая в том заслуга принадлежала его подруге, которая сама успехами не блистала, но пинками заставляла любимого хотя бы не пропускать экзамены.

Сартак – представитель среднего класса, из семьи чиновника или банковского служащего. Он был на пару лет старше основной части группы, поэтому мнил себя суперопытным и мегаумным. На самом деле весьма подкованный, образованный и разносторонний, новое поколение современной Индии. Сартак подавал большие надежды, не зря его очень любили и ценили преподаватели, часто ставя в пример другим. Он мечтал податься на государственную службу, но в итоге, насколько мне известно, с чиновничеством не задалось. Парень, как Вишну, обратился к музыке, выступал на сцене, блистая и там своими талантами.

Вот такой у нас сложился коллектив на отделении французского языка.

Индия изнутри

Для меня посещение занятий стало не только способом приобщиться к миру франкофонии, но и шансом немного приподнять завесу над скрытыми от взоров большинства иностранцев индийскими реалиями. После «оранжерейных» условий жизни в российском посольстве с крайне редкими пересечениями с окружавшей действительностью, которая практически отсутствовала в дипломатическом квартале Нового Дели, я наконец-то получил возможность понаблюдать, как существуют рядовые граждане. А французский выступил для этого необычным фоном.

Конечно же, я был допущен в своеобразный, возвышенный и в некоторой степени рафинированный мир индийских интеллектуалов. Преподаватели из весьма приличных семей. Как вы поняли, оставшиеся в результате вышеупомянутого отсева на курсе индийцы представляли не самые последние, отсталые и бедные слои населения. Мой вариант едва ли походил на историю героя фильма «Миллионер из трущоб».

Более того, новое окружение старательно оберегало от излишнего, на их взгляд, погружения в совсем уж неприглядные нюансы индийского бытия и неизбежного ухудшения в глазах иностранца имиджа страны, которую мои друзья и знакомые искренне любили. Они от души советовали не увлекаться дегустацией уличной еды ради непричинения непоправимого вреда здоровью, из чувства самосохранения стараться не пользоваться общественным транспортом, воздерживаться от походов в чересчур аутентичные кварталы. Школа выживания от чистого сердца.

Тем не менее, кое с чем ознакомиться удалось. Освоил моторикшу в качестве средства передвижения на случай возникновения непредвиденных обстоятельств. Под контролем одногруппников попробовал наиболее безопасные и безобидные, с их точки зрения, варианты индийского фастфуда в виде похожих на лаваш жареных лепёшек из пшеничной муки чапати, орешков и каких-то сладостей. Мне рассказали про основные специи, про то, как гасить остроту индийской пищи. Я полюбил карри, шафран, тандури, масалу, про которые можно написать отдельную книгу. Ко всеобщему удивлению очень нравился резкий, неописуемо-специфический запах обеззараживающего, заживляющего, прижигающего, чистяще-моющего и вообще «всёделающего» средства под названием «Dettol».

Кладезь сведений, остро необходимых при познании французского языка.

Вполне современный кампус JNU

Ленин

Помимо французского языка, которым нас пичкали пять дней в неделю, приходилось тянуть ещё две обязательных общих дисциплины: философия Индии и политика Индии. Без них перейти на следующий семестр не представлялось невозможным.

Оба предмета преподавались на английском для огромного потока со всех отделений. В Индии «огромный поток» – это несколько сотен слушателей. Они забивались в гигантские аудитории, и лектор что-то очень быстро вещал. Услышать, зафиксировать, а уж тем более запомнить этот вал информации по абсолютно незнакомым темам являлось архисложной задачей. Тем более что это был индийский английский. Постепенно ухо я в определённой степени «набил», а вот глубинное понимание отсутствовало.

Но истинный ужас нарисовался, когда пришла пора экзаменов. Выяснилось, что основным критерием письменной проверки полученных знаний является количество листов, исписанных по трём заданным темам. Читай – необходимо максимально быстро наваять многословные сочинения. В суть никто подробно не вчитывался, но за строго отведённое время надо было очень резво исписать несколько листов англоязычным текстом.

Индийцам такой порядок был вполне привычным со школы. Они-то мне всё «на пальцах» и объяснили. Это была катастрофа. Мне как минимум не хватало практики быстрописания, а как максимум – познаний. Со вторым аспектом удалось справиться, набрав и проштудировав гору справочной литературы. В итоге до сих пор легко различаю Лок Сабху от Раджья Сабхи (две палаты индийского парламента) и в особо благодушном настроении цитирую Конституцию Индии.

А вот с первым, «скоростным», аспектом после определённых раздумий пришлось пойти на некую хитрость. Профессор, который вёл этот курс, показался убеждённым коммунистом из южного штата Керала (данный факт прояснил наличие у него ещё более дикого акцента, чем у других преподавателей). Сие я почувствовал на лекциях по философии, когда этот товарищ регулярно вставлял в свои выступления знакомые с детства имена Ленина, Маркса и Энгельса. Интуиция меня не подвела.

Подошёл к нему после одной из лекций, объяснил, что мне, как иностранцу, довольно сложно воспринимать животрепещущие вопросы, волнующие великую индийскую нацию, а проблематика внутриполитического устройства страны в принципе для меня страшно далека. Это обстоятельство едва ли произвело не него должное впечатление. Зато сделанное мной признание, что я – «свой», советский, вызвало бурю восторга. Профессор тут же вознамерился войти в положение и углубился в размышления, как помочь страдальцу, то есть мне. В стремлении ускорить обычно небыстрый у индийцев процесс принятия столь важного для меня решения и подтолкнуть ход мыслей учёного мужа в нужном направлении вкрадчиво предположил, что ему, как крупному учёному, необходимы материалы для исследований, а в этом российская, пардон, советская дипмиссия (упоминание про современную Россию было воспринято настороженно) способна оказать некоторое посильное содействие.

На дворе стоял 1995 год. Служебная библиотека посольства весьма своевременно проводила плановую инвентаризацию имевшегося литературного фонда и его адаптацию под изменившиеся геополитические реалии, связанные с распадом СССР. Проще говоря, массово списывались издания классиков марксизма-ленинизма, труды которых в советские годы издавались на всех возможных языках народов мира и щедро поставлялись в загранучреждения. В Дели хранились тонны книг, в одночасье ставших макулатурой, не только на английском и хинди, но и на языках, имеющих, в соответствии с конституцией Индии, статус национальных. Таковых, если мне не изменяет память, насчитывается аж 22 штуки. По согласованию с руководством посольства я стал кипы этих изданий перетаскивать профессору к его вящему восторгу.

Конечно же, это не означало, что отныне наичестнейший, идейный профессор-коммунист мог поставить экзамены «автоматом», всё равно пришлось зубрить много материала, вникать в описание функций президента, премьер-министра, правительства, обеих палат парламента Индии, а затем воспроизводить это всё на бумаге, но хотя бы мне в зачёт шли самые нижние пороговые значения требовавшегося «листажа». И пару раз в тексте желательно было упомянуть имена классиков из известного списка. Чтобы наверняка!

Спасибо Ленину, пригодился на моём пути к миру франкофонии!

Общага

JNU занимал огромный по площади кампус. Это был довольно современный и, по индийским меркам, более чем ухоженный мини-город. Масштабные, местами даже красивые здания из красного кирпича – по всей видимости своеобразная отсылка к Красному Форту, расположенному в центре старого Дели.

Лингвисты, правда, учились не на основной территории, а в отдельном здании так называемого Нижнего кампуса, ещё более технологически продви-нутого, оборудованного хорошими лингафонными классами. На основную территорию попадали лишь на общие лекции.

Из интереса однажды напросился в гости к одному из одногруппников, который обитал в общежитии. Здесь меня ожидал определённый шок-контент.

Комнаты размером в считанные квадратные метры. Места хватало лишь на уложенный на бетонный пол двуспальный матрас и узкий проход сбоку к балкону. Немногочисленные личные вещи развешаны на гвоздях или разложены на прибитых по периметру полках. Скромный балкончик использовался в качестве кухни: там у студентов стояли газовые горелки, примусы или простенькие электроплиты на одну-две конфорки и лежала посуда.

Уборные и душевые – единые на огромный этаж. Многие по этому поводу не «парились» и неделями не мылись и не стирались, а малую нужду справляли с балконов или в окружающих кустах. Вполне в духе местных традиций.

Проживало в таких клетушках по три человека. На вопрос, как они там помещались и спали, ребята объясняли, что происходило всё предельно чётко: сон исключительно на боку и ориентация в одну сторону. Во имя справедливости была введена определённая ротация. Так, первую ночь один спал с краю, второй посередине, третий у стены. На вторую ночь тот, который был с краю, перемещался к стенке, от стенки – в середину, «серединный» – на край. На третью ночь, как можно догадаться, поспавший накануне у стенки передвигался в центр, из середины выдвигался на край, а с краю – к стенке. Подобный круговорот проделывался постоянно. Эдакая близость общения сплачивала «сокамерников» и позволяла удовлетворять различные возникавшие время от времени естественные потребности к обоюдному удовольствию. Подробности, о которых можно было догадаться, я предпочёл не выспрашивать. Зато перестал удивляться, почему мужчины в Индии любят ходить за руку друг с другом. Это особенно бросалось в глаза, когда зрители парочками расходились из кинотеатров после очередного сеанса. Скорее всего, друзья по общежитию, не иначе.

Меня вынесло из общаги, и больше я туда не ходил, хватило ознакомительного посещения. Зато, когда я сам оказался обитателем студенческого кампуса в Париже, разместившись в малюсенькой, но одиночной комнате, не ныл, а наоборот очень ценил те условия, в которых оказался, мысленно содрогаясь от воспоминаний о реалиях и нравах в JNU.

Поступление

В JNU я проучился один год. За плечами осталось два интересных семестра, первый опыт студенческой жизни, какие-никакие знания и даже вполне приличный средний балл за первый курс, который, правда, никого не интересовал и служил для удовлетворения собственного тщеславия и амбиций.

Семья окончательно вернулась в Москву, где предстояло определяться с дальнейшей перспективой. К тому моменту большинство моих делийских школьных одноклассников уже училось в различных престижных вузах, но я был не особо сведущ относительно того, на что мог претендовать, и абсолютно не ориентировался в существовавших в российской столице учебных заведениях. В силу юности и наивности не занимался анализом особенностей преподавания предметов или сравнением факультетов и уж тем более не интересовался «весом» дипломов разных вузов и перспективами дальнейшего трудоустройства «когда-то очень нескоро». Полученная за окончание средней школы серебряная медаль едва ли в той ситуации могла на что-то повлиять.

Наличествовало необъяснимое, но стойкое желание продолжить начатое лингвистическое образование и освоение французского. В глубине души хотелось в суперпрестижный и от этого недосягаемый МГИМО, где оказалось несколько приятелей, но, трезво оценив свои силы, возможности родителей и отсутствие блата, соваться туда не решился. Ничего другого я особо не знал. В итоге с подачи моей тёти-франкофона выбор пал на другой известный вуз – Московский государственный лингвистический университет (МГЛУ), который она когда-то сама закончила.

«В народе» он всегда был более известен как «Инъяз Мориса Тореза». Примечательно, что имя французского политика и многолетнего лидера коммунистической партии Франции давно стёрлось из памяти широких масс населения как Франции, так и России и осталось, кажется, только в этом названии. Более чем уверен, что подавляющее число нынешних студентов университета понятия не имеет, кем был этот самый Морис Торез.

МГЛУ сложно назвать конкурентом МГИМО, однако выяснилось, что до переезда последнего в новый учебный комплекс на Проспекте Вернадского в 1985 году будущие дипломаты учились на Метростроевской улице (нынешней Остоженке), буквально в считанных метрах от инъяза, в здании, которое сейчас занимает Дипломатическая академия. Подобное соседство приводило к… многочисленным бракам мгимошников, активно и небезуспешно искавших жён среди студенток тогдашнего МГПИИЯ им. Мориса Тореза (Московского государственного педагогического института иностранных языков). Брачные альянсы складывались идеальными: мальчик-дипломат и девочка-педагог, оба со знанием пары иностранных языков. Готовые молодые специалисты для работы за рубежом.

Самонадеянно решил поступать на факультет французского языка, рассудив, что в МГЛУ с более редким французским пробиться легче, чем с английским, и конкурс на педагогическом факультете должен быть меньше, чем на переводческом.

В обоих своих чрезмерно наивных предположениях жесточайшим образом ошибся. Во-первых, поступал вместе с девочками, которые являлись выпускницами лучших французских спецшкол Москвы и области и изучали язык со второго класса. Мои имевшиеся в активе два доблестных семестра в индийском университете явно не дотягивали до их уровня, хотя осознание сего факта дошло до меня далеко не сразу.

Во-вторых, конкурс оказался значительно выше именно на педагогическое отделение и в тот год был просто сумасшедшим, а набор на дневное отделение – всего 25 человек. Единственное, с чем угадал, это неоспоримое преимущество гендерного характера: мальчики на факультете французского языка были большой редкостью и даже экзотикой. В тот момент лишь один учился на четвертом курсе, а двое, включая меня, поступали.

Я прибыл в Москву лишь за пару месяцев до вступительных экзаменов. Предстояло срочно найти репетиторов, которые согласились бы за меня взяться, натаскать за столь короткий срок и гарантировать хоть какой-то результат. С трудом, через подружку моей тёти, которая сама учительствовала, уговорили троих преподавателей: по французскому, русскому и истории. Занятия проходили каждый день, ночами зубрил материал, а мотаться приходилось на метро в разные концы города. Это, наверное, стало самым стрессовым моментом, ведь за четыре года в Индии я отвык от ритма большого города и довольно натужно, особенно на фоне постоянного недосыпа от зубрёжки, переносил подобные перемещения в пространстве.

Довольно обескураживающими оказались и первые озвученные репетиторами вердикты: мальчик неплохой, только ссытся и глухой только уровень знаний не соответствует высоким критериям претендента на место в благословенном МГЛУ.

Мой французский, как выяснилось, не только откровенно отставал от программы спецшколы (что, если честно, не стало столь уж убийственным откровением), но и на слух звучал чудовищно, отдавая всей палитрой последствий индийского и квебекского влияний.

Историю за год, прошедший после окончания школы, я основательно подзабыл (возможно, вообще до такой степени и не знал), однако основные исторические вехи страны, хотя и натужно, но худо-бедно озвучивал.

Написание заковыристых диктантов на русском априори мало кому давалось легко, поэтому мой случай оказался печальным, однако не самым безнадёжным.

Короче, клиент был скорее жив, чем мёртв. Стоило побороться за бюджетное место под солнцем российского высшего образования.

Ни один из преподавателей никаких обещаний не давал, они лишь горестно вздыхали при виде моих потуг. Тем не менее, никто от меня не отказался, исправно брали деньги и на совесть отрабатывали их, усиленно вдалбливая в мою посттропикозную голову всё, что можно было в неё вложить за столь короткий период. Свойственные мне зачатки ума и сообразительности начали приносить первые скромные плоды: по прошествии некоторого времени в глазах репетиторов стали проскакивать признаки если не удовлетворения, то надежды на более-мене благополучный исход казавшегося безнадёжным предприятия. Я усиленно набирал лексику и подтягивал грамматику, перестал путаться в исторических датах и российских царях, начал писать диктанты не на «кол», а на стабильную «тройку».

К вступительным экзаменам подошёл, как говорят спортсмены, на пике формы (насколько это вообще было возможным в сложившихся условиях). В моей черепной коробке булькали свежеполученные знания в сильно концентрированном виде. Задача состояла в том, чтобы не успеть расплескать их в самый ответственный момент.

Первым экзаменом значился французский. Его я сдал на максимальные 6 баллов. Да-да, это не опечатка, высшей оценкой за язык действительно была не «пятёрка», а «шестёрка». Эдакая скрытая «фишка» приёмной комиссии. Отвечал я на максимуме своих скромных возможностей. Сейчас уже не вспомню, о чём меня спрашивали, но я очень старался. Помогло то, что среди «революционной тройки» экзаменаторов сидела моя репетиторша, которая не только морально меня поддерживала и выразительными взглядами упреждала отдельные ошибки, но и явно настроила мнение своих коллег в мою пользу. Меня откровенно пожалели, решив не срубать на первом же испытании практически единственного мальчика, и поставили высший балл неким авансом. Второго кандидата мужского пола, кстати, дальше первого этапа не пропустили, поставив вполне приличную, но недостаточную для поступления «четвёрку».

История стала вторым Рубиконом. Она прошла «на ура». На этом предмете мне сопутствовала гораздо бóльшая уверенность в собственных силах, к тому же попался сравнительно лёгкий билет. Я быстро подготовился и бойко оттараторил что-то про основные преобразования времён Екатерины II, а затем, раздухарившись, даже выдал некую фривольность, в качестве дополнительного материала рассказав про роль в истории её многочисленных фаворитов. Экзаменаторы, среди которых, к моему удивлению и радости, оказался мой старичок-репетитор, выглядели довольными и без особых видимых раздумий поставили заслуженную оценку «отлично».

Финальным испытанием, от которого всё зависело, стоял русский язык. Почему-то я совершенно не нервничал, что, на самом деле, не слишком на меня похоже. Видимо, сказывалась сильная эмоциональная усталость последних месяцев, которые ознаменовались сменой страны и климата, заменой привычных продуктов, убыстрением темпа жизни, бешеным ритмом подготовки к поступлению, обилием обрушившейся в одночасье информации. Организм едва успевал справляться со всеми вызовами и перед последним рубежом неожиданно перешёл в режим «дзен».

Предложенный абитуриентам диктант по русскому языку в сравнении с теми экзекуциями, которые мне на протяжении двух месяцев непрестанно устраивала жёстко натаскивавшая меня старушка-процентщица преподавательница, почему-то показался лёгким, и я заработал свою честную «четвёрку», сделав лишь одну ошибку.

В итоге я набрал 15 баллов, которые стали проходными. Сложно было поверить в произошедшее. Мне кажется, я даже полностью не осознавал степень своего везения и удачи. Скорее, накрыло чувство внутреннего опустошения, когда наконец-то дошёл до далёкой цели, а она оказалась лишь началом другого пути.

На дневное отделение взяли всего ровно обещанные приёмной комиссией 25 человек – штучное, уникальное, чуть ли не эксклюзивное производство будущих преподавателей французского языка. Я вполне предсказуемо оказался единственным представителем мужского пола среди моих однокурсниц. Сразу подумалось, что затеряться среди такого контингента не удастся и придётся вдоволь попотеть, чтобы прийти к финишу. Как в воду глядел.

Первый курс, всё только начинается

Парле-ву франсэ?

Так в 1996 году я стал студентом МГЛУ.

Стать-то я им стал, но вот соответствовать требуемой планке оказалось ой как непросто! На занятиях по языку я во всём довольно существенно отставал от девчонок. Некоторым из них, особенно тем, кто вполне прилично владел французским при поступлении (а таковых было большинство), первые пару курсов было откровенно скучно. Более того, многие уже побывали к тому времени во Франции, поэтому зачастую могли рассказать про изучаемую страну больше и интереснее иных преподавателей. Меня же от полного фиаско спасали некоторая оригинальность мышления, призванная хоть как-то попытаться завуалировать вопиющие лакуны в знаниях, творческий подход к выполнению заданий, невесть откуда взявшийся артистизм, приятный баритон и покладистый характер. Преподаватели по основным профильным предметам откровенно жалели меня за очевидные старания, маниакальную работоспособность, усердие и неконфликтность. Первые два года я пахал изо всех сил, как проклятый, постепенно, но вполне очевидно сокращая имевшееся отставание, заполняя пробелы в подготовке.

На первом курсе очень помогло то, что первые месяцы у нас был вводно-коррективный курс по фонетике. Всем поголовно ставили или подправляли произношение. Мне в этой ситуации даже оказалось чуть легче, чем девчонкам, которые за годы занятий языком приобрели какие-то устойчивые навыки, менять которые было довольно сложно. Некоторых жёстко «ломали», дело доходило до соплей и слёз. Я же впитывал новые знания подобно губке, безболезненно адаптируясь под любые требования, беспрекословно повинуясь указаниям наставников. Часами сидел в лингафонном классе и отрабатывал дикцию и произношение, тренировал мышцы лица для получения французского звучания.

В ход шли упражнения с маленьким зеркальцем, карандашами, камушками, как в старом американском фильме «Моя прекрасная леди». Со стороны мы походили на кривляющихся мартышек, но смешно было лишь первые пару занятий. Затем наступала тяжёлая расплата в виде изнурительных отработок отдельных звуков и слов, связок и интонационных моделей. Все мышцы лица болели невероятно. Французы обладают довольно чёткой артикуляцией. Обратите внимание, насколько жилистая у них, как правило, нижняя часть лица. Как четко они «пропечатывают» каждый звук. Русский язык не требует такого напряжения, мы говорим спокойно, порой едва шевеля губами. Французский подобной вопиющей расслабленности не терпит и не прощает.

Нередко «выезжал» за счёт довольно приятного низкого тембра голоса. Фонетички (дамы в основном одинокие и не самого юного возраста) млели, когда после череды девичьих голосков звучал вполне мужественный баритон. Оборотной медалью стало их искреннее, но иногда чуть не маниакальное стремление добиться от меня идеальной чистоты звучания, как у их любимых Ива Монтана, Шарля Трене, Жоржа Брассенса и других звёзд французской эстрады середины ХХ века, в котором наши преподавательницы и застряли. Мне не позволяли ни малейшей халтуры, вновь и вновь заставляя усиленно отрабатывать очередные упражнения. Возились со мной, наверное, больше, чем с девочками, у которых, к тому же, с произношением изначально проблем было на порядок меньше. Они быстро и профессионально с корнем повыдирали весь мой индийский фонетический багаж и самозабвенно лепили из меня «француза». За это до сих пор безумно им благодарен и регулярно вспоминаю, когда настоящие французы интересуются, из какого я региона, а не из какой страны. Многие носители языка отказывались мне верить, что я изучал французский в далёкой Москве, а все преподаватели были русскими. Кстати сказать, до конца второго курса я ни разу не видел ни одного живого француза.

Помимо фонетики усиленно зубрил спряжения глаголов, запоминал новую лексику, пытался разговориться, преодолевая природную скромность. Языковые группы на нашем факультете были крошечные, по 8-9 человек, поэтому спрятаться, как и предполагал, не было никакой возможности. Даже на общих лекциях и семинарах, на которых присутствовал весь курс, отсидеться за спинами других было проблематично. Так что приходилось относиться к учёбе максимально ответственно и серьёзно. Каждый пропуск занятия замечали все, так как этим ты подставлял всех остальных, на которых волей-неволей пропорционально перераспределялась (читай – добавлялась) нагрузка, устанавливаемая преподавателем. Явка – вообще один из фетишей МГЛУ. Со злостными прогульщиками здесь во все времена расставались быстро, без сожаления и душеспасительных бесед. Нет желания ходить на занятия – вон.

Сложнее всего давалась грамматика. Здесь голос не «прокатывал». Она наличествовала в двух ипостасях: теория грамматики и её практика. МГЛУ является не только кузницей кадров, но и научным центром, практически все преподаватели не просто вели свои предметы, но и осуществляли научную работу, писали статьи и издавали учебники, которые на нас же и опробовали. В какой-то момент поймал себя на мысли, что подавляющее число изданий, представленных на полках учебной литературы по французскому языку в московских книжных магазинах, принадлежало перу знакомых лиц.

Теорию грамматики вела крайне энергичная, напористая и склонная к разряжавшим атмосферу смелым шуточкам Елена Александровна Рощупкина. Она, в частности, запомнилась фразой «Vous voulez ma mort, ma chérie!» («Милочка, вы хотите моей смерти!»). Произносила её она при малейшем удобном случае с максимальной патетикой и деланым возмущением, смотря с нарочитым укором на провинившуюся студентку поверх очков, которые постоянно сползали на кончик её носа. На меня эта фраза не распространялась. Возможно, мужской вариант окончания «mon cher» ей меньше нравился. Шутки шутками, а материал Рощупкина в нас вдалбливала мощно, с пожизненной гарантией.

Практическую грамматику на протяжении всей учёбы у меня вела великолепный специалист Надежда Борисовна Кудрявцева. Мегапрофессиональная, чёткая, конкретная, собранная, требовательная и жёсткая. Мы её одновременно жутко боялись и неимоверно уважали. Немилосердно тряслись, когда она начинала говорить подчёркнуто безадресно, ледяным тоном. Это означало, что мы вновь безбожно накосячили и крайне её разочаровали, что было стыдным. Она никогда не позволяла себе повысить голос или как-то оскорбить, но её чрезмерное спокойствие было страшнее любого крика.

Помню, я ей жутко не понравился на первых занятиях. Она, со свойственной ей прямолинейностью, даже не пыталась это скрывать. Превыше всего Кудрявцева, как подлинный профессионал, ценила знания, коих у меня не было и в помине. Меня же она посчитала слабым звеном, на которое не стоит тратить время. Полагаю, она рассудила, что я скоро «сольюсь». Но мальчонка оказался на удивление настырным и трудолюбивым, упорно продирался к знаниям и постепенно начал демонстрировать некие достижения. В итоге писал диплом именно у Кудрявцевой. Причём она сама предложила мне поработать вместе. Это означало заслуженное мной уважение с её стороны, что стоило очень дорогого.

Из преподавателей лексики запомнилась Мадам Спасская. Она относилась в категории тех, кто обкатывал на нас свои новые наработки. Как раз появился новый прогрессивный и чуточку новаторский учебник её авторства, что вылилось в крайнюю интенсивность проводившихся ею занятий. Меня она полюбила, но странною любовью – постоянно то ли троллила, то ли заигрывала. Это выливалось в то, что я оказывался перманентным объектом допросов с особым пристрастием. Поэтому пришлось усиленно осваивать лексику. Вполне успешно.

Всему этому напору мы противостояли довольно сплочённым, в том числе поневоле в силу вышеописанной немногочисленности, коллективом.

Так сложилось, что большинство одногруппниц ходило со смешными или милыми прозвищами: Муха, Крястя, Мороз, Зубилка, Урса, КатьЯна. Со стороны могло показаться, что речь идёт не о языковой группе в элитном столичном вузе, а о пребывании «на зоне» и тюремных «погонялах» опытных зэков.

Ума не приложу, откуда пошла эта традиция, но, уверяю вас, обидного в них ничего не было. Мухой звали Юлю Михайлову за вечную активность и неугомонность. Урса – это Анечка Медведева, а само слово созвучно французскому слову «ourson» (урсон – «медвежонок»). Крястя – уменьшительный вариант имени Кристина. «КатьЯна» – общее имя для двух неразлучных подружек Кати и Яны. Странно, но я до прозвища так и не дорос.

Не французским единым

Зато ничуть не хуже (правда, следует признать, и не лучше), чем у других, шли общие дисциплины: латынь, французская литература, история Франции, языкознание, философия. Страдали все одинаково, что невероятно сплачивало коллектив.

Например, ненависть к латыни, которой нас нещадно насиловали весь первый курс, породила целый пласт доморощенного фольклора. Преподавателями были две весьма возрастные дамы. Первой была высохшая, внешне в высшей степени интеллигентная старушка малюсенького роста, нагонявшая на нас страх и оторопь, – профессор по имени Нина Лазаревна Кацман. На самом деле она являлась видным лингвистом и автором бессчётного числа учебников. Но бестолковым первокурсникам до её регалий не было никакого дела. Перед нами стояла задача не вылететь на первом же году обучения из-за этой зубодробительной латыни (а таких примеров существовало немало), прорваться сквозь дебри книги Юлия Цезаря «Записки о Галльской войне», которую мы читали, и научиться обнаруживать в текстах все злосчастные аблятивусы абсолютусы. Для непосвящённых – ablativus absolutus являет собой особый синтаксический оборот латинского языка, широко распространенный в текстах и представляющий большую сложность в изучении, поэтому считался чуть ли не ругательством, ибо одно лишь его упоминание бросало приличных людей в дрожь. В качестве оммажа Цезарю перед экзаменом у Нины Лазаревны мы украдкой крестились и приговаривали «Ave Katzman, morituri te salutant!» («Да здравствует Кацман, идущие на смерть приветствуют тебя!», переделанная оригинальная классическая фраза с именем Цезаря).

Второй была чуть более молодая, но от этого ещё более энергичная, беспощадная и непримиримая Нина Родионовна Шопина. Она нас драла, не стесняясь в выражениях и оценках степени нашей «одарённости». Порой складывалось впечатление, что в ответ на очередные выдававшиеся нами полубредовые опусы она просто набросится и легко поколотит своими сухонькими и острыми кулачками. Естественно, на фоне такого образа никто её по фамилии не называл, предпочитая скромно заменять первую букву на «ж».

Зато нас настолько натаскали на латыни, что даже по прошествии десятков лет, к собственному удивлению, порой выдаю вполне грамотные латинские сентенции, всплывающие из глубин памяти. Особенно это нравится французам, которые тоже любят при случае козырнуть какой-нибудь крылатой фразой авторства очередного древнеримского философа, писателя или поэта. Так, выходит, мучился не зря. Хотя случается, и бормочу под нос инъязовскую приговорку «Lingua latina – magna skotina». Перевод, полагаю, излишен, и читатель догадается, что скрывается за этой игрой слов.

Насколько мне известно, у студентов первых курсов технических вузов главный кошмар первого года обучения – это сопромат (физико-математическая дисциплина «сопротивление материалов»). Недаром существует народное изречение «Сопромат сдал – жениться можно». У лингвистов таких кошмаров два: помимо упомянутой выше латыни в эту устрашающую категорию входит также языкознание. У всякого человека, закончившего лингвистический вуз, при упоминании фамилии А.А.Реформатского начинает дёргаться глаз. Его эпохальный труд «Введение в языкознание» с классификацией языков по семьям – это форменное проклятие, боль, слёзы и сопли поколений «грызунов науки» от лингвистики. Сей тяжкий крест, однако, мне, в отличие от латыни, удалось вынести безболезненно.

Особняком стоял русский язык, который вёл этнический узбек, при малейшей возможности гаденько или по-иезуитски вкрадчиво стыдивший и унижавший нас за незнание родного языка. Мол, вы, русские, не ведаете элементарных вещей. При этом к числу откровенных и безнадёжных неучей ни одного человека из нашей компактной академической группы отнести было нельзя.

Себя же он позиционировал не иначе как учеником великого Ожегова, автора знаменитого словаря. Отсвет славы Учителя, в его понимании, в полной мере ложился и на него. Ощущения от общения с человеком, преисполненным чувством самолюбования, сохранились премерзкие. Тем более особых, сверхъестественных знаний, как мне кажется, он не давал. Возможно, просто возникало психологическое отторжение, эмоциональный блок на всё, что исходило от этого субъекта, тешившего себя возможностью оттаптываться на слабых и беззащитных в оправдание собственных неудач. Но опыт подобного общения тоже полезен.

Акценты

Изрядно промучившись добрую половину первого курса в институте с искоренением имевшегося у меня дикого индийского акцента (как шутила одна из заведующих кафедрой, эдакой помесью квебекского с нижегородским), который нещадно, «калёным железом» вытравливали из меня преподаватели фонетики, я невольно заинтересовался тем, как обстоят дела со звучанием французского в мире.

В МГЛУ фонетички нам доблестно ставили «классическое» парижское произношение, используемое в официальных учреждениях, образовании и СМИ. Оно звучало красиво и благосклонно воспринималось носителями языка. Естественно было слышно, что мы иностранцы, но французы, как правило, затруднялись сказать, из какой конкретно страны. Порой удавалось настолько чисто произнести несколько фраз, что собеседники интересовались, не государством происхождения, а из какого мы региона. Это воспринималось как комплимент.

Ни о какой «регионализации» речи в МГЛУ не шло: чай не английский, где как раз в период нашей учёбы «англичан» начали делить по принципу «британский английский» и «американский английский». Надобности в этом и не было ввиду относительной понятности практически любого диалекта.

Мой личный опыт показывал, что, как минимум, существует используемый в Канаде «квебекский» французский, который не всегда очевиден для понимания жителям метрополии ввиду близости звучанием американскому английскому. Удивительно, насколько оба языка, английский и французский, одинаково глубоко и похоже отошли от варианта, используемого в Старом Свете. Неужели во всём повинен североамериканский климат?

Дальше – больше, я стал искать и записывать образцы других существующих акцентов. Некоторые региональные разновидности отличаются от стандартизированного французского произношением, словарным запасом, иногда даже грамматикой. Какого-то сверхъестественного профессионализма в этом вопросе мне достичь не удалось, однако постепенно я начал слышать и угадывать местный колорит и говор людей из разных частей страны. В Марселе своя особая мелодика, «фонетические фишки» и необычные слова. В Страсбурге речь звучит так, будто говорят немцы, настолько явственно ощущается влияние немецкого языка. Выяснилось, что есть особенности произношения в Бельгии и Швейцарии. Бельгийцы произносят слова немного мелодичнее и распевнее, а швейцарцы – медленнее. Забавно говорят креолы на Карибских островах и на Гаити. Не забываем про Северную Африку и явственное влияние арабского на диалект жителей Марокко, Алжира и Туниса. Отдельно идёт африканский французский, который, на самом деле, сложно объединить в один вариант, так как существуют значительные различия между двумя десятками стран южнее Сахары, в которых широко распространён французский.

Эта тема не на шутку увлекла меня на первых курсах.

Снова имя

В МГЛУ помимо вышеописанных трудностей постижения языка продолжилась упомянутая в начале повествования чехарда с именем. Здесь я на Жоржа уже не откликался, по привычке представляясь всем Юрой. Жестокая расплата не заставила себя ждать: я не мог сдавать сессии. Доходило до смешного, преподаватели отказывались ставить отметки в зачетку (в которой отсутствовала фотография!), якобы выписанную на совершенно другого человека. Всякий раз приходилось дополнительно предъявлять студенческий билет. В тот момент я оценил и полюбил фильм «Москва слезам не верит», создателям которого безмерно благодарен за многократно спасавшую меня в разных жизненных ситуациях фразу «Георгий Иванович, он же Гога, он же Гоша, он же Юрий, он же Гора, он же Жора!». Этой цитатой я прикрывался бессчётное количество раз, без неё моя жизнь была бы не в пример сложнее.

Инъяз стал очередным «именным» водоразделом: все, с кем познакомился в университете, стали последним поколением моих знакомых, которые знали меня исключительно Юрой. Дальше деваться от сочетания «Георгий Викторович» было уже некуда. Лишь самые близкие из новых знакомств посвящались в мою «страшную тайну» и внутренний дуализм, достойный странной истории доктора Джекилла и мистера Хайда, если ещё существуют люди, читавшие и помнящие эту готическую повесть шотландского писателя Роберта Стивенсона.

Опыт

Первые в жизни небольшие, но честно заработанные деньги мне принёс французский язык. Дело было так.

В 1998 году в Москве проходили Первые всемирные юношеские игры, на которые усиленно набирали волонтёров из числа студентов московских вузов. Естественно, мы чуть ли не половиной курса записались на это многообещающее мероприятие. Все жаждали получить столь вожделенную практику и, конечно же, поработать непременно с командой Франции. Увы, франкофонов оказалось много больше, чем французов и даже чем франкоязычных делегаций вообще.

Это стало ясно, когда отобранных организаторами волонтёров собрали на стадионе «Олимпийский». Кого там только не было! Мы с девчонками приехали одними из первых и заняли стратегически удобную позицию, чтобы наблюдать за теми, кто прибывал на собрание. Вот стройными рядами прошли ребята из технических вузов. Вот чуть не строем промаршировали одетые в гражданское курсанты какого-то военного университета. Инязовских переводчиков мы заметили издалека – те шли галдящей расхлябанной толпой, таща по полу на длинных ремнях сумки. Срам и позор, никакого вида! Следом чинно шествовала группа весьма прилично одетых людей, часть в костюмах, некоторые даже при галстуках. «МГИМО!» – догадались мы. Кто ещё в этой аудитории мог выглядеть столь же презентабельно? Совершенно другой уровень! Мы с некоторой брезгливостью глянули в сторону «своих», которые продолжали шуметь и мельтешить даже на трибуне. Куда этим оборванцам до элитных мгимошников?!

Народу набирали много, пообещали всем выдать специальную форму и даже немного заплатить за каждый день работы. Главное – студентов языковых вузов обещали поставить на делегации, работать со спортсменами и тренерами. Такая перспектива невероятно воодушевляла.

Набранных переводчиков оказалось в избытке. Лучших франкофонов действительно ставили на французов. У нас повезло двум или трём девочкам-отличницам. Остальных раскидывали по другим делегациям или спортивным объектам. Я каким-то непостижимым образом оказался в гостинице «Измайлово», являвшейся одним из мест проживания участников Игр. Со мной там не знали, что делать, поэтому направили в… гостиничный тренажёрный зал на случай захода туда иностранцев. Расстроило меня сие обстоятельство невероятно! Вместо языковой практики я получил никому не нужное стояние возле тренажёров, ибо спортсмены туда не заходили, предпочитая тренироваться в местах проведения соревнований.

В одинаковом положении со мной оказались две симпатичные девочки из Московского педагогического института. Однако им отсутствие работы ничуть не докучало. Провёл я в тренажёрке два дня, за которые единственным значимым событием стало появление там к вечеру второго дня на часовую тренировку известного российского бодибилдера по прозвищу Динамит.

Моих коллег это происшествие невероятно возбудило, и они радостно щебетали, что теперь есть, о чём рассказать подружкам. Меня же оно ещё больше опечалило, поэтому я решительно направился к куратору, сидевшему в соседнем корпусе, с твёрдым намерением добиться для себя более завидной доли, желательно с франкоязычным привкусом.

Едва я переступил порог штаба, куратор сам подлетел ко мне:

– Ты ведь из инъяза?

– Из МГЛУ, – утвердительно кивнул я в ответ.

– Переводчик?

– Вроде того… – слегка растерялся я, решив на всякий случай не сознаваться в своём педагогическом профиле.

– У тебя английский есть? – допытывался старший, внимательно осматривая меня со всех сторон.

– Конечно, есть! – я слегка возмутился предположению, что этого языка могло не оказаться у настоящего инъязовца.

– Отлично! – возликовал тот. – Как раз то, что нужно!

Выяснилось, что произошла какая-то накладка, и не хватило переводчика для иранцев. Причём бесхозными оказались мужские команды по борьбе, плаванию и гимнастике. Не совсем то, о чём я мечтал, но лучше, чем прозябание в тренажерном зале. Выходить на новый участок было велено утром следующего дня.

Я весело побежал в тренажёрку, попрощался с девчонками, забрал свои пожитки и убежал домой, чтобы попытаться найти информацию про Иран и хоть немного подготовиться к порученному заданию.

Иран

Утром я в приподнятом расположении духа прибыл в расположение иранской сборной. Из всех подопечных худо-бедно изъясняться по-английски могли лишь несколько тренеров, да ещё пара ладненьких и по-европейски подтянутых ребят-пловцов. Борцы все поголовно обладали столь свирепым видом, что у меня сперва вообще возникли сомнения в их способности говорить. Гимнасты же оказались совсем детьми и лишь что-то детскими голосочками лопотали на фарси. Так что клиентов у меня было минимум.

Откровенно говоря, показалось, что при таком раскладе толку от меня будет немного. К счастью, я ошибался, ибо оказался весьма востребован в качестве связующего звена между внешним миром и моими иранцами, которых никто кроме меня не понимал (таки сказался богатый индийский опыт). Их условный английский я либо переводил на нормальный, либо на русский.

Мелкой возни и микрозадач сыпалось в течение дня немало, но возникло и несколько забавных эпизодов, стоящих отдельного упоминания.

Первая проблема возникла в первый же вечер моей иранской эпопеи: по возвращении из плавательного бассейна в гостиницу выяснилось, что один из ведущих пловцов, надежда плавания всея Ирана, потерял пропуск. Сие означало сложности с допуском на спортивный объект на следующее утро и, соответственно, угроза пропуска квалификации. Пришлось брать самого виновника и его тренера и в ночи ехать в находившийся на Новом Арбате аккредитационный центр, где предстояло оформить новую аккредитацию нашему «потеряшке».

По прибытии нас встретило несколько волонтёров, преисполненных желания помочь. Когда выяснилась национальная принадлежность «клиента», ребята обрадовались и сказали, что в их смене как раз имеется (о, чудо!) специалист с фарси. Кто-то мигом метнулся за ним, и из недр помещения появился искомый переводчик. На его форме, которая, как и обещали организаторы, была роздана всем волонтёрам, гордо красовались наклеенные подписи «английский» и «фарси».

Молодой человек робко приблизился к нам и, подбадриваемый товарищами, окружившими нас плотным кольцом, начал что-то говорить. Мои иранцы радостно на него смотрели, вежливо улыбались и даже время от времени кивали в такт звучавшему монологу. Речь продолжалась минуты три, человек порой запинался, с очевидным трудом подыскивая слова, но продолжал мужественно продираться сквозь лингвистические препоны.

В этот момент ко мне наклонился приехавший со мной тренер:

– Джордж, а ты не мог бы перевести, что говорит этот приятый молодой человек? У нас будет проблема с получением новой аккредитации или всё в порядке?

– В смысле – перевести? – удивился я.

– Так ведь мы по-русски не понимаем, – нахмурился мой собеседник.

– При чём здесь русский? Человек говорит на вашем языке!

– На нашем? – настал черёд удивляться иранцу.

– Точно так!

– Ты вполне уверен, что это фарси? – тренер прослушал ещё пару фраз, однако явно ничего знакомого не услышал.

– Конечно! У него даже на форме это написано!

Тренер прищурился, прочитал надпись, затем повернулся к своему спортсмену и что-то начал говорить ему на ухо. Парень сначала удивлённо поднял брови, затем выпучил глаза, бросил взгляд на волонтёра аккредитационного центра, который продолжал мучиться, и прыснул от смеха. Вердикт был вынесен, гости предпочли общаться через меня, вежливо поблагодарив горе-переводчика.

Новый пропуск был получен, а перед отъездом мы вновь подошли к оскандалившемуся студенту, чтобы его поддержать. Все-таки тренер пловцов оказался человеком благородным и опытным, много работал с молодёжью и понимал важность моральной поддержки. Он нарочито медленно, тщательно подбирая слова, пожелал парню успехов в освоении того, чем он занимался. Мне показалось, что даже в воспитательных целях иранец не смог переступить через себя и назвать услышанное языком фарси.

На следующий день после вечернего приключения я тоже нацепил на форму названия своих рабочих языков. Иранцы увидели французский, одобрительно зацокали языками, главный тренер потрепал по плечу и показал большой палец.

А днём мы поехали в место проведения соревнований по борьбе. Никогда ранее я с этим видом не соприкасался, и навряд ли оно когда-либо меня захватит, его глубинная эстетика особого впечатления не произвела. Вид возни, пыхтения и потения двух участников в красных и синих трико и редкие проводимые ими приёмы ничуть меня не вдохновили. Единственный вывод, который я для себя сделал в отношении этого спорта – чем больше уши спортсмена похожи на пельмень или чебурек, тем более титулованным борцом он является. Под конец дня я без труда угадывал чемпионов и наиболее перспективных атлетов, внутренне содрогаясь от вида ушных раковин, немилосердно деформируемых путём протаскивания по спортивным матам.

Я спокойно присел с краю трибуны и без особого энтузиазма наблюдал за схватками с участием моих подопечных. Вдруг с противоположного конца в зал вбежал старший тренер борцов в сопровождении незнакомого иранца. В том, что это именно иранец, никаких сомнений не возникало: представителей этого государства я тоже научился легко узнавать по рубашкам без воротников и вечной небритости на лице. Они пронеслись мимо татами, даже не взглянув на борющихся, и направлялись в мою сторону. Разглядев меня среди зрителей, иранец нетерпеливо помахал мне рукой, подзывая быстрее подойти. Пришлось спуститься, без всякого сожаления оторвавшись от просмотра очередного затянувшегося «захватывающего» единоборства.

– Джордж, ты ведь владеешь французским? – зашептал мне в лицо тренер.

– Лучше, чем английским! – не преминул слегка похвастаться я, на мгновение представив, как бы хорошо мог себя показать, будь у меня возможность поработать с франкофонами.

– Точно? – иранец воззрился на меня со смешанным чувством недоверия и восхищения.

– Вряд ли в моих интересах вас обманывать. А что случилось? – мне казалось, что со стороны я держался прямо молодцом.

– У нас возникла небольшая сложность с одним интервью…

Неожиданный поворот. Оказалось, что незнакомец – это корреспондент иранского телеканала. Съёмочная группа ТВ выловила какого-то очень важного для них спортивного функционера, но человек согласился общаться лишь на французском. Если честно, звучало не слишком правдоподобно, но эти двое стояли передо мной со столь умоляющим видом, что иного выбора кроме как проследовать за ними не просматривалось.

Объектом интервью оказался легендарный Милан Эрцеган, президент Международной федерации борьбы. По национальности югослав, по возрасту древний дед 1916 года рождения, по общению – милейший человек. Все эти ценные обстоятельства стали мне известны позже. В тот же момент он с нескрываемым ужасом смотрел на атаковавших его иранских телевизионщиков в составе корреспондента, оператора, осветителя и звукорежиссёра.

Выяснилось, что иранцы заранее запросились к нему на интервью, М.Эрцеган согласился, однако не понял ни слова из того английского, на котором к нему обратились, поэтому действительно заявил, что готов отвечать лишь по-французски. Хитрый югослав хотел таким образом отделаться от съёмочной группы, а те, на его беду, нашли меня.

Я был поставлен между президентом и корреспондентом и «под камеру» переводил с иранского английского на французский и в обратном направлении. Во-первых, формат оказался не самым привычным и отработанным. Во-вторых, иранец говорил из рук вон плохо, настолько отвратительно, что даже я не всё понимал. В-третьих, Эрцеган в силу крайне преклонного возраста (человеку шёл девятый десяток лет), вещал очень невнятно, как-то шамкающе.

Итог моего спонтанного толмачества был неоднозначным: звучавшие вопросы немало удивляли интервьюируемого, а поступавшие ответы ввергали в глубокое раздумье интервьюера. Тем не менее, все расстались довольные друг другом, а тренер команды вообще весь светился от счастья, полный осознания собственной знаковой роли в столь значимом пресс-событии. Для меня же этот эпизод стал первым опытом единовременного использования двух иностранных языков.

БДЫНХ

С иранцами я доработал до конца юношеских игр. После случая с Эрцеганом они стали относиться ко мне с бóльшим уважением, допустили в команду, считая её частью, перестали сторониться, при встрече радостно здоровались и жали руки.

Демонстрацией степени доверия стал следующий случай. Как-то я сидел в их тренерском штабе, когда в него стремительно вошел один из англоговорящих руководителей. С порога он заявил, что ему срочно нужно помолиться. Я, как честный человек, вознамерился тут же покинуть помещение, однако тот меня остановил, заверив, что в этом нет никакой нужды, и я ему ничуть не помешаю. С этими словами он аккуратно расстелил в проходе между кроватями маленький коврик, аккуратно снял очки, положив их на тумбочку, и начал бить поклоны. Я впервые столь непосредственно столкнулся с исламом. Меня поразило, что он в этот момент полностью отрешился от внешнего мира: звонил телефон, в номер заглядывали люди, кто-то проходил через комнату и чуть ли не перешагивал через молящегося, а тому всё было нипочём, он реально ничего вокруг не замечал, ни на что не реагировал. Когда молитва завершилась, он будто бы стряхнул с себя оцепенение, вновь водрузил на нос очки, поднялся на ноги и с удивлением выслушал мой доклад относительно произошедшего за это время движения вокруг него. Вот какова подлинная вера.

Но не будем забывать, что я трудился с командой не только как переводчик и штабной помощник, но и как гид. Я даже поспрашивал моих институтских знакомых, которые иногда работали с иностранными группами, про основные туристические маршруты. Если быть откровенным, мои подопечные не слишком интересовались столичными достопримечательностями и не просили отвезти их на Красную площадь или в Третьяковскую галерею. Зато ближе к концу соревнований ко мне подошел главный тренер борцов, самый авторитетный и влиятельный человек в делегации, и, по-заговорщицки понизив голос, спросил, не знаю ли я некое волшебное место в Москве под названием «Бдынх».

Вот здесь и пригодились мне бесценные знания, полученные от наших бывалых гидов-переводчиков, которые среди прочего поведали мне несколько туристических приколов. Среди них, в частности, что иностранцы любят слово «Пектопа». Так они читают вывески с русским словом «Ресторан». А второй прикол – это то самое «Бдынх», по-нашему «ВДНХ».

На ВДНХ гости рвались вовсе не наслаждаться красотами Выставки, а в павильон «Космос», в котором тогда был устроен центр торговли бытовой техникой. Иранцы на положенный им командировочные и призовые накупили массу музыкальных центров, видеомагнитофонов, видеоприставок. Вспомнив приобретённые некогда в Индии навыки торговли, я сумел к их вящему удовольствию ещё и прилично сбить цены. Восторгу не было предела.

Прощались мы тепло. На память мне достались майка национальной сборной и иранские спортивные «кричалки».

Впервые в Париже

Иран – это замечательно, но, конечно, мне очень хотелось попасть во Францию, воочию увидеть то, о чём столько читал и слышал, наконец-то начать использовать изучаемый и уже полюбившийся язык по прямому назначению. После второго курса мечта осуществилась. Как раз пригодились полученные за работу волонтёром небольшие деньги, которые полностью ушли на организацию поездки, добавившись к выделенному родителями бюджету.

Во второй половине 90-х годов ХХ века наиболее доступным и дешёвым способом посмотреть Европу были автобусные туры с кучей ночных переездов. Для начала я опробовал этот вариант передвижения, съездив в Чехию. Следующим этапом стала большая поездка с Парижем в качестве основной цели. Маршрут был совершенно безумный и помимо столицы Пятой Республики включал в себя Вену, Берлин, Брюссель, Люксембург, Амстердам.

Отправной точкой значился Брест, куда предстояло добираться из Москвы поездом. Немалая часть группы состояла из белорусских студентов, столь же нищих, весёлых и любознательных, как и я. Часто ночевали прямо в автобусе, а если останавливались, то в самых дешёвых и затрапезных гостиницах. Питались от случая к случаю и кое-как, ничуть по этому поводу не печалясь, закусывали имевшуюся у моих запасливых попутчиков белорусскую самогонку холодной картошкой из фастфуда. Зато получали море впечатлений от новых стран Старого Света.

На Париж отводилось чуть более двух суток. Мне казалось, что я не спал всё это время, жадно пытаясь вобрать в себя по максимуму. Отель у нас был с гордыми двумя звёздами на вывеске и находился на задворках Монмартра, района на севере Парижа, исторически привлекавшего богему, однако его удалённость от центра меня не смущала. С первого шага осознал, что это «мой» город, в котором безумно комфортно, всё ясно и логично. Я мигом понял и принял его географию, без устали мотаясь по ранее незнакомым улицам, как будто делал так всю жизнь. Он оказался именно таким, каким рисовался в воображении: изысканным, утончённым, захватывающе интересным. Подобно влюблённому, я не замечал минусов, не видел грязи, бомжей и бесконечных граффити, уродующих город. Париж в моих глазах был прекрасен, а жители красивы, таковым и остался на всю жизнь, в каком бы состоянии ни представал перед моим взором впоследствии. Полюбив единожды, я своему чувству не изменял, принимая объект обожания «и в радости, и в горе».

Апофеозом вышеописанного мгновенного принятия города стало то, что я подробнейшим образом объяснил своему «сокамернику», молодому белорусу, с которым мы делили номер, как пользоваться парижским метро, ориентироваться в названиях конечных станций, номерах и цветах линий и на какие указатели обращать внимание. Нюанс состоял в том, что на тот момент я сам ни разу в местную подземку не спускался. Ближе к ночи, когда я возвращался в гостиницу, меня вдруг охватила тревога за парня. Вдруг он куда-то уехал, потерялся без языка, сидит где-нибудь и проклинает меня, на чём свет стоит. К своему облегчению обнаружил его в нашем номере, причём в весьма радостном расположении духа. Едва я переступил порог, он бросился мне навстречу со словами искренней благодарности за…. прекрасно проведённый инструктаж, столь выручивший его в течение дня. Всё в точности соответствовало моим описаниям. Видимо, в прошлой жизни я сам был парижанином. А, может, просто помог опыт московского метро.

Несмотря на то, что в тот заезд мне удалось осмотреть основные достопримечательности, осталось острое чувство недосказанности, появилось стойкое желание когда-нибудь вернуться и изучить всё основательно, без спешки, в удовольствие.

Касаемо языка понял, что двигаюсь в верном направлении и не зря столько времен корпел над учебниками: меня понимают, и я вполне сносно воспринимаю живую французскую речь.

Лувр в 1998 году

Стажировка

Получив дополнительную мотивацию после мимолетного посещения Франции, я продолжил героически осваивать учебную программу и на третьем курсе уже оказался в числе «передовиков производства». В качестве поощрения руководство вуза отпускало наиболее достойных студентов на лингвистические стажировки за границу. Франкофонам в этом плане не слишком повезло: вариантов было немного. На втором курсе довольно большая группа девчонок съездила на месяц в Университет города Нанси. Вернулись все одухотворённые, а половина щеголяла в изящных шарфиках, прятавших, как позже выяснилось, имевшиеся на шеях следы от слишком плотных контактов с носителями языка. Важность освоения французского поцелуя при постижении языковых нюансов и совершенствовании произношения никто не отменял.

На третьем курсе троих на целый учебный год командировали в Университет Гренобль III (во Франции традиционно используются латинские цифры для обозначения университетов), с которым у МГЛУ были давние налаженные контакты. Туда ездили не только студенты, но и преподаватели. Вернулась назад лишь одна. Две других задержались, сумев перевестись в другие вузы. Одна до сих пор живёт во Франции, вторая – в Швейцарии.

В конце третьего курса дошла очередь и до меня. Мне предложили первый семестр четвёртого года обучения провести в Париже. Предстоял первый опыт контактов МГЛУ с Университетом Париж-Х Нантерр

(где Х – это латинская цифра 10). К роли пионеров готовилась сводная группа с разных факультетов. Несколько мест «по квоте» отдавали и нам, на факультет французского языка.

Условия, откровенно говоря, были не самые выгодные: обучение бесплатное, проживание в университетском общежитии с одиночным размещением по минимальным расценкам, но перелёт и питание за свой счёт. Даже символической стипендии, в отличие от условий, предлагавшихся, например, вузами в Испании, Нидерландах, Финляндии или Дании, не полагалось.

Родители поднапряглись, одолжили у знакомых денег и смогли финансово обеспечить эту недешёвую по тем временам для нашей семьи поездку.

Вещей с собой взял минимум: чемодан на 23 кг, скромная ручная кладь и то, что надел на себя в полёт. Провести во Франции предстояло осенне-зимний период с конца сентября до начала февраля.

Прибытие

Группа прибывших в Нантерр первопроходцев состояла из представителей разных факультетов нашего доблестного университета. Факультет французского языка был представлен мной и моей одногруппницей Ирой, а также Мариной, которая училась на год младше. От переводческого были Юля с третьего курса и Шура с четвёртого, а от факультета гуманитарно-прикладных наук – Света и Володя.

Я, Ира, Марина и Шура летели одним рейсом. Мы были знакомы между собой задолго до поездки и естественным образом составили костяк инязовского представительства на новой территории.

Мы успешно прибыли в аэропорт им. Шарля де Голля, легко прошли паспортный контроль, ни у кого не вызвав особого интереса с нашими студенческими визами и студенческими же лицами, взяли на всех одно такси, насилу втиснули туда четыре чемодана и покатили к месту будущей учёбы.

Учебную часть мы обнаружили не без труда, обойдя половину административного корпуса. Заявились туда всей гурьбой к явному неудовольствию ответственного секретаря, довольно злобной тётки предпенсионного возраста. Она недовольно воззрилась на нас поверх очков. Самый бойкий и опытный среди нас Шура, который уже бывал на стажировке в Нидерландах, мужественно взял общение с чиновницей на себя. Та его выслушала, однако никакой радости от нашего прибытия не выказала. Начала перебирать кипы бумаг, ворча себе под нос про то, как студенты её задолбали. Не найдя у себя на столе ничего подходящего, она начала названивать руководству: «Месье, передо мной стоит группа каких-то совьетѝк (советских). Что мне с ними делать?». Дама ничуть не стеснялась, описывая нас и всю ситуацию. Возможно, просто подумала, что русские (или в её понимании всё ещё советские?) валенки вообще плохо понимают по-французски.

Выяснилось, что мы действительно выбивались из общей массы прибывавших в Париж на учёбу иностранцев. Для европейских студентов существовала широко и давно известная программа обменов «Эразмус» (ERASMUS), для американцев – «МИСЕФА» (MICEFA). У нас же ничего подобного не наблюдалось, поэтому не было ясности, как с нами поступать.