Зов запахов бесплатное чтение

L’Appel des odeurs

Ryoko Sekiguchi

© P.O.L Éditeur, 2024

Published by arrangement with SAS Lester Literary Agency & Associates

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2025

С каких пор начала она вести дневник запахов? Точно она не помнила. Зато с уверенностью можно сказать, что на страницах, которые она исписывала, как в те времена делали все девочки, уже присутствовали описания запахов или список тех вещей, запах которых она ощущала в течение дня. Вначале она упоминала только встретившиеся ей незнакомые или странные запахи, или те, что ей понравились. Временами она записывала «душистые» слова, которые попадались ей в книгах, или фрагменты текста, посвященного запахам.

Нельзя сказать, что у нее был какой-то особенно чувствительный нос, нет. Она не всегда замечала первой какой-то запах, идущий издалека. В отличие от сомелье или парфюмеров, использующих в работе единый ольфакторный язык – и грамматику, и лексику, – ее обонятельный словарь был в полнейшем беспорядке. Ее собственные слова, которыми она описывала запахи, существовали только для нее. Всё, что проходило через ее ноздри, отображалось во фразах, непонятных для окружающих. Это можно сравнить с мыслями, возникающими в голове во время засыпания, или с пересказом снов. Ее заметки были очень личными, а иначе и быть не могло.

Запахи в некотором роде были ее манией, она от них зависела. Иногда, гуляя по городу, она улавливала какой-то запах и не могла не идти по его следу, даже если приходилось делать крюк; так бывает с книгой, от которой невозможно оторваться, пока не дочитаешь до конца, или с музыкальной партитурой, которую надо пропеть полностью. Иногда она останавливалась прямо посреди улицы и быстро описывала на клочке бумаги впечатление от того, что проникло в ее нос. Но от чего же она все же зависела – от запахов или от записей о них?

Важнее не то, что она без конца вдыхала, ощущала запахи, но то, что она постоянно писала. Количество ее блокнотов из года в год росло, они становились всё толще и занимали всё больше места. С некоторых пор она писала не только о запахах, встреченных в течение дня, не только фиксировала на бумаге услышанные на улице фразы и бесчисленные цитаты из литературных произведений, касающихся запахов; она стала воображать запах там, где ничем не пахло, или там, где о нем ничего не было сказано. Она приближала лицо к картинам – ей казалось, что от изображенных на них фруктов и цветов исходит аромат. Когда она поднимала глаза к небу, ее нос пытался уловить запах облаков. Переворачивая страницу книги, она не могла не думать о том, чем пахнет прочитанный эпизод или действующие в нем персонажи. Она ни на минуту не могла не думать об окружавших ее запахах. Вся ее вселенная состояла из них.

Безусловно, вселенная также состоит и из видимого, но ощущаемое носом отличается от видимого глазом тем, что присутствие запахов не постоянно, они посещают нас время от времени. И действительно, запахи наносили ей визиты, и она это знала.

Конечно, ее случай не был уникальным. Всегда и всюду запахи посещают людей. Люди всегда принимают их визиты.

В какой-то момент фразы, следовавшие одна за другой в ее тетрадках, стали всё больше напоминать рассказы. Но это не было связано с тем, что ей хотелось отпустить свою мысль на свободу. Она фантазировала о том, чем пахнет изображенное на картинах, только для того, чтобы как можно точнее описать эти запахи. Она как будто не писала эти рассказы. Она совершенно точно знала, чем они пахнут. И с величайшей серьезностью стала записывать то, о чем говорили ей запахи, то, что они вобрали в себя во время своих странствий. По запахам она узнавала людей, похожих на нее, они представлялись ей смутным далеким видением, как будто она скатала в трубку лист бумаги и смотрела в нее.

Она чувствовала запахи так отчетливо, что они слились с ней и она стала их частью.

Можно также сказать, что некоторым образом именно она их изобрела. В самом деле, она столько лет вела записи, что сами слова стали пахнуть. Ей оставалось лишь записывать, читать свои записи и перечитывать; слова вызывали в памяти запахи, запахи звали слова, слова звали ее. Слова пахли, звучали, как голоса, словно дым, несли в себе послание, рассказывали истории, а главными героями этих историй были частицы запахов.

Так она написала. И так эти истории были изложены на страницах и в эфире.

В библиотеке

Есть люди, которые носом чуют хлеб из осенней полбы, распознают множество сортов мяты или даже различные состояния дерева или резины. Другие по запаху определяют станции метро, температуру масла, краску для кожи или для волос.

Она же была одной из тех, кто мог различать запахи чернил, бумаги и даже переплетного клея. В детстве, еще не умея читать, она находила в книжном шкафу именно ту книгу, которую просили найти родители. Они поздравляли ее, по своей родительской наивности полагая, что их дочь – не по годам развитый гений, что она уже умеет читать заголовки и распознавать картинки. Однако она, вероятнее всего, находила книги именно по запаху.

По крайней мере, одно можно сказать с уверенностью: во время прогулок с дедушкой она узнавала по запаху некоторые специализированные книжные магазины. Русские книги имели очень специфический запах, винтом поднимавшийся к носу, а запах китайских был менее выраженным и каким-то сухим. Подобно цветам жимолости, типографии и переплетные мастерские иногда пахли сильнее, иногда слабее – возможно, это было связано с работой печатных станков или с высыханием типографской краски. Эти модуляции запаха вызывали в памяти сад ее родителей, в котором в течение дня пахло по-разному, особенно после полива – как и большинство детей, она любила поливать. Если запах в типографии усилился, думала она, значит, настало время полива бумаги чернилами.

В библиотеке деда пахло на удивление приглушенно. Хотя там было немало старинных книг, от них пахло соломой лишь чуть-чуть, – в отличие от тех, которыми торговали букинисты, – и чтобы почувствовать запах, ей приходилось чуть ли не утыкаться в них носом. Вероятно, потому, что дед любил перечитывать одни и те же книги, эти тома регулярно открывались и проветривались. «Это воспитанные книги, о которых мы заботимся», – сказала она себе, всё больше восхищаясь дедушкой, у которого явно был талант воспитателя. Иногда где-нибудь в загородном доме нам попадаются старые книги, хранящиеся в коробке, от которых веет землей, затхлостью или разлагающейся бумагой, потому что их долгое время никто не брал в руки. Однако не всем старым книгам суждено дурно пахнуть, их может ждать иная участь. И она решила, что ее дети-книги тоже будут как следует воспитаны – когда она вырастет и соберет свою собственную библиотеку.

Позже она решила профессионально заняться изготовлением книг, которые считала своими детьми. Те, кому она дала жизнь, расходились по миру одна за другой, ей даже не удавалось подержать каждый экземпляр в руках. Но несмотря на то что она не представляла себе судьбу каждого из своих детей, она считала делом чести, чтобы они были «хорошо воспитаны».

В день выхода в свет ее первой книги она испытала такое волнение, что заснула, не отрываясь от своего детища. Она положила книгу рядом с подушкой, ласково погладила обложку и, засыпая, с удовлетворением глубоко вдыхала исходящий от нее запах. С тех пор это стало ритуалом. Десятилетия спустя выпуск книги волновал ее так же, как и в первый раз, и первую ночь она всегда проводила с новорожденной, наслаждаясь ароматом свежей краски.

Всем известно, что наш жизненный путь определяет не только свободная воля – существенная роль принадлежит случаю, неожиданным встречам и прочим внешним факторам. А вдруг именно запахи тайно направляют жизнь людей?

Во всяком случае, ей нравилось думать, что существует сообщество индивидов, связанных запахами. Больше, чем сообщество, почти семья, клан, как в растительном мире. Существа, ведомые специфическим запахом. Она могла представить себя рожденной в любое время и в любой точке мира, но во всех этих возможных жизнях она всегда видела себя окруженной бумагой. Дочь мелкого печатника на базаре восточного города XVIII века; писательница из Мали в 1990-е годы, устроившаяся на обочине дороги, в тени скобяной лавки; ученица провинциального ремесленника, изготовителя бумаги в средневековой Корее; или девочка, помогающая отцу вываривать оленьи шкуры, чтобы приготовить типографский клей…

Независимо от времени и места, она бы прижимала к себе книгу, которую только что написала, переписала, напечатала или переплела, делила бы с ней ночью постель, чтобы они обе могли чувствовать запах друг друга, книга – запах человеческого тела, она – запах книги. Это было время осознания того, что книга, пахнущая бумагой и краской, плод ее труда, дальше будет жить своей жизнью.

Запах не знает, что такое расстояние[1].

Он может существовать не только в виде ольфакторных частиц, но и в мыслях.

Его достаточно запомнить.

Можно ли силой мысли вернуть запах листьев персикового дерева столетней давности и ощутить его здесь и сейчас?

В саду Тюильри

Сначала были эти белые цветы с чудесным ароматом, которые хотелось защитить. Укрытые от ветра, льда, снега и холода, они свободно расцветали, подставляя лепестки милосердному солнцу. Они цвели в свое удовольствие. После цветки уступали место мелким плодам, жестким, темно-зеленым. Плоды эти пахли так же, как и цветы, которыми они были раньше. Они созревали безмятежно – люди могли бы назвать это состояние радостью, затем менялась длина световой волны, и плоды приобретали цвет, который любому, кто за ними наблюдал, мог показаться желтым. Даже тогда они сохраняли свой запах. Работавшие в здании привыкли к этому солнечному аромату с оттенками металла и меда, распространявшемуся в несколько более влажном, чем снаружи, воздухе. Прежде чем попасть туда, кусты росли в соседнем квартале, в галерее на первом этаже одного здания. Много лет спустя здесь окажутся не сами такие растения, а их подобие. На смену зиме приходила весна, и их выставляли на солнце, навстречу воздуху, не знающему границ.

Теперь представим себе запахи, окружавшие мужчину – того, кто на протяжении последних тридцати лет своей жизни каждый день приходил посидеть в созданном им саду. Должно быть, он ощущал влажность, отличную от той, что царила в защищенном месте: от земли, где цвели белые цветы, поднимался пар, особенно по утрам, а к запаху воды, шедшему от пруда, примешивался аромат растений, густо посаженных вдоль его кромки.

Человек стоял перед цветами, не теми, с белыми лепестками, а перед другими, более крупными и яркими; он пытался воспроизвести исходящий от них запах. Мог ли он почувствовать его? Каждый сорт издавал собственный аромат: одни благоухали свежестью, напоминавшей цитрусовую, другие пахли сладко и бархатисто, третьи были почти без запаха. Вероятно, человек, чье зрение с каждым днем слабело, в большей мере воспринимал запахи, витавшие вокруг, пока он гулял.

Конечно, был еще запах скипидара, окружавший ее в мастерской, который не свойствен никому в отдельности, но которым обладают люди, занимающиеся одним и тем же делом. Еще был резкий запах ткани, пропитанной разными маслами. И воздух, в котором от стен в определенную погоду появлялись легкие нотки плесени.

Водяные цветы принимались, белые цветы нет.

Еще пахло артиллерийскими снарядами.

Каким мог быть запах снарядов?

Чем может пахнуть война?

Как и человеческое тело, каждое здание, каждая постройка имеет свой запах. Как и запах человеческого тела, его составляют запахи материалов, из которых построен дом; к запаху этих материалов примешиваются запахи всего, что попадает в дом, пока он существует. Это здание, в котором побывали толпы живых человеческих существ, оставивших в нем свои клетки и запахи, – существ, которых не волновало ни то, что было здесь раньше, ни то, чем здесь пахло, – не было исключением.

Запахи там смешивались, как смешиваются цвета, и становились единым целым, делаясь запахом места. Как это бывает во всех исторических местах.

Когда однажды утром она прогуливалась по музею Оранжери, ей вдруг показалось, что она чувствует и отчетливо распознает каждый из запахов, которые как будто еще витают в музейной атмосфере, особенно в двух овальных залах. Она встала посреди одного из них, окруженная буйно распустившимися цветами, которые как бы отделяли мир живых от мира мертвых, и полной грудью вдохнула, словно желая вобрать в себя чуть-чуть этих кувшинок, раскрывших лепестки навстречу заре.

Принято считать, что запахи оживляют в памяти прошлое. Она задавалась вопросом, можно ли силой мысли, направленной в прошлое, оживить ароматы, которые, казалось бы, испарились. Ее интересовало, могут ли мысли и слова служить проводниками для самых летучих запахов, могут ли они приблизить эти запахи к нашим носам, подобно Орфею, спасавшему Эвридику из ада. И могут ли люди, вдыхая ароматы, сделать их частью своих тел. Ей казалось, что эти цветы принадлежат и этому миру, и миру мертвых. Был ли этот зал мостиком между двумя мирами? Было бы чудесно, если бы в загробном мире пахло кувшинками… Всем сердцем желая этого, она вышла из музея.

«На берегу реки стоял маленький павильон, всегда закрытый; там тайком изготавливали краски ‹…› От него исходил странный запах, который мы, в конечном счете, полюбили. ‹…› Я мог часами смотреть, как блестящие медные валики наполняют цветом и жизнью выползающие из-под них ткани…»[2]

Если бы живописные полотна могли передавать звуки и запахи, обстановка в музеях была бы очень оживленной. Лошадиное ржание, радостные детские крики, рулады оперной певицы, рев водопада, рокот поля боя, музицирующие ангелы, грохот нью-йоркского метро. Запах влажной земли, рек, хлева, буржуазной гостиной, пудры куртизанки, газона, пустыни, волн, курятника, отрезанной головы солдата, лесной чащи…

Нам до некоторой степени повезло, что мы не слышим звуков и не ощущаем запахов картин – в противном случае музеи быстро сделались бы сомнительным для посещения местом. Не потому ли мы редко представляем себе, как звучит, чем пахнет изображенное на картинах и каково оно на ощупь?

Иногда картине как бы предписывается иметь запах. В Художественном музее Чичу на острове Наосима смотрители зала, где выставлены «Кувшинки» Клода Моне, должны быть надушены духами, созданными по сюжету картины. Ароматизируется не помещение, а люди, от которых исходят цветочные ароматы: они как бы становятся кувшинками, прогуливающимися по залу.

Призрачный древесный запах в моем представлении неразрывно связан с одним произведением Дональда Джадда. Войдя в музейный зал, я сразу же почувствовала, что пахнет деревом. Запах исходил не от паркетного пола, скорее, это был составной аромат, как в духах. Он заполнял все помещение, и я сначала подумала, что пахнет одеколоном смотрителя. Я была в зале одна. Может быть, это шлейф стойких духов какого-то посетителя? Каждый раз, когда я думаю об этой скульптуре, я ощущаю аромат дерева.

Один фотограф как-то говорил, что самое трудное в фотографии – передать температуру воздуха. Конечно, можно руководствоваться видимыми глазом признаками, говорящими о жаре или холоде: пылью, одеждой и лицами сфотографированных людей, их испариной, тающим льдом или снегом, листопадом. Без подобных атрибутов почувствовать воздух, окружавший объектив в момент съемки, – задача очень деликатная.

Как можно догадаться о том, что на фотографии изображена жара?

Или о влажности в сцене Благовещения?

«Натюрморт с головой барана» Гойи демонстрирует смерть в чистом виде.

Нет никаких неодушевленных предметов – ни стола, ни посуды, ни скатерти, свойственных этому живописному жанру; Гойя показывает нам то, что было живым и перестало им быть.

На нас смотрит освежеванная голова барана, рядом с которой лежат его разделанные ребра.

Глядя на картину, понимаешь, что все виденные прежде натюрморты объединяли в себе элементы неживой природы – цветы, фрукты – с существами, находящимися между жизнью и смертью, а иногда на картину попадали и какие-нибудь живые насекомые. Подобное объединение разных «природ», если дичь и рыбы действительно мертвы, размывает истинную сущность каждого элемента.

Натюрморт Гойи – мертвая природа в необработанном виде. Изображая крупное млекопитающее, а не птицу или рыбу, художник велит смотреть в лицо природы, не пряча глаз: на картине мы видим смерть того, что было живым.

Речь идет о воображаемых запахах и мелодиях. Подобно тому как голоса в романе звучат по-разному для каждого читателя, даже если авторский стиль придает им некоторые общие черты, так и запахи, которые, как нам кажется, исходят от изображенного на картине, могут и должны быть для каждого зрителя своими собственными, они приглашают войти в реальность картины каждого человека в отдельности.

Запах картины связывает нас в равной мере с двойной реальностью: с внутренним миром холста и с миром художника и его окружения.

Как отличить запах прошлого? Запах не старинных предметов, а того, что пришло из прошлого в наше настоящее? Имеет ли он некие характерные свойства?

Помним ли мы, чем пахло вокруг, когда мы рождались?

А запах нашего детства? Нам очень трудно вспомнить свой детский голос, скрытый в глубинах нашего тела под огромным количеством вариантов тонов и обертонов, и так же трудно заново найти потерянный запах, который был нашим в прошлом.

А еще есть запахи того прошлого, которого мы не знали. Запахи времени, в котором жили другие люди.

Может ли запах, пришедший из прошлого в настоящее, увести нас с собой туда, откуда он явился?

В Ферраре

Сначала она мысленно увидела кружево с геометрическим узором, жесткое, грубоватое по фактуре. Кружево было голубовато-белым, вероятно, его стирали не больше двух раз – этого хватает, чтобы исчез запах нитей, но недостаточно, чтобы уловить запах времени, проникший в волокна.

Она поморгала, пытаясь понять, что происходит. На этот раз картина изменилась – перед ее глазами появилась шелковая ткань, подложенная под кружево. Его узор был чрезвычайно четким, кружевница потрудилась на славу. Рисунок кружева хорошо смотрелся на серебристо-голубой подкладке, ткань которой была выткана узором тон в тон, что можно было заметить, только внимательно присмотревшись. Сердце ее слегка затрепетало.

Она открыла глаза и обнаружила, что сидит на обычном месте, в одной из отведенных ее семье лож в муниципальном театре Феррары в ожидании начала премьеры оперы. Скоро вернется муж, поехавший за сестрой.

Театр был небольшой, всего на тысячу мест, с виду скромный, но, с ее точки зрения, элегантный, с круглым внутренним двориком, как принято строить в Ферраре. Она вспомнила, как впервые приехала сюда лет пятнадцать назад, еще подростком. Ей тогда показалось, что божественная музыка исходила прямо от люстры, сверкавшей, как звезды. Навещая родственников, она пользовалась случаем и ездила в театр Болоньи, а также однажды в Падую на пьесу Метастазио. Но ни безликий болонский театр, ни маленький и провинциальный падуанский не изгнали из ее сердца театр родного города. Она была очарована произведениями Россини, написанными, когда композитор был чуть ли не моложе ее – ему было тогда не больше двадцати.

Когда она вошла в этот театр, ей показалось, что пришла к близкой подруге. Она могла оставаться там дни напролет. Единственное, что создавало помехи, – светские беседы по пути в ложу, от которых было не уклониться. Вот почему она часто приходила в театр в сопровождении выездных лакеев первой, раньше мужа и до того, как соберутся остальные зрители. Муж ценил замкнутый характер молодой жены. Он знал, что театр с раннего детства был для нее вторым домом, потому что она любила музыку – но не светские условности.

В театре она часто переживала моменты музыкального экстаза, но зрительных галлюцинаций, как в тот день, у нее никогда не возникало. Она снова закрыла глаза. Лакеи обмахивали ее веером, легкий ветерок нежно касался кожи. Внезапно по лицу пробежала дрожь – до нее долетел неведомый аромат, образы геометрического рисунка кружев и мерцающей бело-голубой узорчатой ткани нахлынули и стали пульсировать в ритме ее дыхания. Ей почудилось, что она слышит шорох легкой материи. Казалось, аромат был согрет телом, закутанным в эти шелка.

Она открыла глаза.

Вытянуть шею и осмотреться, чтобы определить источник аромата, ей было боязно. Театр понемногу заполнялся публикой, и столь неуместный жест мог вызвать удивление окружающих. Все же она немного наклонилась вперед и попыталась понять, откуда исходит запах. Ложу слева занимала богатая испанская семья, ложу справа – семья крупного землевладельца из северной части провинции Феррары. Хотя она и встречала тех и других в церкви на мессе, ее семья не имела к ним никакого отношения.

Она услышала, как дверь в ложу открылась, впуская мужа и невестку. Обернувшись, чтобы поприветствовать прибывших, она улыбнулась и вдруг поняла, что запах идет с левой стороны. Ей хотелось только одного: быть свободной к моменту встречи с ароматом. Она тут же снова села, заявив, что немного устала, и, сжав пальцами виски, опять закрыла глаза.

Все ее внимание сконцентрировалось на образе, навеянном этим запахом. Она поймала себя на том, что жалеет о невозможности отодвинуть запахи-паразиты с той же легкостью, с какой мы переставляем предметы, чтобы освободить место для других. Сейчас ей хотелось, чтобы запах ее мужа, обычно такой успокаивающий, улетучился куда подальше. К его запаху примешивался запах влажной шубы. Она повернулась в другую сторону. Духи невестки обычно вызывали у нее в памяти охапку мелких белых цветочков, запах которых казался ей плебейским; сегодня же, в этот сырой туманный вечер, они напомнили ей аптечную ромашку, показались резкими, как звон разматываемого клубка золотой нити.

Муж и невестка обсуждали знакомых, которых, по всей видимости, встретили у входа в театр, но их голоса как будто уходили куда-то вдаль. И снова на сетчатке ее глаз появился этот теперь ставший почти родным рисунок, хотя она едва знала его.

Зажмурившись, она глубоко вздохнула. Она хотела целиком и полностью превратиться в запах. Стать облаком, чтобы вобрать в себя эти легкие душистые пары. Образ того платья снова мелькнул у нее в мозгу. Она была рядом, совсем рядом, – достаточно протянуть руку, чтобы погладить эту мерцающую ткань. Вдруг она почувствовала чье-то прикосновение к своей руке. Она чуть не подскочила и подавила слабый крик.

Она снова сделала глубокий вдох. Один раз. Еще один.

Самое странное заключалось в том, что она не могла распознать, из чего состоял тот запах. Не могла описать его, хотя при каждом вдохе у нее в голове возникал новый образ. Вернее, запах обретал материальность, становился реальнее.

Что это было? Воплощение души театра, ее всегдашней наперсницы?

Внезапно свет погас, и она почувствовала облегчение – больше не нужно было скрывать волнение. Почти задыхаясь, она попыталась уловить запах ртом, всей кожей. И тут вслед за кружевами проступило всё остальное: силуэт, декольте. Очень светлые, почти белые волосы, над ушами – темно-синие и фиолетовые цветы. Она зажмурилась сильнее, но так и не смогла вообразить лица.

В зале раздались аплодисменты, приветствующие музыкантов. Словно маленькие зверьки, притаившиеся в темноте, ее пальцы крепко сплелись с пальцами фигуры, от гладкости кожи которой она теряла голову. Ей показалось, что сквозь аплодисменты она слышит, как кто-то шепотом спрашивает ее имя.

И в тот момент, когда она собиралась открыть глаза и ответить, раздались первые звуки оркестра.

В Национальной библиотеке

«Вам в нос ударяли плавающие в воздухе запахи экскрементов и влажного гниющего сена, смешанные со смрадом, исходящим от тел и от грязных ватных тампонов, с вонью водки, табачного перегара и копченой селедки»[3].

Только вчера она барахталась в аромате камбалы под роскошным густым соусом, седла дикого кабана, окорока оленя и супа из омаров.

И ей надо было написать об этом в одной фразе.

Она была из тех, кто летом ходит в Национальную библиотеку. В это время года, когда ученые отправляются «в поле», каждый к своей области исследований, она встречала знакомые ей лица, но не узнавала их – так любители современной музыки замечают друг друга на концертах. Бывает даже, что они здороваются, как туристы на повороте горной тропы. Каждый идет по своему маршруту, не зная, на какой высоте окажется. По воскресеньям, когда библиотека закрыта, она навещала друзей.

На этот раз она пришла в гости с определенной целью. Друг-художник заказал ей написать текст, который станет частью инсталляции. Речь шла о персональной выставке в музее, находящемся в доме, когда-то принадлежавшем некой аристократической семье. Говорят, что один из членов этой семьи во время войны принимал активное участие в расправе над мирными жителями. Художник хотел, чтобы призрачные голоса рассказали о тревожном прошлом дома. Красивое здание скрывало темную страницу истории, и он стремился заставить стены заговорить.

Она приняла это предложение, еще не имея точного представления о фразах, которые будут звучать в музейном зале. Пересказывать военную драму в величественном салоне ар-деко казалось ей неразумным. Впрочем, администрация придерживалась того же мнения. Музей сегодня славится своей архитектурой, внутренним убранством помещений и садом, и посетители в основном приходят сюда просто побродить, не зная прошлого этого здания.

Как в таких условиях осветить историю дома с двух точек зрения? В течение недели она углублялась в официальную историю семьи – это была светлая сторона: речь шла о декоре, о поставщиках мебели, драпировок и портьер, о торжественных банкетах, о производителях хрусталя, о меню званых обедов прошедшей эпохи с указанием приглашенных и планами рассадки гостей.

В конце той недели – это было второе воскресенье августа – она отправилась на экскурсию в больницу Сальпетриер. Экскурсию устроила для друзей одна преподавательница школы для медсестер, изучающая историю этого места. Ее интересовала мрачная жизнь этой больницы, где на протяжении веков находились в заточении женщины – нищенки, проститутки, умалишенные, сиротки, либертинки, протестантки, парализованные, кретинки, еврейки, безбожницы, преступницы, алкоголички, неизлечимо больные, ведьмы, страдающие меланхолией, слепые, незаконнорожденные, лесбиянки, эпилептички, воровки, колдуньи, бьющиеся в падучей, или старухи – как их только не называли[4]. Ее преследовала мысль, что, живи она в те времена, ее могли бы упечь сюда по пяти или шести мотивам.

Несколько исторических зданий стояли законсервированными, их окружали постоянно появляющиеся новые сооружения и стройплощадки. Даже прослушав рассказ об условиях содержания этих женщин и о бесчеловечном обращении с ними, она с трудом представляла себе их жизнь. Призраки становились бестелесными. В экскурсионной группе она познакомилась еще с одной женщиной-историком, рассказавшей о теме своего исследования и предложившей воспользоваться ее работой.

На следующее утро она начала читать это сочинение в метро и продолжила в библиотеке, поскольку книга, которую она заказала для консультации, еще не прибыла. На страницах одно за другим медленно появлялись свидетельства женщин, оказавшихся в плену в чужой стране и вынужденных продавать свое тело во время войны.

При посещении больницы Сальпетриер ей было трудно представить себе условия жизни заточенных в ней женщин. Грязь, холод, голод, сырость. Но тем более поразительны были слова, исходившие из уст самих узниц, содержащиеся в книге, которую она держала в руках. Их ощущения стали ее ощущениями. Их голод стал ее голодом.

Она читала:

«Мадам раздала молодым женщинам оловянные миски с кашей, такой жидкой, что в ней можно было увидеть отражение собственного лица, в качестве добавки – старый побелевший салат, который начал вонять; сверху плавали какие-то червяки и личинки. Доев кашу, девушки съедали свои собственные лица, отражавшиеся в донышках мисок. Напрасно они их ели – лица не исчезали. Они съедали их снова и снова, но оставались голодными»[5].

У нее создалось впечатление, что она кусает собственные щеки. Прочитанное описание, пусть и символическое, было описанием крайней степени каннибализма. Она почувствовала запах капусты, кислый и ледяной.

И запах крови. Ей трудно было определить его источник. Сначала она подумала, что, читая об ужасах, творившихся в больнице Сальпетриер, она искусала себе щеки и не обратила на это внимания, но запах крови шел от страницы, которая была перед ее глазами.

«(В темноте) девушки приняли за воду кровь, лужица которой натекла из тела девушки, погибшей от взрыва бомбы. Они собрали ее пригоршнями и сварили в ней рис. Назавтра они остолбенели, увидев кровавый рис, но в конце концов решили, что умрут от голода, если не съедят это блюдо с кровью. Они глотали, закрыв глаза. Хоть они и съели рис, сваренный в крови погибшей, выжила только одна из шести»[6].

Запах – вот то, что она ощущала в первую очередь. Ощущение боли, зрительные образы возникали у нее с трудом, но запах немедленно заполнял всё пространство. Запах застоявшейся воды на дне глубокой темной реки, едкая вонь кровавой массы, смрад, распространяемый ведром с мочой с плавающими в ней волосами, запах льдинок на поверхности воды, крошечных, как чешуйки карпа, тяжелого дыхания старика…[7]

Читальный зал Национальной библиотеки, где она сидела, был наполнен всеми этими запахами.

Однажды утром, когда одна из женщин шла по коридору, в нескольких шагах от нее обрушилась часть потолка, раздробив голову несчастной, шедшей перед ней. Голова отвалилась. Свидетельница этой жуткой сцены сказала, что видела в потоке крови немного не успевшего перевариться риса, съеденного на завтрак.

В темноте женщина увидела белый рис, залитый кровью[8]. И, должно быть, почувствовала его запах.

Она тоже его ощутила. Почувствовала через словесные описания.

Она вышла. Наступила ночь.

Она шла по тротуару словно по грязи. В лунном свете она чувствовала себя раздавленной свинцовым солнцем, которое жгло ей кожу. Ей казалось, что по ее ногам поднимается запах мочи с примесью холодного металлического запаха крови.

Несмотря на ужасный голод, она не хотела есть.

Она снова стала думать о том, что происходило в особняке. Об аппетитном аромате куропатки с зеленым горошком по-английски, которая запивалась вином Шато-Леовиль, налитым в бокал из уранового стекла. И об убийстве, учиненном хозяином дома. О запахе драмы. Обо всех запахах, которые она ощутила в течение дня.

В дошедших до нее свидетельствах голоса обретали телесность – именно то, что голоса могли передать. Она проникала в тела тех женщин через их голосовые связки, через исходящие от них звуковые волны. Рассказывая о пережитых мучениях, они заставляли ее чувствовать смрад, холод и запах раздираемой кожи. Она слышала скрежет ложки по донышку пустой миски и ощущала на губах вкус крови.

Затем она подумала о заказе, поступившем от друга-художника. Надо бы удвоить количество тел и наполнить каждую фразу двойным смыслом, двойным запахом. Разделение людей на богатых злодеев и их агонизирующих жертв не корректно: любой из нас в зависимости от обстоятельств может оказаться на той или иной стороне. Ей надо было написать свой текст так, чтобы запах мучителей и жертв смешивался в каждой фразе, чтобы он преследовал нас вечно.

Запах – это аванс, который выдает нам тело. А слова и голоса делают объемным то, что видят наши глаза.

Через голоса несчастных женщин она попала в их тела и была принята ими. Ей надо было продолжать жить в своем теле, теперь запятнанном запахами, пока она сама не опишет их и не передаст тем, кто будет читать.

У войны не бывает приятного запаха. Она пахнет кровью, потом, гниющей плотью, дымом, стоячей водой, грязью, пылью. Не существует войны, от которой исходил бы сладкий аромат, и чтобы утверждать это, нет необходимости знать все войны.

Запах голода.

Запах рваных ран.

Есть ли запах у голода?

Война состоит из запаха бессмысленных потерь, она пахнет тем, о чем и ком не позаботились, – забытыми людьми и заброшенными полями, от нее исходит запах уничтоженной повседневности, запах человека, который забыл, что он человек.

Каждый запах, который производит наша жизнь, – результат наших действий, как индивидуальных, так и коллективных, следствие наших контактов с природой и другими животными, наших привязанностей и нашей жестокости.

«По мнению Аристофана, само по себе неучастие в войне является синонимом изящного запаха»[9].

«В давние времена бывало, что жители осажденного города ставили на виду, на крепостной стене, кадильницу в знак признания своего поражения. Враг буквально чувствовал запах победы.

Это был сладкий аромат победы»[10].

«Во время перемены блюд на пышных банкетах в помещение вносили благовония. Иногда гости развлекались тем, что бросали друг в друга яичную скорлупу с розовой водой»[11].

Нам кажется, что мы можем вообразить все вкусы радости, но есть ли запах у гнева?

Говорят, деньги не пахнут, но у тех, кто ими обладает, запах есть.

«Вдыхал ли Орфей духи своей супруги, прежде чем обернуться?»

Она записала это в свой блокнот.

В мифе рассказывается о мертвой тишине, заглушавшей звук шагов, и поскольку Орфею было запрещено говорить с Эвридикой, он не мог доверяться слуху, чтобы убедиться в ее присутствии.

Но возможно ли, чтобы у столь талантливого музыканта не были развиты другие чувства? Неужели ему не приходило в голову, что заметить присутствие другого человека на расстоянии можно не только при помощи зрения и слуха? Разве не мог его успокоить запах возлюбленной? Или, может быть, тело Эвридики, оказавшейся в загробном мире, потеряло живой аромат? Или она слишком отставала, чтобы ее запах мог достичь человека, идущего впереди? Не потому ли Орфею нужно было увидеть Эвридику, чтобы убедиться в том, что она следует за ним? Запрет на зрительное восприятие лежит в основе множества мифов, от ящика Пандоры до Мелюзины и Медузы. И тем не менее история Орфея стоит особняком – обоняние могло бы позволить ему обойтись без зрения и таким образом обеспечить спасение.

В разных эпохах и цивилизациях считалось, что некий запах или, наоборот, полное его отсутствие – отличительное свойство призраков и загробного мира. Иногда сам призрак становился воплощением запаха, потому что он тоже легок и летуч. Ветер бесконечно носит его туда-сюда, он витает вокруг живых людей. Он бесформен, но вездесущ. Греческий Элизиум величественно благоухал нектаром и амброзией, тела богов распространяли вокруг себя изысканный аромат. В другой цивилизации смрад – удел страны мертвых, тогда как благоухает Восток, где обитают боги живых[12]. Согласно мифологии еще одной цивилизации, в загробном мире ничем не пахнет.

Как лучше всего определить присутствие у нас за спиной какого-то человека, на которого мы не можем посмотреть? По голосу? По запаху? По звуку шагов? По теплу, исходящему от его тела? Протянув назад руку и дотронувшись до него кончиками пальцев?

Можем ли мы быть уверенными в том, что он рядом, если ничего из вышеперечисленного нет? На что нам опереться в таком случае?

Когда говорят, будто «ощущают», что в соседней комнате кто-то есть, – можно ли поверить в присутствие призрака? И как в таком случае отличить призрака от живого человека?

Что за чувства испытывают на самом деле, когда говорят, будто ощущают чье-то присутствие?

Существует ли загробный мир для наших запахов?

Между Женевой и Лос-Анджелесом

У нее была привычка, выпив с утра чашку кофе, общаться со своей подругой С. С. была историком, занималась средневековой Центральной Азией, а она сама преподавала историю современного искусства. Каждая из них занимала должность в университете: она во Фрибуре, а С. – в Тайпее, но благодаря тому что у обеих каникулы были в одно и то же время, им удавалось встречаться несколько раз в году. Зимой одна из них проводила семинар-интенсив где-нибудь за границей, вторая присоединялась к ней, пользуясь выходными днями в конце года. Но этой весной им обеим пришлось в течение полутора месяцев работать далеко друг от друга – одна читала лекции в Женеве, другая в Лос-Анджелесе, и они общались по интернету.

Обычно, когда она звонила С. утром, в Тайпее была вторая половина дня, но теперь, когда С. оказалась на западном побережье США, они поменялись ролями.

Однажды утром С. сказала: «Вчера ты приготовила мне еду».

С., которая не допускала никаких уступок, когда речь заходила о качестве еды, была шокирована убогостью и дороговизной американских продуктов питания и критиковала их с самого первого дня. Это стало для нее дополнительным источником тревоги. В последние дни она не очень жаловалась на свои мучения, но тем утром сказала:

– Вчера ты приготовила мне еду.

– Как это?

– Мне это приснилось, – ответила С. таким тоном, как будто речь шла о чем-то очевидном, после чего добавила: – И думаю, это было уже не впервые – ты подала мне лепешки, сделанные из остатков ризотто с шафраном, значит, ты готовила мне это ризотто позавчера, но я не помню, как ела его.

То, как С. из природы блюда выводила, что подруга снилась ей две ночи подряд, вызвало у нее улыбку. Что же, если ей хорошо от того, что я ей снюсь, тем лучше, думала она.

– И как, было вкусно?

– Конечно, спасибо! Особенно это ризотто вот так, с шафраном… – С. сделала вид, что берет щепотку шафрана. – Пахло просто божественно!

После этих слов она немного смутилась.

– Прости, что морочу тебе голову своими историями о еде. Не думала, что это будет так сильно меня волновать. Осознав, что должна пробыть здесь еще больше месяца, я чуть не впала в панику. Вот почему позавчерашнее ризотто произвело такое благотворное действие.

– Дорогая моя, если это доставляет тебе удовольствие, я буду готовить для тебя в твоих снах!

Следующей ночью сон приснился ей. Она была у себя в кухне во Фрибуре. Из духовки аппетитно пахло слоеным пирогом с кровяной колбасой, фруктами и специями. Она мыла одуванчики, цветки и листики настурции, дикий укроп и кислицу – хотела сделать мистиканзу, салат из диких трав. Собираясь попросить С. открыть бутылку вина, она проснулась.

Ей надо было дождаться, пока С. встанет, чтобы рассказать ей сон. Когда в начале вечера по женевскому времени С. позвонила, она в первую очередь спросила, снилась ли она ей опять.

– Я больше ничего тебе не готовила? Может быть, десерт? Панна-котту? – пошутила она.

– Нет, представь себе, я ничего не ела сегодня ночью. Но мне снилось, что у нас с тобой каникулы. Мы собирались обедать в саду какого-то загородного дома, и я расставляла складную мебель – столик и стулья, а потом проснулась.

Это знак, думала она.

Возможно, она почувствовала запах своей мистиканзы, отсюда сон про весенний сад. Ей нравилась игра, затеянная С., но подобное совпадение удивляло. Она тоже рассказала С. свой сон, и та пришла в восторг.

– Я хотела бы поспать подольше, чтобы отведать твоего слоеного пирога – он такой вкусный, – ответила она, понимающе улыбаясь.

С тех пор у них возник ритуал – они рассказывали друг другу, что ели во сне. Их связывало скорее непоколебимое доверие друг к другу, нежели пламенная страсть, но разговоры о снящейся еде, казалось, добавляли дополнительное измерение их отношениям. Раньше они иногда обсуждали отдельные блюда, например, в ресторане или во время путешествия, но, хотя обе любили готовить, эта тема никогда не занимала столько места в их разговорах. Возможно, потому, что они так много говорили об этом, сюжеты их снов пересекались, и им удавалось их запоминать. Но совпадения следовали одно за другим, опровергая эту гипотезу.

Однажды ей снилось, что она готовит пюре из баклажанов с кашком[13] по-ирански, а С. видела во сне ташкентский рынок, где она купила курт – сушеный ферментированный йогурт в форме шариков. В другой раз С. приснилось, что они обе в гостях у друзей, которые угощают их дымящимся пловом, поданным на большом блюде, а она видела во сне, что они с С. сидят в тайваньской столовой. На первый взгляд, ничего общего между этими снами не было, но запах кислого молока в первом случае и жирный пар, поднимающийся от риса, – во втором, объединяли их. Даже если в своих снах они были в разных местах, даже если одна не снилась другой, теперь они знали, что через их сны красной нитью проходит обоняние, ночь за ночью.

Что за паутина там плелась?

Такую жизнь пары перелетных птиц они вели уже лет десять. С тех пор как они познакомились, еще будучи студентками-дипломницами, им всегда удавалось найти время для встречи, а когда стали жить далеко друг от друга – для общения по интернету. Они пытались найти работу в одном городе, но, с учетом того, что они занимались совершенно разными вещами, это было равносильно подвигу. Вроде бы они нашли компромисс и выработали себе ритм общения, а той весной, когда их разделял океан, у них появилась новая территория для встреч – обоняние. Эта территория ширилась с каждым днем, с каждой неделей, и в результате они поняли, что их двойники в снах ведут отдельную от них жизнь, проживают собственную историю любви, которая, будучи немного иной, тем не менее оставалась той же самой. Связывавшая их красная нить, поначалу совсем тонкая, становилась все короче и крепче. В своих снах они часто встречались, ходили куда-нибудь по вечерам, путешествовали – и постоянно ощущали одни и те же запахи. В основном это были запахи еды, порой иные – например, запах прачечной, топящегося камина, птичьих перьев, лежащих на скамейке, деревянного амфитеатра. Дар, которым они обладали и который ощутили во сне, поражал.

В какой-то момент они перестали рассказывать друг другу сны – и так знали, что им снится одно и то же и время от времени сны открывают для них новые горизонты, новые ощущения.

Однажды ночью во сне они ощутили запах друг друга.

Люди всегда стремятся уничтожить расстояние, отделяющее их от любимых. Сначала письма, потом телефонные звонки позволяли им стать ближе друг к другу. Наконец, появилась видеосвязь.

– Как ты думаешь, не изобрели ли мы только что средство для передачи запахов на расстоянии?

– Надо срочно запатентовать машину «телеобоняния»!

Они рассмеялись.

Потом С. спросила:

– Дорогая моя, как ты думаешь, что будет, когда мы наконец встретимся? Будем мы и дальше чувствовать друг друга во сне?

– Еще бы! Зачем лишать себя возможности получать двойное удовольствие – и днем, и ночью? Когда мы увидимся, мы сможем соединить все ароматы нашего существования и наших снов, жизнь станет вдвое ярче, и…

…и моя нежность удвоится, подумала она в ту минуту, когда С. произнесла эти же слова.

«В Древней Греции однажды вечером во время пира в зал выпустили пропитанных всевозможными ароматами голубей и окропили духами гостей ‹…› На состязаниях, устроенных Антиохом Эпифаном в Дафне, всех выходящих на арену умащивали благовониями – одним из пятнадцати ароматов ‹…›, из чего можно сделать вывод, что в античности запах считался не исключительным свойством каждого человека в отдельности, а принадлежащим сообществу в целом»[14].

– И они больше никогда не расставались, – написала она, подчеркнув предложение.

– Они, то есть запах и она.

Лишь намного позже она узнает, почему написала это именно так. Но то, что записано, однажды обязательно произойдет.

В Тегеране

В конце дня от ее отца пахло иначе, чем утром. Запах не был неприятным, нет. Он будто бы переставал быть человеком и превращался в нечто иное. Что-то в этом запахе напоминало индиго, и когда она с наступлением темноты открывала дверь дома, ей казалось, будто перед ней не отец, а морские волны, которые она видела только на картинах. Она думала, что море, должно быть, пахнет так же. Может быть, он каждый день ныряет глубоко под воду, чтобы достать со дна настоящие звезды? Он часто читал ей стихи, из которых она понимала лишь отдельные строки и ритм которых убаюкивал ее, как колыбельная песня. В ее сознании то, о чем рассказывалось в этих фантастических стихах, слилось с действительностью, и она поверила, что звезды плывут по небу так же, как и по морю, и что лошади скачут то по пустыне, то по подземным пещерам.

Когда мать ходила за покупками и брала ее с собой, она никогда не улавливала на других мужчинах запах, похожий на запах ее отца. Но когда однажды мать купила сбрызнутые водой овощи, ей показалось, что через сухой шелест скомканной газеты, в которую торговец завернул зелень, до нее долетает легкий знакомый аромат.

Ее отец не походил на других. Других она видела лишь изредка, и они ее пугали. Она в любой момент ожидала, что они вот-вот ее отругают, а отец всегда смотрел с улыбкой, прятавшейся в уголках глаз. Именно он научил дочь читать и писать – сначала на персидском языке, затем на арабском. Узнав, что «песни», которые она слушала каждый вечер, можно записать на бумаге, она очень разволновалась и по утрам стала переписывать предложения, которые отец оставлял ей перед уходом на работу. Еще ей нравилось резать тростник, чтобы делать из него калам – остро заточенную тростинку, применяемую в каллиграфии. Запах чернил немного напоминал запах отца, как будто в бутылке с чернилами содержался концентрат моря.

Позже, когда она подросла и стала помогать отцу в работе, она поняла, откуда взялся этот запах. Он был печатником, печатал книги, которые если не были совсем секретными, то уж точно предназначались не для всех. С отцом работали несколько человек. Они брали из наборной кассы свинцовые литеры и набирали текст, глядя в рукопись. Ей достался маленький закуток, прямо рядом с наборной кассой. Она там сидела и проверяла набор на предмет опечаток.

Она не могла рассказать подружкам о том, чем занимается на работе, но гордилась своей миссией и доверием отца. Она была его сообщницей. Впрочем, подруг у нее было мало, и мало с кем из них она могла разделить свою страсть к книгам. Она гордилась тем, что придерживалась той же веры, что и отец, и тем, что встречалась с верующими женщинами, но догадывалась, что отличалась от других, и отличие заключалось в ее главной страсти. Мелодия стихов, лившаяся бесконечным потоком, захватывала ее. Слыша, как их произносят, она успокаивалась, и с каждым повторением мир словно становился ярче, наполнялся новыми красками. Ей казалось, что на свете нет ничего прекраснее. Слова были ее религией.

Несмотря на то что она не занималась собственно печатанием книг, ее одежда впитывала запах типографской краски, и к концу дня она чувствовала это и радовалась, что окутана этим запахом – запахом отца. Ей казалось, будто она сама – книга, будто ее тело носит в себе поэзию.

Мало-помалу удовольствие плыть по течению мелодичного потока сменилось желанием погрузиться в более бурный поток, войти в незнакомый ритм. От декламации стихов к их сочинению – всего один шаг. Благодаря ей написанное в книгах зазвучало, и, познав эту радость, она нашла новое удовольствие – облекать в слова голос, проносившийся у нее в голове. И чернила, и бумага у нее были. Ее собственные творения имели мало общего с тем, что она выучила наизусть, – не касыда, не газель, не рубаи. Определить поэтическую форму ее сочинений было довольно трудно. Но в этих стихах было море, виденное в детстве в отцовском доме. Она следила за движениями волн, запах чернил словно разворачивал перед ней глубокую синеву, в вихре которой подчас кружились абстрактные, космические образы, не относящиеся к стихосложению. Чернила цвета индиго превращались в океан, во вселенную, в драгоценный камень, обитавший в ее молчаливом сердце. В стихах говорилось о том, как она их пишет, – о словах, вдохнувших жизнь в чернила, о море как о таинственном символе ее воображения. Интересно, что странность, особость собственного опуса не вызывала у нее сомнений. Хотя она и была дочерью издателя, мысль о том, чтобы напечатать свои стихи, ни разу не пришла ей в голову. Даже несмотря на одиночество, она была счастлива в своем коконе из слов, произнесенных и написанных ею самой и другими людьми.

Ее рассказ о море-космосе приобрел размах. Отец знал, чем она занимается, но, будучи человеком тактичным, вопросов не задавал. Он ждал, что она сама покажет ему свои тексты. Она приходила на работу рано утром, кипятила воду для чая и начинала писать, пока не приходили сотрудники. Вечером она возвращалась домой вместе с отцом.

Однажды ранним утром, перечитывая рукопись, она заметила, что не хватает одного листа. Она ломала голову, думая, где могла его потерять. На улице? Маловероятно. В библиотеке? Это невозможно, поскольку там она бывала редко. Затерялись в пачке листов? Скорее всего. Она все перерыла, но ничего не нашла. В конце концов она отказалась от мысли найти пропажу и попыталась восстановить текст, вспоминая, что было на пропавшем листе.

Но однажды в полдень, идя по базару за орехами – грецкими и миндалем, она услышала голос, напевавший фразы, которые показались ей до странности знакомыми. Это были стихи с потерянного листа. Удивленная, она обернулась. Циновки, натянутые между крышами, чтобы в переулке было не так жарко, фильтровали солнечный свет, ложившийся на землю неровными пятнами. Ее взгляд поймал глаза веселой девушки, которая, казалось, хотела с ней поговорить. Судя по выражению ее лица, они хорошо знали друг друга, как же она этого не помнит.

Девушка произнесла единственную фразу: «Я почувствовала тебя».

Заговорщически улыбнувшись, протянула большой конверт и, словно ребенок, которому не терпится пойти играть, развернулась на каблуках и исчезла из ее поля зрения в переулке справа.

Придя на работу на следующее утро, она вскрыла конверт, в котором оказались листы бумаги, исписанные стихами в прозе, как и ее собственные, но стихи эти не были связаны с морем. Они представляли собой сбивчивое описание растительного мира – деревьев, цветов и других растений, о которых она никогда не слышала и не представляла себе, как они выглядят. Читала, и ей казалось, будто она проникает в жилки листа, опускается под землю, к корням, поднимается вместе с соком по стеблю. И родство со всем этим, которое она вдруг ощутила, встревожило ее. Она выросла в другой семье, в иной обстановке, но, сказала она себе, эта вселенная могла бы быть ее домом, она не столь далека от ее мира, хотя преобладающий здесь цвет – цвет растений – и глубокая синева ее мира имеют мало общего.

Но в какой семье могли появиться такие стихи?

Она подумала о своем любимом запахе – запахе чернил. О своей жизни, пропитанной чернилами.

Теперь этот аромат превратился в строчку, буквы уводили ее от моря. Она подумала о той девушке. Может быть, от ее отца пахло лесом, и она в детстве ощущала этот запах?

Она попыталась воскресить в памяти запах девушки, но скоро поняла, что можно было не трудиться, – девушка пахла бумагой. Той, на которой она ежедневно писала.

Она поняла, что этой девушке она могла бы показать свои морские стихи, и кто знает, может быть, когда-нибудь они напишут что-нибудь вместе? О воде, которая из лесов стекает в океан, а потом поднимается к ночному небу в виде пара, напоенного ароматом трав.

Дверь открывалась. Они с братиком с нетерпением ждали, когда отец войдет. Когда она целовала его перед сном, от него всегда пахло кожаной курткой, немного бензином и всем остальным, чем он занимался в течение дня. Она вдыхала эту смесь, уткнувшись носом ему в шею.

Она почувствовала, как холод сковывает ее до кончиков пальцев, обжигает щеки. День только начинался. Она надела грубые сапоги на две пары носков, вышла из коттеджного поселка, пересекла улицу и направилась к фабрике, откуда уже шел запах, похожий на запах теплого испорченного йогурта. Раздвинув занавески, чтобы проникнуть внутрь, она попала в облако белого непонятно пахнущего пара.

Каждый человек приносит на себе запах того места, откуда пришел.

Само место и люди, которые переступали его порог, неизменно пропитывались этим запахом. Запахом огненным, горелым. Где-то в других местах он был алым и влажным. Временами он напоминал запах росы с виноградников, иногда – запах виноградного сока. Запах плесени на камнях. Серо-стальной запах.

Запах влажной человеческой кожи. Запах древесной стружки. Запах свернувшегося молока. Запах молодого тростника. Запах чернил цвета индиго, запах морской пучины. Запах пажитника. Запах алхимии. Какие стены не впитывают запах того, что производится в помещении, которое они окружают? Трансформируемые в процессе производства вещества отдают зданию свой запах.

«В процессе создания [аромата] важны ассоциации. Когда я растираю между пальцев листик герани, я, конечно, ощущаю запах герани, но также и запах черных трюфелей, и тут же вспоминаю, как пахнет оливковое масло; оно, в свою очередь, напоминает мне запах бобровой струи, в котором есть нотки березовых дров, и так далее. Ассоциация березы с геранью заслуживает внимания. Зачастую ассоциации самых далеких друг от друга запахов наиболее интересны»[15].

В кухне

Ее утомление напоминало страчателлу. Ей казалось, что этот волокнистый сыр из молока буйволицы, с которого текло, несмотря на все усилия, заполнил не только ее тело, но и квартиру.

Поэтому она на время уехала в Сполето, прелестный уголок в Умбрии, где у ее тетки был загородный дом.

Она хорошо знала этот дом. Пока она росла, мать возила ее в гости к своей сестре, жившей там летом, и она проводила часть каникул с двоюродными братьями. Они играли в прятки на маленьких улочках городка, рисовали мелом на мостовой – обводили тени зданий, встречались с друзьями на соборной площади, помогали матери и тетке собирать баклажаны и цветки кабачков в огороде.

Овдовев, тетушка стала приезжать туда лишь изредка, и теперь там проводили летние, а иногда и пасхальные каникулы дети ее кузенов. В остальное время дом пустовал.

Она приехала во второй половине дня и сразу открыла ставни. Устроилась в одной из самых маленьких комнаток и, распаковав чемодан, распахнула дверь в кухню, окна которой смотрели на огород. Стоял конец февраля, и в огороде еще ничего не было посажено, да она и не знала, занимается ли им сейчас кто-нибудь. Тем не менее среди буйно разросшихся сорняков она обнаружила спаржу и, взяв в кухне специальный нож, стала ее собирать. В детстве она обожала собирать спаржу и обладала особым даром находить тонюсенькие стебельки, желтовато-зеленые. Она очень гордилась тем, что обходила кузенов в этом занятии, хотя, откровенно говоря, здесь важен был не столько талант, сколько терпение.

Собирая спаржу, она забыла о времени. Когда она закончила, день уже клонился к закату. В последний раз обойдя огород, она стала смотреть, как садится солнце. Вернувшись в кухню, нашла в шкафчике пакет риса. На ужин будет ризотто с дикой спаржей. Потом она вышла кое-что купить. Несмотря на то что место было туристическим – приезжало больше иностранцев, нежели итальянцев, – сейчас, в низкий сезон, приезжих было мало, в основном приличные образованные люди средних лет. Она шла по знакомым улочкам, поднималась и спускалась по ступеням и наконец пришла в лавку, где купила разных сыров, мешки для мусора, пакет кофе и сухое печенье. На обратном пути она дышала полной грудью. Прохладный воздух коснулся ее нёба и зубов, появилось ощущение, будто во рту кусочек льда. Она поднесла руки к лицу и подышала на них. От пальцев все еще пахло травами, собранными в огороде. Образ сыра, с которого течет сыворотка, теперь казался очень далеким.