Третьим будешь. Разговоры в Конюшне бесплатное чтение

© Рост Ю. М., 2023

© Оформление. ООО «Бослен», 2023

РАЗГОВОРЫ В КОНЮШНЕ – звучит странновато. Неужто и правда в конюшне? Ну, правда, правда. Так мои друзья называют мастерскую, занявшую маленькую пристройку во дворе на Покровке, которая в девятнадцатом веке была конюшней в городской усадьбе известного коллекционера, мецената и чаезаводчика Дмитрия Петровича Боткина. С годами и эпохами домик пришел в полное запустение. Однажды великий кинорежиссер Данелия, мой друг и сосед, гуляя с эрдельтерьером Булькой по двору дома, в котором когда-то жил, забрел в полуразрушенное помещение посмотреть, где собака справляет свои дела. Внутри были горы мусора и местами видно небо над головой. Несмотря на то что бывшие стойла облюбовал не только Булька, Георгий Николаевич зашел ко мне и сказал: «Ищешь мастерскую? Приведи в порядок и работай».

Понадобилось написать книгу, заработать денег, познакомиться с прорабом Володей Шкломиным и его бригадой – чудесными, но небыстрыми строителями, чья работа была умеренно затруднена всероссийской борьбой со спиртными напитками. Однако их обаяние и доброжелательность превратили стройку в симпатичную жизнь. Архитектор Александр Великанов начертал простую, дешевую и удобную мечту, с крохотной фотолабораторией и четырехметровым столом, сработанным, как и лавки, из остатков «половой» доски плотником Сашей. Пространство стало заполняться моими замечательными друзьями, живыми и изображенными на фотографиях, оставшихся после огромной выставки в Центральном доме художника на Крымском валу благодаря великому музейному директору Василию Алексеевичу Пушкареву. В черных паспарту, с напечатанными на них шелкографией текстами (как сказал Андрей Битов, «белой прозой»), они живут на стенах и сегодня.

История Конюшни, как зовут мастерскую все ее посетители, заслуживает подробностей, на которые у нас нет времени и места. Может, потом. Но об Андреиче скажу, что с его появлением в Конюшню вселилась Душа. Иван Андреевич Духин был сказочно доброй достопримечательностью Чистых прудов. Кровельщик, реставратор, энциклопедический знаток Москвы, крупнейший специалист колокольного дела в России, автор книг, всем помощник и невероятной скромности человек.

На стене в нашем дворе висит табличка «Духин сад», заказанная по московскому образцу ныне нобелевским лауреатом, главным редактором «Новой газеты» Дмитрием Муратовым. Табличка и хрустальный ангел над ней – в память о Ване, с которым мы долбили и убирали старый асфальт, копали «котлован», заполняли его плодородной землей, куда посадили при помощи двух ботанических Ирин – Бондориной и Окуневой – японские яблони, цветущие в мае розовыми и белыми облаками, трехметровые подсолнухи из семечек, привезенных Мариной Неёловой из Голландии, и совершенно дикий в своей активности виноград, из которого благодаря нашей хитрой конструкции на крыше сделалась совершенная стена, удивительная для Москвы. На коньке Андреич смастерил флюгер в виде коня, тем закрепив имя Конюшни.

Рядом с Конюшней мы произвели из неподъемного технологического куба с какой-то химией памятник «Черному квадрату» Малевича, на открытии которого при лютом морозе выступали Юрский, Гафт, Голованов, Данелия, Сарабьянов, Владимир Орлов, Великанов. Монумент этот скоро развалился, и вместо него возник новый – единственный в мире трехмерный памятник знаменитой двухмерной картине, висящий в воздухе, – «Черный кубометр».

А внутри Конюшни были работа, праздники и общение с друзьями, которые надышали в скромное, оклеенное беленой мешковиной пространство свое дружелюбие, свой талант, свои серьезные мысли, остроумие, нежный интерес друг к другу. И доверие. Совершенное доверие.

Нет-нет! Не претендуем, хотя пушкинский дух в Конюшне чтим. Да и сам гений присутствует замечательным, давно родным бронзовым бюстом работы Лазаря Гадаева.

Но все же, все же! Зачем мы все бываем здесь?!

За касанием, за честным общением с другими равными. И с самими собой.

Перечисление (не полное, поверьте) прихожан (ну, стесняетесь этого слова, ладно – Круга Конюшни) доставляет мне радость. Здесь Юра Норштейн рисовал на стенах Ёжика и Волчка, Белла Ахмадулина писала стихи, а потом с Мариной Неёловой танцевала рок-н-ролл. Пели (а чаще как раз не пели) Ким, Камбурова, Розенбаум, Никитин, Макаревич, Шевчук и моя внучка Ника. Читал свои рассказы Миша Жванецкий (чаще, впрочем, говорил и слушал тосты). Здесь Михаил Горбачёв долго беседовал с кровельщиком Иваном Духиным и на реплику Дмитрия Муратова о том, что они напоминают иллюстрацию к стихотворению Твардовского «Ленин и печник», строго сказал: «Я разговариваю с Иваном Андреевичем час и не знаю, кто из нас Ленин, а кто печник!»

Здесь бывали (а не были) выдающиеся врачи (по любви бывали, а не по долгу) Ладо Алекси-Месхишвили, Александр Коновалов, Сергей Никитин, Дмитрий Пушкарь, Виктор Тополянский, Давид Иоселиани, Алексей Свет, Елена Васильева (или это я так часто бывал у нее, что прописал Елену Юрьевну в Конюшню?)… Режиссеры кино и театра (выдающиеся, конечно, дальше прилагательное опускаю, потому что все такие) Отар Иоселиани, Георгий Данелия, Пётр Тодоровский, Марлен Хуциев, Римас Туминас, Вадим Абдрашитов, Роберт Стуруа, Адольф Шапиро, Сергей Женовач, Виктор Рыжаков, Андрей Хржановский… Актеры Сергей Юрский, Александр Ширвиндт, Марина Неёлова, Чулпан Хаматова, Игорь Золотовицкий, Ольга Барнет, Лена Санаева, Гоги Харабадзе… Писатели Андрей Битов, Юз Алешковский, Владимир Орлов, Юлий Крелин, Ярослав Голованов, Михаил Мишин, Игорь Иртеньев… Священники отец Алексей Уминский и отец Георгий Митрофанов… Джазмены Владимир Тарасов, Владимир Чекасин… Правозащитники Сергей Ковалёв, Арсений Рогинский, Елена Боннэр… Путешественник Сергей Вертелов. Сценографы и художники Давид Боровский, Сергей Бархин, Эдуард Кочергин, Мишико Чавчавадзе, Борис Мессерер, Наталья Нестерова, Илья Кабаков, Татьяна Назаренко, Борис Жутовский, Сергей Алимов, Пётр Саруханов… Резо Габриадзе и Тонино Гуэрра, которых можно назвать и сценаристами, и художниками, и поэтами, тоже бывали… И, конечно, Аня Дмитриева (самый давний друг), а так – спортивный комментатор, и другие, давние и новые, – Митя Чуковский, Марина Каменева, Витя Такнов, Андрей Казьмин, Лёня Меламед, Вадик Свистунов (адвокат, как раз может пригодиться), дворник Гриша Хачатурян, Костя Грамотнев, журналисты – братья и сестры, женщины, мужчины, дети, народ… А также кошка Дуся – «наш товарищ», по определению Отара Иоселиани, который с ней, бывало, и выпивал. Бронзовый памятник Дусе работы Георгия Франгуляна украшает старинную потолочную балку Конюшни. И кенар Шурик, который нам пел про теплую, ясную погоду. Были, бывали, и есть.

P. S. Я представил друзей Конюшни (не всех!) по именам, многие из которых вам знакомы. Если хотите подробностей – сходите в интернет. А лучше перелистните эти страницы и поучаствуйте в беседах, которые, по счастью, сохранились в распечатках двадцатипятилетней давности, когда я, бывало, фиксировал на видеопленку (с согласия участников, разумеется) некоторые наши разговоры в Конюшне.

Теперь получается так: я – один, собеседник – два, и ты читатель! Третьим будешь.

ТРЕТЬИМ БУДЕШЬ – здесь нет вопроса. Это приглашение.

Время нынче сложное для общения – на искренность особенно рассчитывать не приходится. Она – эта самая искренность – всегда была неходким товаром, а иной раз стоила долгих лет, проведенных вдали от внимательных собеседников.

Мы доверяем тебе общение и рады расширению нашей компании до «троих». Тем более что ты вмешаться в разговор уже не можешь.

Не то чтоб мы тебя сторонились (зачем тогда приглашаем?), а просто встречался автор с героями этой книги более четверти века назад.

Ну, где ты тогда был?..

И вернулись мы к любимым мной персонажам, поскольку разговоры с ними интересны и сегодня.

Поверьте, я зову вас в компанию пристойных людей, которые не разочаруют.

Сейчас трудно сыскать добрых собеседников.

А тут – пожалуйста, под одной обложкой.

Портрет основоположника. Гия Данелия

Гия Данелия

Так Конюшня выглядит внутри. Всегда

Владимир Тарасов и Андрей Битов на фоне Конюшни до ремонта фасада

Сидят: Александр Коновалов, Тонино Гуэрра, Отар Иоселиани.

Стоят: Сергей Бархин, Юлий Крелин, Лора Гуэрра

Юрий Норштейн и его роспись Конюшни

Моя внучка Ника

Владимир Алекси-Месхишвили и Сергей Никитин

Подражание Пиросмани. Пётр Тодоровский, Марлен Хуциев и Гия Данелия

Наш товарищ – дворник Гриша Хачатурян – и Отар Иоселиани

Дмитрий Муратов и Михаил Горбачёв

Борис Жутовский учит мою внучку Нику рисовать левой рукой

Елена Боннэр и Иван Духин

Отец Алексей Уминский / Я с Беллой Ахмадулиной

Отар Иоселиани и Тонино Гуэрра

Дмитрий Муратов в «Духином саду»

Илья Кабаков с рюмочкой

Михаил Сергеевич Горбачёв в Конюшне

Юз Алешковский и Андрей Макаревич

Внук Юра и сын Андрей / Новые штаны Бобы Жутовского

Давид Боровский, Отар Иоселиани и Андрей Битов

Слава Полунин

Адольф Шапиро и Наталья Бруни

Марина Неёлова и Татьяна Тарасова

Отец Алексей Уминский, Дмитрий Муратов, Катя Шевчук, Юра Шевчук, Андрей Рост, Стас Намин

Юрий Шевчук

Открытие первого «Черного кубометра». Валентин Гафт

Наталья Бруни, Сергей Юрский, Александр Великанов, Андрей Сарабьянов, Наталия Геворкян

Сергей Юрский

Белла Ахмадулина1: вдохновение есть награда за хорошее поведение

Она была прекрасна. Ну, что скажешь о последнем первом поэте страны. Трогательна, умна и независима. И было у Беллы чудесное чувство юмора, которым можно было насладиться, если у тебя хватало такта и внимания. Однажды на юбилее Жванецкого, где собрались остроумцы, Миша попросил Ахмадулину сказать тост. Она говорила подробно, сложными предложениями и невероятно смешно. «Белла, – сказал восхищенный юбиляр, когда все отсмеялись, – ты мне испортила вечер. После тебя шутить не имеет смысла».

ЮР Значит, мы договариваемся, что я слушатель и зритель, восхищенный при том, и читатель такой же. И никаких специальных вопросов я задавать тебе не могу, потому что не чувствую себя вправе. Но тем не менее мне хотелось бы, может быть, узнать, как уживается поэт с этой жизнью? Как он выживает, как он сохраняет себя? Окружает ли он себя своими друзьями, образами, словами, метафорами? Насколько жизнь может разрушить и может ли вообще что-то разрушить мир поэта?

БА У меня в стихотворении, которое не имеет названия, оно посвящено Блоку, есть такие слова:

И мне кажется, что какое-то предопределение в этом есть. Правда, если по русским великим поэтам судить, то как-то непонятно, в какой срок они ушли. Ну, когда мне про Лермонтова говорят, что если бы он жил дольше, чем свои неполные двадцать семь лет… Для этого у нас есть долгожители. А он исполнил то, что должен был исполнить. А оберегает ли себя поэт? Не знаю. По-моему, нет. Если речь идет о поэте в великом, чистейшем смысле этого слова.

ЮР Ну да, я это имею в виду.

БА Тогда он оберегает себя, претерпевая трагедии, никогда от них не уклоняясь. Разумеется, я говорю не о себе, а о тех, кого я называю великими поэтами. Уклониться от своего времени или от страданий других людей – это невозможно. И когда мне говорят про какого-нибудь поэта: да вы знаете, он всегда говорит: я ничего не знаю, и только поэтому меня вдохновение посещает, – не думаю, чтобы он говорил правду. Потому что поэт знает, когда он живет, где он живет. Я всегда только одного опасалась: как бы мне не поступиться тем, что главное, главное в судьбе.

ЮР Что защищает тебя от этого? Дар, предназначение или просто такое нравственное устройство? Прости за эту прозу. Я понимаю, что самому говорить трудно о себе. С моей точки зрения, ты одна из немногих людей, из немногих поэтов, которых я почитаю высокими. Ты устояла против очень многих соблазнов жизни.

БА У меня их не было. Мне только очень мешало, когда я много выступала. И я знаю, что для многих людей было радостно слышать поэта. Но мне для того, чтобы писать, после выступлений нужно было очищающее какое-то время, нечто вроде карантина. Уединение, конечно, уединение.

С одной стороны, это входит в мои способности: способ жить и художественно, и просто жить; мне приходилось выступать. А соблазны, какие же соблазны? Что в чужеземство меня не пускали? На меня это не действовало никогда. Что без заработка оставляли? Ну опять-таки на меня это не действовало. А что я могла потерять, кроме чести и совести? Ничего, у меня ничего такого не было. И когда там какие-то запреты были, они распространялись и на мужа моего, на Бориса Мессерера2, ему тоже не давали работать, но все равно у нас стол был накрыт, гости приходили, как всегда… Так что же я могла потерять?

ЮР Ну, друзей могла потерять. Могла разочароваться в каких-то людях, которые были подвержены, скажем так, влиянию системы и соблазнам.

БА Это их дело. Я ничего про это не могу сказать. Если там с кем-то что-то происходило, ничего, кроме сожаления и сострадания, я к такому сюжету судьбы не могла испытывать никогда. Но жизнь много испытаний предлагает любому человеку, любому. И художнику, и не художнику, и мне уже доводилось говорить, что я видела людей, которые претерпели очень тяжелые испытания, очень тяжелые экзамены жизни. Но испытание благоденствием – это не всегда удается. Мне, по-моему, это не грозило. Потому что кнут, у меня есть такое стихотворение, – это яд. И там кончается, что я последняя в кассу стою3.

ЮР Стоишь?

БА Да, я так и делаю. Ну, тогда очереди были в булочную. И вдруг одна женщина занервничала, я ей говорю: «Пожалуйста, будьте прежде меня». Она читала это стихотворение и говорит: «А знаете, я думала, что вы это выдумываете, что вам всё приносят». Кто? Я сама хожу в магазины. И там ко мне милостивы, по-моему, за какую-то придурковатость моего выражения и поведения, они ко мне хорошо относятся в магазине.

ЮР Я думаю, из любви. Потому что мне кажется, что ты – один из очень немногих людей, которым можно целиком довериться. Душевно довериться. И по твоим стихам, и по твоему образу, и по тому, как ты ведешь себя в самых разных сложных ситуациях, и по твоему отношению к тем, кого ты любишь. У меня такое ощущение, что, вообще, любви в тебе больше, чем этот объем, в котором ты помещаешься.

Ты – одна из тех, кто формировал определенную духовную среду. И у людей, которые способны стыдиться, очень часто вызывала стыд за наше поведение. Потому что даже в те годы, после «Метрополя»4, когда тебя не очень печатали, трудно было жить, этот дом превратился в некий такой клуб властью отверженных. На самом деле отвержена была власть за этим столом. Тем не менее ты сохраняла открытость и душевную широту. Я понимаю, что, наверное, это божий дар, полученный вместе с поэтическим даром. Но, с другой стороны, возникает некое предположение, что жизнь вообще не может на тебя повлиять никаким образом. Наверное, это ошибка.

БА Жизнь не может не повлиять на человека. Конечно, влияет. Я вот только уверена, когда мы говорим о великих поэтах, они просто не могли совершить ничего плохого. Просто не могли, не может этого быть. А я еще всегда имела поддержку и друзей моих, и просто людей, читателей. И кто-то жалуется: ах, вот теперь поэзию никто не любит, или там все читают какие-то другие книги. Я не знаю. Мой круг читателей, пусть не очень широкий, но достаточно широкий, – для меня вполне достаточен. Их письма драгоценны для меня, и письма, и звонки. Это продолжается.

Среди них есть те, которые совсем молоды. Меня это очень трогает. Молоды. Они не помнят никаких Лужников5, никакие шестидесятые годы, они просто родились после этого. И все-таки я видела привет и ответ каких-то молодых совсем сердец, ну, когда я перед студентами выступаю. Поэзию совершенно не обязаны все любить. Для этого надо иметь свой способ устройства ума, души. Это не есть общий долг. Но таких людей много, которые очень тонко устроены. Я говорю сейчас не о тех людях, которые латыни учены, а тех, кого принято называть простыми людьми. Но это очень сложное устройство, я думаю, – простой человек…

ЮР …А знаешь, я ехал к тебе сюда на коне.

БА Ты сейчас же не на коне ехал?

ЮР Я приехал к тебе на коне. На чем я мог к тебе приехать?

БА И где он?

ЮР Вон там, привязанный. У него достаточно овса, он будет ждать.

БА Да, счастливый какой. А я тебе сейчас смешно скажу.

ЮР Ну, скажи.

БА Я очень много времени проводила в Тарусе, жила там. Все, кто думает о Тарусе, в основном связывают это с именем…

ЮР Паустовского.

БА Конечно, Константина Георгиевича Паустовского, но, пожалуй, прежде с именем Марины Ивановны Цветаевой. Потому что это место, где она хотела быть похороненной, она там была счастлива. В детстве, в юности. Дом-то снесли на моей памяти. Этот дом, который в семье Цветаевых называли Песочная дача, он не принадлежал им. Это не было их собственностью. Они арендовали его у города до двенадцатого года. Но тем не менее этот дом стоял, и вдруг его, из-за Цветаевой же, обрекли к сносу, к уничтожению. И говорят, что Константин Георгиевич Паустовский послал телеграмму в защиту этого дома. А реакция была как раз обратной.

Да. Ну, я жила там и, конечно, всегда думала о Цветаевой, и потом мне доводилось снимать там дом на том месте, где она хотела быть похороненной. Ну, это слишком известная история, что там какие-то почитатели Цветаевой поставили камень: «Здесь хотела быть похоронена Марина Ивановна Цветаева». Этот камень был уничтожен тогда, потому что… Что про нее говорить?..

ЮР Да. Лучше о лошади все-таки.

БА А, так вот. Я жила в Тарусе, летом снимала там дом, как раз очень близко к этому дому, где семья Цветаевых жила. А напротив – Поленово, деревня Бёхово, бёховская церковь знаменитая, удел этих угодий оказался счастливым. Фёдору Поленову, который директор этого дома, удалось отстоять целую округу, из-за чего и выжили там лисы, зайцы.

Так вот, Фёдор Поленов мне сказал: «Ты знаешь, что по ту сторону?» А зимой при прочном льде туда можно было или пешком дойти, что далеко, или на лыжах, или же на лошади. Вот Поленов мне и сказал: «На этом берегу говорят на лошадей, а на том – на лошади. Как правильно?» Я говорю: «Как говорят люди».

ЮР Это правильно.

БА Ну а уж раз ты на коне приехал, то на коне говорят и по ту сторону Оки, это Тульская получается губерния, и по эту – а эта Калужская, напротив. Так что если на коне, то на коне.

ЮР Вот мысль мне пришла, пока я ехал – на коне или на лошадей, на лошади?

БА А ты что, даже не знаешь, какой пол?

ЮР Я посмотрю…

Я понимаю, это всегда трудная задача – сформулировать, что такое поэт вообще. Ну отчасти, я думаю, это философ, который излагает свои мысли доступным языком, может быть. Могут быть еще какие-то формулировки. Но я не претендую на филологическое исследование. Мне показалось, что прежде всего это переводчик. Это переводчик каких-то душевных движений, то есть движений духа, на язык. Ну, в твоем случае на русский язык. Потому что я думаю, что эти вот душевные движения, и мысли, и чувства, – они глобальны. Они одинаковы или приблизительно одинаковы для всех людей, обладающих возможностью думать и чувствовать. Как, умно, нет?

БА Да. Только вспомни одно, я очень люблю эти слова Пушкина: «Поэзия должна быть глуповата». Что он имел в виду? Гений. Да. Но это же еще изумительное устройство мозга. Он имел в виду, что поэзия не может быть рациональна, рассудочна. Но что поэт – переводчик, может быть, да. На язык людей какого-то небесного диктанта. Или диктата. Если так, то вдохновение есть награда за хорошее поведение. Вот для меня. У меня книжка одна так называется – «Звук указующий»6. А этот звук указующий, он мне раздавался только за… какое-то хорошее поведение: ну хотя бы подале от суеты, подале от… И тогда тебя кто-то свыше прощает и посылает тебе этот звук указующий. А ты уж записывай. Это если поэт. А если музыкант, то он тоже слышит этот звук. А уж он его воплощает в другой язык, для всех как бы понятный.

И потом, ты сам пишешь. И очень хорошо, я тебя даже хвалю, я читала и хвалю.

ЮР Это мы ни в коем случае не вырезаем из текста.

БА Потому как ты сам об этом знаешь.

ЮР Беллочка! Вот эти чужие, чужие звуки указующие ты тоже необыкновенно слышишь. Твои общения с другими поэтами (я не могу назвать это переводами) – это, по существу, твои собственные стихи на тему, которая продиктована тем людям, которые записали. Я имею в виду твои переводы не только с грузинского.

БА Ну, особенно важны для меня, наверно, все-таки переводы с грузинского. Вот, видишь, тут книжечка лежит… Великим поэтом Грузии был Галактион Табидзе. Кстати, ты знаешь, Грузия – это единственное место, по-моему, на земле, где любимых поэтов не называют по фамилии, а называют только по имени. Когда они говорят: «Галактион», понятно, что это Галактион Табидзе. Когда они говорят: «Тициан», понятно, что Тициан – тоже Табидзе, но Тициан. Или Важа… Важа Пшавела, этого достаточно.

Про перевод Галактиона, про звук его поэзии. Я правда была одна из первых, кто пытался, пусть с некоторым своеволием, но перевести его на русский так, чтобы это стало музыкой. Потому что есть буквальные, точные переводы Галактиона, но они не соответствуют тайне его музыки. И мне не удалось, возможно, в этом преуспеть настолько, насколько мне бы хотелось. Как будто он не хочет быть переведенным, как будто он настолько состоит из всей этой грузинской музыки… Это как будто взломать раковину, а устрица, то есть моллюск, не хочет стать устрицей, правда?

И так было с Галактионом. Недавно я тебе читала стихотворение «Мэри», которое потом стало очень популярным в Грузии.

ЮР Мы его прочтем сегодня еще раз.

БА Да. Пожалуйста.

Сначала педанты, которые слушают грузинскую музыку речи, не понимали, что это по-русски должно стать музыкой, они считали это слишком вольным переводом. Тут неизбежны какие-то потери точного смысла, но они должны быть возвышены, возмещены какой-то другой прибылью.

И это стихотворение «Мэри» в русском переводе, в моем переводе, стало очень знаменито. Ты меня спрашивал о друзьях, что ближе, что выше. Я сейчас вспомнила.

А вот стихотворение Галактиона, довольно точный перевод, называется «Поэзия прежде всего». Дословно.

Да, я не сказала, что Борис Леонидович Пастернак, который замечательно переводил грузинских поэтов, никогда не переводил Галактиона.

ЮР Странно.

БА Да.

ЮР Они вообще считали, что невозможен его перевод.

БА Ну, сейчас есть, вот я знаю, замечательный поэт и замечательный человек Владимир Леонович8, он много переводил Галактиона, как-то пошел дальше меня. Но я… как будто все-таки какое-то открытие было. И к этому стихотворению «Мэри» в русском переводе, в моем, привыкли… Ну, вот «Мэри».

Галактион, его бессмертие очевидно. Просто оно в жизни его народа, в жизни его города. И хоть он там имел какие-то почести, но, конечно, больше несчастий; он любил простых людей; он любил всякие, мы бы сказали, забегаловки… и люди его любили. И однажды меня попросили прочесть его переводы, а там сидели такие его почитатели. Я тоже любила эти – не ресторации, а простые места, где живые люди нормально сидят, нормально выпивают, нормально едят, их в Тбилиси называли «дыркáми». Там за столом, уставленным бутылками, я стала читать стихи. Эти посетители «дыркá» спросили: «Что, что она читает?» А им сказали: «Она читает Галактиона по-русски». И они встали, эти люди. Только за имя, не за мой перевод, а в честь имени Галактиона, встали посетители этой забегаловки.

Ну, мне не хочется сейчас говорить о его смерти, он умер по собственной воле. Но это было связано с Пастернаком. Он покончил жизнь самоубийством. Был в больнице, к нему приходили, чтобы он подписал письмо с проклятиями какими-то Пастернаку. В первый раз пришли, он прочел. Сказал: «Ну, плохо, вы еще усовершенствуйте это и приходите, может, я подпишу». Они усовершенствовали, но он ничего не подписал. Они еще: «Ну подпиши…» Но грузины не отреклись от Пастернака, когда он подлежал всеобщей травле, что и стало причиной его болезни скоротечной и смерти. А Галактион ничего не подписал, но умер сам.

ЮР Поэзия очень локальна, правда ведь, она принадлежит одному языку? Тем не менее существует ли глобальная поэзия?

БА Я не сомневаюсь, что существует. Мы о великих поэтах сейчас говорим?

ЮР Да, о великих.

БА Поэт, где бы он ни родился – поэт! В Германии, в Италии, в Англии. Никто не забыл своих гениев.

Как воспринимают жизнь и смерть Пушкина русские?! Они сначала ужасно печалятся в день его смерти. Я это столько раз видела: и на Мойке люди стоят 10 февраля по новому стилю. Плачут. Они переживают смерть Пушкина, ездят на Черную речку. Но потом они начинают ждать день его рождения, по новому стилю 6 июня. И вот 6 июня все радуются, и я вместе с ними. А 10 февраля, сколько раз я ездила – всегда двор, не все могут попасть внутрь дома… Все не могут уместиться и во дворе стоят. Однажды нас с Булатом сняли там, Динара Асанова9 сняла, и вот там видно, как люди плачут. Фильм был художественный, но это кадр документальный. И поэтому Пушкина всегда так ревновали, и великие поэты ревновали.

ЮР Да. А женщины особенно.

БА И Анна Андреевна Ахматова, какая-то ревность была. У всех это было. И у Марины Ивановны Цветаевой. Вот. У меня этой ревности не было. Во-первых, я себя никак не соотношу ни с кем. Но недавно я задумалась, что значат слова Пушкина: «Отелло не ревнив, он доверчив». И я вдруг это соотнесла с собственной жизнью Пушкина. Ведь дело в том, что он не от ревности погиб. Не от ревности. И не от доверчивости. Нет.

Он совершенно верил в Наталью Николаевну, а слухи его терзали. Из-за того, что он умер, погиб, защищая честь свою и честь своей прекрасной жены, я никогда не интересуюсь всякими наветами или исследованиями, которые так или иначе задевают Наталью Николаевну. Потому что при Пушкине нельзя.

Даже последний портрет Пушкина при жизни, там как-то видно, что он был измучен и ему приходилось много думать о смерти, и стихи его о смерти – лучшее из всего. Когда гений рождается, ему сопутствует все: расположение светил, вся его генеалогия, история его. Все это так. Но отношение к нему особенное, такое вот… Я не знаю, может быть, какие-то итальянцы плачут в день смерти Данте. Ну может быть, такие есть. Но им бы показалось довольно странным, что у нас всенародно плачут в день, когда погиб поэт.

ЮР А возможно ли пушкинскую поэтическую мысль понять за рубежом? Существует ли некое единое представление о поэтической мысли? И возможно ли воспринимать поэзию и обычному человеку так, как ты пережила Галактиона, или, может быть, Пастернака?

БА Мы часто сегодня вспоминаем Бориса Леонидовича. Кстати, 10 февраля по новому стилю, день смерти Пушкина, это ведь еще и день рождения Пастернака. Так что если кто-то очень хочет утешиться в этот день… И переводы, совершенство переводов – это переводы Пастернака, его перевод «Фауста», Шекспира. Для меня они совершенны. Это не только музыка по-русски, но что-то очень современное. Возможно, я потом прочту короткое стихотворение. Совсем короткое. Там… Все, конечно, это знают: из окна кабинета Пастернака в Переделкине видно место, где он похоронен. Одной сосны нет, она от грозы как-то пострадала. Но он видел это место. Просто в этом маленьком стихотворении есть пунктир между окном и кладбищем. Ну это географическое объяснение, а все остальное и так понятно.

Ты знаешь, что меня в Грузии печатали больше, невзирая на какие-то запреты московские, и мои стихи, посвященные Пастернаку, не эти, а другие, были напечатаны в журнале «Литературная Грузия». Так, как и многие-многие мои другие вещи. В Москве нет. Потом только.

Но я к чему. Что уже после смерти Бориса Леонидовича я получила письмо. К несчастью, это письмо мной потеряно из-за каких-то перемен мест жительства. И вот мне писал один замечательный человек. Простой, как говорится. В депо он работал где-то на юге России. Он мне написал, потому что прочел эту «Литературную Грузию» с посвящением Пастернаку. И что же пишет мне этот человек? Тогда вышел однотомник Бориса Леонидовича Пастернака. Он просил меня посодействовать ему в приобретении этой книги. Я вкратце расскажу длинную историю, она продолжалась всю жизнь этого человека, который работал в железнодорожном депо, и всю жизнь Бориса Леонидовича. Это письмо написано очень изящным слогом, очень изящным. Он написал мне, что впервые он увидел Пастернака в Питере, тогда он Ленинград назывался, давно это было. И Пастернак выступал, а этот человек тогда был рабочим, как и до конца дней своих. Ему не понравилось, что Пастернак читал. Он не понял. А у него была такая гордость рабочего человека (и он это изумительно описал), и он был как-то уязвлен, как-то оскорблен, что вот он понимает, как работать, что у него и ум, и смекалка, и все при нем, а этот бред, бормотание ему непонятно. И он написал письмо Пастернаку. В Москву. И Борис Леонидович получил это письмо. Там как-то он к нему обратился даже не Борис Леонидович…

ЮР Товарищ Пастернак.

БА Вот что-то в этом роде. «Я слышал, как вы читаете, мне это очень не понравилось. Это очень замысловато, не имеет никакого отношения к жизни». И вдруг он получает письмо от Бориса Леонидовича. Он пишет: дорогой мой, уважаемый, высокочтимый, называет его имя, только сообщите мне ваше отчество. Как вы написали мне замечательно. Я все время мучаюсь, вы один точно указали мне все мои недостатки, которые для меня так мучительны. И я посылаю вам новые стихи, если у меня выйдет книжка, а тогда еще книжки выходили его, я сразу же вам ее вышлю.

Этот рабочий получил письмо. Он был поражен его тоном, и те стихи, что он прочел, ему как-то понравились уже. И он написал: я прочитал, и мне понравилось. И они всю жизнь переписывались. Борис Леонидович посылал ему иногда рукописное какое-то стихотворение, а иногда книжки, когда выходили, все-все. И он, по этому письму судя, как будто… учился, как и его адресат. Доброта Пастернака, так она подействовала, никаких университетов. Эта переписка сделала из этого человека высоко мыслящего, безукоризненно ощущающего слово читателя.

ЮР А существует ли в твоих стихах некая внутренняя сквозная тема? И кто герой твоих стихов?

БА У всякого сочинителя есть один такой неизбежный герой. Это он сам. То есть то, что называется лирический герой или как-то. Мне уже не однажды приходилось говорить, что только Веничка Ерофеев дерзнул своего героя сделать своим тезкой.

ЮР У него всегда есть возможность отречься.

БА Критики, понятно (хотя сейчас их никто не помнит), мне очень помогли в том смысле, что их хула содеяла мою известность, которая потом стала для меня оборонительной, защищающей. Потом, когда они спохватились, то уже неизвестно было, что со мной делать. И всегда меня упрекали и в высокопарности, и в том, что это народу не надо. Во-первых, никто не знает, как народу угодить. Если специально хочешь угождать, если притворяешься, как все эти авторы, то ты неизбежно придешь в тупик своего так называемого патриотизма. Они же, эти авторы, в каком-то замкнутом пространстве обитают.

Потому что все искусство мира тебе должно быть открыто, и любой народ тобой должен быть любим, иначе кто ты? Никто. Ко мне всегда очень хорошо относились так называемые простые люди. И у меня есть герой. Он иногда назван по имени. Это из таких не всегда трезвых, всегда довольно плохо одетых…

Поверь на слово, он существует. Это не значит, что эти герои прочтут эти мои стихи когда-нибудь. Но они есть, они воспеты, я их люблю. А кто они? Это и есть мои соотечественники, которых множество, множество. И все они незнамениты.

И последние мои сочинения, там просто по имени… Надеюсь, что это все во славу этого человека, который в нижайшей должности, во славу его как бы. Но сам он навряд ли это прочтет, а там просто фамилия его названа. Ну, это новые стихи, в книжке их нет.

ЮР Ты не помнишь на память стихи?

БА Нет, я помню те, которые мне приходилось много раз вслух читать. Но я сейчас меньше выступаю, не стыжусь держать в руках книгу или рукопись, потому что я не хочу разучивать наизусть собственные сочинения. Это не мое дело.

ЮР В каких ты отношениях со своими стихами?

БА Я очень строго к себе отношусь. Это известно, это даже по черновикам моим видно, да и просто по многим-многим признаниям, которые в стихах же и есть. Сурово. Потом черновики. Правда, некоторые у меня легко так слагались. Вот, наверно, за хорошее поведение, за отдаленность от суеты любого рода. И за близость. Очень на меня действует деревенская речь. Я еще застала бабушек, которые чудом дожили до наших дней, претерпев все горести и все испытания. Уже благоденствия никто не испытывал. Ну, язык замечательный не только в северных местах, но и в вологодских.

ЮР В архангельских тоже, где я бывал.

БА Но и вблизи Тарусы я еще видела таких людей. Да и в Подмосковье я застала. Еще говорили замечательным русским языком. Бабушки, которые никогда там букваря не читали. Но он для них – родная речь. И это мне очень много давало. Очень. Хотя я никогда не старалась им подражать или воспроизводить вологодский акцент или там сибирский.

ЮР Беллочка, я знаю, что сейчас усилиями, главным образом, конечно, не твоими, а Бориными, готовится издание трехтомника. Как сказал мне Борис, который волнуется и хлопочет… там три тома по шестьсот страниц10.

БА Кошмар. От меня это втайне происходит.

ЮР Ну, я выдаю эту тайну, потому что я думаю, не сегодня завтра ты узнаешь это.

БА Слишком много. Там стихи, проза, переводы. Много. Но меня не столько величина эта пугает, хотя я всегда вот с… моим дорогим издателем всех грузинских книг боролась, чтобы меньше было. Меньше, но лучше. Он меня не слушался и вставлял совершенно, как мне кажется, лишнее. То, что я больше не перепечатывала потом, но он говорил, что он составитель и не надо с ним спорить.

Меня не столько пугает этот объем, сколько то, что это, наверно, будет дорого стоить. А мои читатели – люди не очень состоятельные…

ЮР Воздадим все-таки должное тем, кто принимает участие в этом, я не сомневаюсь, замечательном издании, и полюбопытствуем: не странно ли тебе столкнуться с такой массой своих же стихотворений?

БА Но я уверена, что Борис и те, кто ему помогал, старались тоже выбрать. Может быть, они нашли много смешного, потому что там всякие мои экспромты, надписи на книгах, если это сохранилось у кого-то.

ЮР А современность, которая окружает, как ты воспринимаешь сейчас?

БА Тоже вечность в какой-то мере.

ЮР Временная вечность.

БА Я ее воспринимаю с болью за других людей, которым хуже, чем нам с тобой. Но сама я знаю: мое утешение только в том, что я много писала в последнее время. Некоторые очень это время корят. Просто не помнят, что было прежде. Я это очень помню, очень. Я очень хорошо помню страдания и мучения других людей, которые все время сопутствовали моей жизни. Ну это коснулось всех, и только равнодушные, только те, которые совсем ничего не помнят, и не знают, и не жалеют, могут вспоминать о каких-то днях, когда у них все было. Я такого не видела, я не видела.

Я еще вначале, в молодости моей, первый раз была в Сибири, потом еще раз была в Сибири. О, я видела, и не только бывшие лагеря, уцелевшие изгороди. Это я помню, помню. Скажем, в Новокузнецке, бывшем Сталинске, он очень похож на Сталинск, ему это подходит.

И вот там вблизи я видела знаменитое производство КМК – Кузнецкий металлургический комбинат. Я видела этих людей и видела, как они работают. И видела, как они живут. У них даже считалась относительно неплохая зарплата, у сталеваров. Но в магазинах бутылки продавали, а колбасы там никакой не было. Никто даже как-то и не грезил.

И также я еще видела в молодости – сейчас много пишут и говорят о гибели Байкала, не дай бог, чтобы это случилось, – но и тогда там были здравомыслящие, любящие свою землю, воду люди, которые всё это говорили. Только их никто не слушал, и продолжали вредить самому священному Байкалу и омулю, который там, как известно, прежде обитал обильно. Все это было.

И поэтому те, которые скучают по какому-то прошлому времени, непрестанно участвуют в каких-то митингах, чушь вредоносную болтают, есть такие – эти люди не любят своего народа. Вот которые много говорят о его благе, – нет. Я знаю: которые любят, те меньше говорят. И флагами не размахивают, которые мне всегда напоминают только беду, всенародную трагедию. И эти люди преступны. Другое дело, когда люди просят своей зарплаты или своей работы.

ЮР Беллочка, ты подарила нам день, но мы мало читали твоих стихов. А очень хочется. Я настаиваю на том, чтобы ты прочла. Надела очки и прочла.

БА Очки мне затем, что, видишь, я Галактиона без очков читаю, а свое нет – я же не из тех, кто на ночь читает свою книгу. Ну, просто я тут заложила кое-что в книге, мы с тобой говорили о том, что у меня есть такой герой, да?

ЮР Да, да.

БА А вот это стихотворение, которое называется «Гусиный паркер». Тут как бы два героя, слившиеся в один силуэт. То есть я как бы иду, и как будто еще кто-то другой идет. А называется «Гусиный паркер», была у меня такая авторучка, я очень любила ею писать. Она была «Паркер», а «гусиная» – уж я ее так звала.

И тут видно, что я могу себя принять за какого-то человека, который может быть мне ближе, чем я. Кто-то, кто мыкается на белом свете. Живет тяжелее и хуже, чем я.

Андрей Битов11: вел я себя достаточно скромно, но внутренне уже ожидал победы

Он был одним из крупнейших и умнейших писателей второй половины двадцатого века. Он писал, дружил и любил Пушкина. Андрей постоянно представлял его нам, чтобы мы понимали нашу удачу – родиться в одном языке с ним. Имя Александра Сергеевича присутствует и в главном романе Битова «Пушкинский дом», и в музыкальном ансамбле «Пушкин-джаз», где Андрей в сопровождении выдающихся джазменов исполнял пушкинские черновики, и в хеппенинге «Битов показывает Пушкину прародину» с борта проплывающего мимо Африки теплохода. И среди многих его книг «Человек в пейзаже»12, которую мы вспоминаем, как повод поговорить.

ЮР Вы, конечно, не видите, какой странный пейзаж я спроецировал на стену Конюшни из волшебного фонаря. Я позаимствовал его из книги Андрея Битова «Оглашенные» – той части, которая называется «Человек в пейзаже».

Андрей, я знаю, что тебе знаком этот пейзаж Куршской косы, потому что я с твоей подачи туда поехал. Я хотел спросить тебя о пейзаже: что это? И что такое «человек в пейзаже» сегодня?

АБ Видишь ли, эту книгу я с пейзажа начал и писал ее от начала до выхода двадцать лет, так что все, что я мог сказать про это, я сказал там. Думаю, что и сегодня человек в пейзаже чувствует себя неуютно. Может, он впервые разглядел то, среди чего он находился. Это одна сторона, а другая – мы рассуждаем о пейзаже, а сидим-то в интерьере. Еще надо понять, что у нас внутри, а что снаружи. И вот до тех пор, пока пейзаж снаружи, мы будем продолжать его разрушать и потом будем удивляться безобразности пейзажа вокруг, не понимая, что мы разрушили свой интерьер. В принципе, вот об этом книгу я и сочинял. О том, что же внутри, а что снаружи.

Мы живем на границе двух сред. Мы ни то и ни другое, то есть не плаваем и не летаем, и у нас это напряжение имеет длинное историческое развитие. Поскольку мы воспринимали пейзаж как нечто внешнее и нам доставшееся, потом нам принадлежавшее, мы вели войны за это, у кого больше, чего больше. И никто ни разу не подумал о ценности дара, о том, чем мы одарены – жизнью, пейзажем, насколько это не внешняя вещь. Это во многом вовсе не беда нашего века, если говорить о принципиальном сдвиге сознания, который не произошел, потому что все время кажется, что люди безнадежны, что они только усугубляют, только ухудшают, только идут как-то садистически, мазохически навстречу всему плохому. Может быть, сейчас-то и происходит сдвиг сознания, который и объединяет внешнее и внутреннее.

ЮР Ты имеешь в виду эту страну?

АБ И эту страну в частности. Никто еще не оценил нашего вклада в это познание. Ведь это познание проведено собственным опытом, кровью.

Вот я могу сказать, что я почему-то вдруг счастлив третий месяц. Может быть, от слабоумия какого-то. Как-то жизнь целый год трудно давалась мне. Я старался, созидал, и потом, по-видимому, успокоился, решил, что положено мне вознаграждение. Я забыл, что мне оно авансом было выдано – возможностью трудиться, временем, предоставленным на это, довольно неплохими условиями.

И оказывается, что после этого я стал ждать. Вел я себя достаточно скромно, но внутренне уже ожидал победы. Я принял позу внутреннюю, что надо соответствовать тому, что происходит, что на тебя идет, а не тому, что должно прийти. Это обычная ошибка человеческая, от которой многие люди несчастны. И я стал как бы щепкой такой, я даже себе сказал: «У меня самосознание щепки».

ЮР Почти винтик.

АБ Винтик, извини меня, в машине, а я в потоке. Я никак не могу сказать, что сегодняшнее время у нас застойное. История идет – ты в ней барахтаешься наравне с другими. И вот понесло меня этим потоком: я то правой рукой подгребу, то левой, все время приходится работать, каждый день.

И вдруг наступил покой. Покой. А потом смотрю – удача за удачей. В том смысле, что что-то стало получаться. Например, после падения советской власти у меня не выходило ни одной книжки. Не вписался в рынок. Но и не гнался, не просил, еще гордыня. Тут стал раскидывать мозгами, что же не получается, продумал схему, и вот сейчас у меня выходит семь книжек. Не потому, что я светился – сами ко мне пришли. Пришли ровно те, которые нужны. Мне было важно, чтобы книги выходили здесь. Пусть не читают, пусть некогда, пусть еще живут с ложным политическим мифом, что я пишу слишком сложно или непонятно. Но пусть книга будет и пусть тот, кто захочет, сможет ее приобрести. И вдруг я стал смотреть, что все, что ни происходит, – все к лучшему. Кроме того, что происходит вне.

Кровь вообще очень неуместна в пейзаже. Я видел однажды… Я человек невоенный и крови видел мало. И я ехал в очень плохую погоду в Тольятти менять кузов, был гололед ужасный. Есть такой ветер боковой, который в степи навевает гололед. Страшная была дорога. И там какая-то машина разбилась, ветеринарный газик. И чистый снег. И вот на нем я увидел кровь. Это такая простая вещь: капли крови свежей на очень чистом, не тронутом нашими испарениями снегу.

И сейчас у нас красное и белое. Новый год – единственный не омраченный режимом коммунизма праздник… А потом большие разговоры о том, как мы не любим жить. У нас никто не может понять, что время – действительно сейчас. А почему не любим жить – потому что любить жить надо сейчас, не вчера и не завтра. Тогда очень многое начнет получаться, это не то, что довольствоваться малым.

ЮР Скажи, а возможно в таком пейзаже сохранить этот интерьер, о котором ты говорил?

АБ Возможно. За эти пять лет мы ничего не поняли пока что. Мы приобрели опыт. И если независимые интеллектуалы времен застоя чувствовали себя свободными людьми внутри несвободного режима, то сейчас, если они честные, они должны сказать, что не знают, что говорить людям. До этого им было не так трудно говорить, это требовало смелости, но это было легко, потому что сценарий вокруг был написан тоталитарной системой. Сейчас уже важно не то, кáк ты говоришь, а то, чтó ты говоришь, потому что у тебя нет врага. И я думаю – мое личное чувство, – что я перестал все понимать. Я не в растерянности, но не могу сказать людям ничего по поводу политических вопросов. Я стал таким же, как все. Я жду и надеюсь. Молюсь, когда мне кажется, что произойдет что-то страшное. На самом деле, у меня есть чувство необоснованное, что то, что случилось, – случилось навсегда. И поэтому уже такого поворота страшного назад быть не может. Его ни Бог, ни сама жизнь не допустят.

ЮР «Оглашенные» – что это за слово такое?

АБ Это люди, которые готовятся к крещению. Они уже приняли это решение, но еще не прошли все стадии подготовки, и они могут находиться в храме часть службы. «Оглашенные, изыдите» – меня эта граница тоже заинтересовала. Наши патриоты иногда бывают избыточными и тогда уже утверждают, что христианство – выдумка нерусская. О чем это свидетельствует? Мне кажется, что это нам подходит, мы в состоянии перехода.

ЮР Само состояние перехода – может, это и есть наше состояние постоянное?

АБ Мы отучились от ощущения времени. Мы стали относиться к нему как к пространству, а время как раз таки меренное. Мы вступаем в эпоху следующего генерального секретаря и знаем, что она на тридцать лет. Так мы вступали во всё: в гласность, в демократию, думая, что это все бесконечно. И каждый раз оказывалось, что мы пропустили время, что десять лет прошло, а это в любой жизни – жизнь.

ЮР Но параллельно с этим ожиданием существует жизнь, когда человек находится в процессе проживания. Не ждет.

АБ Вот это вот было бы благо. Надо перестать ждать, надо жить… Почему-то люди вспоминают все то, что раньше было, как счастье.

ЮР А что такое вообще счастье?

АБ Я знаю, что я несчастлив, когда я теряю реальность. Когда обретаю – я счастлив. Это оказалось по-буддистски, но я в свое время додумался сам, счастье – это здесь и сейчас. Всей частью. Вот я могу в этой самой точке быть несчастливым и быть в порядке. Если вдруг я забуду, что мы работаем, предамся мысли, которая покажется мне абсолютно новой, которая до этого меня не посещала, в этот момент я буду счастлив. Пока я исполняю хоть что-нибудь, я раб, я несчастлив. Я живу, когда я счастлив, то есть здесь и сейчас. Если в это время я думаю, что забыл закрыть дом, что там у меня есть заначка на виду, то все, я пойман. Что мне страдать-то? В конце концов, у меня сейчас ничего не болит, слава тебе, Господи.

Но тем не менее мне приходится всю ночь не спать и в голове собираться в дорогу. Кстати, это мучительное состояние, если учитывать, что я в нем провел без малого сорок лет. И – ни одного месяца на одном месте.

ЮР Андрюша, это чем объясняется? Непоседливостью, или неуживчивостью, или обстоятельствами жизни? Или приедаются пейзажи?

АБ Пейзаж – это то, что ты увидишь, а не то, к чему ты едешь.

Для пишущего человека писать – не совсем праведное дело. Есть что-то тут не то. И я думаю, качество письма во многом зависит от того, насколько ты это искупаешь и оправдываешь усилием внутренним. Не надо заблуждаться на предмет, что именно твое слово так уж необходимо людям, это будет странное заблуждение.

ЮР Какова роль зависти в творческом процессе?

АБ Мне казалось, что чего-то во мне нет. Ханжа ловится там, где он думает, что он не обладает тем, в чем людей укоряет. Когда человек говорит: «Я никогда не» – не верить ему можно сразу.

Вот я не люблю власть как таковую, но она такая часть нашей жизни, что нельзя отрицать ее наличие. И я очень боюсь обнаружить, что я не люблю власть, потому что я властный человек. Подозреваю, что я завидовал, и очень сильно. Но то, чему я завидовал, как-то принимал в восхищении. И потом выработал несколько принципов, которые мне помогали прожить не то чтобы безбедно, а без лишнего в жизни. Ну вот, например, как литературный критик я никогда никого не обругал. Во-первых, потому что я не литературный критик, во‐вторых, потому что мне скучно это делать. Зачем же я это читал, если мне это не нравилось? Я ничего не прочитал того, что мне не нравилось, просто я читаю с таким же трудом, как пишу, почти по слогам. Значит, какую книгу я должен читать, чтобы мочь ее по слогам кушать?.. Я старался и писать по слогам. Это для меня один процесс – чтения, писания.

Вот эта книга про биостанцию на Куршской косе, например, вся пропитана завистью. Я завидовал биологу, что он живет в таких условиях. Что он знать не знает Союза писателей, цензуры, занят своим делом, я мечтал всю жизнь об этом. Как выясняется впоследствии, он, наверное, завидовал мне. Мы оказались замечательной парой. Сейчас он издал дивную книжку «Непослушное дитя биосферы». Виктор Дольник13, крупнейший орнитолог, с ним-то мы и начали эту книгу.

Я всю жизнь пишу для кого-то. И чтобы не прослыть вором, я пишу только с восхищением. Восхищение – это уже познание. Я хочу расплатиться, значит, я должен написать. То есть из зависти у меня родилось множество вещей. А может, я всю жизнь Пушкину прозавидовал? Может, я завидовал слишком чему-то большому, тогда это уже тщеславие.

Мы не знаем языков. Да, конечно, виноват Сталин, железный занавес, но мы не знаем их, потому что мы боимся. А на самом деле русский язык – это вовсе не изолированный язык, он обучен латыни, французскому. Над этим постарались Ломоносов, Пушкин. Во всяком случае, язык обучается, а люди нет. Это игра, знание, красота, вовсе не сложные вещи, усложняют вещи только спекулянты.

Вообще, когда мы возводим памятники, мы отделываемся от того, чтобы познавать. Вот это нам нужно. И когда мы детям закладываем программы только принудительные, мы воспитываем из них и врагов собственного поколения, и врагов собственной жизни, несчастных людей. И обязательно мстительных.

ЮР Ты окружен друзьями, любим друзьями и дружил сам, и любил друзей…

АБ Ну, это было исповедание. Я вдруг подумал, что же я предпочитаю, вдруг увидел, как складывается партия, как складывается мафия. Я всю жизнь прожил с друзьями. Я старался их не то чтобы подавить, а, наоборот, их как-то возвысить, объединить. Очень любил сводничать, знакомить их друг с другом. И какое-то количество, в пределах десяти замечательных людей, просто были моей жизнью. Я жил при этих друзьях, при Мише Жванецком, Юзе Алешковском, Резо Габриадзе, я при них жил. И как-то Резо сказал, что мы самая беззащитная мафия… Конечно, это мафиозный принцип – фамилия, то есть образовать фамилию.

Кто мне нужен? Мне нужен человек, которому я могу доверять как самому себе. Который меня поймет сразу. Что нас утомляет? Скорость непонимания. Когда нас человек понимает с полуслова, это же комфорт, счастье, потому что он будет понимать тебя в эту же секунду, а не когда ты ему объяснишь.

Я ненавидел всю жизнь партии. Это два разных принципа: хороша ли мафия? Нет, не хороша. Хороша ли партия? Нет, не хороша, потому что призывает нас объединиться по идеологическому принципу, то есть там как бы соблюдается демократия. Нет же любви, нет дружбы, что же их всех связывает? Связывают идеи. Не нравится мне это объединение.

Дружба – это клуб. Я и писать-то начал из-за клуба, потому что я ничего не писал, я собирался заниматься альпинизмом, но у меня не было друзей. Я зашел в литературное объединение и увидел там своих людей. Я понял, что я не хочу от них уходить. Мне пришлось начать писать, чтобы остаться. Получается, я начал как профессионал. Я заработал себе не на хлеб, а на дружбу, поэтому меня очень волнуют перспективы нашего «Багажа»14. «Багаж» – это такая идея, где люди, которые друг друга любят, могут сотрудничать на принципе абсолютно разных дарований.

Что такое профессия «писатель»? Это самый непрофессиональный человек, который зачем-то задумался, зачем он, и вместе со всеми, проживающими жизнь, этот предмет изучает. И в результате получается «зачем он». Поэтому он обретает судьбу – потому что не вписывается в общий хор. Его это ломает, калечит. Мы потом рассматриваем, хвалим, очень ругаем тех, кто замучил, любим себя за то, что его так хвалим. Это все процесс общий, и мы любим за то, что они-то не разделили текст и судьбу…

А способность к выбору повергает в полное мучение. Выбирать-то не из чего и все почему-то на уровне колбасы, но выбор-то каждый день. Но все равно можно быть порядочным, честным, чистым и так далее. И эта объективность при ужасе – она была комфортом, не предоставляла выбора, а уж если ставила в позицию выбора, то там ты должен был быть либо героем, либо черт знает чем. Ужас. Настоящее испытание.

Елена Боннэр15: я живу формально «до и после», а внутренне все время вместе

Боннэр о Сахарове без науки и политики – тема нашего разговора с Еленой Боннэр, женой, другом и соратником великого гражданина Земли и выдающегося ученого. Они встретились, когда Андрею Дмитриевичу было пятьдесят лет, а Елене Георгиевне – сорок восемь. Два взрослых человека с прошлым и своими детьми от предыдущих браков полюбили друг друга на всю оставшуюся жизнь. У нас были дружеские отношения и взаимное доверие, которое вы почувствуете в разговоре.

ЮР Я вспомнил ситуацию, как мы с вами сидели на кухне и Андрей Дмитриевич сказал, что он последний раз читал лекцию…

ЕБ Когда был аспирантом.

ЮР Помню, вы стояли на кухне, я взял магнитофон, вставил кассету и сказал: поскольку я закончил институт физкультуры, расскажите мне про то, что вас сейчас интересует, и разговаривайте со мной как с идиотом, потому что, действительно, хоть институт физической культуры, но в физике ни бум-бум. И он эту студенческую лекцию напомнил.

ЕБ Он не один раз читал лекции студентам. Разница?

ЮР Разница большая. Но после этого сколько он не читал?

ЕБ Все остальные годы.

ЮР А мне он одному прочел. У меня было ощущение, что Андрей Дмитриевич читает мне эту лекцию на русском языке. Но ничего из этого я совершенно не понял. А почему он не читал лекции столько лет?

ЕБ Ну потому, что он сразу после аспирантуры попал в эту закрытую группу, потом его увезли в закрытый город16 на объект. Какие уж там студенты.

Но при этом, если говорить всерьез, он всю жизнь жалел, что прочел студентам только один курс. А если бы он прочел все курсы, которые складываются в науку, то он сам большему бы научился. И поэтому он даже в книге воспоминаний пишет, что это большое упущение в его собственном образовании.

ЮР Но ведь он мог начать читать лекции после того, как, скажем, он «легализовался»?

ЕБ Ну, легализовался он после объекта только в 87‐м году17. Начиная с 68‐го года его отстранили от секретных работ и вряд ли допустили бы до свободного общения со студентами. Ну что ты, с неба свалился? Не знаешь, в каком мире жил? Так что преподавать он не мог. А когда уже он мог бы прийти в студенческую аудиторию как лектор, некогда было даже газеты читать. С 87‐го года жизнь была безумно загружена.

А в Горьком лекции читать кому? Милиционерам, которые нас круглые сутки сопровождали, – вряд ли это их интересовало.

ЮР Он работал в Горьком?

ЕБ Работать работал. И говорил, что ему очень хорошо: вот моя жена идет в театр или кино одна, а мне не надо думать, что к ней кто-нибудь пристанет, потому что все ГБ работает на меня.

ЮР Елена Георгиевна, а как вам ГБ, скажем, помогало обслуживать машину, квартиру?

ЕБ Никак. Формально нашим охранникам в нашу квартиру не разрешалось входить, это они неформально влезали, когда нас нет, воровали рукописи, бумаги. А машина… ну, если проколоть пару колес сразу.

ЮР Насчет колес. Помню, вы рассказывали, что даже когда колеса, ими же проколотые, надо было менять и машина стояла рядом с гэбэшниками, они не помогали.

ЕБ Андрюша сам справлялся с тем, чтобы поменять колесо. А я не могла, я не могу поднять колесо, вот мне не хватает сил вставить его на шпильки, и я должна кого-нибудь попросить.

Был такой случай, что у меня прокол, я остановилась, стала голосовать, чтобы какой-нибудь грузовичок за пятерку мне это сделал. Тогда пятерка была хорошие деньги. А рядом со мной машина, которая за мной следит, и они мне не разрешают. Я говорю: ну хорошо, тогда я буду здесь ночевать, а вы тоже рядом со мной и машиной. Мне хорошо, у меня одеяло с собой было.

Они пошли, позвонили по своему машинному телефону. Потом сказали, что я могу остановить кого-нибудь, вот я остановила грузовик, и водитель сразу согласился мне поменять колесо. И когда он уже заканчивал это дело, поглядел на мужика, который стоял рядом, молодой, здоровый, а потом мне говорит: «Он что у тебя, больной, что ли?» Я говорю: «Он не мой, он комитетский». И он так сразу насторожился и, видимо, понял ситуацию.

ЮР Как относился к технике Андрей Дмитриевич? Он понимал, как нужно делать?

ЕБ Он относился к технике и с уважением, и с опаской, но вот говорят, когда он занимался своими изделиями, то у него хватало инженерной изобретательности. А в домашней технике он абсолютно ничего не понимал. И в машине тоже. Там, радиоприемник починить, еще что-то такое – это все моя работа была.

ЮР То, что он в машине мало понимал, это я сообразил. Как-то мы возвращались (вас не было) из Дома ученых, я сел за руль его машины и понял, что сцепление буксует, а он считал, что это нормально. На такой машине нельзя ездить. И, я помню, когда мы были в Армении, он подошел к вертолету и с некоторой опаской сказал, что никогда не летал на вертолете, и добавил: «Вот видите, Юра, винт, если я на нем повисну, он может сломаться. А если он начнет крутиться, то тогда у него достаточно прочности, чтобы нас поднять».

ЕБ Я помню это трагическое путешествие, это мы уже возвращаемся из Спитака. Андрей вообще любил летать. И ему вот доставляли просто эстетическое наслаждение всякие летательные аппараты.

Всегда на всех аэродромах он любовался разными типами самолетов. Вообще ему нравилась самая передовая техника. Ему всегда казалось, что в этом заложено будущее и что-то вообще красивое.

ЮР А как он относился к красоте, к искусству?

ЕБ Я сейчас скажу вещь, которая может обидеть нижегородцев и покажется странной для тех, кто Андрея Дмитриевича возводит в пророки, в особые люди. Мы прожили в Горьком без месяца семь лет, и Андрей ни разу не был в Горьковской галерее, которая очень хорошая, я была там несколько раз. И когда я ему говорила: «Ну давай пойдем», он говорил: «Я не люблю музеи».

А вместе с тем, когда мы были во Флоренции, несмотря на дикий дождь, торопливость и всё, главные оба музея Италии (я думаю, что они главные) – Галерею Уффици и палаццо Питти – он смотрел.

С Андреем Дмитриевичем очень многое странно. У него была довольно замкнутая жизнь. Вот, например, до того, как Андрей встретился со мной, то есть пока он работал на объекте, он был в Ленинграде один раз в жизни и всего один день – на каком-то совещании. Не видел Ленинграда москвич, интеллигент в XX веке, чудо? И первый раз был в Эрмитаже за всю свою долгую жизнь в 87‐м году. Он один раз в жизни был в Киеве, тоже на какой-то конференции. Вот какая-то такая ужасно ограниченная была жизнь географически даже.

ЮР Но все-таки мне кажется, что тяга к путешествию у него была. Он не имел возможности долго путешествовать.

ЕБ Наверное, была. Из всех наших путешествий, я думаю, самое большое впечатление на него произвела Япония. Не особенностью своей культуры, искусства, а техническим размахом. Больше всего в Японии его потрясла поездка на какой-то металлургический завод. Японские развязки, японские небоскребы – красота. Он все-таки очень технократ был. Но при этом он не был глух к искусству, абсолютно не был.

ЮР Познакомились вы когда?

ЕБ В 70‐м.

ЮР Как это произошло?

ЕБ Существует две версии. Я считаю, что мы познакомились в октябре 70‐го, на суде в Калуге18.

Андрей Дмитриевич считает, что мы познакомились раньше, только я его не заметила. У Валерия Чалидзе19 дома, летом 70‐го.

ЮР А я помню, когда я познакомился с Андреем Дмитриевичем. Это 70‐й год. Начало марта.

ЕБ Ты сфотографировал тогда его. И в 71‐м году Андрей Дмитриевич дал мне эту фотографию, не знаю почему. А я ее показала в Ленинграде своей подружке одной. Она посмотрела на нее, потом на меня, и сказала: «Девка, мужик хороший, но он, случайно, не алкаш?»

Вот такое впечатление от той фотографии было у непредвзятого и неподготовленного человека. Она не знала, кто это.

У меня была еще одна его фотография из твоих. Он дал ее одной из своих двоюродных сестер, а она мне после его смерти дала. Не та, о которой было сказано, что он алкаш. На этой он трезвенник. Что и было на самом деле.

ЮР Я хочу вспомнить эту съемку 70‐го года. Андрей Дмитриевич жил около Курчатовского института тогда. У него была такая маленькая собачонка… Она была очень назойливая.

ЕБ Да, называлась Малыш.

ЮР Все время она цепляла, кусала меня за ногу, и я ее под столом ногой время от времени отодвигал.

И когда она поняла, что я ее все время буду отодвигать, она переметнулась на Сахарова. Я стал следить, как он себя ведет. Он ни разу ее не отодвинул, он все время убирал ноги. Она мешала. Но он не хотел унижать ее достоинство.

Некоторые моменты и слова Сахарова врезались в память и представлялись мне важными для понимания его. После возвращения из ссылки мы в Тбилиси стояли на балконе над Курой. Он любовался видом и вдруг сказал: «Не думал, что я увижу эту красоту, мы ведь с Люсей нашли уже себе в Горьком место на кладбище».

ЕБ Да, было такое.

ЮР У вас не было ощущения, что вы вернетесь?

ЕБ Нет, мы считали, что мы не вернемся из Горького. Но одновременно ощущение, что рано или поздно страна будет другой, присутствовало тоже. Но просто исторический процесс не всегда бывает столь быстрым. Поэтому мы приглядели место на кладбище. Но как только мы приехали в Москву и через полгода умерла мама, Андрей стал совершенно официально хлопотать о том, чтобы место около ее могилы как-нибудь откупить, чтобы оно осталось за нами. И ему все отказывали в этом, и академия никак не помогла, и он обращался в Моссовет, там ему отказали. У меня вот все не хватает духу собраться с силами, чтобы мне копии этих его заявлений дали для архива. Найдут ли?

ЮР Может быть, и найдут. Вы давали интервью и сказали, что вам есть куда уехать, а народ понял так, что вы собираетесь вообще отъехать.

ЕБ Ближайшие минимум полтора года у меня не будет времени складывать чемоданы. Мы создаем музей – общественный центр истории правозащитного движения имени Сахарова.

ЮР Что значит – ближайшие полтора года?

ЕБ Откуда я знаю, что в нашей стране будет через полтора года. Ты никогда не задумывался, что будет, если в один прекрасный момент мы проголосуем все, как за Мавроди голосовали в Мытищах20, и нашей этой недоношенной и новорожденной демократии будет поставлена точка?

Может, тогда не нужен будет музей, и вообще мы все будем не нужны. Я не знаю, что будет. Но пока я чемодан не собираюсь складывать.

ЮР А были хоть какие-то идеи у Андрея Дмитриевича, что он может уехать, покинуть страну?

ЕБ Я уже не помню дату, но думаю, что в 83‐м году Андрей Дмитриевич получил от норвежского правительства приглашение переехать на постоянное жительство. И он в ответ написал, что он рассмотрел бы это приглашение, но он просит их заняться более насущной для него проблемой – разрешением поехать мне на лечение21.

ЮР А как он переносил одиночество?

ЕБ Одиночество он переносил хорошо, он плохо переносил людей. У меня такое впечатление (это не потому, что я особенная), что кроме моего общества, все остальное общество ему было утомительно.

Вообще иногда приходили гости, а он уходил и забывал. Бывали такие случаи, что он с кем-то разговаривает аж два часа, потом наконец этот человек уходит и перед этим мне говорит, что вот мы так хорошо с Андреем Дмитриевичем поговорили, он так внимательно слушал, а я потом Андрея спрашиваю, о чем речь была, а он: «Я не знаю, я спал». Очень гордился собой в этом плане.

ЮР Я видел, как он спал на семинаре.

ЕБ Это всегда так было, но все, что надо, он слушал.

Мне очень нравится эта фотография, она у меня есть. Андрюша такой открытый. У него очень менялось лицо…

ЮР Это правда.

ЕБ …В зависимости от того, с кем он разговаривал. И всегда, когда он входил домой. Совершенно другое лицо, оно как-то разглаживалось, совсем другим становилось.

Он очень любил, чтобы я была рядом. Умудрялся работать на кухне обычно всегда, пока я что-то там шурую.

ЮР Есть фотография, помните, когда пришли водопроводчики. Довольно смешная была ситуация, потому что они говорили, что не могут установить унитаз. И они стояли руки в боки и говорили: ну чего, мол, академик – и не можете отличить систему унитаза с прямым выпуском от косого выпуска. Я поговорил с водопроводчиками, это было одним из больших моих дипломатических достижений, через некоторое время они его приспособили, потом мы сидим на кухне, они входят: «Ну вот, Андрей Дмитриевич, мы сделали все, что позволяет система».

Так вот я хотел сказать, есть фотография, где он сидит и думает, пока они корректируют систему канализации. Причем сидит в такой характерной для себя позе. И одет так, как он и должен быть одет. В джинсах потертых, точно?

ЕБ Да.

ЮР Ковбойка.

ЕБ Обязательно.

ЮР Ваша красная кофта.

ЕБ Это его кофта. Он ее давно и с самого начала присвоил.

ЮР Ну все-таки ваша была кофта? И сверху еще, по-моему, синяя кофта.

ЕБ Да, две обязательно, и каждая не на каждую руку надета.

ЮР Да, одна на одну руку, другая на другую. Это было пренебрежение к одежде, да?

ЕБ Нет, это был способ получать от одежды максимум удобств.

ЮР Он вообще любил, наверное, свои старые вещи?

ЕБ Знаменитые братья Медведевы22, которые катили бочку на Андрея или на меня – я уж не знаю, кто из них, они оба одного стоят, – написали, что я нарочно одеваю Андрея в какое-то старье, и вот его фотографируют в нем, чтобы показать, какой он бедный. Но надеть на него что-либо новое – это же было подвигу подобно. Помнишь новое пальто?

Я про это пальто могу сказать очень много. Я его приглядела в Нью-Йорке на Мэдисон-авеню, в дорогом магазине, и продавец мне сказал: «Приведите вашего мужа». А я говорю: «Муж неподъемный, не приходит» – и так и купила это пальто, померив на себя.

ЮР Пальто я помню, но помню и историю с кофтой. Мы совместно с вами уговорили его сняться в новой кофте. Андрей Дмитриевич долго сопротивлялся, потом ушел и пришел в кофте. Я его снимал, снимал, снимал, потом, когда я закончил съемку, он говорит: «А вы знаете, Юра, а это ведь не та кофта». Вообще у него было замечательное чувство юмора, как мне кажется.

ЕБ Я прочту какую-нибудь одну штучку.

Вот каждый день он утром давал себе такую зарядку. По-моему, ни дня не было без этого.

Он очень любил делать подарки. Только как-то у него плохо получалось.

ЮР Не угадывал.

ЕБ Дело не в «не угадывал». Вот в Горьком он, как запрограммированный, на все праздники, какие существуют для женщин, включая Новый год, день рождения и 8 Марта, покупал вазы и по этому поводу писал стихи. И когда я однажды сказала: «Ну вазы, вазы, сколько можно?» – он сказал: «А здесь больше ничего нет». Почему-то вот так ничего в Горьком не нашел.

ЮР Часто писал стихи?

ЕБ Да. Каждый день. У него была такая манера – каждый день с этого начинать – утром за завтраком.

ЮР А впадал в такое, что называется… состояние? Или ровный был характер?

ЕБ Я не знаю, как без меня, мне трудно сказать, только по дневникам могу судить, но вот, так сказать, смены активности и какого-то падения у него обычно не наблюдалось. Я видела это в очень резкой форме только однажды, когда второй раз украли рукопись книги23. Рукопись крали трижды. И Андрей Дмитриевич восстанавливал, причем литературно первые записи были, конечно, интереснее. Наверное, так у всех бывает.

После второго воровства у Андрея был период очень тяжелой депрессии. Вот он тогда отказался продолжать, и мы с ним не то что ругались, я прямо на него дико кричала, что он должен, а он говорил: «Нам все равно с тобой не перебороть весь Комитет госбезопасности». И я начинала думать, как он, что не перебороть, но все-таки мне казалось, что должна заставить его снова работать. А потом он начал очень активно восстанавливать рукопись, писал в день от пятнадцати до тридцати шести страниц.

ЮР Вы имеете в виду машинописные или его почерком?

ЕБ Нет, почерком. Тридцать страниц – это двенадцать страниц машинописи, это очень много, очень много. И мне удалось по частям вывезти из Горького книгу. И она таким образом выжила.

ЮР А исправно писал в смысле грамоты?

ЕБ О да, Андрей очень грамотный, просто очень грамотный человек.

ЮР Врожденная грамотность?

ЕБ Я не знаю, я, вообще, на примере собственных детей и себя думаю, что грамотность только от Бога. Вот я всегда неграмотная была.

ЮР А как он реагировал на обструкцию, которую устроили на съезде?24

ЕБ В этот раз я приехала за ним, чтобы идти обедать. Обычно во время съезда я его встречала там, у Василия Блаженного, на машине. Подъезжали к гостинице «Россия» и там обедали, потом я его везла назад и шла домой смотреть. Так как мы довольно близко живем, конец трансляции съезда приходился на тот момент, когда Андрей выходил из Кремлевских ворот. Иногда ждала его немножко. Он обычно последний выходил. Во-первых, он очень медленно ходил, во‐вторых, его всегда там задерживали какие-то разговоры, еще что-то такое. И я ему сказала, что, может быть, не надо после этой истории идти. Он сказал: «А что, я убил кого-нибудь?»

ЮР А сам он как, переживал ли? Однажды меня очень удивило, когда он вышел спокойно, уже все вышли, никого не было. Вышел с этой папочкой своей, да. Я говорю: «Как?», он говорит: «Чего-то так они разволновались».

ЕБ Вот именно, они разволновались. Понимаете, у Андрея Дмитриевича была особенность: он не волновался, когда его не понимали свои, и никогда не волновался, когда не понимали или не хотели понимать чужие. Кроме того, он еще за собой знал, что медленно говорит, и даже пытался объяснить эту реакцию зала тем, что он не умеет говорить по бумажке, а думает, когда говорит. И он привык, что, если он говорит на семинарах, люди с этим смиряются и ждут, когда он скажет следующее слово или сформулирует следующую мысль. Поэтому вроде как жалел тех, кто его освистывал.

ЮР Ну хорошо, а вот помните, когда это было, в конце съезда, когда вы мужественно смотрели телевизор, а я ушел на балкон. Это был финал, по Конституции.

ЕБ Это был финал, и ему не дали зачесть «декрет о власти»: «Выключай трансляцию», а потом включили.

ЮР Он предполагал, что такая реакция может быть? Готовился ли он к ней?

ЕБ Нет, он не готовился к этой реакции, единственное, о чем он волновался, – раньше поехал, чтобы успеть записаться в число выступающих.

Но я тебе скажу другой эпизод, который он переживал и который был за два дня до смерти, когда открылся II Съезд. 12 декабря, то есть в первый день, Андрей Дмитриевич выступил и сказал, что у него 50 тысяч подписей, писем, которые собрал «Мемориал» в поддержку «декрета о власти» и за отмену 6‐й статьи Конституции25.

А Горбачёв, как бы прогоняя его с трибуны, сказал: «Вы зайдите ко мне в кабинет, у меня еще больше». Не сказал каких. И зал воспринял это, и телезрители, и все так, что у Горбачёва против там еще больше подписей.

На самом деле, вот из-за этого Андрей разволновался. Накануне, когда «Мемориал» передавал нам вот такие груды подписей за отмену 6‐й статьи, я сказала: «Зачем вы нам это передаете, вы отвезите это все в секретариат съезда, для Михаила Сергеевича».