Люди и Псы бесплатное чтение

Глава первая. Зов севера

Декабрьское утро. Северная станция Пальник-Шор.

Клацая на стыках, поезд торопливо набирал скорость, оставляя на пустынном перроне человека с большим рюкзаком у ног.

Оказавшись на тридцатиградусном морозе, Долгов зябко поежился, вобрав голову в куцый воротник далеко не зимней куртки. Проводил отрешенным взглядом последний вагон, забросил на одно плечо рюкзак и направился к вокзалу, неуклюже ступая в новых, еще не растоптанных валенках.

В свои пятьдесят лет Долгов имел крепко сбитую фигуру, в которой чувствовались здоровье и сила – этакий боровичок. Черные, выразительные глаза светились доверчивой добротой. Но иногда, словно от внезапной тревожной мысли, в этих глазах мелькала растерянность, свойственная человеку, попавшему нежданно-негаданно к черту на кулички и не ведающему, что его ждет.

Все тут было новое, пугающе необычное. Сразу за станцией начиналась заснеженная тундра. Она спускалась пологим косогором далеко вниз, к скованной льдом реке. Снег завораживал нетронутой белизной и свежестью. За рекой в морозной дреме замерли бесконечные лесные дали, уходящие за горизонт, растворенный в зимнем мареве.

Внезапно выплывший край по северному низкого солнца ослепительно вспыхнул, заливая верхушки деревьев золотистым цветом. Природа словно встрепенулась – радужно заискрила снегами, вытягивая по ним голубые тени деревьев и кустов. Пока Долгов стоял, любуясь незнакомой доселе картиной, с севера-запада, подгоняемая студеным ветром, надвинулась сплошная бледно-серая пелена. Ближняя ель, качнув вершиной, сбросила вниз свою белую шапку. Косо засверкали мелкие, колючие снежинки.

“Да, погоды тут, прямо сказать… – снова поежился Долгов. – Смех и горе.”

С противоположной стороны, в километре от станции, затаенно выглядывали из-за белого холма заснеженные крыши поселка. Они дружно дымили разнокалиберными печными трубами, затушевывая порозовевший горизонт лохмотьями дымов.

На станции ни души. Тишь и покой. Только изредка, чуя приближение пурги, гулко и лениво перебрёхивались поселковые псы.

Не доходя метров двадцать до деревянного вокзальчика, Долгов, сбросил рюкзак на снег – чего таскать без толку? – и, грея ладонью коченеющий нос, потирая щеки, заспешил к двери. Пронимает – после теплого-то вагона… Первым делом надо найти телефон.

В зале ожидания ни души, а телефоном тут, как видно, и не собираются обзаводиться. Крошечное окошко кассы закрыто. Да и открывают ли его когда-нибудь в этой безлюдной глухомани?

Озадаченный Долгов снова вышел на мороз. Как же он попадет на буровую, если не созвонится насчет машины?.. Тут он заметил, что его рюкзак по-хозяйски обнюхивает целая свора местных собак. Ничего привлекательного не унюхав, псы стали разбредаться. Но один крупный черный кобель с деловым видом поднял было заднюю ногу, явно желая выразить презрение к бесполезному предмету.

А ну, пошел! – грозно крикнул Долгов.

Черный кобель резво отскочил от рюкзака, позорно обрызгав собственную ляжку. Тут же опомнился, угрожающе оскалился и залился оскорбленным лаем. Всем своим видом он показывал, что намерен отстаивать свое право пометить именно этот рюкзак.

Долгов медленно, настороженно приблизился к своему имуществу, взвалил его на плечо и торопливо пошел к двери. Захлебываясь злобным лаем, кобель бросился за ним, не забывая, впрочем, выдерживать безопасную дистанцию. Открыв дверь вокзала, Долгов осмелел и наставительно бросил псу:

– Ничего не поделаешь, дружок. Право собственности.

Внутри вокзала температура ненамного выше наружной. Первый раз он не обратил на это внимания. Из стены наполовину выступала металлическая печка-голландка, черная и массивная – от пола до потолка. Бросив на скамью рюкзак, шапку с перчатками, Долгов прижал к ее полукруглому боку озябшие ладони, и тут же отдернул их – печь была ледяная.

– Пор-рядки у них тут… – раздраженно пробормотал, поспешно засовывая руки в карманы брюк, поближе к собственному теплу.

Поразмыслив, стал в печальной задумчивости рыться в рюкзаке. Вытянул красную фланелевую рубашку. С сомнением покрутил ее в руках, решился: быстро сбросил свою жидкую, на рыбьем меху куртку, натянул рубашку прямо на свитер. Следом выудил пушистый шерстяной шарф и обмотал им шею поверх воротника куртки. Так мамы повязывают шарфы своим болезненным первоклашкам.

– На север, называется, приехал, смех и горе… – ворчал Долгов.– Полрюкзака книг припер, идиот!

“А если придется тут заночевать?”– с беспокойством подумал он, и стало ему вовсе тоскливо.– Влип ты, парень, капитально влип…”

Нахохлившись, уселся на скамью, задумчиво притих. Надо что-то делать, надо что-то… Он резко, возбужденно вскочил, шагнул к безжизненному окошку кассы, хотел затарабанить в фанерную створку, уже нацелил согнутый палец… и замер, прислушавшись.

Как видно, воспитание – не всегда благо.

В глубокой тишине, словно из далёкого далека еле доносилась музыка. Ясно: есть радио – должны быть и радиослушатели.

Долгов нерешительно постучал костяшкой по фанере. Тишина гробовая. Если не считать радиопиликанья. Постучал сильнее, требовательнее.

Глухо. Может, он необитаем, этот север дальний?

– В конце концов, вымерли там, что ли?

Долгов старался придать голосу требовательность, но вышло как-то просительно, едва ли не жалобно. Нет, так их не пробьешь. Он постучал еще, кашлянул и заговорил громко, решительно:

– Гражданка, меня не интересует, замужем вы или нет! Почему не топите печку? Человек замерзает!

“А если там мужик?”– мелькнуло.

Послышались шаги. Где-то за окошком скрипнула дверь, раздался грубый, презрительный женский голос:

– Это ты человек?! С утра накушался и буянит тут. Нет бутылки, гуляй!

И хлопнула дверь. Вот это прием!

– Да вы… вы что, гражданка?– опомнился Долгов.– Откройте, почему вы разговариваете через стенку? Мне, кроме телефона…

– Русским языком сказано: бутылки нету!– с негодованием донеслось откуда-то из недр здания.– А будешь буянить, участкового вызову! Будет тебе теплая печка!

– Нет, это же ни в какие ворота…– пробормотал обескураженный Долгов.

Поразмыслив, он решил сдаваться:

– Гражданка, мне на базу нужно позвонить, приедет ли машина! Они должны меня забрать!

– Сказала тебе, алкаш: будешь буянить – заберут!

Долгов плюнул в сердцах, отошел от окошка и, обиженно нахохлившись, снова сел на скамью.

“Бешенная какая-то баба. Я еще на перроне почувствовал, что тут дурдомом пахнет.”

Холод быстро подбирался к спине. Не давало покоя и оскорбленное самолюбие. Он поднялся с праведным желанием вышибить эту дурацкую фанеру. Подошел к кассе. Потоптался в нерешительности и плюнул в сердцах.

Не то воспитание, прямо сказать ущербное воспитание…

Раздраженно раздувая ноздри, поплелся наружу. Черт с ней, с печкой – телефон, нужен телефон. До поселка с рюкзаком идти далековато. Оставить рюкзак здесь, с этой ненормальной – дураков нет.

“Ненормальная” представлялась в виде гром-бабы, толстой и неопрятной, с грубым, мужеподобным лицом. Наверное, еще и с волосатой бородавкой на носу. С такой только свяжись…

Недалеко от вокзала стоял утонувший в сугробах домишко. Телефона там, конечно, нет, но может, примут на время рюкзак? Скрипя по снегу плохо гнущимися валенками, Долгов зашагал по тропинке. Поднявшись на крохотное крылечко, постучал в дверь. Никто не отзывался. Постучал громко, решительно. И тут глухо.

“Ясно: всех покосила чума, связь с большой землей прервана,– вяло пытался шутить Долгов.– Выжила одна дура с бородавкой на носу. Потому что таких дур и чума не берет… Хотя на севере, вроде, не бывает чумы. Значит, есть надежда наткнуться на говорящее существо. Вон еще один дом, последний.”

Он направился к этой последней надежде, но на полпути замедлил шаг и остановился. На длинной цепи сидел огромный лохматый кобель. Он азартно следил за каждым шагом незнакомца и от нетерпения ерзал задом по снегу, предвкушая радость точного прыжка. На его мощном загривке поднялась шерсть, из ощеренной пасти капала кровожадная слюна. По всем приметам, зверюга опытная, потому преждевременно не подавала голос, опасаясь спугнуть двуногую дичь.

Долгов на глаз прикинул длину цепи и натянутой проволоки, по которой скользила эта цепь. Выходило, что эта ненормальная, которая за стенкой, не так опасна, как эта, которая на цепи.

Увидев отступление жертвы, зверюга разочарованно тявкнула и озадаченно вывалила язык.

“Ладно, рискну,– решил Долгов,– возьму вокзал с тыла.”

С обратной стороны вокзала – невысокой крыльцо и дверь, которая должна вести в служебное помещение. Надо незаметно подобраться и постучать в дверь, тогда, может, откроют. Ведь на любом вокзале должен быть телефон. Если эта проблема не даст позвонить, то он хоть на место ее поставит… чтоб знала. Поди не укусит, разве что еще раз облает.

Тропинка еле угадывалась, и Долгов проваливался в глубокий снег. Черпнул полное голенище валенка, болезненно поморщился. Но вот и крыльцо. Занес было ногу на ступеньку и замер в такой позе от резко распахнутой двери. Подняв глаза, он изумленно раскрыл рот: опираясь на швабру, на пороге подбоченясь стояла молодая еще женщина необычайной красоты. Нервно, явно наспех наброшенный на голову и плечи пуховый платок как будто подчеркивал ее вызывающую, с южной примесью красоту.

– Ну, ты наглец,– произнесла она с какой-то спокойной яростью, и все это подействовало на Долгова сильнее, чем если бы его огрели шваброй. Он отпрянул от крыльца и снова провалился в снег, набрав в другой валенок. – Ведь русским же языком сказала: нету бутылки. Не-ту! Все, закрыта лавочка, чеши отсюда.

Платок у нее сполз с головы, открыв черные как смоль, слегка вьющиеся волосы. Они падали на плечи тяжелыми шелковистыми кольцами. Немного раскосые глаза смотрели на Долгова победно и даже чуточку лукаво.

Эта лукавинка словно ободрила Долгова, сердце которого вдруг учащенно забилось. “Какая красотища в дырище этой пропадает!– подумал восхищенно.– Смех и горе!”

– Такой интересной женщине не к лицу сердиться,– как можно мягче сказал он, улыбаясь.– Тем более, я человек непьющий. За мною попутно машина должна заехать, на буровую забрать, вот я и хотел позвонить.

– Хм… а почему тогда одет, как бомж?– спросила она недоверчиво.– Шубу, небось, просадил?

– Откуда мне знать, что у вас такие морозы?.. На работу устаивался, у них в конторе только валенки мне подошли, полушубки как на слонов сшиты.

– Треплешься так, что и поверить можно,– сказала она недоверчиво.– Дыхни-ка, красноречивый!

– Ну, это знаете…– пробормотал Долгов.

Все же неуверенно поднялся на ступеньку и осторожно дыхнул.

– Что, в зобу дыханье сперло?– усмехнулась она и скомандовала:– Сильнее!.

Досадливо крякнув, он набрал в грудь морозного, обжигающего воздуха и с шумом выдохнул.

– Надо же… Сказала красавица и слегка пожала плечами. Не понятно было, удивлена она или разочарована.– Откуда ты такой взялся в наших краях?

– Да так… Из одного известного городишки благодатной южной полосы.

– Что же тебя погнало из этой благодатной полосы?

– Да уж погнало…– Долгов не был расположен откровенничать с незнакомой женщиной, пусть она хоть и красавица писаная.– Вот решил счастья поискать на далеком севере, развлечься немного после суеты городской. Кочегаром взяли…

– Ха! Развлечься ему захотелось!– засмеялась вдруг она.– Эти ваши буровики так развлекаются, когда с выходных через наш поселок едут, что горы бутылок за собой оставляют. У них же не бабы – стервы, ни одного мужика мимо себя не пропустят! Так что по адресу попал – поразвлекаешься.

– Я, наверное, не так выразился,– смущенно пробормотал Долгов, но она только махнула рукой.

– Чего уж не так? Так!

Украдкой любуясь ею, он подумал, что даже грубая насмешливость не вредит ее привлекательности.

– А я, знаете, равнодушен к этим… как вы сказали, стервам,– сказал он небрежно.

– Ну-ну.

– Может, я вас увидел, и мне никакие женщины не нужны…

Красавица вдруг ощетинилась и зло процедила:

– Ты мне зубы-то не заговаривай! Зал ожидания с другой стороны – катись и жди свою машину.

– А позвонить? Надеюсь…

– И не надейся! В возрасте, а туда же…

Она повернулась уходить.

– Жалко вам, что ли?

– Запрещено со служебного! Иди на почту и звони, сколько влезет.

Она хотела еще что-то сказать, наверняка дерзкое, но только смерила приезжего долгим взглядом, в котором мелькнуло что-то вроде сожаления, смешанного с женским любопытством. Дескать, извини, но с вашим братом-охальником только так и надо. Впрочем, дверью она хлопнула оглушительно. Так показалось Долгову.

– Рюкзак-то хоть можно оставить?

– У меня не камера хранения!– донеслось из-за двери.

“Чего это она?– недоумевал Долгов.– Как с цепи сорвалась… Не-ет, с такой дело иметь – себя не уважать.”

Пришлось ему с грузным рюкзаком за плечами тащиться в поселок. Но и там неудача: почта на замке. И никого нет, будто вымер поселок. Одна только старуха тащила по дороге пустые санки. Спросил, где носит почтовую работницу, та лишь рукой махнула:

– Сами, бывало, днем с огнем ищем почтовиху нашу.

Не рискуя разминуться с машиной, Долгов чертыхнулся и потопал обратно на станцию, кляня неудачный день.

Снег в негнущихся валенках подтаял. Кровавые мозоли. Кажется, были обеспечены на обеих ногах. Еще и погода испортилась окончательно. Серая непроницаемая мгла залепила небо, между редкими кустиками карликовой березки зловещими змеями ползла поземка. Над горизонтом, где совсем недавно было солнце, еле угадывалось бледное пятно. Когда шел в поселок, ветер подталкивал в спину, теперь же беспощадно хлестал по лицу колючим снегом. Долгов пытался идти и боком, и задом наперед, но ветер хлестал по щекам с прежней жестокостью.

Когда, наконец, подходил к станции, промёрз так, что к дверям вокзала бежал чуть не вприпрыжку.

“А там печка ледяная,– раздраженно подумал он.– Ну, я ей все выложу, психопатке!..”

Ввалившись в зал ожидания, не снимая рюкзака, он с видом неподкупной взыскательности приложил ладонь к железному боку печки, готовый выказать всю глубину знаний ненормативной лексики…

Печка была теплой. Местами даже горячей. В первые секунды Долгов даже не понял, доволен он или разочарован.

Он с блаженством сбросил с плеч до смерти надоевший рюкзак, сел на скамью и болезненно вытянул ноги. А кто-то ведь хвалит эти вяленые кандалы…

Печь, конечно, не успела нагреть зал ожидания, но если придвинуть край скамьи вплотную к голландке, то жить можно.

Немного оттаяв, Долгов устало закрыл глаза. Придет ли машина, не придет – бегать он больше не намерен ни от псов, ни от психических красавиц. Спешить некуда, от печки идет тепло – чего еще надо человеку, которого судьба с размаху зашвырнула в это лесотундровое царство безмолвия?.. Интересно, есть ли у них тут столовая?

Долгов покопался в рюкзаке, достал полбуханки белого хлеба, стал отщипывать от нее. На худой конец можно протянуть и без столовой.

Хлеб и тепло разморили его, подкрадывалась дремота. Голова с побеленными висками клонилась на грудь.

Вдруг Долгов дернулся: вывернувшись из ошейника, черный кобель взвился в длинном прыжке, нацелившись на горло страшными клыками…

Взглянул на часы – сколько он спал, не проворонил ли машину? Минут пять-семь, не больше. Он провел ладонью по лицу, не глядя, нащупал буханку. Отломил кусочек, отправил в рот. И тут краешком глаз уловил какое-то движение в окошке кассы. Резко повернулся и встретился глазами с красавицей, которая молча наблюдала за ним, приоткрыв фанерную дверцу. Долгов перестал жевать. Отвернулся, с трудом проглотил нежеваное и сделал вид, что окошко интересует его меньше всего на свете.

– Ну, дозвонился или нет?– спросила она с грубоватым сочувствием.

Долгов сердито взглянул на нее исподлобья и промолчал.

– Какие мы надутые… Чего всухомятку-то молотишь? Заходи, чаем угощу. Замерз, поди?

– Замерз или нет, вам-то что до этого?– проворчал Долгов.

– Вот это да!– воскликнула она с напускным возмущением.– Я для него стараюсь, печь топлю, а он – гляньте-ка на него!

Долгов сконфуженно прикрыл рюкзак, скрестил руки на груди, всем видом показывая, что не следует нарушать его покой, тем более подглядывать за ним. Что за привычка подглядывать, когда человек ест?..

– Ну так что, обидчивый?– не отставала женщина.– Зайдешь чайком погреться?

– Не хочется что-то,– буркнул он неуверенно.

– Больше всего не люблю упрашивать всяких!..– взорвалась она и раздраженно захлопнула дверцу.

Долгов усмехнулся:

“Один – один, боевая ничья. А то ишь!..”.

И тут же представил, как эта красавица нальет сейчас чашку чая и будет пить одна, томно вздыхая. С сушками, наверно, будет пить. Или с маковыми сухариками. Вот если бы она не так грубо приглашала… улыбнулась разок, что ли.

Он снова раскрыл рюкзак. Хлеб, вроде, свежий. Утром на какой-то станции купил, а всухомятку что-то не лезет. Запить бы чем-нибудь мокрым. Раньше на вокзале бачки с водой были. И кружки на колодезных цепях.

“Пусть,– думал он.– Теперь она ко мне не сунется… Сами, между прочим, виноваты – избаловали их вниманием, красавиц писаных.”

Долгов жевал хлеб, то и дело поглядывая на окошко кассы. Скрипнула дверь. Он повернул голову и замер с набитым ртом – на пороге, кутаясь в пуховой платок, стояла красавица и насмешливо улыбалась. Долгов поперхнулся и закашлялся.

– Неплохо устроился,– сказала она, решительно направляясь к пассажиру, которого сильнее душил кашель.

Долгов только рассержено взглядывал на нее, вытирая ладонью слезы. Красавица подошла и с размаху врезала кулаком по его спине. Рука у нее оказалась тяжелой. Кашель прекратился.

– Полегчало?– участливо спросила она.

А он сопел и не желал встречаться с ней взглядом.

– О-би-и-делся,– удивленно протянула она и всплеснула руками.– Ну, извини, извини, такая уж я злыдня. Не за того тебя приняла. Тут, знаешь, кобели, а не мужики, ни стыда, ни совести. Огреешь одного-другого шваброй, тогда только начинают котелками своими пьяными варить. Не серчай.

– Да ладно, чего там,– пробормотал Долгов, чувствуя неловкость от ее извинений.– Я, может, тоже не за ту вас принял.

– Это за кого же?

– Не скажу.

Она засмеялась:

– Тогда пошли, чай остынет.

Он улыбнулся немного натянуто:

– А почему бы и нет, если такая женщина приглашает.

– Ну, вот и ожил.

В небольшом служебном помещении было тепло и уютно. В углу топилась печь, от которой слегка несло чадом горевшего каменного угля. На плите тоненько попискивал чайник. Стол, стулья.

Хозяйку словно подменили, как только она оказалась в своей комнате. Помогла Долгову снять куртку, повесила ее на вешалку, усадила за стол. Разлив по чашкам душистый чай, придвинула поближе к оробевшему гостю тарелку с подрумяненными пирожками.

– С брусничкой. Угощайся, сама пекла.

Пирожок был вкусным, а чай – с морозу-то – просто божественный напиток. Может, и север окажется не такой уж дикий?

– Очень вкусно, таких я еще не пробовал, – умиротворенно вздохнув, сказал он.

– Так уж и не пробовал,– недоверчиво улыбнулась она.– Правда, нравятся?

– Чистая правда. Ягоды сами собирали?

– А кто же за меня их соберет – помощников-то нет.

– А…– начал было Долгов и осекся.

– Что, муж?– засмеялась она.– Муж объелся груш – пять лет как развелись, слава тебе Господи.

– Характерами не сошлись?

– При чем тут характеры… Пил, руки распускал. А-а…– махнула она рукой, погрустнев.– Дочь есть. Замужем, в Инте живет.

Долгов как-то незаметно для себя приканчивал третий пирожок. Спохватился, отодвинул от себя тарелку.

– Ты ешь, не двигай. Засохнут – невкусные будут.

– А вы… что вы здесь делаете?

– Как что? Я здесь родилась, куда я отсюда?.. Мой дом рядом, первый от вокзала. Ты туда стучался. Ну думаю, не стал бы алкаш двери ломать.

Они засмеялись, и этот смех растопил остатки льда. Долгову стало так тепло и душевно в этой служебной комнате, что он забыл и про машину, которая не хочет за ним заезжать, и про буровую, куда его не желают везти. Просмеявшись, но еще не согнав с лица улыбку, она сказала:

– А вообще-то похвастать нечем – обычная серенькая судьба.

“Серенькая судьба у такой яркой женщины?!”

Долгов украдкой, довольно нескромно, скользнул оценивающим взглядом по эффектным грудям под натянутой кофтой, широким бедрам, тонкой талии и ниже, к упругим икрам, соблазнительно обтянутых теплыми колготками. Она перехватила его взгляд и лукаво улыбнулась. Долгов смутился, как нашкодивший мальчишка, и уткнулся в чашку, сосредоточенно разглядывая плавающие в ней чаинки. Повисло неловкое молчание. Настороженно подняв глаза, снова встретился с ее взглядом. И уловил в нем искорку то ли дружественной иронии, то ли особого какого-то женского покровительства. Ему вдруг захотелось быть смелым и бесшабашным, выдать ей для начала какой-нибудь закрученный комплимент, но он сдержал себя, подумав о загадочности женской души. “Сбавь обороты, парень. Может она приняла меня так, потому что ей неловко за грубость.”

Она вдруг поднялась и сказала смущенно:

– Ну, расселась… Вы еще попейте чайку, а я пойду позвоню на вашу базу насчет машины. Номер телефона знаете?

Долгов кивнул, суетливо порылся в карманах, протянул клочок бумаги. Подумал с неудовольствием, что вот она уже на “вы” перешла, вроде как глухую стенку выстраивает.

Когда она ушла в кассу, где стоял телефон, он вдруг разволновался, зачем-то подальше отодвинул чашку и замер в напряженном ожидании, нервно выстукивая пальцами по столешнице. Убрал руки, откинулся на спинку стула, стараясь расслабиться, даже попытался тихонько насвистывать.

“Сбавь, сбавь обороты, старый дурак,– попробовал поиздеваться над собой, хотя, по правде сказать, ни старым, ни дураком себя не считал.– Ты приехал сюда кочегарить, холодный север отогревать, а не ухлестывать за местными красавицами… Смех и горе!”

В самом деле, что это с ним?! Услышав через дверь, что телефонный разговор окончен, Долгов подавленно сжался, чувствуя, что настает время выметаться отсюда по-хорошему.

Так оно и было. Хозяйка появилась в дверях и с улыбкой сообщила, что дозвонилась, и что машина будет у переезда с минуты на минуту. Долгов поблагодарил за угощение, молча оделся, взвалил рюкзак на спину и, враз поскучневший, замер у выхода, растерянно теребя в руках шапку.

Может, впервые за много лет он почувствовал себя не просто существом сильного пола, которого ценят соразмерно величине денежной суммы в кармане, которую он исправно приносит в семью. Он почувствовал себя полноценным мужчиной, который может любить, который вправе надеяться на ответное чувство. Он вдруг с удивлением открыл для себя, что был не прав, считая, будто нет на свете счастья. Оно где-то тут, он чувствует его неуловимое присутствие, его можно найти, стоит только приглядеться, стоит только помедлить на пороге этой служебной комнаты, посреди которой стоит она, которую он, конечно же, видит в последний раз…

Долгов безнадежно вздохнул, тихо попрощался и вышел, борясь с нарастающим желанием остаться под каким-нибудь предлогом.

Было два часа пополудни, но сумерки уже сгущались. Тускло засветились окна крайнего дома. Одинокий фонарь на перроне мотался и поскрипывал на ветру так настойчиво, словно ему не терпелось оторваться со столба и улететь вслед за поземкой. В оранжевом конусе его света вспыхивали косо летящие снежинки.

Холодно, тоскливо, безлюдно.

Не дойдя до переезда, который был в полусотне метров от вокзальчика, Долгов снял рюкзак и поставил его на вылизанный ветрами снег. Не выдержал, с надеждой оглянулся.

Она стояла на крылечке, кутаясь в пуховый платок. Слегка помахала ему рукой – все, мол, в порядке, иди. Вдруг, вспомнив что-то, крикнула:

– Погодите, я сейчас!

Через минуту она уже была возле него, держа под мышкой фуфайку. Набросила ему на плечи.

– Что вы, зачем?!– растерянно бормотал он.– Не надо…

– Надо, надо, без разговоров,– со свойской строгостью сказала она.– Давайте руку.

– Мне же скоро выдадут.

Не слушая, она помогла ему просунуть руки в рукава.

– Вот и ладно, пригодится в дороге. Это вам не благодатная южная полоса, у нас тут вроде как север,– говорила она, застегивая пуговицы, как на маленьком.

Фуфайка подходила по размеру, но поверх куртки была тесноватой. От нее сразу стало тепло и уютно.

Порыв ветра вырвал из-под платка прядь ее волос и мягко провел ею по щеке Долгова. От этого прикосновения сердце у него замерло. Она, эта незнакомая женщина стала вдруг близкой, родной, и уже не верилось, что какой-то час назад он знать не знал о ее существовании. Затаив дыхание, он наслаждался этой близостью, морозной свежестью ее красивого лица. Не отдавая себе отчета, не владея больше собой, Долгов крепко обхватил ее за плечи, привлек к себе и впился в губы.

Глухо вскрикнув зажатым ртом, она яростно попыталась оттолкнуть его обеими руками, но ее движения становились все слабее, пока руки вовсе не легли ему на плечи. Сердце Долгова трепетало и ликовало – вот оно, нежданное счастье, он знал, он чувствовал его! В нем ликовало все, сердце, и руки, которые, отказались подчиняться голове, скользнули вдруг ниже ее талии…

Реакция была мгновенной: она оттолкнулась от Долгова, и ее крепкий кулачок угодил ему в край левого глаза.

Он испуганно отшатнулся и забормотал:

– Извините… как-то само собой…

– У меня тоже само собой,– ответила она сердито, поправляя платок.– А с виду-то тихоня!

И, резво поскрипывая снегом, пошла к крыльцу.

– Можно, я при случае загляну к вам?– упавшим голосом спросил он вдогонку.– Мне же надо фуфайку…

Она обернулась на ходу и обожгла его таким насмешливым взглядом, что он осекся: все пропало.

“Идиот! Ну почему же я такой…”

В дверях она снова обернулась и каким-то загадочным тоном спросила:

– Ну, что? Больно и обидно?

– Мне?! Ничуть, наоборот.

– То-то и оно, что наоборот.

Хлопнула дверь, отрезав от Долгова то самое, чье неуловимое присутствие он только что чувствовал, к чему стоило только приглядеться…

“Смех и горе!”– обескуражено покрутил он головой.

Потрогал место, по которому пришелся кулак. Кажется, маленько припухло. Да, тяжелая рука северных красавиц…

“Ничего,– подумал Долгов.– Не в самый ведь глаз. Может, не будет синяка. Хотя ради такой женщины не грех и фонарем посветить… Ох, лопух же я: даже имени не спросил. Просто смех и горе!”

Глава вторая. Огонь в снегах

Через полчаса Долгов уже трясся по зимнику в фургоне, загруженном продуктами. Огни поселка раз да другой нырнули за снежные бугры, а потом и вовсе исчезли. Фары грузовика полосовали мутноватую полярную ночь. Машина монотонно гудела, подвывала на подъемах, часто подпрыгивала на ухабах, словно желая получше утрясти содержимое кузова.

Среди содержимого был и Долгов. Он без особой радости пристроился в узком проходе фургона, усевшись на свой рюкзак. Его сразу предупредили, что автопечка давно “сдохла”, то есть надежно неисправна. Оттого холодина в “фуре” та же, что и дворе, только без ветра. И то ладно. Со стороны кабины светилось мутное пятно плафона, обозначая контуры разного груза, сваленного как попало. Было так тесно, что пришлось согнуться в три погибели. Втиснутые между ящиком и мешком ноги стали затекать уже через три километра. Ладно бы это, но сбоку при тряске на него все время угрожающе надвигалась мерзлая коровья туша. Долгов не сводил с нее глаз, время от времени пытаясь отодвинуть ее вглубь фургона.

Ноги стали деревенеть, по ним забегали мурашки. До буровой, по разговорам, как бы не двадцать пять километров. Дотянет ли? Валенки так и не просохли после снегочерпания, тепло держат плохо… А ведь, ему, Долгову, казалось, что, дождавшись машины, он оставит позади все свои проблемы, горести, и начнется у него жизнь новая, интересная, без душевных надрывов.

Надо что-то придумать. Иначе они, которые сейчас блаженствуют в кабине, выволокут из фургона не одну, а две мерзлые туши.

Долгов стал поочередно вытаскивать из тисков ноги в неповоротливых валенках, протягивать их поверх ящика и энергично шевелить пальцами. А туша тем временем раскатала себе какую-то горку. То и дело съезжая по ней, она норовила придушить попутчика всей своей убойной тяжестью.

“Отстань,– раздраженно думал ей Долгов.– Не я тебя забивал, без меня нашлись…”

нет, такая зарядка ног ничего не дает. Долгов решил как-нибудь приподняться для более резвой разминки. Попробовал и с беспокойством почувствовал, что ноги онемели. Все ясно. А ясно то, что он и не уследит, как отморозит задние конечности.

“Хоть бы остановку сделали, что ли,– недовольно взглянул он на узкое окошко в передней стенке фургона.– Сидят себе в кабине и в ус не дуют.”

Долгов их даже не разглядел на переезде – машина остановилась ровно настолько, чтобы он успел ввалиться в фургон.

Тут машину тряхнуло. Лишенный всякой опоры, Долгов взмахнул руками и беспомощно рухнул на рюкзак. Туша не упустила такого случая: она лихо съехала со своей горки, насела попутчику на плечи и стала вдавливать его в пол. Долгов напрягся, пытаясь сдвинуть ее на место, но силы были неравны. Попробовав как-нибудь вывернуться из-под туши, он понял, что еще одно неосторожное движение, и туша уложит его на обе лопатки. Она, казалась, с нетерпением ждала очередной ухабины, чтобы закончить свое гнусное дело.

Долгов испугался не на шутку. Снова попробовал сдвинуть напавшую на него говядину, но она только плотнее оседлала его, как бы предупреждая: трепыхнешься, мол, и кочегарить на буровой будет кто-то другой. Долгов панически рванулся изо всех сил. Хватка немного ослабла, и он на четвереньках отполз в сторону. Проход тут же загромоздила борцовская туша.

– Зараза,– процедил Долгов.– Говорил же: не я тебя ухайдокал…

Шутки шутками, а конечности благополучно отмерзают.

Придерживаясь за ящики, он кое-как приподнялся и стал отбивать в валенках что-то вроде чечетки. Ноги удалось немного размять. Но посидел на ящике десять минут, и они опять начали терять чувствительность.

“Я что, так и буду всю дорогу танцевать?”– в отчаянии подумал Долгов.

Он с гневом посмотрел на узкое окошко, раздумывая, не шандарахнуть ли по нему чем-нибудь увесистым. Нет, с этого, наверное, не стоит начинать свою северную эпопею – в лучшем случае засмеют, а в худшем… Кто знает, что за люди работают на здешних буровых.

Когда стало совсем невтерпеж, когда он начал вслух перебирать выражения покрепче, машина неожиданно дернулась и остановилась. Настежь распахнулась дверь, внутрь прорвался ветер, лизнув снежным языком норовистую тушу, прикорнувшую на полу. Из темноты нарисовался крупный сорокалетний мужчина в полушубке и пушистой шавке рыжего собачьего меха. Лицо одутловатое, мясистое, держится самоуверенно. Глаза с нездоровыми мешками смотрят цепко, хитровато:

– Эй, земляк, ты там еще не замерз?– громко, с ухмылкой спросил он.– Перекур! Давай в кабину, как-нибудь уместимся, хоть погреешься маленько. Зовут-то как?

– Долгов Александр Петрович,– пробормотал тот, неуклюже спускаясь по откидной лесенке.

– А я Дидэнко,– протянул он руку.– Олег. А там тоже – Александр. Александрович, значит, тезка твой.

Говоря это, он расстегивал ширинку, пятясь за машину.

“Не больно умен, но говорить любит”,– решил Долгов.

В кабине густой сизой пеленой висел сигаретный дым. Шумела печка, посылая в лицо волны тепла. На сиденье, на полу лежали несколько картонных коробок. Судя по этикеткам, в них банки с помидорами и огурцами. Долгов встрял в узкое место, свободное от этого баночного овоща, повеселел, млея от тепла и дожидаясь, когда отойдут ноги.

Водитель – молодой худощавый парень с крючковатым носом на тонком лице – уже дремал, прислонившись щекой к двери. Впереди под светом фар неотчетливо выделялся белый зимник, который густо заштриховывал сыпавший снег. По сторонам с угрюмой таинственностью замерли ветвистые ели, загораживая собой зловещую тьму ночного леса. Одиноко вокруг и пустынно.

В душу Долгова снова прокралось беспокойство – как в те первые минуты, когда он остался один на перроне. Уж очень крутой вираж закладывала его неспокойная судьба, не оказаться бы в этом жутком кювете, под этими вот угрюмыми елями…

Распахнулась дверь.

– Сейчас перекусим, быстро согреешься,– бодро объявил Дидэнко, втискиваясь в кабину.– А ну, Санек, открой нам баночку тушеночки да скляночку огурчиков, порадуем гостя!

Кемаривший водитель встрепенулся и расплылся в улыбке – открывать баночки-скляночки ему, как видно, нравилось. Затем в его руке, как у фокусника, возникла бутылка. Мелькнула этикетка: “Питьевой спирт”. Долгов забеспокоился, почувствовав, что станут навязывать, а отказаться будет трудно.

– Держи-ка!

Он и рта не успел открыть, как в его руку был вставлен стакан. В следующую секунду в стакан забулькало решительно и бесповоротно – блю-блю-блю!

– Я… вы знаете…– запоздало начал было Долгов, пытаясь вернуть до краев налитый стакан и проливая себе на брюки.

– Ты чего это, Петрович?– изумленно уставился на него Дидэнко.– Нам же вместе работать! Аргумент, конечно, был убийственный, но Долгов еще пытался трепыхнуться:

– Н-не употребляю…

– Ну, ты даешь!– добавил Дидэнко.– А мы что употребляем? Мы же греемся! Север у нас, понимаешь? Се-вер! Холод собачий! Сдалось бы оно нам, если бы не север! А, Санек?

Санек оживленно закивал, нетерпеливо поглядывая на стакан.

– Н-не смогу…

– Петро-ович!– совсем уж обиженно протянул Дидэнко.– Мы же тебе первому налили, из большого уважения!

Добил-таки. Просто припечатал.

Долгов неуверенно дотронулся губами до обжигающей жидкости. В нос шибануло. Нет, так не пойдет. Надо решительно, разом, если уж деваться некуда. Ну… за красавицу, положим, за станционную! Она ведь стоит того…

С шумом выдохнув, он приложился к стакану и залпом осушил его. До дна. По горлу прокатилось огненное, раскаленное ядро, перехватило дыхание. Выпучив глаза, Долгов силился вздохнуть. И тут Дидэнко заботливо вставил огурец в его разинутый рот, а сам опять забулькал в стакан – блю-блю. Себе и Саньку он почему-то налил по половине.

С минуту Долгов оставался с ясном уме, удивляясь, что чистый спирт ему нипочем.

– А я те так скажу, Петрович,– смачно хрумкал огурцом Дидэнко.– Кто не пьет, тот или хворый, или падлюка. А, Санёк?

– Гы-гы,– охотно согласился Санёк.

“Ну я хоть не попал ни в тот, ни в другой список”,– усмехнулся Долгов.

Голова, ноги быстро наливались свинцовой тяжестью. Перед глазами закачалось, поплыло, словно Долгов угодил в подводный мир, словно кабина – не кабина вовсе, а батискаф. И сейчас из темного леса, из водорослей этих еловых выплывет акула. Пусть выплывет. Пусть хоть туша коровья выплывет, ему теперь все нипочем…

Голоса попутчиков доносились приглушенно, неотчетливо, как сквозь толщу воды – бу-бу-бу.

Батискаф дрогнул, поплыл, подпрыгивая на колдобинах. Дидэнко таращился то на дорогу, то на водителя, пытаясь его контролировать. У того голова начинало беспомощно качаться, готовая в любой момент свалиться на руль.

– Санёк, Санёк, твою мать! Дорогу видишь?

Водитель встряхивал головой, отгоняя сон, и с нотками обиды начинал разглагольствовать:

– Не доверяешь, значит. А зря. Обижаешь, Олег, обижаешь. Мне эти полстакана – тьфу! Слону дробина, понял!? Я свое дело четко знаю, запомни это, Олег. В такую погоду врежешь немножко, так и на пользу только, понял?

– Хватит трепаться, за дорогой смотри!

– А я чё делаю? Чё ты, в натуре?..

Машина шла ровнее, Дидэнко расслаблялся, вытягивал ноги, собираясь немного подремать, что уже и делал Долгов.

Очнулся Долгов от крика Дидэнко, который тряс водителя за плечо:

– Держи руль, гад! Ру-у-ль!..

Задремавший Санёк со страху резко крутанул руль и ударил по тормозам. Машину кинуло к левой обочине, и она зарылась носом в глубокий снег.

– Что, гад, дело свое четко знаешь?!– взорвался Дидэнко.– Врезать бы тебе пару раз!

– А ты чё в ухо орешь, в натуре?..

Нечего было и думать вытолкать машину на дорогу. Решили вдвоем – Дидэнко и Долгов – идти за трактором на буровую, до которой оставалось километров пять.

Впереди большими шагами чесал Дидэнко, энергично размахивая руками. За ним спешил Долгов, с трудом поспевая, спотыкаясь, вытирая пот со лба. Все у него расплывалось перед глазами, зимник норовил вильнуть то влево, то вправо. Ноги держали плохо, он падал, вставал и снова перебирал своими неуклюжими, неуправляемыми валенками.

“Ну, лось!– думал он, глядя в спину Дидэнко.– Конечно, мне полный налил, а себе полстакана…”

Когда он растянулся на дороге в очередной раз, то увидел, что Дидэнко остановился и наблюдает за ним. Когда Долгов подошел, он хитровато сощурился и сказал:

– Ну и здоров же ты, Петрович! Ломишь, как и не пил!

– Да уж… мы такие.

– Послушай. Петрович, этот Санёк – барахло, а не человек, не доверяю я ему. У меня ж там продуктов на тысячи, понимаешь? Вот тебе я доверяю, ты мужик что надо. Намек понял?

– Не понял,– упрямо сказал Долгов.– Не люблю возвращаться.

– Я говорю, продукты у меня там…

– Вперед и выше!– куражливо отрезал Долгов.– Ты что, друг, за слабака меня держишь?

– Петрович, я тебя держу за надежного мужика.

– Это другое дело, молодец,– похвалил Долгов.– Дай пять.

– Ну, вот и договорились.– Дидэнко быстро пожал ему руку, одобрительно похлопал по плечу. Повернулся и зашагал по зимнику.– Жди, скоро трактор пригоню!

– Эй-эй!– спохватился Долгов.– Я ж, вроде, не согласился!

– Я скоро!– помахал рукой Дидэнко.– За продукты отвечаешь ты!

И он растворился в темноте.

– Мы так не договаривались!– крикнул Долгов, но ему ответил шум ветра в верхушках елей.– Смех и горе и больше ничего…

Он постоял с глупым видом, потаращился на темный, расплывчатый лес по правую сторону дороги и плюнул в сердцах. В его хмельной голове зрело чувство оскорбленного достоинства: как с пацаном обращается этот лось раскормленный.

“Я ему не сторож, пускай сам свои продукты сторожит… говядину эту дурацкую. А мне надо вперед и выше…”

И он торопливо зашагал, запетлял в ту сторону. Где скрылся Дидэнко, решив если уж не догнать его, то хотя бы не намного позже добраться до буровой.

Падать он стал меньше – мороз и пурга хорошо проветривали мозги. Справа от зимника всё тянулась пугающая стена елового леса, мрачного, потемневшего оттого, что на ветру деревья посбрасывали с себя комья снега. Слева, куда хватало глаз во мраке, таинственно белела тундра.

Через полкилометра его прыть заметно поубавилась. Он замедлил шаг, оступился на колдобине и упал. Полежал навзничь, переводя дух. Темное небо стало медленно вращаться – сперва в одну сторону, потом в другую. Покаруселив, начало раскачиваться, как при морском шторме. К горлу подступила дурнота.

“Нет, лучше идти”,– решил Долгов.

Как только он поднялся на ноги, его кинуло в одну, потом в другую сторону, но он выдержал качку. Уточнил вытянутой рукой направление и зашагал по зимнику.

Стоп! А почему лес не там, где ему быть положено? Он же справа рос. А слева, вроде, была плешь эта самая… полярная. Он что, назад повернул?

Долгов круто развернулся и потопал в обратную сторону. Теперь и думать нечего догнать раскормленного лося.

Тут он заметил, что лес тянется по обе стороны зимника. Остановился в растерянности, закрутил головой.

“Такого мы, вроде, не проходили. Не свернул ли я с дороги?”

Темно, ни шута не разберешь. А пурга рвет и мечет. Он вдруг со всей остротой почувствовал опасность своего одинокого блуждания по лесотундровым просторам. С пугливой напряженностью вглядываясь в темноту, стал замечать какое-то странное, угрожающее движение под деревьями, у кустарников. И в одном месте, и в другом. Он даже начал различать длинные тела, подбирающиеся к нему по глубоким снегам. Стало казаться, что кто-то сверлит его сзади хищным взглядом. Резко обернулся – по другую сторону зимника тоже что-то оживало, шевелилось…

Мороз пробежал по коже, покрыв спину медленно тающей изморозью страха.

Долгов мгновенно забыл и про Дидэнко с его продуктами, и про все свои хмельные амбиции. Он быстро трезвел, но спирт еще вовсю гулял в голове.

“Точно, с дороги в сторону свернул, дубина! Полежал на зимнике, а потом свернул и не заметил.”

Он снова развернулся и заспешил обратно, стараясь меньше глазеть по сторонам, где почти под каждой елкой, под каждым кустом… Может, это только кажется, мерещится? Может, и мерещится, только ноги теперь и цепями не удержишь. Долгов стал внушать себе, что тут на сотни километров не то что зверя хищного, а даже мышей нет, потому как жрать им нечего в этой гиблой местности. “Чего бояться – пурги, темноты?– бодрился он.– Еще не в таких переделках бывать приходилось!”

Он попытался припомнить какую-нибудь переделку похлеще этой и не мог. Не было их, похлеще – чтоб в темноте, чтоб смертельная опасность в затылок дышала… В памяти навязчиво крутилась только одна картина: как-то ночью отключили свет, и он на ощупь пробирался из спальни в туалет.

Вдруг он застыл на месте: впереди, почти на самом зимнике ворочалось что-то большое, черное и, кажется, мохнатое. Вглядевшись, он вслух ругнул себя:

– Идиот! Пить надо меньше! До психоза допился, идиот!.. Это же ветер ветку качает!

Он решил, что в такую погоду шастать тут могут только такие идиоты, как он сам, и зашагал дальше. Прошел метров пятьдесят и увидел перекресток. Правая дорога заворачивала на лесную просеку, а левая уходила в тундру. Все ясно: вот тут он и свернул с правильного пути. Долгов повернул в сторону от шевелящегося леса и зашагал веселее. Под ногами он чувствовал проложенную трактором колею, и это придавало уверенности – конечно, трактор с буровой, откуда же еще.

Через некоторое время на белом фоне тундры стали появляться черные очертания кустарников и небольших участков леса. Он вовсе воспрянул духом. Близко, совсем близко буровая. Ничего, что ноги натер в кровь, чепуха это. Он придет и небрежно скажет этому самому Дидэнко: чеши, мол, скорее, а то говядина твоя в лес пойдет прогуляться. Вот-вот, или еще так скажет: говядина, мол, по лесу бегает, белок облаивает.

Долгов вскоре с удивлением заметил, что некоторые кусты растут прямо на дороге. Постой, а дорога ли это? Где гусеничная колея, куда это она…

Бросившись на колени, он стал ползать, пытаясь нащупать на снегу рифленый отпечаток гусеницы. Наст был прочный, но никаких рифленых следов нет. Наткнулся только на какую-то тропу.

И снова его пробрал панический ужас. Остаток хмеля как рукой сняло.

“А ведь она права была, красавица,– горестно подумал Долгов, отчаянно вглядываясь в темноту.– Только я не с утра накушался, а с вечера. А я еще обижался, скотина! Молочко таким надо пить, а не спирт!”

Он мгновенно забыл о натертых до крови ногах, о муторной тяжести в желудке и усталости, о морозе с крепким ветерком. Он вскочил на ноги и как на крыльях понесся обратно, изредка останавливаясь лишь для того, чтобы нагнуться и прощупать тропу.

Долгов пробежал уже порядочно, а дороги все не было и не было. Наконец уткнулся в какой-то длинный бугор, облизанный ветрами до густой жухлой травы. Вконец растерянный, устало перевалился через него и… провалился в овраг, оказавшись по пояс в снегу. Он как-то весь безнадежно обмяк, не хотелось даже шевельнуть рукой.

“Все. Хватит. Я не заяц… петлять тут. Привал с дремотой.”

Но, сообразив, чем это пахнет, собрал последние силы и довольно еще резво выбрался обратно на бугор. Отдышавшись, снова стал ползать по насту в поисках тропы, которая подло заманила его в эту погибель.

Тропы как и не бывало. И невозможно понять, в каком месте он умудрился выпустить ее из-под ног. Наверно, когда начался этот плотный наст, по которому удобно было ступать. Он тогда вообще перестал смотреть под ноги, а зевал по сторонам, приглядываясь к кустам.

Теперь он брел наугад. Какое-то кустистое место показалось ему знакомым. С проснувшейся надеждой ринулся к нему, но с досадой заметил, что невдалеке чернеют еще несколько таких же, похожих.

“Ночью мне не найти ни тропы, ни дороги,– думал он.– Пока я еще не так далеко забрался, надо как-то переждать да рассвета.”

Это оказалось единственным верным решением. В далеком, туманном детстве он читал что-то о снежное убежище на случай пурги. Вот ведь правильно умные люди говорят: чтение – лучшее учение…

С трудом наломав ворох мерзлых, неподатливых веток, Долгов начал сооружать жалкое подобие шалаша чуть больше собачьей конуры. Как здорово. Что перчатки у него не на рыбьем меху, как куртка!.. Наломав кусков наста, обложил ими убежище, плотно обсыпал стенки снегом и утрамбовал валенками. Закончив, неуклюже на четвереньках забрался внутрь, по-собачьи свернулся калачиком на подстилке из веток и жухлой травы.

“Дела не так уж плохи,– подумал.– Главное – не паниковать… и не отморозить чего-нибудь такое…”

Как же теперь ему пригодится подаренная фуфайка! Она как в воду глядела, красавица станционная!

Немилосердный ветер уже не терзал вконец измученного Долгова, и он успокоился: конурка да фуфайка спасут его, вполне можно выдержать до утра.

Прошло совсем немного времени, и он с тоской понял: это всего лишь иллюзия человека, которому когда-то впотьмах удалось добраться от спальни до туалета и при этом не разбить себе лоб. Тело, согретое спиртом и беготней, теперь жестоко расплачивалось за обман.

Началось с пальцев на руках и ногах. Они окоченели. Их уже больно пощипывало. Ноги, спина, грудь… мороз доставал всюду. Начинал бить крупный озноб, зубы стучали так, что хоть придерживай рукой челюсть.

Какое-то время Долгов еще крепился, но когда с удивлением почувствовал в теле подозрительную легкость, невесомость, он в испуге выскочил вон, обрушив свое легкомысленное укрытие. Сделал несколько неуверенных шагов. Ноги превратились в деревянные ходули. И о таком он тоже читал в какой-то весьма полезной, поучительной книжке.

Долгов сорвался с места и припустил во весь дух, делая большие круги вокруг своего бывшего “жилища”. Наконец выдохся. Но и согрелся немного. Подумал:

“Что ж я, дурак, кругами-то бегал? Если бы по прямой, может, со страху до буровой добежал”.

Направление он не выбирал – просто пошел себе и пошел в ночь. Наугад, без страха и сомнений.

Скоро начался затяжной уклон, поросший низкорослым еловым лесом. Наст кончался, снег становился все глубже. Идти было неимоверно трудно, но Долгов пробирался все дальше, совершенно не соображая, зачем его сюда понесло. Когда он попадал в глубокие сугробы, то начинал отчаянно разгребать их руками в перчатках. Валенки давно были забиты снегом и так плотно, что голенища превратились в ледяные тиски. Пусть. И спина пусть мокрая. Потеешь – значит, еще живой.

“Сам во всем виноват,– спокойно думал Долгов.– Сам. Не надо было рыпаться на север этот дурацкий, не надо было спирт жрать, и шпарить не надо было за Дидэнко этим раскормленным. Ничего не надо было. Вперед тебе наука, идиоту.”

Он вдруг остановился и хрипло, нервно захохотал:

– Вперед наука! Ха-ха!.. Очень пригодится мне эта наука!..

Резко оборвав смех, словно испугавшись собственного голоса, он подумал:

“Господи! Помоги! Свечку поставлю…”

Снег, снег, снег… Долгов стал подумывать, не повернуть ли обратно, туда, где наст. Если все равно, куда идти, то лучше идти по твердому. Только ведь сил не хватит забраться вверх по уклону, уж лучше вниз.

И тут он наткнулся на тропу. Не веря в удачу, с волнением ощупывал ее.

– Га! Га-га,– вырвался у него то ли смех, то ли рыдание.– Прибежала, дура!

Пошел по тропе. Вскоре открылось широкое безлесное пространство, похожее на озеро. Кажется, оно и есть – озеро. По берегам угрюмо, безжизненно темнел лес. Противоположный берег тонул в темноте, смешанный со снежными вихрями. Постояв в раздумье, решил, что на озере не спасешься. Спокойно повернулся и пошел обратно по тропе.

Взобравшись на косогор, остановился перевести дух. Взгляд случайно скользнул назад, в сторону озера. Глянул и похолодел от страха: следом за ним по тропе быстро приближались две горящие точки. Волк! Это мог быть только он.

Быстро оглянувшись по сторонам, Долгов понял, что бежать бессмысленно. Он бросился к кустам и стал лихорадочно выламывать ветку потолще, не думая о смехотворности этой затеи. Выломал!

Горящие глаза, приблизившись метров на десять, замерли на месте. Прикидывает, с чего начать…

Выставив вперед ветку, Долгов до боли в глазах всматривался в мрак, пытаясь разглядеть зверя. Едва различимый силуэт шевельнулся и неуверенно стал приближаться. Приближаясь, зверь все отчетливее превращался… в белую лайку. Она шла и приветливо помахивала хвостом.

Долгов бессильно отбросил ветку.

– Ну, что ж ты… предупреждать надо,– растроганно пробормотал он.– Откуда ж ты такая хорошая?

Он заметил, что лайка хромает на правую заднюю ногу. Приглядевшись, увидел беспомощно болтающуюся культяпку. Сердце Долгова дрогнуло, он наклонился, погладил ее по голове и прошептал:

– Значит и тебе несладко, дружок. Хорошая ты моя, красивая собачка.

Обнюхав человека, лайка отбежала немного назад по тропе и призывно тявкнула.

– Хм,– удивился Долгов.– Никак приглашаешь? Наверно, где-то недалеко хозяин твой.

И Долгов двинулся за ней назад, к озеру. Пошли по льду. Лайка не торопилась, не убегала вперед. Так прошли с полкилометра. Внезапно вдали мигнул огонек.

– Ну, слава Богу,– вздохнул Долгов, стянул с руки перчатку и неумело перекрестился.

Собака вела себя беспокойно: навострив уши, замирала на месте, вслушиваясь в противоположный конец озера. Внезапно сорвалась с места, громко пролаяла и в секунду исчезла в темноте, словно была она не на трех лапах.

Свет все приближался. Он то исчезал, то вновь загорался призывно, пробивая снежную круговерть. Время от времени лайка подавала голос, приглушенный расстоянием и завывающим ветром.

“Что за люди там?”– с тревогой подумал Долгов, остановившись передохнуть.

Вдруг из темноты вынырнула белая лайка и залилась восторженным лаем, беспрестанно виляя хвостом. Через минуту Долгов различил силуэт человека, из-за плеча которого торчал ствол ружья. Незнакомец приблизился, молча и внимательно оглядел Долгова. Высокий, широкий в плечах, заросший густой бородой, он слегка смахивал на цыгана.

– С буровой?– спросил наконец.

– Нет, только направляюсь туда. Машина застряла, а я заблудился…

– Пошли,– коротко бросил незнакомец, повернулся и двинулся на огонек, поправив на плече ружье.

Долгов старался не отставать. Ближе к концу озера над белой гладью возвышался небольшой островок, заросший кустарником. На берегу из сугробов одиноко выглядывала ветхая землянка с тускло освещенным окошком.

Отряхнув от снега ноги, зашли внутрь. Вполсилы горела керосиновая лампа с отколотым сверху стеклом. Она высвечивала из полумрака широкие нары с ворохом старой одежды, полки на стенах. В углу топилась печка, наполняя землянку теплым, но удушливым ароматом еловых дров. Они звонко потрескивали, язычки пламени то и дело вырывались наружу через щель над дверцей. На плите шумно кипел черный от копоти чайник, выпуская из носика упругую струю пара.

– Хорошая у тебя собака,– сказал Долгов, благодарно поглядывая на лайку.

Хозяин кивнул, сказал, чтоб располагался без стеснения. Впалые глаза его смотрели с мягкой, доброй усмешкой, отчего Долгову стало как-то покойно и уютно в этой убогой землянке.

Вслед за хозяином он скинул фуфайку, с трудов стянул с ног мокрые, заледенелые сверху валенки, вытряхнул из них снег под порог и положил поближе к печке голенищами вперед. Выкрутил носки и развесил их на жердочке. На пятках красовались кровавые мозоли. Не мозоли даже, а прямо рваные раны. Ничего. Теперь это ничего… Устало присев на корточки, блаженно щурясь, протянул озябшие руки к теплу. Собака доверительно улеглась рядом, украдкой наблюдая, не вытащит ли он из кармана какое-нибудь угощение.

Повесив на стену ружье, незнакомец налил гость кружку густого чая. Достав с полки тряпичный сверток, бережно развернул на ладони и выложил на столик у окошка несколько пожелтевших грудок сахара. Долгов поблагодарил, взял одну, поменьше, с хрустом надкусил и стал жадно запивать обжигающим чаем.

– Если б не она, не собака твоя, неизвестно, чем бы для меня все кончилось,– сказал он и погладил лайку по голове.– Жаль, нечем мне спасительницу угостить.

Лайка дружелюбно лизнула его руку.

– Лучше Стрелки не было у меня еще собаки,– сказал хозяин.– Она хоть и хромая, а дело свое охотничье знает.

– А что с лапой?

– Сволочь какая-то на буровой перебила. Так и не узнал, кто. Они там меняются…– Улыбнулся с неожиданной теплотой:– Вот, прибавка семейству будет скоро.

Долгов только теперь заметил отвислое брюхо лайки с набухшими сосками.

Хозяин запустил руку в стоящую рядом кастрюлю, достал рыбину и бросил ей. Стрелка на лету поймала угощение, забралась под нары и блаженно заурчала.

– Корми. Корми потомство.

Только проделав все это, незнакомец протянул Долгову руку, огрубевшую и обожженную жестокими морозами и ветрами:

– Иван.

– Александр. Долгов Александр.

Он пожал эту руку с чувством, стараясь вложить в рукопожатие всю свою благодарность спасителю. Пока тот подбрасывал в печку дрова, Долгов с любопытством разглядывал его. Черные волосы, как видно, давно не мытые и не стриженные, спадали до плеч свалявшимися прядями. Пышная борода с проседью и широкие бакенбарды окаймляли обветренное, морщинистое от худобы лицо. Морщины старили его, хотя, приглядевшись, Долгов понял, что Ивану не больше сорока. Глаза по-прежнему смотрели с мягкой иронией, но эта внутренняя усмешка была ненавязчивой, располагающей к себе. Даже какой-то мечтательной. Видимо, было что-то цыганское в его крови.

Прикрыв печку, Иван молча вытащил из-под нар рюкзак, развязал его. На столике появились хлеб, малосольная рыба. Блеснув на гостя улыбчивыми своими глазами, поставил бутылку водки. Движения его были неторопливыми, точными. Вытряхнув на пол остатки чая из кружки, всполоснул ее кипятком из чайника, наполнил до половины водкой и поднес Долгову.

Того невольно передернуло. Замотал головой, приложив руку к сердцу – извини, мол, не могу. Иван взглянул на него с недоумением, но настаивать не стал. Выдержал паузу, спокойно опорожнил сам, крякнул и закусывать не стал.

– Есть один хороший человек на буровой,– заговорил неторопливо.– Повар. Снабжает помаленьку от души,– щелкнул ногтем по бутылке.– Не дает заскучать мне тут.

– Не Дидэнко ли?

– Он. Откуда знаешь?

– Так мы же вместе ехали. Он и меня угостил от души. Так угостил, что до сих пор тошнит. Можно сказать в рот влил.

– Вот-вот, я и говорю: никогда не пожалеет,– простодушно поддакнул Иван.– Таких поискать, дай Бог ему здоровья.

Долгов в сомнении повел бровь, но промолчал. Тут он заметил в темном углу за печкой кучу пустых бутылок. Спросил с любопытством:

– И как ты тут, в глуши этой? Что делаешь?

– Да так… Охотник я,– ответил Иван, нахмурившись.

Погрустневшими глазами задумчиво уставился на язычки пламени, вырывавшиеся из-за дверцы. Гость тоже молчал, понимая, что расспросы неуместны. Да и без расспросов можно было кое-что понять.

Иван тяжело, как-то безнадежно вздохнул и опять налил себе водки.

Долгов с содроганием наблюдал, как он быстрым движением опрокинул ее в горло и с подчеркнутым пренебрежением к закуске вытер рот рукавом. Спросил:

– Может, налить чуток? А то неловко как-то одному.

Долгов покачал головой:

– Спасибо, Вань, не обижайся. Я из-за нее чуть жизни не лишился.

– Оно и заметно,– загадочно проронил тот и усмехнулся.

– Ты что имеешь в виду?

Тот пожал плечами, взял с окошка осколок зеркала, протянул:

– Поглядись.

Долгов пожал плечами, повернулся лицом к лампе, посмотрел на осколок.

– Вот те раз!– На него смотрело довольно неприятное мурло с приличным фонарем вокруг левого глаза.– Вроде, не должно было так…

“Ну, чертовка!– думал он, трогая пальцем синяк.– И дел-то с ней никаких, считай, не было, а в глаз схлопотал, позорник. Ну, прямо смех и горе! Как же я теперь на люди-то покажусь, да еще на новом месте?”

Он вернул осколок и буркнул, пряча глаза:

– Упал. Темно было на станции, за рельс зацепился. Ерунда, не стоит внимания.

Эта неприятность сильно его озадачила. Посмотрел на Ивана. Тот, снисходительно ухмыльнувшись, отвел взгляд. Не верит. Долгов с досадой подумал: “Дает понять, будто видит меня насквозь. Ему-то что до этого?”

Передряги сумасшедшего дня, блуждание по снегам, смертельная опасность измучили Долгова, нервное напряжение требовало выхода. А тут еще синяк, как последняя капля. Он посмотрел на Ивана и в упор сказал:

– Нам всем полезно посматривать на себя в зеркало. А то и не будешь знать, какой ты.

– Это про меня?– поинтересовался тот с какой-то виноватой настороженностью.

– Про всех,– отрезал Долгов.– И про себя, и про тебя.

– Верно говоришь,– поскучневшим голосом проронил Иван.– Валяй дальше.

– Ты извини, конечно, я твой гость, но мне совершенно не понятно, как можно выпивать столько водки, да еще ночью, и не закусывать. Не обижайся, но, по-моему, ты тут не охотишься, а помаленьку гробишь себя.

Долгов понимал, что хозяин может сейчас взять его за шиворот и выдворить на мороз. Он уже пожалел о своей вспышке. Но произошло совсем другое: Иван весь страдальчески сжался, словно побитый, загнанный в угол, и выкрикнул:

– Да, я пьянь горькая! Пьянь и бич, без дома и семьи…

У него нервно затряслись руки, казалось, он заплачет. Почуяв неладное, собака снова забралась под нары и оттуда настороженно наблюдала за хозяином.

– Таким, как я, не надо жить – зачем мне зеркало?– Он прерывисто вздохнул, взялся было за бутылку, но испуганно отдернул руку и продолжал с надрывом.– А я и не живу! Не существую! Для людей нет меня на этом свете, я им жизнь не порчу и в их бачках не ковыряюсь, понял?

– Ваня, Ваня, успокойся, я не хотел тебя обидеть,– виновато бормотал Долгов, не ожидавший такого всплеска.– Извини за мой язык, по-глупому получилось.

Иванова истерика прошла так же быстро, как и началась. Он сник, сгорбился на лавке, дрожащей рукой сгреб бутылку и застучал горлышком по кружке.

– Что мне тебе тыкать, я сам неудачник в этой жизни, – горестно вздохнул Долгов.– Жена рано померла. Сына сам на ноги поднимал. Вырос, женился. Я их поселил, невестку в квартире прописал. Ну, а потом… Знаешь, Вань, раньше я такому не верил – хоть в петлю лезь. А я и правда уже подумывал… чтоб им не мешать. Тут мне подсказали про север, я вот в чем был, рюкзачишко хвать – и на поезд. До сих пор опомниться не могу.

Помолчали. Иван сидел в оцепенении, глядя в одну точку. Стрелка успокоилась, положила голову на лапы и задремала. В печке сухо потрескивали угли.

– Внук уже есть,– тепло улыбнулся Долгов.– Хороший мальчуган, любит деда за нос дергать.

В землянке снова воцарилась тишина. Какая-то странная тишина, говорящая. Ивана все больше сгибало на скамейке, он словно оседал под тяжестью своих дум.

– Слышь, Вань,– нарушил тишину Долгов.– Желание-то мое чуть не исполнилось – погибал я. А спас меня не кто-нибудь, а ты… Как это?

Не шевельнувшись, глядя в одну точку, Иван медленно поднял палец кверху. Подержал и опустил руку.

– Н-да…– проронил Долгов.

И снова тишина.

Иван наконец глубоко вздохнул, выпрямился. Глаза его смягчились, и он заговорил:

– Я тоже в свое время приехал на север, на заработки. Теперь вот тут… Жениться еще хотел,– горько усмехнулся он.– У матери и сестры гостил однажды во время отпуска, познакомился с одной приятной дамой. Заявление в загс отнесли. Вернулся из отпуска, а шахту закрыли. Безработный… Шубу норковую обещал, летом в Сочи собирался ее свозить… Метался, искал работу – везде сокращения. А что было заработанного, все в труху. Были тысячи – стали копейки… Теперь вот в лесу.

– Не понимаю…– начал было Долгов.

– Чего ж тут не понять?– с усталым спокойствием усмехнулся Иван.– Пять лет уже в лесу. Поначалу думал, временная она, жизнь моя бичевская, потом сообразил: отсюда мне – как с того света… Всё. Решил, что нет меня. Ни сейчас, ни в перспективе. Упросил тут одного за бутылку… по пьяни дело было… матери написал он своим подчерком, что я утонул в половодье и не нашли.

Долгов осуждающе покачал головой:

– Извини меня, друг, но ты, мягко говоря, странный человек, если не сказать хуже. Это же… У меня, Ваня, слов на такое нет!

– И хорошо, что нет. Зачем они тут, слова?

– Ваня, послушай,– с жаром заговорил Долгов,– мать всегда поймет и простит….

Тот горько усмехнулся:

– Допустим. А зачем? Мало того, что я ее один раз убил, так еще и казнить буду, что ли?

– Ну, как ты своими мозгами пьяными не поймешь?!– взорвался Долгов.– Это же мать! Мать, понимаешь?

– Назад – не смогу,– глухо ответил Иван.– Всё, хватит!

– Ну, давай я напишу,– мягко сказал Долгов.– А?

– Что-то изменит?

– Он еще спрашивает!– Долгов возбужденно вскочил, шагнул взад, вперед. А пространства-то в землянке всего три шага. Не просил, а потребовал:– Давай адрес. Клочок бумаги в этой твоей дыре найдется?

Глава третья. Снежная петля

Однажды ранним утром, когда горизонт густо зарумянился, обещая солнечный и морозный день, к вахтовому поселку буровиков подходил Иван. Шел он тяжело, по-старчески опираясь на палку. За спиной висел полупустой рюкзак. Следом хромала Стрелка. Она все чаще настораживала уши и обнюхивала воздух, стараясь угадать, нет ли тут опасности для них с хозяином, а заодно и для будущего потомства.

На краю широкой площадки жались к лесу балки. В дальнем углу одиноко возвышалась буровая вышка, побеленная инеем. У ее подножия, как муравьи, копошились люди. Монотонно рокотал дизель, разбавляя морозный воздух сладковато-удушливым смрадом солярки.

Площадку плотным кольцом окружали ели, покорно сложившие под тяжестью снега свои лапы-ветви. Между ними красовались березы, нарядившиеся, словно на торжество, в полупрозрачные накидки из инея. Ясно, безветренно.

Иван тяжело дышал и зябко ежился, с трудом переставляя непослушные ноги. Несмотря на жгучий мороз, на лбу его выступили капельки пота. Лицо бледное, осунувшееся. Время от времени его грудь сотрясали приступы раздирающего кашля, и тогда обильные слезы застилали ему глаза.

Встревожено залаяв, на встречу запоздало выбежали несколько собак. Подозрительно обнюхав пришельцев и, узнав их, умолкли, дружелюбно завиляли хвостами, а потом равнодушно разбежались.

Заметив, что из трубы кухонного балка снопом валит черный дым с искрами, Иван повернул к нему. Прислонив палку к стене, велел Стрелке ждать и по короткой лесенке забрался внутрь.

За длинным дощатым столом собрались на завтрак несколько полусонных рабочих. Попивали чай, покуривали за дружеской беседой. Для многих этот поварской балок был чем-то вроде клуба. Увидев неожиданного гостя, мужики настороженно затихли, с любопытством рассматривая его. Оглядевшись, Иван не увидел Долгова – наверно, с ночного дежурства еще не вернулся.

Хозяйничавший у плиты большой, раздобревший Дидэнко удивленно обернулся, отложил тряпку и поспешил навстречу, улыбаясь во весь рот.

– Ну, наконец-то явился,– сказал с облегчением, оживленно пожимая Иванову руку.– Садись, рассказывай, где так долго пропадал.

С верхом наложил гостю в алюминиевую миску парящей гречневой каши с кусочками мяса, поставил на стол. Сидевшие подвинулись, освобождая место.

С рюкзаком за спиной, сняв только шапку и рукавицы, Иван без аппетита поковырял ложкой и отложил ее. А Дидэнко все постреливал нетерпеливыми глазками на рюкзак. Не выдержал, спросил вполголоса:

– Принес, как обещал? А то жена пилит: где да где мои писцы.

Иван напряженно молчал, не глядя на Дидэнко. У того в глазах мелькнуло беспокойство, но он продолжал, поглядывая на рюкзак:

– В городе шить будем – и шапку, и воротник. С человеком уже договорились, а тебя все нет. Она, правда, еще спит, но раз такое дело, я сбегаю, разбужу. Ну, показывай, не томи душу!

– Погоди, Олег,– хрипло пробормотал Иван.– Промашка вышла, объясню…

Дидэнко нахмурился, его одутловатое лицо стало каменным.

– Не понял. Ты за кого меня держишь, Ваня? Арифметикой владеешь? Ну-ка, сколько я тебе отвалил продуктов, и водочки?

– Да, если бы не ты…– начал было Иван, но приступ кашля согнул его пополам.– Извини, захворал, неделю весь горю. Думал, отлежусь, а все хуже и хуже. Надо в больницу подаваться, пока не загнулся. Как поправлюсь, все, что обещал, дам. Хочу попросить тебя за Стрелкой присмотреть, без меня ей… сам понимаешь.

Дидэнко смотрел на него с недоброй ухмылкой. Сказал наставительно:

– Да-да, я вижу, что тебя потом прошибает. Закусывать надо, Ваня, тогда и гореть не будешь.

За столом послышался неприятный смешок. Иван оскорблено скосил глаза, нахмурился:

– Легкие у меня… еле живой…

– Всё, всё, Ваня, успокойся!– грубо перебил его Дидэнко.– Когда обещанное отдашь?

– Да, отдам я, ты же меня знаешь. Как выздоровею, первый песец твой.

– Ну-ну… – Дидэнко бесцеремонно ощупал рюкзак, висевший у Ивана за спиной.– А это у тебя что? Что это у тебя мяконькое?

Иван растерянно оглянулся на дверь, сказал упавшим голосом, поднимаясь из-за стола:

– Да это так… в больницу вот собрался… Пойду я, засветло надо успеть.

Дидэнко насмешливо скривился, положил ему на плечи ручищи и насильно усадил на скамью:

– Ну-ну, заторопился. Показывай,– кивнул на рюкзак.

– Ты же знаешь, в больницу меня с пустыми руками не возьмут,– безнадежно сказал Иван.– А за две шкурки…

– Ну, ты прохво-ост!– с праведным негодованием протянул Дидэнко.– Добыл для меня, а несешь дяде. За Стрелкой, говорит, присмотри… Ваня, я что, правда на дурочка похож? А, мужики?

Мужики с готовностью хохотнули, недобро глядя на Ивана. Повар Дидэнко для них был авторитет, связываться с которым не хотелось. Толстый Вася – рыжий до красноты детина – возмущенно округлил маленький глазки:

– Говорил я тебе, Олег, говорил: не верь бомжу! Нет, этот, мол, не подведет… Теперь сам видишь!

– Что поделаешь, Вася,– с видом обиженного развел руками Дидэнко.– Душа мягкая, всю жизнь страдаю. Я ж верю людям, верю! Жалею всех.

Иван снова зашелся в натужном кашле. Кашляя, он с досадой снял из-за плеч и развязал рюкзак. Бережно достав пушистую шкурку белоснежного песца, отливающего завораживающим блеском, встряхнул, расправляя, и протянул Дидэнко.

Мужики торопливо вскочили из-за стола, столпились вокруг повара, завистливо разглядывая мех.

– Да-а, мне бы такую штуку тоже… А, Иван?

Ему и другие делали намеки, но он словно не слышал. Разочарованные любители мехов снова уселись за стол. Налюбовавшись песцом, Дидэнко закурил и, кажется, уже не сводил взгляда с рюкзака. Почуяв неладное, Иван поспешно завязал его и твердо сказал:

– Этого не отдам – для больницы он. Я не спешу под кустом загнуться.

Дидэнко испытывающе посмотрел на него и понял, что второй раз номер не пройдет. Раздраженно скомкал сигарету, швырнул ее в мусорное ведро, но быстро взял себя в руки – это у него всегда получалось. Сказал с обидой и упреком:

– Плохо же ты обо мне думаешь, Ваня. Да ты бы и предлагал, я не взял бы. Поправишься – второго отдашь, подожду. Я ведь понимаю твое положение – без прописки, без медполиса, да еще без шкурки – какая тебе больница? Я, Иван, вот что тебе скажу: пусть тебе ничего такого не кажется, мы все, которые здесь, – повел он рукой на мужиков,– уважаем тебя и от души сочувствуем. За жизнь твою непростую. А, ребята?

– Какой разговор!– воскликнул рыжий Вася, подмигнув повару.

– Вот видишь,– почти ласково сказал Дидэнко.– Значит, взаимосвязь между нами должна быть, понимание. А ты смотришь на нас волком.

– Да я…

– А за собаку не беспокойся, будет в целости и сохранности, обещаю! Я как раз собирался поохотиться, с собой возьму.

Чтобы у Ивана не было сомнений, он выгреб из кастрюли в картонную коробку остатки каши, добавил туда нетронутую Иванову, да еще сверху положил мясных отходов. Приоткрыв дверь, посвистел Стрелке. Она не заставила себя ждать, резво запрыгнула в дверь и жадно набросилась на еду.

Иван уныло поднялся, надел рюкзак. У порога бросил:

– Не пойдет она с тобой на охоту – беременна. К тому же хромая.

– Я в собаках тоже соображаю,– самонадеянно усмехнулся Дидэнко.– Главное не резвость, главное – выследить и вовремя подавать голос. Мы с ней найдем общий язык. Стрелка, Стрелочка,– протянул он руку собаке.

Та, не желая отрываться от еды, глухо зарычала. Но Дидэнко всегда был слишком уверен в себе. Как только его пальцы коснулись белой пушистой шерсти, послышался угрожающий лязг зубов и грозный, предостерегающий рык. Повар одернул руку, заметно побледнев, и было заметно, что он борется с желанием пнуть собаку.

– С характером,– сказал он с удивлением, которое смахивало на затаенную злобу. Взглянув на прищурившегося Ивана, добавил:– Ничего, ничего, хорошее питание, всеобщая забота – и мы с ней подружимся.

Иван тяжело вздохнул, сказал тихо:

– Жди меня здесь, Стрелка, я скоро.

И решительно вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Снаружи послышался его судорожный кашель.

Срезая угол, Иван пошел по тропе в лесную чащу. Шел и размышлял о том, как некстати заболел – Стрелка вот-вот ощенится. И о том еще подумал, что могли бы его добросить на вездеходе до поселка – как больного, а никто даже не вспомнил об этом. Понятное дело – бомж. А Дидэнко? Как у него глаза загорелись на мех! Знал Иван, что жадноват, хитроват повар, но то, что увидел – сильно насторожило. А куда деваться?..

Тем временем на кухне Василий завистливо говорил:

– Везет же тебе, Олег, Хоть одного песца выманил. Мне бы к нему подъехать… Слушай, а чего он в лесу сидит? Нашел бы в деревне какую-нибудь бабенку и жил себе.

– Долго отмывать придется,– презрительно бросил Дидэнко.– Потому он и бич, что работать не хочет. Тунеядец, а гордым прикидывается, пьянь поганая! Заметили, как набычился – про водку-то ему намекнул? Дышать возле него невозможно, а ты – бабенку. Он если и не поленится на нее залезть, то уж точно не догадается, что дальше делать.

Грянул дружный хохот. Стрелка испуганно вздрогнула и поджала хвост.

– Ему зачем работать?– округлил глазки рыжий Василий.– Песца поймал, вот тебе и месячный заработок! Это мы, дураки, вкалываем.

Никто не обращал внимания на белобрысого паренька с умными, грустными глазами. Он сидел в сторонке и не вмешивался в разговор. Но если бы к нему пригляделись, то поняли, что этот Игорь – самая что ни есть белая ворона. На буровой таких не жаловали, особенно повар Дидэнко, мнение которого весило тут, пожалуй, побольше коровьей туши. За столом про него забыли, про Игоря этого, а он вдруг осуждающе проронил:

– Вася, тебя бы туда на недельку, в землянку его.

– Ну и что?– повернулся к нему рыжий Василий.

– А то: волком бы завыл.

За столом примолкли, не зная, что ответить. Игорь поднялся из-за стола, надел ватник и пошел к двери. На пороге остановился:

– Взрослые мужики, вроде, а набросились на больного. Как базарные бабы.

И вышел.

– Ты, умник!– запоздало неслось ему вслед.

– Тоже мне… больная совесть тут нашлась! Видал, Олег?!

– Не понимает юноша,– недобро ухмыльнулся Дидэнко.– Надо долго и терпеливо объяснять.

– Вот-вот! Я бы таких умников…

– Это непорядок,– развивал мысль Дидэнко,– непорядок, когда в приличном стаде заводится паршивая овца.

– Оно и есть, что паршивая,– кипятился толстый Вася.– А с виду, вроде, парень как парень. Надо сказать ему, чтоб катился по-хорошему.

Хитро улыбаясь, повар погрозил ему пальцем:

– Нельзя, Вася, демократия. Понял?

Рыжий Василий захлопал маленькими глазками, потом криво улыбнулся:

– Понял.

Иван добрался до Пальник-Шора к вечеру. На горизонте меркла узкая красная полоса заката, вытесняемая надвигающейся темнотой. Короткий зимний день угас, не успев разгореться. На звездном небе застыл кособокий месяц, тускло освещая посеревший снег. Морозную тишину нарушал лишь одинокий лай собаки, доносившийся откуда-то с окраины. Огоньки поселковых окон манили измученного путника домашним теплом и уютом.

На единственной улице поселка, по которой шел Иван, было темно и безлюдно. Только ближе к центру два-три столбовых фонаря выхватывали из темноты деревянные здания конторы совхоза, поссовета и магазина. Дальше светились окна больницы. Ивана не оставляло опасение, что его не примут. Не дойдя метров сто, он остановился, чтобы перевести дух. Его лихорадило, глаза распухли и сильно слезились – значит, температура высокая. Каждый шаг доставлял боль во всем теле, к горлу подступала тошнота.

“Если не примут, можно больше не дергаться,– решил он.– Лучше тогда тихонько… под забором…”

Тяжело дыша, он бессильно прислонился к столбу. Ноги не держали, и он обхватил столб руками, чтобы не упасть. Смотрел, не отрываясь, на окна больницы:

“Вот и все. Я свое сделал – дошел. Теперь надо, чтобы там оказались хорошие люди”.

Вдруг сзади послышались звонкие на морозном снегу, решительные шаги. Иван вздрогнул, обернулся и обомлел: из темноты проулка вывернула широкоплечая, коренастая фигура участкового в черном полушубке. Вот с ним-то Иван всегда старался избегать встреч, как и положено изгою общества. Потому что не бывает изгою так плохо, чтобы не могло быть еще хуже.

Тоска сдавила Иваново сердце: до дверей спасительной больницы оставалось совсем немного… Он попятился, затравленно озираясь по сторонам – куда бы спрятаться. Но впереди лишь бесконечные заборы, незнакомые дома. Не долго думая, он юркнул в первую попавшуюся калитку, рассчитывая затаиться на темном крыльце дома. Но строгий голос, подобно грому среди ясного неба, заставил его замереть на месте:

– Эй, вы! Вам, вам говорю! Вы кого ищите?

Пришлось Ивану вернуться, проклиная себя за передышку у столба.

– Больницу ищу,– растерянно пролепетал он.– Болею я.

– Вот так встреча!– удивленно воскликнул участковый, оглядывая его с головы до ног.– Кто к нам пожаловал из лесных дебрей! Знаю, знаю твою болезнь, сочувствую. Больница там,– показал он рукой,– ты это прекрасно знаешь, а ищешь ее в чужом дворе. Интересно, интересно.

Холодные, принципиальные глаза участкового светились торжеством правопорядка на вверенной ему территории.

– Андрей, отпусти, как человека прошу,– без особой надежды пробормотал Иван.– Я ведь на самом деле серьезно болею.

– Ну, для начала не Андрей, а Андрей Николаевич, сообразил?– надменно сказал участковый.– А судя по тому, как ты столб подпираешь, я знаю, в какую тебе больницу надо. Но вот беда: не построили в нашем поселке это заведение. А потому пойдем-ка со мной, золотой, разберемся в этом самом… в диагнозе твоем.

– Я прошу тебя, отпусти,– умолял Иван.

Участкового раздражали всякие просьбы и мольбы. Он поморщился и твердо сказал:

– Не положено! А ну, пошли!– подтолкнул он его в сторону участка.– Меня и так в райотделе задолбали: какого ты там, в лесу, бича держишь? Показатели мне портишь!

– Если бы шахту не закрыли, больно бы мне нужно в лесу сидеть.

– Все виноваты, кроме тебя самого. Людей ненавидишь, потому и живешь в берлоге.

– Это ты людей ненавидишь!– не сдержался Иван.– Для тебя мы не люди – показатели!

– Чего-о? Ах ты, бичужник вонючий!– Схватив одной рукой Ивана за грудки, участковый толкнул его к забору, а другой принялся обыскивать карманы, ощупывать одежду.– Где нож? Нож где, спрашиваю?

– С ножами не хожу,– презрительно ухмыльнулся Иван.

– Молчать! Ружье где спрятал? Говори, а то загремишь в Воркуту баланду жрать!

– Я не против. Можешь прямо здесь, под забором пристрелить!– горячо прошептал Иван, понимая всю безысходность своего положения.

– Ты, гнида, понимаешь, что наносишь оскорбление представителю власти при исполнении? А? Молчишь? Вот-вот, помолчи лучше. Давай, вперед! Ишь, пристрелить! Нашел фашиста!

“Да тебя и искать не надо”,– подумал Иван.

Волна слабости вдруг прокатилась по телу. Ноги подкашивались. Он схватился руками за штакетник, чтобы не упасть.

– Стоять!– строго прикрикнул участковый.

– Дай же мне дух перевести… стошнит…

Тот отдернул руку и брезгливо отступил на шаг.

– Ну-ка, ну-ка, что это у тебя в рюкзаке?– спросил он вдруг подозрительно.– Как это я про него забыл?

Он сунул руку в рюкзак и с ловкостью фокусника вытащил белую шкурку песца.

– А что ты теперь скажешь?– спросил с ликованием, тряся мехом у Ивана перед носом. Тот подавленно молчал.– Ну-ну, молчи, и так ясно: браконьерство!

Он сорвал с его плеч рюкзак, запихнул в него шкурку, ткнул в спину так, что Иван еле удержался на ногах.

– Вперед! Посидишь до утра, может, поумнеешь. А нет – отправлю утром в район. У меня нервов не хватает на таких подонков! Пошел, пошел!

Ночь Иван провел на деревянной лавке в маленькой, полтора метра на два, комнатушке. Всю ночь горел приделанный к высокому потолку светильник. Он слепил Ивана, который временами метался в бреду. Выжить он уже не надеялся. Нервно шевеля спекшимися губами, он прерывисто дышал.

Иногда он садился на лавке, обхватив голову руками, размышляя о завтрашнем дне: “Если до утра не подохну тут, то в лучшем случае – зона. За песца, конечно, не должны посадить, но этот гад пришьет мне какое-нибудь дело”.

Ночь была бесконечной.

“А вот я ему подстрою!– бредово размышлял Иван.– Я возьму и руки на себя наложу! Ремень-то он мне оставил! А не должен был оставлять. Представляю, какая у него утром физиономия будет… Показатели тебе нужны? Я твой показатель, я!..”

Он со стоном приподнялся, выдернул из брюк ремень. Сделав петлю, озабоченно осмотрел комнатушку: за что бы зацепить? Не за что, только дверная ручка…

Голова раскалывалась от сильнейшего жара, все плавало в тумане. Стараясь не забыться в бреду, Иван опустился на колени, привязал конец ремня к ручке, просунул голову в петлю и плотно затянул на шее.

Страха не было. Наоборот, его охватило спокойствие: вот ведь как просто и бесхлопотно можно закончить эту ненужную, никчемную жизнь. И мозг прояснился, и можно улыбнуться на прощанье…

Вдруг в голове пронеслась тревожная мысль: “А как же Стрелка? Если я не вернусь… а она вот-вот ощениться! Я же… я же ее на унты кому-то оставлю, пристрелят ее!.. Не-ет, не дождетесь!”

Он решительно сбросил с головы петлю, поднялся с колен и заправил ремень в брюки.

– Не дождетесь…– прошептал он.

Тяжело сел, обхватил голову руками. Затих, успокаиваясь. Былая жизнь вспомнилась.

“Интересно, как там Татьяна? Одним глазом бы взглянуть. Может, еще не замужем? Да нет, это невозможно – столько лет прошло. Никакая большая любовь не уцелеет…”

Он всегда гнал от себя мысли о любимой женщине – эти мысли казнили его нещадно. И сейчас заставил себя не думать об этом. Но спустя время, в голову назойливо полезли воспоминания о матери… Она молодая и красивая, а он беззаботный мальчуган. Шкодливый, правда. Отец выйдет из себя, хвать ремень! А мать: “Но ведь ребенок же! Не может быть ребенок шелковым! Вырастет – увидишь, каким он молодцом будет, я-то знаю…”

“О Боже!– стонал Иван.– Она знала… Как же душе больно!..”

Как загнанный зверь, он затравленно забился в угол комнатушки, свернулся калачиком, вобрав голову в плечи. Его била крупная дрожь. Временами он забывался и протяжно стонал.

Ближе к утру его посетила ясная, как Божий день, мысль: “Дурное дело – не хитрое. Лучше попробовать как-нибудь выбраться из этого дурацкого положения”.

Под утро ему полегчало.

Эх, если бы повар не драл с него в три шкуры, требуя отдавать все за продукты и водку! Вполне можно было бы скопить немного денег, приодеться и съездить… А куда, куда ему ехать?… Интересно, напишет ли Долгов, как собирался? Его, конечно, дело… А там, глядишь, работа бы подвернулась.

Может, попытаться участкового уговорить? Ишь, как он стойку принял – на песца-то!

Так он и просидел остаток ночи, не сомкнув глаз.

Утром явился участковый. С порога оглядел Ивана.

– Ну, как – протрезвел?

Иван сжал губы, чтобы не выдать ему… Взял себя в руки, согласно кивнул.

– А то вчера спьяну наговорил мне всякого. Ладно, я не злопамятный, могу понять человека. Но акт об изъятии песца все же придется составить, за браконьерство отвечать придется.

– Слушай, Андрей Николаевич, а может, как-то без этого?– вкрадчиво начал Иван.– Забери ты его себе и делу конец. Жене на шапку, а то ни тебе, ни мне не достанется. Только отпусти. Зачем я тебе?

По лицу участкового ничего не понять. Многозначительно помолчал и сказал с обидой в голосе:

– Так. Взятку предлагаешь. Плачет по тебе тюрьма, Ваня, плачет. Знаешь ведь, что за это бывает, а все равно свое гнешь.

– Да какая ж это взятка?! Завалялась шкурка, я тебе ее дарю! Разве не имею права подарить? Я браконьерил, а ты-то при чем, Андрей Николаевич?

– Ты, Ваня, или дурак, или прикидываешься. Я из-за такого подарка могу с работы загреметь, понял? При чем, говорит…

– Шкурка, конечно, не очень,– как ни в чем не бывало продолжал Иван,– так, может, и не последняя. Подлечусь, на воротник принесу.

– Ты хоть понимаешь, на что подбиваешь меня?– взорвался участковый почти что с искренним возмущением.– Давно должен знать, что я подобными делами не занимаюсь! Знаешь?

– Конечно, знаю. Мы ведь с тобой, Андрей Николаевич, не первый год знакомы.

– Ну, что мне с тобой делать, а? Приставучий ты, Ваня. Другой на моем месте за одно это упрятал бы тебя. Эх, Ваня… Ладно, давай вот что: обещай мне твердо, что прекратишь браконьерство.

– Ну, это само собой!

– Вот так-то лучше. Ну, и это, как его… Что касается воротника – это разговор отдельный.

Участковый вышел в свой кабинет, который находился сразу за дверью, открыл дверцу стола, повозился немного, вытащил пустой рюкзак и вернул Ивану. Похлопав его, как маленького, по щеке, сказал с шутливым содержанием:

– Эх, Ваня, Ваня, когда же ты, наконец, человеком станешь? Мало, видать, отец тебя ремешком стегал.

– Да, редко,– нехотя согласился тот.

– Оно и заметно. Ну, ничего, жизнь еще научит. Вот меня, к примеру, отец чуть что не так, за грудки и головой об стенку. Может, оно и не педагогично, а ведь уважаемым человеком стал, ответственным работником.

“Не заметно,– подумал Иван, вытирая со лба пот.– А что головой об стенку – это видно.”

– Что это тебя потом заливает?

– Говорю же, заболел. Горю весь, хоть помирай.

– Ну, ты даешь! Серьезно, что ли? А то я смотрю, смотрю, никак понять не могу: вроде, за ночь всяко бы протрезвел. Не мог вчера внятно и понятно объяснить? А то обиделся, распсиховался… Совсем в лесу одичал. Ну, ладно, свободен.

Махнув рукой, он сел за стол, взялся за какие-то бумаги, не обращая внимания на Ивана.

С трудом сдерживая себя, Иван сказал:

– Андрей Николаевич, а как же с больницей? Меня ведь вряд ли примут.

Участковый раздраженно поднял на него холодные глаза, коротко бросил:

– Иди, позвоню.

– Спасибо, Андрей Николаевич, век помнить буду твою доброту,– пробормотал Иван.

Хотел даже улыбнуться, а вышла страдальческая гримаса.

Глава четвертая. Кровавый иней

Дидэнко собирался на охоту – смазывал возле балка лыжи для лучшего скольжения. В дверях, заслонив своей впечатляющей фигурой весь проем, стояла озабоченная жена повара. Мороз, не мороз – полные щеки ее всегда разрумянены.

– Олег, Олег! Патроны не забыл?

При своей мощной фигуре она имела писклявый и довольно нудный голосок.

– Не забыл,– буркнул повар, не поднимая головы.

– А топорик? Топорик взял? А то, может, и правда лося придется разрубать?

– Какой там лось!..– досадливо глянул на нее Дидэнко.– Зайца хоть бы словить.

– Словишь, словишь!– весело заверила жена.– Ты у меня, Олежек, мужчина хоть куда!

Она его частенько донимала своей навязчивой заботой. Вот и в тот раз в нем начинало зреть раздражение. Тем более, что кто-то пытался выглянуть из-за плеча жены и ехидно ухмылялся.

– Олег, а ты пояс меховой надел? Надень, а то поясницу прихватит.

Дидэнко не ответил. Он сопел, натягивая на валенки широкие резинки крепления, и с трудом сдерживался, чтобы не шугануть ее…

– Оле-ег!– не отставала жена.– Так надел или опять забыл?

На сильном морозе резинки потеряли эластичность. Дидэнко натянул одну, и она лопнула.

– Ты меня оставишь в покое, наконец?– заорал он.– Крепление из-за тебя оборвал!

– Олежек, я ж хотела как лучше,– жалостливо запела жена.– Ну, надел?

Повар зарычал по-звериному, и жена мгновенно скрылась в дверях – от греха подальше.

Подошел вразвалочку рыжий Василий. Шапка набекрень, рот до ушей.

– Ты, Олег, если того, если завалишь, сразу сюда беги. У меня трактор наготове будет, прогретый. Вмиг притараним.

Похоже, Вася верит, что Дидэнко может все. Сказал – лося, значит, будет лось

– Ну, на сохатого я не очень не надеюсь,– скромно заметил Дидэнко, но видно было: сам-то крепко на него надеялся, да и Васина уверенность приятно щекочет самолюбие. Есть у него в лесу заветное местечко, где частенько кормятся лоси. Со Стрелкой-то он должен взять зверя сохатого, уж очень Иван ценит свою собаку, говорит, умнее не бывает.

Стрелка нетерпеливо суетилась возле балка, недоуменно поглядывая вокруг. Она никак не могла понять, куда мог запропаститься Иван. Временами она тоскливо повизгивала – до ее сознания уже смутно доходила, что по каким-то странным причинам, не зависящим от воли хозяина, она должна повиноваться этому грузному человеку на лыжах. Конечно, он ее кормит, и это очень важно для Стрелки накануне появления потомства. Но чем-то настораживал ее этот человек, какая-то неуловимая опасность таилась в его голосе, взгляде. А потом, разве может кормежка заменить хозяина? Ведь смысл ее жизни – в преданности хозяину и только ему.

Собачью душу раздирали противоречия, Стрелка не знала, как поступить: броситься ли искать пропавшего хозяина по лесным дорогам, по озерам или покориться этому человеку. Как быть, если душа собачья никак не приспособлена к притворству? Несмотря на корм, Стрелка с самого начала не могла скрыть, что этот властный человек возбуждает в ней неприязнь, а порой даже агрессивность. С тоской поглядывая в сторону дороги, она все же благоразумно выбрала второе, особым чутьем, свойственным всякому материнству, догадываясь, что непослушание может дорого обойтись ей, а значит, и щенкам.

– Хитрил Иван,– стоя на лыжах, говорил Дидэнко Василию.– Говорит, не пойдет со мной на охоту, проку, мол, от нее мало!

– Да это ж он от ревности, бичуга немытая!

– Конечно. Дураку ясно, что плохую собаку он бы не держал.

– Вот-вот, ему ж выживать надо!– поддакивал Василий.– Загнулся бы с плохой собакой. Она вон аж визжит от нетерпения – охоту почуяла. Лося она тебе за полчаса выгонит.

– Ничего, она себя покажет!– Дидэнко перебросил ремень двустволки через голову.– Ну, Вася, я двинул. Трактор прогрей, мало ли… Стрелка, вперед!

Уныло опустив голову, лайка покорно поплелась за ним по лыжне.

Шуршали и глухо похрумкивали лыжи, вдавливая пушистый, искрящийся снег. Сквозь заснеженные ветви елей игриво поблескивали лучики солнца. Бездонное небо завораживало голубизной, а воздух был прозрачен и чист. Все это вселяло в Дидэнко радостное настроение и крепило веру в удачу.

Отмахав с километр, он стал замечать снежные следы разных зверюшек и птиц. Оживился, азартно ускорил шаг, направляясь к заветному месту. В голове возбужденно сновали волнующие мысли:

“А чем черт не шутит… Эх, если бы подфартило! Все бы узнали, кто такой Дидэнко! Да и мясцо – не пустяк, лосиная туша на хорошую денежку тянет.”

Дидэнко представил себе, с какой уважительностью станут говорить о нем буровики, как взметнется вверх его авторитет, как рыжий Вася будет заворожено глядеть ему в рот, чтобы не пропустить ни одного слова… Нет-нет, без лося Дидэнко никак нельзя.

– Эй, ты чего плетешься?– строго прикрикнул он на Стрелку, отвлекаясь от приятных размышлений.– Вперед! Хорошая собака должна бежать впереди. Ну-у, кому говорю! Вперед!

Стрелка нехотя повиновалась, скосив на повара злобный взгляд. Ей на трех лапах да еще в предродовом положении нелегко было бежать по снежной целине.

Этот ее взгляд Дидэнко не понравился.

– Запомни,– сказал он с угрозой:– Ивана тут нету, я твой хозяин. Я, поняла? Как будешь работать, так и жрать буду давать. Ищи след! Ищи!

Где-то здесь, недалеко видел он лосиные следы.

– Стрелка, ищи!– грозно покрикивал он на собаку.

Конечно, Стрелка понимала, почему этот грубо покрикивающий человек недоволен ею и чего ждет от нее. Она знала, что надо делать, чтобы не остаться без кормежки… это страшнее всего. Голод она хорошо помнила – натерпелась, скитаясь по поселку и подбирая все, что только можно разгрызть. Брань, побои были привычным делом. Уже ветром качало, когда ее подобрал Иван. Привыкнув к доброте и ласке своего заботливого хозяина, она уже не могла спокойно воспринимать грубость. Но инстинкт самосохранения подсказывало: терпи, сдерживай нарастающее желание облаять этого грузного человека, не вздумай убегать от него, делай что приказано.

И она делала: взяла первый попавшийся заячий след и бросилась в кусты.

– Ну, дура!– возмутился ей вдогонку Дидэнко.– Сказано тебе, дуре: лося! Ах ты, тварь хромая!

Он был вне себя. Из-за этой твари может лопнуть его великолепная затея.

– Стрелка, ко мне!– заорал он.– Ко мне, сука хромая!

“Разве может быть у бомжа что-нибудь порядочное?– подумал он.– И сам не человек, и собака идиотка.”

Стрелки не было.

Дидэнко растерянно остановился, не зная, что делать дальше. Вдруг послышался отдаленный лай.

“Может, я не прав?– с надеждой подумал повар.– Может, она издали лося почуяла?”

Спустя несколько минут метрах в тридцати от него выбежал на поляну крупный заяц-самец. Не замечая человека, он приподнялся на задние лапы и стал тревожно осматриваться вокруг – нет ли погони. Между ним и Дидэнко стояли пышные от инея березы.

“Хоть этого шлепнуть, тут уж не до лося…”