108 минут до Земли. Гагарин бесплатное чтение

6:39 утра. Бескрайняя степь Кызылординской области, Казахстан. Предрассветная тишина была такой густой, что ее, казалось, можно было резать ножом. Воздух дрожал от невысказанного напряжения, от предвкушения чего-то грандиозного, способного навсегда изменить мир. И сквозь эту застывшую тишину, словно одинокий челнок в океане степной травы, скользил по девственно пустой дороге только что вышедший с конвеера автобус «ЛАЗ-695Б». Лента асфальта убегала вперед, к горизонту, туда, где небо вот-вот должно было встретиться с огнем. Ни одна встречная душа, ни один автомобиль не нарушили его уединенного путешествия к судьбе. Лишь пара безучастных овец, застывших у обочины, словно древние, мохнатые идолы, лениво поднимали головы от сочной травы. Их непроницаемые глаза на несколько долгих секунд провожали промелькнувший мимо синий бок автобуса – мимолетное вторжение из другого мира. А затем, с тем же флегматичным спокойствием, они вновь склонялись к земле, к своему вечному, размеренному щипанию травы, будто ничего и не произошло.

Автобус же нес свой драгоценный и тревожный груз к стартовой площадке – к месту, где сталь и мечта готовились пронзить небеса. Внутри его тесного салона бились одиннадцать человеческих сердец, каждое в своем ритме страха и надежды.

В самом конце, словно два белых ангела-хранителя в преддверии битвы, сидели двое молодых врачей. Их лица, едва тронутые двадцатипятилетней юностью, были сосредоточены и серьезны. Белоснежные халаты резко контрастировали с полумраком салона, а тихий, напряженный шепот их разговора тонул в общем гуле ожидания. В каждом их жесте сквозила профессиональная собранность, под которой угадывалась глубокая, человеческая тревога за тех, кого им предстояло проводить в неизвестность.

В середине салона, словно островок показной беззаботности, бурлила энергия четверых молодых парней – ровесников врачей. Они стояли, крепко ухватившись за поручни, и воздух вокруг них искрился от каскада шуток, возможно, слишком громких, слишком нарочитых. Хрупкий щит юмора против давящей тишины и подступающего страха. Их форма была почти униформой братства, идущего на риск: иссиня-черные брюки, высокие, видавшие виды летные ботинки, тугие кожаные куртки, пахнущие ветром и керосином, скрывающие строгие коричневые рубашки. А на головах – офицерские синие фуражки, лихо, по-мальчишески сдвинутые почти на самые брови, словно пытаясь спрятать блеск глаз, в котором мешались азарт и тайное волнение.

В левом ряду, совсем рядом с этой бурлящей молодостью, но погруженный в иную реальность, сидел пожилой человек. Его лицо было маской олимпийского спокойствия, морщины вокруг глаз хранили мудрость и усталость долгих лет службы. Но сами глаза… глаза выдавали все. В их глубине плескался омут затаенной, почти отцовской тревоги. Безупречная офицерская форма подчеркивала его высокий статус: идеально отглаженные брюки с генеральскими лампасами – немые свидетели власти и ответственности; строгий военный китель с полковничьими погонами на плечах, казалось, давящих невидимым грузом; черные ботинки, начищенные до зеркального блеска, отражающие скудный свет салона. Офицерская фуражка покоилась на густых, тронутых благородной сединой волосах. И только руки выдавали внутреннюю бурю: пальцы нервно, неосознанно то теребили край фуражки, то снимали ее, открывая седину, то снова водружали на место – мелкий, механический ритуал борьбы с колоссальным напряжением.

А в правом ряду, друг напротив друга, в огромных, специально сконструированных креслах, похожих одновременно на троны и коконы безопасности, сидели они – двое самых молодых. Два эпицентра этой тихой бури. На них были слепяще-оранжевые скафандры – цвет восходящего солнца, цвет триумфа и опасности. Белые гермошлемы лежали рядом, готовые вот-вот скрыть их лица от мира. Они смотрели друг другу в глаза, и на их губах играли ослепительно счастливые улыбки. Улыбки первопроходцев, улыбки тех, кому выпала честь шагнуть за грань. Но только им двоим была известна истинная цена этих улыбок. За этой сияющей завесой бился первобытный страх перед неизведанным, перед бездной космоса, готовой поглотить их. В глубине их взглядов, которыми они обменивались, читался невысказанный вопрос, пронзительная, леденящая мысль: а что, если это их последний взгляд? Что, если эта улыбка – прощание навсегда?

Водитель, скала невозмутимости в этом море эмоций, вел машину с каменным лицом. Его руки, сросшиеся с баранкой руля, уверенно направляли автобус по единственно верному пути, не отвлекаясь ни на смех, ни на шепот, ни на безмолвный крик душ за своей спиной.

А у самой перегородки, отделяющей кабину водителя от салона, прислонился спиной мужчина среднего роста, лет тридцати на вид. Его одежда была такой же, как у тех четверых весельчаков – летная куртка, брюки, ботинки, – но голову венчала обычная, не офицерская фуражка. Это был военный корреспондент, летописец этого исторического мгновения. В его руках замерла кинокамера, ее бесстрастный объектив жадно ловил эту дрожащую реальность – улыбки, скрывающие страх, тревожные взгляды, нервные жесты, саму атмосферу последних минут на Земле перед шагом в вечность. Он фиксировал историю, еще не зная, какой оглушительной она станет.

Атмосфера в тесном салоне автобуса на мгновение разрядилась, пронизанная мужским смехом – коротким, нервным, но искренним.

– Вчера вечером подошли к ракете, – голос парня, стоявшего ближе всех к погруженному в свои думы полковнику, звучал чуть громче необходимого, словно пытаясь заглушить гул собственных мыслей. – Сергей Палыч увидел нас, так неодобрительно покачал головой и говорит: «Ну что вы крутитесь все вокруг, крутитесь, как женихи около невесты!» А? – И он обвел взглядом товарищей, ища поддержки. Все четверо взорвались новой волной смеха, эхом прокатившейся по салону.

– Да уж, женихов-то вона сколько, – подхватил другой, тот, что примостился у столика между двумя оранжевыми фигурами в креслах, кивнув на космонавтов. – А невеста – одна! Да, Герман?

Взгляд его упал на второго пилота, сидевшего ближе к выходу. Герман Титов медленно поднял глаза. В них не было ни улыбки, ни ответа – лишь мгновенная, глубокая тень, просьба без слов: не продолжай. Этот взгляд был красноречивее любых фраз.

– Всё, ответ понял. Можешь не продолжать, – шутник мгновенно уловил настроение, чуть смущенно хмыкнул и, чтобы занять руки и рот, сунул в рот тягучую ириску, сосредоточенно работая челюстями.

Тишина снова начала сгущаться, но ее тут же прорезал быстрый, горячий шепот парня, стоявшего позади всех и по-братски обнимавшего за плечи двоих друзей: – Юрка, ты нас не подведи там! Слышишь? А мы тебя здесь не подведем, будь уверен! – В его голосе звучала не просто поддержка, а почти молитва, клятва верности.

– Ну, ненадолго же прощаемся, ребят, – голос Юрия Гагарина прозвучал ровно, тепло, с той обезоруживающей улыбкой, которая стала его визитной карточкой. Но в этой простоте скрывалась титаническая воля, удерживающая рвущиеся наружу эмоции.

– Эх, Юрка! Один ты за нас всех! Один летишь! А мы здесь… мы как кулак! Как кристалл! Цельные! – воскликнул один из парней, и его товарищи снова рассмеялись, подхватывая эту метафору единства и хрупкой, драгоценной надежды.

Юрий тоже рассмеялся, искренне, легко, на мгновение сбросив невидимый груз. А потом его взгляд скользнул к окну, и мир за стеклом поглотил его. Голова сама собой повернулась, и он погрузился в океан воспоминаний, наблюдая, как мимо проносятся пыльные кусты степи, сливаясь в зелено-серую ленту. Птицы, словно маленькие истребители, пикировали вниз, обгоняя неповоротливый автобус, а затем, взмахнув крыльями с отчаянной силой, взмывали в бескрайнее синее небо и таяли в нем, унося с собой частичку его души.

О чем он думал? Здесь, сейчас, на пороге великой, пугающей неизвестности, стоя перед вратами Вселенной? Мысли унесли его назад, в пьянящее небо Саратовского аэроклуба. Он снова чувствовал рычаги управления в руках, ощущал, как самолет послушно входит в «бочку», переворачивая мир вверх дном, как замирает сердце на вершине «мертвой петли». Он видел их – юных, неопытных курсантов внизу, задравших головы, с открытыми от изумления ртами. Они смотрели на его Як-18, как на какое-то чудо, на НЛО, вторгшееся в их привычную реальность, и не могли оторвать взгляд. Вот он снова приземляется, мягко касается колесами взлетной полосы, чувствуя знакомую дрожь. Вот протягивает пачку дефицитной «Тройки» своему инструктору, Дмитрию Павловичу Мартьянову, чьи глаза светятся гордостью. И в тот же день – звание сержанта! Он достает из планшета вторую, заветную пачку, и дым первой «взрослой» сигареты смешивается с дымом сигарет его друзей, наполняя воздух запахом триумфа и молодости.

«Как сейчас Валентина?.. Интересно, чем она сейчас занимается? Волнуется, наверное…»

Новая волна воспоминаний, теплая и нежная, захлестнула его, смывая тревогу. Он видел ее снова, как в первый раз – на тех самых танцах в Оренбургском училище. Она поразила его мгновенно, навсегда. Темные волосы, обрамляющие милое лицо, глубокие карие глаза, в которых можно было утонуть, точеная, хрупкая фигурка. Она сама не знала, какую власть обрела над ним в тот миг, как только он переступил порог танцевального зала. Ее застенчивость, ее невысокий рост, который хотелось защищать, ее чуть тронутый веснушками нос и та особенная улыбка, что освещала всё вокруг… Он ушел в это прошлое целиком, без остатка. Он не замечал, что губы его сами собой растянулись в нежной улыбке, обращенной куда-то в пустоту за окном автобуса. Он не знал, что Григорий Нелюбов, его третий дублер, подошел совсем близко и уже секунд десять стоит рядом, пытаясь мягко выдернуть его из этого сладкого плена.

– Юрка! Юрка, слышишь? Повернись на секунду, дай кое-что сделаю.

– А? Что ты хочешь, Гриша? – Юрий вздрогнул, словно очнувшись ото сна, и голос его прозвучал немного растерянно, вырвавшись из теплых объятий воспоминаний.

– Сейчас увидишь, – хитро улыбнулся Григорий, и за его спиной ребята тихонько прыснули со смеху, предвкушая что-то забавное.

Григорий стоял прямо перед Юрием и что-то сосредоточенно делал с его белоснежным шлемом, лежащим на коленях. Юрий мельком заметил в его руке красный маркер, когда Григорий на мгновение отнял руку, критически прищурился, оценивая свою работу, а затем снова склонился над шлемом. Он действовал с такой тщательностью и вниманием, словно художник-пейзажист, стоящий на вершине горы и переносящий на холст каждую деталь раскинувшегося перед ним вида, не упуская ни единого штриха. Юрию стало ужасно любопытно.

– Вот! Теперь-то намного лучше, – удовлетворенно произнес Григорий, отступая на шаг и с гордостью оглядывая свое творение. Остальные тут же согласно закивали и одобрительно загудели.

– Гриша, что ты сделал с моим шлемом? – спросил Юрий, пытаясь разглядеть изменения, но угол обзора не позволял.

– Сейчас сам все увидишь, – загадочно ответил Григорий, и в его глазах плясали озорные искорки.

Григорий, с таинственной улыбкой заговорщика, извлек из глубин кармана маленькое, тускло поблескивающее круглое зеркальце. Секунду он ловил нужный угол, словно настраивая волшебный прибор, а затем поднес его к лицу Юрия. И вот оно – отражение. В крошечном стеклянном мирке, на ослепительно белой поверхности шлема, огненным клеймом горели четыре буквы, четыре символа веры и дерзновенной мечты – СССР. Алый маркер оставил свой след – не просто надпись, а знак принадлежности, печать эпохи, вызов, брошенный небесам.

Юрий смотрел на буквы, и уголки его губ дрогнули, расползаясь в широкую, мальчишескую улыбку. Он перевел взгляд на товарищей, и в его глазах сверкнул озорной огонек – молчаливое спасибо, знак понимания, доля секунды чистого, незамутненного счастья перед лицом бездны. И тут же, словно прорвавшаяся плотина, салон взорвался смехом. Громким, раскатистым, освобождающим. Смеялись все – техники, врачи, корреспондент. Даже Герман Титов, чье лицо с самого утра было непроницаемой маской сосредоточенности и, возможно, легкой зависти дублера, не удержался. Редкая, искренняя улыбка тронула его губы, смягчая строгие черты, и он рассмеялся вместе со всеми, на мгновение став частью этого стихийного братства.