Дневник макарухи бесплатное чтение

Глава 1

Приятно познакомиться, или как я до такого докатилась

Меня зовут Анаит. Мне тридцать с хвостиком, и я – макаруха. Не монахиня, не прихожанка, не «жена священника» – а что-то между. Полуцерковная, полусветская. Женщина в фартуке, с платком и чувством юмора, которое точно не по уставу. Макаруха – это жена дьякона. Не священника. Пока что.

Я это поняла, когда в первый же месяц замужества старая Шушан, заворачивая очередную сплетню в полиэтиленовый пакет с лавашом, сказала:

– Макаруха – не еда. Это уже почти служение. Только без зарплаты.

И добавила, щурясь:

– Ты теперь в платке и под наблюдением.

Я живу в Армянском квартале Старого города Иерусалима. В доме, которому больше лет, чем моим страхам. На втором этаже, с балконом, выходящим в улочку, по которой ежедневно проходят паломники, коты и великие споры о цене на инжир. Наш дом пахнет мылом, воском, пылью, кофе, специями и – чуть-чуть – нервами. Стены тонкие, соседи громкие, а я каждый день просыпаюсь с ощущением, что я не здесь родилась, но точно сюда попала не просто так.

В платке я хожу не потому, что «положено». Сначала – из уважения. Потом – чтобы отличаться от туристов, которые принимали меня за экскурсовода:

– Excuse me, where is the Church of the Holy Sepulchre? (Извините, где находится Храм Гроба Господня?)

– Down the street, left, and ask Jesus for further instructions. (Спуститесь по улице, поверните налево, а дальше спросите у Иисуса – Он подскажет.)

А теперь – потому что это моя броня. Мой способ сказать: я здесь. Я своя. Я в системе. Хоть и не всегда вписываюсь.

Как я до такого докатилась? Честно? Я просто влюбилась.

Мы встретились у Голгофы. Классика жанра. Он держал кадило, я – взгляд. Он смотрел в Евангелие, а я – на него, как в личное откровение. Вардан был уже тогда дьяконом: высокий, спокойный. Голос у него – будто он кадит даже, когда просит подать соль. А я – армянская девчонка, из семьи с длинной историей и ещё более длинными ожиданиями. На мне был платок, но не по церковной привычке – просто из стиля. Я ещё не знала, что скоро он станет символом моего нового мира.

Мы не ходили на свидания. Просто встречались у храмов, книжных полок и ларьков с пахлавой. Он рассказывал про службу, я – про соседку Маро, которая уверена, что мой кот проклят. Он молчал много, а я училась понимать его молчание как комплимент.

Через месяц он сказал:

– Анаит, я не могу обещать тебе спокойной жизни. Но могу обещать, что буду рядом. Даже когда всё будет валиться. Если ты готова – иди рядом.

Я не ответила словами. Просто пришла на следующий день в длинной юбке. С платком. С жасмином за ухом. В платье, которое было маминым. С кольцом, которое когда-то носила бабушка. И с уверенностью – в том, что я ничего не понимаю. Но хочу идти.

В Армянском квартале нельзя просто жить. Тут живут на виду. Каждый шаг – под наблюдением как минимум трёх тётушек, двух котов и половины соседского чата.

– Видели, Анаит опять ходила без платка. Совсем светская стала.

– А я слышала, она по-английски разговаривает с туристами!

– Пропала девочка.

А я – не пропала. Я просто ищу, где мои границы. Между духовностью и пирогами. Между «что скажут» и «что чувствую я».

Сначала я пыталась быть идеальной. Пекла мацуновые пироги по рецепту матушки Нвард, стирала рубашки Вардану с молитвой на губах, отвечала на каждую фразу соседей с улыбкой, молилась по часам, как будто это зарядка. А потом поняла: макаруха – это не роль. Это состояние души. Усталая, но светлая. Тихая, но с огоньком. Служащая – но не растворившаяся.

А храм… Храм – это не только дом Вардана. Это и мой дом. В нём пахнет ладаном, ветром с улицы и чужими слезами. Я здесь впервые услышала, как он поёт Սուրբ Աստուած (Surp Astvats – Святой Бог)1. И впервые поняла: святость – это не громко. Это – точно.

Так вот. Приятно познакомиться.

Я – Анаит. Пеку пахлаву, глажу орари2 и умею молчать в правильный момент. Я не святая. Я просто люблю. Вардана. Эту улицу. Кота, который к нам так и не прописан. И себя – такую, какая получилась.

Глава 2

Пахлава, пост и пробитый таз – Великий пост глазами хозяйки

Великий пост – это не диета. Это испытание. Особенно если ты – макаруха с репутацией «умеет постное сделать вкусным». И вот – утро. Я готовлю постную пахлаву. Паломники в пекарне заказали «что-нибудь без греха, но с орехами». Я пообещала. А потом вспомнила, что на дворе Великий пост, а у меня – только мука, вода, мёд, грецкие орехи и лёгкое отчаяние.

Уже в первую неделю поста я поняла: я снова переоценила свои силы. И недооценила старый алюминиевый таз.

Тот самый таз стоит у нас на кухне с незапамятных времён. Он был здесь до нас. Служил ещё матушке монаха, который потом уехал в Канаду «по благословению». Когда мы въехали в дом, таз уже жил своей жизнью. Его использовали под тесто, варенье, помидоры, бельё, один раз даже для крещенской воды – потому что «больше нечего было брать». Я к нему привыкла. Старый, шершавый, тёплый, с маленькой вмятиной сбоку и характером. На дне – царапина в форме креста. Соседка Маро уверена, что это знак. Сестра Марине – что это признак того, что «его пора выбросить». А я держалась за таз. Потому что он, как и брак: с трещинами, но живой.

– Анаит, ты тесто делаешь или скрижали ваешь3?

– Вардан, не мешай моему вдохновению. Тесто любит тишину. В отличие от тебя.

Он смеётся. Я – нет. У меня в руках качалка, на голове платок, а в душе целый духовный фронт. Пахлава – постная. Настроение – тоже.

Пост в Армянском квартале – это как финал «Игры престолов», только без драконов, но с горами посуды и женсоветом, который знает, кто, когда и с кем вчера грешил взглядом у лавки с халвой. На кухне пахнет мускатным орехом, лимонным соком и моим отчаянием. В тазике для начинки зреет грецкий орех с корицей. Кот ходит по кухне с видом человека, который слышал слишком много. Его усы подрагивают, как будто он молится о сливочном масле.

– Анаит джан, ты, говорят, сегодня пекла? – спрашивает Маро, выглянув с балкона.

– Пекла. Постные. С орехами.

– А у тебя пахло как на Пасху.

– Это моя душа выгорает на корице.

Я бросаю последний взгляд на тазик. Мы с ним – соратники. Он терпел мои ярости, когда тесто рвалось, и мои мольбы, когда орехи кончались. Но сегодня… Сегодня он сдаёт позиции.

Первый звоночек прозвучал, когда я налила в него воду. Она ушла. Сквозь трещину. Тонкой струйкой потекла по столу, как моя вера в собственные кулинарные способности.

– Вардан! Таз протёк!

– Как это – протёк?!

– Как… прорвало. Дно. Всё. Апокалипсис в муке.

– Ты его перегрузила?

– Я не знаю! Может, он решил тоже соблюдать пост и вышел из строя.

Мы оба замерли над тазом. Картина была эпической: вода с мукой текла по столу, по ножке, по полу. А я стояла – и смеялась. Сквозь слёзы. Потому что в этот момент лопнула не только посуда, но и мой запас смирения.

Но постная пахлава ждала. Она не принимает оправданий. Я переложила тесто в миску, как потерпевшего. Вытерла стол. Выдохнула. А потом… пошла делать пахлаву. Потому что кто, если не я? И когда, если не сейчас?

Тесто было капризным, как я в понедельник. Требовало внимания, тепла и внутреннего мира. Постная пахлава – это искусство. Тесто – тонкое, почти как исповедь. Орехи – пережаренные, с характером. Мёд – тёплый, чтобы не схватился, как обида на тётю Анжел. Корица, гвоздика, немного цедры – и всё это складывается слоями, как моя жизнь: послушание, упрямство, немного веры, немного сомнений. Запах в кухне стоял такой, что даже кот заплакал. Или это я.

Когда я поставила пахлаву в духовку, мне захотелось лечь на пол. Просто лечь. И пусть всё происходит без меня. Но вместо этого я пошла в пекарню. Потому что кто-то не пришёл на смену, кто-то заболел, кто-то устал. А я – Анаит. И у меня есть фартук.

Сестра Марине увидела меня и сказала:

– Ты выглядишь, как человек, у которого сгорело что-то важное.

– Почти. У меня протёк таз.

– Это метафора?

– Это буквально таз.

– А пахлава?

– На грани блаженства.

Вечером, уже дома, Вардан сказал:

– Может, купим новый таз?

– Нет. Этот надо заштопать.

– Это же металл!

– Я просто… не хочу выбрасывать то, что служило верой и правдой.

– Это про таз или про тебя?

Я молча включила чайник. Кот посмотрел на нас, вздохнул, запрыгнул в таз – уже пустой, но всё ещё тёплый. И я подумала: может, вера – это и есть умение не выбрасывать то, что треснуло, если оно по-прежнему способно согревать.

Глава 3

Орарь, утюг и я в слезах (но с верой)

Иногда любовь – это просто не гладить то, чего ты не понимаешь.

Но я, как обычно, решила проявить инициативу.

Как говорит тётя Анжел: “Когда женщина берётся за то, что ей не поручали – жди катастрофу или варенье.”

Увы, в этот раз было не варенье.

День начался спокойно.

Слишком спокойно – а значит, подозрительно.

Солнце пробивалось сквозь штору, кот вальяжно растянулся на подоконнике, Вардан – ещё в душе.

Кофе уже закипал, а я на автомате начала приводить в порядок квартиру, в надежде успеть почувствовать себя «женой, у которой всё под контролем».

На стуле в спальне, как всегда, лежал орарь Вардана.

Тонкий, длинный, с вышивкой и историей.

Полуразвернутый, небрежно переброшенный через спинку.

Как будто это не литургический символ, а полотенце после бани.

Я остановилась.

Смотрела на него пару секунд.

И – о, великая женская мысль: “А что, если его чуть-чуть отпарить?..”

Без фанатизма.

Просто – выпрямить залом у шва, чтобы на службе лежал ровно, а не как у охранника в супермаркете.

Я достала утюг.

Развернула гладильную доску – та, как обычно, скрипнула, как старый диакон в коленях.

Положила орарь на мягкое полотенце, чтобы не повредить вышивку.

На лице – сосредоточенность. В душе – тревога.

Помолилась в уме. Установила режим «шёлк».

И начала.

Шшшш… Пых. Тссс.

Что-то запахло.

Не кадило.

Это был запах расплавленного синтетического золота и моей горящей совести.

– Анаит?.. – донеслось из ванной.

– Да, любимый? – (голосом на три октавы выше обычного).

– А что пахнет?

Я резко выдернула вилку из розетки.

Сердце застучало. На губах – соль. На ладонях – паника.

Орарь дымился. Прямо на крестике – пятно. Тёмное, едва заметное, но вечно обидное.

Я почувствовала себя блудным сыном. Только вместо свиней – утюг.

Вместо покаяния – сырой пот и желание сбежать из окна.

– Это… я. Гладила твой орарь.

– Что ты с ним делала?

– Служила. Как могла. С паром.

В этот момент он вышел из ванной.

В полотенце, босой, с каплями воды на ключицах – и взглядом, который колебался между “я люблю тебя” и “я сейчас рыдать”.

Он подошёл к столу.

Посмотрел на орарь. Потом – на меня.

И тихо сказал:

– Ты гладила его с паром?..

– Он тогда ровнее.

– Он тогда не живёт, Анаит. Это как свечу тушить феном.

Мы оба замолчали.

Я хотела сказать что-то вроде: “Это всё утюг!”

Но вместо этого просто села на край кровати и уткнулась в ладони.

– Прости… я хотела как лучше.

– Я знаю, – мягко сказал он. – Это и пугает.

Кот запрыгнул на стол. Понюхал орарь. Мяукнул.

Как будто говорит: “Вот поэтому я ничего не глажу.”

Вардан взял чашки. Налил кофе. Принёс одну мне.

Сели. Пили. Я – в слезах. Он – в молчании. Кот – в ожидании драмы.

– Знаешь, – наконец сказал он, – я мог бы тебя отругать.

– Но не хочешь?

– Не могу.

– Почему?

– Потому что это было очень… ты. Ты же хочешь, чтобы всё было идеально. Даже если надо жечь.

Потом он вытер мою слезу.

Снял с моей головы платок, встряхнул, снова завязал – чуть кривовато, но с любовью.

– В следующий раз, – сказал он, – просто повесь его на плечо. Как есть. Он служит и мятым. Главное – не сожжённым.

Старый орарь я не выбросила.

Я аккуратно сложила его и убрала в ящик рядом с письмами и старым рецептом от бабушки.

Он больше не пойдёт в храм. Но он будет здесь.

Как память.

Как маленький напоминатель:

если вещь была сделана с любовью – она ещё сослужит.

Хотя бы – напоминанием.

Через день я снова наткнулась на этот ящик, когда искала свечи.

Рука сама потянулась, развернула ткань.

Пятно всё ещё было. Чёрное, плотное, как упрёк.

Но рядом с ним я заметила – крохотный стежок. Наверное, бабушка когда-то зашивала край.

Я села на пол, прямо на холодные плитки, и подумала:

сколько мы зашиваем в этой жизни.

Молча.

Тонко.

Без бахвальства.

Просто берём иглу и штопаем – отношения, нервы, веру в себя.

Позже в тот же вечер мы с Варданом раскладывали бельё.

Он держал простыню за один край, я – за другой.

– Помнишь, как ты первый раз сам гладил? – спросила я, вытягивая угол.

Он засмеялся.

– Как можно забыть? Я тогда прогладил себе подрясник вместе с рукавом от пижамы.

– Ты его даже не снял.

– Я думал – быстро.

– И чуть не поджёг кухню.

– Не “почти”. Там реально загорелось полотенце.

Мы смеялись. И смеялись не над ошибками.

А над тем, что жизнь продолжается даже после запаха гари.

Наутро я проснулась раньше обычного.

Тонкий свет только пробирался в окна. Вардан ещё спал.

Кот потянулся, спрыгнул с кровати и сел в дверях, как немой страж.

Я снова открыла ящик с орарем. Вынула.

Поднесла к лицу. Ткань всё ещё пахла – дымом, но и чем-то ещё.

Доверчивостью. Молитвами. Теплом рук.

Я приложила ладонь к пятну и прошептала:

– Прости.

Сама себе. За спешку. За перфекционизм. За желание быть “лучше”, вместо того чтобы быть – рядом.

К обеду Вардан снова собирался в храм.

Я подала ему свежий орарь. Он повесил его на плечо и, задержавшись, посмотрел на меня:

– А тот – ты сохранила?

– Конечно.

– Молодец.

– Ты знаешь… – я замялась. – Я, наверное, всё-таки заштопаю угол.

– Только не гладь.

Когда он ушёл, я села на кухне, разложила ткань.

Игла в пальцах скользила легко. Я делала маленькие стежки – не для красоты, а чтобы он знал: его вещи – в моих руках. И это не страшно.

Кот прыгнул на стол, положил лапу на край ораря.

Потом снова посмотрел на меня, как бы говоря:

“Ты растёшь, хозяйка. Раньше ты сжигала – теперь чинишь.”

Я бы не сказала, что с тех пор стала другой.

Я всё ещё глажу с энтузиазмом.

Всё ещё пытаюсь “улучшить” то, что никто не просил улучшать.

Всё ещё хочу быть идеальной.

Но теперь я чаще останавливаюсь.

Спрашиваю себя:

“А это – про заботу? Или про контроль?”

И если это про любовь – иду.

А если про страх – делаю шаг назад.

Иногда это и есть взросление: не гладить, когда не просили.

Теперь этот орарь хранится отдельно.

Иногда я достаю его, когда тяжело.

Когда я уставшая, непричесанная, вся в муке и сомнениях,

я глажу пятно пальцами.

И вспоминаю, что любовь – это не безошибочность.

А способность быть рядом, даже если всё не так.

Иногда я думаю:

А если бы Бог гладил нас, как мы – орарь?

С любовью.

Но строго.

С чаем рядом и котом на окне.

С шуткой, слезой и надеждой, что мы не сгорим, а просто прогреемся.

И станем чуть ровнее.

Глава 4

Женщины в храме: кто кого сильнее боится?

Если кто-то думает, что самая сложная часть воскресной службы – это долгие молитвы, то этот человек никогда не пересекался с женсоветом при храме. Потому что женщины в храме – это не просто женщины. Это стихия.

Монахи боятся их шёпота за спиной. Дьяконы – их взгляда. А священник знает, что не существует такой проповеди, которая бы могла отвлечь их от обсуждения последней пирушки у тёти Мануш.

– Анаит, ты видела, как Маро сегодня пришла? – шепчет мне тётя Анжел на ухо.

– Вижу. Платок у неё в цветочек.

– А ты заметила, что он ей, ну… не идёт?

– Может, она решила, что сегодня праздник и можно позволить себе смелость?

– Это не смелость, это провокация. – Тётя Анжел поджимает губы. – Я бы даже сказала, покушение на эстетику.

Я молчу. Потому что спорить с тётей Анжел – это как спорить с монастырской печкой. И жарко, и бесполезно.

Но не думайте, что женсовет – это только критика и недовольные вздохи. Нет, это ещё и высокоорганизованная разведка.

Если кот у тёти Мануш вдруг начал подозрительно толстеть – они узнают, кто его подкармливает.

Если кто-то из прихожан приобрёл новую сумку – они вычислят магазин и цену быстрее, чем Google.

И если кто-то рискнул надеть юбку покороче – новости об этом облетят квартал раньше, чем колокольный звон.

И, конечно, есть вечный страх всех мужчин в храме – стать объектом их заботы.

– Вардан джан, ты почему такой бледный? Ты кушал сегодня?

– Кушал, тётя Анжел.

– А суп был? Горячий? С чесноком?

– Нет, просто чай.

– Ну всё, ты погибнешь. Анаит, ты что, мужа не кормишь?

– Я кормила. Он просто чай после супа пил.

– А ты уверена, что чай был не пустой? Может, суп был пустой? Может, ты его мыслями кормила?

После этого Вардан обычно молча уходит в алтарь, а я стою и думаю: быть женой дьякона – это, конечно, подвиг. Но быть женой дьякона в окружении тёти Анжел – это уже путь к святости.

Но, если честно, я их люблю.

Они могут быть строгими и ворчливыми, но в трудную минуту принесут тебе горячий суп и полдюжины советов.

Они спорят о рецептах пахлавы так, как будто от этого зависит спасение души.

И, несмотря на все сплетни, каждый храм без них был бы пустым.

А когда тётя Анжел однажды сказала мне:

– Анаит, ты, конечно, не идеальна. Но среди нас ты – своя.

Я поняла, что бояться их было совершенно напрасно.

Потому что в этом хаосе заботы и ворчания есть что-то очень похожее на любовь.

И теперь, когда я слышу их шёпот за спиной, я только улыбаюсь.

Потому что в храме кто кого боится – вопрос открытый.

Но одно я знаю точно: если тётя Анжел решила, что платок тебе не идёт – то, возможно, оно так и есть.

Глава 5

Мой муж – дьякон, а я хочу в Тбилиси

Это случилось внезапно.

Как мысль о том, чтобы покраситься в блонд – глупо, но притягательно.

Я стояла у окна, пила кофе и смотрела на улочку, где утром торговцы спорили о цене на гранаты так, будто от этого зависел исход мировой истории.

Гранаты были яркие, лоснящиеся. Солнечный свет делал их похожими на рубины в пыли.

И вдруг…

Я поняла, что хочу в Тбилиси.

Не в смысле – бросить всё, купить билет и уехать в тапках. А в смысле – там тепло, вкусно, и никто не спрашивает: “А вы где платок забыли?”

Почему Тбилиси?

Я сама не знаю.

Может, это потому что соседка Маро недавно рассказывала о своей двоюродной сестре, которая уехала туда "на недельку", а вернулась с мужем и рецептом сациви.

Или потому что Рубен на рынке в очередной раз обманул меня на сдачу, и теперь мне кажется, что грузинские рынки – это другое дело.

А может, потому что мне просто хочется хоть раз побыть кем-то, кроме “макарухи года”.

Кофе остывал в кружке.

Кот сидел на подоконнике, наблюдая за соседским воробьём с выражением философского интереса.

Он явно рассуждал о хрупкости жизни – или просто выбирал момент, когда можно будет спрыгнуть на стол и стянуть печенье.

Я сделала глоток. Горечь кофе обожгла губы.

Но не так сильно, как мысль о Тбилиси.

Зачем? Почему именно туда?

Я никогда там не была. Всё, что я знала – рассказы знакомых, фильмы, случайные кадры из блогов.

Но в голове уже всплывали запахи – вино, кинза, жареные баклажаны с чесноком.

И звуки – звон бокалов, музыка, шум речки Куры.

И самое главное – там меня никто не знает.

– Вардан…

– Ммм?

– А ты был в Тбилиси?

– Нет. А ты?

– Нет.

– Тогда почему ты хочешь туда?

Я задумалась.

Как объяснить, что иногда хочется быть просто женщиной с чашкой кофе? Не “жена дьякона”, не “Анаит с рынка”, не “Анаит, которая до сих пор без детей”.

– Не знаю, – ответила я. – Хочется, чтобы воздух пах вином и свежей кинзой. Чтобы меня не знали. Чтобы можно было сидеть в кафешке и быть просто женщиной, а не “макарухой года.”

Вардан посмотрел на меня. Медленно отложил книгу.

– Ты устала?

Я кивнула.

Потом добавила:

– Я не устала от тебя. Просто от того, что вокруг тебя.

Он не обиделся.

Вардан вообще редко обижается.

Он – как камень в старом монастыре: знает, что ливни будут, но не боится промокнуть.

Он просто сказал:

– Если хочешь в Тбилиси – поедем. Осенью. Когда всё утихнет.

Осенью.

Когда пыль с улиц сядет на свои законные места.

Когда туристы разъедутся, оставив после себя только смятые билеты и фотографии с надписью "I love Jerusalem".

Я кивнула. Но знала, что мы не поедем.

Не потому, что денег нет.

И не потому, что службы мешают.

Просто у нас уже есть Иерусалим.

Со всеми его плитами, древними стенами и соседями, у которых больше мнений, чем шейхов у мечети.

Днём я вышла на рынок.

Воздух был густой, пряный, наполненный запахами жареных орехов и свежего базилика.

Крикливые продавцы зазывали покупателей, а Маро с традиционным выражением лица “я тебя насквозь вижу” спорила с торговцем о цене помидоров.

– Солнце моё, – ласково говорила Маро, – ты мне говоришь “шесть шекелей”, но это не помидоры, это грех на твоей совести!

Продавец только вздыхал и отмерял лишний килограмм.

И я снова подумала: а в Тбилиси разве торгуются по-другому?

По дороге домой я зашла в булочную.

Там пахло мёдом, корицей и сдобой. Пахлава лежала на прилавке, поблёскивая карамельной корочкой.

– Возьми кусочек, Анаит джан, – сказала хозяйка булочной. – За счастье.

– А за Тбилиси можно?

– За Тбилиси – два кусочка.

Я рассмеялась.

Смеяться стало легче, чем утром.

Позже, на ужин, Вардан приготовил фасоль с кинзой.

Запах был таким, что даже кот попытался незаметно стянуть кусочек.

– На случай, если ты всё ещё хочешь в Тбилиси, – сказал Вардан, подмигнув.

Я засмеялась.

Кот мяукнул в знак солидарности.

А потом Вардан налил нам по бокалу гранатового сока и сказал тост:

– За тех, кто не сбежал. Но мог бы.

Глава 6

Балкон с видом на сплетни и святость

Если бы кто-то снял сериал про нашу жизнь в Армянском квартале, я бы назвала его «Окна напротив: хроники бинокля».

Потому что наш балкон – не просто балкон.

Это эпицентр наблюдений, слухов и случайных откровений.

Тут мы сушим платки, остываем после ссор, кормим кота, которого “не любим”, и обсуждаем всё – от богословия до того, зачем сосед купил арбуз в январе.

– Анаит, твои носки видно с улицы! – кричит тётя Анжел снизу.

– Тётя Анжел, слава Богу, что только носки!

– А муж твой где?

– В храме. Где ему и быть.

– А ты – на балконе, как девица на выданье!

Эта женщина – как вай-фай: везде, всё ловит и редко радует.

Говорят, она в молодости хотела быть актрисой. Видимо, не прошла кастинг, но зато устроилась всевидящим оком квартала.

Наш дом старый. С дверями, которые не закрываются без молитвы. С трубами, которым не помогает даже святой Иуда Тадей. С кухней, где три человека – это уже вечеринка с тесным графиком.

Но я его люблю.

В этом доме пахнет мылом, специями, воском и чуть-чуть – ладаном.Тут Вардан поёт по утрам перед службой.Тут кот ест из нашей миски, хотя у него есть своя.Тут… жизнь. Простая. Живая. Настоящая.

– Анаит, ты опять развесила платки на мой гвоздь.

– А твой гвоздь слева, Вардан. Вот там, где паук уже собрал свою церковь.

– Он там с 2023 года. Ему можно.

Мы смеёмся.

Это наш ритуал.

Каждый раз, когда я вешаю платки сушиться, начинается гвоздевая полемика.

Но балкон – это не только платки и кот.

Это ещё и точка обзора.

Я вижу, как Маро снизу поливает герань, громко жалуясь на цену воды.

Как Рубен возвращается с рынка с огромной связкой зелени, которой хватило бы на целую свадьбу.

А ещё – слышу.

О, Армянский квартал слышно издалека.

– Тётя Анжел, ваш кот ночью орал как будто его на клирос звали!

– Клирос не для него! Он вчера душу исповедовал!

И вот снова тётя Анжел.

Она сидит на лавочке с чашкой чая, неспешно размешивая сахар.

Мимо проходит Гаянэ, соседка из второго подъезда.

– Ты слышала, что Анаит в прошлый раз сожгла орарь? – с лукавым прищуром спрашивает Гаянэ.

Тётя Анжел делает вид, что удивлена. Хотя я почти уверена, что она знает об этом больше меня.

– Да, да. Только не орарь, а своё терпение. Сказала, что гладила с любовью. Ну, почти с любовью.

Иногда я думаю: а что бы со мной было, если бы мы жили в хрущёвке в Армавире или в новой квартире в Ашдоде?

Наверное, я бы не слышала, как под окнами монах поёт «Հավիտեանս» (Хавитеанс – «Во веки веков») на рассвете.

Не видела бы, как туристы теряются у входа в собор.

И точно не спорила бы с Варданом о том, кто снова повесил платки на “наш” гвоздь.

– Анаит, тебе не кажется, что мы живём, как в аквариуме?

– Конечно, кажется. Только в нашем аквариуме ещё и кот – сом.

Вардан смеётся, кладёт голову мне на колени.

Я глажу его волосы и думаю: пусть нас видно, пусть нас слышно – зато это правда.

Мы живые. Мы настоящие. Мы – на балконе.

Но даже на балконе не спрячешься от соседей.

– Чаю не хочешь, макаруха? – снова доносится откуда-то снизу.

Тётя Анжел стоит во дворе, хитро щурится.

Она всегда знает, когда ты сидишь на балконе. Я почти уверена, что у неё есть внутренний радар.

– Почему бы и нет? – киваю я.

На столе появляются чашки с чаем и плошка с вареньем.

Кот тоже приходит, вытягивается на полу и изображает страдальца.

– Чего такой печальный? – спрашивает тётя Анжел, бросив взгляд на кота.

– Постится. Вместе с нами.

– Ах, бедняга. Его бы в Тбилиси, там посты не такие строгие.

Мы смеёмся.

Тбилиси в разговорах всплывает, как воспоминание о чем-то тёплом.

И в этом квартале всё тёплое.

Даже когда тётя Анжел говорит, что мои носки видно с улицы.

Даже когда Вардан спорит с пауком на стене.

Даже когда кот делает вид, что это не он опрокинул чашку.

Потому что тут – жизнь.

Вечером, когда солнце скрывается за крышами, мы с Варданом снова выходим на балкон, слушаем, как вдалеке кто-то бренчит на саазе (традиционном струнном инструменте), а где-то ещё слышится звон посуды – это Рубен опять разбил тарелку.

В воздухе пахнет жасмином и пылью.

– Знаешь, Анаит, иногда мне кажется, что ты любишь этот балкон больше, чем меня.

– Это неправда. Ты не такой устойчивый.

Он смеётся.

Кот фыркнул, возмущённый этим игнорированием своей важности.

И я снова думаю, что если бы кто-то снял сериал про нашу жизнь, то у него был бы только один сезон.

Без финала.

Потому что настоящая жизнь не заканчивается.

Она продолжается – с чашкой чая, с разговором о Тбилиси, с котом, который обязательно придумает ещё что-нибудь.

И с тётей Анжел, которая завтра снова скажет:

– Анаит, твои носки видно с улицы!

Глава 7

Переезд и город, который стал теснее

Сегодня у меня выдалось свободное утро. Сидя на балконе с чашкой чая, я смотрела, как ранний свет медленно скользит по старым стенам Иерусалима. Коты, вальяжно потягиваясь, охраняли свои территории, а торговцы уже раскладывали лотки с фруктами и специями. Казалось, город просыпался так же неспешно, как и я. И вдруг, ни с того ни с сего, мне вспомнился мой первый день здесь. Тогда я была ещё Марией. Девчонкой с двумя чемоданами, упрямо зажатой губой и надеждой, которую старалась не показывать.

Он был сухой, солнечный, с горячим ветром, который приносил с собой запах пыли и пряностей…Иерусалим…Город, о котором столько раз говорили за семейным столом. Теперь он стал нашим домом.

– Девочка моя, помоги-ка с коробками! – голос матери, властный, но тёплый, раздался с балкона. Мама всегда умела сочетать строгость и заботу, как будто одна рука могла обнимать, а другая – подталкивать вперёд.

– Иду, мам!

Коробки, чемоданы, сумки – вся наша жизнь теперь уместилась в этих стеснённых стенах новой квартиры. Отец умер несколько лет назад, и с тех пор мы с мамой и младшим братом Ашотом жили вдвоём. Точнее, втроём. Аревик держала всё под контролем, но каждый день чувствовалось, как нелегко ей одной.

И вот мы здесь. В Иерусалиме. Потому что так было лучше. Или, по крайней мере, так все говорили.

– Ну что, сестра, готова к жизни среди паломников? – Ашот сунул мне в руки кастрюлю.

– Готова, – улыбнулась я. – Хотя, мне кажется, этот город даже туристам кажется тесным.

Мы вошли в квартиру – старую, но уютную. Вытянутые стены с побелкой, крошечная кухня с видом на соседний балкон, где уже сушилась чья-то простыня. И в этом всём – ощущение, будто кто-то невидимый наблюдает за тобой.

– Пахнет чем-то… древним, – хмыкнула я, открывая окно.

– Это запах старого города, – ответила мама. – Здесь каждый камень с историей.

История. Она витала в воздухе. В Армянском квартале, куда мы ходили на литургию. В узких улочках с булыжником. В голосах торговцев, перекрикивающих друг друга на всех мыслимых языках.

– Мария джан, ты когда-нибудь задумывалась, каково это – жить там, где прошли тысячи лет? – спросила мама.

– Думаю, теперь узнаю.

Я попыталась улыбнуться. Но в груди что-то сжалось. Мне было девятнадцать, и я оставила друзей, привычную жизнь, всё, что было мне знакомо. И теперь меня ждала новая глава – в городе, где каждая тень хранит свою историю.В городе, который учит видеть больше, чем кажется. В городе, который принимает только тех, кто готов его услышать

– Мам, ты ведь правда уверена, что здесь будет лучше? – тихо спросила я.

Аревик села на стул, устало вытирая руки о фартук.

– Иногда лучше – это просто новое. А новое – это уже шаг.

Я не ответила. Я знала, что моя мама сильнее, чем казалась. А ещё знала, что старый город научит меня многому. О жизни. О себе. О тех, кого я полюблю.

Но об этом я узнаю позже.

Теперь, глядя с балкона на просыпающийся город, я чувствую, как эти воспоминания переплетаются с настоящим. Улицы стали знакомыми, лица – родными. И хотя город действительно оказался тесным, он словно раздвинулся, когда я научилась в нём жить.

Кот вскочил на подоконник, потянулся и, небрежно зевнув, посмотрел на меня. Словно напоминая, что даже спустя годы в Иерусалиме можно находить что-то новое.

Я допила чай и улыбнулась. А где-то внутри зазвучал тихий голос:

– Добро пожаловать домой, Анаит.

Глава 8

Воскресная школа и я с маркером у доски

Каждое воскресенье в 9:00 утра я надеваю платье без пятен, обматываю платок так, чтобы ухо не торчало, и иду учить детей про святых, грехи и почему лучше не драться за последнюю булочку на кофе-паузе.

Моя воскресная школа – это комната при монастыре с неровным полом, детскими стульчиками и одной фреской, на которую все постоянно таращатся, потому что у ангела там слишком строгое лицо.

Некоторые дети утверждают, что он напоминает им строгую тётю Анжел. И что-то в этом есть.

– Тётя Анаит, а если Иисус всё прощает, я могу не делать домашку?

– Попробуй. Потом поговорим с батюшкой. Он тоже многое прощает. Почти всё. Кроме лени.

– А если я не ленивая, а просто… рассеянная?

– Тогда будешь святой покровитель всех пятёрок за поведение.

Такое здесь каждый раз.

Дети от 5 до 12 лет – и каждый с целой вселенной в голове. Некоторые приходят с горящими глазами, другие – с лицом “меня сюда притащили силой и халвой”.

Но я люблю их всех.

Даже того мелкого Мгерика, который однажды сжевал мою закладку в Библии, потому что "думал, она из лаваша."

На одной из досок – моя любимая надпись:

"Бог есть любовь. Но Анаит строже."

Подписано: Давид, 10 лет.

Он теперь в подростковой группе, но до сих пор здоровается и стесняется.

Вардан, когда увидел эту надпись впервые, сказал:

– Теперь ты официально в святцах. Святая Анаит – покровительница маркеров и рассерженных мам.

Родители – это вообще отдельная категория.

Они смотрят на меня как на святую, пока я не говорю:

– Ваш Артур снова нарисовал архангела с сигаретой.

– Это он, наверное, с папы срисовал… – виновато бормочет мама.

Мы смеёмся.

И я думаю: эта комната – моя мини-церковь.

Без колонн, но с криками. Без иконостаса, но с искренностью.

Сегодня у нас занятие о прощении.

На доске я рисую круг и ставлю внутри него слово "Любовь."

– А что, если любовь закончится? – спрашивает Армине, у которой бабушка называет всех подряд “золотко”.

– Любовь – это не конфеты, она не заканчивается.

– А если закончится, и я останусь с Варданом? – уточняет Мариам, 9 лет.

Дети хохочут.

– Я думаю, что твоя любовь к Вардану выдержит даже то, как он поёт в ванной.

– Он поёт, как будто кадит.

И снова смех.

Но удержать их внимание – это отдельное искусство.

Рассмешить и не сбить с серьёзной темы – почти как пройти по Голгофе в тапочках и не задеть лампадки.

И я каждый раз пробую. Иногда успешно, иногда… как получится.

Сегодня, кажется, я балансирую на грани.

После урока одна девочка подошла ко мне.

– Тётя Анаит, мне с вами спокойно. Даже когда я не всё понимаю.

И я чуть не расплакалась.

Потому что я часто сама ничего не понимаю.

Зачем я здесь, почему не в офисе или за границей, почему ношу этот платок, хотя волосы у меня красивые.

Но если одному ребёнку стало спокойно – значит, всё было не зря.

Перерыв.

Дети выбегают во двор, кто-то хватает мяч, кто-то бежит к маме за печеньем.

А я остаюсь в комнате и смотрю на фреску.

Строгий ангел продолжает смотреть на меня так, будто знает все мои мысли.

– Не смотри так, я уже постаралась сегодня.

Ангел, конечно, ничего не отвечает.

Но я знаю, что скоро снова начнётся:

Мгерик забудет домашку и скажет, что “всё было в сердце.”

Армине расскажет, что её куклу звали в монастырь “для наставлений.”

А маленький Давид задаст свой вечный вопрос:

– А почему святой Георгий всегда на коне, а дракон – всегда пешком?

И я, как обычно, отвечу:

– Наверное, дракон просто не сдал на права.

После занятий я иду в пекарню.

Снимаю платок, завязываю фартук.

Здесь пахнет дрожжами, тмином и чуть подгоревшим лавашом.

Сестра Марине уже раскладывает свежеиспечённые мацуны, а Рубен спорит с ней, что он “знает, как печь лучше”.

– Рубен, когда ты последний раз что-то пёк? – спрашиваю я, смеясь.

– Когда в армии хлеб сэкономили, а я сказал, что умею.

И снова смех.

Я сажусь на лавку, наблюдая, как солнце медленно садится за каменные крыши.

С утра я была учителем.

Сейчас – пекарь.

Потом – жена.

А вообще-то я просто Анаит.

Та, что пытается быть светлой. Хоть иногда.

Глава 9

Соседи решили, что я ведьма. И, может, они правы

Когда в Старом городе слух начинает ползти, его уже не остановишь. Сначала это просто шёпот. Потом – уверенное мнение. А через день тётя Анжел уже с балкона выдаёт вердикт. На этот раз – обо мне.

– Говорят, ты ведьма, Анаит, – сообщила она, прищурившись.

– А кто говорит?

– Я. Но не только. Маро тоже поддержала.

– Ну, если Маро поддержала, то теперь точно приговор.

Всё началось с совершенно невинной истории. Утром я решила пересадить свои базилик в новые горшки. Пару молитв – чтобы выжили, и несколько проклятий – чтобы руки не отвалились. На балконе это выглядело примерно так: платок на голове, земля под ногтями, кот, следящий с выражением полного презрения.

Всё бы ничего, но ровно в этот момент мимо проходила соседка Сона.

– Анаит что-то шепчет над базиликом, – донеслось позже.

– И кот рядом. Видел бы ты его глаза! – добавила Маро.

– Ну, может, я просто разговаривала с растениями?

– Конечно. А ещё чёрные свечи на подоконнике.

– Это были ароматические!

– И соль у двери!

– От муравьёв!

– И куриные кости в мусоре!

– Вардан жарил крылышки! Поговорите с ним!

Но кого волнуют оправдания, когда есть увлекательная история?

Весь день меня изучали с особым вниманием. Тётя Анжел на балконе – как орёл в засаде. Маро заглядывала с видом “я просто мимо проходила”. Даже кот начал себя вести так, будто ждал своего часа: сидел по-царски, как будто вот-вот проклянёт кого-то одним взглядом.

А дальше – хуже.

– Анаит, ты слышала, что после твоей пересадки базилика у Арамяна телевизор сломался?

– Да он 92-го года выпуска! Там уже даже пластик отчаялся.

– А у Геворга куры перестали нестись!

– Так он же их в январе купил. Кто в январе ждёт яиц?

– И луна вчера странная была.

– Луна… подождите, что?

К вечеру Вардан вернулся домой и с порога выдал:

– Меня сегодня спросили, каково это – быть женатым на ведьме.

– И что ты ответил?

– Что с котом они разговаривали?

– Очень смешно.

– Знаешь, если ты действительно ведьма, ты могла бы хотя бы найти мне второй носок?

– А ты мог бы не разбрасывать их, как следы преступления.

– Ладно, но если ты решишь кого-то проклясть, начни с тёти Анжел.

– Вардан!

Но он лишь рассмеялся.

На следующий день я решила подыграть.

С утра поставила у двери чашку с водой – “для очищения”, разумеется. Кот тут же уткнулся в неё носом и сделал вид, что пьёт священную влагу. Потом я развесила свои платки на балконе, выбрав исключительно чёрные.

Маро пришла через час. Лицо – трагическое.

– Анаит, что ты затеяла?

– Перестановку ауры.

– Ага. И зачем?

– Чтобы соседские сплетни лучше циркулировали.

– Ты не шутишь?

– Не уверена. Может, я в трансе.

Она убежала быстрее, чем успела сказать «господи помилуй».

К вечеру на улице меня уже приветствовали с уважением. Детей от меня не оттаскивали, но явно держали в поле зрения. Сосед Геворг даже принес корзину с яйцами. Сказал, что “на всякий случай”. Я подумала, что в следующий раз стоит попросить сыр.

Когда Вардан пришёл с работы, я сидела на балконе, держа в руках книгу “Легенды Армении”, обмотанную чёрным платком. На столе стояла свеча.

– Что ты делаешь? – нахмурился он.

– Поддерживаю свой новый статус.

– А ты знаешь, что теперь они считают, что ты можешь читать мысли?

– Конечно. И твоя следующая мысль – это “почему я на ней женился?”

– Ошибаешься. Я думаю, что если ты ведьма, то должна бы уже научиться варить идеальный кофе.

– А ты, если такой святой, мог бы не оставлять мокрые полотенца на кровати.

Мы оба рассмеялись.

На следующий день я снова сажала базилик. На этот раз – с особым пафосом. Кот сидел рядом, величественно и снисходительно.

– Соседи опять смотрят, – заметил Вардан.

– Пусть смотрят. Может, научатся.

– Чему?

– Жить с чувством юмора.

Он улыбнулся, а я с довольным видом присыпала землю.

И знаете что? Иногда быть ведьмой – это просто умение сделать так, чтобы тебя побаивались. Но с уважением. И, желательно, с корзинкой свежих яиц.

Глава 10

Кот по имени Кот и другие ползучие явления

Он пришёл в нашу жизнь, как грех в 90-е: внезапно, с наглостью и видом “я тут давно живу”.

Мы его не заводили. Не покупали. Не звали.

Он просто однажды зашёл через балкон, посмотрел на Вардана, потом на меня – и остался.

– Это чей? – спросил Вардан, поднимая его двумя пальцами, как спорную находку.

– Не знаю. Может, послан?

– Кем?

– Не уверена. Или свыше, или снизу.

Кот не сопротивлялся. Просто посмотрел, как будто собирался исповедовать нас обоих.

И как его описать?

Во-первых, он серый.

Но не просто серый, а с таким сложным оттенком, что соседи называют его то «дымчатым», то «каменным».

У него белая грудка – словно он специально оставил себе парадный вид для встреч с важными людьми.

Глаза – жёлтые, с таким взглядом, что кажется, будто он знает что-то, чего не знаем мы.

А ещё хвост.

Его хвост – это отдельный персонаж. Ворчащий, нервно подёргивающийся, как будто в постоянном несогласии с этим миром.

И нос у него с маленьким чёрным пятнышком, словно след от чернил. Вардан однажды предположил, что это “приговор за кошачьи грехи”.

Мы его не назвали. Поэтому он стал Котом. Просто Котом.

– Кот, не лезь на стол.

– Кот, в храм тебя не пустят.

– Кот, это просфора, а не твоё.

Он живёт, как хочет.

Ест, когда хочет. Лежит там, где не должен.

Однажды он уснул в платках, и я чуть не пошла в храм с хвостом на голове.