«Случай в Вишневом» бесплатное чтение

«Случай в Вишневом»

Евгений Зубарев

Глава первая

– Попрошу ваши документы!

В тесном маршрутном микроавтобусе, следовавшем от самого Крещатика до самого Вишневого, народу было битком, но я зашел туда одним из первых пассажиров, поэтому умудрился сесть, пусть и в самом дальнем уголке старого грязного салона.

Но даже туда сейчас протиснулся грузный мужчина в камуфляже, зачем-то среди яркого солнечного дня направляя яркий светодиодный фонарик прямо в лица испуганным пассажирам.

– Попрошу всех предъявить документы! – надсаживаясь, громко кричал он по-русски, попутно небрежно отмахиваясь от женщин, которые составляли в нашем салоне явное большинство и которые его очевидно не интересовали.

– Тебе говорю, слышь, ты, жиденок! Документы давай показывай, шнель-шнель, хенде-хох! – сказал он мне, когда добрался до конца салона, нависнув сверху потным камуфляжным животом и буквально тыча холодным фонариком в мой нос.

Я сначала изумился и не поверил в услышанное своими ушами, а потом, когда поверил, вдруг завелся. Не знаю, почему, но меня взбесили его гнусные интонации, так явственно напоминавшие жуткие сюжеты из фильмов про Вторую мировую войну, некоторые из которых я смотрел целиком и даже пересматривал, хотя и не был большим поклонником подобной кинематографии. Родители смотрели, а мне, покуда маленький, деваться было некуда.

– Жиденок? Какой я тебе жиденок, ты, мразь, ты скотина нацистская! Убери от меня свои грязные фашистские руки, ты, фашист! – чужим голосом вдруг выкрикнул я свое внутреннее, сердитое, прямо в ненавистный камуфляжный живот и потом гордо отвернулся к мутному грязному окну, заодно показав всем присутствующим свой красивый римский профиль.

– Ой, посмотрите все на это жидовское говно, оно обиделось, – вроде как искренне удивился мужик на всю маршрутку и в мутном отражении стекла я увидел, как он странно дрогнул широкими плечами.

Я снова повернулся к нему, чтобы достойно парировать этот его словесный вздор, когда четкий, отлично поставленный удар опрокинул меня на грязный пол маршрутки.

Я не потерял сознание, но услышал звон в ушах, а потом жуткая, режущая боль разорвала меня снизу доверху. Как минимум потерян зуб, а, возможно, даже треснула челюсть.

– Документы достал быстро, морда твоя сраная, еврейская! – донеслось до меня откуда-то сверху и сквозь размытые, невнятно подрагивавшие ресницы я разглядел прямо возле своего лица дорогие армейские ботинки с логотипом Kampfstiefel.

«Модные прочные ботинки, гуманитарная помощь страдающему украинскому народу», вдруг явственно услышал я телевизионную цитату CNN или BBC в каком-то странном, горячечном бреду.

Снизу мужик в камуфляже показался мне огромным великаном и я осознал, что не должен сопротивляться. Но все-таки осмелился возразить, осторожно двигая челюстью:

– Не имеете права бить… Я свободный человек из свободной страны! Я из Израиля! Ваш президент Зеленский тоже еврей, он узнает об этом произволе сегодня же! Я блогер!

Мужик не ответил, а наклонился к самому полу, где я разлегся, и принялся непринужденно рыться в тесных карманах моей новенькой джинсовой куртки.

Он не сразу нашел мой израильский паспорт, но когда нашел, стало видно, как изменилось его лицо. Оно из алчного, красного и пятнистого стало скучным, серым и страдальческим.

– А хрена ты лысого со мной по-русски разговаривал, гнида?! – возмущенно заорал он.

Рассказывать ему, почему мои родители уехали из позднего СССР и зачем устроились потом жить именно в Израиле, мне показалось излишним. Как и объяснять, почему я научен русскому языку наряду с ивритом. Объяснять этому унылому питекантропу что-либо вообще казалось плохой идеей, поэтому я просто поднял правую руку и показал ему свой испачканный в грязи средний палец.

– Педик вонючий! Только время с тобой потерял! – укоризненно выкрикнул он в ответ, кидая мой паспорт на грязный пол со мною рядом.

Прошло несколько минут, пока этот мерзкий нацик и его соратники покидали маршрутку, и только потом она резко тронулась с места. В микроавтобусе осталось человек двадцать, но никто не возмущался очевидным произволом, все молчали и, похоже, размышляли о своем.

Мне даже никто не помог подняться с пола и я сделал это самостоятельно. Хорошо, хоть не заняли сиденье, пока я валялся на полу, вдруг дошло до меня.

Стало ясно, что только израильский паспорт может здесь, в Киеве, спасти мою жизнь и я бережно засунул синий паспорт во внутренний карман своей джинсовой куртки, буквально где-то рядом с сердцем.

Там же, рядом с сердцем, лежал мой недавно обновленный по случаю совершеннолетия русский паспорт, но теперь было очевидно, что здесь его никому показывать не следует. Во имя демократии, прав человека, а также во имя противостояния всеобщему глобальному потеплению климата.

– Эй, ухилянт! Вишнево! Твоя остановка! Вылазь да давай бегом до дома, пока тут чисто!

Водитель маршрутки, немолодой грузный мужчина, наполовину высунулся в салон из своего кресла, поторапливая меня, а потом еще радостно загоготал в конце своей короткой речи. Так ему все это было нестерпимо смешно.

Я подхватил свой рюкзак и осторожно пробрался к выходу.

– Не ударься головой, – заботливо предупредил меня водитель, но я все равно ударился макушкой об низкий потолок над дверью и тут же резкая боль отозвалась в челюсти.

Я с глухим стоном выбрался наружу – прямо в руки трех рослых мужчин в военной форме, стоящих в ожидании прямо у обочины.

Маршрутка, взвизгнув шинами, рванула с места. Мне показалось, что я услышал хохот водителя из салона.

– Лейтенант Василенко. Ваши документы! – донеслось до меня.

Я взглянул на очередной военный патруль повнимательней. Мужчины, стоявшие передо мной в ряд на пыльной обочине, явно были навеселе. Они вразнобой покачивались, то соприкасаясь широкими плечами, то расходясь друг от друга на целый корпус, и тогда они полностью перегораживали узкий пешеходный тротуар, по которому иногда пытались проскочить редкие и пугливые пешеходы. Судя по антуражу, пешеходами в этом районе Киева были исключительно женщины.

– Документы! – уже с нажимом повторил все тот же лейтенант и я аккуратно выудил израильский паспорт из внутреннего кармана куртки, прижав российский паспорт другой рукой, чтоб случайно сдуру не вывалился.

Пока лейтенант без всякого видимого почтения листал мой израильский паспорт, один из его приятелей, в очередной раз неловко покачнувшись, громко сказал:

– Семен, он что-то прятал у себя за пазухой! Прижимал левой клешней, я точно видел!

Семен строго взглянул на меня, потом еще строже на приятеля, и спросил, похлопывая паспортом по ладони:

– С какой целью прибыли в Киев из Израиля?

– Я волонтер, помогаю собирать донаты для ВСУ. Еще я блогер, рассказываю всему миру о страданиях украинского народа, – сообщил я практически искренне.

– Ах он блогер, тварина! Пишет, стало быть, про наши страдания! А потом донаты собирает, мразь! Наживается, значит, на наших страданиях! На, получай, сука! – вдруг бешено заорал приятель Семена и влепил мне с правой руки такую пощечину, от которой у меня подкосились ноги и я покорно упал на пыльную обочину.

Очнулся я от резкой боли в челюсти. Открыв глаза, я увидел перед собой дорогие армейские ботинки с логотипом Kampfstiefel. Носок ботинка больно тыкал меня в челюсть.

– Вставай, мразь, вставай, русский шпион! Попался, гнида!

Меня стали больно хлестать по щекам чем-то красным, пока я не осознал, что это мой новенький российский паспорт.

Господи, какой же я идиот, подумал я, вдруг осознав всю необычайную глубину своего идиотизма. Как можно было так тупо влипнуть, зачем я вообще взял с собой эту дурацкую красную книжицу, да зачем она вообще мне сдалась, черт бы побрал родителей, которые вдруг на старости лет озаботились подтверждением моего российского гражданства. «Побываешь когда-нибудь на родине, это полезно для самообразования и самоидентификации», – помнится, сказал мне папа. «Поешь в Москве в ресторанах, там очень вкусно и недорого, а девочки образованные и симпатичные», – сказала мне мама.

Меня снова пнули в многострадальную челюсть прочным натовским ботинком и от резкой боли я сразу сел прямо на грязную обочину, неловко прикрывая серыми от пыли руками лицо.

– Так ты, значит, русский жид! – сказал мне Семен, наклоняясь к самому лицу. Он не спрашивал, он это утверждал.

– Иной русский жид не виноват в том, что он русский жид, – неожиданно для самого себя пошутил я, и снова получил ботинком в челюсть.

– Начитанный! – потом влепил мне очередную оплеуху приятель Семена и, схватив за руку, выкрутил ее и приподнял, чтобы поставить меня на ноги.

От резкой боли теперь уже в плече я встал. Мне страшно захотелось немедленно прекратить весь этот балаган, но я совершенно не понимал, что тут можно сделать. Было четкое ощущение, что я нахожусь в кошмарном сне, и я почти поверил в это. За те двадцать дней, что я пробыл в Киеве, со мной не случалось ничего подобного. Напротив, люди вокруг всегда были вежливо и демократичны настроены. Я только и слышал от собеседников, как хорошо и позитивно они все заживут, когда отбросят москалей к историческим границам и истребуют с России репарации в полном объеме. Правда, все эти беседы проходили в центре Киева, в пресс-центрах дорогих отелей и апартаментов.

Вокруг нас на пыльной обочине собралась небольшая, разношерстная и жадная до зрелищ толпа из местных испуганных женщин.

– Шпиона поймали! – сказала одна, с нескромным любопытством разглядывая мое испачканное лицо в упор.

– Немытый какой, смотрите, какое грязное, лживое, отвратительное лицо! Сразу видно, русский! Какие же они все грязные, отвратительные уроды, точно, как в телевизоре показывают! – захихикала, мелко трясясь от возбуждения, старушка рядом.

– Та не, ты смотри не на лицо, ты смотри на нос. Видишь, какой длинный? Жиденок же, видно сразу, тут нам попался жиденок. На вилы такого надо, как в песне про батьку Бандеру поется, – растолковала другая женщина.

– Что можете пояснить за русский паспорт, гражданин? – спросил меня лейтенант таким равнодушным голосом, что стало ясно, что никакие пояснения мне уже не помогут.

Я уныло промолчал.

– Упаковываем, – приказал лейтенант в пространство за моей спиной и меня подхватили сильные руки, одновременно заковывая в наручники и оттаскивая куда-то в сторону большого, ярко раскрашенного автобуса.

На автобусе сбоку была нарисована красочная сине-белая реклама Human Rights Watch, а на каждом окне салона красным жирным шрифтом был прописан девиз на английском языке: «Свобода для всех, права человека для каждого вне зависимости от национальности и политических пристрастий!».

Чуть ниже мелким шрифтом: «Гуманитарная помощь свободному украинскому народу от свободного немецкого народа».

Глава вторая

Ехать пришлось совсем недолго. Уже через пару минут автобус Human Rights Watch от свободного немецкого народа притормозил возле типового здания школы и под присмотром все тех же троих не очень трезвых патрульных меня и еще четверых гражданских сгрузили со двора, а потом завели в класс на первом этаже.

В классе за партами уже сидело человек пятнадцать в гражданской одежде, все с хмурыми лицами, все мужчины. Присутствующие негромко переговаривались, но когда мы зашли, стало на минуту тихо.

В дверях с меня сняли наручники и легким, но обидным пинком указали направление – я сел за указанную парту, оглядываясь по сторонам.

– Рты не разевать, не спать, не вонять, ждать команды! – раздалось на прощание и дверь захлопнулась. В замке с угрожающим хрустом провернулся ключ и тут же в классе возобновился затихший было шум множественных негромких разговоров.

Судя по антуражу, нас разместили в кабинете истории. Стены были увешаны портретами незнакомых мне личностей, некоторые из которых были с чубами, другие лысые, но все как один они были в украинских вышиванках, а ростовые фигуры – еще и в турецких шароварах. А еще у всех у них было тупое и одновременно тревожное выражение лиц – собственно, как и у присутствующих.

Помимо портретов, учебный класс был щедро украшен баннерами со слоганами на украинским языке. Самый большой и заметный висел над классной доской: «Одна страна, одна нация! Слава нации, смерть ворогам!».

– Скажите, вас, когда забирали, вам нос не измеряли? – вдруг спросил меня по-русски тревожным свистящим шепотом сосед, сидевший в одиночестве за партой справа в соседнем ряду.

Это был рослый мужчина средних лет, одетый в какой-то старомодный летний плащ, узкие брюки и высокие сапоги. Образ дополняла фетровая шляпа – это в такую-то жару. Больше всего он был похож на средневекового художника, какими они сами себя рисуют на автопортретах.

– Я Лев Моисеевич, художник, – все тем же шепотом представился он. – Я на Святогорской улице рисовал восход солнца, а они меня схватили со словами, что я зарисовываю последствия русской ракетной атаки. Сказали, что я русский шпион. Ну, а какой я русский шпион, я же еврей. Я, скорее, израильский шпион тогда получаюсь. А они мне говорят, что для них разницы нет. Представляете, какое невежество?

Я сочувственно кивнул и он снова продолжил:

– Так скажите – вам нос не измеряли? Линейкой? Там, на улице, среди них был какой-то странный человек, они его называли – профессор. Он был с линейкой. Вы ведь тоже еврей, верно?

Я кивнул еще раз и объяснил:

– Мне они ничего не измеряли, мне сразу по морде дали. А потом сюда.

– А за что по морде?

– За то, что я русский шпион. Ну, как и вы.

Он вдруг нахмурился, дернул головой так, что с нее едва не слетела шляпа, отодвинулся от меня как можно дальше, на самый краешек свой парты и затих там, по-прежнему нервно дергаясь и поглядывая на дверь.

Я тоже отвернулся от него и стал смотреть в окно. Солнечный июльский день был в самом разгаре, но никаких звуков с улицы не доносилось.

В голове светлым зайчиком пробежала странная мысль, что про все это я уже где-то читал или даже видел. Про линейку и нос – так абсолютно точно. В какой-то пьесе.

Я некоторое время смотрел на насупленного художника, потом на его нервно дергающий длинный нос, а потом вдруг вспомнил: Arthur Miller, «Incident at Vichy». Нам задавали это читать на внеклассном чтении в старшей школе в Нетании и я даже потом писал сочинение на эту пьесу, получив за него всего лишь «удовлетворительно», потому что пьеса показалась мне скучной и абсолютно несовременной – какое-то унылое фэнтези из прошлого века, не имеющее никакого отношения ни к современной ситуации, ни к будущей.

Потом мне вдруг показалось забавным, что я сейчас нахожусь в поселении Вишневое, в пяти минутах езды от городской черты Киева, и здесь тоже по какой-то странной причуде судьбы кому-то будут измерять нос линейкой.

– Эй, ты. Эй, чувак. Ты кто?

В мою спину аккуратно, но требовательно ткнули чем-то вроде ручки или карандаша.

Я обернулся.

На меня с любопытством смотрела пара черных глаз, принадлежащих молодому, лет двадцати двух, смуглому парню в грязном замасленном рабочем комбинезоне, надетом поверх еще более грязной футболки.

– Ты кто? – шепотом спросил меня он. В руках он держал массивную крестовую отвертку, которую под моим недоуменным взглядом убрал в нагрудный карман комбинезона.

– Я Миша. Михаил, – так же шепотом ответил я. – А ты кто?

– Я Стась, электромонтер. Они тебе что-нибудь сказали за мобилизацию? Мы с тобой вроде одногодки. Тебе же меньше двадцати пяти, верно? Мобилизуют ведь только тех, кто старше. Что они тебе сказали, что сейчас забреют или подождут немного?

– Меня, наверное, сейчас не забреют, – осторожно подбирая слова, ответил ему я.

– Почему это тебя не забреют? У тебя что, бронь? Так у меня тоже бронь, я на Южном машиностроительном работаю, но неофициально. Но эти камуфляжные сволочи сказали, что им пофиг на любую бронь, хоть бы даже я в американском посольстве бы работал. А что у тебя за бронь такая, особая, что они тебя не забреют?

Я помолчал немного, размышляя, нужно ли это говорить, но потом все же объяснился:

– Меня на ваш Восточный фронт не мобилизуют, наверное. Потому что я русский шпион. У меня русский паспорт в кармане нашли, понимаешь?

Он с недоверием посмотрел на меня.

– Русский паспорт сейчас в Киеве у каждого второго есть, нашел, чем удивить. Ты что, Миша, дурак? Ты что, русский паспорт с собой на улице носишь? У всех нормальных людей он под половицами спрятан. Ну, или в бачке унитаза. Даже у этих вояк, – он показал глазами на запертую дверь.

Я тяжело вздохнул и ничего не ответил. Не признаваться же каждому встречному, что я действительно дурак.

– А украинский паспорт у тебя какой? Заграничный паспорт у тебя есть или отобрали? – снова начал допытываться он.

– У меня нет украинского паспорта. Я не гражданин Украины. Но у меня есть еще израильский паспорт, я гражданин Израиля, – ответил я.

Темные глаза электромонтера Стася опять округлились. Он смотрел на меня, не моргая, как будто боялся потерять из виду чудную зверушку – вдруг она отмочит еще что-то особенное.

– Так ты что, Миша, выходит, из Израиля к нам сюда, в этот наш ад, добровольно приперся?

Я понуро кивнул.

– Когда?

– Две с лишним недели назад.

– Ну, ты и дурак, – сокрушенно прошептал он, все так же недоверчиво таращась на меня. Потом вдруг что-то явственно щелкнуло у него в темноволосой голове и он вкрадчиво спросил:

– А зачем? Зачем? Вообще зачем?

– Что зачем?

– Зачем ты вообще к нам сюда, в этот наш шизоидный паноптикум приперся? Все бегут отсюда, как подорванные, вплавь Тису преодолевают или даже Черное море, а ты сюда сам добровольно приперся. Ты что, идиот?

– Я же не знал, что у вас тут творится. Я немного блогер, не очень популярный пока, я хотел помочь. У нас в газетах писали, что свободолюбивый украинский народ героически борется с…

– Заткнись! – прервал меня он с видимым отвращением. – Ты что, полный придурок? Ты что, веришь нашим газетам?

– У нас газеты были не ваши, а израильские: «Гаарец», «Едиот ахронот», «Маарив». И еще американские: The Washington Post, The New York Times, The Wall Street Journal. И еще европейские: Daily Mail, Bild, Le Monde – начал было всерьез перечислять я, но он снова прервал меня.

– Господи, да какая разница! Это же газеты! Какой же ты идиот! – вскричал он в полный голос и тут же все присутствующие в классе с укором уставились на нас, оборвав на время свои тихие разговоры.

Я помолчал с минуту, тупо разглядывая масляные пятна на грязном комбинезоне Стася, а потом демонстративно повернулся к нему спиной.

Он что, действительно не понимает разницы между всеми этими уважаемыми изданиями? Не видит разницы между «Гаарец», «Едиот ахронот», «Маарив», The Washington Post, The New York Times, The Wall Street Journal и Daily Mail, Bild, Le Monde?!

Тогда о чем с ним вообще можно разговаривать?

Внезапно распахнулась дверь и в наш класс ввалились сразу трое мужчин. Один, невысокий лысеющий брюнет, очень толстый, даже жирный, в мятом костюме, с неприятным, лоснящимся от кожного сала лицом, держал в руках огромную металлическую линейку вроде тех, что используют строители, и странно хихикал, размахивая линейкой, как какой-нибудь саблей.

Двое других оказались солдатами в камуфляжной военной форме. Они тоже странно хихикали, бесцельно размахивая руками и хаотично двигаясь вокруг своего предводителя.

Вся эта жуткая компания, пританцовывая, прошла в центр класса и остановилась возле классной доски. Стало ясно, что гости пьяны либо употребили наркотики, либо с ними случилось и то, и другое одновременно.

У классной доски толстый брюнет поднял свою огромную линейку над головой и неожиданным фальцетом пропищал:

– Жиды, а ну живо подходим сюда! Сейчас у нас будет конкурс!

Он вдруг зашелся в истеричном смехе:

– У нас сейчас будет конкурс! Евровидения! Демократичный! Ха-ха-ха! Конкурс! На самый, ха-ха-ха! Длинный, ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Нос!

Я повернул голову направо. Художник Лев Моисеевич сидел, замерев за своей партой неестественно прямо, сложив перед собой руки с тонкими пальцами, как какой-нибудь типичный отличник, и строго смотрел на давно немытую классную доску перед собой. Похоже, он опасался, что учитель вызовет к доске именно его.

Действительно, прямо перед этими аккуратно сложенными на парте руками вдруг хлыстом ударила металлическая линейка и следом раздался знакомый фальцет:

– У кого же тут, ха-ха-ха! Самый, ха-ха-ха! Длинный! Нос!

Тут же раздался еще один страшный удар, линейка завибрировала с каким-то страшным металлическим стоном у самых рук художника.

Лев Моисеевич заметно вздрогнул, но не повернул головы, видимо, надеясь, что все как-нибудь само обойдется.

– Эй, ты! Морда жидовская! А ну, вставай, сволочь! Будем, ха-ха-ха, тебя сейчас вписывать в этнографические рамки! Встать, мразь!

Художник еще раз заметно вздрогнул и послушно встал, неловко придерживая шляпу правой рукой.

– Я, собственно…, – начал было он, но его жалкое блеяние прервал резкий удар линейкой по шляпе.

Шляпа слетела на пол, а когда художник наклонился и потянулся за ней сухой загорелой рукой, по этой руке снова жестко ударила линейка, на этот раз ребром.

На загорелой морщинистой коже осталась неровная кровавая полоса и художник отдернул руку обратно, замерев по стойке смирно.

– Ну что, ты понял, кто перед тобой сейчас стоит?

Жирный брюнет встал напротив парты художника и снова хлопнул по парте линейкой.

– Перед тобой, жидовская мразь, стоит профессор Киевского института национальной памяти Владимир Михайлович Вятрович! Ты понял, кто перед тобой стоит, мразь?! Повтори, гнида!

– Передо мной стоит профессор Киевского института национальной памяти Владимир Михайлович Вятрович, – практически не запинаясь, послушно повторил художник.

– Да ты чертов гений! – восхитился профессор и снова хлопнул по парте линейкой, впрочем, уже практически миролюбиво, совсем несильно.

– Нос мерить бум?

– Если вам это так необходимо…, – пробормотал художник.

– Нам это так необходимо! Нас родина-мать зовет, понимаешь? Хотя, что ты можешь понимать про родину, ты, жидовская морда.

Профессор выверенным движением правой руки вставил линейку точно в щеку художника, а левой, брезгливо морщась, оттянул нос Льва Моисеевича на максимально возможное расстояние.

– Почти семь сантиметров! – потом провозгласил профессор восхищенно. – Нет, округлим до десяти. Итак, у нас есть один жидовский нос длиной десять сантиметров! У кого же он больше? – Вятрович медленно оглядел притихший класс.

Я с трудом подавил желание немедленно спрятаться под партой, и тоже замер одновременно со всеми, боясь привлечь к себе внимание этого психопата.

– Почему все молчат? – спросил профессор, обводя тяжелым взглядом понурые лица.

Один из солдат, по-прежнему слегка пританцовывая, прошел мимо меня к дальним рядам и крикнул оттуда:

– Володимир Михайлович, вот тут, смотрите, сидит жаба с длинным носом. И ведь даже не квакает, падла!

Позади послышалась возня, потом мимо меня протащили вяло упирающегося мужчину в дорогом шелковом костюме. Солдат тащил свою жертву, цепко схватив его грязными пальцами левой руки прямо за белое холеное лицо и придерживая брыкающееся тело правой рукой за ворот пиджака.

Второй солдат вдруг сделал зверскую морду, вытащил из-за спины автомат, подошел к напарнику и вдруг со всей дури ударил несчастного мужика в живот прикладом.

Мужчина упал бы на крашеный пол, но его цепко держал на весу первый солдат.

Профессор подошел поближе, небрежно постукивая линейкой по ладони.

– Ты кто? Ты жид? Или ты цыган? Все мы толерантны, пока речь не заходит о цыганах – вдруг начал философствовать Вятрович.

Мужчина молчал, с видимым испугом прижимая руки к животу. Было очевидно, что после удара прикладом в живот у него перехватило дыхание и он боялся повторной экзекуции.

– Ты кто?!

Профессор замахнулся линейкой, но тут раздался тонкий мальчишеский голос с задних рядов:

– Это директор нашей школы! Не бейте его! Он не еврей! Он не цыган! Он армянин! Его зовут Давид Артурович Абрамян.

Я, потрясенный отвагой незнакомого мальчишки, осмелился обернуться к задним партам. Там стоял невысокий огненно-рыжий парень в модном спортивном костюме.

Профессор удивился не меньше моего.

– А ты кто такой, щенок?

– Я Богдан Кравченко, студент. Я украинец! Я не жид и не москаль!

– А здесь ты что забыл? Таких щенков в Киеве не мобилизуют, пока что. Тебе сколько лет?

– Семнадцать. Нас вместе с Давидом Артуровичем ночью задержали, за нарушение комендантского часа, – объяснил студент, со странной, какой-то безумной неустрашимостью глядя прямо в глаза профессору.

– А что же ты, педрила рыжая, ночью делал с директором на улице… – начал было снова заводиться профессор, когда дверь в класс распахнулась и в класс вбежал запыхавшийся офицер, держа в руках фуражку, так он спешил.

– Господин профессор, пойдемте во двор, там приехали эти.

– Кто?

– Ну, эти, хуюман раб воч или как их там. Ну, те, самые, короче, из Гааги что ли. В общем, вас господин полковник очень просит их встретить, про зверства русни в Буче им подробно рассказать, и все такое прочее.

Профессор с видимым сожалением опустил жирную руку с зажатой в кулаке метровой линейкой, окинул мрачным взглядом класс на прощание и вышел. Следом вышли все военные, последний из них захлопнул за собой дверь и провернул ключ с той стороны.

Тут же за свою парту решительно сел художник, все это время стоявший по стойке смирно, а мужчина в шелковом костюме рухнул возле доски на деревянный пол и начал там судорожно блевать прямо под себя, при этом жутко извиваясь всем телом не как человек, а как какой-нибудь смертельно раненый удав.

Я отвернулся, потому что смотреть на это было крайне неприятно.

Глава третья

Последующие полчаса опять прошли среди тихого нервного шепота, осторожных перебежек незнакомых мне людей от парты к парте и редких, но отчетливых всхлипываний кого-то особо нервного гражданина у меня за спиной.

Директору помог подняться и увел на последние ряды его верный рыжий ученик Богдан Кравченко, и он же потом вернулся, чтобы стереть классной шваброй с пола блевотину, после чего я зауважал его еще больше.

Потом меня сзади вдруг снова ткнул отверткой в спину электромонтер Стась.

– Эй, Михась, ты как там, живой?

Я повернулся к нему.

– Вроде живой, – легко отозвался я, неожиданно чувствуя даже благодарность к нему за сам факт обращения ко мне, как к действительно живому полноценному человеку.

Стась наклонился ко мне и очень тихо произнес:

– Пока европейские гуманитарные гамадрилы из Гааги в школе, надо сваливать отсюда. При них эти гниды стрелять постесняются. Наверное.

Я посмотрел прямо в его темные до черноты глаза и тоже шепотом спросил:

– Что ты говоришь? Зачем нам вообще куда-то бежать? Я уверен, что местные чиновники во всем разберутся и отпустят нас в ближайшее время. Мы же ни в чем не виноваты, верно? Президент Зеленский еврей, про это много раз упоминала наша пресса. Никакого фашизма на Украине быть не может, прекрати, пожалуйста, транслировать нарративы российской пропаганды. Или я ошибаюсь?

– Как-то ты быстро поглупел, хотя по морде даже не тебе съездили, а этому армяшке, – неожиданно весело отозвался Стась. – Я-то думал, ты уже все про нас понял.

Я хотел было рассказать ему про свое отношение к услышанному диалогу про визит в школу представителей Human Rights Watch, и что они, настоящие европейские демократы, конечно, нам сейчас помогут, в этом нет сомнений, но только я начал про это говорить, как он меня грубо перебил:

– Заткнись сейчас, Михась, пожалуйста. Я тоже это слышал, да все слышали. Но, поверь, мне насрать, что ты там про это думаешь. Важно то, что я в этой школе электрику делал год назад, халтурил, короче. Я тут все знаю, понял? Знаю, где главный коридор, где вентиляция, где подвал с генераторами. И сейчас мне нужен такой человек, чтоб не зассал в нужный момент. Тупо нужно дверь крепко придержать в одном месте. А потом вместе смоемся. И разбежимся, как в море корабли. Можешь потом дальше петь свои дебильные песни про демократию и прогресс, но только не мне.

Я внимательно оглядел его со своей парты. Мне Стас был виден из-за своей парты примерно до половины туловища, и то, что я видел, не внушало доверия. Грязный промасленный комбинезон, растянутая футболка, оттопыренные карманы, бегающие черные глазки на хитром, небритом лице.

Цыган, одно слово. «Ненавижу, блин, цыган» – выплыло вдруг откуда-то странное, чужое воспоминание.

– Что мне нужно делать, Стас? – спросил я так тихо, как только смог понизить голос.

– Прямо сейчас выламываем дверь из класса и бежим налево. Налево, понял? Там, через десять метров, будет коридор, он направо. Сворачиваем туда, бежим еще метров тридцать, там дверь. Ее тоже выбиваем, и потом там будешь нужен ты. Нужно будет зафиксировать эту дверь с нашей стороны – стульями прижать, партами, или баррикаду построить, неважно. Ты должен будешь выиграть нам пять минут, пока я вскрываю дверь в подвал, она деревянная, но прочная, сука, на хорошем замке, там мне повозиться придется. А уж подвал тут охренительный, он входит в сеть киевских бомбоубежищ, которые еще при коммунистах строили. Один из переходов этого подвала ведет прямо на Вишневый рынок. Я знаю этот переход, он там отмечен красной краской, все стены и даже пол красные, специально сделано, чтоб не путались. А уж когда мы доберемся до рынка, там нас вообще никто и никогда не поймает – там тысяча ларьков и магазинов на площади в один гектар. Разбежимся и поминай, как звали. Запомнил или повторить?

– Повтори, – прошептал я, чтобы потянуть время, и он действительно на удивление все четко и внятно повторил.

Я посмотрел на первую дверь, которую нам предстояло выламывать. Дверь в класс не выглядела слишком прочной, но я представил себе, как могут отреагировать на наше выступление другие арестанты. Например, они могут заорать, а на шум прибежит господин профессор со своими странными ассистентами.

– Ну, чего затих? – Стась снова ткнул меня отверткой.

Я покосился на отвертку. Это был хороший, массивный и прочный инструмент, таким и вправду можно выломать не одну дверь. Но зачем мне вообще сейчас куда-то бежать, да еще выламывая двери? Я вообще не сомневался, что через пару часов в эту сраную школу приедет израильский консул и меня торжественно отвезут домой в арендованный месяц назад таунхаус в поселке Вишневое, куда я сегодня не доехал по нелепой случайности.

Но потом я подумал, что нахожусь в довольно необычной обстановке и призадумался.

И вдруг, как уже не раз бывало в моей глупой и недолгой жизни, чувство противоречия взыграло ретивое.

– А знаешь, давай, рискнем, – вдруг решился я и посмотрел Стасю прямо в глаза, щурясь и часто моргая от перевозбуждения. Я подумал, что это будет настоящее приключение, рассказ о котором принесет мне много лайков и трафика – больше, чем унылые пресс-конференции для западных СМИ, что я снимал тут последние недели.

Стас в ответ криво ухмыльнулся и, неверно оценив мое состояние, как бы успокоил:

– Да не ссы ты так, жидовская морда, прорвемся. А если и нет, так что они нам сделают? Максимум, отправят на Восточный фронт, москалей гасить. Тоже, кстати, прикольное занятие. До Москвы дойдем, пограбим и потрахаем мразей, это же веселуха будет!

Тут в двери тяжело, со скрипом провернулся ключ, потом дверь распахнулась от удара ноги и в класс ввалились несколько мужчин в синей полицейской форме.

– Внимание! Сейчас будем делать перекличку! – сказал один их них, крепко сбитый, коренастый, уверенный в себе офицер с майорскими погонами на кителе. Он держал в правой руке небольшой планшет и сосредоточенно всматривался в его тускло мерцающий экран. На тыльной, видимой нам стороне планшета виднелась яркая наклейка: A gift to the long-suffering people of Ukraine from human rights defenders of the European Union.

– Откликаться быстро, кто пропустит свою фамилию, сразу получит по зубам, – добавил майор и показал нам всем свой огромный волосатый кулак.

Я вспомнил, как сегодня утром записывал для своего блога стендап на официальном городском мероприятии с участием толпы местных чиновников. Там звучало много хороших, искренних речей про окончательную победу демократии и права человека. К сожалению, я еще не успел выложить эту историю в блог для своих верных, но немногочисленных подписчиков, эта история так и осталась в телефоне, который у меня забрали господа офицеры.

– Стойте! – вдруг услышал я тонкий голос справа. Это вдруг заорал художник, вскакивая со своего места.

– Господин офицер! Я хотел бы вам доложить важное! – истерично повизгивая, заголосил Лев Моисеевич, нехорошо поглядывая то на меня, то на майора, то мне за спину – на Стася, видимо.

Я почувствовал укол отверткой в спину с задней парты.

– Вот эти двое только что договаривались о побеге отсюда, я все хорошо слышал! – художник торжествующе указал на меня тонкой красивой ладонью. Потом он довернул ладонь до Стаса, а потом упер ладонь в свое сердце, чтоб всем стало окончательно ясно, кто именно здесь два отвратительных идиота, а кто хороший, позитивный, либеральный художник, работающий на благо своей несчастной, но крайне демократической страны.

Тут я снова получил тычок отверткой в спину и услышал злобное шипенье сзади:

– Сейчас или никогда. Побежали отсюда, тупая твоя жидовская морда! И помни, сначала налево!

И тогда я, изумляясь самому себе, вдруг выскочил из-за своей парты и побежал к распахнутой двери мимо майора и его оторопевших подчиненных, выкрикивая на ходу что-то невообразимое вроде «пожар!», «атас!», «тревога!», «майна!», «русские идут!», «глобальное потепление!» и прочие страшные слова, что только приходили мне в голову.

Следом, судя по топоту, бежал Стас, но он бежал молча. Видимо, экономил силы.

Глава четвертая

Как я в подобной ситуации доверился такому мутному типу, как Стас, мне и самому было не очень понятно.

Во-первых, дверей, которые нам пришлось пробивать своими телами, оказалось больше трех – сколько именно, я не запомнил, но каждый раз это было сражение за собственную жизнь, потому что быстро стало ясно, что шутки кончились.

Позади нас без всяких шуток стреляли из боевого оружия и не грохнули нас там в первые же минуты только потому, что мы грамотно распределили роли. Сначала мы вместе, дружно, обоими телами выносили дверь на своем пути, потом Стас на дикой скорости проносился вперед, а я закрывал дверь или то, что от нее осталось, обратно, выстраивая с той стороны баррикаду из всего, что только успевал подтащить. Тем временем Стас волшебной отверткой ослаблял крепеж следующей двери и мы наваливались на нее вместе со всеми своими страхами и озлоблением. Очередная дверь распахивалась, Стас бежал вперед с отверткой наперевес, а я снова исполнял свои обязанности по постройке баррикады так быстро и ответственно, как только это было возможно.

Во-вторых, когда мы, наконец, добрались до подвала, заманчивое подземелье оказалось намного меньше обещанных Стасом размеров. Там, в этом волшебном подземелье, горел тусклый свет древних лампочек накаливания и были видны два параллельных коридора, через сорок-пятьдесят метров заканчивающихся некрашеной кирпичной стенкой.

И это было все.

– Да ведь нас же тут сейчас и расстреляют, вот у этой самой стенки, – показал я Стасу, когда мы, смертельно уставшие, привалились мокрыми спинами к тяжелой подвальной двери с той стороны.

– Да, черт, похоже, они за этот год замуровали остальные коридоры, от греха подальше, – согласился со мной Стас, грустно оглядываясь вокруг.

Я удивился спокойному тону, с которым он так просто признавал наш, возможно, смертельный приговор.

В правом коридоре, помимо электрического, пробивался еще какой-то посторонний свет и я молча побежал туда, как какое-нибудь глупое насекомое бежит на вожделенный свет фонарика.

Свет пробивался через грязное подвальное окошко у самой дальней стенки коридора. Окошко оказалось огромным, там пролез бы даже профессор Вятрович и еще пара сержантов ВСУ одновременно.

Мы со Стасом, не сговариваясь, в четыре руки и в один прием выломали вздорную деревянную раму окна и я первым выбрался наружу.

Пока Стас с кряхтеньем карабкался сзади, я оглядел школьный дворик, где мы оказались. Дворик был обнесен необычно высоким металлическим забором, по периметру которого торчали острые пики, чтоб, стало быть, не лазали всякие лишние люди. А сразу за забором, плотно примыкая к дворику, вздымалось высоченное, этажей в десять, здание без окон и дверей, скорее всего, старая станция городской АТС, которую до сих пор не разобрали за ненадобностью.

– Полезли? – Стас неопределенно взмахнул рукой и вдруг очень резво побежал к ржавой пожарной лестнице, присобаченной на какие-то еще более ржавые клинья к фасадной стене школы совсем рядом с нами.

Я бросил взгляд на забор вокруг школьного сада, который мне показался задачкой понадежней, но все же побежал за Стасом. Черт его знает, что он знает, подумалось мне.

Все пять этажей фасада школы мы преодолели, видимо, на старом адреналине, но когда мы потом разлеглись на неровной от вспученного рубероида горячей крыше, дрожа от нервного напряжения и осторожно вглядываясь вниз, в заполненный кустами и людьми в камуфляже школьный дворик, я вдруг понял, что больше не смогу сделать ни шага от внезапно нахлынувшей на меня смертельной усталости. Болели все мышцы, все суставы и вся моя несчастная и потому тупая голова.

Мы обреченными ленивыми тюленями лежали на самом краю еще теплой от дневного солнца крыши школы и осторожно глазели вниз, стараясь особо не отсвечивать на фоне неба для тех, кто находился внизу.

Те, кто был внизу, иногда бросали небрежные взгляды наверх, но потом большая часть этих людей в камуфляже все ж таки полезла, преследуя нас, через высокий забор – видимо, убежденная, что только последний идиот не воспользуется возможностью свалить от смертельной опасности как можно дальше.

Вариант, что последний идиот, напротив, полезет вверх по страшненькому фасаду и ржавой лестнице куда-то в неизвестность, а потом еще залезет на крышу этой самой опасности и будет там лежать, дрожа от страха и усталости, вменяемыми людьми внизу по счастью не рассматривался.

Ну, или эти вменяемые люди вообще не обратили внимания на ржавую пожарную лестницу, которая, честно говоря, больше была похожа на древний арт-объект, чем на реально функционирующий инструмент по доставке на крышу бывшей киевской школы дезертиров Восточного фронта.

Глава пятая

Этот сумасшедший день быстро заканчивался, над Киевом сгущалась темная августовская ночь. В который раз, глядя на город, я поразился странностям этой войны – некоторые районы города были абсолютно черны, там соблюдались все правила светомаскировки. Но вокруг нас также было полно районов, которые сияли ярчайшим светом рекламных экранов и уличных фонарей, а кое-где было видно даже лазерное шоу. Оттуда доносились энергичные возгласы и танцевальная музыка. Странные контрасты этой странной войны выглядели какой-то головоломкой, которую я должен был разгадать.

Наше здание освещено не было и понятно почему – раз школа использовалась как пункт передержки дезертиров и военкомат, подсвечивать ее для русских спутников и дронов было бы неразумно.

Спустя минут десять мы со Стасом услышали рев армейских грузовиков, резкие, отрывистые команды, и в надвигающемся сумраке во дворе под нами разглядели, как в школу заходят солдаты количеством не меньше сотни.

Я было здорово перепугался, толкнул Стаса локтем в бок и прошептал:

– Это что же, нас сейчас здесь будут искать военные?

Но Стас отрицательно мотнул головой:

– Смотри, они нагружены, как муравьи. Видимо, разместятся на постоянной основе на каком-то из этажей. Обычное дело, наши украинские солдаты всегда размещаются в школах или детских садах, для маскировки от кацапов. Военная хитрость, понимаешь?

Действительно, солдатики внизу энергично тащили свернутые в рулоны матрасы, какие-то мешки и ящики, а также кучу какого-то прочего оборудования.

– Смотри, они тащат спутниковые тарелки. Значит, полезут на крышу их устанавливать. А куда еще, как не на крышу? – тревожным шепотом вдруг прокомментировал ситуацию Стас и я снова испугался.

Потом я критическим взглядом окинул нашу крышу – спрятаться тут особо было и негде. Среди унылой рубероидной поляны возвышалось четыре небольших вентиляционных шахты, а больше на этой крыше ничего интересного не было.

– Полезли на чердак, тут ловить нечего, – подытожил мои мысли Стас и первым пошел к ближайшей шахте.

Чердак своим мрачным камеральным уютом мне понравился намного больше, чем крыша.

Свет с улицы еще пробивался сюда сквозь небольшие аккуратные окошки по периметру, и стало хорошо видно, что это помещение завалено огромным количеством разнообразного пыльного школьного хлама, от парт до старых дверей и кондиционеров.

Еще там громоздились кипы книг, мешки с цементом и еще каким-то невидимым добром, а у стен чердачных перекрытий рядами стояли наглядные пособия – от пюпитров с нотами до пластмассовых скелетов в натуральную величину. Среди всего этого хлама да еще в такой полутьме легко могли спрятаться не два, а сто двадцать два дезертира Восточного фронта.

– Пересидим пока тут, а при первой возможности свалим, – сформулировал нашу тактику на ближайшее время Стас и я с ним согласился.

Мы быстро нашли идеальное для наших обстоятельств место – огромный вентиляционный короб, обшитый гипсокартоном. Стась выудил свою замечательную отвертку, за минуту отвинтил с десяток саморезов и снял один лист гипсокартона. Мы вошли в короб и прислонили лист изнутри. Он встал, как и положено.

Внутри короба мы скорее нащупали, чем увидели две больших жестяных вентиляционных трубы, на которые мы со Стасом и уселись, чутко прислушиваясь к шорохам вокруг.

Звуков вокруг хватало – помимо надсадного воя работающих на холостом ходу автомобильных движков, до нас доносились зычные команды офицеров, руководивших разгрузкой, а потом мы услышали топот и звуки передвигаемой мебели прямо под нами.

– Значит, солдатикам самый верхний, пятый этаж отдали, – сообщил очевидное Стас.

А спустя пару минут до нас донесся умопомрачительно сложный запах какой-то очень вкусной жратвы и я вдруг осознал, как сильно проголодался.

– Эх, сейчас бы супчика, да с потрошками, – протянул Стас. Я в ответ только вздохнул.

– Может, поищем жратву на чердаке? – предложил Стас.

– Откуда здесь жратва, сюда явно год, а то и два не заглядывали, – возразил я.

– Может, хотя бы воду найдем? Пить тоже охота, – объяснил Стас.

– У тебя телефон ведь тоже отобрали? – уточнил я. – И что мы найдем в такой темноте?

На самом деле мне просто было страшно куда-то идти.

Стас покопался в карманах комбинезона и вытащил маленький, с палец, фонарик, который тут же включил.

Ослепительно яркий белый свет залил наш короб и я увидел перед собой перемазанного в пыли и какой-то яркой, желтой краске неизвестного мне мужика.

– Спалимся, – испугался я, – Очень ярко.

– Спокойно, тут есть регулировка, – отозвался Стас и сменил последовательно несколько режимов фонарика до самого неяркого и экономичного.

– Пошли, – скомандовал Стас, указывая белесым пятнышком света, куда именно мы сейчас пойдем.

Я послушно встал, отставил в сторону лист гипсокартона и осторожно шагнул за пределы короба. Стас сопел за спиной, бессистемно подсвечивая фонариком во все стороны разом.

– Свети под ноги, – попросил его я шепотом. – Если навернемся, внизу услышат.

– Не навернемся, – уверенно сообщил мне Стас и тут же споткнулся об мои ноги, с диким воплем улетая головой вперед куда-то в район пюпитров и скелетов.

Когда последний пюпитр и последний скелет, с грохотом падая, похоронили под собой бестолковую голову Стаса, я замер, присев на корточки возле него, и уточнил:

– Ты как там, товарищ, живой?

– Не совсем, – грустно отозвался товарищ. – Правая нога болит дико. Если сломал, мне кранты.

Он осторожно отложил навалившийся на него хлам в сторону и попробовал встать. Потом, охнув, снова сел на пол.

Я взял у него из рук фонарик и посветил на правую ногу.

– Колено или лодыжка?

– Внизу где-то, лодыжка, наверное, – сказал Стас, оттягивая штанину комбинезона с щиколотки к колену.

В свете фонарика правая лодыжка не выглядела как-то совсем уж страшно. То есть это была нога как нога.

– Пальцы шевелятся?

Мы вдвоем стянули с пострадавшей ноги ботинок, потом носок и осмотрели слегка вспухший голеностоп. Пальцы на ноге бодро шевелились.

– Вывих, похоже, или растяжение, – резюмировал Стас. – Но ходить точно не смогу, болит прям очень сильно.

Я помог ему вернуться в короб и оставил там сидеть на трубах.

Одному изучать захламленный чердак оказалось страшно – в бледном свете фонарика Стаса каждая тень казалась камуфляжной формой, а любой звук – предвестником нападения.

Спустя минут тридцать я наткнулся на то, что искал – кладбище запыленных пластиковых бутылок для кулера, многие из которых оказались запечатанными и заполненными доверху. Часть оказалась заполнена частично, а примерно треть бутылей были пусты.

Я приволок одну такую полную бутыль в наш короб, а потом, подумав, притащил и парочку пустых.

– В пустые будем отливать, когда приспичит, – объяснил я. – Иначе нас по запаху найдут.

Стас бурно одобрил мою инициативу и принялся, прыгая на одной ноге, собирать с обратной стороны короба что-то вроде умывальника, совмещенного с туалетом. В качестве приемного бака туалета в его конструкции выступала одна из пустых бутылей, которую Стас ловко обрезал все той же своей многофункциональной отверткой.

– Может, нам тут неделю придется провести, а то и две, – предположил он, заканчивая свой инженерный шедевр.

А потом он снова вошел в роль бригадира:

– Поискал бы ты, Михась, еще что-нибудь полезное. Может, все ж таки здесь жратва какая-нибудь обнаружится.

Я послушно отправился на поиски и дошел почти до противоположной стороны здания, когда в шаге от меня распахнулась доселе невидимая дверь, мелькнул свет ярких фонарей и в дверном проеме показалось несколько фигур в военной форме и с оружием.

Я вжался в стенку и мягко отступил назад, в спасительную темноту.

Послышались неспешные шаги, звуки ударов ботинками по пачкам книжек, коробкам и окаменевшим от старости мешкам с цементом. Быстро стало совершенно ясно, что солдатикам не хотелось тщательно копаться в этом пыльном и старом дерьме.

– Тут только хлам, книжки, коробки, мешки. Вся старое, ржавое, гнилое. Короче, ничего интересного, – откровенно зевая, подытожил один из голосов.

Мужчины потоптались недолго в светлом проеме, осторожно прошлись взад-вперед по лабиринту среди мусора, а потом, наконец, ушли, захлопнув за собой дверь.

Снова стало темно и тихо, и в этой тишине я вдруг явственно услышал чьи-то далекие крики, полные мучительной боли.

Мне пришло в голову, что это воет Стас от боли в лодыжке, и я пошел обратно, стараясь поменьше спотыкаться в полумраке чердака.

Стас сидел молча и встретил меня тревожным шепотом:

– Это ты орал?

– Нет, – удивился я. – С чего бы мне орать?

– А кто приходил?

– Солдатики. Потоптались и ушли, меня они не заметили, – объяснил я.

Мы замолчали и в наступившей тишине снова раздался душераздирающий вой. Голос мне показался знакомым.

– По-моему, это Художник орет, – заявил Стас и я подумал, что он прав.

– Наверное, его опять Профессор линейкой воспитывает, – сказал я, а потом до меня дошло:

– То есть не воспитывает, а допрашивает. Художник же нас вломил, скотина, насчет побега.

Стас согласился со мной:

– Сто процентов так. Профессор, наверное, выпытывает у него, куда мы бежать хотели. Так ему и надо, мудаку. Карма вернулась.

Вой вдруг резко оборвался на самой высокой ноте и стало хорошо слышно, как галдят солдаты на этаже под нами.

– Что-то мне резко захотелось свалить отсюда, – сказал Стас. – Да и мамка сейчас, небось, в хате борщ сварила. Знаешь, какой она у меня борщ варит? Офигенный борщ, никто такой не варит. У тебя в твоей сраной израиловке вообще не знают, что такое настоящий украинский борщ. Несчастный ты человек, Михась, хотя бы поэтому.

Снова снизу раздался вой художника, перебиваемый теперь резкими, хлесткими ударами. Мне ужасно не понравились все эти звуки, но я понимал, что остановить их физически не смогу, даже если ворвусь в нашу школу на танке.

– Давай спать, – сказал я Стасу. – Я притащу сюда что-нибудь для лежанки.

– Тащи, – согласился он.

Я притащил на плечах четыре рулона старых штор и мы со Стасом соорудили из них две удобные лежанки.

Все время, пока мы обустраивались, снизу доносился жуткий, кошмарный, безобразный вой. Однако, теперь этот вой почему-то меня уже не пугал, а стал как-то даже стал вдруг явственно бесить.

– Заткнулся бы он, наконец. Как тут вообще можно спать, в такой нервной обстановке, – проворчал Стас, укладываясь поудобнее в складках старых пыльных штор.

И тут снова откуда-то снизу послышались хлесткие и потому жуткие удары.

Мы помолчали, ворочаясь, и думая, видимо, каждый о своем.

Минут через десять так раздражающий нас со Стасом человеческий вой, наконец, прекратился.

– Добили, значит, гниду, – удовлетворенно пробормотал Стас и тут же громко захрапел, засыпая.

Я смотрел на него укоризненно всего лишь пару минут, а потом сам послушно выключился следом.

Глава шестая

Я проснулся лишь по одной причине – мне очень сильно захотелось отлить. Это была такая правда жизни, с которой в реальности соперничала лишь суровая правда движения чухче. Я вдруг понял, что не смогу противостоять этому натиску живой природы и встал со своей лежанки, по последней приобретенной привычке осторожно озираясь в невнятном полумраке вокруг.

А вокруг меня молча стояли, взявшись за руки, темнота и тишина. Даже Стас не храпел, лежа рядом завернутый в штору, а тихонько всасывал в себя воздух, как старый велосипедный насос.

Я выбрался из вентиляционного короба и использовал туалетную конструкцию Стаса по назначению. Потом, после полоскания рук, я понял, что уже не засну и там же умылся еще раз, стараясь экономно расходовать воду, потому что было совершенно неясно, сколько дней мы тут будем прятаться.

Сквозь плотный сумрак августовской ночи до меня донеслись какие-то невнятные звуки из школьного садика и я осторожно, на ощупь пробрался к ближайшему слуховому окну, стараясь двигаться максимально бесшумно.