Кукла на цепочке бесплатное чтение

Глава 1

– Через несколько минут наш самолет совершит посадку в Амстердаме, в аэропорту Схипхол. – Голландская стюардесса объявила это медовым, начисто лишенным акцента голосом – точно такие же голоса звучат на десятке европейских авиалиний. – Будьте любезны, пристегните ремни и погасите сигареты. Мы надеемся, что полет доставил вам удовольствие, и уверены, что вам понравится пребывание в Амстердаме.

В пути я перекинулся со стюардессой парой слов. Как оказалось, эта обаятельная девушка смотрит на жизнь с неоправданным оптимизмом. По крайней мере дважды я с ней не согласился: полет не доставил мне никакого удовольствия, и я не жду, что мое пребывание в Амстердаме будет приятным. Что касается авиарейсов, то вот уже два года они для меня сущая пытка – с того дня, когда у «Дугласа DC-8» через считаные секунды после взлета заклинило моторы и мне открылись две истины: лишенный тяги реактивный лайнер имеет те же свойства планирования, что и бетонный блок, а пластические операции бывают очень долгими, очень болезненными, очень дорогими и не очень успешными. Что касается Амстердама, то это, пожалуй, самый красивый город в мире с самыми дружелюбными жителями. Проблема всего лишь в том, что характер моих командировок за границу автоматически исключает возможность получать удовольствие от общения с кем бы то ни было.

Когда громадный «DC-8» благополучно опустился на землю (я не суеверный, но любой самолет может рухнуть с неба), я оглядел его переполненный салон. Похоже, большинство пассажиров разделяли мое мнение насчет дикой абсурдности полетов. Кто не пытался продырявить ногтями обивку, тот либо демонстрировал чрезмерную беспечность, откинувшись в кресле, либо возбужденно болтал, подражая храбрецам, что с язвительной улыбкой на устах весело махали ликующей толпе, катясь в тамбриле к гильотине.

Короче говоря, довольно показательный срез человечества. Определенно законопослушные граждане. Никоим образом не злодеи. Ничем не примечательные обыватели.

Или я несправедлив к ним? В части непримечательности? Чтобы позволять себе подобные уничижительные эпитеты, надо располагать критериями сравнения, оправдывающими применение таковых.

В этом отношении большинству пассажиров не повезло: на борту находились двое, в присутствии которых любой бы выглядел непримечательным.

Они сидели по другую сторону прохода и в третьем ряду позади моего. Я стоял и смотрел на них. И вовсе не потому, что желал привлечь к себе внимание окружающих. Ведь большинство мужчин, в чьих пределах видимости находилась эта парочка, с момента вылета из аэропорта Хитроу только и делали, что глазели на нее. Не глазеть на нее – вот почти безотказный способ привлечь к себе внимание окружающих.

Просто две девушки сидят рядом. Двух девушек, сидящих рядом, можно найти практически где угодно, но чтобы найти вот такую пару, вам придется потратить лучшие годы жизни. Одна с шевелюрой цвета воронова крыла, у другой локоны платиновые с отливом. Одеты легко, в платья мини: брюнетка – в белое шелковое, блондинка – в черное. И у каждой потрясающая фигура, со всей убедительностью демонстрирующая, сколь далеко ушли вперед немногие избранные представительницы женского пола со времен Венеры Милосской.

Да, они умопомрачительно красивы, но не той пустой, банальной красотой, что побеждает на конкурсах «Мисс мира». Они удивительно похожи друг на друга, у каждой утонченная костная структура тела и безупречные черты лица, и несомненный отпечаток интеллекта на этом лице, которое сохранит красоту и через двадцать лет после того, как увядшие мисс мира оставят попытки выиграть неравное состязание.

Блондинка улыбнулась мне, и это была улыбка дерзкая и вызывающая, но вместе с тем дружелюбная. Я ответил бесстрастным взглядом, и поскольку малоопытный пластический хирург не совсем удачно совместил стороны моего лица, выражение этого лица тоже наверняка не располагало к общению; но ее улыбка не исчезла. Брюнетка пихнула блондинку локотком; та отвернулась от меня, увидела осуждающую хмурость компаньонки и прекратила улыбаться. Я отвел глаза.

До начала взлетно-посадочной полосы оставалось меньше двухсот ярдов; и чтобы не воображать, как у самолета отваливается шасси, едва коснувшись асфальта, я откинулся в кресле, закрыл глаза и стал думать о девушках. Уж в чем меня точно нельзя упрекнуть, так это в том, что я подбираю себе кадры без учета некоторых эстетических аспектов бытия. Брюнетке Мэгги двадцать семь, и она работает со мной уже более пяти лет. Умна почти до гениальности, методична, кропотлива, осмотрительна, надежна и почти никогда не ошибается. В нашей профессии не бывает людей, которые вообще не совершают ошибок.

Что еще важнее, мы с Мэгги нравимся друг другу, причем уже не первый год. Эта обоюдная симпатия – без преувеличения гарантия того, что кратковременная утрата обоюдной веры и взаимозависимости не повлечет за собой крайне неприятные и долговременные последствия. Впрочем, она и не настолько слепа, чтобы однажды привести к катастрофе.

Белинда, двадцатидвухлетняя светловолосая парижанка, полуфранцуженка-полуангличанка, получившая свое первое оперативное задание, была для меня практически неизвестной величиной. Не загадкой, а просто незнакомкой. Когда Сюрте отдает в ваше распоряжение своего сотрудника, вы заодно получаете безупречной полноты досье на этого человека – ни один значимый факт из биографии не бывает упущен. В личном плане мне пока удалось выяснить только одно: ей явно не хватает уважения, если не сказать – безмерного восхищения, которое молодые полицейские должны питать к начальникам, особенно к старым профессионалам, каковым в данном случае являюсь я. Но ее сообразительность вкупе с уверенностью в себе с лихвой перевешивают любые сомнения, которые она может иметь в отношении своего шефа.

Обе девушки никогда раньше не посещали Голландию, и это одна из главных причин, по которым они сопровождают меня. Кроме того, милые молодые особы в нашей непривлекательной профессии встречаются реже, чем шубы в Конго, а значит, они не должны вызвать подозрений у наших нечестивых врагов.

«DC-8» уже катил по земле, шасси остались целыми и невредимыми, поэтому я открыл глаза и переключился на мысли о делах более насущных. Дюкло. Джимми Дюкло ждет в аэропорту Схипхол. Джимми Дюкло должен сообщить мне что-то важное и срочное. Слишком важное, чтобы отправить, пусть даже шифром, по обычным каналам связи. Слишком срочное, чтобы дожидаться дипкурьера из нашего посольства в Гааге. Я не пытался угадать, что это за сведения – всяко узнаю через пять минут. И не было ни малейших сомнений в их достоверности. У Дюкло безупречные источники информации, а сама информация всегда стопроцентно точна. Джимми Дюкло никогда не совершал ошибок – по крайней мере, ошибок в такого рода делах.

Самолет тормозил, и в иллюминаторе уже виднелся телетрап, тянувшийся от главного здания к нашему люку. Я отстегнул ремень безопасности, встал, скользнул пустым, непризнающим взглядом по Мэгги и Белинде и направился к выходу, не дожидаясь полной остановки борта. Этот маневр не одобряют хозяева авиакомпаний, а в данном случае не одобрили и пассажиры, которые, судя по их лицам, сочли меня заносчивым хамом, не желающим дожидаться своей очереди вместе со скромным и долготерпеливым обществом.

Да пусть думают что хотят. Я давно смирился с мыслью, что популярность – не мой удел.

Правда, мне улыбнулась стюардесса, но это не было данью уважения внешности или манерам. Человек может улыбнуться другому человеку, будучи удивленным, или встревоженным, или по обеим причинам. Всякий раз, когда я сажусь в самолет (за исключением отпусков, что бывает этак раз в пять лет), я вручаю стюардессе небольшой запечатанный конверт для передачи командиру воздушного судна, а командир, как и любой мужчина, старается расположить к себе симпатичную девушку, вот и раскрывает ей содержание документа, то бишь список моих привилегий в любых обстоятельствах – совершенно бесполезных привилегий, за исключением обязанности предоставлять мне по первому требованию обед, ужин и обслуживание в баре. Хотя нет, есть еще одна привилегия, совершенно необходимая, которой, кроме меня, пользуются несколько моих коллег, – дипломатический иммунитет от таможенного досмотра. Очень полезная штучка, поскольку в моем багаже обычно лежит пара надежных пистолетов, маленький, но весьма толково подобранный комплект инструментов взломщика и еще кое-какие сомнительной моральности вещицы, не из тех, на которые сквозь пальцы смотрят иммиграционные власти развитых стран. Я никогда не проношу оружие на борт, поскольку уснувший человек может случайно продемонстрировать плечевую кобуру попутчику и тем самым спровоцировать ненужный переполох. А уж палить в герметичном салоне современного самолета станет только безумец. Этим и объясняются поразительные успехи угонщиков воздушных судов: как правило, результаты эксплозии крайне неприятны.

Открылся люк, и я вышел в гофрированную трубу, где вдоль стенки в вежливых позах застыли два или три человека из обслуги аэропорта. Прошагав по трапу, я оказался в терминале; здесь два параллельных траволатора доставляли пассажиров в иммиграционную зону и обратно.

У конца движущейся вглубь терминала ленты лицом ко мне стоял человек. Среднего роста, худой и совсем не красавец. У него были темные волосы, изборожденное морщинами смуглое лицо, черные холодные глаза и тонкая щель рта: не обрадовался бы я, вздумай подобный типчик приударить за моей дочерью. Зато одет он был вполне респектабельно, в черный костюм и черное же пальто, а еще имел при себе большую и явно новую дорожную сумку – хотя, конечно, ее нельзя причислить к признакам респектабельности.

На самом деле меня нисколько не волновали несуществующие ухажеры несуществующих дочерей. Я уже прошел достаточно, чтобы видеть всю ленту, ползущую в моем направлении. На ней стояли четверо, и первого из них – высокого, худого, в сером костюме, с усами и всеми внешними признаками преуспевающего бухгалтера – я узнал сразу. Джимми Дюкло. Первая мысль: он считает свою информацию исключительно важной и срочной, раз отправился в неблизкий путь ради встречи со мной. Вторая мысль: должно быть, он подделал полицейский пропуск, чтобы пересечь весь терминал. Вполне логичное предположение, поскольку он отменный фальсификатор. Третья мысль побуждала вежливо помахать ему и дружелюбно улыбнуться, что я и сделал. Он помахал и улыбнулся в ответ.

Улыбка длилась лишь секунду – и сменилась гримасой ужаса. А я уловил – почти подсознательно, – как чуть-чуть сместилось направление его взгляда.

Я стремительно обернулся. Смуглый мужчина в черном костюме и черном пальто уже не стоял спиной к пассажирскому конвейеру. Он развернулся кругом, а сумка, прежде свисавшая с руки, теперь была зажата под мышкой.

Даже не успев понять, что происходит, я подчинился инстинкту и бросился на человека в черном. По крайней мере, начал бросок. Но мне потребовалась долгая секунда, чтобы отреагировать, а смуглый молниеносно – и это не метафора – доказал, что секунда – достаточный срок для совершения задуманного им насильственного действия. Он был готов, а я – нет; и он оказался докой по части насильственных действий. Едва я рванулся к нему, как он проделал свирепый замах на четверть круга и врезал мне краем сумки под ложечку.

Дорожные сумки обычно мягкие, но обычно – не значит всегда. Я никогда не попадал под удар сваебойной машины и надеюсь никогда не попасть, но в тот момент познал, каково это в ощущениях. Я рухнул на пол, словно чья-то огромная лапища подсекла мне ноги. Причем не лишился чувств – видел, слышал и даже в какой-то мере осознавал происходящее, но не мог пошевелиться, а ведь это единственное, чего я хотел. Мне доводилось слышать о параличе сознания в результате психологического шока, но впервые в жизни я был полностью парализован шоком физическим.

Казалось, все происходит в нелепой киносцене, воспроизводимой замедленно. Дюкло панически заозирался, но выбраться с траволатора не было никакой возможности. Позади сгрудились трое мужчин, и они, похоже, совершенно не замечали неладного; только позже, гораздо позже я сообразил, что эти люди были сообщниками человека в черном и стояли там для того, чтобы у Дюкло не было другого выбора, кроме как двигаться вместе с лентой вперед, навстречу смерти. Оглядываясь на прошлое, я понимаю, что это была казнь, своей дьявольской расчетливостью затмевающая все казни, о которых я наслушался на своем веку, а уж я знаю немало историй о людях, чья жизнь завершилась не так, как было задумано Создателем.

Я мог двигать глазами, что и делал. Мой взгляд добрался до сумки – из-под клапана на ее торце высунулся дырчатый цилиндр глушителя. Это и была «сваебойная машина», вызвавшая кратковременный паралич (я надеялся, что он и есть кратковременный), и удар был настолько силен, что оставалось лишь удивляться, почему ствол не согнулся буквой U.

Я посмотрел на мужчину, державшего пистолет. Его правая рука пряталась в сумке. На смуглом лице не отражалось ни удовольствия, ни предвкушения, лишь спокойная уверенность профессионала, знающего себе цену.

Бестелесный голос объявил о прибытии рейса KL-132 из Лондона, которым прилетели мы. Мелькнула смутная и неуместная мысль, что этот номер я уже никогда не забуду. А впрочем, будь номер рейса любым другим, это бы не имело никакого значения, поскольку Дюкло обречен умереть, так и не встретившись со мной.

Я посмотрел на Джимми. У него был вид человека, приговоренного к смерти. Отчаяние на лице – но отчаяние спокойное, контролируемое. Он сунул руку под полу пиджака… Медленно, слишком медленно – мешала ткань. Трое мужчин за его спиной упали на движущуюся ленту, и только много позже до меня дошло, что это означало. Вот из-под полы вынырнул пистолет. Хлопок – и в левом лацкане возникло отверстие. Дюкло конвульсивно дернулся, а затем повалился ничком. Траволатор вынес на платформу мертвое тело, и оно покатилось к моему, парализованному.

Я никогда не смогу дать себе точный ответ, действительно ли мое полное бездействие в последние мгновения жизни Дюкло вызвано физическим параличом, или же меня лишила воли неминуемость его гибели. Нет, мучиться совестью не придется, ведь я был безоружен и ничем не мог помочь. Просто хотелось бы понять странный феномен: прикосновение к трупу вмиг подействовало на меня оживляюще.

Чудесного выздоровления не случилось. Волнами накатывала дурнота, и, после того как прошел шок от удара, желудок заболел по-настоящему. Во лбу тоже сидела боль, причем вовсе не тупая, – наверное, я стукнулся головой при падении. Но мышцы уже подчинялись мозгу, и я осторожно поднялся на ноги – осторожно по причине тошноты и головокружения; я мог в любой момент снова против воли распластаться на полу. Весь терминал раскачивался самым пугающим образом, и я обнаружил, что плохо вижу, – должно быть, ушиб головы сказался на зрении, что опять же странно, поскольку оно работало вполне исправно, пока я лежал. Тут я понял, что слипаются веки, и ощупью определил почему: из раны в волосистой части головы лилась – как мне ошибочно показалось в тот момент, потоком – кровь.

«Добро пожаловать в Амстердам», – подумал я, доставая носовой платок.

Два прикосновения к глазам – и снова зрение по единице.

Все это от начала и до конца продолжалось не более десяти секунд, но вокруг уже столпились встревоженные люди, как всегда бывает в подобных случаях: внезапная смерть, особенно смерть насильственная, для зевак все равно что для пчел открытый горшок с медом. Мгновенное осознание существования того или другого выманивает зрителей во впечатляющем количестве из мест, только что выглядевших лишенными всякой жизни.

Я не уделил зевакам внимания и так же поступил с Дюкло. Поскольку уже ничем не мог быть ему полезен, как и он – мне. Обыск его одежды ничего бы не дал: как и все хорошие агенты, Дюкло не записывал ничего важного на бумагу или магнитофонную пленку, а просто укладывал в тренированную память.

Смуглый мужчина в черной одежде и с пистолетом за это время вполне успел бы улизнуть, и только глубоко укоренившийся инстинкт, рутинный навык проверять даже непроверяемое заставил меня посмотреть в сторону иммиграционной зоны.

Убийца еще не скрылся. Он преодолел около двух третей пути к иммиграционной зоне, без спешки шагая по движущейся дорожке, небрежно помахивая сумкой и как будто не слыша суматохи позади себя. Мгновение я взирал на него оторопело… но лишь мгновение.

Вот так и должен уходить с места преступления профессионал.

На ипподроме в Аскоте опытный карманник, избавив джентльмена в сером цилиндре от бумажника, не помчится во всю прыть сквозь толпу под крики «Держи вора!», чтобы тут же и попасться; скорее он спросит у своей жертвы совета, на какую лошадь поставить перед очередным забегом. Непринужденная беспечность, абсолютная естественность поведения – вот почерк отличников преступного мира. Таким отличником оказался смуглый. Я был единственным свидетелем его злодеяния, и я только теперь понял, какую роль в смерти Дюкло сыграли трое мужчин. Они находились среди людей, окруживших мертвеца, но ни я, ни кто-либо другой не смог бы доказать их причастность к убийству. А смуглый знал, что оставил меня в состоянии, которое не позволит причинить ему никаких неприятностей.

Я двинулся за ним.

Эта погоня даже отдаленно не смахивала на захватывающую. Я был слаб, кружилась голова, а жуткая боль в пояснице не позволяла толком выпрямиться. Должно быть, сочетание шаткой и шаркающей походки с наклоном вперед этак градусов на тридцать придавало мне комичный вид: разбитый радикулитом старикашка ошалело трусит по движущейся ленте бог знает с какой целью.

Я был уже на середине траволатора, а смуглый – почти в конце, когда то ли инстинкт, то ли мой топот заставил его обернуться с той же кошачьей быстротой, с какой он вырубил меня минуту назад. Сразу стало ясно, что он с легкостью отличил мою особу от всех прочих знакомых ему старикашек: левая рука в тот же миг вскинула сумку, а правая нырнула в нее. И со мной произойдет то же, что и с Дюкло, – траволатор сбросит меня (или то, что от меня останется) на пол в конце пути. Бесславная смерть.

Я недолго размышлял о том, как же это мне, безоружному, хватило глупости погнаться за многоопытным убийцей, и уже был готов броситься плашмя на ленту, но тут глушитель дрогнул, а немигающий взгляд смуглого чуть сместился влево. Не думая о перспективе получить пулю в затылок, я развернулся, чтобы узнать, куда он смотрит.

Группа людей, окружавших Дюкло, временно утратила интерес к нему и переключилась на нас. Да и странно было бы, если бы они оставили без внимания мою безумную эскападу на траволаторе. Мне хватило кратчайшего взгляда, чтобы заметить на лицах удивление и недоумение – при полном отсутствии понимания. Зато понимания было в избытке на физиономиях троицы, которая следовала за Дюкло на его пути к смерти. А еще на этих физиономиях читалась леденящая целеустремленность. Теперь преступная команда резво шагала по моему траволатору, несомненно намереваясь и меня загнать под пулю.

Сзади донеслось приглушенное восклицание, и я снова развернулся. Траволатор довез смуглого пассажира до своего края, что явно застало того врасплох: убийца шатался, пытаясь не упасть. Как я и ожидал, он очень быстро восстановил равновесие. А в следующий миг крутанулся и пустился бежать. Убить человека при десятке свидетелей – совсем не то, что на глазах у одного, никем не поддерживаемого. Хотя была у меня смутная уверенность, что он бы выстрелил, если бы счел это необходимым, и черт с ними, со свидетелями.

Решив отложить подобные размышления на потом, я снова побежал, на сей раз увереннее, уже в манере семидесятилетнего, а не девяностолетнего старика.

Смуглый, неуклонно увеличивая отрыв, несся сломя голову через иммиграционную зону, к явному замешательству сотрудников иммиграционной службы, поскольку людям не положено бежать через иммиграционные зоны, а положено задержаться, предъявить паспорт и кратко рассказать о себе, для чего они, иммиграционные зоны, и существуют. К тому моменту, когда настала моя очередь пересечь это помещение, спешная ретирада смуглого вкупе с появлением другого бегуна – шатающегося и спотыкающегося, с окровавленным лицом – насторожили персонал аэропорта, и двое иммиграционных чиновников попытались задержать меня, но я отмахнулся от них («отмахнулся» – не то слово, которое они потом использовали в своих жалобах) и ринулся в дверь, за которой только что скрылся смуглый.

По крайней мере, я попытался там проскочить, но проклятый выход оказался заблокирован человеком, пытавшимся войти. Девушка – вот и все, что могло и хотело зафиксировать мое сознание. Просто девушка.

Я вправо, а она влево, я влево, она вправо. Банальная ситуация, такую можно увидеть практически в любую минуту на любом тротуаре, когда двое чересчур вежливых пешеходов стремятся уступить друг другу право прохода, делая это неумело, но крайне «эффективно»; если же встречаются две сверхщепетильные натуры, нелепое фанданго может продолжаться до бесконечности.

Добротным па-де-де я восхищаюсь, как заправский балетоман, но тогда мне было не до топтания, а потому после очередного неудачного обоюдного уклонения я рявкнул: «А ну с дороги!» – и, не удовлетворившись одним требованием, схватил девушку за плечо и оттолкнул в сторону. За этим вроде последовали удар о косяк и болезненный возглас, но мне было не до извинений. Их можно будет принести потом, по возвращении.

Я вернулся раньше, чем рассчитывал. Девушка отняла у меня лишь несколько секунд, но смуглому этого хватило с лихвой. Когда я добрался до переполненного вестибюля (а разве в аэропортах бывают непереполненные вестибюли?), убийцы там не увидел. Да я бы и вождя краснокожих при всех регалиях не отыскал среди сотен людей, слонявшихся, как казалось, совершенно бесцельно. Не имело смысла оповещать службу безопасности: пока докажу ей свою правоту, злодей успеет преодолеть полдороги до Амстердама. Даже сумей я добиться немедленных действий, шансы задержать смуглого будут невелики: у высококвалифицированных профессионалов всегда припасены надежные пути отхода.

Я двинулся в обратный путь, но уже еле волоча ноги, – это все, на что я был теперь способен. Жутко трещала голова, но, если учесть состояние желудка, жаловаться на боль в голове было бы глупо. Взгляд в зеркало, на бледное и перепачканное кровью лицо, ничуть не улучшил кошмарного самочувствия.

Едва я добрался до места моего балетного выступления, как двое здоровяков в форме и при кобуре с пистолетом решительно схватили меня под руки.

– Вы не того сцапали, – устало проговорил я. – Так что будьте любезны, уберите лапы и дайте мне отдышаться, черт бы вас побрал.

Они заколебались, переглянулись, отпустили меня и отошли – прилично, аж на два дюйма. Я посмотрел на девушку, а после на того, кто с ней успокаивающе разговаривал, – судя по штатской одежде, на очень крупного администратора аэропорта. Затем снова на девушку, потому что глаза болели не меньше, чем голова, и мне было легче смотреть на нее, чем на мужчину рядом с ней.

Она была одета в темное платье и темное пальто; в вороте белел валик бадлона. На вид лет двадцать пять; черные волосы, карие глаза, почти греческие черты лица и оливковый оттенок кожи выдают уроженку нездешних мест. Поставьте ее рядом с Мэгги и Белиндой, и вам придется провести не только лучшие годы своей жизни, но и большинство преклонных в попытках найти сравнимую троицу. Хотя, сказать по правде, девушка в тот момент выглядела не лучшим образом. Обширным белым носовым платком, вероятно позаимствованным у администратора, она стирала с пепельного лица кровь, сочившуюся из набухшей на левом виске гематомы.

– Боже правый! – В моем голосе звучало раскаяние – вполне искреннее, ведь я, как и любой нормальный человек, вовсе не склонен к бесцеремонному нанесению ущерба произведениям искусства. – Это из-за меня?

– Ну что вы! – Голос оказался низким и хриплым, но это, возможно, по той единственной причине, что я приложил ее о косяк. – Это я утром порезалась, когда брилась.

– Чертовски сожалею. Я гнался за человеком, который только что совершил убийство, а вы очутились у меня на пути. Боюсь, он сбежал.

– Моя фамилия Шредер, я здесь работаю.

Стоявший рядом с девушкой джентльмен на вид был крепок и проницателен, и я бы дал ему лет пятьдесят с приличным гаком. А еще он, похоже, имел заниженную самооценку – уж не знаю, отчего этим пороком страдают многие мужчины, взобравшиеся на ответственные посты.

– Нам сообщили об убийстве. Прискорбно, крайне прискорбно, что это случилось в аэропорту Схипхол.

– Ах да, ваша безупречная репутация, – кивнул я. – Надеюсь, покойник сейчас сгорает от стыда.

– Это неуместный разговор, – резко произнес Шредер. – Вы знали погибшего?

– Да откуда? Я только что сошел с самолета. Спросите стюардессу, спросите капитана, спросите десятки людей, которые были на борту. Кей-Эл – сто тридцать два, из Лондона, время прибытия пятнадцать пятьдесят пять. – Я глянул на часы. – Боже правый! Всего лишь шесть минут назад.

– Вы не ответили на мой вопрос. – Шредер не только выглядел проницательным, он и был таким.

– Я не узна́ю его, если снова увижу.

– Гм… А у вас не возникала мысль, мистер… э-э-э…

– Шерман.

– Мистер Шерман, у вас не возникала мысль, что нормальные люди не пускаются в погоню за вооруженным убийцей?

– Может, я ненормальный?

– А может быть, вы тоже имеете при себе оружие?

Я расстегнул пуговицы на пиджаке и распахнул полы.

– Случаем, вы не узнали убийцу?

– Нет. Но я никогда его не забуду. – Я повернулся к девушке. – Могу я задать вам вопрос, мисс…

– Мисс Лемэй, – коротко сказал Шредер.

– Вы узнали убийцу? Должно быть, вы успели его хорошо рассмотреть. Бегущий человек всегда привлекает внимание.

– С чего бы мне его узнавать?

У меня не было желания тягаться со Шредером в проницательности. Я спросил:

– Не желаете ли взглянуть на покойника? Может, вы узнаете его?

Она вздрогнула и отрицательно покачала головой.

По-прежнему не деликатничая, я осведомился:

– Встречаете кого-то?

– Не поняла…

– Вы же стояли у выхода из иммиграционной зоны.

Мисс Лемэй снова покачала головой. Выглядела она жутко – насколько это возможно для красивой девушки.

– А коли так, зачем вы здесь? Чтобы полюбоваться достопримечательностями? Так вроде иммиграционный зал Схипхола – самое невзрачное место в Амстердаме.

– Довольно! – грубо перебил меня Шредер. – Ваши вопросы нелепы, а молодой даме явно нездоровится. – Он сурово взглянул на меня, напомнив, что это я виноват в ее проблеме. – Допрашивать – дело полиции.

– Я из полиции. – Я протянул ему паспорт и служебное удостоверение, и в тот же миг из дверей вышли Мэгги и Белинда.

Заметив меня, они остановились в растерянности и тревоге, и это было вполне объяснимо, учитывая, как я себя чувствовал – и как наверняка выглядел. Но в ответ я лишь состроил недовольную мину – естественная реакция травмированного и сконфуженного мужчины на любопытство прохожих, – и вот уже девушки снова глядят и идут вперед. Я же опять уделил внимание Шредеру, который теперь смотрел на меня по-новому.

– Майор Пол Шерман, Лондонское бюро Интерпола. Что ж, это существенно меняет ситуацию. Теперь понятно, почему вы действовали как полицейский – преследовали, допрашивали. Но мне, конечно же, необходимо проверить ваши полномочия.

– Проверяйте все, что хотите, и со всеми, с кем хотите, – проворчал я, надеясь, что познания мистера Шредера в английской грамматике не дадут ему найти изъяны в моем фразопостроении. – Советую начать с полковника Ван де Граафа, он в Центральном управлении.

– Вы знакомы с полковником?

– Просто взял из памяти первое попавшееся имя. Вы меня найдете в баре. – Я двинулся было прочь, но остановился, когда за мной последовали два здоровяка в форме, и оглянулся на Шредера. – Я не возьмусь поставить им выпивку.

– Все в порядке, – сказал Шредер полицейским. – Майор Шерман не сбежит.

– Пока у вас мои паспорт и удостоверение, – кивнул я, а затем посмотрел на девушку. – Простите, мисс Лемэй. Похоже, для вас это стало сильным потрясением. Я виноват. Не желаете ли пропустить стаканчик вместе со мной? Судя по вашему виду, это не будет лишним.

Она снова промокнула щеку и метнула в меня взгляд, разрушивший всякую надежду на скорую дружбу.

– Вместе с вами я даже улицу не стала бы переходить, – последовал ответ.

А сказано это было так, что я заподозрил: она бы охотно пошла со мной через улицу с интенсивным движением, чтобы бросить меня на полпути. Если бы я был слепым.

– Добро пожаловать в Амстердам, – уныло проговорил я и поплелся в направлении ближайшего бара.

Глава 2

В обычной жизни я не селюсь в пятизвездочных отелях – по той банальной причине, что не могу себе этого позволить. Другое дело – зарубежные командировки: у меня практически неограниченный счет; о расходах крайне редко спрашивают и никогда не получают ответов; а поскольку работа в другой стране, как правило, утомительна, я не вижу причин отказывать себе в нескольких минутах покоя и расслабления в комфорте и роскоши самого высокого уровня.

Отель «Рембрандт», несомненно, отвечает этим условиям. Величественное, хоть и весьма вычурное, произведение архитектуры стоит на излучине одного из самых близких к центру Старого города каналов. Пышные резные балконы нависают над водой – страдающему лунатизмом постояльцу не нужно бояться, что он, сверзившись с перил, сломает шею; разве что его угораздит приземлиться на стеклянную крышу экскурсионного кораблика из тех, что очень часто проплывают мимо. Отменный вид на эти кораблики открывается из ресторана, расположенного на первом этаже и не без основания титулующего себя лучшим в Голландии.

Желтый «мерседес» подвез меня к парадному входу, и, пока я ждал, когда швейцар расплатится с водителем и заберет багаж, мое внимание привлек вальс «Конькобежцы», исполнявшийся самым дрянным образом – не в лад, невпопад и вообще до крайности фальшиво. Кошмарные эти звуки исторгала широченная, высоченная, затейливо расписанная и явно очень старинная колесная шарманка, запаркованная на другой стороне узкой улицы, причем в таком месте, где она максимально затрудняла движение транспорта. Под навесом шарманки, похоже сшитым из останков неведомого количества выгоревших пляжных зонтов, шеренгой висели куклы. Превосходного, на мой некритичный взгляд, изготовления, облаченные в разные голландские традиционные костюмы, они покачивались вверх-вниз на обрезиненных пружинках. А движущей силой им служила исключительно вибрация, присущая работе этого музейного экспоната.

Хозяином или пользователем этого пыточного орудия был очень сутулый мужчина с несколькими нечесаными седыми прядями, прилипшими к черепу. Он выглядел достаточно дряхлым, чтобы собственноручно, будучи в расцвете сил, соорудить этот инструмент, но было столь же очевидно, что в расцвете сил он не состоялся как музыкант. В руке старик держал длинную палку, к концу которой была прикреплена круглая консервная банка, и этой жестянкой он непрестанно гремел, безуспешно пытаясь привлечь внимание щедрых прохожих. Тут я вспомнил о моем безразмерном счете, перешел улицу и уронил в банку пару монет. Не могу сказать с уверенностью, что появившаяся на его физиономии беззубая ухмылка была благодарной, но, пожалуй, знаком признательности можно было счесть то, что он закрутил валик быстрее, запустив злосчастную «Веселую вдову».

Я поспешил снова пересечь улицу, следом за портье с моим чемоданом взошел на крыльцо, на верхней ступеньке оглянулся и получил от дряхлого шарманщика весьма старомодный поклон. Не уступая в вежливости, я ответил таким же поклоном и вошел в отель.

За стойкой ресепшен дежурил помощник управляющего – высокий, чернявый, с тонкими усиками, в безупречном фрачном костюме и с приветливой, душевной улыбкой голодного крокодила. Такая улыбка мгновенно исчезнет, стоит вам повернуться спиной к ее обладателю, но обязательно возродится, причем еще более искренняя, независимо от того, насколько быстрым будет ваш обратный поворот.

– Добро пожаловать в Амстердам, мистер Шерман, – проговорил он. – Мы надеемся, что вам понравится пребывание в нашем городе.

Не имея заготовленного ответа на эту порцию пустого оптимизма, я промолчал и сосредоточился на заполнении регистрационной карточки. Администратор принял ее с такой церемонностью, будто я вручил ему бриллиант «Куллинан», и подозвал боя. Тот засеменил с моим чемоданом, раскачиваясь вправо-влево под углом порядка двадцати градусов.

– Бой! У мистера Шермана номер шестьсот шестнадцать.

Я забрал чемодан из рук явно того не желавшего «гостиничного мальчика», который годился в младшие братья шарманщику.

– Благодарю. – Я протянул бою монету. – Уверен, я справлюсь сам.

– Но ваш чемодан, мистер Шерман, похоже, очень тяжелый.

Этот участливый протест еще больше «подкупал искренностью», чем крокодилье радушие. Чемодан и впрямь был не из легких, ведь к невинным дорожным вещам добавился вес оружия, боеприпасов и металлических инструментов для вскрытия и взлома. Но мне не хотелось, чтобы какой-нибудь хитрый субчик с хитрыми навыками и еще более хитрыми отмычками изучил содержимое этого чемодана в мое отсутствие. В гостиничном номере хватает укромных местечек, где можно хранить мелкие предметы с минимальным риском их обнаружения, и поиск таковых редко бывает тщательным, если на виду лежит прочно запертый чемодан…

Я поблагодарил помощника управляющего за заботу, шагнул в ближайший лифт и нажал кнопку шестого этажа. Как только кабина тронулась, я глянул в круглое дверное окошко. Администратор больше не улыбался, а с очень серьезным видом разговаривал по телефону.

Я вышел на шестом этаже. В небольшой нише аккурат напротив дверей лифта стоял столик с телефоном, а за столиком – кресло, в котором расположился парень в ливрее с золотым шитьем. Вполне невзрачный типчик – от таких исходят эманации лености и нахальства, причем столь трудно уловимые, что жаловаться начальству было бы нелепо: подобные юнцы, как правило, мастера изображать оскорбленную невинность.

– Шестьсот шестнадцатый? – спросил я.

Парень с предсказуемой вялостью указал большим пальцем:

– Вторая дверь по коридору.

Ни вежливого «сэр», ни попытки встать. Я справился с искушением огреть парня его же столиком, зато решил не отказывать себе в хоть и крошечном, но изысканном удовольствии пообщаться с этим коридорным до того, как покину отель.

– Вы дежурный по этажу?

– Да, сэр, – ответил он и поднялся.

Я испытал легкое разочарование.

– Принесите мне кофе.

К 616-му у меня не возникло претензий. Это был не простой номер, а очень даже приличный люкс. Он состоял из прихожей, крошечной, но удобной кухоньки, гостиной, спальни и ванной комнаты. Из гостиной и спальни двери вели на один балкон. Я вышел на него.

Если не замечать этого противоестественного кошмара, этого неонового чудовища высотой до небес, этой рекламы вполне безобидных сигарет, то разноцветные огни над сумрачными улицами и силуэтами домов будили ассоциации со сказочным миром. Но я получал жалованье – и имел привилегию щедро тратить казенные деньги – не за любование архитектурными абрисами посещаемых городов, какими бы чарующими те ни были. Мир, в котором я жил, был так же далек от сказочного, как самая последняя галактика на обозримом краю Вселенной. Мне следовало сосредоточиться на более насущных делах.

Я посмотрел вниз, на поток транспорта, своим шумом заполнявшего все пространство вокруг. Широкий проспект передо мной – и примерно в семидесяти футах подо мной – кишел грохочущими трамваями, гудящими автомобилями, а еще сотнями мотороллеров и велосипедов, и складывалось впечатление, что водители двухколесных средств передвижения все как один вознамерились экстренно покончить с собой. Казалось невероятным, что кто-то из этих гладиаторов может рассчитывать на страхование жизни сроком более чем на пять минут. Но к своей неминуемой гибели они явно относились с хладнокровной бравадой. Феномен, не перестающий удивлять свежих гостей Амстердама.

Запоздало пришла надежда, что если кто-то сорвется с балкона – или если кого-то сбросят, – то этим беднягой буду не я.

Я развернулся и задрал голову. Мне достался номер на самом верхнем этаже отеля, и это не было случайностью. Над кирпичной стеной, отделяющей мой балкон от соседнего, угнездилось нечто вроде резного каменного грифона в стиле барокко. Статуя опиралась на каменный пилястр, а над ней, дюймах в тридцати, нависал бетонный фронтон.

Я вернулся в комнату и извлек из чемодана все вещи, которым категорически не следовало попадать в чужие руки. Надел фетровую плечевую кобуру с пистолетом (она практически незаметна, если вы обшиваетесь у особого портного) и сунул в задний карман брюк запасную обойму. Из этого оружия я никогда не делал больше одного выстрела зараз, и уж тем более не приходилось менять обойму, но береженого Бог бережет, да и обстоятельства всё ухудшаются. Затем я развернул холщовую скрутку с инструментами взломщика – поясной набор, стараниями особого портного тоже приспособленный для скрытого ношения, – и извлек из этого богатого арсенала скромную на вид, но крайне полезную отвертку. На кухне с ее помощью я снял заднюю стенку с миниатюрного холодильника (удивительно, как много пустоты даже в столь малых бытовых приборах) и запихнул туда все, что счел необходимым спрятать. Затем открыл дверь в коридор. Дежурный по этажу пребывал на своем посту.

– И где же мой кофе?!

Не яростный рев, но близко к тому. В этот раз я поднял юнца на ноги с первой попытки.

– На кухонном подъемнике сейчас едет на этаж ваш кофе. Когда приедет ваш кофе, я принесу его в ваш номер.

– Советую поторопиться. – Я хлопнул дверью.

Не всем дано познать достоинство простоты и порочность переусложнения. Английский у этого парня был столь же неуклюж, сколь и излишен.

Я достал из кармана связку ключей весьма необычной формы и поочередно испытал их на другой двери. Третий подошел – было бы чудом, если бы не сработал ни один. Я вернул ключи в карман, переместился в ванную и запустил душ в полную силу, как вдруг раздалась трель дверного звонка, а за ней последовал звук отворяющейся двери. Я перекрыл воду, крикнул коридорному, чтобы поставил кофе на стол, и снова открутил кран. Надеялся сочетанием кофе и душа убедить того, кого следовало убедить, что в номере поселился респектабельный гость, который без спешки готовится праздно провести вечер.

Скорее всего, обман не пройдет. Но ведь попытка не пытка.

Я услышал, как закрылась входная дверь, однако душ оставил включенным – на случай, если чужое ухо прижалось к филенке. Очень уж коридорный смахивал на большого любителя подслушивать или подглядывать. Я вышел из ванной и опустился на корточки перед замочной скважиной. Дежурный не подглядывал. Я резко отворил дверь, но никто не ввалился в прихожую. Это означало, что либо ни у кого нет сомнений на мой счет, либо у кого-то их столько, что он не намерен рисковать разоблачением. Оба варианта мне только на руку.

Я запер дверь, сунул в карман громоздкий гостиничный ключ, вылил кофе в кухонную раковину, перекрыл воду в ванной и отправился на балкон. Пришлось, воспользовавшись тяжелым стулом, оставить дверь распахнутой настежь – по понятной причине в гостиницах немногие балконные двери имеют ручку снаружи.

Я бросил взгляд на улицу, на окна здания напротив, перегнулся через бетонную балюстраду и покрутил головой – надо было убедиться, что жильцы соседних люксов не смотрят в мою сторону. Взобравшись на балюстраду, я взялся за декоративного грифона, изваянного столь прихотливо, что давал несколько отличных зацепок, затем ухватился за бетонный край крыши и вскарабкался на нее. Не считаю себя любителем подобной акробатики, но тогда я не знал, что еще можно предпринять.

На заросшей травой плоской крыше, насколько я мог судить, не было никого. Я встал и пересек ее, обогнув телевизионные антенны, вентиляционные выходы и забавные миниатюрные теплички, что служат в Амстердаме световыми люками. Добравшись до другого края, осторожно посмотрел вниз. Там был очень узкий и сумрачный проулок, по крайней мере в данный момент безлюдный. В нескольких ярдах слева я обнаружил пожарную лестницу и спустился ко второму этажу. Дверь эвакуационного выхода, как и почти все подобные двери, была заперта изнутри, зато замок оказался двусторонним, и куда ему было тягаться с мудреными железками из моего инструментария.

Убедившись, что в коридоре ни души, я спустился на первый этаж по главной лестнице, поскольку подозревал, что трудно незамеченным выйти из лифта посреди холла. Мне не стоило беспокоиться – ни помощника управляющего, ни боя, ни швейцара не было видно, а кроме того, ресепшен осаждала новая партия прилетевших на самолете. Я присоединился к этой толпе, вежливо похлопал пару человек по плечу, положил на стол ключ от номера, неторопливо направился к бару, так же неторопливо пересек его и вышел из здания через боковую дверь.

Днем прошел ливень, улицы были мокры, но надевать плащ не было необходимости, поэтому я нес его, перекинув через руку, а шляпу и вовсе не надел. Я прогуливался, посматривая по сторонам, под настроение задерживаясь и возобновляя движение, предоставляя ветру нести меня, куда он пожелает. Всем своим видом я изображал стопроцентного туриста, впервые вышедшего насладиться видами и голосами вечернего Амстердама.

Прохаживаясь вдоль канала Херенграхт и должным образом любуясь фасадами домов торговых магнатов семнадцатого века, я вдруг ощутил специфический зуд в затылке. Никакие тренировки не помогут развить это чувство, и с опытом оно тоже не придет. Возможно, это своего рода экстрасенсорная перцепция. Такая способность дается человеку от рождения. Либо не дается. Мне вот далась.

За мной следили.

Жители Амстердама – чрезвычайно гостеприимные люди. За одним исключением: почему-то они не сочли нужным расставить вдоль своих каналов скамьи для притомившихся иностранцев или хотя бы для своих притомившихся согорожан. Если у вас возникнет желание посозерцать в томном покое поблескивающую сумрачную гладь воды, лучше всего прислониться к дереву. Что я и сделал – выбрал подходящее дерево и зажег сигарету.

Так простоял несколько минут, надеясь, что выгляжу ушедшим в раздумья, изредка поднося сигарету ко рту, но никаких других движений не делая. Никто не выстрелил в меня из пистолета с глушителем, не подкрался, чтобы оглушить мешочком с песком и тайком сбросить в канал. Я дал недругам все шансы, но они не клюнули. В Схипхоле смуглый мужчина держал меня на мушке, но не выжал спуск. Значит, не считают нужным избавиться от меня. Поправка: пока не считают нужным. Хоть какое-то утешение.

Я выпрямился, потянулся и зевнул, безучастно озираясь, как человек, очнувшийся от романтических грез. Следивший никуда не делся. Он не привалился, как я, спиной к дереву, а прислонился к нему плечом, так что дерево стояло между ним и мной. Но это было тонкое дерево, оно закрывало лишь часть силуэта.

Я двинулся дальше. На углу Лейдестраат свернул направо и побрел по улице, время от времени задерживаясь у торговых витрин. Зашел в один из магазинов и осмотрел несколько предметов живописи – в Англии за столь возмутительное надругательство над подлинностью художественных произведений владельца заведения запросто упекли бы в кутузку. Что еще интереснее, витрина представляла собой почти идеальное зеркало. Мой хвост топтался ярдах в двадцати, с серьезным видом рассматривая закрытое ставнями окно фруктовой лавки. На нем был серый костюм и серый свитер, и это все, что можно сказать о его внешности. Серая безликость.

На следующем перекрестке я снова повернул направо и пошел мимо цветочного рынка, что на берегу канала Зингел. Остановился у прилавка, осмотрел его содержимое и купил гвоздику. В тридцати ярдах серый точно так же рассматривал цветы, но то ли он был скуповат, то ли не имел такого счета, как у меня. Он ничего не приобрел, только постоял и поглазел.

Повернув направо на Вийзельстраат и сменив шаг на более бодрый, я поравнялся с индонезийским рестораном. Вошел, затворил дверь. Швейцар – несомненный пенсионер – поприветствовал меня достаточно радушно, но не совершил попытки разлучиться с табуретом.

Я приотворил дверь, чтобы видеть улицу, и через несколько секунд там появился серый. Теперь я понял, что он гораздо старше, чем выглядел издали, – уж точно за шестьдесят, однако скорость развил удивительную для столь почтенного возраста. И вид у него был огорченный.

Я надел плащ и пробормотал извинения. Швейцар улыбнулся, и его «хорошего вечера» прозвучало так же вежливо, как перед этим «добро пожаловать». Вероятно, ресторан был уже полон. Я вышел и остановился на крыльце, из кармана извлек сложенную фетровую шляпу, из другого – очки с проволочной оправой, надеясь, что эти аксессуары преобразят майора Шермана до неузнаваемости.

Серый успел удалиться ярдов на тридцать, продвигаясь забавными рывками и заглядывая в каждый подъезд. Я решил рискнуть и бегом пересек улицу; лестного зрительского внимания к себе не привлек, зато остался целым и невредимым. И последовал за серым, держась в некотором отдалении.

Через сотню ярдов он остановился, потоптался в замешательстве и двинул назад, теперь почти бегом, но входя во все незапертые двери. Зашел и в ресторан, где я только что побывал, и выскочил оттуда через десять секунд. Юркнул в боковую дверь гостиницы «Карлтон» и вышел через парадную. Если и привлек к себе зрительское внимание, то уж наверняка не лестное – «Карлтону» едва ли могло импонировать то, что облезлые старикашки в водолазках срезают путь через его вестибюль. В конце квартала был еще один индонезийский ресторанчик; серый покинул его с укоризненной гримасой человека, которого вытолкали в шею. Он нырнул в телефонную будку, а после разговора выглядел еще растеряннее и пристыженнее. Оттуда переместился на площадь Мунтплейн, на трамвайную остановку. Я встал в очередь.

Первый трамвай, трехвагонный, имел номер 16 и щиток со словами «Центральный вокзал». Серый вошел в головной вагон. Я выбрал второй и устроился на переднем сиденье так, чтобы не спускать с топтуна глаз и не попасться ему на глаза, если он вдруг проявит интерес к попутчикам. Напрасное беспокойство – ему было уж точно не до разглядывания пассажиров. Судя по частой смене выражений лица, а также по судорожному сжиманию кулаков, у этого субъекта на уме были другие, более важные вещи, и не на последнем месте степень сочувственного понимания со стороны работодателей, на которую он мог рассчитывать.

Человек в сером вышел на Дам. Главная площадь Амстердама изобилует исторической архитектурой: тут и королевский дворец, и Новая церковь, которую приходится постоянно укреплять, чтобы не развалилась от старости. Ни то ни другое серый не удостоил ни малейшим вниманием. Он свернул в переулок у отеля «Краснаполски», потом налево, в сторону причалов, прошел вдоль канала Оудезейдс-Вурбургвал, свернул направо и погрузился в лабиринт улочек, которые все глубже проникали в складской район, один из немногих районов, не вошедших в список туристических достопримечательностей Амстердама. Следовать за стариком было легко – он не смотрел ни влево, ни вправо и тем более не оглядывался назад. Я мог бы ехать за ним в десяти шагах на слоне, он бы и этого не заметил.

Я остановился на углу и стал наблюдать, как он пробирается по узкой, плохо освещенной и на диво непривлекательной улице, зажатой между высокими пятиэтажными складскими зданиями с остроконечными крышами, чьи скаты едва не смыкались со скатами домов, стоящих через улицу, отчего здесь царила клаустрофобическая атмосфера смутной угрозы, мрачного предостережения и гнетущей настороженности, на что мне было совершенно наплевать.

Серый сорвался на шаткий бег, и столь избыточная демонстрация рвения могла означать лишь одно: его путь близок к завершению. Догадка оказалась верна. На полпути от перекрестка до перекрестка он взбежал по лестнице с перилами, достал ключ, открыл дверь и скрылся в складской постройке. Я последовал за ним все тем же прогулочным, но уже не медленным шагом и с любопытством взглянул на табличку над дверью. «Моргенштерн и Маггенталер». И хотя я никогда прежде не слышал об этой фирме, теперь буду помнить ее до конца моих дней. Не задержавшись подле здания, я пошел дальше.

Номер оказался не бог весть что, но ведь и гостиница была отнюдь не из роскошных. Тусклый, невзрачный домишко с облупившейся краской, и интерьер под стать экстерьеру. Скудная меблировка включала в себя односпальную кровать и диван, похоже способный превращаться в кровать; оба за многие годы пришли в удручающе состояние, если только не пребывали в нем изначально. Ковер истрепался, но не так радикально, как шторы и покрывала. Примыкающая к комнате ванная была не просторней телефонной будки.

От полного фиаско номер спасала пара достоинств, которые придали бы определенную ауру изящества даже самой мрачной тюремной камере. Мэгги и Белинда, сидевшие бок о бок на краю кровати, без энтузиазма смотрели на меня, когда я устало опускался на диван.

– Траляля и Труляля, – произнес я. – Одни-одинешеньки в коварном Амстердаме. Все ли в порядке?

– Нет. – В голосе Белинды прозвучала резкая нотка.

– Нет? – Я позволил себе удивленный тон.

Она повела рукой вокруг:

– Я об этом. Полюбуйтесь.

Я полюбовался.

– И что не так?

– Вы стали бы здесь жить?

– Ну… если честно, не стал бы. Но пятизвездочные отели – это для шишек вроде меня. Для парочки едва сводящих концы с концами секретарш жилье вроде вашего – то, что надо. Для парочки же юных девиц, бедными секретаршами не являющихся, оно обеспечивает максимально возможную анонимность. – Я выдержал паузу. – По крайней мере, я надеюсь на это. Очень хочется верить, что вы не засвечены. В самолете не заметили кого-нибудь знакомого?

– Нет, – ответили они хором, одинаково качнув головой.

– А в Схипхоле?

– Нет.

– В аэропорту кто-нибудь проявил к вам повышенный интерес?

– Нет.

– Жучки в номере нашлись?

– Нет.

– Выходили?

– Да.

– Слежка?

– Не было.

– В ваше отсутствие номер обыскивали?

– Нет.

– Вижу, Белинда, тебе смешно, – сказал я.

Она не хихикала, но не без труда контролировала лицевые мышцы.

– Выкладывай. Мне нужно поднять настроение.

– Ну… – Она вдруг приняла задумчивый вид – должно быть, вспомнила, что знает меня без году неделя. – Нечего выкладывать. Извините.

– За что «извините», Белинда? – Мой отеческий ободряющий тон, как ни странно, заставил ее заерзать.

– Эти игры в плащи и кинжалы – легенда, конспирация… Мы просто девчонки, какая необходимость…

– Белинда, прекрати!

Как всегда, на защиту старика встала Мэгги – и одному лишь Богу известно, по какой причине. Да, у меня имелись профессиональные успехи, и, если собрать их в список, он получился бы довольно внушительным, но по сравнению со списком неудач выглядел бы крайне жалко.

– Майор Шерман, – сурово продолжила Мэгги, – всегда знает, что делает.

– Майор Шерман, – признался я как на духу, – душу черту отдал бы, чтобы это стало правдой. – Я с укором глянул на помощниц. – Это не попытка сменить тему, но как насчет толики сочувствия к раненому начальнику?

– Мы знаем свой долг, – чопорно изрекла Мэгги, после чего встала, осмотрела мой лоб и снова села. – Похоже, этот пластырь слишком мал для такой большой кровопотери.

– Начальники легки на кровотечение, это как-то связано с чувствительностью кожи. Вы в курсе, что произошло?

Мэгги кивнула.

– Эта ужасная стрельба! Мы слышали, что вы пытались…

– …Вмешаться. Да, ты правильно сказала: «пытался». – Я перевел взгляд на Белинду. – Должно быть, тебя это потрясло: отправляешься в первую загранкомандировку с новым шефом, а ему сразу по прибытии достается на орехи.

Белинда невольно покосилась на Мэгги – платиновые блондинки высшей пробы очень легко краснеют – и примирительно произнесла:

– Просто он был слишком проворен для вас.

– Именно так, – согласился я. – А еще он был слишком проворен для Джимми Дюкло.

– Джимми Дюкло? – У моих собеседниц был талант говорить в унисон.

– Теперь он мертв. Один из наших лучших агентов; нас связывала многолетняя дружба. У него была срочная и, как я полагаю, крайне важная информация, которую он хотел передать лично мне в Схипхоле. Я был единственным человеком в Англии, знавшим, что Джимми окажется там. Но знал и кто-то здесь, в этом городе. Моя встреча с Дюкло была организована по двум каналам, никак не связанным между собой, но кто-то не только пронюхал, что я прилечу, но и выведал точное время прибытия, а значит, получил возможность добраться до Дюкло раньше, чем тот добрался бы до меня. Белинда, ты согласна с тем, что я не сменил тему? Если враги так много знают обо мне и об одном из моих помощников, то могут быть так же хорошо осведомлены и о других моих помощниках.

Несколько мгновений девушки смотрели друг на друга, а затем Белинда тихо спросила:

– Дюкло был из наших?

– Ты глухая? – раздраженно произнес я.

– А значит, мы… я и Мэгги…

– Вот именно.

Казалось, девушки восприняли предполагаемую угрозу своей жизни довольно спокойно. Но ведь их учили делать дело, и сюда они прибыли делать дело, а не падать в девичьи обмороки.

– Жаль вашего друга, – сказала Мэгги.

Я кивнул.

– Я вела себя глупо, простите.

Белинда тоже говорила искренне, но я знал, что раскаиваться она будет недолго. Это не в ее натуре. Потрясающие зеленые глаза из-под темных бровей посмотрели мне в лицо, и она медленно проговорила:

– За вами следят, да?

– Славная девочка, – одобрительно сказал я. – Заботится о своем шефе. Следят ли за мной? Ну, если это не так, то половина персонала отеля «Рембрандт» пасет кого-то другого. Там под надзором даже боковые двери. Когда я вышел, за мной увязался хвост.

– Но ненадолго, конечно же. – Своей верноподданностью Мэгги положительно вгоняла меня в краску.

– Это был неумелый топтун, он сразу засветился. Остальные не лучше. На окраинах наркомира мало серьезных спецов. Впрочем, меня могли провоцировать на реакцию. Если цель в этом, наших недругов ждет феерический успех.

– На какую реакцию? – В голосе появились грусть и покорность – Мэгги слишком хорошо меня знала.

– На любую. Идти, бежать, тыкаться во все подряд. Крепко зажмурив глаза.

– Мне кажется, это не слишком научный и просто не слишком умный метод расследования, – с сомнением сказала Белинда, чье раскаяние быстро сходило на нет.

– Джимми Дюкло был умным. Самым умным из всех, кто на нас работал. И ученым. Сейчас он в городском морге.

Белинда недоумевающе посмотрела на меня:

– Хотите положить свою голову под плаху?

– На плаху, дорогая, – рассеянно поправила Мэгги. – И не смей указывать своему новому начальнику, что ему следует делать, а чего не следует.

Но в ее голосе не было строгости, а в глазах читалась тревога.

– Это самоубийство, – не унималась Белинда.

– Да неужели? Переход улицы в Амстердаме – вот что такое самоубийство, по крайней мере очень близко к этому. Но так ежедневно поступают десятки тысяч людей.

Я не добавил, что вряд ли моя безвременная кончина возглавляет вражеский список приоритетов, но смолчал не из желания улучшить свой героический имидж. Просто такая откровенность потребовала бы дополнительных объяснений, от которых в тот момент мне хотелось воздержаться.

– Вы же не просто так привезли нас сюда, – сказала Мэгги.

– Да, верно. Но трепать нервы злодеям – это моя работа. А вам надо держаться подальше от недобрых глаз. Сегодня вы свободны. И завтра тоже, за исключением вечера – мне нужно прогуляться с Белиндой. И если будете хорошо себя вести, я потом свожу вас в непристойный ночной клуб.

– Я прилетела сюда из Парижа ради визита в непристойный ночной клуб? – Белинду снова охватило веселье. – Зачем это нужно?

– Я скажу, зачем это нужно. Кое-что поведаю о ночных клубах, чего вы не знаете. Объясню, для чего вы здесь. Я вам вообще все открою, – добавил я великодушно.

Под «вообще все» я подразумевал все то, что им требовалось знать, а не все, что я мог бы открыть, и разница была изрядной. Белинда смотрела на меня выжидающе, Мэгги – устало и с ласковым скептицизмом. Мэгги хорошо знала меня.

– Но сначала глоток-другой шотландского.

– Майор, у нас нет шотландского. – Мэгги умела превращаться в закоснелую пуританку.

– Аu fait[1], у вас нет и понимания базовых принципов разведки. Советую почитывать профильную литературу. – Я кивком указал Белинде на телефон. – Звони, заказывай. Даже правящему классу нужно иногда расслабляться.

Белинда встала, разгладила на себе темное платье и посмотрела на меня озадаченно и с неодобрением:

– Когда вы упомянули вашего друга, я наблюдала за вами, но не заметила никаких эмоций. Он теперь в морге, а вы… как бы это сказать… легкомысленны. Расслабляетесь, да? И как же вам это удается?

– Практика. А еще попроси сифон с газировкой.

Глава 3

Тот вечер возле отеля «Рембрандт» был вечером классической музыки. Шарманка исполнила фрагменты из Пятой симфонии Бетховена; доживи композитор до этого часа, он бы пал на колени и возблагодарил Всевышнего за свою тугоухость. Даже расстояние в пятьдесят ярдов, с которого я под мелким дождем предусмотрительно следил за происходящим, не ослабило чудовищного эффекта. Надо отдать дань сверхъестественной терпимости жителей Амстердама, города меломанов, вместилища прославленного на весь мир «Консертгебау», что они не заманили шарманщика в уютную таверну и в его отсутствие не утопили инструмент в ближайшем канале. Старик по-прежнему гремел своей банкой – сугубо по привычке, надо думать, потому что в тот вечер вокруг не было никого, даже швейцара, либо загнанного под крышу дождем, либо слишком любившего музыку, чтобы терпеть насилие над ней.

Я свернул на боковую улочку возле бара. Ни в соседних дверях, ни у входа в бар не маячили человеческие силуэты, да мне и не хотелось их обнаружить. Дойдя до переулка, я взобрался по пожарной лестнице на крышу, пересек ее и отыскал участок фронтона, находившийся прямо над моим балконом.

Я лег и заглянул за край. Ничего не увидел, но почувствовал запах. Это был дым сигареты, но сигареты не из тех, что выпускаются солидными табачными компаниями, которые не включают дурь в свой ходовой ассортимент. Я наклонился еще дальше, почти до точки равновесия, и смог кое-что углядеть, самую малость, а именно два острых туфельных носка и – на миг – горящий кончик сигареты, двигавшийся по дуге сверху вниз.

Этого было вполне достаточно. Я осторожно отполз назад, встал, вернулся к пожарной лестнице, спустился на шестой этаж, вскрыл дверь запасного выхода, запер ее за собой, подкрался к двери номера 616 и прислушался.

Тишина. Я беззвучно открыл дверь с помощью уже потрудившейся в тот день отмычки, вошел и постарался затворить как можно быстрее – неосязаемый сквознячок способен так взвихрить сигаретный дым, что бдительный курильщик обязательно заметит. Правда, наркоманы не славятся бдительностью.

Этот наркоман не был исключением. Я не ошибся, ожидая увидеть дежурного по этажу. Он удобно устроился в кресле, закинув ноги на подоконник балконного окна и держа сигарету в левой руке; правая свободно лежала на бедре и баюкала пистолет.

Не так уж просто подкрасться к человеку сзади, не потревожив некое шестое чувство, но многие наркотики угнетающе воздействуют на этот инстинкт. И тот наркотик, что курил дежурный, был из их числа.

Я уже стоял у парня за спиной, держа пистолет возле его правого уха, а он все еще не подозревал о чужом присутствии. Я тронул его за правое плечо. Он судорожно обернулся и взвизгнул от боли, напоровшись правым глазом на ствол. Едва дежурный вскинул ладони к пострадавшему органу зрения, я беспрепятственно завладел его оружием и сунул в карман, после чего схватил парня за плечо и со всей силы рванул. Дежурный катапультировался назад из кресла, и кувырок завершился очень крепким ударом спины и затылка о пол. Секунд десять юнец пролежал оглушенный, затем приподнялся на локте. А какие забавные звуки при этом исторгал сквозь коричневые от табака зубы, распялив бескровные губы и вытаращив потемневшие от бешенства глаза! Сначала змеиное шипение, потом рык разъяренной лисы. Я понял, что не стоит рассчитывать на дружескую беседу.

– Играем жестко, приятель? – процедил он.

Наркоманы – большие любители жестоких фильмов, кинореплики цитируют безупречно.

– Жестко? – изобразил я удивление. – Ну что ты! Пока это было мягенько. Жестко будет, если не заговоришь.

Может, мы ходили на одни и те же фильмы?

Я поднял с ковра тлеющий окурок, понюхал и с отвращением уронил в пепельницу. Дежурный осторожно поднялся. На ногах он держался неустойчиво, пошатывался, но я счел это притворством. С физиономии исчез оскал, и парень заговорил нормальным голосом. Решил изобразить хладнокровие. Затишье перед бурей – старый, избитый трюк. Может, нам обоим стоит переключиться с кино на оперу?

– И о чем же пойдет разговор?

– Для начала о том, что ты делаешь в моем номере. И кто тебя сюда прислал.

– В полиции меня уже пытались разговорить, да только ничего не вышло. Я свои права знаю. Ты не можешь меня допрашивать – законы не позволяют.

– Законы остались в коридоре. По эту сторону двери мы с тобой вне закона, о чем ты прекрасно осведомлен. Амстердам – один из самых цивилизованных городов мира, но и в нем есть маленькие джунгли; в них-то мы и живем. А в джунглях один закон: убей или будешь убит.

Наверное, я сам виноват – своей лекцией натолкнул дежурного на соответствующую идею. Он присел и кинулся вперед, чтобы поднырнуть под пистолет, и, если бы сумел опуститься чуть ниже, не налетел бы подбородком на мое колено. Ушибся я сильно. Был уверен, что дежурный вырубится, но он оказался крепышом. Обхватил мою ногу – ту, что сохранила контакт с полом, – и меня повалил. Пистолет крутясь умчался прочь, а мы с парнем какое-то время катались, азартно лупцуя друг друга. Дежурный был не только крепок, но и силен, однако имел два изъяна: увлечение марихуаной сказалось на реакции, а приемам грязной драки, к которой он, безусловно имел врожденную склонность, его толком не обучили. Вскоре мы снова оказались на ногах, и моя левая рука держала его правую заломленной за спину, почти к лопаткам.

Я двинул плененную руку выше, и дежурный завопил, как от дикой боли. Возможно, в этот раз он не прикидывался – я слышал характерный хруст. Но уверенности не было, поэтому я заломил посильнее, после чего вытолкал парня на балкон и перегнул через балюстраду. Его ноги лишились опоры, и он так вцепился в перила свободной левой рукой, будто от этого зависела его жизнь. А впрочем, почему «будто»?

– Торчок или пушер? – спросил я.

Он выдал нечто непристойное на голландском, но я знаю этот язык, включая все слова, которые не следует произносить в приличном обществе. Я зажал парню рот правой рукой, потому что звуки, которые иначе бы последовали, перекрыли бы даже шум транспорта, а мне не хотелось лишний раз тревожить жителей Амстердама. Вскоре я ослабил давление, а затем и вовсе убрал руку.

– Ну?

– Пушер, – то ли прохрипел, то ли всхлипнул он. – Продаю.

– Кто тебя подослал?

– Никто! Никто! Никто!

– Ладно, как хочешь. Когда тебя соскребут с тротуара, решат, что очередному планокуру захотелось улететь в девственную синюю даль.

– Это убийство! – Он все еще всхлипывал, а говорил теперь хриплым шепотом, – наверное, при виде городского пейзажа с такого ракурса перехватило дух. – Не посмеешь…

– То есть как это – не посмею? Сегодня твои приятели убили моего друга. Истребление паразитов – дело полезное и приятное. Семьдесят футов – долгий полет и никаких следов насилия. Разве что в теле не останется ни одной целой косточки. Семьдесят футов. Оцени!

Я свесил дежурного пониже, чтобы он мог хорошенько все рассмотреть, а затем был вынужден использовать и вторую руку, чтобы стащить парня с перил.

– Так как насчет побеседовать?

Он клокотнул горлом, и я выволок его с балкона в номер.

– Кто подослал?

Я уже заметил, что парень крепок, но он оказался куда крепче, чем мне представлялось. Не сомневаюсь, что ему было страшно и больно, только это не помешало ему судорожно крутануться вправо и вырваться из моей хватки. Я был застигнут врасплох. Дежурный снова бросился на меня; нож, внезапно появившийся в его левой лапе, взмыл по коварной дуге и нацелился чуть ниже грудины. Возможно, в более благоприятных обстоятельствах юнец одержал бы верх, но сейчас обстоятельства сложились не в его пользу – подвели быстрота и меткость. Я перехватил обеими руками его запястье, завалился на спину, увлекая парня за собой, упер ему ногу в живот и отправил его в полет. Последовавший удар сотряс номер и, вероятно, несколько соседних.

Одним движением я извернулся и поднялся на ноги, но уже не было надобности спешить. Коридорный лежал в конце номера, лицом на подоконнике балконного окна. Я взялся за воротник, и голова откинулась назад, едва не коснувшись лопаток. Я вернул парня в прежнюю позу, сожалея о его преждевременном уходе из жизни, потому что он мог обладать ценнейшей информацией. Впрочем, это была единственная причина для сожаления.

Я обшарил его карманы, где содержалось немало занятных вещиц, но только две представляли интерес для меня: полупустой портсигар с самокрутками и пара клочков бумаги. На одном машинописные буквы и цифры MOO 144, на другом числа – 910020 и 2797. Мне это ни о чем не говорило, но, сделав логичное допущение, что дежурный по этажу не носил бы при себе бумажки, если бы не считал важными, я спрятал их в надежном месте, которое предоставил мне услужливый портной, а именно в кармашек, пришитый изнутри к штанине примерно шестью дюймами выше щиколотки.

Я избавился от немногочисленных следов борьбы, взял пистолет усопшего, вышел на балкон, перегнулся через ограждение и швырнул вверх и влево. Пистолет перелетел через фронтон и беззвучно упал на крышу футах в двадцати от меня. Я вернулся в номер, смыл в унитаз окурки, выдраил пепельницу и открыл все двери и окна, чтобы поскорее выветрился тошнотворный запах. Затем вытащил мертвеца в крошечную прихожую и открыл дверь в коридор.

Тот пустовал. Я хорошенько прислушался, но не услышал приближающихся шагов. Я подошел к лифту, нажал на кнопку, дождался прибытия кабины, приоткрыл дверь и вставил между ней и косяком спичечный коробок, чтобы дверь не закрылась и не замкнула электрическую цепь. Бегом вернулся в номер, дотащил дежурного до лифта, открыл дверь, бесцеремонно запихнул его в кабину и забрал коробок. Кабина осталась на месте – в тот момент никто не давил на кнопку этого лифта.

Я запер номер отмычкой и направился к пожарному выходу, уже старому и надежному другу. Незамеченным спустился на улицу и пошел к парадной. Шарманка теперь играла Верди, и Верди наверняка радовался, что не дожил до этого дня. Старик стоял ко мне спиной, когда я опускал гульден в жестяную банку. Расплываясь в беззубой улыбке, он повернулся, чтобы поблагодарить, но при виде меня аж челюсть уронил от изумления. Этот сверчок сидел на самом нижнем шестке, и, конечно же, никто не удосужился известить его об уходе Шермана из отеля.

Я любезно улыбнулся шарманщику и вошел в фойе.

За стойкой томились пара боев в ливреях и помощник управляющего. Я громко произнес:

– Будьте любезны, шестьсот шестнадцатый.

Администратор резко обернулся и вскинул брови, но не слишком высоко. Затем одарил меня своей радушной улыбкой крокодила:

– Мистер Шерман? А я думал, вы у себя в номере.

– Нет, я прогуливался. Полезный моцион перед ужином. Старинный английский обычай, знаете ли.

– Конечно, конечно. – Он криво улыбнулся, как будто в этом старинном английском обычае было что-то предосудительное, а затем улыбчивая мина сменилась чуть озадаченной. – Странно, что я не заметил вашего ухода.

Насквозь фальшивый типчик. Впрочем, как и все остальные.

– Ну что ж, – резонно заметил я, – нельзя же требовать от администрации, чтобы она непрестанно опекала каждого гостя.

Одарив его столь же ненатуральной улыбкой, я взял ключ и направился к лифтам. Не успел и полпути преодолеть, как по фойе разнесся пронзительный вопль, а затем наступила тишина, продлившаяся лишь до того момента, когда женщина, набрав воздуха в легкие, заголосила снова. Средних лет, крикливо одетая – ходячая карикатура на американского туриста за границей, – она стояла перед лифтом: глаза что блюдца, рот буквой «О».

Рядом тучный персонаж в летнем костюме в полоску пытался ее успокоить, но делал это не слишком уверенно и сам, похоже, был не прочь поорать.

Мимо меня промчался помощник управляющего; я же проследовал за ним без спешки. Когда я оказался у лифта, администратор стоял на коленях, склонившись над мертвым дежурным по этажу.

– О господи! – ахнул я. – Что это с ним? Заболел?

– Заболел?! Заболел?! – Помощник управляющего уставился на меня. – Посмотрите на шею! Он мертв!

– Боже правый! Похоже, вы не ошиблись. – Я наклонился и вгляделся в лицо покойника. – Я мог где-нибудь видеть его раньше?

– Он дежурил на вашем этаже. – Нелегко давать подобные объяснения, стиснув зубы.

– Вот почему он показался мне знакомым. Надо же, в расцвете лет… – Я сокрушенно покачал головой. – Где у вас ресторан?

– Где… что?..

– Не утруждайтесь, – произнес я успокаивающе. – Вижу, вы расстроились. Сам найду.

Может, ресторан отеля «Рембрандт» и не является лучшим в Голландии, но я бы не потащил его владельцев в суд за недобросовестную рекламу. Блюда, начиная с икры и заканчивая свежей несезонной клубникой, были отменными. Кстати, по какой графе списать расходы – «Развлечения» или «Взятки»? Мельком и без угрызений совести я подумал о Мэгги и Белинде: что поделаешь, каждому свое.

Красный плюшевый диван, на котором я сидел, был апогеем ресторанного уюта. Откинувшись на его спинку, я поднял бокал с бренди и произнес:

– За Амстердам!

– За Амстердам! – вторил мне полковник ван де Грааф.

Заместитель начальника городской полиции присоединился ко мне без приглашения не далее как пять минут назад. Он сидел в массивном кресле, которое выглядело слишком маленьким для него. Квадратного телосложения, среднего роста, со стальной сединой, с морщинистой загорелой физиономией, носящей явственный отпечаток властности и слегка пугающей компетентности.

– Приятно видеть, майор Шерман, как вы получаете удовольствие в конце столь насыщенного событиями дня, – сухо проговорил он.

– «Кто ценит свежесть нежных роз, тот рвет их на рассвете»[2]. Полковник, жизнь коротка. О каких событиях речь?

– Нам немногое удалось узнать об этом человеке, застреленном сегодня в аэропорту. О Джеймсе Дюкло. – Полковник де Грааф был терпелив и не принадлежал к числу тех, кого легко увести от темы. – Мы знаем лишь, что он прибыл из Англии три недели назад, снял в отеле «Шиллер» номер на сутки, а затем словно испарился. Похоже, майор Шерман, что он встречал ваш самолет. Или это просто совпадение?

– Он встречал меня. – (Рано или поздно де Грааф узнал бы это.) – Это был мой человек. Думаю, он где-то раздобыл поддельный полицейский пропуск – как-то же ему удалось пройти через миграционный контроль.

– Вы меня удивили, – тяжело вздохнул де Грааф, ничуть не выглядевший удивленным. – Друг мой, наша работа сильно усложняется, когда мы не знаем о подобных вещах. Почему мне не сообщили о Дюкло? Мы имеем инструкцию из Парижа, из штаб-квартиры Интерпола, об оказании вам любой возможной помощи, так не думаете ли вы, что лучше бы нам сотрудничать? Мы вам поможем, вы – нам.

Он пригубил бренди. Серые глаза смотрели на меня в упор.

– Напрашивается предположение, что у вашего сотрудника была важная информация, но теперь она утрачена.

– Возможно. Что ж, давайте начнем с того, что вы поможете мне. Посмотрите, не значится ли в ваших картотеках мисс Астрид Лемэй. Работает в ночном клубе, но по-голландски не говорит и на голландку не похожа, поэтому у вас может кое-что найтись.

– Вы про девушку, которую сбили в аэропорту? Откуда информация, что она работает в ночном клубе?

– Сама мне сказала, – солгал я, не моргнув глазом.

Полковник нахмурился:

– Администрация аэропорта не сообщила мне об этом нюансе вашего разговора.

– В администрации аэропорта одни старушки работают.

– М-да…

Это могло означать что угодно.

– Сведения об Астрид Лемэй я получить могу. Что-нибудь еще?

– Больше ничего.

– Вы не упомянули еще об одном пустячке.

– Это о каком же?

– Дежурный по шестому этажу – неприятный тип, о котором мы кое-что знаем, – тоже ваш человек?

– Полковник, помилуйте!

– Я ни на секунду не допускал, что он работал на вас. Вам известно, что он скончался из-за перелома шеи?

– Должно быть, очень неудачно упал, – произнес я сочувственно.

Де Грааф глотнул бренди и встал.

– Майор Шерман, прежде мы не имели с вами дела, но вы слишком долго проработали в Интерполе и приобрели слишком громкую репутацию на континенте, чтобы мы не имели представления о ваших методах. Могу ли я напомнить вам о том, что ситуации в Стамбуле, Марселе и Палермо – и это лишь малая часть городов, где вы проявили себя, – не имеют ничего общего с ситуацией в Амстердаме?

– Безусловно, – кивнул я. – А вы хорошо информированы.

– Здесь, в Амстердаме, все подчиняются закону.

Он что, не услышал меня?

– В том числе и я. Вы – не исключение.

– Я и не рассчитывал на это, – покорно ответил я. – Что ж, значит – сотрудничество. Кстати, это и есть цель моей командировки. Когда мы сможем поговорить о деле?

– В моем офисе, в десять утра. – Он без энтузиазма оглядел ресторанный зал. – Здесь и сейчас едва ли стоит.

Я вопросительно поднял бровь.

– Отель «Рембрандт», – вздохнул де Грааф, – на весь мир знаменит своей прослушкой.

– Подумать только! – сказал я.

Де Грааф ушел. А мне стало интересно, догадывается ли он, почему я решил поселиться в отеле «Рембрандт».

Офис полковника де Граафа не имел никакого сходства с номером в «Рембрандте». Это было помещение достаточно просторное, но унылое, сугубо функциональное, с голыми стенами; из мебели только стального цвета шкафы для бумаг, стального цвета стол и стального цвета кресла, жесткие, будто и впрямь стальные. Зато спартанская обстановка заставляла сосредоточиться на деле: ничто не могло отвлечь взгляд или разум.

После десятиминутной предварительной беседы мы с де Граафом сосредоточились на деле, и, похоже, полковнику это далось легче, чем мне. Ночью я допоздна не мог уснуть, да и вообще я не бываю в хорошем тонусе в десять утра, если утро холодное и ветреное.

– …Любые наркотики, – кивнул де Грааф. – Разумеется, нас беспокоят любые наркотики: опиум, каннабис, амфетамин, ЛСД, фенциклидин, кокаин, амилацетат. Назовите любой, майор Шерман, и мы подтвердим, что он причина нашей головной боли. Все наркотики губят или ведут к гибели. Но мы с вами ограничимся самым главным злом – героином. Согласны?

– Согласен! – донесся из дверного проема низкий и резкий голос.

Я обернулся и увидел стоявшего там мужчину. Высокий, в добротно сшитом темном деловом костюме; холодные проницательные серые глаза; приятное лицо, способное мгновенно стать неприятным. Очень профессиональный облик. И профессию ни с какой другой не спутаешь. Это полицейский чин, причем из тех, кого нельзя не принимать всерьез.

Он затворил дверь и приблизился ко мне легким, пружинистым шагом человека гораздо моложе сорока лет, хотя ему было прилично за сорок. Протягивая руку, сказал:

– Ван Гельдер. Я много слышал о вас, майор Шерман.

Я кратко, но тщательно обдумал услышанное и решил воздержаться от комментария. Лишь улыбнулся и пожал руку.

– Инспектор ван Гельдер, – произнес де Грааф, – начальник нашего отдела по борьбе с наркотиками. Он будет работать с вами, Шерман. Окажет любое возможное содействие.

– Искренне надеюсь, что мы сработаемся. – Ван Гельдер улыбнулся и сел. – Скажите, какова ваша цель? Есть ли шанс разорвать цепочку поставок в Англию?

– Думаю, есть. Это широкая сбытовая сеть, очень умно организованная, работающая почти без сбоев. Именно благодаря данному обстоятельству нам удалось выявить десятки пушеров и полдюжины крупных дилеров.

– То есть вы могли бы разорвать цепочку, но не делаете этого. Так и оставите наркоторговцев в покое?

– Но как же иначе, инспектор? Если разгромим этих, на смену им придут другие, причем настолько глубоко спрячутся в подполье, что мы их вовек не разыщем. А так у нас есть возможность арестовать распространителей, когда захотим и если захотим. На самом деле нужно выяснить, как эта чертова дрянь попадает к нам. Нужно выйти на поставщиков.

– И вы думаете… Конечно же думаете, иначе не прилетели бы сюда, – что поставщики находятся здесь? Или где-то поблизости?

– Не поблизости. Здесь. И я не думаю, я знаю. Восемьдесят процентов тех, кто у нас под наблюдением – я имею в виду распространителей и их подручных, – имеют связи с вашей страной. Точнее, с Амстердамом. Здесь у многих родственники или друзья. Кто-то сам ведет тут бизнес, кто-то приезжает отдыхать. На составление этого досье мы потратили пять лет.

– Досье на место под названием «Здесь», – улыбнулся де Грааф.

– Да, на Амстердам.

– А копии этого досье существуют? – спросил ван Гельдер.

– Одна.

– У вас?

– Да.

– При вас?

– В единственном надежном месте. – Я постучал себя по голове.

– Надежнее не найти, – одобрил де Грааф, а затем задумчиво добавил: – Конечно, при условии, что вы не встретитесь с людьми, которые станут обращаться с вами так же, как вы с ними.

– Полковник, я не понял.

– А я загадками говорю, – дружелюбно ответил де Грааф. – Хорошо, я согласен: сейчас фокус проблемы – Нидерланды. Или если уж совсем без экивоков, то Амстердам. Наша злосчастная репутация известна и нам самим. Очень хочется, чтобы она была ложной, но увы. Мы знаем, что товар поставляется оптом. Мы знаем, что дальше он расходится мелкими партиями, но понятия не имеем, откуда и каким образом.

– Это ваша поляна, – мягко произнес я.

– Что-что?

– Ваша компетенция. Поставщики сидят в Амстердаме. Вы представляете в Амстердаме закон.

– Много ли друзей вы заводите за год? – вежливым тоном поинтересовался ван Гельдер.

– Я в этом деле не для того, чтобы заводить друзей.

– А для того, чтобы уничтожать людей, которые уничтожают людей, – миролюбиво сказал де Грааф. – Мы знаем о вас немало. У нас есть пухлое досье на майора Шермана. Не желаете ли взглянуть?

– Древняя история вызывает у меня скуку.

– Предсказуемо. – Де Грааф вздохнул. – Послушайте, Шерман, даже самая лучшая полиция в мире может упереться в бетонную стену. Именно это случилось с нами… хоть я и не утверждаю, что мы лучшие. Все, что нам нужно, – это зацепка, одна-единственная зацепка… Может, у вас есть какая-то идея? Какой-то план?

– Я же только вчера прилетел. – Порывшись в правом внутреннем кармане брюк, я протянул полковнику два клочка бумаги, найденные у мертвого дежурного по этажу. – Тут какие-то цифры. Может, номера? Они вам что-нибудь говорят?

Де Грааф подержал бумажки под яркой настольной лампой и положил на стол.

– Нет.

– А нельзя ли выяснить? Может, это что-то важное.

– У меня очень способные помощники. Кстати, откуда это у вас?

– Дал один человек.

– Следует так понимать, что вы забрали эти листки у одного человека?

– А есть разница?

– Разница может быть огромной, – наклонился вперед де Грааф, чьи лицо и голос стали вдруг очень суровыми. – Послушайте, майор Шерман, мы знаем ваш метод: выводить противников из равновесия и удерживать их в таком состоянии. Нам известно, что вы склонны переступать рамки закона…

– Полковник!

– …Убедительно обосновывая свои действия. Допускаю, что вы и не оставались никогда в этих рамках. Мы осведомлены о вашей расчетливой тактике, возможно столь же эффективной, сколь и самоубийственной, – о бесконечном провоцировании в расчете на то, что кто-нибудь не выдержит и сорвется. Майор Шерман, пожалуйста, не пытайтесь спровоцировать в Амстердаме слишком многих. А то у нас слишком много каналов.

– Не собираюсь я никого провоцировать, – сказал я. – Буду сама осторожность.

– Не сомневаюсь, – вздохнул де Грааф. – А теперь, как я понял, ван Гельдер хочет вам кое-что показать.

Ван Гельдер показал. В его черном «опеле» мы доехали от управления полиции на Марниксстраат до городского морга, который моментально меня разочаровал.

Этому зданию не хватало староевропейского шарма, романтики и ностальгической красоты Амстердама. Такой морг вы найдете в любом городе – холодный… нет, не так: очень холодный, стерильный, бездушный, отталкивающий. В главном помещении, по всей его протяженности, двумя рядами стояли белые столы с мраморными – но лишь на вид – столешницами, а боковыми стенами служили холодильные камеры. Тамошний распорядитель, облаченный в безукоризненно накрахмаленный белый халат, был румян, общителен и весел; казалось, он в любую секунду готов разразиться хохотом. Весьма странная черта для работника морга… Хотя, если вспомнить, в Англии немало палачей прослыли душой трактирной компании.

По требованию ван Гельдера весельчак подвел нас к одной из стальных дверей, открыл ее и вытянул стальной же поддон, который плавно катился на роликах по стальным полозьям. На этом поддоне под белой простыней угадывалась человеческое тело.

– Канал, из которого его выловили, называется Крокискаде, – заговорил ван Гельдер совершенно равнодушным тоном. – Это на окраине, близ порта; вы бы не назвали его амстердамской Парк-Лейн. Ханс Гербер, девятнадцать лет. Лицо показывать не стану, он слишком долго пробыл в воде. Его случайно обнаружили пожарные, когда доставали сорвавшуюся с набережной машину. Не случись этого, он мог бы пролежать там еще год или два. Кто-то намотал ему на талию несколько старых свинцовых труб.

Инспектор приподнял угол простыни, обнажив руку мертвеца. Дряблая, худая, она выглядела так, словно по ней кто-то потоптался шипованными альпинистскими ботинками. Многочисленные проколы соединились в интересные багровые линии, в остальном же кожа была выблекшая. Ван Гельдер молча опустил ткань и отвернулся. Работник вернул покойника на место, закрыл дверь, подвел нас к другой и повторил процедуру извлечения трупа. При этом он улыбался, как разорившийся английский герцог, водящий экскурсантов по своему родовому замку.

– Лицо этого вам тоже видеть не стоит, – сказал ван Гельдер. – Неприятно смотреть на двадцатитрехлетнего юнца с физиономией семидесятилетнего. – Он повернулся и спросил: – Где его нашли?

– В Остерхуке, – просиял начальник морга. – На угольной барже.

Ван Гельдер кивнул:

– Точно. Рядом валялась бутылка из-под джина. Весь джин был у парня внутри. Вы в курсе, как идеально этот напиток сочетается с героином? – Он откинул ткань, чтобы показать руку, похожую на только что увиденную мной. – Самоубийство или убийство?

– Это зависит…

– От чего?

– От того, сам ли он купил джин. Если сам, то это самоубийство или смерть по неосторожности. Если кто-то вручил ему полную бутылку, то это убийство. В прошлом месяце у нас был похожий случай в Лондонском порту. Мы никогда не узнаем правду.

По кивку ван Гельдера начальник морга бодро повел нас к столу в центре зала. На этот раз полицейский откинул верх простыни. Девушка была очень молода и очень хороша собой, с золотистыми волосами.

– Красотка, да? – оценил ван Гельдер. – На лице ни пятнышка. Юлиа Роземайер из Восточной Германии. Это все, что мы о ней знаем, и больше не узнаем ничего. Шестнадцать лет, по мнению врачей.

– Что с ней случилось?

– Свалилась с шестого этажа на бетонный тротуар.

Я ненадолго задумался о парне из гостиничной обслуги – насколько выигрышнее он бы смотрелся на этом столе? – а затем спросил:

– Сбросили?

– Сама. При свидетелях. На вечеринке все были под кайфом. Девчонка знай твердила о полете в Англию, у нее была навязчивая идея встретиться с королевой. Внезапно забралась на перила балкона, заявила, что летит к королеве, – ну и, в общем, слетала. К счастью, в это время внизу никого не было. Хотите взглянуть на других?

– Хочу промочить горло в ближайшем пабе, если не возражаете.

– Не возражаю. – Он улыбнулся, но на лице не было даже тени веселья. – «Каминная ван Гельдера». Это недалеко. У меня есть причина.

– Причина?

– Увидите.

Мы попрощались и поблагодарили развеселого начальника морга, которого, похоже, так и подмывало сказать: «Возвращайтесь поскорее!»

Небо с раннего утра было пасмурным, а теперь еще и посыпались крупные капли. Восточный горизонт окрасился в синевато-багровые тона, навевая смутную тревогу. Нечасто бывает, чтобы погода так точно отражала мое настроение.

«Каминная ван Гельдера» могла бы послужить примером для большинства известных мне английских пабов – оазис живости и бодрости в царстве проливного дождя. Здесь, в тепле и домашнем уюте, о дожде напоминали только хлещущие по окнам струи. Мебель – массивная голландская; мягкие кресла. Впрочем, у меня особая любовь к креслам с пышной набивкой: в них ты не так бросаешься в глаза, как если сидишь на жестком стуле. На полу красновато-коричневый ковер, стены выкрашены в разные теплые пастельные оттенки. Камин – каким и должен быть камин.

Ван Гельдер, как я с одобрением заметил, задумчиво изучал разнообразное содержимое застекленного винного шкафа.

– Итак, – заговорил я, – вы возили меня в чертов морг с определенной целью. И что же это за цель?

– Не цель, а цели. Первая: убедить вас, что тут у нас проблема ничуть не менее остра, чем в вашей стране. В морге еще с полдесятка наркоманов, и неизвестно, сколько из них умерло естественной смертью. Ситуация не всегда так плоха, эти смерти приходят волнами, но все равно нельзя мириться с гибелью людей, причем в большинстве своем молодых. А сколько на каждого мертвого наркомана приходится еще живых, обреченных, на улицах?

– Хотите сказать, что у вас даже больше, чем у меня, оснований находить преступников и избавлять от них мир? И что мы атакуем общего врага, центральный источник наркотиков?

– Одна страна – один король.

– А вторая цель?

– Доказать, что предостережение полковника де Граафа следует воспринимать серьезно. Эти люди абсолютно безжалостны. Если чересчур настойчиво их провоцировать, если подойти к ним слишком близко… Вы заметили, что в морге есть свободные столы?

– Как насчет выпить? – спросил я.

Снаружи, в коридоре, зазвонил телефон. Ван Гельдер пробормотал извинение и пошел отвечать. Едва за ним закрылась дверь, отворилась вторая и в комнату вбежала девушка лет двадцати с небольшим, высокая и стройная, одетая в цветастый, расшитый драконами домашний халат почти по щиколотку. Она была очень красива, с локонами цвета льна, овальным личиком и огромными фиалковыми глазами; взгляд этих глаз казался одновременно смешливым и пытливым. В целом же она выглядела настолько сногсшибательно, что я не сразу вспомнил о приличиях и выбрался из кресла; это было непросто, учитывая его пещерную глубину.

– Привет, – сказал я. – Пол Шерман.

Не слишком оригинально, но ничего получше мне не пришло в голову.

Будто смутившись, девушка пососала кончик большого пальца, а затем обнажила в улыбке идеальные зубы.

– Я Труди. Английский не очень хорошо говорю.

Зато никто из тех, кто на моей памяти плохо говорил по-английски, не делал это таким чарующим голосом.

Мою протянутую руку Труди словно не заметила; она прижала ладонь ко рту и застенчиво хихикнула. Я не привык к тому, что надо мной смеются застенчивые девицы, а потому не без облегчения услышал звук опущенной на аппарат трубки и голос ван Гельдера с порога:

– Рутинный отчет о ситуации в аэропорту. Ничего заслуживающего внимания…

Увидев девушку, он умолк, с улыбкой подошел к ней и обнял за плечи.

– Вижу, вы успели познакомиться…

Ван Гельдер прервал фразу, потому что Труди повернулась к нему и зашептала на ухо, косясь на меня. Он кивнул, и девушка быстро вышла из комнаты. Должно быть, на моем лице отразилось недоумение, потому что инспектор снова улыбнулся. Но эта улыбка не показалась мне счастливой.

– Майор, она скоро вернется. Стесняется незнакомцев. Но только поначалу.

Как и обещал ван Гельдер, Труди вернулась почти сразу. Она держала в руках куклу, сработанную так отменно, что на первый взгляд ее можно было принять за настоящего ребенка. Почти трех футов в длину, в белой шапочке, прикрывавшей льняные кудри того же оттенка, что и у Труди, и одета в полосатое шелковое платье длиной по лодыжку, с изящнейшей вышивкой на лифе. Труди и прижимала к груди куклу, как живое дитя. Ван Гельдер снова положил руку девушке на плечи:

– Это моя дочь Труди. Труди, это мой друг, майор Шерман, из Англии.

На этот раз она без колебаний шагнула вперед, протянула руку, легонько качнулась, будто хотела присесть в реверансе, и улыбнулась.

– Какие у вас дела, майор Шерман?

Не уступая ей в вежливости, я ответил улыбкой и легким поклоном.

– Мисс ван Гельдер, рад с вами познакомиться.

– Тоже рад с вами познакомиться. – Она повернулась и вопросительно посмотрела на ван Гельдера.

– В английском Труди не сильна, – извиняющимся тоном сказал ван Гельдер. – Присаживайтесь, майор, присаживайтесь.

Он взял из шкафа бутылку виски и стаканы, налил мне и себе и со вздохом опустился в кресло. Затем поднял глаза на дочь, которая смотрела на меня так пристально, что я почувствовал себя крайне неловко.

– Дорогая, может, и ты посидишь?

Она лучезарно улыбнулась ван Гельдеру, кивнула и протянула ему свою игрушку. Он принял огромную куклу с такой готовностью, словно привык к подобным жестам.

– Да, папа. – И без предупреждения, но при этом так беззаботно, словно это был самый естественный поступок на свете, села ко мне на колени, обняла за шею и улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, хотя это мне стоило огромных усилий.

Труди торжественно посмотрела на меня и сказала:

– Я тебя люблю.

– И я тебя люблю, Труди.

Я сжал плечико девушки, давая понять, как сильно ее люблю. Она положила голову мне на плечо и закрыла глаза. Я некоторое время смотрел на белокурую макушку, а затем с осторожным любопытством взглянул на ван Гельдера. Он улыбнулся, и эта улыбка была полна грусти.

– Надеюсь, майор, вы не обидитесь, если я скажу, что Труди любит всех?

– В определенном возрасте все девушки влюбчивы.

– У вас крайне неординарное восприятие.

Я не считал, что для сентенций вроде только что мною озвученной требуется какое-то исключительное восприятие, поэтому не ответил. Лишь обратил лицо к девушке и очень мягко произнес:

– Труди?

Она промолчала и с загадочной умиротворенной улыбкой, от которой я почувствовал себя отпетым мошенником, закрыла глаза еще плотнее и прижалась ко мне.

Я предпринял новую попытку:

– Труди, я уверен, что у тебя красивые глаза. Позволишь мне их рассмотреть?

Она чуть подумала и выпрямилась, положив руки мне на плечи, а затем распахнула глаза, как поступил бы ребенок, услышав такую просьбу.

Огромные фиалковые очи и впрямь восхищали красотой. Но я увидел кое-что еще. Подернутые блеском, глаза были пусты, не отражали света. Если сфотографировать ее, этот блеск будет обманчиво живым, но за ним лежит лишь странная муть.

Все так же мягко я снял правую руку девушки со своего плеча и задрал рукав до локтя. Красота ее тела позволяла ожидать, что и предплечье окажется безупречным, но нет: оно было жутко изуродовано бесчисленными следами подкожных инъекций. Труди в ужасе, словно ждала упреков, смотрела на меня, и у нее тряслись губы. В следующий миг она одернула рукав, обняла меня и уткнулась лицом мне в шею. Она рыдала так, словно у нее разрывалось сердце. Я погладил ее успокаивающе, как можно гладить человека, вознамерившегося задушить тебя, и посмотрел на ван Гельдера.

– Теперь я знаю, – сказал я. – Знаю, для чего вы меня сюда привезли.

– Да, теперь вы знаете. Извините.

– И у вас есть третья цель?

– Да, у меня есть третья цель. Видит Бог, как мне не хочется этого делать. Но вы же понимаете: я должен быть честным с коллегами. Мне придется поставить их в известность.

– Значит, де Грааф в курсе?

– В курсе весь начальственный состав амстердамской полиции, – ответил ван Гельдер. – Труди!

Девушка отреагировала, еще крепче прижавшись ко мне. У меня уже началось кислородное голодание.

– Труди! – На этот раз голос ван Гельдера прозвучал резче. – Тихий час! Помнишь, что доктор сказал? Днем тебе надо спать. Живо в постель!

– Нет, – всхлипнула она. – Не хочу в постель!

Ван Гельдер вздохнул и громко позвал:

– Герта!

Распахнулась дверь, как будто за ней кто-то стоял в ожидании – а ведь, похоже, и ждал, и прислушивался. В комнату вошло наидиковиннейшее создание, не человек, а форменное оскорбление канонам медицины. Женщина огромного роста была еще и невероятно толста, а назвать ее способ передвижения ходьбой язык бы не повернулся. Одета же она была в точности как кукла Труди. Длинные светлые косы, заплетенные с яркой лентой, лежали на массивном бюсте. Я бы дал ей не меньше семидесяти, судя по коже лица, смахивающей на коричневую шагрень и вдобавок изрытой морщинами. Контраст между игривым нарядом, к которому я бы отнес и белокурые косы, и этим големом был дик, жуток, до неприличия карикатурен. Но этот контраст не вызвал никакой реакции ни у ван Гельдера, ни у Труди.

Старуха проковыляла по комнате – при своей грузности и неуклюжести перемещалась она довольно быстро, – поприветствовала меня кивком и без единого слова мягко, но властно опустила лапищу на плечо Труди. Девушка сразу подняла глаза (слезы высохли так же внезапно, как и полились), послушно кивнула, убрала руки с моей шеи и встала. Она направилась к ван Гельдеру, взяла свою куклу, чмокнула ее, затем подошла ко мне, одарила невинным поцелуем ребенка, прощающегося со взрослым перед уходом в свою спаленку, и почти бегом покинула помещение, а следом удалилась и Герта. Я позволил себе долгий выдох, но одолел желание вытереть лоб.

– Могли бы и предупредить насчет Труди и Герты, – упрекнул я ван Гельдера. – Кто она такая? Я про Герту. Нянька?

– Старая прислужница, как говорят у вас в Англии.

Ван Гельдер от души хлебнул виски, – похоже, ему это было нужно. А я поступил так же, потому что мне это было еще нужнее, – я, в отличие от него, не обладал привычкой к подобным встречам.

– Она была экономкой у моих родителей. Сама с острова Гейлер, это в Зёйдерзе. Наверное, вы догадались, что тамошние жители слегка… как бы это сказать… консервативны в одежде. Герта живет у нас считаные месяцы, но вы видели, как она обращается с Труди.

– А что Труди?

– Труди восемь лет. Ей было восемь лет пятнадцать лет назад, и ей всегда будет восемь лет. Наверное, вы уже догадались, что она мне не родная. Но я не смог бы никого полюбить сильнее. Это дочь моего брата. Мы с ним служили на Кюрасао, я в полиции по борьбе с наркотиками, он в охране голландской нефтяной компании. Его жена умерла несколько лет назад, а в прошлом году он и моя жена погибли в автокатастрофе. Кто-то должен был приютить Труди, вот я и приютил. Сначала не хотел, а теперь жить без нее не могу. Она никогда не станет взрослой, мистер Шерман.

И все это время подчиненные, должно быть, считали ван Гельдера удачливым начальником, у которого нет других забот, как упрятать за решетку побольше злодеев.

В сочувственных комментариях, как и самом сочувствии, я никогда не был силен, а потому лишь спросил:

– Когда появилась зависимость?

– Бог знает. Много лет назад. Задолго до того, как о ней узнал брат.

– Я заметил свежие следы инъекций.

– Она проходит курс лечения абстинентного синдрома. По-вашему, уколов слишком много?

– По-моему, да.

– Герта за ней следит как ястреб. Каждое утро водит ее в парк Вондела – Труди любит кормить птиц. Днем Труди спит. Но бывает, к вечеру Герта устает, а я часто работаю допоздна.

– Вы пробовали следить за Труди?

– Много раз. Не знаю, как у них это получается.

– Через нее они пытаются добраться до вас?

– Пытаются на меня давить. А какая еще может быть причина? У Труди нет денег, чтобы платить за дозы. Эти кретины не понимают, что я буду смотреть, как она медленно умирает, но не позволю себя скомпрометировать. Вот и не оставляют попыток.

– Можно же приставить к ней круглосуточную охрану.

– Но это делается официальным порядком. И в таких случаях автоматически информируются органы здравоохранения. А дальше что?

– Спецучреждение, – кивнул я. – Для умственно отсталых. И оттуда ей уже не выйти.

– И оттуда ей уже не выйти.

Я не придумал, что еще сказать, кроме «до свидания», поэтому попрощался и ушел.

Глава 4

Вторую половину дня я провел в номере, просматривая составленные по всем правилам архивного дела, снабженные перекрестными ссылками уголовные дела и анамнезы, которые мне предоставило ведомство полковника де Граафа. Они охватывали все известные случаи употребления наркотиков и соответствующие расследования, как успешные, так и неудачные, в Амстердаме за последние два года. Весьма занятное чтение, – конечно, если вас интересуют вопросы деградации личности, преждевременного ухода из жизни, крушения карьеры и распада семьи. Я же не находил в этом ничего интересного. Без толку потратил час, тасуя факты и пытаясь связать их друг с другом, но не выявил ни одной мало-мальски значимой закономерности.

Я сдался. Уж если такие высококвалифицированные спецы, как де Грааф и ван Гельдер, уйму дней ломали голову над этими досье и не обнаружили никакой связи между преступлениями, то на что, спрашивается, надеяться мне?

В начале вечера я спустился в фойе и сдал ключ. В улыбке помощника управляющего уже не было саблезубости, она стала почтительной, даже извиняющейся. Должно быть, ему велели испробовать новый подход ко мне.

– Добрый вечер, добрый вечер, мистер Шерман!

Слащавое заискивание импонировало мне еще меньше, чем прежнее хамство.

– Боюсь, вчера мой тон показался вам резковатым, но дело в том…

– Это пустяки, мой дорогой друг! Даже не стоит упоминания. – (Уж кому-кому, а не стареющей гостиничной обслуге тягаться со мной в учтивости.) – В столь ужасной ситуации ваше поведение абсолютно оправданно, ведь вы получили сильнейший шок. – Я глянул на парадную дверь, за которой хлестал ливень. – А вот об этом путеводители умалчивают.

Он расплылся в улыбке, будто не слышал тысячу раз эту глупую шутку, и лукаво произнес:

– Не самый погожий вечерок для английского моциона, не правда ли, мистер Шерман?

– И все же придется выйти – мне сегодня нужно быть в Зандаме.

– В Зандаме? – Он состроил гримасу. – Сочувствую, мистер Шерман.

Похоже, о Зандаме он знал куда больше моего, ведь я наугад выбрал название на карте.

Я вышел. Даже под проливным дождем шарманка визжала и скрежетала. Сегодня исполнялся Пуччини – ох и досталось же бедолаге! Я пересек улицу и остановился возле шарманки, не с целью послушать музыку, ибо назвать это музыкой язык бы не повернулся, а чтобы, не привлекая к себе внимания, присмотреться к компании хилых и дурно одетых подростков. В Амстердаме это редкое зрелище – морить себя голодом горожане не склонны. Оперевшись локтями о шарманку, юнцы, казалось, внимали с упоением.

В мои мысли вторгся грубый голос:

– Минхеер любит музыку?

Я повернулся кругом. Старик улыбался мне, глядя пытливо.

– Музыку? Да, люблю.

– Я тоже, я тоже.

Я всмотрелся в лицо старика. Если он солгал, то вряд ли успеет искупить вину, поскольку в силу природы вещей его уход в мир иной ждать себя не заставит.

Два меломана обменялись улыбками – что в этом такого?

– Сегодня иду в оперу. Буду вас вспоминать.

– Минхеер так добр.

Перед моим носом словно по волшебству возникла жестянка, и я бросил в нее две монеты.

– Минхеер даже слишком добр.

Подозрения, которые внушал этот субъект, заставили меня подумать то же самое, но я милостиво улыбнулся ему и снова пересек улицу. У входа в отель кивнул швейцару, и тот масонским жестом, известным только швейцарам, материализовал из ниоткуда такси.

– Аэропорт Схипхол, – сказал я и забрался в машину.

Мы поехали. Причем в компании. В двадцати ярдах от отеля, у первого светофора, я глянул в тонированное заднее окно и через две машины от нашей увидел такси, «мерседес» в желтую полоску. Но это могло быть совпадением. Загорелся зеленый свет, и мы выехали на Вийзельстраат. Полосатый автомобиль не исчез.

Я похлопал водителя по плечу:

– Здесь остановитесь, пожалуйста. Мне нужно купить сигареты.

Я вышел. «Мерседес» припарковался сразу за нами. Никто не высадился, никто не сел. Я вошел в гостиничный вестибюль, купил ненужные сигареты и вернулся на улицу. «Мерседес» стоял.

Мы тронулись, и через несколько минут я сказал:

– Сейчас направо, вдоль Принсенграхта.

– Но эта дорога не в Схипхол! – запротестовал водитель.

– Эта дорога туда, куда мне нужно. Сворачивайте.

Он подчинился, и следом повернул «мерседес».

– Стоп!

Водитель затормозил у канала. Остановилось и такси. Сплошные совпадения? Ну да, как же…

Я выбрался из машины, подошел к «мерседесу» и распахнул дверцу. За рулем сидел коротышка в синем костюме с отливом; физиономия не внушала симпатии.

– Добрый вечер. Вы свободны?

– Нет. – Он оглядел меня снизу доверху, сначала попытавшись изобразить безразличие, потом пренебрежение, но в обоих случаях неубедительно.

– Тогда почему остановились?

– А что, есть закон, запрещающий перекуры?

– Нет такого закона. Только вы не курите. Вам знакомо здание управления полиции на Марниксстраат?

Водитель мигом погрустнел, и мне стало ясно, что с этим зданием он знаком слишком хорошо.

– Предлагаю прогуляться туда, найти полковника де Граафа или инспектора ван Гельдера и сообщить, что желаете подать заявление на Пола Шермана, номер шестьсот шестнадцать в отеле «Рембрандт».

– Заявление? – насторожился он. – О чем?

– Скажете, что он отнял у вас ключи от машины и утопил их в канале. – Я выдернул ключи из замка зажигания, и они приятно булькнули, исчезнув в глубинах Принсенграхта. – Нечего висеть у меня на хвосте.

Я завершил нашу короткую беседу, с силой захлопнув дверцу, но «мерседес» – машина добротная, так что дверца не отвалилась.

Как только такси вернулось на главную дорогу, я велел водителю остановиться и протянул деньги.

– Хочу пройтись.

– Что? Аж до Схипхола?

Я добавил к плате снисходительную улыбку, какой можно ожидать от любителя дальних прогулок, в чьей выносливости усомнились, подождал, пока машина скроется из виду, запрыгнул в трамвай номер шестнадцать и вышел на площади Дам. На остановке под навесом меня ждала Белинда. В темном пальто и с темным шарфом поверх светлых локонов она выглядела промокшей и замерзшей.

– Вы опоздали! – последовал суровый упрек.

– Никогда не критикуй начальство, даже намеками. Правящий класс вечно по горло в делах.

Мы пересекли площадь, повторяя наш с седым топтуном вчерашний маршрут. Прошли переулком мимо отеля «Краснаполски» и вдоль засаженного деревьями квартала Оудезейдс-Вурбургвал, одной из главных достопримечательностей Амстердама. Но Белинде явно было не до любования объектами культурного наследия. Девушка с сангвиническим характером в этот вечер держалась хмуро и замкнуто, и это не располагало меня к общению. У Белинды было что-то на уме, а поскольку у меня уже сложилось о ней какое-никакое мнение, можно было предположить, что она не станет тянуть с откровением. И я угадал верно.

– Мы же для вас не существуем, да?

– Кто не существует?

– Я, Мэгги… Все, кто на вас работает. Мы всего лишь пешки.

– Ну, тебе же наверняка известно, – умиротворяюще произнес я, – что капитан корабля никогда не фамильярничает с командой.

– Так а я о чем? Мы для вас не люди. Всего лишь марионетки, которыми манипулирует кукловод в своих целях. К любым другим марионеткам отношение было бы точно таким же.

Я деликатным тоном объяснил:

– Мы здесь для того, чтобы выполнить неприятную, очень грязную работу. Важнее всего результат, а личные отношения ни при чем. Белинда, ты забываешь, что я твой начальник. Не уверен, что тебе следует говорить со мной в такой манере.

– Я буду с вами говорить, как сочту нужным.

Мэгги нипочем бы не осмелилась так дерзить.

Белинда обдумала свою последнюю фразу и сказала уже спокойно:

– Простите, я и правда зарвалась. Но все же – какая необходимость обращаться с нами так холодно, так равнодушно, никогда не смягчаясь? Мы живые люди – но только не для вас. Завтра вы пройдете мимо меня по улице и не узнаете. Вы нас в упор не видите!

– Отчего же, вижу прекрасно. Возьмем, к примеру, тебя. – Я старался не смотреть на Белинду, пока мы шли, но знал, что она внимательно слушает. – В отделе по борьбе с наркотиками ты новичок. Имеешь кое-какой опыт работы в парижском Втором бюро[3]. Одета: темное пальто, темный шарф с маленькими белыми эдельвейсами, вязаные белые чулки до колен, темно-синие туфли на низком каблуке и с пряжками. Рост: пять футов четыре дюйма. Фигура, по выражению известного американского писателя, заставит епископа пробить дыру в витражном окне[4]. Лицо довольно красивое; волосы цвета платины похожи на крученый шелк, просвечиваемый солнцем; черные брови; зеленые глаза выдают пытливый ум и, что интересно, зарождающееся беспокойство о своем начальнике, особенно о его недостаточной человечности. Да, забыл упомянуть потрескавшийся лак на ногте среднего пальца левой руки и убийственную улыбку, украшенную – конечно, если такое еще возможно – легкой кривизной левого верхнего резца.

Белинда на миг утратила дар речи, что, как я уже знал, было вовсе не в ее характере. Она взглянула на упомянутый ноготь, а затем обратила ко мне лицо с улыбкой, чью сокрушительную силу я нисколько не преувеличил:

– Может, и вы это делаете?

– Что я делаю?

– Беспокоитесь о нас.

– Разумеется, беспокоюсь. – Она что, принимает меня за сэра Галахада?[5] Плохо, если так. – Все мои оперативники первой категории, очаровательные молодые женщины, для меня как дочери.

Последовала долгая пауза, затем Белинда что-то пробормотала. Я ослышался или это было «Ясно, папочка»?

– Что-что? – спросил я с подозрением.

– Ничего. Совсем ничего.

Мы свернули на улицу, где стояло здание фирмы «Моргенштерн и Маггенталер». При втором моем посещении этого места впечатление, сложившееся накануне, лишь окрепло. Как будто прибавилось жутковатой мрачности и унылости, появились новые трещины на проезжей части и тротуарах, пополнились мусором сточные канавы. Казалось, даже фронтоны придвинулись ближе друг к другу. Глядишь, завтра в это же время они уже будут соприкасаться.

Белинда резко остановилась и вцепилась в мою правую руку. Я взглянул на девушку. Ее расширившиеся глаза смотрели вверх, и я тоже окинул взглядом уходящие вдаль щипцовые крыши и четкие силуэты подъемных балок на фоне ночного неба.

– Должно быть, это здесь, – прошептала Белинда. – Да, наверняка.

– Место как место, – произнес я сухо. – Что с ним не так?

Она резко отстранилась, будто я сказал нечто оскорбительное, но я поймал ее руку, сунул под мою и крепко прижал. Белинда не попыталась высвободиться.

– Тут… так жутко. Эти штуковины перед фронтонами…

– Подъемные балки. Здесь в давние времена цена домов зависела от ширины фасада, поэтому расчетливые голландцы старались строить дома поуже. К сожалению, лестницы получались совсем тонюсенькими. Подъемные балки предназначались для громоздких вещей. Вверх – рояли, вниз – гробы, как-то так.

– Прекратите! – Она подняла плечи и содрогнулась. – Страшное место. Эти балки – как виселицы. Люди сюда приходят умирать.

– Глупости, милая девочка, – сердечным тоном проговорил я.

Но при этом чувствовал, как ледяные пальцы, усаженные иголками, играют «Траурный марш» Шопена, бегая вверх-вниз по позвоночнику. И я вдруг заностальгировал по старой доброй музыке из шарманки возле «Рембрандта». Кажется, держаться за руку Белинды мне хотелось не меньше, чем Белинде – за мою.

– Не стоит предаваться галльским фантазиям.

– При чем тут фантазии? – хмуро произнесла она. – Что мы делаем в этом кошмаре? Зачем приехали?

Ее теперь непрерывно била крупная дрожь, хотя было не так уж и холодно.

– Сможешь вспомнить, каким путем мы шли? – спросил я.

Она недоуменно кивнула, и я продолжил:

– Возвращайся в гостиницу. Я приеду позже.

– В гостиницу? – растерянно переспросила она.

– Ничего со мной не случится. Иди.

Белинда рывком высвободила руку и прежде, чем я успел среагировать, схватила мои лацканы. И впилась в глаза взглядом, который, наверное, должен был прикончить меня на месте. Она по-прежнему дрожала, но теперь от гнева. Вот уж не знал, что такая очаровательная девица способна превратиться в сущую фурию. Я понял, что эпитет «сангвинический» к ее характеру не подходит. Слишком уж он слабый, слишком безобидный для такой пылкой особы.

Я взглянул на кулачки, сжимавшие мои лацканы. Аж суставы побелели. Да она же пытается меня трясти!

– Чтобы я ничего подобного больше не слышала!

Вот уж рассвирепела так рассвирепела.

Это спровоцировало кратковременный, но острый конфликт между моей глубоко укоренившейся дисциплинированностью и желанием заключить Белинду в объятия. Дисциплина одержала верх… но какой ценой!

Я смиренно пообещал:

– Ничего подобного ты больше от меня не услышишь.

– Ладно. – Она отпустила варварски измятую ткань и взяла меня за руку. – Значит, идем.

Гордость не позволяет мне сказать, что Белинда тащила меня вперед, но у стороннего наблюдателя могло бы сложиться именно такое впечатление.

Через пятьдесят шагов я остановился:

– Вот мы и пришли.

– «Моргенштерн и Маггенталер», – прочитала табличку Белинда.

– Титул «Афина Паллада недели» – твой. – Я поднялся по ступенькам и занялся замком. – Последи за улицей.

– А потом что мне делать?

– Прикрывай мне спину.

С этим замком справился бы даже вооруженный загнутой шпилькой для волос бойскаут-волчонок. Мы вошли, и я закрыл за нами дверь. У меня был фонарик, маленький, но мощный; впрочем, от него было мало проку на первом этаже. Помещение было почти до потолка загромождено пустыми деревянными ящиками, рулонами бумаги, кипами картона, тюками соломы, пакетировочными и обвязочными машинами. Упаковочный цех, никаких сомнений.

Мы поднялись по узкой изогнутой деревянной лестнице. На полпути я оглянулся и обнаружил, что Белинда тоже оглядывается, а луч ее фонарика мечется во все стороны.

Второй этаж был целиком отведен голландской посуде, ветряным мельницам, собачкам, дудкам и десяткам прочих сувениров, предназначенных исключительно для туристов. Настенные полки и параллельные стеллажи, протянувшиеся через все помещение, вместили тысячи изделий, и, конечно, я не мог осмотреть все; тем не менее содержимое склада казалось вполне безобидным. Зато не столь безобидно выглядела комната размером пятнадцать на двадцать ярдов, занимавшая угол склада. Как выяснилось миг спустя, дверь, ведущая в эту комнату, туда в настоящий момент не вела.

Я подозвал Белинду и посветил фонариком. Она осмотрела дверь и повернулась ко мне; в слабом отраженном свете я увидел недоумение в ее глазах.

– Замок с часовым механизмом, – проговорила она. – Зачем на двери складской конторы замок с часовым механизмом?

– Это не простая конторская дверь, – сказал я. – Она стальная. Можешь не сомневаться, что и за простыми деревянными стенами прячутся стальные плиты и что простое старое окно, выходящее на улицу, защищено мелкой решеткой, вмурованной в бетон. В хранилище алмазов все это было бы уместно, но здесь? Здесь-то что такого ценного?

– Похоже, мы пришли куда нужно, – сказала Белинда.

– Ты что, сомневалась во мне?

– Нет, сэр. – (Ну надо же, сама скромность.) – Что это за фирма?

– Разве не очевидно? Оптовая торговля сувенирами. Фабрики, кустарные артели и подобные им предприятия поставляют свои товары на склад, а тот снабжает магазины. Просто же, да? Безвредно, верно?

– Но не очень гигиенично.

– Ты о чем?

– Пахнет отвратительно.

– Запах каннабиса нравится не всем.

– Каннабиса?!

– Уж эти мне девицы, не нюхавшие жизни! Идем.

Я взобрался на третий этаж; пришлось ждать, когда ко мне присоединится Белинда.

– Прикрываешь спину начальству?

– Прикрываю спину начальству, – машинально ответила она.

И куда, спрашивается, подевалась ее свирепость? Впрочем, я не мог судить девушку строго. В старой хоромине было нечто необъяснимо зловещее. Тошнотворный запах конопли окреп, но и на этом этаже я не увидел ничего, связанного с ней хотя бы отдаленно. Три стены, а также продольные стеллажи были отведены под маятниковые часы; на наше счастье, все они стояли. Часы самых разных форм и величин различались и по качеству – от маленьких, дешевых, аляповато раскрашенных сувениров, в большинстве своем изготовленных из желтой сосны, до массивных, вычурной работы металлических часовых механизмов, наверняка очень старых и дорогих, или их современных копий, которые не могли быть существенно дешевле.

Четвертая стена, мягко говоря, меня удивила. Там на полках лежали Библии. Я недолго гадал, место ли Библиям на сувенирном складе. Здесь и без них хватало непонятного.

Я взял один экземпляр. На обложке снизу было вытиснено золотом: «Библия Гавриила». Я раскрыл книгу и на форзаце прочел напечатанное типографским шрифтом: «С наилучшими пожеланиями от Первой реформатской церкви Американского общества гугенотов».

– У нас в номере есть такая книга, – сказала Белинда.

– Не удивлюсь, если узнаю, что эти Библии лежат в большинстве гостиничных номеров Амстердама. Вопрос в том, почему они лежат здесь, а не на складе издательства или книжного магазина. Странновато, правда?

Содрогнувшись, она ответила:

– Здесь все странное.

Я легонько похлопал ее по спине:

– Простудилась ты, только и всего. Я же предупреждал насчет мини-юбок. Поднимаемся дальше.

Следующий этаж достался самой удивительной коллекции кукол, какую только можно вообразить. Наверное, их тут были тысячи. Куклы разнились по величине – от самых миниатюрных до великанш, даже побольше той, с которой нянчилась Труди. Все без исключения были тонкой работы, одетые в разнообразные голландские традиционные костюмы. Крупные куклы частью стояли сами, частью имели металлическую подпорку, а мелкие свисали на бечевках с потолочных вешалок.

Наконец луч моего фонарика остановился на группе кукол с одинаковым облачением.

Забыв о том, как важно прикрывать мне спину, помощница опять сжимала и разжимала кулаки.

– Ох и жутко тут!.. Они точно живые, следят… – Белинда смотрела на кукол, которых я освещал. – Эти что, особенные?

– Шептать не обязательно. Смотреть на нас они могут, но, уверяю тебя, ничего не слышат. Что особенного в этих куклах? Да ничего, пожалуй, кроме того, что они с острова Гейлер в Зёйдерзе. Экономка ван Гельдера, симпатичная старая ведьма, потерявшая свою метлу, одета точь-в-точь как они.

– Точь-в-точь?

– Да, нелегко представить, – кивнул я. – И у Труди есть большая кукла в таком же наряде.

– Труди? Та безумная девушка?

– Та безумная девушка.

– Здесь тоже есть что-то ужасно безумное…

Она отпустила мою руку и снова занялась охраной начальственного тыла. Через несколько секунд я услышал судорожный вздох и обернулся. Белинда стояла спиной ко мне футах в четырех. Медленно и бесшумно она попятилась, глядя в ту сторону, куда был направлен свет фонаря; свободная рука, протянутая назад, шарила в воздухе. Я взял эту руку; девушка подступила ко мне вплотную, так и не повернувшись, и зашептала:

– Там кто-то есть! Смотрит!

Глянув в направлении луча, я ничего не увидел; правда, ее фонарь был куда слабее моего. Я сжал руку девушки и, когда та обернулась, вопросительно посмотрел в лицо.

– Там кто-то есть. – Тот же настойчивый шепот, а зеленые глаза круглы от страха. – Я видела! Я их видела!

– Их?

– Глаза. Я видела глаза!

Я никогда не сомневался в правдивости Белинды. Возможно, она и впрямь легка на фантазии, но ее учили – и очень хорошо учили – не давать волю воображению на оперативной работе. Я поднял собственный фонарь, при этом не осторожничая, и луч попал ей в лицо, на миг ослепив; когда она инстинктивно прижала ладонь к глазам, я посветил в то место, куда она только что указывала. Человеческих глаз я не обнаружил, зато увидел две куклы, бок о бок; они покачивались, но очень слабо, едва заметно. Покачивались – хотя на четвертом этаже склада не было ни малейшего сквозняка.

Я снова сжал руку помощницы и улыбнулся:

– Похоже, Белинда…

– Вот не надо этого «похоже, Белинда», – не то прошипела, не то прошептала с дрожью в голосе она. – Я точно их видела! Страшные глаза! И они смотрели на нас! Я их видела, честно! Клянусь!

– Да я верю, Белинда, верю…

Белинда обратила ко мне лицо, и в пристальном взгляде читалось разочарование, словно она подозревала насмешку. И ведь правильно подозревала.

– Ну как я могу тебе не верить? – Я не изменил тон.

– Тогда почему ничего не делаешь?

– Как раз собираюсь кое-что сделать. А именно убраться отсюда.

Неторопливо, как будто ничего не произошло, я еще раз оглядел помещение, светя фонариком, затем повернулся к Белинде и успокаивающе произнес:

– Нет здесь для нас ничего интересного, да и вообще возвращаться пора. Думаю, тому, что осталось от наших нервов, выпивка не помешает.

На лице смотревшей на меня Белинды перемешались гнев, разочарование, непонимание и как будто даже некоторое облегчение. Но преобладал гнев. Да и кто не разозлится, когда ему не верят и над ним иронизируют?

– Но я же говорю…

– Нет-нет! – Я приложил к ее губам палец. – Не надо ничего говорить. Не забывай, начальству всегда виднее.

Белинда была слишком молода, чтобы получить апоплексический удар, но эмоции, к нему приводящие, в ней прямо-таки бурлили. Она прожгла меня взглядом, но затем, решив, что словами уже ничего не добиться, пошла вниз по лестнице, каждой четкой линией спины выражая негодование. Я двинулся следом, и моя спина тоже вела себя не как обычно. В ней не ослабевал странный зуд, пока мы не вышли на улицу и я не запер входную дверь.

Мы возвращались быстро, держась друг от друга на расстоянии примерно три фута. Это была инициатива Белинды; своим поведением спутница давала понять, что с объятьями и прижиманием рук на сегодня – а то и навсегда – покончено. Прокашлявшись, я сказал:

– Отступить – не значит сдаться, после снова сможешь драться.

Белинда так кипела от злости, что не восприняла моего утешения.

– Давай помолчим, а?

И я молчал, пока мы не добрались до первой таверны в припортовом квартале, до крайне сомнительного притона под названием «Кошка-девятихвостка». Должно быть, здесь когда-то развлекались британские военные моряки. Я взял Белинду за руку и повел ее внутрь. Она не обрадовалась, но и упираться не стала.

Там было накурено и душно, и это, пожалуй, все, что можно сказать о заведении. Несколько моряков, раздраженных вторжением пары сухопутных крыс в место, которое они по праву считали своим прибежищем, мрачно зыркали на нас, но их мрачность не шла ни в какое сравнение с моей, так что они решили оставить нас в покое. Я подвел Белинду к деревянному столику, к настоящему предмету антиквариата, чья поверхность давным-давно забыла, когда контактировала с водой и мылом.

– Я буду шотландское, – сказал я. – А ты?

– Шотландское, – хрипло ответила она.

– Ты же не пьешь виски.

– Сегодня пью.

Это было лишь наполовину правдой. Она дерзко опрокинула в себя полпорции, а потом так кашляла, сипела и задыхалась, что я усомнился в своих познаниях насчет апоплексии. Пришлось похлопать девушку по спине.

– Руку убери! – прохрипела она.

Я убрал.

– Не думаю, майор Шерман, что мы сработаемся, – сказала она, когда ее горло восстановило свою функциональность.

– Печально это слышать.

– Я не могу работать с людьми, которые мне не доверяют, не полагаются на меня. Вы с нами обращаетесь как с марионетками… И даже хуже – как с детьми.

– Я не считаю тебя ребенком, – сказал я умиротворяюще.

И не покривил душой.

– «Я верю, Белинда, верю, – с горечью передразнила она меня. – Ну как я могу тебе не верить?» Черта с два, вы совсем не верите Белинде.

– Я верю Белинде, – сказал я. – И верю, что Белинда мне небезразлична. Вот почему я увел Белинду оттуда.

Она растерянно уставилась на меня:

– Верите? Но почему тогда…

– Там кто-то был, прятался за стеллажом. Я заметил, что две куклы покачивались. Кто-то стоял в темноте и наблюдал за нами, хотел узнать, до чего мы доищемся. У него не было намерения убить, иначе бы он стрелял нам в спину, когда мы спускались по лестнице. Но если бы я отреагировал так, как ты хотела, если бы пошел его искать, то он застрелил бы меня из укрытия прежде, чем я бы его обнаружил. Потом он застрелил бы тебя, чтобы не оставлять свидетеля, а ты еще слишком молода, чтобы покинуть этот мир. Я мог бы поиграть с ним в прятки, имея кое-какие шансы, если бы там не было тебя. Но ты там была, и у тебя нет оружия; у тебя вообще нет опыта в грязных играх, в которые мы играем, и из тебя получилась бы отличная заложница. Вот почему я увел оттуда Белинду. Ну что, красивая получилась речь?

– Не знаю, красивая или некрасивая. – В ее глазах опять появились слезы. – Знаю только, что ничего приятнее мне сроду не приходилось слышать.

– Ну надо же!

Я допил свое виски, осушил стакан Белинды и отвез ее в гостиницу. Там мы постояли в парадной, прячась от усилившегося дождя, и она сказала:

– Прости. Я вела себя так глупо… Мне жаль. И тебя тоже жаль.

– Меня?

– Теперь я понимаю, почему ты предпочитаешь иметь дело с марионетками, а не с людьми. Когда марионетка ломается, ее не оплакивают.

Я ничего не ответил. Власть над этой девушкой ускользала из моих рук, отношения учителя и ученицы уже не были такими четкими, как раньше.

– И вот еще что… – сказала она.

Это прозвучало чуть ли не радостно, и я напрягся.

– Я больше тебя не боюсь.

– Ты боялась меня?

– Да, боялась. Правда. Но как сказал тот дяденька…

– Какой дяденька?

– Шейлок… «Порежь меня, и потечет кровь…»[6]

– Ой, да перестань!

Она замолчала. На прощанье снова одарила меня убийственной улыбкой, без особой спешки поцеловала, еще раз улыбнулась и ушла в гостиницу. Я смотрел на стеклянные распашные двери, пока они не замерли.

Еще немного, мрачно подумал я, и дисциплина провалится к дьяволу в ад.

Глава 5

Отойдя на пару-тройку сотен ярдов от гостиницы, где жили девушки, я поймал такси и поехал в «Рембрандт». Чуть задержался под козырьком парадной, чтобы поглядеть на шарманку по ту сторону улицы. Ай да старикан – он не только неутомим, но и неодолим; ему и дождь нипочем; разве что землетрясение помешает дать вечерний концерт. Подобно бывалому трудяге-актеру, чей девиз «Шоу должно продолжаться», он, верно, считает себя в долгу перед публикой, а публика у него, как ни странно, имеется – с полдесятка парней в бедной, истрепанной, промокшей до нитки одежде, паства, в мистическом трансе упивающаяся смертными муками Штрауса, – это ему пришел черед висеть на дыбе.

Я вошел в отель.

Помощник управляющего заметил меня, едва я повесил плащ. Его изумление выглядело искренним.

– Вернулись?! Из Зандама?! Так скоро?!

– Такси попалось быстрое, – объяснил я и направился в бар.

Там заказал ординарный можжевеловый джин и «Пильзнер», а после медленно пил то и другое, предаваясь раздумьям о ловких мужчинах с пистолетами, о торговцах наркотой, о психически ущербных девушках, о соглядатаях, прячущихся за куклами, а еще о пешей и автомобильной наружке, о шантажируемых полицейских, о продажных администраторах, о швейцарах, о визгливых шарманках. Все это не складывалось ни во что осмысленное. Неужели я недостаточно провокативен? Увы, напрашивается вывод, что придется еще разок посетить склад, нынче же ночью, – разумеется, не поставив в известность Белинду…

И тут я впервые поднял взгляд на стоящее передо мной зеркало. К этому меня подтолкнул не инстинкт, не какое-то там шестое чувство. Все проще: уже не первую минуту мои ноздри щекотал аромат духов, который я наконец идентифицировал как сандаловый, а поскольку к этому запаху я неравнодушен, возникло желание посмотреть на его источник. Старая добрая привычка всюду совать свой нос, ничего более.

За столиком сразу позади меня сидела женщина, перед ней стоял бокал с напитком, а рука держала газету. Это мне показалось, что ее взгляд уткнулся в газету, как только мой устремился к зеркалу? Но ведь я не принадлежу к числу любителей воображать подобные вещи. Она точно смотрела на меня.

Незнакомка в зеленом пальто выглядела молодо; над копной белокурых волос, похоже, потрудился свихнувшийся парикмахер. Амстердам так и кишит блондинками, старающимися любыми способами привлечь мое внимание…

– Повторите, – сказал я бармену.

Оставив напитки на столике возле барной стойки, я неторопливо двинулся к выходу. Мимо девушки прошагал с таким видом, будто заблудился в своих мыслях, даже не покосился на нее. Пересек фойе, вышел на улицу. Штраус не пережил пытки шарманкой, зато старик выдержал пытку дождем; сейчас он демонстрировал свою католичность, крутя «Милый, милый берег Лох-Ломонда». Попробуй он это проделать в Глазго на улице Сошихолл, от него и от шарманки через четверть часа осталось бы лишь блеклое воспоминание.

Юные меломаны исчезли, что могло свидетельствовать как об их антишотландской, так и, наоборот, прошотландской настроенности. На самом деле их отсутствие, как мне еще предстояло выяснить, означало нечто совсем другое. Все улики были у меня перед глазами, а я их не заметил, и по этой причине многим людям предстояло погибнуть.

Старик увидел меня и выразил удивление:

– Минхеер говорил, что пойдет…

– В оперу. И я пошел. – Я сокрушенно покачал головой. – Примадонна пыталась взять верхнее «ми» – и схлопотала сердечный приступ. – Я похлопал его по плечу. – Без паники. Мне только до телефонной будки дойти.

До гостиницы я дозвонился сразу, но затем пришлось ждать, когда в номере возьмет трубку Белинда.

– Алло? – Голос недовольный. – Кто это?

– Шерман. Живо сюда.

– Сейчас? – Тон сменился на жалобный. – Вы меня из ванной выдернули.

– Это печально, но я не могу находиться разом в двух местах. Ты и так слишком чиста для грязной работенки, которую предстоит выполнить.

– Но Мэгги спит!

– Значит, придется разбудить, если не хочешь нести ее на руках.

Обиженное молчание.

– Через десять минут вы должны стоять у моего отеля, ярдах в двадцати от входа.

– Но ведь ливень хлещет! – не прекращала причитать Белинда.

– Уличные леди не боятся промокнуть. Скоро отсюда выйдет девушка. Рост, возраст, фигура, волосы – как у тебя…

– Но в Амстердаме таких девушек, наверное, тысяч десять…

– Эта красивая. Конечно, не такая красивая, как ты, но все же. У нее тоже зеленое пальто, зонтик в тон, духи с ароматом сандала и… на левом виске неплохо замазанный синяк, который я ей поставил вчера.

– Неплохо замазанный? Вы нам никогда не рассказывали, что деретесь с девушками.

– Не могу же я помнить все несущественные детали. Проследите за ней. Когда она доберется, куда ей нужно, одна из вас останется на месте, а другая доложит мне. Нет, сюда вам нельзя, ты же знаешь. Встретимся в «Старом колоколе» на дальнем углу Рембрандтплейн.

– Что вы там будете делать?

– Это паб. По-твоему, что люди делают в пабах?

Когда я вернулся, девушка в зеленом пальто сидела на прежнем месте. Я подошел к стойке администратора, попросил бумагу для заметок и расположился за столиком, где ждали меня напитки. Девушка в зеленом находилась не далее чем в шести футах, аккурат сбоку; практически не подвергаясь риску разоблачения, она будет прекрасно видеть, чем я занимаюсь.

Я достал бумажник, из него извлек счет за предыдущий ужин, расстелил его на столе перед собой и стал записывать на листке. Через несколько минут с негодованием бросил ручку на стол, а листок скомкал и швырнул в стоявшую рядом корзину для мусора. Взял другой листок и, похоже, опять пришел к неудовлетворительному выводу. Так повторилось несколько раз, затем я закрыл глаза и без малого пять минут просидел, подперев голову кулаками, – изображал глубочайшую сосредоточенность. На самом деле я тянул время. Белинде сказано «через десять минут», но, если за этот срок она успеет вылезти из ванны, одеться и прибыть сюда вместе с Мэгги, это будет означать, что в женщинах я разбираюсь куда хуже, чем полагал.

Я снова принялся черкать, комкать и бросать, и так прошло минут двадцать. Осушив оба стакана, я встал, пожелал бармену спокойной ночи и ушел. Но недалеко – сразу за винного цвета плюшевыми шторами, что отделяли бар от фойе, стал ждать, осторожно подглядывая в щель между стеной и тканью.

Девушка в зеленом пальто встала, подошла к стойке, заказала напиток, а затем непринужденно опустилась на стул, только что мною освобожденный, спиной ко мне. Оглядевшись и решив, что за ней никто не наблюдает, так же непринужденно сунула руку в корзину и взяла верхний комок. Пока она разглаживала листок на столе, я беззвучно приближался к ней. Теперь я видел ее лицо сбоку – оно вдруг окаменело. Я даже мог прочесть ту записку: «Только самые любопытные девицы роются в мусорных корзинах».

– Это же секретное сообщение на всех остальных бумажках, – сказал я. – Добрый вечер, мисс Лемэй.

Девушка повернулась ко мне. Она неплохо потрудилась, чтобы изменить естественный оливковый оттенок кожи, но никакие кремы и пудры не смогли бы скрыть румянец, разлившийся от линии волос на лбу до шеи.

– О боже! – восхитился я. – Какой прелестный оттенок розового!

– Простите, я не говорю по-английски.

Я очень мягко прикоснулся к синяку и ласково сказал:

– Амнезия, результат сотрясения мозга. Не беда, это пройдет. Как голова, мисс Лемэй, не болит?

– Простите, я…

– Не говорите по-английски. Да-да, я слышал. Но неплохо понимаете, правда? Особенно написанное. Ах, до чего же приятно нам, старикам, видеть, что современные девушки способны так мило краснеть. Правда-правда, у вас это очень мило получается.

Девушка в замешательстве встала, смяв бумажки в кулаке. Может, она и держала сторону злодеев – а кому, если не злодеям, нужно было помешать мне в аэропорту? – но я не мог не испытывать жалости. Была в ней какая-то слабость, беззащитность. Из нее бы получилась искусная актриса… Но искусные актрисы зарабатывают свой хлеб на театральных подмостках или на киносъемках.

И тут ни с того ни с сего я подумал о Белинде. Две за один день? Явный перебор. Глупею, что ли?

Я кивнул на бумажки и ехидно произнес:

– Можете оставить себе, если хотите.

– Это? – Она посмотрела на бумаги. – Я не хочу…

– Ха! Проходит амнезия!

– Прошу вас, не…

– У вас парик сползает, мисс Лемэй.

Она машинально вскинула руки к парику, затем медленно свесила их вдоль туловища и закусила губу. В карих глазах читалось нечто близкое к отчаянию. Я снова заметил, что не очень-то горжусь собой. Малоприятное ощущение.

– Пожалуйста, оставьте меня в покое, – попросила она, и я шагнул в сторону, уступая дорогу.

Какое-то мгновение девушка смотрела на меня, и могу поклясться, что в ее глазах читалась мольба; даже лицо чуть наморщилось, словно она была готова заплакать. Но затем покачала головой и поспешила прочь. Я последовал за ней не торопясь, глядя, как она сбегает по ступенькам и сворачивает в сторону канала. Двадцать секунд спустя в том же направлении прошли Мэгги и Белинда. Хоть и имели при себе зонтики, выглядели несчастными, потому что успели промокнуть. Неужели все-таки уложились в десять минут?

Я вернулся в бар, откуда и не собирался уходить, – надо было лишь убедить девицу в обратном. Бармен, любезная душа, поприветствовал меня:

– Еще раз добрый вечер, сэр. Я думал, вы уже легли спать.

– Я и хотел лечь спать. Но мои вкусовые рецепторы сказали: «Нет, сначала еще один ординарный джин».

– Вкусовые рецепторы дурного не посоветуют, – серьезным тоном произнес бармен и протянул наполненную стопку. – Прост, сэр!

Я забрал джин и вернулся к своим раздумьям. Размышлял о наивности людской, о том, как неприятно, когда тебя водят за нос, и о том, способны ли юные девы краснеть по желанию. Вроде я слышал об актрисах, которым удавался этот трюк… Чтобы освежить память, я снова заказал джин.

Следующая посудина, которую я держал в руке, была совсем другой величины, гораздо тяжелее, и содержала куда более темную жидкость. Это было не что иное, как пинтовая кружка «Гиннесса». Спору нет, редкий сорт пива в континентальных тавернах. Но только не здесь, не в «Старом колоколе» – пабе, декорированном медными конскими бляхами, с атмосферой даже более английской, чем в большинстве британских пивных. Он специализировался на английских сортах пива – и, как свидетельствовала моя кружка, на ирландском стауте.

В пабе было людно, но мне удалось занять столик напротив двери, и не потому, что я опасался, как на Диком Западе, сидеть спиной к выходу, а потому, что хотел увидеть, как войдет Мэгги или Белинда. Вошла Мэгги. Она направилась к моему столику и села. Видок у нее был растрепанный, пряди цвета воронова крыла прилипли к щекам, даже шарф и зонтик их не защитили.

– Все хорошо? – участливо спросил я.

– Если то, что мы вымокли до нитки, в вашем понимании хорошо…

Такой тон вовсе не был свойственен моей Мэгги. Похоже, и впрямь ей досталось.

– А Белинда?

– Тоже выживет. Кажется, она слишком беспокоится о вас. – Мэгги подождала, пока я сделаю долгий глоток «Гиннесса». – Надеется, что вы не переусердствуете.

– Какая же она заботливая!

Белинда чертовски хорошо знала, чем я занимаюсь.

– Совсем юная, – сказала Мэгги.

– Что есть, то есть.

– И ранимая.

– Что есть, то есть.

– Мне бы не хотелось, Пол, чтобы с ней случилось что-нибудь плохое.

Это заставило меня вскинуться – мысленно, конечно. Мэгги называла меня по имени только наедине и только в тех случаях, когда раздумья или эмоции заставляли ее забыть о субординации. Не зная, как отнестись к услышанному, я гадал, о чем эти девицы судачат между собой. Этак недолго пожалеть, что я не привез вместо них в Амстердам пару доберман-пинчеров. По крайней мере, доберман быстро бы разобрался с нашим любителем пряток в «Моргенштерне и Маггенталере».

– Я сказала… – начала Мэгги.

– А я услышал. – Я хлебнул стаута. – Мэгги, ты прекрасный человек.

Она кивнула, но не в знак согласия, а лишь показывая, что по какой-то неизвестной мне причине ответ ее удовлетворил, и пригубила заказанный для нее херес. Я поспешил вернуться к делу.

– Итак, где наша приятельница, за которой вы следили?

– В церкви.

– Где?! – Я поперхнулся пивом.

– Гимны поет.

– Боже правый! А Белинда?

– Там же.

– И тоже поет?

– Не знаю, я не входила.

– Может, и Белинде не стоило входить?

– Разве храм не самое безопасное место?

– Ну да, верно. – Я попытался расслабиться, но на душе было неуютно.

– Одна из нас должна была остаться.

– Конечно.

– Белинда сказала, что вам будет интересно узнать название церкви.

– Почему это мне бу… – Я осекся и уставился на Мэгги. – Первая реформатская Американского общества гугенотов?

Мэгги кивнула. Я отодвинулся от стола и встал:

– Остальное расскажешь по пути.

– Что? Даже не допьете этот замечательный «Гиннесс», столь полезный для вашего здоровья?

– Сейчас меня больше заботит здоровье Белинды.

Когда мы выходили из паба, я вдруг сообразил, что Мэгги название церкви ни о чем не говорит. Получается, Белинда не разговаривала с ней по возвращении в гостиницу – Мэгги уже спала. А я еще гадал, о чем они, так их растак, судачат. Да ни о чем они не судачат. И это очень странно – либо же я не очень умен. Возможно, и то и другое.

Как обычно, лил дождь, и, когда мы проходили по Рембрандтплейн мимо гостиницы «Шиллер», Мэгги своевременно задрожала.

– Глядите, такси, – сказала она. – Машин полно.

– Не стану утверждать, что амстердамские таксисты все до одного подкуплены злодеями, – с чувством проговорил я, – но и на обратное не поставлю ни пенса. Церковь недалеко.

И правда недалеко – если на такси. Но я и не собирался преодолевать все расстояние пешком. Я повел Мэгги по Торбекеплейн; мы повернули налево, направо и снова налево и вышли на набережную Амстел.

– Похоже, вам хорошо знакомы эти места, майор Шерман, – сказала Мэгги.

– Я здесь уже побывал.

– Это когда же?

– Запамятовал. Кажется, в прошлом году.

– Когда именно в прошлом году?

Мэгги знала или считала, что знает, все мои перемещения за последние пять лет, и ее было легко вывести из себя. Ей не нравилось то, что она называла нестыковками.

– Весной вроде…

– И это продолжалось два месяца?

– Приблизительно.

– Прошлой весной вы провели два месяца в Майами, – обвиняющим тоном произнесла она. – Так записано в вашем досье.

– Знаешь же, я путаю даты.

– Нет, не знаю. – Она сделала паузу. – И что, вы никогда раньше не контактировали с де Граафом и ван Гельдером?

– Не контактировал.

– Но…

– Не хотелось беспокоить их. – Я остановился у телефонной будки. – Нужно сделать пару звонков. Подожди здесь.

– Снаружи? Нет!

Ну и воздух в Амстердаме, до чего же сильно кружит головы! Этак и Мэгги скоро разнуздается, как Белинда. Впрочем, она была права: косой дождь теперь хлестал вовсю. Я открыл дверь и впустил Мэгги в кабинку. Позвонил в ближайшую таксомоторную компанию, чей номер знал на память, и стал набирать другой номер.

– Не знала, что вы говорите по-голландски, – сказала Мэгги.

– Вот и злодеи не знают. Поэтому нам может достаться «чистый» таксист.

– А вы и правда никому не доверяете, – восхитилась Мэгги.

– Я доверяю тебе.

– Мне? Нет. Просто не хотите забивать мою прелестную головку лишними проблемами.

– Отвечают, – сказал я вместо оправдания.

К телефону подошел де Грааф. После должного обмена любезностями я спросил:

– Что насчет клочков бумаги? Пока ничего? Спасибо, полковник, я позвоню позже.

Я повесил трубку.

– Что за клочки? – спросила Мэгги.

– Те, которые я ему дал.

– А сами где их взяли?

– Один парнишка одолжил вчера вечером.

Мэгги метнула в меня старомодный осуждающий взгляд, но промолчала.

Через пару минут подъехало такси. Я назвал адрес в Старом городе, и, высадившись, мы с Мэгги пошли по узкой улочке к одному из каналов в портовом районе. На углу я остановился.

– Здесь?

– Вот, – указала Мэгги.

Церковь – маленькая, серая, с обращенным к каналу фасадом – стояла ярдах в пятидесяти от нас. Должно быть, одна лишь вера поддерживала очень старое, покосившееся здание, а не будь этой веры, оно неминуемо завалилось бы в канал. Невысокую квадратного сечения башню, как минимум на пять градусов отклонившуюся от вертикали, венчал маленький шпиль, опасно накренившийся в противоположную сторону. Первой реформатской церкви Американского общества гугенотов явно пора собирать пожертвования на капитальный ремонт.

О том, что некоторые здания по соседству пребывали в еще более плачевном состоянии, свидетельствовал тот факт, что обширная территория с этой стороны канала за церковью уже была освобождена от ветхих домов. Гигантский кран со стрелой, длиннее которой мне видеть не приходилось, почти терялся в темной выси, господствуя над участком, где уже завершалось строительство армированных фундаментов.

Мы медленно шли вдоль канала к церкви. Теперь уже явственно слышались игра органа и пение женщин. Музыка, растекавшаяся над темными водами, звучала очень приятно, неопасно, по-домашнему уютно, ностальгически.

– Похоже, служба еще не закончилась, – сказал я. – Пойди туда и…

Я осекся и прикипел взглядом к блондинке в белом плаще с пояском, проходившей мимо.

– Эй! – воскликнул я.

У блондинки, похоже, все было разложено по полочкам, и она точно знала, как действовать в ситуации, когда на малолюдной улице к тебе пристает незнакомый мужчина. Она посмотрела на меня и кинулась наутек. Но убежала недалеко, потому что поскользнулась на мокрой булыжной мостовой. Вскочила и успела сделать еще два-три прыжка, прежде чем я ее схватил. Она пыталась вырваться, но вскоре расслабилась и обвила руками мою шею. К нам присоединилась Мэгги, на ее лице я увидел знакомую пуританскую чопорность.

– Старая дружба, майор Шерман?

– С сегодняшнего утра. Это Труди. Труди ван Гельдер.

– А-а… – Мэгги успокаивающе положила ладонь на руку Труди, но та даже не оглянулась, зато еще крепче обняла меня, восхищенно вглядываясь в мое лицо с расстояния четыре дюйма.

– Я тебя люблю, – заявила Труди. – Ты милый.

– Да, знаю, ты мне это уже говорила. Эх, черт…

– Что делать будем? – спросила Мэгги.

– Да, что делать будем? Придется отвезти ее домой. Если посадить в такси, она выскочит у первого же светофора. Сто к одному, что старая бой-баба, которой поручено ее охранять, где-то прикорнула, а отец уже замотался в поисках. Нет бы ядро на цепи к ноге пристегнуть, дешевле обошлось бы.

Не без труда я разомкнул кисти Труди и задрал ее левый рукав. Осмотрел локтевой сгиб и взглянул на Мэгги. У той расширились глаза и поджались губы – уродливый игольный рисунок произвел сильное впечатление. Я спустил рукав, и Труди не разрыдалась, как в прошлый раз. Просто стояла и хихикала, будто происходило нечто крайне забавное.

Осмотрев другую руку, я заключил:

– Ничего свежего.

– То есть вы не заметили ничего свежего, – сказала Мэгги.

– Что, по-твоему, я должен сделать? Устроить стриптиз у канала под органную музыку? Подожди.

– Чего?

– Мне нужно подумать, – терпеливо объяснил я.

И я думал, пока Мэгги стояла с покорной миной, а Труди по-хозяйски держала меня за руку и рассматривала обожающе. Наконец я спросил:

– Тебя там никто не заметил?

– Вроде бы нет.

– Но Белинду, конечно, заметили.

– Да, только вряд ли могли узнать. Там все с покрытой головой. У Белинды шарф и капюшон пальто, и она сидит в тени, я видела с порога.

– Выведи ее наружу. Дождитесь, когда закончится служба, и следуйте за Астрид. И постарайтесь запомнить в лицо как можно больше прихожан.

– Боюсь, это будет непросто, – засомневалась Мэгги.

– Почему?

– Ну… они все выглядят одинаково.

– Так-таки и все? Мы где, по-твоему? В Китае?

– Там в основном монашки, на поясе носят Библию и четки, и волос не видно – длинное черное платье с белыми…

– Мэгги, – я с трудом сдерживался, – мне известно, как выглядят монахини.

– Да, но есть еще кое-что. Они почти все молодые и симпатичные… Некоторые очень симпатичные…

– Необязательно выглядеть как автобус после аварии, чтобы постричься в монахини. Позвоните в вашу гостиницу и оставьте адрес того места, где окажетесь. Труди, идем. Домой.

Она послушно пошла со мной, а потом в такси непрестанно держала меня за руку и оживленно болтала, точь-в точь ребенок, которого нежданно-негаданно взяли на пикник. У дома ван Гельдера я попросил водителя подождать.

Ван Гельдер и Герта отругали Труди с пылом и суровостью, за которыми всегда кроется сильнейшее облегчение, а затем выпроводили из комнаты, предположительно в постель. Ван Гельдер наполнил два стакана с поспешностью человека, которому позарез нужно выпить, и предложил мне присесть. Я отказался.

– Меня ждет такси. Где в это время можно найти полковника де Граафа? Хочу одолжить у него машину, и лучше быструю.

Ван Гельдер улыбнулся:

– Никаких проблем, дружище. Вы найдете полковника в его кабинете – сегодня он работает допоздна. – Инспектор поднял стакан. – Тысяча благодарностей. Я ужасно волновался.

– Вы объявили ее в розыск?

– Розыск был начат, но неофициально. – Ван Гельдер снова улыбнулся, но уже невесело. – Вы догадываетесь почему? Надежных друзей могу по пальцам пересчитать, а жителей в Амстердаме девятьсот тысяч.

– Есть предположения, почему она оказалась так далеко от дома?

– Ну, по крайней мере, в этом нет никакой тайны. Герта часто ее туда возит… Я про церковь. Там молятся все амстердамские гейлерцы. Это гугенотский храм. На Гейлере тоже такой есть… Не то чтобы храм, а что-то вроде конторы, по воскресеньям используемой для богослужений. Труди и туда заглядывает – они с Гертой часто гостят на острове. А кроме храмов и парка Вондела, девочка нигде не бывает.

В комнату вошла Герта, и ван Гельдер встревоженно посмотрел на нее. С удовлетворенным выражением шагреневого лица женщина покачала головой и удалилась.

– Ну слава богу! – Ван Гельдер осушил стакан. – На этот раз обошлось без уколов.

– На этот раз обошлось. – Тоже выпив виски, я попрощался и ушел.

Я расплатился с таксистом на Марниксстраат. Ван Гельдер позвонил де Граафу, и тот уже ждал меня. Если и был полковник занят, то ничем этого не выдал. Я застал его за обычным занятием – он переполнял собой кресло, сцепив пальцы под подбородком и уперев локти в пустой стол. Мой визит оторвал его от безмятежного созерцания бесконечности.

– Полагаю, вы делаете успехи? – поприветствовал он меня.

– Боюсь, вы полагаете неверно.

– То есть как? Вы еще не видите широкой и прямой автострады, ведущей к полной победе?

– Я вижу одни лишь тупики.

– Как я понял со слов инспектора, вам понадобилась машина.

– Совершенно верно.

– Могу я узнать, зачем она вам понадобилась?

– Чтобы объездить все тупики. Но я хочу попросить у вас кое-что еще.

– Я и не сомневался.

– Мне нужен ордер на обыск.

– Для чего?

– Чтобы провести обыск, – терпеливо ответил я. – Разумеется, в сопровождении старшего офицера полиции – или офицеров, – чтобы все было законно.

– Кого собираетесь обыскивать? Где?

– Моргенштерна и Маггенталера. Сувенирный склад. Это на окраине, в портовом районе. Адреса не знаю.

– Слышал о них, – кивнул де Грааф. – Но никакого компромата не имею. А вы?

– Тоже.

– Что же вас так заинтересовало?

– Если честно, сам не понимаю. Но хочу выяснить причину этого интереса. Я побывал там сегодня вечером…

– Но разве вечером склад не заперт?

Я покрутил перед его лицом связкой отмычек.

– Вам известно, что владение такими инструментами противозаконно? – сурово осведомился де Грааф.

Я вернул отмычки в карман.

– Какие такие инструменты?

– Мимолетная галлюцинация, – согласился полковник.

– Мне интересно, почему на стальной двери, ведущей в конторское помещение, висит замок с часовым механизмом. Мне интересно, почему на этом складе хранится большой запас Библий. – Я умолчал о запахе конопли и о человеке, прятавшемся за куклами. – Но больше всего меня интересует список поставщиков.

– Ордер на обыск мы можем оформить под любым предлогом, – сказал де Грааф. – Я буду вас сопровождать. Уверен, утром вы более подробно объясните ваш интерес. Теперь о машине. Ван Гельдер предложил отличный вариант: через две минуты сюда подъедет специальный полицейский автомобиль, оснащенный всем необходимым, от приемопередатчика до наручников, но выглядящий как такси. Как вы понимаете, вождение такси сопряжено с определенными проблемами.

– Постараюсь не жадничать, зарабатывая извозом. У вас есть еще что-нибудь для меня?

– Будет, и тоже через две минуты. Эта машина доставит кое-какую информацию из архива.

Прошло две минуты, и на стол де Граафа легла папка. Он пробежал глазами по нескольким листам.

– Астрид Лемэй. Как ни странно, это ее настоящее имя. Отец голландец, мать гречанка. Он был вице-консулом в Афинах, скончался. Местонахождение матери неизвестно. Астрид двадцать четыре года. У нас ничего нет на нее, – впрочем, мы вообще о ней мало знаем. Пожалуй, ее прошлое – сплошное белое пятно. Работает официанткой в ночном клубе «Балинова», живет в квартирке неподалеку. Имеет родственника, о котором нам известно, – двадцатилетнего брата. Ага! Вот это может вас заинтересовать: братец Джордж провел полгода на содержании у ее величества.

– Наркотики?

– Попытка ограбления – похоже, совершенно дилетантская. Его угораздило напасть на детектива в штатском. Вероятно, он наркозависимый, вот и пытался добыть денег на дозу. Это все, что нам известно о Лемэй. – Полковник взял следующий лист. – Номер MOO сто сорок четыре, что вы мне дали, – радиопозывной бельгийского каботажного судна «Марианна», оно должно прибыть завтра из Бордо. Как вам компетентность моих сотрудников?

– Впечатляет. Когда пришвартуется судно?

– В полдень. Будем обыскивать?

– Не нужно, вы ничего не найдете. Ради бога, даже не приближайтесь к нему. Что насчет других номеров?

– Боюсь, номер девятьсот десять ноль двадцать нам ничего не говорит. Как и двадцать семь девяносто семь. – Он помолчал в задумчивости. – Или это дважды семьсот девяносто семь? Семьдесят девять семьдесят семь девяносто семь?

– Это может быть все что угодно.

Де Грааф достал из ящика телефонный справочник, полистал, вернул на место и поднял трубку.

– Номер телефона, – произнес он. – Семьдесят девять семьдесят семь девяносто семь. Выясните, на чье имя зарегистрирован. Это срочно.

Мы посидели в тишине, пока не раздался звонок. Де Грааф выслушал короткий ответ и положил трубку.

– Ночной клуб «Балинова», – сказал он.

– Компетентным сотрудникам повезло с ясновидящим начальником.

– И куда же вас поведет мое ясновидение?

– В ночной клуб «Балинова». – Я встал. – Полковник, вы не находите, что у меня довольно легко узнаваемое лицо?

– Раз увидишь – не забудешь. И эти белые шрамы. Непохоже, что врач очень старался.

– Еще как старался… скрыть почти полное невежество в пластической хирургии. В этом здании найдется коричневый грим?

– Коричневый грим? – Де Грааф растерянно захлопал глазами, а затем расплылся в улыбке. – Помилуйте, майор Шерман! Маскироваться? В наши-то времена? Шерлок Холмс давным-давно умер.

– Мне бы хоть половину ума Шерлока, – вздохнул я. – Тогда бы никакая маскировка не понадобилась.

Глава 6

Предоставленная мне спецмашина снаружи выглядела как обыкновенный «опель», но было такое впечатление, что в него ухитрились запихнуть второй мотор. Над автомобилем вообще плотно поработали, оснастив выдвижной сиреной, выдвижным полицейским прожектором и яркой выдвижной полицейской стоп-палкой сзади. Под передними сиденьями лежали веревки, аптечки и баллончики со слезоточивым газом, а в дверных карманах – наручники с прицепленными к ним ключами. Одному Богу известно, что хранилось в багажнике. Да и не интересовало это меня. Все, что мне требовалось, – это быстрая машина, и я ее получил.

Я остановился у ночного клуба «Балинова» – в месте, где нельзя парковаться, как раз напротив полицейского в форме и с кобурой. Тот едва заметно кивнул и удалился размеренным шагом. Он узнал спецмашину и не пожелал объяснять возмущенному населению, почему таксиста не наказали за правонарушение, тогда как любому другому водителю автоматически вкатили бы штраф.

Я вышел, запер автомобиль и пересек тротуар. Над входом в клуб мерцали неоновая вывеска «Балинова» и неоновые силуэты двух танцовщиц хула-хула; оставалось только догадываться, какая связь между Гавайями и Индонезией. Может, это танцовщицы с острова Бали? Но если да, то почему они несоответственно одеты… или раздеты? Два больших окна по сторонам от двери были отведены под своеобразный вернисаж, более чем прозрачно намекавший на инокультурные услады и эзотерические научные поиски, ожидавшие посетителя внутри. Некоторые юные дамы в кольцах и браслетах – и ни в чем более – выглядели разодетыми до неприличия по сравнению со своими товарками. Но еще больший интерес представляло лицо цвета кофейной гущи, смотревшее на меня из витрины: в нем я с трудом узнал собственное отражение.

Я вошел.

Согласно проверенной временем традиции клуб «Балинова» был тесным, душным, дымным и полным каких-то неописуемых благовоний – похоже, с преобладанием жженой резины. Наверное, это имело целью создавать у клиентов должный настрой для получения максимального удовольствия от предлагавшихся развлечений; на деле же запахи за считаные секунды парализовали обоняние. Даже если бы исчезли кочующие клубы дыма, в зале не стало бы светлее, потому что лампы были намеренно приглушены, за исключением яркого прожектора, освещавшего сцену, которая, опять же в силу традиции, представляла собой всего лишь крошечный круглый танцпол в центре помещения.

Публика собралась почти сплошь мужская, всех возрастов – от очкариков-подростков до бодрых восьмидесятилетних стариков с цепким взглядом: похоже, с годами их зрение не ослабевало. Почти все были одеты дорого, поскольку лучшие ночные клубы Амстердама – те, что еще способны удовлетворять изысканные вкусы пресыщенных ценителей некоторых видов пластических искусств, – не для бедняков, живущих на пособие. А «Балинова» уж точно принадлежала к числу самых недешевых, самых злачных заведений в городе.

Женщин я насчитал совсем немного и ничуть не удивился, обнаружив Мэгги и Белинду за столиком недалеко от двери; перед ними стояли какие-то напитки тошнотворного цвета. Выражение лица у обеих было холодное – хотя у Мэгги, конечно же, холоднее.

Я сразу же усомнился в том, что моя маскировка стоила затраченных усилий. Никто не уделил внимания моей особе, и в этом не было загадки. Посетители не смотрели на дверь, они восторженно пялились на сцену, боясь упустить даже крохотный эстетический нюанс, самомалейший символизм оригинального и умозавораживающего балетного номера, исполняемого фигуристой юной ведьмочкой в ванне с мыльной пеной. Под страдальческий аккомпанемент оркестра, который можно вытерпеть разве что в бойлерной, под нестройное буханье ударных и астматические хрипы духовых девица пыталась дотянуться до банного полотенца, коварно повешенного аж в ярде за пределами досягаемости. В наэлектризованной атмосфере зрители пытались угадать, какой из крайне немногочисленных способов спасения выберет бедняжка.

Я устроился за столиком рядом с Белиндой и одарил ее улыбкой, которая на новоцветном фоне моего лица должна была выглядеть белоснежной. Белинда стремительно отодвинулась от меня на шесть дюймов, на пару дюймов при этом задрав носик.

– Ой, какая цаца! – сказал я.

Девушки резко повернулись и уставились на меня, а я кивнул в сторону сцены:

– Почему бы кому-нибудь из вас не помочь ей?

Последовала долгая пауза, затем Мэгги сдержанно спросила:

– Что это с вами?

– Грим, – ответил я. – И говори тише.

– Но… Но я звонила в отель лишь пару минут назад… – сказала Белинда.

– Шептать тоже не надо. Наводку на этот притон мне дал полковник де Грааф. Она сюда сразу вернулась?

Девушки кивнули.

– И не выходила?

– Через переднюю дверь – нет, – ответила Мэгги.

– Вы запомнили лица монашек, как я велел?

– Мы пытались, – сказала Мэгги.

– Заметили в их облике что-нибудь странное, особенное, необычное?

– Нет, ничего такого, – ответила Белинда и пылко добавила: – Разве что в Амстердаме монашки очень красивые.

– Мэгги мне уже говорила. И это все?

Они переглянулись, колеблясь, затем Мэгги произнесла:

– Есть одна странность. Нам показалось, что в эту церковь входит гораздо больше людей, чем выходит.

– Да, на службе было гораздо больше прихожан, чем мы потом увидели на улице, – подтвердила Белинда. – Я там была…

– Знаю, – терпеливо сказала я. – Что вы подразумеваете под «гораздо больше»?

– Ну… – агрессивно отреагировала Белинда, – прилично.

– Ха! «Гораздо больше» сократилось до «прилично». И вы, конечно же, зашли в церковь и убедились, что там пусто?

Настала очередь Мэгги контратаковать:

– А что, если некоторые пожелали остаться уединения ради? Вам это не приходило в голову?

– А может, вы в устном счете не сильны?

Белинда раскрыла было рот для гневной отповеди, но Мэгги прижала к ее губам ладонь.

– Майор Шерман, вы несправедливы! Может, мы и сделали что-то неправильно, но вы к нам несправедливы!

Когда Мэгги говорила в таком тоне, я слушал.

– Прости, Мэгги. Извини, Белинда. У трусов вроде меня есть неприятная черта характера: будучи встревоженными, они срывают настроение на тех, кто не может дать сдачи.

Девушки дружно ответили милой сочувственной улыбкой, что всегда так бесило меня. Но в тот момент она показалась удивительно трогательной. Возможно, это коричневый грим как-то действовал на мою нервную систему.

– Видит Бог, я куда чаще ошибаюсь, чем вы.

И тут я допустил одну из самых роковых ошибок в моей жизни. Следовало вникнуть в то, что мне сообщили девушки.

– Что теперь? – спросила Мэгги.

– Да, что теперь нам делать? – присоединилась к ней Белинда.

Я был явно прощен.

– Походите по ночным клубам в окрестностях. Господь свидетель, их тут предостаточно. Может, узнаете кого-нибудь из артистов, или из обслуги, или даже из зрителей – кого-нибудь из тех, кто сегодня побывал в церкви.

Белинда недоуменно воззрилась на меня:

– Монахини в ночном клубе?

– А почему нет? Если даже епископы посещают вечеринки в саду.

– Это не одно и то же…

– Развлечения – они во всем мире развлечения, – пафосно возразил я. – Особенно присматривайтесь к тем, кто носит платье с длинными рукавами или эти модные перчатки по локоть.

– Почему именно к ним? – спросила Белинда.

– А вот догадайся. Если встретите кого знакомого, установите, где живет. К часу дня возвращайтесь в гостиницу. Увидимся там.

– А вы чем заняться планируете?

Я неторопливо оглядел помещение.

– Мне нужно тут многое изучить.

– Кто бы сомневался! – хмыкнула Белинда.

Мэгги вскинулась, но от обязательной нотации Белинду спасли восторженно-благоговейные ахи, охи и вздохи, внезапно заполонившие клуб. Зрители едва не попадали со стульев. Измученная неудачными попытками актриса выбралась из ужасной ситуации простым, но гениальным и очень эффективным способом: опрокинула жестяную ванну и воспользовалась ею, как черепаха – панцирем, чтобы скрыть стыдливый девичий румянец, пока преодолевала ничтожное расстояние до спасительного полотенца и закутывалась в него. Величественная, как Афродита, вышедшая из пены морской, она с божественной милостью поклонилась публике. Ни дать ни взять леди Нелли Мелба, навсегда расстающаяся с Ковент-Гарденом. Публика экстатически свистела и требовала продолжения, и пуще других неистовствовали те, кому за восемьдесят, но тщетно: репертуар был исчерпан. Актриса мило покачала головой и засеменила прочь со сцены, сопровождаемая роем мыльных пузырей.

– Вот это да! – восхитился я. – Бьюсь об заклад, никто из вас до такого бы не додумался.

– Белинда, пойдем, – процедила Мэгги. – Нам здесь не место.

Они встали. Огибая меня, Белинда шевельнула бровью, что было подозрительно похоже на подмигивание, ласково улыбнулась, сказала: «Вот таким вы мне больше нравитесь» – и оставила меня гадать о смысле этой прощальной фразы. Я счел нужным проводить девушек взглядом до выхода и убедиться, что никто за ними не последовал. Однако кое-кто последовал – очень толстый и очень плотно сбитый мужчина с огромными вислыми щеками на добродушном лице. Но вряд ли это имело какое-то значение, поскольку сразу же за ним двинулись еще несколько десятков посетителей. Развлечение миновало свою кульминацию, а поскольку такие выдающиеся представления давались весьма редко, всего-то трижды за вечер семь вечеров в неделю, посетители потянулись на другие пажити, где травка позеленее и крепкие напитки стоят в четверть от здешних цен.

Клуб наполовину опустел, дым подрастаял и, соответственно, улучшилась видимость. Я осмотрелся, но в этом кратковременном затишье не увидел ничего интересного. Появились официанты. Я заказал шотландское, и мне принесли напиток, в котором скрупулезный химический анализ, возможно, обнаружил бы следы виски. Пожилой уборщик мыл крошечный танцпол расчетливыми стилизованными движениями жреца, отправляющего священный ритуал. Музыканты, милосердно прекратив свою какофонию, с энтузиазмом хлебали пиво, поднесенное каким-то глухим клиентом.

И тут я увидел ту, ради которой пришел, но понял, что вряд ли смогу смотреть на нее долго.

В дальнем конце зала стояла в дверном проеме Астрид Лемэй. Она застегивала на плечах пелерину, а другая девушка шептала ей на ухо. Судя по напряженному выражению лица и торопливым движениям незнакомки, речь шла о чем-то срочном. Астрид несколько раз кивнула, затем почти бегом пересекла танцпол и выскочила за дверь. Я двинулся вслед за ней – конечно, не так поспешно.

На улице я прибавил шагу и, когда она сворачивала на Рембрандтплейн, держался уже в нескольких футах. Она остановилась, я тоже. Я смотрел туда же, куда и она, и слушал то же, что и она.

Возле летнего кафе с крышей и верхним обогревом, но без окон стояла шарманка. Даже в это время суток кафе было почти заполнено, а посетители, судя по их страдальческим гримасам, готовы были щедро заплатить, чтобы их переместили куда-нибудь подальше от источника «музыки». Шарманка была копией той, что я видел возле «Рембрандта», – аляповато раскрашенная, с пестрым навесом и одинаково одетыми куклами, танцующими на эластичных шнурах. Впрочем, по части механики и репертуара машина явно уступала рембрандтовской. Ею тоже управлял старик – этот с футовой длины седой бородой, которую он не мыл и не расчесывал с того дня, как перестал бриться, в шляпе-стетсоне и шинели британского солдата, плотно облегавшей икры. Среди исторгаемых шарманкой лязга, стонов и хрипов я вроде бы уловил отрывок из «Богемы», хотя, как известно, Пуччини не заставил свою Мими умереть в чудовищных муках, – а такое случилось бы непременно, окажись она в тот вечер на Рембрандтплейн.

Все же у старика нашелся добровольный слушатель, причем явно внимательный. Я узнал парнишку из компании, что топталась возле шарманки перед «Рембрандтом». Поношенная, но чистая одежда; длинные черные волосы достают до болезненно худых плеч; через ткань выпирают острые лопатки. Даже с расстояния двадцать футов было видно, что он на опасной стадии истощения. Он стоял ко мне в профиль, не поворачиваясь, но я без труда разглядел кожу цвета старого пергамента, обтянувшую череп, как у высохшего трупа.

Юноша облокотился на край шарманки, но не из-за любви к Мими. Не будь этой опоры, он вряд ли устоял бы на ногах. Непонятно было, в чем его душа держится; казалось, одно неудачное движение может спровоцировать летальный исход. Время от времени неконтролируемые спазмы сотрясали все его тело; иногда он резко всхлипывал или исторгал хриплые горловые звуки.

Старик в шинели явно не считал присутствие этого типчика полезным для бизнеса. Он нерешительно топтался рядом, укоризненно кудахча и нелепо всплескивая руками, чем изрядно походил на помешавшуюся курицу. Еще шарманщик то и дело нервно оглядывал площадь, словно боялся чего-то или кого-то.

Астрид быстро шла к шарманке, а я – следом за ней. Смущенно улыбнувшись бородатому старцу, она обняла паренька и повела прочь. На миг тот выпрямился, и я увидел, что он довольно высок, минимум на шесть дюймов выше девушки; но его рост подчеркивал скелетную худобу. Глаза со стеклянным блеском смотрели в никуда, а щеки так глубоко запали, что я усомнился в наличии у него зубов. Лицо человека, умирающего от голода…

Астрид пыталась вести его, а приходилось тащить. Но хотя юноша исхудал до такой степени, что вряд ли был тяжелее ее, его так сильно кренило на тротуаре, что она шаталась вместе с ним.

Ни слова не говоря, я подошел, обхватил его рукой – это все равно что обнять скелет – и принял на себя его вес. Астрид уставилась на меня, и в карих глазах отразились тревога и страх. Надо думать, кофейный цвет моего лица не внушал ей доверия.

– Пожалуйста! – взмолилась она. – Пожалуйста, оставьте нас. Я справлюсь.

– Вы одна не справитесь, мисс Лемэй. Этот мальчик очень болен.

Она ахнула от изумления:

– Мистер Шерман!

– Даже не знаю, как к этому отнестись, – задумчиво проговорил я. – Всего лишь час или два назад вы утверждали, что никогда меня прежде не видели, даже фамилии моей не слыхали. А теперь, когда я такой загорелый, такой привлекательный… Ой!

Юноша, чьи резиновые ноги вдруг сделались желейными, едва не выскользнул из моих объятий. Вальсируя вот так по Рембрандтплейн, далеко мы не продвинемся, решил я и наклонился, чтобы приемом пожарника взвалить парня на спину. Запаниковав, Астрид схватила меня за руку:

– Нет! Прошу вас, не надо!

– Почему не надо? – задал я резонный вопрос. – Так же проще.

– Нет-нет! Если увидят полицейские, его заберут.

Я выпрямился, снова обхватил парня и попытался придать ему положение, близкое к вертикальному.

– Охотник и добыча, – сказал я. – Вы и ван Гельдер.

– О чем вы?

– А у братца Джорджа…

– Откуда вы знаете его имя? – прошептала она.

– Работа у меня такая – все знать, – чванливо ответил я. – Так вот, у братца Джорджа есть серьезный недостаток, а именно некоторое знакомство с полицией. Быть сестрой уголовника не всегда выгодно.

Астрид ничего на это не сказала. Вряд ли мне доводилось прежде видеть человека, выглядевшего таким сломленным и несчастным.

– Где он живет? – спросил я.

– У меня, конечно. – Похоже, вопрос ее удивил. – Это рядом.

Оказалось, и впрямь рядом, не далее чем в пятидесяти ярдах за «Балиновой», в переулке – если можно назвать переулком такую мрачную щель между зданиями. По лестнице, невероятно узкой и извилистой, я с трудом взобрался с Джорджем, перекинутым через плечо. Астрид отперла дверь в квартиру едва ли просторней кроличьей норы; насколько я мог судить, жилище состояло из крошечной гостиной и столь же крошечной спаленки. Я уложил Джорджа на узкую кровать, выпрямился и вытер лоб.

– Мне случалось подниматься по более удобным лестницам, – проговорил я с пафосом.

– Простите, пожалуйста. В женском общежитии было бы дешевле, но с Джорджем… В «Балинове» платят негусто.

Этот факт подтверждался интерьером комнатушек – аккуратным, но ветхим, как одежда паренька.

– В вашем положении надо радоваться даже этому.

– Простите?

– Заладили: «Простите, простите». Вы меня прекрасно понимаете, мисс Лемэй. Или позволите называть вас Астрид?

– Откуда вы узнали мое имя?

Вроде я ни разу не видел, как девушка заламывает руки, но сейчас Астрид сделала именно это.

– Почему вы столько про меня знаете?

– Хватит вопросов! – рявкнул я. – Знаю от вашего бойфренда.

– От бойфренда? Но у меня нет бойфренда…

– Значит, от бывшего бойфренда. Или больше подходит «от покойного»?

– Джимми? – прошептала она.

– Джимми Дюкло, – кивнул я. – Наверное, он влюбился – без памяти влюбился на свою беду, – но все же успел мне кое-что сообщить. У меня даже есть ваше фото.

Она явно растерялась.

– Но… в аэропорту…

– А чего вы ждали? Что я полезу к вам с объятьями? Джимми убили в аэропорту, потому что он что-то узнал. И что же он узнал?

– Сожалею, но я не могу вам помочь.

– Не можете или не хотите?

Она не ответила.

– Астрид, вы любили его? Любили Джимми?

Она оцепенело смотрела на меня, глаза влажно блестели.

– Любили?

Она медленно кивнула.

– И ничего мне не расскажете?

Молчание.

Я вздохнул и испробовал другой способ:

– Джимми Дюкло говорил вам, чем занимается?

Она отрицательно покачала головой.

– Но вы догадались?

Она кивнула.

– И с кем-то поделилась догадкой?

Это пробило ее защиту.

– Нет! Нет! Ни с кем не делилась! Богом клянусь, я его любила!

Похоже, не лжет – действительно любила.

– Он упоминал обо мне?

– Нет.

– Однако вы знаете, кто я.

Она молча смотрела на меня, две крупные слезы медленно сползали по щекам.

– И вам, конечно, известно, что в Интерполе я возглавляю Лондонское бюро по борьбе с наркотиками?

Опять не ответила. Я зло схватил ее за плечи и встряхнул:

– Известно же?

Она кивнула. Отличная собеседница для любителей тишины.

– И кто же вам это сообщил, если не Джимми?

– О господи! Пожалуйста, оставьте меня в покое!

За первыми слезами по щекам потекло множество новых. У нее выдался день плача, а у меня – день вздохов, поэтому я еще разок вздохнул и вновь сменил тему, глядя через дверной проем на кровать с лежащим на ней пареньком.

– Верно ли я догадался, что Джорджа нельзя назвать кормильцем семьи?

– Джордж не может работать. – Это прозвучало так, будто она излагала элементарный закон природы. – Уже больше года. Но какое отношение Джордж имеет к тому, о чем вы говорите?

– Джордж имеет к этому самое прямое отношение. – Я перешел в спальню и склонился над пареньком. Внимательно осмотрел его, поднял веко и опустил. – Что вы делаете, когда он в таком состоянии?

– А что тут можно сделать?

Я задрал рукав на костлявой руке Джорджа. Она выглядела отвратительно – мертвенно-бледная, в крапинах от бесчисленных уколов. Рука Труди здорово выигрывала в сравнении с этой.

– Ему уже никто не в силах помочь, – сказал я. – И вы это понимаете, не так ли?

– Понимаю. – Встретив мой пытливый взгляд, она перестала вытирать лицо кружевным платочком размером с почтовую марку и с горечью улыбнулась. – Прикажете закатать рукав?

– Я не обижаю симпатичных девушек. Всего лишь хочу задать несколько вопросов, на которые вам не составит труда ответить. Давно у Джорджа это началось?

– Три года назад.

– А когда вы устроились в «Балинову»?

– Три года назад.

– Нравится там?

– Нравится?! – Эта девушка разоблачала себя каждый раз, когда открывала рот. – Вы хоть представляете, каково это – работать в ночном клубе? Вот в таком ночном клубе?! Жуткие, гадкие одинокие старики так и пялятся на тебя…

– Джимми Дюкло не был ни жутким, ни гадким, ни старым.

Она опешила:

– Да… Конечно, он не был таким. Джимми…

– Джимми Дюкло мертв, Астрид. Джимми погиб, потому что влюбился в официантку из ночного клуба, которую шантажируют.

– Никто меня не шантажирует!

– Да неужели? А кто же вас заставляет молчать? Кто не дает бросить работу, которую вы откровенно ненавидите? И почему на вас давят? Из-за Джорджа? Что он натворил? Или так: что, по их словам, он натворил? Мне известно, что он отсидел, – значит, тут что-то другое. Что заставило вас, Астрид, шпионить за мной? Что вы знаете о гибели Джимми Дюкло? Я видел, как его убили. Но кто это сделал и почему?

– Я не знала, что его убьют! – Она села на диван-кровать и закрыла лицо ладонями; плечи затряслись. – Я не знала, что его убьют!

– Ладно, Астрид.

Я сдался, сообразив, что так ничего не добьюсь, кроме растущей не-приязни к себе. Должно быть, она действительно любила Дюкло, и он всего лишь сутки как мертв, а я тычу пальцем в кровоточащую рану.

– Я нередко встречал людей, до того запуганных, что невозможно было вытянуть из них правду. Но подумайте о случившемся, Астрид. Ради бога – и ради себя самой подумайте. Это ваша жизнь – и это все, о чем вам теперь стоит заботиться. У Джорджа жизни не осталось.

– Я ничего не могу сделать! Я ничего не могу вам сказать! – Она не отнимала ладоней от лица. – Прошу, уйдите.

Я понял, что и сам не могу ничего ей сказать, поэтому выполнил просьбу.

Одетый лишь в брюки и майку, я рассматривал себя в крошечном зеркале в крошечной ванной комнате. Грим весь без остатка покинул мои лицо, шею и руки, зато полотенце уже никак нельзя было назвать белым. Похоже, густой шоколадный цвет оно приобрело навсегда.

Я перешел в спальню, едва вместившую в себя койку и раскладной диванчик. Койку занимали Мэгги и Белинда, обе крайне привлекательные в ночных рубашках, состоящих преимущественно из отверстий. Но у меня на уме были проблемы более насущные, чем размышления о том, как некоторые производители женского белья экономят на ткани.

– Вы наше полотенце испортили, – упрекнула меня Белинда.

– Скажете уборщице, что снимали макияж.

Я потянулся к своей рубашке. Ворот изнутри окрасился в желто-коричневый цвет, и не было никакой надежды его отстирать.

– Значит, большинство девушек, работающих в ночных клубах, живут в общежитии «Париж»?

Мэгги кивнула:

– Так сказала Мэри.

– Мэри.

– Мэри?

– Милая английская девушка из «Трианона».

– В «Трианоне» не работают милые английские девушки, там работают только скверные английские девушки. Она была в церкви?

Мэгги отрицательно покачала головой.

– По крайней мере, это сходится с тем, что сказала Астрид.

– Астрид? – переспросила Белинда. – Вы с ней разговаривали?

– Провел некоторое время в компании этой дивы. Боюсь, без особой пользы – она не из общительных. – Я вкратце изложил малосодержательный разговор с Астрид и заключил: – А вам, чем шататься по ночным клубам, пора браться за дело.

Девушки переглянулись, затем холодно уставились на меня.

– Мэгги, завтра прогуляйся по парку Вондела. Посмотри, не будет ли там Труди – ты ее знаешь. Она тебя тоже знает в лицо, так что не попадись ей на глаза. Мне интересно, чем она занимается, не встречается ли с кем-нибудь, не разговаривает ли. Парк обширный, но ты найдешь Труди легко – ее будет сопровождать очаровательная старушка этак пяти футов в поперечнике. Белинда, тебе на завтрашний вечер достается общежитие. Если увидишь девушку, которая была в церкви, проследи за ней. – Я напялил мокрющую куртку. – Спокойной ночи.

– И это все? Вы уходите? – Мэгги выглядела слегка удивленной.

– И куда же вы так торопитесь? – спросила Белинда.

– Завтра вечером, – пообещал я, – уложу вас в постельку и расскажу про Златовласку и трех медведей. А сегодня у меня еще есть дела.

Глава 7

Я припарковал полицейскую машину под знаком «Стоянка запрещена», нарисованным на дорожном полотне, и прошел оставшиеся сто ярдов до отеля. Шарманка успела отправиться туда, где ночуют шарманки, и фойе пустовало, если не считать дремавшего в кресле за стойкой человека. Я тихо снял с крючка ключ и поднялся на два лестничных марша, прежде чем вызвал лифт. Не хотелось нарушать крепкий и, несомненно, заслуженный сон помощника управляющего.

Я снял мокрую одежду – то есть разделся догола, – принял душ, облачился в сухое, спустился на лифте и громыхнул ключом от номера по стойке. Проморгавшись, администратор воззрился на меня, на свои часы и на ключ. Именно в таком порядке.

– Мистер Шерман? Я не слышал, как вы вошли.

– Несколько часов назад. Вы спали. Это свойство детской невинности…

Он меня не слушал. Снова мутными глазами уставился на часы.

– Мистер Шерман, что вы делаете?

– Хожу во сне.

– Но сейчас полтретьего ночи!

– Не днем же мне ходить во сне, – резонно возразил я, а затем повернулся и осмотрел фойе. – Что?! Ни швейцара, ни носильщика, ни таксиста, ни шарманщика, ни хвоста, ни тени. Возмутительная халатность! Вас накажут за пренебрежение обязанностями.

– Прошу прощения?

– Постоянная бдительность – вот истинная цена адмиральства[7].

– Не понимаю…

– Я и сам-то не уверен, что понимаю. Есть ли поблизости парикмахерская, работающая в это время суток?

– Что-что? Парикмахерская?

– Ладно, не берите в голову. Где-нибудь да найдется.

Я вышел из отеля, прошагал ярдов двадцать и свернул в случайный дверной проем, предвкушая, как врежу тому, кто вздумал за мной увязаться. Но через две-три минуты стало ясно, что хвоста нет. Я сел в машину, поехал в портовый район и высадился в двух кварталах от Первой реформатской церкви Американского общества гугенотов.

Вода в канале, вдоль которого росли обязательные вязы и липы, была неподвижной, темно-коричневой и не отражала никакого света от тусклых фонарей с узких улочек, его окаймлявших. Ни в одном здании по берегам канала не сияли окна. Церковь в этом сумраке выглядела еще более ветхой и небезопасной, и от нее веяло неестественной отчужденностью и настороженностью, свойственными, как мне кажется, многим храмам в ночную пору. Огромный кран с массивной стрелой грозно вырисовывался на фоне темного неба.

Мертвая тишина и вообще полное отсутствие признаков жизни. Не хватает только кладбища рядом.

Я пересек улицу, поднялся по ступенькам и взялся за дверную ручку. Оказалось не заперто. Да и с чего бы двери быть на замке? Все же меня кольнула тревога. Петли, похоже, были тщательно смазаны – дверь отворилась и затворилась беззвучно.

Я включил фонарик и быстро провел им по кругу. Ни души, можно приступать к методичному осмотру. Помещение невелико, даже меньше, чем можно предположить, глядя на здание снаружи. Мебель почернела от старости, и эта старость такова, что на дубовых скамьях видны следы работы плотницкого тесла. Я провел лучом поверху: хоров с балюстрадами нет, только с полдесятка витражных окон, таких маленьких и пыльных, что даже в солнечный день пропускают лишь самый минимум света. Передняя дверь – единственный вход в помещение с улицы. Еще одна дверь виднеется в углу наверху, аккурат между кафедрой и старинным, с мехами для ручного нагнетания воздуха, органом.

Я приблизился к этой двери, взялся за ручку и выключил фонарик. Дверь скрипнула, но негромко. Я шагнул вперед со всей осторожностью – и правильно сделал: то, на что я наступил, оказалось не полом, а первой ступенькой спиральной лестницы, ведущей вниз. Я спустился по всем восемнадцати ступенькам, описав полный круг, и двинулся дальше, вытянув перед собой руку, чтобы нащупать дверь, которая, как мне представлялось, должна была находиться впереди. Не обнаружив ее, я включил фонарик.

Место, в котором я оказался, было примерно в два раза меньше главного помещения. Я и здесь повел лучом по сторонам. Окон не увидел, только две голые лампы наверху. Я нашел выключатель, нажал. Здесь обстановка еще темнее. Грубый дощатый пол – в накопившейся за несчетные годы грязи. Посреди комнаты несколько столов и стульев, а вдоль боковых стен полукабинки, очень узкие и высокие. Это что, средневековое кафе?

Ноздри мои непроизвольно дрогнули от столь же памятного, сколь и нелюбимого запаха. Он мог исходить откуда угодно, но казалось, что веет от ряда кабинок справа. Я убрал фонарик, достал пистолет из плечевой кобуры, покопался в кармане и навинтил на ствол глушитель. Кошачьей поступью двинулся через комнату, и нос подсказывал, что я иду в верном направлении.

Первая кабинка оказалась пуста, вторая тоже. Затем я услышал чье-то дыхание. Я укоротил шаг до сантиметрового, и вот мой левый глаз, а вместе с ним и ствол пистолета заглянули в третью кабинку.

Осторожничал я напрасно – опасность меня не подстерегала. На узком столике лежала пепельница с сигаретным окурком, а еще руки и голова человека, который крепко спал. Лицо было обращено в противоположную от меня сторону, но не требовалось его разглядеть, чтобы узнать обладателя. Хватило хилой фигуры и ветхой одежды.

Когда я видел Джорджа в последний раз, мог бы поклясться, что ему не встать с кровати еще как минимум сутки. То есть я бы мог в этом поклясться, будь он нормальным человеком. Но наркоманы в состоянии ломки способны на поразительные, хотя и очень кратковременные, подвиги.

Я не стал беспокоить Джорджа – в данный момент он не представлял собой проблемы.

В конце комнаты между двумя рядами кабинок обнаружилась дверь. Ни на йоту не утрачивая бдительности, я отворил ее, вошел и щелкнул обнаруженным на стене выключателем.

Комната была длинной, во всю протяженность здания, но очень узкой, от силы десять футов в поперечнике. Вдоль стен – заполненные Библиями стеллажи. Для меня не стало сюрпризом, что книги в точности такие же, как и хранящиеся на складе Моргенштерна и Маггенталера, как и розданные щедрой Первой реформатской церковью амстердамским гостиницам. Решив, что проверять эти экземпляры бесполезно, я засунул пистолет за брючной ремень и все же занялся проверкой. Взял несколько экземпляров наугад из первого ряда и полистал. Они оказались безвредны, насколько вообще безвредны Библии, то есть безвреднее некуда.

Я приступил ко второму ряду, и беглый осмотр дал тот же результат. Я отодвинул в сторону часть книг в этом ряду и взял Библию из третьего. Этот экземпляр кто-нибудь неискушенный мог бы счесть безвредным абсолютно, поскольку Библией книга уже не была. Ниша, аккуратно вырезанная в блоке, имела размер и форму крупного плода инжира. Я осмотрел еще несколько Библий из этого ряда: у каждой такая же полость, явно машинного изготовления.

Прихватив один изувеченный экземпляр, я вернул остальные на место и направился к двери, противоположной той, через которую вошел в узкую комнату. Переступив порог, нашел выключатель.

Не иначе Первая реформатская церковь чутко внимает прогрессивным священнослужителям, призывающим религию идти ноздря в ноздрю с нашим высокотехнологичным веком. Возможно, эти священнослужители не рассчитывали, что их увещевания будут восприняты столь буквально, но лишенные конкретики поучения зачастую воплощаются в жизнь самым неожиданным образом. Что и произошло в данном случае. Эта комната, занимавшая едва ли не половину церковного подвала, на самом деле была отменно оборудованной мастерской.

На мой неискушенный взгляд, она содержала в себе завидную коллекцию устройств: токарные и фрезерные станки, прессы, тигли, печь, большую штамповочную машину и несколько привинченных к верстакам малых приспособлений, чье назначение осталось для меня загадкой. Пол на краю помещения был усыпан стружкой – похоже, латунной и медной, преимущественно в виде тугих завитков. Мусорный бак в углу был завален мятыми кусками свинцовых труб вперемешку с несколькими рулонами побывавшего в употреблении кровельного свинца. В общем, сугубо функциональная обстановка, явно предназначенная для производства… чего? Насчет конечной продукции я мог лишь догадываться, поскольку никаких образцов в пределах видимости не наблюдалось.

Медленно ступая, я уже достиг середины помещения, как вдруг уловил слабейший звук. Он донесся со стороны двери, через которую я только что прошел, и в затылке возник знакомый неприятный зуд. Кто-то смотрел на меня с расстояния в считаные ярды и при этом не имел дружеских намерений.

Я невозмутимо пошел дальше, а это непростая задача, когда велика вероятность на следующем шаге получить в основание черепа пулю тридцать восьмого калибра или что-нибудь другое, не менее летальное. Обернуться же, будучи вооруженным лишь полой Библией (пистолет не в счет, он за поясом), разве не верный способ ускорить нажатие чужого пальца на спусковой крючок?

Где была моя голова! Любого подчиненного взгрел бы за такую бестолковость, а тут позорно облажался сам.

Незапертая входная дверь и свободный доступ в подвал любому любителю поразнюхивать могут означать только одно: присутствие вооруженного тихушника, чья работа – препятствовать не проникновению в подвальную мастерскую, а уходу из нее. Где же он прятался? За кафедрой? Или возле лестницы, за какой-нибудь дверью, которую я по неосторожности проглядел?

Дойдя до конца помещения, я посмотрел налево, удивленно хмыкнул, зашел за токарный станок и опустился на корточки. В таком положении провел не более двух секунд, поскольку не было смысла откладывать неизбежное. Когда я быстро поднял голову над станком, ствол пистолета с глушителем уже находился на одной линии с моим правым глазом.

Он был не далее чем в пятнадцати футах от меня; обутый в резиновые галоши, ступал бесшумно. Старый, тощий, с лицом, похожим на мордочку грызуна. Кожа – точно белая бумага, поблескивающие угольки глаз. Штуковина, направленная в сторону моего укрытия, была гораздо опаснее пистолета любой системы. Обрез двустволки двенадцатого калибра – что может быть смертоноснее в ближнем бою?

Увидев обрез, я мгновенно нажал на спуск. Ведь если бы я этого не сделал, следующего мгновения у меня бы уже не было.

У старика посреди лба расцвела красная роза. Он сделал шаг назад – рефлекторный шаг человека, который уже мертв, – и рухнул на пол почти так же тихо, как и шел ко мне.

С покойника, не выпустившего из рук обрез, я перевел взгляд на дверь; но даже если там и находился сообщник, он благоразумно скрывал факт своего присутствия.

Я встал и быстро пересек помещение, направляясь к тому месту, где хранились Библии. Но не обнаружил там противника, как и в соседней комнате, где в кабинке по-прежнему сидел, навалившись на стол, бесчувственный Джордж. Я без лишних церемоний поднял его со стула, перевалил через плечо, отнес наверх и сбросил за кафедрой, чтобы он не попался на глаза тем, кто случайно заглянет в церковь через притвор, – хотя кому, спрашивается, придет в голову наведаться сюда в такое время суток?

Я открыл входную дверь и выглянул наружу, нисколько не удивившись тому, что прилегающая к каналу улица безлюдна в обоих направлениях.

Спустя три минуты я подогнал такси к церкви, вернулся в нее за Джорджем, вынес его наружу и усадил на заднее сиденье. Он тотчас свалился на пол, но, поскольку так для него было безопаснее, я не стал ничего менять. Быстро убедился, что никто не выказывает интереса к моим манипуляциям, и снова спустился в церковный подвал.

Карманы покойника оказались пусты, если не считать нескольких самокрученных сигарет, что вполне вязалось с моим первым впечатлением: кравшийся за мной тип с обрезом был под кумаром. Я взял дробовик в левую руку, а правой ухватился за воротник куртки. Любой другой способ транспортировки привел бы к тому, что я перепачкался бы в крови, – а ведь костюм, что на мне, единственный, сохранившийся в приличном состоянии. Я поволок труп наверх, по пути закрывая двери и гася свет.

Снова осторожная разведка из притвора, снова пустынная улица. Я перетащил через нее мертвеца и, воспользовавшись малым укрытием, что давало такси, спустил его в канал так же беззвучно, как он наверняка спустил бы меня, если бы половчее обращался с обрезом, который отправился следом за ним.

Возвратясь к такси, я уже взялся за ручку водительской двери, как вдруг распахнулась дверь дома по соседству с храмом и на пороге возник мужчина. Он недоуменно огляделся, а затем двинулся в мою сторону.

Рослый и грузный, он был облачен в нечто вроде просторной ночной рубашки, поверх которой накинул банное полотенце. Внушительного вида голова с пышной седой шевелюрой, седыми усами и здоровым румянцем щек носила в тот момент печать доброжелательности вкупе с некоторой растерянностью.

– Могу я вам чем-нибудь помочь? – Произнесено это было глубоким, резонирующим, интонированным голосом человека, привычного к тому, что его слушают с замиранием сердца. – Что-нибудь случилось?

– А что тут могло случиться?

– Я вроде слышал шум в церкви.

– В церкви? – Пришла моя очередь изображать недоумение.

– Да, в моем храме. Вон там. – Он указал на случай, если я не способен отличить церковное здание от других. – Я пастор Гудбоди. Доктор Таддеус Гудбоди. Опасаюсь, что туда мог проникнуть злоумышленник.

– Нет, святой отец, это не про меня. Я уже и забыл, сколько лет не был в церкви.

Он кивнул с таким видом, будто ничуть не удивился:

– Не в безбожной ли эпохе мы живем? И не странный ли час для поездок в чужой стране выбрали вы, молодой человек?

– Для таксиста в ночную смену – ничего странного.

Он недоверчиво всмотрелся в мое лицо, а затем заглянул в салон машины.

– Господь милосердный! У вас там труп!

– Какой еще труп? Это пьяный матрос, я сейчас отвезу его на судно. Минуту назад он свалился на дороге, вот я и остановился помочь. – И елейным тоном я добавил: – Это же будет христианское деяние, верно? С трупом я не стал бы возиться.

Апелляция к профессии не сработала. Тоном, поставленным, должно быть, специально для паршивых овец в его стаде, преподобный изрек:

– Я должен убедиться в том, что вы сказали правду.

И решительно подался вперед. А я не менее решительно его оттолкнул.

– Пожалуйста, не надо. Вы же не хотите, чтобы я лишился патента?

– Я так и знал! Сразу понял: здесь что-то нечисто. Раз вы боитесь лишиться патента…

– Боюсь. Если сброшу вас в канал, такси мне больше не водить. Конечно, – добавил я задумчиво, – это при условии, что вам удастся вылезти.

– Что?! В канал?! Меня, служителя Божьего? Сэр, вы смеете угрожать мне насилием?

– Почему нет?

Доктор Гудбоди поспешил отступить на несколько шагов:

– Сэр, я запомнил номер вашего автомобиля и заявлю на вас в полицию!

Ночь выдалась длинная, и мне хотелось вздремнуть до утра, поэтому я сел в машину и уехал. Преподобный потрясал мне вслед кулаками, что свидетельствовало не в пользу его любви к ближнему, сопровождая свои действия гневной обличительной речью, но я не разобрал ни слова. Вероятность того, что он обратится в полицию, казалась мизерной.