Наследство бесплатное чтение

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Смерть тяжело охарактеризовать только в качестве физического процесса. И дело не в вере: просто осознание того, что человека нет, довольно странным образом уживается в голове. Зависит, безусловно, и от того, кому пришлось с данным явлением столкнуться, но одно сказать можно наверняка: утрата оставляет на личности след, сравнимый с неприятным привкусом, от которого невозможно избавиться вплоть до собственной кончины.

В детстве на смерть смотришь иначе: почему-то она не представляется реальной, а существует лишь в некой абстракции. И это пугающее слово, конечно, не в состоянии добраться до близких родственников ребёнка, оно просто не посмеет. Взрослея, ты осознаёшь вероятность этого события, но люди склонны зачастую верить в то, что самое плохое происходит где-то вдалеке от них.

Смерть, в общем-то, спонтанна и от этого ужасна, так обыденна и понятна. В ней нет загадок – человек просто исчезает с лица земли, как будто его мысли никогда и не наполняли этот мир. А всё вокруг идёт своим чередом, и люди продолжают верить в лучшее, зная, что всех ожидает одинаковый конец.

Люди живут и умирают – всё очень просто и от этого так запутанно.

ЧАСТЬ 1: УТРАТА.

В людях пробуждаются чувства, понять которые очень сложно. Начиная от любви, заканчивая самым, пожалуй, странным ощущением, – утратой.

Она проявляется до ужаса по-разному, но, опять же, никогда не исчезает бесследно; даже спустя восемь лет можно понять, что любое незначительное действие абсолютно незнакомого человека напомнит о том, кто давно находится где-то там, под землёй.

Есть и запахи, которые навсегда въедаются в организм, отравляя его, выворачивая всё наизнанку и предательски напоминая о том, что однажды ты узнал об их существовании.

Больничные палаты, помимо лекарств, бинтов и сильного антисептика, пахнут чем-то удручающим, да и атмосферу вряд ли можно назвать приятной: лица, пораженные безразличием или же горечью осознания приближающегося конца, с неподдельным любопытством осматривают любого посетителя, не являющегося таким же пациентом. Пожалуй, больницы пронизаны болью, оттого даже любой запах вызывает страх и резкое отвращение.

Коридоры бесконечно тянутся вперёд, устилая дорогу в неизвестность. Врачи не обращают никакого внимания на проходящих мимо людей: миссия у них более значимая. Несмотря на чистоту здания, хочется прийти домой и отмыться, поддаться всем суевериям и молиться на то, что не окажешься там при каких-либо обстоятельствах.

В общем-то, это действительно тяжело понять, пока не столкнешься. А пока не встретишь – и не думаешь в большинстве случаев. Это вполне себе естественное явление.

– Рут, что ты делаешь?

Девочка, сидя на лавочке, опустила голову на колени и обняла себя, поглаживая маленькой ладошкой спину – этот странный знак утешения появился у неё безо всякой причины.

– Отстань, Итан, – буркнула она, пальцами цепляясь за пайетки на своём платье.

Мальчик постарше глубоко вздохнул, поднимая голову наверх и рассматривая потолок.

– Зачем мы здесь опять? – спросила она, выпрямляясь и поправляя оборку, виляя ногами в воздухе от накопившейся энергии внутри неё.

– Маму навестить, – спокойно ответил мальчик, пытаясь вселить воодушевление своим невозмутимым видом. Он ведь взрослый, старший. Он обязан подавать пример.

– Она же всё равно скоро домой вернётся. Я ей рисунок свой покажу, вот закончу его… – она вздохнула и надула губы, засматриваясь на потолок вслед за братом.

Детский оптимизм – одна из самых чистых вещей на всей планете. Наверное, это зависит от ребёнка, но как же маленькие, беззащитные создания верят в доброту, в светлое будущее: их не сломит ничего на свете, кроме взросления. Но пока это далеко от них, остаётся лишь наблюдать за тем, как дети до последнего верят в чудо, убеждённые в том, что их мысли могут спасти весь мир – своих родителей, себя и друзей.

И сейчас, проводя раннее утро в полупустой больнице, девочка знала, что мама скоро поправится и вернётся домой, будет читать ей сказки на ночь и что-то напевать тихо и нежно, поправляя её волосы с неповторимой лаской, присущей только матерям. А запах родителя вновь окутает всю квартиру, спальню, одежду. И существование сделается жизнью, когда появится возможность прижаться близко-близко и закрыть глаза, чувствуя, что ты в безопасности, что ты любим, что можешь расти без страха.

Конечно, она понимала, что всё идёт не «по плану», что ездить в школу после больницы каждый день – странно, должно быть, даже неправильно. Но дети не так часто обмениваются подобной информацией между собой, а поэтому остаётся только дорисовывать в голове то, как должна выглядеть семья. Может, так у всех?

– Наверное, – ответил он на выдохе, постукивая каблучком официальной обуви по полу.

– Не говори так, – девочка резко стала серьёзной.

Светлый коридор больницы омрачился внезапно появившийся фигурой отца. За последние несколько лет его силуэт приобрёл сгорбленные, несколько острые очертания, глаза – усталость и отрешённость, губы были вечно сомкнуты в тонкую линию. Он странно нависал над детьми, пытаясь сохранить нерушимый образ авторитетного человека.

– Зайди к маме, – хрипло скомандовал отец девочке, присаживаясь на лавочку возле сына.

Девочка встала и, поправляя платье, до конца надеялась, что кто-то пойдёт с ней, и странное чувство страха подкралось к её сердцу. Пересилив себя, она дотянулась до дверной ручки и потянула её на себя, заходя внутрь.

Сначала она увидела металлическую палку, название которой она отлично запомнила – капельница. Прибор ужасающе склонился над мамой, каким-то магическим образом то ли отдавая, то ли забирая странную жидкость совершенно не красного цвета. Потом она посмотрела в окно: на улице было слишком солнечно и прекрасно, чтобы проводить много времени в таком ужасном помещении. Следом её взгляд упал на старого плюшевого медведя, которого она принесла из дома для того, чтобы он охранял здоровье и покой её мамы.

– Доченька, – послышался слабый и тихий голос женщины.

Девочка перевела взгляд на человека, словно прикованного к больничной койке неведомыми силами. Когда-то на лице этой женщины красовались недавно появившиеся морщины, символизирующие все грустные и счастливые моменты, которые она пронесла с собой. Когда-то на щеках сиял румянец, когда-то каштановые волосы завивались в милые кудри.

Желтоватая кожа теперь с треском обвивала такой маленький череп; волос не было. Её губы дрожали, бледные и изогнутые вниз. Она смотрела с отрешённостью, без блеска в глазах, словно и не была живой.

– Мамочка, – девочка улыбнулась и подбежала к койке, падая на коленки и дотягиваясь руками до простыни, пытаясь быть максимально близко к матери без доставления неудобств.

Женщина устало протянула руку к её ладошке, слабо смеясь. Её лицо исказилось в странной гримасе, пытающейся передать радость. Она открывала рот, как бы желая что-то сказать, но силы мгновенно покидали её, и сухие губы вновь смыкались в линию со слабым стоном.

И если бы тогда девочка узнала, что это будет последним моментом с матерью, она, наверное, сказала бы что-то, принесла рисунок, который не успела закончить дома. Осталась подольше, не смотрела бы в окно, мечтая поскорее выбраться из палаты и убежать далеко-далеко.

В последующие годы ей будет бесконечно стыдно за этот момент: за то, что она едва слушала истории мамы, которая находила в себе силы разговаривать и придумывать дочери сказки; за то, что ей не хотелось приходить, мечтая, чтобы мама сама вернулась домой; за то, что была груба с братом, который также оказался впервые в такой ситуации.

Утрата тогда только поселилась в душах детей, медленно окутывая разум своей навевающей временами тоской.

ЧАСТЬ 2: МОЛОДОСТЬ.

Рут и Итан, в общем-то, близки никогда особо и не были: брато-сестринские чувства остались ещё в детстве, когда смерть матери объединила их неизвестным образом.

Пытаясь заслужить внимание отца, они часто ссорились, и, в конце концов, выросли совершенно разными людьми. Итан чувствовал на себе груз ответственности от высоких запросов отца, боялся проявить малейший признак слабости и к двадцати восьми годам понял, что самую большую радость в жизни ему приносит боль – простое, тупое физическое ощущение, заставляющее забыть о проблемах.

Рут, которая была похожа на мать ясными зелёными глазами и с гордостью носящая непослушные кудри, весьма сильно раздражала отца одним своим присутствием. Она не смотрела на него со снисхождением жены, не могла проникнуться к нему чувством жалости и чувствовала себя совершенно лишним ребёнком в родной семье.

В подростковом возрасте её это жутко раздражало, доводило до истерики и желание угодить становилось её примитивным ежедневным стремлением. Ничего не пугало её больше возможности отвержения что в дружеских, что в романтических отношениях. Своё поведение она не анализировала и старалась забыться в суете бесконечных дел. Закончив факультет международных отношений, в двадцать два года она работала в крупной корпорации и полностью себя обеспечивала – денег даже хватало на планирование отпуска несколько раз в год, на возможную покупку квартиры в будущем.

Наверное, в глубине души ей хотелось услышать слова восхищения, благодарности за упорный труд и простого признания в любви – платонического, естественно, ведь любовь теперь ей представлялась каким-то неприятным пороком человеческой души.

Работа стала главной целью в жизни, и даже мысль о возможной несостоятельности вводила в ступор. Она стала тенью самой себя, поглощённая ежедневными заботами, а синева под глазами расползалась всё дальше, придавая бледному лицу более болезненный оттенок.

Черты лица Рут были грубыми: острые скулы, тяжёлый подбородок и высокий лоб. От неё никогда не веяло лёгкостью, а тяжёлая походка лишь придавало ей грозный вид и надменность. Она носила тёмную помаду и при любой удобной возможности курила – в общей сложности казалось, что она сбежала из французского артхаусного фильма, что ей не хватало стереотипного берета набок и каре. Лицу её была присуща задумчивость несколько выпившего человека, когда полуприкрытые глаза томно и безынтересно смотрят на происходящее вокруг, а движение тела замедляется.

Она любила находиться в одиночестве и не выносила больших компаний, от шума у неё болела голова, и Рут становилась невыносимой, претенциозной и даже грубоватой.

ЧАСТЬ 3: РОДИТЕЛИ.

Вообще-то быть родителем очень сложно: необходимо воспитать ребёнка, обеспечить его всем необходимым, позаботиться о том, каким человеком он вырастет. И этот страх – или радость – будет преследовать до конца жизни.

Жизнь полна сюрпризов: особенно у тех, кто решил стать родителями. И помимо того, что ты приобретаешь этот вечный статус, ты все ещё остаёшься человеком, у которого были когда-то собственные мечты. За твоими плечами опыт работы, тебя характеризует какая-то профессия, но первая мысль, которая возникает при попытке идентифицировать себя теперь – «я – родитель».

Вот так просто.

Оливер Даллес никогда не горел амбициями, и жизнь ему представлялась простым и понятным путешествием в знакомые места. Ещё в студенчестве он решил, что состарится и умрёт в родном городе, построит небольшой дом в милых ему краях. В двадцать лет его эта мысль грела: он понимал, что его что-то будет ждать в будущем, что у него есть цель, пускай и такая обречённая для сверстников. Ему не хотелось гнаться за карьерой, переезжать и покорять города, но он никогда не осуждал тех, кто жил такими планами, просто не понимал. Впрочем, он был обычным человеком со своим порой скверным характером, строгостью и непоколебимостью жизненных принципов. И влюблялся он также: один раз и навсегда. Не особо умел выражать свои чувства и ради этого бегал после лекций в библиотеку, читал классические романы и пытался понять, как нужно ухаживать за девушками. Покупал цветы и ждал у общежития, копил стипендию на подарки и искал лишний повод увидеться. Да и мистером Даллесом он был не всегда – Оливером оставался для друзей, Оли – от неё.

Так уж сложилось, что у Флоренс амбиции были, и жить она мечтала где-нибудь в большом городе, а не в родном, но судьба сложилась иначе. После окончания учёбы она ждала первого ребёнка, и странное чувство радости и печали смешались в ней, застревая комом в горле – о таком делиться с посторонними категорически воспрещалось, даже самой думать было неимоверно страшно. Она устало смотрела из окна по вечерам и надеялась на то, что всё могло обернуться иначе, но поезд мчался куда-то дальше с бешеной скоростью, оставалось лишь смириться и занять наиболее комфортное место. Холод окутывал её плечи, ветер перебирал волосы, и уединение на балконе поздней ночью казалось ей единственным приятным занятием после университета.

Она любила Оливера – наверное, без сомнений – но внутри что-то сжималось каждый раз, когда она задумывалась о том, как всё могло быть. Был ли он счастлив с ней? Неужели не горел мечтами о самореализации?

Флоренс устало разглядывала людей на улице, гуляющих в столь поздний час. Парочки, которые так неспешно шагали в сторону дома, увлечённые друг другом и своим ярким чувством, затмевающим разум. Если бы выпала возможность, осталась ли бы она с Оливером?

Он уже, безусловно, спал, беззаботно раскинувшись на постели. Флоренс смотрела на него почти что с состраданием: он был хорошим человеком, любящим, понимающим, готовым на многие вещи ради семьи. Только душа до сих пор скрежетала, и ненависть к себе начинала медленно отравлять её душу. Их мало что объединяло, если не считать будущего ребёнка и одного университета за плечами.

Дети, как ей казалось, ничего не понимали, когда росли: ярких ссор между родителями было очень мало, а гармония и беззаветная любовь заставляли завидовать даже соседей. Опять же, Флоренс действительно была ему предана, никогда бы не ушла от него. А что есть, в общем-то, любовь? Быть может, простая привязанность, осознанный выбор оставаться с человеком, который тебя не обидит?

ЧАСТЬ 4: ОТЕЦ.

Упомянутый Оливер Даллес был личностью семейной, оседлой, но, к сожалению, весьма конфликтной. В юном возрасте эта черта проявлялась в нём очень слабо: отсутствие собственных амбиций и страстных увлечений в совокупности делали из него довольно мягкого человека. С возрастом он изменился и ловил себя на мысли о том, что он ничего не понимает. Ни причины того, почему Флоренс вечерами в одиночестве курит на балконе после того, как уложила детей спать, не желая общаться с ним; ни того, что дети всегда предпочитали компанию матери вместо его нравоучений. Он стал чужим в собственной семье, и это чувство медленно убивало его внутри.