Клуб мёртвых соседей бесплатное чтение

ГЛАВА 1. "Если что – копай"

У меня в холодильнике лежали две вещи: заплесневелый сыр и письмо от покойной соседки.

Почему письмо в холодильнике? Потому что в момент, когда я его получила, мне казалось, что всё вокруг слишком тёплое – воздух, чай, новости, соболезнования. А письмо… оно было прохладным, странным и немного липким на ощупь, как ощущение, что ты забыл выключить утюг.

Я положила его рядом с банкой оливок. На потом.

И это “потом” наступило на седьмой день. Сыр рассыпался, как крошки из чужой жизни. А письмо – осталось. Розовый конверт с маленькими сердечками. Адрес – мой. Почерк – Людмила Васильевна.

Подпись аккуратная, как всегда. И дата отправки – за день до её смерти.

Внутри – один листок. На нём:

"Если что – копай."

Вот и всё. Без привета. Без пояснений.

Я перечитала три раза, потом свернула обратно. Потом развернула снова. Потом села на кухне, открыла банку оливок и сделала то, что делает каждый нормальный человек, получив подобное письмо:

Ничего.

А утром пошёл дождь. И на мокром подоконнике я вдруг поняла – мне надо копать. Потому что, если человек отправляет тебе такое письмо до смерти, а умирает потом случайно, то это уже не "если что". Это "всё".

Вопрос был не в том, копать или нет. Вопрос был – где.

У Людмилы Васильевны был небольшой садик перед подъездом, где она выращивала что-то между укропом и декоративной капустой. Никто толком не знал, что именно, потому что всё это чаще служило фоном для её ругани с голубями. Слева от входа – клумба с табличкой «не наступать». Табличку она меняла каждые полгода. Весной – новая. Осенью – тоже.

А ещё был сарай. Закрытый, старый, облупленный. Он официально числился "неиспользуемым". Открывался громко, как капот старой "Волги".

И всё это теперь – потенциальное поле для копки.

Я надела перчатки (всё-таки санитарные привычки – вещь полезная, когда ты работаешь с лицами), и вышла. Двор был тихим. Только где-то над пятым этажом ругались два голубя – наверное, спорили, кто первый заметил меня с совковой лопатой.

Первым делом я пошла к клумбе. Земля была рыхлая, как будто недавно взбитая. Но нет – просто прошёл дождь.

Я постояла минуту, вспомнила, как Людмила Васильевна носила свои резиновые тапки, как щёлкала языком на детей, которые рвали её "базилик", и как однажды сказала:

– Покой, детка, – это роскошь. А настоящую правду только земля держит. Все остальные – трусят.

Тогда мне казалось, она пудрит мозги. А теперь – держу в руках лопату.

Я присела рядом с клумбой и сделала первый коп. Ничего не произошло. Никакой молнии, никакого духа Людмилы, подсказывающего "правильней левее". Только червь. Толстый, ленивый. Глянул на меня, как на дурочку.

– Я тоже не уверена, – сказала я ему.

На третьем копке я наткнулась на сопротивление. Металл? Камень? Корень? Постучала лопатой – глухо. Пальцами попробовала – жесткое. Не природное.

Смахнула землю – показался угол. Что-то вроде небольшой коробки. Железной. Побитой ржавчиной. Края обмотаны старой изолентой. Я вытащила её, как вынимают бутыль с соленьями из подвала: медленно, с уважением к возрасту и возможной токсичности содержимого.

И тут позади раздалось:

– Ну надо же. И куда это мы собрались с инвентарём?

Я вздрогнула, чуть не уронив коробку. На тропинке стояла Зинаида Дмитриевна – соседка с третьего этажа, мать троих, бывшая доярка, нынешняя пенсионерка, обладательница взгляда, от которого тухнет чай в кружке. В халате с узором, похожим на турецкий ковер, и с веником в руках. Веник был символом власти. Иногда даже дубинки.

– Доброе утро, – попыталась я сделать вид, что копаю, скажем, морковку.

– Угу. Только вот обычно сажают весной, а не выкапывают в ноябре, – она подошла ближе и прищурилась. – Это что, Людкин огород?

– Она… просила, – сказала я. – Оставила мне письмо.

Зинаида Дмитриевна сложила руки на груди.

– А-а. Она тебе, значит, письмо. А мне – закваску на блины. Видно, разным соседям – разный уровень доверия.

– Оно было странное. Просто три слова. "Если что – копай".

Она на секунду замолчала.

– Хм. Это на неё похоже.

– Серьёзно?

– Ну да. Она ж в молодости в архивах работала. Всё прятала, всё шифровала. Даже рецепты. У неё пирог с капустой назывался "пять один ноль два".

– Что?

– Да сама не поняла. Но вкусный был.

Я посмотрела на коробку.

– Может, вы помните, было у неё что-то закопано?

– Деточка, если бы я запоминала всё, что она закапывала – у меня бы мозг в компост превратился. Но если уж копаешь – копай до конца. А я, пожалуй, пойду чайник поставлю. Уж больно интересно, чем ты тут закончишь.

Она пошла, шаркая тапками по мокрой плитке, оставляя после себя запах мяты и подозрений.

Я осталась одна, с коробкой, грязными руками и нехорошим предчувствием.

Как будто сейчас открою – и придётся не звать полицию, а снова копать.

Поглубже.

Коробка была закрыта на старый, погнутый зажим. Кусок изоленты держался на честном слове и пыли. Я села прямо на землю, подложив под себя сумку – и не для комфорта, а чтобы было хоть какое-то разделение между мной и мокрым ноябрём.

Сняла ленту. Зажим сдался с лёгким щелчком. Крышка приподнялась – туго, как будто не хотела открываться после всех этих лет.

Внутри лежали:

– Маленькая, чёрная записная книжка.

– Медальон, треснутый пополам.

– Ключ. Обычный, железный, на нём цифры: 12Б.

– И полиэтиленовый пакетик с фотографией. Старой, выцветшей.

На фото – четыре человека. Один из них… Людмила Васильевна. Молодая. Смешно улыбается, держит бутылку "Советского шампанского". Рядом – мужчина.

Его лицо аккуратно перечёркнуто ручкой.

Я провела пальцем по царапине. Чернила давно въелись. Почерк был злой, нажимистый. Снизу приписано: «Он начал. Я – закончу».

Внезапно стало очень тихо. Даже голуби замолчали. И это был тот редкий случай, когда я подумала, что заплесневелый сыр в холодильнике – не самое странное, что меня ждёт сегодня.

ГЛАВА 2. "12Б"

Я вымыла руки, заварила крепкий чай, съела печенье, которое уже три месяца называлось "на случай гостей", и выложила находки на кухонный стол.

Если бы я была детективом, как в книгах, я бы сейчас завела блокнот, приклеила туда снимок, записала бы дату и придумала что-то вроде "дело о молчаливой соседке".

Но я – не детектив. Я – человек, у которого до сих пор стоит ёмкость с водой для кошки, которая сбежала в июне.

Первым делом я взяла записную книжку. Чёрная, карманного формата. Тканевая обложка, чуть потёртая на уголках. Внутри – страницы с датами, пометками, временами просто словами без контекста. На первой странице – подчеркнуто: "В случае моей смерти – НЕ выбрасывать. Особенно если это она." "Она" была подчеркнута дважды. Почерк нервный.

Листаю дальше. Заметки отрывочные.

●  2 июня – "12Б. Всё ещё там?"

●  6 июля – "Позвонила снова. Голос дрожит. Она знает?"

●  22 августа – "Юрий – не Юрий. Это не совпадение."

●  9 октября – "Пакет сдать в надёжные руки. Только тем, кто НЕ был в клубе."

Что за клуб? Кто "она"? И кто, простите, Юрий-не-Юрий?

Записная книжка – как дневник параноика или шпионский блокнот, но без ключа к шифру. Хотя… ключ буквально лежал передо мной. Небольшой, металлический, на нём гравировка: "12Б".

Я поднесла его к лампе – просто рефлекс из криминальных сериалов. Никаких отпечатков, ничего особенного. Обычный дверной ключ, может быть, от почтового ящика или подсобки.

Я встала, подошла к окну и глянула на наш подъезд.

У нас квартиры с буквами не нумеруются. Ни одной "12Б" ни в доме, ни во дворе. Посмотрела в инете местные адреса – есть улица "12-я Болотная", но это в другой части города, и звучит слишком поэтично, чтобы быть правдой.

Медальон оказался пустым. Без фото, без гравировки, только маленькая трещина – как от удара. Или попытки вскрыть?

Фотографию я разглядывала дольше всего. Людмила Васильевна в молодости – это было странно. Почти как увидеть фото бабушки на дискотеке. Слишком… живой. Трое рядом – двое мужчин и ещё одна женщина. Лица не подпиcаны. Один из мужчин – тот самый, чьё лицо перечеркнуто. Он был в костюме, держал руку на плече Людмилы.

Надпись: "Он начал. Я – закончу." Почерк тот же, что и в записной книжке. И ещё мелко, внизу: "Если ты это читаешь – спасибо. У тебя ещё есть выбор."

Выбор. Выбор чего?

В этот момент телефон зазвонил. Номер не определился. Просто "Неизвестный абонент". Я замерла. Не брала. Через пять гудков – тишина.

Через минуту пришла СМС: "Ты взяла не своё."

***

Утро началось с того, что я трижды набрала номер поликлиники, забывая, зачем звоню. Потом выключила телефон – чтобы не видеть неизвестные номера. СМС с фразой "ты взяла не своё" никуда не исчезло, но, как это часто бывает, мозг решил просто: "Ну и ладно."

Пока мозг притворялся, что всё нормально, руки продолжали действовать. Я отсканировала фотографию, увеличила фрагменты, нашла в уголке крошечную надпись:

"Фотоклуб 'Фокус'. Осень 1986."

Фотоклуб. С этим уже можно было работать.

Через пару часов поисков (спасибо интернету и людям, у которых слишком много свободного времени и любви к краеведению), я нашла статью с заголовком:

«Фотоклуб "Фокус": мир в кадре, дружба – вне его» и знакомое лицо. Людмила Васильевна, только моложе, с той же улыбкой, только ещё уверенной.

Подпись под фото: "Участники клуба, 1986. Слева направо: В. Козлов, Л. Рудакова, И. Борисова, Ю. Ершов."

Ю. Ершов. Тот самый, чьё лицо было зачёркнуто.

Я записала фамилии, адрес библиотеки, где якобы хранились "архивы фотоклуба", и пошла – не как детектив, а как человек, которому просто очень хочется понять, зачем пожилая соседка устроила ему квест после смерти.

***

Библиотекарша смотрела на меня с тем выражением, с каким смотрят на людей, которые просят "что-нибудь несложное, но философское, и чтоб с картинками".

– Фотоклуб, говорите… Был такой. Архивы – в подвале. Не разбирались лет пятнадцать. Вам прям надо?

– Ну, не прям, – я улыбнулась, – но мне кажется, Людмила Васильевна была бы очень разочарована, если бы я сдалась на полпути.

– Люда? Рудакова? – глаза у неё чуть расширились. – А, ну тогда… да. Подождите минут десять, я схожу посмотрю. Там, правда, пыль как в мавзолее.

Она вернулась с коробкой. В ней – папки, фото, старые программы мероприятий. Через двадцать минут перебора я нашла то, что нужно: выписку участников клуба, телефонные номера, адреса. Почти все – устаревшие. Почти. Один номер был всё ещё действующим.

***

Звонила я, как будто записывалась к врачу:

– Здравствуйте, меня зовут Наталья, я… ищу информацию о фотоклубе "Фокус". Людмила Васильевна Рудакова была его участницей. Я нашла фотографию и хотела бы…

– Кто вам дал мой номер? – перебил мужской голос.

– Никто. Он был в архивной бумаге. Я просто хочу понять, кто изображён на снимке. Там вы, кажется, тоже есть. Юрий Ершов?

Пауза.

– Я давно не общался с Людмилой. С момента, как… она кое-что узнала.

Он говорил холодно, словно держал дистанцию руками.

– Что она узнала?

– Вам лучше не лезть в это.

– Но она уже влезла. И я – после неё.

Долгая пауза.

– Есть место. Старый фотосалон, где раньше собирались. Завтра. 17:00. Не опаздывайте. И… не приносите это фото. Её бы это не устроило.

Щелчок. Гудки.

***

Впервые за всё время я почувствовала, что что-то реально происходит. Что за "это" он имел в виду? Почему не приносить фото? И главное – почему у меня в животе теперь будто кто-то свернулся клубком и шепчет: "Ты всё ещё можешь остановиться."

Я посмотрела на коробку на столе. Ключ. Медальон. Фото. Записная книжка. Тихий, старый мирок Людмилы Васильевны. И внезапно – узел, в который завязалась чья-то старая ложь.

ГЛАВА 3. "Не приносите фото"

Я пришла за двадцать минут до назначенного времени. Не потому что волновалась, а потому что иначе всё утро тупила в углу кухни, пялясь в холодильник, как будто он мог выдать мне ответ. Он не выдал. Только уронил банку с маслинами.

Фотосалон располагался на первом этаже советского здания из серого кирпича. Вывеска выцвела, буквы «ФОТО» держались, как пенсионеры в маршрутке – из последних сил, но с достоинством. Внутри пахло пыльной бумагой, старым фотореактивом и осенью. Никого, кроме одного мужчины у окна.

Он сидел, скрестив руки, как человек, который долго жил в позиции "меня не интересует". На вид лет шестьдесят с лишним, подтянут, лицо выбрито начисто, волосы седые, но ещё густые. В глазах – тревога, хорошо замаскированная под скуку. Юрий Ершов.

– Вы Наталья? – спросил он, не вставая.

– Да. Спасибо, что согласились.

Он кивнул в сторону стула: – Присаживайтесь. Я не могу много времени.

Я села. Он посмотрел на меня. Внимательно. Как будто прикидывал, кто я – случайная любопытствующая или посланник чего-то менее безопасного.

– Людмила была… непростым человеком, – начал он. – Мы были близки. Когда-то. Но потом… она увидела то, что не должна была видеть. И всё испортилось.

– Что именно?

Он не ответил сразу.

– Мы собирались здесь. Фотографировали, обсуждали, пили плохой кофе, смеялись. Это были хорошие времена. До того момента.

– До какого?

– До того, как один из нас начал делать снимки не только природы.

Он сделал паузу.

– Один из участников фотографировал людей. Не просто в парке. В квартирах. Через окна. Иногда – в постели. Она нашла негативы случайно. В старой папке. Думала – художественный проект. А потом узнала одно лицо. Девочку.

Моя кожа покрылась мурашками.

– Полиция?

– Тогда? Вы серьёзно? Мы бы все попали под замес. Особенно он. Он был "при связях". Золотой сын – так его называли.

– Он – это кто? В списке было четверо: вы, Людмила, Борисова и Козлов.

Юрий сжал губы.

– Скажем так… одного из нас уже нет в живых. А второго лучше не будить.

– А вы?

– А я – старый дурак, который хотел просто фотографировать цветы и пить портвейн. Но теперь вы пришли. С письмом. Значит, Людмила знала, что ей осталось мало. И она выбрала вас. Почему?

Я молчала. Он наклонился ближе:

– У неё была записная книжка?

– Да.

– Там упомянуто "12Б"?

Я кивнула. Он откинулся на спинку стула.

– Тогда всё серьёзно. Это хранилище. Старое. Ящик в доме на окраине, где мы когда-то снимали помещение под клуб. 12Б – это не квартира. Это подвальное помещение под лестницей, с табличкой "служебное". Там мы хранили аппаратуру. И… другое.

– Что "другое"?

– Если я скажу, вы туда не пойдёте. А вы ведь пойдёте. (Пауза.)

– Возьмите фонарик. И не ходите одна.

Он встал.

– Не ищите справедливости. Там, где её когда-то не было – её уже и не будет. Есть только остатки.

Перед выходом он вдруг сказал:

– Если увидите Елену Борисову – не верьте ни слову. Ни одному.

Я шла домой, ощущая, как мир слегка сместился. Не резко. Просто как будто кто-то повернул ручку радиоприёмника – и стала звучать другая частота. Фонарик у меня был. Любопытство – тоже. И завтра я шла в дом на окраине. 12Б.

Дом под номером 27А стоял на окраине – кирпичный, облупленный, с ржавой табличкой «Образцовый дом 1992 года», перекошенной так, будто ей тоже было стыдно за происходящее.

Под лестницей, за облупленной деревянной дверцей, я увидела табличку:

«Служебное помещение. Посторонним вход воспрещён»

Никакой охраны. Никаких камер. Только паутина и дверной замок. Я достала ключ. Подошёл с первого раза.

Запах внутри был… знакомый. Сырость, пыль, старая тряпка. Как у бабушки на даче, где ты боишься тронуть ведро, потому что в нём может жить кто-то с глазами.

Фонарик прорезал темноту. Помещение было небольшим: металлический шкаф, стеллаж с коробками, старый табурет и чёрный мешок в углу.

Воздух – тяжёлый, как в запертой кладовке с чужими тайнами.

Я подошла к металлическому шкафу. Замок был сорван. Внутри – пыльные папки. Бумаги. Конверты.

На одной папке – синим фломастером: "ПРОСМОТРЕНЫ. НЕ ПЕРЕДАВАТЬ. ЛР."

ЛР. Людмила Рудакова. Папка оказалась наполнена распечатанными фотографиями. Чёрно-белыми. Грубые кадры, снятые, судя по всему, через окно. Люди – спящие, раздетые, кто-то просто сидит в кресле, курит. Но лицо одного мужчины – я уже видела на фото. Тот, чьё лицо Людмила перечеркнула ручкой. Тот самый Юрий Ершов.

Только он был на фото по ту сторону объектива. Он снимал. Не был жертвой – был автором.

Я села прямо на пол. Сердце колотилось, как будто пыталось выбежать раньше меня.

Юрий солгал. Он сказал, что снимал кто-то другой. Он выставил себя невинным.

Я разложила фотографии – все в разнобой, без подписей. И вдруг заметила одну: Людмила, молодая, улыбается, но рука у неё сжата в кулак. На фоне – окно. За окном – тот же силуэт, что на двух других снимках. У неё за спиной стоял фотограф.

Меня вырвало не от вида, а от того, как давно это происходило, и никто ничего не сделал. Внутри шкафа был ещё один предмет – коробка из-под обуви. В ней – диктофон. Плёночный, с припиской: "Запись 1988. Ю. Е."

Я сунула всё в рюкзак, закрыла шкаф, вышла. Закрыла дверь. Проверила замок. Обернулась – двор был пуст. Только ветка скреблась о бетонную стену, как царапки.

Я шла домой, не оглядываясь. Но знала, что кто-то – точно оглядывается на меня.

ГЛАВА 4. "Молчание не всегда значит согласие"

Адрес Елены Борисовой нашёлся в той же архивной папке, где и списки фотоклуба. Дом – старый, пятиэтажка, подъезд с выбитой кнопкой домофона и запахом «здесь кто-то курил лет десять назад и не проветривал».

Она открыла дверь не сразу. Минуты две внутри шуршало, цокало, что-то отодвигалось. И вот – щелчок замка, и передо мной оказалась женщина лет под семьдесят, с тонким лицом, аккуратной причёской и взглядом, будто она не удивляется ничему. Ни утру, ни людям, ни письмам мёртвых соседок.

– Вы Наталья, – сказала она, не спрашивая. – Заходите.

Квартира пахла корицей и лекарствами. На столе уже стоял заварник, две чашки. Она знала, что я приду.

– Юрий говорил, – объяснила она, наливая чай. – И не переживайте, я не кусаюсь. Хотя, возможно, вам бы этого хотелось.

– Я… честно? – Я села. – Я не знала, чего ожидать. Он сказал, вам нельзя верить.

– Он всегда был хорош в том, чтобы не верить женщинам, особенно если они что-то знали, – сказала она без злобы, скорее с усталостью. – А Люда… Люда была огонь. До последнего.

Мы замолчали. Чай парил между нами, создавая иллюзию покоя.

– Почему вы не рассказали всё тогда? – спросила я.

– Потому что мы все были молоды, – ответила она. – А он – влиятельный. Его отец был завотделом. Люда нашла плёнки. Я видела их. Я знаю, что там было. (пауза)

– Мы хотели рассказать. Я – точно. Но Люда сказала: «Пока не будет доказательств, нас размажут». И они её правда размажут. Сперва репутацию, потом работу. Она жила одна. У неё не было защитников. А у него – были. Его тогда на пару лет сослали – «учиться» в другой город. Потом вернулся – уже с «новой репутацией».

– А вы?

– Я молчала. Стыдно, да. Но у меня был ребёнок. Я работала учителем. Вы не представляете, что такое – быть женщиной, которая обвиняет уважаемого человека без официального заявления. Это звучало как "завидует" или "сама виновата".

– А теперь?

Елена посмотрела на меня впервые по-настоящему.

– Теперь Люда мертва. А вы – как звоночек из прошлого, который наконец прозвучал. Если вы хотите правду – я вам помогу. Но по-своему.

Она встала, пошла в соседнюю комнату, и вернулась с коробкой.

– Я собиралась отдать это Люде, но не успела. Тут – её письма мне, наброски, распечатки. Она велась аккуратно. Всё зашифровывала. Возможно, вы поймёте, что она хотела сделать с этим. Я не смогла.

Я взяла коробку. Она была тяжёлой – не физически, а по смыслу.

– Юрий знал, что вы знали? – спросила я на выходе.

– Конечно, – ответила она тихо. – Он знал всё. Но он думал, что выиграл. Просто Люда – не играла. Она записывала. Для кого-то вроде вас.

***

Коробка стояла у меня на кухонном столе, как личный вызов. Я её даже не открывала пару часов. Просто ходила мимо, делала вид, что занята – и ощущала вес. Моральный. Как будто она дышала.

Когда я, наконец, решилась, внутри оказалось всё аккуратно разложено по папкам. Людмила Васильевна и после смерти сохраняла дисциплину.

В одной – письма. Написанные вручную, старым, немного дрожащим почерком. Адресованные Елене. Большинство – эмоциональные. Жалобы, догадки, обрывки воспоминаний. Но в одной – прямо посередине – лежала флешка. К ней прицеплена записка: "Если исчезну – это не случайно."