И это тоже мы. С гидом по подворотням нашей сущности бесплатное чтение

Глава первая

Жизнь до шутки

Вениамину Ростиславовичу в последний день московской слякотной зимы исполнилось пятьдесят девять лет. Возраст стремительно и неумолимо приближался (или уже приблизился, как посмотреть) к ханжескому эпитету «почтенный», а если по-простому, то к стариковскому «на линию огня»; гудение и дрожание роя своих лет в себе он пока ещё абсолютно не слышал, и никак не веяло из приоткрытой двери прожитого [30]«холодом годов», хотя всё чаще и пытался прислушиваться и одеваться теплее. Но ничего особенного, кроме обычного ворчания на усталость и сквозняки, оттуда не доносилось и не прилетало, поскольку для него ещё не существовало практически никаких физических ограничений, а уж тем более умственных – года его пока ещё не тормошили своей массой. Он прекрасно помнил квалифицированное мнение знаменитой Натальи Петровны: «Старости не существует, и ничего не заканчивается, пока вы сами этого не захотите». Он пока не хотел. И поэтому стремился не стареть душой, в которой у него не было «ни одного седого волоса», он их просто оттуда безжалостно и регулярно выщипывал. Более того, незнакомые с ним дамы, недавно попрощавшиеся с милым бальзаковским возрастом и с ярко накрашенными чёрно-красными лицами, похожими на характерный окрас такси некоторых городов мира (чёрный верх, красный низ), в разных общественных местах и городском транспорте повелительно обращались к нему исключительно как «молодой человек». «Молодой человек, возьмите», «Молодой человек, передайте», «Молодой человек, помогите же», «Молодой человек, подождите, вы видите, я занята». Он, не споря, молча брал, передавал, помогал, ждал, замечал. Он привык к подобному обращению, поскольку с молодости выглядел одинаково – молодым человеком – в силу своей генетической наследственности (родители отличались тем же), а затем и по причине внимательного отношения к здоровью. Годы не меняли его внешность совсем или почти совсем, если уж быть точным до конца. Молодость никуда от нас не уходит, просто она начинает чаще переодеваться, как в примерочной кабинке магазина одежды, и мы её по ошибке всё время путаем со старостью. Вениамин Ростиславович со своей молодостью ни разу не обознался.

Именно поэтому его всегда все и везде узнавали сразу, в один миг, с первого взгляда, потому что помнили его через пропасть прошлого именно таким, а сам он почти никогда и никого. Одноклассники, однокурсники, приятели безоблачного детства и насыщенной юности, встретив его случайно после нескольких десятилетий разлуки на улице, в транспорте, в магазине, в ресторане, в аэропорту, в гостинице, в общественном туалете, около какой-нибудь знаковой мировой достопримечательности, да где угодно, сразу бросались к нему с безапелляционными словами: «Привет, Веня, сколько лет, сколько зим!» Веня смотрел на них всех с удивлением и совокупно с растерянностью. Он был не в состоянии ничего произнести членораздельного, кроме банального и механически-вежливого ответа: «Привет…» Ему хотелось каждый раз поинтересоваться: «А вы, простите, собственно, кто?» – но из-за привитой когда-то родителями и выжившей в повсеместном наводнении невежества безупречной, хотя и промокшей до нитки, воспитанности он этого не делал. Между тем старые знакомые хлопали его по плечу, обнимали, тискали, трясли даже не за одну, а иногда и за две руки, некоторые представительницы женского пола охотно и умело целовали в его хорошо выбритые щёки так, чтобы не оставить подозрительных следов. Дальше, естественно, следовало: «Ты помнишь, как мы…» Он прекрасно помнил, как они, но не мог вспомнить, кто же в буквальном смысле тот в этих проявившихся, но уже сильно постаревших воспоминаниях, кто бесцеремонно вертит его тело и донельзя будоражит их общую, давно успокоившуюся от взвихрённых приступов память сию минуту у него перед изумлёнными глазами.

Такие встречи и заканчивались одинаковыми словами: «Надо как-нибудь встретиться, давай, ещё увидимся». Поскольку они больше уже, как правило, не виделись, то Вениамин Ростиславович оставался в полном, застывшем в цементе недоумении относительно промелькнувшей мимо личности, успевшей тем не менее его крепко обнять или осторожно поцеловать. Он долгое время потом мучился, гадая, кто бы это мог быть, но вспоминал конкретное имя или фамилию очень редко, так как внешне встретившиеся люди мало походили на тех, кто был их обладателями два-три, а то и четыре десятилетия тому назад.

Да вот, относительно недавно, с тех пор прошло всего где-то, вероятно, год или два: он по профессиональной надобности оказался на одной большой профильной международной выставке за пределами родины, шёл в один из дней тихонько по своим делам мимо красочных и манящих к себе разными способами претензионных стендов известных производителей, как вдруг его кто-то сзади схватил за руку и развернул на сто восемьдесят градусов. Он оказался перед весьма упитанным и потому очень импозантным господином в дорогом тёмном костюме из недоступного для обычных граждан материала и со стандартной, как положено законтрактованному свадебному начальству, широкой голливудской (простите мне этот штамп, но он отображает суть) улыбкой.

– Привет, Веня! Ты как тут?

В тот же момент Вениамин Ростиславович заметил направленные на них несколько телевизионных камер и толпу цветастых журналистов с микрофонами в протянутых руках, которые постепенно окружали их плотным, непреодолимым кольцом гонорарного любопытства.

Совсем седой господин с аккуратной короткой стрижкой, глядя в сторонние объективы и тыча пальцем в хлопковую от рубашки грудь Вениамина Ростиславовича, назвал его по фамилии и довольно артистично, выбрав из накопленного опыта нужную интонацию, добавил доверительно с придыханием на неплохом иностранном языке:

– Это мой старинный товарищ по институту, ставший очень известным специалистом в нашей области. Вы все должны знать его, хотя бы по часто упоминаемой в научных кругах фамилии.

И, уже перейдя на родной, озорно, по-мальчишески, добавил:

– Ты помнишь, как мы…

Дальше шёл традиционный экскурс в востребованные воспоминания далёких лет, на этот раз он касался того, как после четвёртого курса они от военной кафедры выезжали на двадцать восемь июньских дней в какую-то хорошо скрываемую нескончаемым густым лесом танковую часть под славным русским оружейным городом Ковровом во Владимировской области для принятия воинской присяги и последующего присвоения офицерского звания лейтенанта запаса.

– Ты помнишь, Веня, а? Какие были весёлые и нескучные времена. А не забыл, надеюсь, как я тебя разбудил часа в три ночи, когда в темноте заблудился и не мог найти нашу палатку? Вот это была полная хохма, да?

Вениамин Ростиславович лесной палаточный лагерь, временно разбитый для изолированных от всяких развлечений столичных студентов, помнить-то помнил, но, кто конкретно из нескольких десятков охотно нарушавших распорядок однокурсников его будил ночью, в памяти как-то предательски не всплывало. Тем не менее он с вежливой привычностью ответил:

– Помню, только…

– Ну ладно, извини, – торопливо не дал ему договорить бывший однокурсник. – Я тут собственно по официальному делу, всё время расписано по минутам, надо идти выполнять свои чёртовы обязанности, видишь, сколько тут со мной разной прессы, не дадут, будь они неладны, проныры, поговорить. Давай, вернёшься – звони. Пока.

Тучный господин стал с медленным достоинством своего костюма удаляться, а за ним суетным косяком потянулись нагруженные операторы и прыткие журналисты, один из которых энергично подошёл к Вениамину Ростиславовичу и энергично сунул ему в отстранённую руку свою назойливую визитную карточку.

– Позвоните завтра, вы ведь сегодня не улетаете домой? До конца будете? Подъеду к вам в гостиницу и возьму интервью, раз вы его так хорошо знаете, идёт? – сказал по-деловому улыбчивый корреспондент какого-то местного популярного издания, указывая кивком головы на спину осанистого положением господина. – Обязательно звоните, ладно?

И, также не дожидаясь ответа, он слился с толпой удаляющихся искателей сенсаций. Вениамин Ростиславович с гламурной визиткой в руке стоял ещё какое-то время неподвижно, пытаясь найти в ящичках своей картотеки хоть какое-то лицо, похожее на только что увиденное. Он быстро выдвигал один ящичек за другим, однако тщетно: он так ничего и не нашёл и, следовательно, не узнал, кем была это значительная особа со свитой. Опять же он не стал и никому перезванивать, поскольку, во‐первых, не понял, о ком рассказывать, и, во‐вторых, стремился избегать излишней шумихи в отношении себя самого. Кроме того, а что, собственно, он мог рассказать о человеке, которого, как выяснилось, он не видел с момента окончания института? Да ничего, по крайней мере, мало интересного, а тем более новостного, ублажающего сенсацией и подходящего для первой полосы или для prime time [31].

Аналогичная история произошла у него однажды в ещё более отдалённом прошлом и в московском театре, куда он попал с женой по рекомендации знакомых, обещавших потрясающую игру известного артиста в главной роли какого-то культового нашумевшего спектакля. Места были, как говорится, по знакомству и находились в первой ложе бенуара, совсем рядом от сцены, можно сказать почти над самой рампой, слева. Вениамин Ростиславович какого-то особого положения никогда не занимал, поэтому подобные удобные билеты даже случайно ему никак не могли попасть в руки, как бы он ни старался. И он и не старался поэтому. Однако тут, как иногда (совсем редко, что жалко) случается, вмешался непредвиденный случай, force majeure [32], так сказать, и подружка жены – в свою очередь тоже жена, но, на своё счастье, приближённого к верхам карьерного мужа – не на шутку заболела и отдала их охотно и, главное, безвозмездно в качестве заблаговременного подарка на день рожденья с рекомендациями.

Во время первого действия Вениамин Ростиславович заметил, что главный герой – известнейший артист – в редких перерывах своих частых реплик или многословных тирад откровенно так на него смотрит и, как показалось, даже подмигивает с усмешкой.

Это заметила также жена и, «облокотясь на бархат ложи», заинтриговано зашептала ему в ухо:

– Вень, а что это главный герой тебе всё время подмигивает? Ты никогда не говорил, что знаком с такой знаменитостью!

– Да нет у меня знакомых артистов, я же не по этой части, ты же знаешь, тем более известных. Тебе кажется. Мне его фамилия в программке ничего не говорит, поняла?

Жена, конечно, не собиралась понимать подобного объяснения, но притихла, затаив в себе ещё несколько вопросов на время оставшегося действия. Когда в антракте они выходили из ложи в фойе, чтобы в буфете попить кофейку с парой требующих безоговорочной реализации бутербродов, то прямо в дверях дорогу им преградил сам величественный протагонист спектакля в гриме и соответствующем сценическом костюме.

– Веня, как ты здесь оказался?

– Да вот с женой пришли…

Они вышли из ложи прямо в толпу, которая моментально обступила популярного артиста и наперебой стала просить автограф, подсовывая театральные программки с шариковыми ручками. Разговаривать спокойно было невозможно.

Главный герой был вынужден расписываться, почти не глядя где, и одновременно кричать над быстро прибывающими причёсками:

– Помнишь, как мы в Германии ночью из спальни на втором этаже прыгали, чтоб погулять с немками по городу или посидеть в каком-нибудь кафе? Твою, по-моему, звали Кристиной? Симпатичная была блондиночка, изящная. Моя Анка была попроще. А денег-то у нас тогда почти и не было. Во как хотелось!

– Помню, только…

В следующий момент раздался первый звонок, и артист, извинившись перед восторженной и напирающей публикой, заторопился за кулисы.

– Веня, надо встретиться, посидеть, поговорить, вспомнить наши амурные похождения. После спектакля сегодня не могу, извини, пригласили на вечернее мероприятие в мэрию. Отказываться уже неудобно. Давай в следующий раз, ладно? Обещаешь? Смотри у меня. Всё, побежал, хоть чайку успею глотнуть, увидимся ещё. Пока.

Артист скрылся за служебной дверью под звук второго звонка и разочарованный возглас собравшихся зрителей, которые от безысходности переключили внимание на Вениамина Ростиславовича. Они пожирали его любопытствующими взглядами, но подойти близко не решались, поскольку считали себя либо посвящёнными, либо «блатными», задействовавшими «знакомств подземных провода». А терять достоинство при таких определениях, сами понимаете. Проголодавшееся напряжение поспешил снять перекус продолжительного последнего звонка.

– Веня, а что эта за Кристина такая? Я ещё про тебя что-то не знаю? Ты был влюблён в неё? – жена наконец-то ожила после потрясения, вызванного до невозможности близкой встречей с одним из своих телевизионных кумиров.

– Наверное… – мечтательно ответил Вениамин Ростиславович, но, спохватившись, быстро добавил: – ты чего, это же ещё в школе было, когда на языковой практике учились в ГДР в девятом классе.

– Целовались?

– Ну так несерьёзно, подростками же ещё были.

Что касается артиста, то его конкретная личность, как всегда, осталась загадкой. Старый школьный друг, когда Вениамин Ростиславович у него поинтересовался спустя некоторое время, тоже не знал, с кем поимённо прыгали по девчонкам. А больше спросить было и не у кого. Ну не спрашивать же заслуженного, точнее, народного артиста, кем он был в той жизни, как выглядел и под какой тогда вместе с ними прыгал «девичьей» фамилией. Глупо же и не очень тактично. Да и где она теперь, эта знаменитость, ищи-свищи на просторах почитания.

Таким человеком был Вениамин Ростиславович всю жизнь: его узнавали, а он оставался всякий раз в неведении. Постоянно моложавый вид объяснялся просто: высокий, худощавый, спортивного телосложения, без какого-либо живота вообще в его возрасте, с развитым мускулистым торсом, видимой талией, узкими бёдрами и пружинистой, уверенной походкой. Просто самый натуральный дворовый пацан, совсем не солидного и респектабельного вида. В его годы и при его росте он носил брюки сорок шестого размера, да ещё подпоясывал их ремнём для верности. При этом пиджаки в его гардеробе были на два размера больше. У него практически не было глубоких морщин ни на лбу, ни на щеках. Вокруг глаз, конечно, они дружно скопились, но не ярко выраженные и мелкие, так что были незаметны при беглом взгляде. А когда он одевался по-спортивному: джинсы, футболка, кроссовки, перевёрнутая козырьком назад бейсболка, простенький молодёжный рюкзачок через плечо, то вряд ли казался человеком почти пенсионного возраста. Пару раз ему даже давали от тридцати пяти до сорока лет. В метро ему иногда выговаривали, что он, молодой, сидит, а старшие стоят, хотя эти старшие с видом пивного бочонка были если не моложе его, то уж, по крайней мере, не старше. Особенно располневшие от многолетних домашних забот женщины сразу после резкого проникновения в вагон вставали вплотную и, якобы случайно, старались наступить ему на ногу, обращая его внимание на себя. Он не вступал в дискуссии и не ругался, а брал и любезно уступал место, делая вид, что не замечает откровенной и необоснованной претензии, поскольку где-то в глубине считал себя именно молодым человеком, который не прописывал у себя «седое сердце». На что ему, собственно, было тогда раздражаться и обижаться? На свой внешний вид, на самого себя? Ему это было несвойственно: он себя ценил высоко и потому любил, любил настолько, чтобы не выяснять отношения из-за облика со своим собственным эго, сохраняя гармонию и экологию души.

Каждое лето он ездил к тёплому южному морю на полмесяца минимум, где ежедневно проплывал километра по два при любом цвете флага на вышке спасателей, смущая последних своей решимостью. Километр на восходе, когда солнце ещё не так конкретно, и километр на закате, когда оно уже утрачивало свои реальные очертания. Плавать он умел хорошо с детства, когда несколько лет родители водили его на занятия в легендарный, но ныне снесённый бассейн «Динамо». В течение года он регулярно по вторникам и пятницам после работы ходил в короткий, не олимпийской длины бассейн и накручивал там по дорожке каждый раз больше всё того же километра, распугивая, как когда-то готовящийся по сложившимся обстоятельствам к своему очередному олимпийскому золоту в обычном районном бассейне Владимир Сальников, торчащие над водой и пыхтевшие от усилий не утонуть бесполые головы в тугих резиновых шапочках. Завидную форму и перманентное присутствие здорового духа он никогда не терял.

У него были очень резкие черты лица, они притягивали и отталкивали взоры окружающих одновременно. Это был тот случай, когда страшное и красивое, будучи противоположностями, соединялись на полюсах в одно завораживающее понятие. Им невозможно было любоваться, но от него нельзя было и отвести глаз. В этом состояла его природная магия обаяния. Такая внешность не оставляет никого равнодушным. Ему либо симпатизировали, либо его ненавидели, третьему он не давал ни единого шанса. Он бы не смог слиться ни с какой толпой, какой бы многочисленной она ни была, особенно в молодости, когда его жгуче-чёрные волосы отражали солнечный свет как глянец, ослепляя окружающих. В детстве его даже прозвали цыганом. Может, до цыгана он по большому счёту и не дотягивал, но что-то восточное, непознанное, загадочное в его иссиня-чёрной внешности было точно. Некоторые представители восточных народов называли его земляком и обращались к нему на своём родном языке. Словом, увидев такое лицо единожды, не забываешь его уже никогда. В разведчики его не взяли бы, к бабке не ходи. Переодевайся не переодевайся, гримируйся не гримируйся, перевоплощайся не перевоплощайся, а уродливую привлекательность лица не спрячешь никуда, если только в скафандр водолаза или космонавта, но в нём, как водится, разведчики почему-то не живут и не служат.

Ещё глаза. Тёмные и необычайно светящиеся внутренней энергией и интеллектом. Его могли принять по внешнему виду за кого угодно – была бы фантазия. Он и сам старался держаться поскромнее, не выделяться. Его встречали по одёжке, часто неуважительно, пренебрежительно, снисходительно. Был даже такой случай в то время, когда существовал дефицит бензина и на заправках выстраивались на несколько часов длинные очереди из машин: одна молодая и яркая во всех смыслах особа на подаренной ей по всему за особые заслуги дорогой машине иностранного производства, пытаясь пролезть без очереди, назвала его пролетарием, поскольку тогда он ездил на классической «копейке» цвета «белая ночь» ещё «итальянского» года выпуска. Однако всё менялось, когда люди попадали под пристальный взгляд его глаз. Отношение к нему менялось на противоположное практически моментально, на лету. Сама внешность в общем виде уже была не важна. Его целиком, всего в этом случае заменяли сплошные глаза. Это были аристократические, изысканные глубиной, волшебные глаза. Они служили не вратами в его душу, как обычно все привыкли считать, а входом в какой-то иной, сказочный мир, иную реальность – антимир. Ему можно было хамить, только не видя его глаз. В противном случае люди из кожи лезли вон, выпрыгивали из штанов или юбок в попытках обратить на себя внимание, причём что мужчины, что женщины. Все хотят в сказку, дураков нет ни среди одних, ни среди других, и каждый мечтает пройти через зеркало или найти свою кроличью нору. Нора начиналась с его глаз. Его сразу начинали ревновать и ему сразу начинали завидовать на пустом месте из-за одних только его глаз. Люди просто хотели, чтобы он только на них смотрел, озарял, что ли, их своим светом, вдыхал в них свою энергию. Нельзя сказать, что женщины все до одной в него безоговорочно влюблялись, вовсе нет, напротив. Он откровенно был на любителя, но этот любитель уже терял голову навсегда.

Как-то, когда ему было лет тринадцать, он в очередной раз поехал в пионерский лагерь от маминой работы на последнюю летнюю смену. В его отряде оказалась худенькая, маленькая, но очень привлекательно-изящная девочка, которая, будучи сама с жгуче-чёрными, до удивительности вьющимися волосами («как тучи, локоны чернеют») и мерцающими тёмно-карими глазами («звездой блестят её глаза»), начала тянуться к похожему на неё по яркости блеска, но отличающемуся по физической силе мальчику, который притягивал её, как магнит, как воду омут. Но Веня был увлечён насыщенной спортивной лагерной жизнью, а в свободные часы уединялся с интересной и познавательной книгой и не замечал симпатию поражённой девочки. Она испробовала все возможные средства из своего ещё крайне скудного женского арсенала, чтобы обратить на себя внимание, но она не могла играть с ним в футбол или баскетбол, участвовать в соревнованиях по бегу, прыжкам в длину и высоту, не решалась мешать ему за отрешённым чтением. Можно было подойти смело на танцах, и она бы это сделала, не сомневаясь, но на них Веня никогда не ходил, предпочитая одинокое чтение в мальчишечьей палате. Ей оставалось только лишь при каждом возможном случае во время общеотрядных или общелагерных культурно-массовых мероприятий пожирать его своими пристально-пленительными взглядами, однако, пожирая его, юница сама истаивала совершенно от своего собственного жара, о существование которого Веня даже не подозревал. И видимо, совсем уж от отчаяния, ничего не придумав иного из-за отсутствия поддержки незрелого прошлого, окончательно заплутав в своём ещё нехоженом чувстве, она однажды начала по-детски бросаться в него щебёнкой, которой были выложены дорожки в лагере. Бросала и попадала. Он терпел и не реагировал, тогда она брала камни уже побольше и кидала сильнее. Попадала, он снова терпел и снова не реагировал, она выбирала уже самые большие камни и кидала своей тоненькой слабенькой ручкой со всей возможной силы беспомощной обиды.

Ему стало на самом деле довольно больно (если кто не верит, пусть испытает себя на практических занятиях!), и он обратил, наконец-то, на дерзкую девочку самое пристальное внимание, подняв на неё свои полные страдания от боли и сверкающие от непонимания чёрные глаза без малейшего негодования. Он сразил её ими, как говорится, намертво, больше ничем, только ими, просто взял и посмотрел так пронзительно и вопросительно-выразительно. Она его не развернула к себе этими меткими метаниями камней, нет, это он приструнил в ней полностью, вернее, укротил её же собственным точным попаданием необузданную волю высокогорных девственных лугов, она ухватилась за его взгляд, словно юная цирковая акробатка от страха высоты за страховку, прилипла – не отлипнешь, растворилась в его глазах, словно журчащий ручеёк, с разбега оказавшийся в разъярённом состоянии моря, стала его верным фанатом, восторженным зрителем, внимающим слушателем, преданным оруженосцем (ракеток, мячей, воланов, шариков, книг), бесстрашной защитницей (от комаров, мух, ос), ревнивой львицей, гипотетически готовой растерзать любого, кто осмелится потревожить его сосредоточенность или тишину чтения. Она стала его послушным хвостиком в течение всего дня и всех оставшихся дней смены, её сердце было полностью «absorbed in sweet devotion». Что-то внутри у неё, взращённое природными соками мечтательного чувства, впервые и безвозвратно вдруг изменилось и зажило разгорающимся сладостно-пленяющим, неземным восторгом. Вспомнили себя в этом весеннем возрасте, страдающими до смерти из-за целомудренной, но прожигающей до дыр от этого душу и тело любви?[33]

Когда же смена закончилась и надо было разъезжаться по домам, чтобы готовиться к школе, она устроила настоящую истерику своим родителям, не желая расставаться с Веней. Вот уж поистине: «Facilius in amore finem impetres quam modum». Эта хрупкая, словно тончайшая тростиночка, девочка в прямом смысле по-звериному в него вцепилась своими миниатюрными ноготками и наотрез отказывалась отпускать то, что принадлежало ей, как она полагала, то, что так неожиданно пробило меткой амурной стрелой её трепетное сердце и пылало в её душе, пока родители не оторвали её и силой не увели, брыкающуюся и рыдающую (когда не [34]«una furtiva lagrima» увлажняет сухую почву сердечного глаза, но целый весенний разлив солёной реки) в лихорадочном исступленье, оставив руки Вени с глубоко расцарапанными ранками её первой невинной любви, которую она, [35]«очнувшись женщиной», радостно обрела, но лишь для того, чтобы тут же навсегда горько потерять. Он ничего не делал с людьми, он на них просто смотрел прямо и гордо подняв голову. Это были беспредельно-глубокие глаза неординарного, уверенного и невероятно умного человека. Уже в тринадцать лет.

А его речь? Это вообще было особенное качество. Им можно было пренебречь, его можно было не замечать, только пока он не открывал рот. В школьных и институтских компаниях он сидел всегда скромно в углу, у стенки, и оттуда спокойно наблюдал за происходящим. Никто его не видел в упор. Но вот наступал момент, когда требовалось его квалифицированное мнение. Он начинал говорить, его слово одушевляло предметы, спящих пробуждало, равнодушных одаривало интересом, атмосфера преображалась, происходила метаморфоза. Угол как-то сам собой расправлялся и становился подиумом. Из невидимки он превращался в центр Вселенной, его слушали отрыв рот, как проповедника на амвоне, как Мессию на горе. Это была правильная литературная речь умного, начитанного, образованного человека. При этом он говорил простыми и доходчивыми словами о самых сложных вещах. Он ни капли не разбирался в математике и почти в естественных науках, если не считать фундаментальные законы естествознания. На выпускных экзаменах в средней школе по физике он поверг в ужас учителей своим первым предложением ответа на билет: «Все тела состоят из кристаллов». Хорошо, что к тому времени они уже знали, с кем имеют дело, и понимали природу подобных изречений. Они ясно осознавали, что растёт личность, поскольку много слышали от коллег, как по многим другим предметам он заменял учителей, которые нередко садились на задней парте и вместе с одноклассниками заслушивались рассказами по программным темам, только много глубже и шире. Некоторые преподаватели, надо признать, в его присутствии откровенно побаивались вести уроки из-за их примитивности. Он уже в школе, благодаря начитанности и врождённой грамотности, великолепно знал русский язык и поправлял ошибки учителей, знал, конечно со скидкой на его невеликий возраст, прекрасно мировую и отечественную литературу, историю, географию, философию, почти в совершенстве владел немецким языком и читал в подлиннике многих известных немецкоязычных авторов: Гёте, Гейне, Шиллера, Лессинга, Гессе, Фрейда, Юнга. (В школе?! Откровенно говоря, верится с трудом, но есть живые свидетели, которые с этим сталкивались воочию.) Он находил их книги в букинистических магазинах иностранной литературы и просил родителей купить эти отнюдь не дешёвые издания. Такого мальчика в школе не было до и не было и не будет после.

В то же время его совсем нельзя было назвать гением, он им и не был вовсе, и никакой гипотезы Пуанкаре он не мог доказать, как бы ни старался просидеть штаны в попытках найти на антресолях мозга хоть какие-то запрятанные варианты, он так толком и не понял, например, принципа периодической системы гения Дмитрия Ивановича, но, несмотря на это, в нём однозначно таилось «семя идеала», присутствовала какая-то неугасимая искра Божья, искра гуманитарная, дар мыслителя. У него был невероятно пытливый и светлый ум от природы, помноженный на завидное с отрочества усердие, которое не позволяло бесцельно транжирить, как некоторые понапрасну тратят деньги, текущие дни. Он был Шерлоком Холмсом, но только наоборот. Его «чердак» вмещал не практические знания, необходимые для расследования преступлений, как у великого сыщика, а исключительно богатство гуманитарных наук, и они также хранились в полном порядке: каждое на своём месте. Обладая широчайшей эрудицией в избранной области знаний, он умел выстраивать логические цепочки и видеть задолго до конца, чем закончится дело. Это была логика – это не было предсказаниями туманного астролога или мистического экстрасенса.

Примерно так же обстояло дело и в институте. Как-то на лекции по новейшей истории Франции, курс которой был приглашён читать учёный с мировым именем, зашёл разговор о том, кто из кандидатов победит на предстоящих тогда президентских выборах.

– Готов поспорить с любым из вас на бутылку коньяка, что на выборах однозначно победит действующий президент Валери Жискар д’Эстен, – весьма уверенно, но довольно опрометчиво предложил пари лучший в стране специалист по Франции.

Веня – единственный из почти ста студентов в поточной аудитории – встал, к изумлению своих товарищей, а также, видимо, даже самоуверенного преподавателя, и сказал:

– Готов принять ваш вызов. Да, вы правы, лидер правоцентристов Валери Жискар д’Эстен победит, но только в первом туре, а во втором туре он проиграет, и победа достанется его сопернику, а именно представителю оппозиционной социалистической партии Франсуа Миттерану.

Следом он, обозначив сырые места в построении учёного, развернул минут на десять свиток очень логичных и обстоятельных аргументаций, заполнив собой окончание лекции. Студенты и профессор не проронили ни звука, когда он говорил.

Только в конце именитый учёный лишь непритязательно промолвил:

– Посмотрим, юноша, посмотрим. Как вас, кстати, зовут?

– Вениамин.

– А где вы возьмёте коньяк, Вениамин. Я люблю, к слову, «Наполеон» от Курвуазье.

– Посмотрим, профессор, посмотрим. Что касается меня, то коньяк не пью, но друзья, тут вот говорят, любят, поэтому будут рад любому.

На этом лекция и закончилась. А через два месяца, в мае, президентом по итогам голосования во втором туре стал, конечно же, Франсуа Миттеран. Барабанная дробь, литавры, восторг изумлённых… То, что на курсе случился шок, не сказать ровным счётом ничего, и это понятно, поскольку далеко не все знали об уникальных способностях тогдашнего Вени. Как мог какой-то студент третьего курса выиграть пари у маститого специалиста, который, как все знали, консультировал по французским вопросам снобистский МИД и самый умный в мире аппарат ЦК КПСС, да ещё на ристалище, где ему не было равных. Загудел курс, следом загудел институт, включая признанный профессорско-преподавательский состав. Особенно всех интересовал вопрос, как будет проигравший профессор отдавать долг и принимать экзамен у недоученного студента, не вставшего ещё практически на ноги, но заткнувшего за пояс своими знаниями этого самого преподавателя на его же профессионально-избранном поле. Итог разочаровал всех. Профессор отказался принимать в группе Вени экзамены в том смысле, что он на них просто не пришёл, сославшись, конечно же, как всегда бывает у успешных, на занятость, коньяк никакой марки не отдал и вообще, пока Веня учился, в институте не преподавал, по крайней мере, его там больше никто не видел. И это произошло при нескольких десятках свидетелей. Вот и ответ на психологическую проблему, возникающую у проигравших в интеллектуальном споре заведомых фаворитов: «Смиряются ль кичливые умы?» Оказывается, нет, не смиряются, а мгновенно целиком растворяются в пространственном мире, сбегая туда, где они вечно-назначенные знатоки.

Кстати, экзамен принимал какой-то другой, но молодой институтский преподаватель и Веню спрашивать не стал, поставив ему, не заморачиваясь и не связываясь, автоматом отлично. А как он ещё мог поступить и что поставить после всего этого?

Коньяк тогда Веня не получил, но получил огромную популярность и уважение у всего института. Событие это не прошло бесследно. Когда его курс оканчивал институт, то ему единственному из всех была предложена по тем временам самая престижная и перспективная очная целевая аспирантура, хотя достойных людей и людей, имеющих лучшие в сравнении с Веней оценки, хватало и без него. Но всем им не хватало его проникновенного, острого, дотошного и аналитического ума. Ум ведь нельзя оценить баллами, он бесценен. Порой кажется, что человек умён, но, когда в помещение входил Веня, ум других сразу начинал маскироваться за оценки и цвет диплома. Неординарные задачи решают неординарные умы, с помощью оценок и корок дипломов решают задачки из школьных или институтских учебников. Космос покоряют сумасшедшие гении, а не нормальные отличники. Помните из детской классики: «Я не считаю себя глупее других, но всегда, когда я имею дело с Шерлоком Холмсом, меня угнетает тяжёлое сознание собственной тупости». И это сказано о человеке, который даже не знал, что Земля вращается вокруг Солнца! Наверное, до сих пор в стенах института ходят и ещё долго будут ходить байки про Веню и специалиста с мировым именем. Почему? Потому что повторить подобное не под силу никому из студентов, которым, однако, удивительно приятно отождествлять себя с одной с ним alma mater [36]. Байки поддерживают и многие преподаватели, из-за чувства раскачавшейся гордости, что учили его лично. Веня стал легендой без всякого напряжённого героизма или изнывающего от долголетия рабочего стажа, ничего не делая, только благодаря интеллекту.

Можно сказать, что он умел в хорошем смысле слова манипулировать людьми для достижения цели, но цели не личной, корыстно-карьерной, а деловой, идеальной для благородных и полезных обществу свершений. Странный был человек, что и говорить, при таких-то полезных способностях. Ещё в старших классах школы он начал интересоваться психологией, особенно практической. Перечитал массу соответствующей литературы, уразумел её и сначала в виде развлечения стал применять полученные знания на практике, там, где было возможно в его положении. В итоге он достиг исчерпывающе определённого в словарях совершенства. Например, далеко не будучи Жюльеном Сорелем внешне, а только обладая, скромно говоря, не меньшим, чем у француза, умом и настойчивостью, он успешно знакомился и назначал свидания (всегда с продолжением!) с самыми красивыми и по виду недоступными девушками прямо на улице или в общественном транспорте без всякого повода, только за счёт правильного понимания женского типажа и наличия разносторонних знаний, позволяющих моментально начинать увлечённо говорить на необходимые темы, интересные собеседникам. Он входил с видом завсегдатая или своего без пропуска туда, куда простых смертных не пускала даже на порог строгая и ревнивая охрана, скажем в международный («хаммеровский») торговый центр на Красной Пресне, и заводил знакомства с расслабляющимися там представителями тогдашней золотой молодёжи, легко выдавая себя за одного из бонвиванов. Для него это стало игрой, от которой он получал адреналин. Он дошёл в этом до того, что даже на одном из устных вступительных экзаменов в институт позволил себе импровизацию в виде психологического этюда именно ради острого ощущения, притворившись перед экзаменаторами незнающим ответы на вопросы в билете. Тем не менее он уговорил, заболтал их поставить ему оценку «пять». И это был реальный апофеоз его возможностей. Те, кто сдавали в своё время устные вступительные экзамены, несомненно, по достоинству, со знанием дела оценят риски подобных изысков.

Затем он, когда вышел из учебных заведений и вошёл в жизнь, уже на профессиональном уровне стал пользоваться своими знаниями и навыками в области психологии в работе. С ним невозможно было спорить, он умел моментально находить слабые стороны у оппонента и прекрасно обращать их на пользу своей стороны. Он умел договариваться практически со всеми и практически по всем вопросам, требующим решения. Он превратился в незаменимого и уникального переговорщика. Ему хватало от пяти до десяти минут наблюдения и беседы ни о чём, чтобы понять своего визави, которого он вообще в первый раз видел, чтобы выстроить безошибочную линию поведения и манеру общения. Он чувствовал себя всесильным настолько, что мог позволить себе подключаться тогда, когда ситуация заходила в тупик по вине чванливого и заносчивого руководителя, и выводить её из лабиринта тупости, будучи словно нитью Ариадны, по одному ему доступному способу, достигая желаемого результата исключительно за счёт правильно подобранных слов, выявления интересов, умения держать паузу. Встречали ли вы подчинённого, к которому в кабинет руководители бегали сами со своими просьбами, они даже не осмеливались называть это заданиями, не говоря уж приказами? Это смешно и нелепо, но он принимал их по живой очереди. Не верите? Спросите сами у его коллег или бывших начальников, которые, правда, значительно задвинулись вверх и вряд ли пойдут на откровенный контакт, не солидно им теперь это вспоминать, если что.

Уже зайдя довольно далеко в густую жизнь, Веня защитил две диссертации, получил в итоге степень доктора, звание профессора, написал с десяток заумных и столько же не очень книг, сам в свою очередь начал консультировать униженный этим МИД по ряду сложных вопросов международных отношений, стал Вениамином Ростиславовичем, известным специалистом, желанным гостем многих международных симпозиумов, свободно владел, как достойный продолжатель дворянского воспитания и традиций дореволюционной интеллигенции, тремя иностранными языками, в том числе одним восточным.

Об этом уникальном человеке уже рассказано много, и кто-то наверняка, даже ни малейшего повода нет сомневаться в этом нисколько, придирчиво утомился, фыркнул с досады на прочитанное и потянулся сладко спать. Засыпайте, засыпайте, добрых снов вам, но на следующий день, выспавшись, обязательно возвращайтесь к Вениамину Ростиславовичу. С чего бы это, спросите? Да просто потому, что столько ещё о нём не рассказано, наберитесь терпения – и удивитесь. «…Он оставил внизу все вершины, достигаемые людьми». О его жизни можно написать целую книгу, ибо он, как когда-то считала Марина Ивановна об Елене Оттобальдовне, этой увесистой книгой и являлся, «целым настоящим Bilderbuch’ом» для поучения о жизни.[37]

Около пятнадцати лет он проработал на хлопотном и ответственном посту в российском посольстве в одной из азиатских стран, внёс огромный вклад в развитие двусторонних отношений. Благодаря своим знаниям, навыкам и человеческим качествам пользовался настолько большим доверием соответствующего иностранного руководства, что с ним советовались как со своим экспертом перед тем, как выступать с какими-либо дипломатическими инициативами или приступать к решению назревших межнациональных задач. Такого практически никогда не было в истории мировой дипломатии (может быть, за редким исключением – как допустимая возможность, ибо никаких задокументированных случаев в архивах нет), чтобы одна страна в своих практических действиях в отношениях с какой-то другой иноязычной страной руководствовалась подсказками представителя этой самой второй страны. Доверие было полным, и Вениамин Ростиславович никогда его не обманывал. Ни разу его советы не привели к ущербу той стране, в которой он работал, и той, которую он представлял.

Однако не бывает долгой дороги без единого ухаба или случайного гвоздя, рано или поздно они тебя ловко найдут, и ты непременно на них наступишь или наедешь. И это, как по заказу, получило своё подтверждение и в работе за границей. Однажды случился крайне прискорбный эпизод во взаимоотношениях двух стран, который изменил во многом плавно текущую расчисленную трудовую жизнь и настроение Вениамина Ростиславовича. Ведомственное руководство одного из значимых министерств страны пребывания, желая заполучить некие значительные преференции в виде безвозмездной передачи уникальной технологии, обвинило противоположную сторону в одностороннем нарушении действующего соглашения, незамедлительно представив все необходимые «оригинальные» документы, подтверждающие претензии. Правдоподобные с первого взгляда бумажки на фирменных бланках уважаемых местных предприятий, с печатями и чрезмерным обилием подписей убедили, как ни странно, всех – с выдвинутыми претензиями согласились по обе стороны границы, включая, естественно, и высокое руководство Вениамина Ростиславовича, которое готово было опрометчиво пойти на значительные уступки для мнимого сохранения дружеских отношений между двумя государствами и предоставить требуемые преференции на сотни миллионов долларов США. Бумажки не убедили своими доказательствами только Вениамина Ростиславовича, который однозначно определил их «липовый» характер, поэтому лишь он один не согласился с такой постановкой вопроса и не побоялся выступить против подобного шага. Он считал дипломатию не вышиванием гладью, да ещё и по шёлку, а исключительно отстаиванием, пусть жёстко и со скрежетом формулировок, собственных интересов, чтобы не было соблазна в будущем неуважительно относиться к его стране и повторять применение жульнических схем. Чем ему только возбудившиеся от предстоящей возможности власть употребить филантропы рукоделия не грозили. «Лучше не вспоминать». Каждый стремился пощипать щёки его психологической устойчивости морозом назревающего наказания, будто все они вдруг, не сговариваясь, озаботились сердитой охотой мщения, а он «добыча злых забот». Одни, они же свои, обещали его уволить с публичным позором на всю оставшуюся жизнь, другие, то есть чужие, объявить persona non grata [38] и выслать на родину в двадцать четыре часа за саботирование уже данных, правда, устных обещаний.

Но он выдерживал осаду объединённых карательных намерений и оставался неусмирённым («Ромео – мелюзга»? Да, боже правый, нет! «Ромео для позора не рождён»), поскольку настолько хорошо знал вопрос, по которому возникли разногласия, что сумел в полном одиночестве (а кто-то говорит, что один в поле не воин, запревшая брехня!) благодаря неимоверной стойкости духа и редкого профессионализма доказать несостоятельность всех претензий, умышленное преувеличение ничтожной проблемы и фальсификацию якобы проведённых экспертиз и сделанных заключений. Когда стало ясно, что преференции обманным, подложным путём получены не будут, а сам обман во всей своей красе откроется высшему руководству страны, верхушка «провинившегося» местного министерства попросила на переговоры для урегулирования неприятных последствий именно его, в ходе которых он сумел отстоять не только интересы своей страны, но и избавить вдобавок и зарвавшихся визави, по их собственной вкрадчивой просьбе, от неизбежно надвигающего разоблачения и прямолинейных организационных выводов. Доверительное отношение к нему после этого стало абсолютным, чем он не один раз пользовался для реализации интересов своей страны.

Правда, личный итог этой истории оказался сродни институтской. Его высокое руководство все успехи по вскрытию подлога и сохранению дружеских отношений приписало в конечном итоге себе уже перед самым высоким руководством государства, получив от этого выгоду служебную и материальную. Вениамину Ростиславовичу буквально не сказали даже слова «спасибо» из вежливости. Это как же так, спросите? Да так. Трудно в такое поверить нормальному человеку с живой совестью, но где они, нормальные и с совестью, там, где у совести постоянно выигрывают в прятки, где никогда не ступала и не ступит нога нормального человека. Подумать только: человек избавил свою страну от невосполнимых затрат на сотни миллионов долларов и не получил ничего в благодарность, тогда как иные, чиновники, эти позолоченные бонзы, которые готовы были ввергнуть страну в эти убытки, получили правительственные награды и пошли вон на повышение. «…Не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своём и в доме своём» (Евангелие от Матфея, гл. 13, ст. 57 [39]). Таковы неизменяемые шкодливые реалии двухтысячелетнего христианского времени, открывающие наготу интимных мест человеческого бесстыдства. Выдающаяся личность нужна в экстремальных ситуациях, для достижения кажущихся недостижимыми целей, в минуты смертельной опасности; человечеству, чтобы выбраться из бурелома окаменелых сердец, требуется самоотверженный и благородный Данко. Однако, когда начинается «материализация духов и раздача слонов», она только мешает, путаясь под ногами сильных мира сего, пришедших на этот свет, словно злые печенеги, «на ловлю счастья и чинов». Её необходимо вдруг посадить на проходе, не замечать, забыть, он должен непременно вовремя ничком упасть в грязь, навсегда простудиться, а ещё лучше, умереть, пусть даже и фигурально, не по-настоящему, но так, чтобы исчезнуть вместе с самим событием среди коротконогих дорог памяти.

Поэтому хорошо, что, как говорится, его за это славное и экономически выгодное для отечественного производителя деяние не наказали рублём в пользу потенциальных растратчиков средств этого самого производителя, а после этого ещё и не уволили, скажем, в связи с оптимизацией, непроизвольно потребовавшейся информатизацией информации или инстинктивно наметившимся реинжинирингом инжиниринга. Он это благодеяние со стороны своего руководства, конечно, должным образом оценил и предпринял инициативные усилия в ответ, чтобы надёжно обеспечить справедливый характер последствий произошедшего. Да-да, не удивляйтесь и не говорите, что так не бывает или что таких людей не существует в природе, они вымерли, – бывают, существуют, не вымерли, и один из таких в сложившейся ситуации наказал себя сам за подобное к нему вызывающе-непочтительное отношение именно тем, чего не случилось сверху, потому что просто взял и уволился сам с присущей ему нечеловеческой гордостью.

Эй, ненормальный, постой! Зачем так резко? А затем, что себя уважал и потому не желал огрызаться на гудок спешащего впереди своего товарного состава локомотива, рычать на лай из узкой подворотни, делать услужливые поклоны перед каждым встретившимся на пути фонарным столбом или зависимым от дяди семафором. «Служить бы рад, прислуживаться тошно». В школе разве не проходили эти слова или сразу забыли, как только представилась подходящая для этого возможность?

Глава вторая

День первый

После столь вопиющего к себе отношения со стороны собственного начальства в некрасивой истории из практики общения двух государств немолодой Вениамин Ростиславович неожиданно замкнулся, притих, отгородился засовом молчания и, подумав немного в полагавшийся ему законный отпуск, написал заявление по собственному желанию, вернулся на родину и решил возродить былую преподавательскую деятельность, которой занимался без малого пятнадцать лет своей прошлой насыщенной жизни, уйти, так сказать, с передовой, дав возможность молодым выдвинуться, дерзать и проявлять себя, зарабатывая собственный авторитет, если смогут, если получится, конечно.

Его прежняя академическая работа пришлась как раз на тот исторический разлом, после которого страна, массово увлекая с собой, словно убыстряющаяся лавина, порядки, традиции, мораль, заслуги, реноме, привычки и самих людей, устремилась туда, откуда всё когда-то и вышло – в небытие первозданного хаоса, только теперь, чтобы сполна отведать «хаоса пьяную, мутную брагу». Вениамин Ростиславович вдруг осознал, что и он, пусть с задержкой на пару с лишним десятилетий, как затяжной прыжок с парашютом из района какой-нибудь тройной системы альфы Центавра, но с фатальной неизбежностью приземления добрался до него, правда «изрядно общипанный, но не побеждённый». Когда к человеку элементарно утрачивается чувство благодарности за сделанное от чистого сердца добро, немедленно приходит, как бестолковая нагрузка в нужном позарез наборе к празднику, тень забытого дочерями умирающего отца Горио.

Нет, это была не заурядная непрожёванная обида на бедных людей, которые, как с определённых событий из описанного прошлого человечества хорошо известно, «не ведают, что творят» (Евангелие от Луки, гл. 23, ст. 34). Он никоим образом не рассматривал себя никогда освещённой и сверкающей горной возвышенностью над стелющейся туманной равниной, не страдал одиночеством своего интеллектуального превосходства – он просто вообще никогда ни на кого не обижался в принципе, ещё с обидчивой для большинства юности. Любая обида, по его мнению, была уделом слабых и глупых. К таковым он себя, очевидно же, не относил. Слабым и глупым приходится довольствоваться только тем исходным положением, которое им определено другими: сильными и умными. Вениамин Ростиславович привык формировать свою объективную реальность самостоятельно, не приспосабливаться, не подстраиваться под движущийся поток. Так люди водят машины в больших и густонаселённых ими городах. Большинство тех, кто садится за руль, ориентируются на окружающих водителей, меньшинство сами создают сиюминутную ситуацию на дороге вокруг себя и для себя. Но и они, эти созидатели, оказываются бессильными и ненужными, когда автомобили встают в многокилометровых пробках. Будь ты болидным асом пилотирования, хоть Сенной с Простом в одном лице, но в подобной ситуации твоя инициатива приведёт лишь к столкновениям с вставшими вплотную рядом с тобой намертво ворчливо пыхтящими машинами. Пустопорожне биться в крылья, царапаться бампером, расталкивать передом, да даже задом, он не был воспитан, это противоречило его уравновешенному характеру. Здесь не было важности дела – была пустая обида долгого безрезультатного простоя.

Он просто делал для себя глубокомысленные выводы и исправлял собственные ошибки просторной наивности и неопалимой доверчивости. Он был по характеру тем самым целеустремлённым Робеспьером, который всю жизнь упорно боролся за торжество постоянно неуловимой справедливости. Он был крайне, возможно даже чересчур, гордым человеком и категорически не захотел, чтобы и дальше его умелыми руками бесчестные и никчёмные чиновники могли жар загребать по-русски или «tirer marrons du feu» по-французски для личного обогащения. Имел же он на [40]это моральное право, нет? Сколько раз его упрекали за эту зряшную на первый взгляд гордость – качество, которое не приносило ничего, кроме постоянных проблем для него самого, да и не счесть. Другой бы, когда его «мокрой тряпкой по роже», отступился ради лакированной карьеры, неправдоподобной по заслугам премии, да просто ради сохранения высокой заработной платы в трудных экономических условиях перетерпел, смирился, обрёл заповедный конформизм, но только не Вениамин Ростиславович. Гордость настоящего человека ведь не переводится ни в какую другую осязаемую валюту в прилипших к торговым центрам, словно кровососущие паразиты, обменных пунктах; исходя из маркетинговой конъюнктуры, стоимости человека на рынке, она не конвертируется, у неё нет золотого эквивалента, она «деревянная», никому не нужная, отдельно расположенное слово из всезнающего словаря Даля. Пробовали на неё купить хотя бы полкило солёных огурцов из бочки в данный момент на Даниловском или в прошлом на Минаевском? Не спешите одеваться и выходить за покупками с дежурной авоськой, не стоит и напрягаться, ничего не получится, не будите летаргическую гордость, смотрите телевизор и дальше, звук только убавьте.

«Делайте всё сами тогда, господа при власти», – бесповоротно решил он для себя и ушёл в полночную тень от бледной Луны, превратился в незаметного городского обывателя. Он не Дон Кихот, он не хрестоматийный мечтатель, не борец с собственными иллюзиями, застывшими химерами, он не придумывал себе рыцарский мир. Если была минимальная возможность, он самоотверженно и, надо признать, успешно боролся за конкретное правое дело против конкретных системных людей, а не со сложившейся системой, не с нагрянувшим временем в целом ради пресловутого самоудовлетворения или самоутверждения.

Он умел, как никто, соизмерять свои реальные, а не декламируемые на всех городских углах способности. Он буквально понимал все нюансы многоликого существования. Для него важно было сделать само дело, в этом он был непревзойдённым. Если дело завершено, он прятался за своим талантливым письменным столом, этим предметом роскоши, как считал один оригинальный литературный персонаж, становясь обычным, отстранённым от текущей горным ручьём карьерной борьбы академическим червём. Сидя, скажем, в метро, люди видят перед собой множество таких же, как они, простых затравленных мещан. И кому в такой ситуации придёт в голову, что вот этот напротив моложавый, в джинсах и футболке, с рюкзачком и есть если не тазик обычного гения, то уж кастрюля редкого таланта точно. «Чудно всё завелось теперь на свете: хоть бы народ-то уж был видный, а то худенький, тоненький – как его узнаешь, кто он?» Как понять? Как разглядеть что-то важное в том, кто скромно молчит и ни на кого не смотрит? Пролетарий, одним словом, или (что ещё страшнее) вымирающий интеллигент – птерозавр, который когда-то куда-то летал-летал, летал-летал, активно размахивая огромными нескладными крыльями, и долетался в конце концов, бедолага. Почему для некоторых категорий людей не придумали свою Красную книгу и не защищают их законодательно всем мировым, плохо цивилизованным уже давно сообществом как уникальные исчезающие виды? Чем такие редко встречающие в диком обществе «человеки» хуже редких видов фауны из дикой природы? И кроме того, разве зачастую «человеки» не есть полноправные представители той же самой фауны? Чем они так хуже синего кита или снежного барса? Правильно же написал в одном из своих произведений один французский автор: «Для чистых сердцем, как для индейцев, надобно устроить резервации». Не поспоришь с известным оригиналом. Ненормально так в мире сложилось, по-глупому, как-то всё наоборот: умные говорят правильно, но этого не делают, неумные говорят неправильно, но это делают, способные руководить – не руководят, неспособные начальствовать – начальствуют. Парадокс, скажете? Нет, это гармония негармоничного или нормальная ненормальность, в результате – это просто среда обитания нашей жизни.

А жизнь всегда продолжается, она никогда не останавливается, хоть помри, хоть что, она не ждёт (ещё чего!), она торопит за собой, и люди спешат, опасаясь не успеть. Куда не успеть? Да в том-то и дело, что никуда, но обязательно надо поторопиться отсюда, и поэтому просто идут, нет, несутся туда, куда-нибудь; главное – побыстрей за нетерпеливой жизнью, рискованно идущей на обгон и перегораживающей дорогу позади себя кучами аварий тех, кто не смог угнаться за ней.

Вениамин Ростиславович и это также понимал прекрасно, поэтому сразу же после возвращения на не ожидающую его родину, не давая жизни стремглав убежать вперёд бесследно, не оставляя следов на песке, договорился с друзьями о своей «тыловой» работе в институте. Это было сделать легко. Во-первых, у него были соответствующие связи в сфере образования и науки. А во‐вторых, кто из тесного братства ректоров-проректоров не мечтал заполучить крупнейшего специалиста в свой коллектив? Это престиж, внимание научной общественности, повышение надутого индюком рейтинга, в конечном счёте – увеличение адресных бюджетных ассигнований.

Существовало лишь одно незначительное условие, некое подзаконное или приказное требование для устройства на работу. Чтобы начать преподавать в высшем учебном заведении, надо обязательно проверить здоровье, подтвердить, так сказать, соответствие физического состояния умственному развитию. Процедура была простой, немудрёной и хорошо известной ещё с советских времён. Только справку из кожно-венерического диспансера радостно и многозначительно заменила бумажка того же неповзрослевшего формата из наркологического. Остальное всё было по-старому: подтверждение о том, что не состоишь на учёте как торчок и как псих, флюорография, анализы крови, мочи и ещё одного, о котором всем неловко говорить, кроме врачей и рассерженных на что-то или чаще на кого-то людей при личном общении, посещение ряда указанных (но непонятно, по какому принципу) специалистов. Ничего сложного вообще. Всё это можно было сделать за один день, и уже на второй – получить требуемое медицинское заключение о пресловутой годности.

Вениамин Ростиславович так и решил: всё сделать за один день. Этим днём оказывался четверг, «мятежный пасынок недели», которому предстояло реализовать его нехитро составленный по содержанию план. С утра рентген, анализы и специалисты в институтской поликлинике, затем переезд на другой конец города в наркологический диспансер по месту прописки, а ближе к вечеру самое простое мероприятие, как казалось, посещение психоневрологического диспансера. В середине пятничного дня получить результаты анализов и со всеми этими справками-направками-отправками прибыть к терапевту за итоговым пропускным документом, а уже с ним после входных, в понедельник, – в отдел кадров.

В поликлинике на следующее утро не было никаких проблем. Кое-где пришлось немного посидеть со студентами в очереди, но не так долго. Как и предполагалось, к часу дня Вениамин Ростиславович радостно закончил, как ему виделось, самое сложное и хлопотное. Бегать с этажа на этаж и занимать очередь в несколько кабинетах одновременно – это, конечно, хлопотно, но выполнимо при всех имеющихся трудностях. Главное, что всё зависело от него самого, главное, чтобы правильно всё рассчитать, а именно это он делал идеально, что и произошло: неприятных накладок практически не случилось, так – что-то по мелочи, не очень существенно.

Перекусив на скорую руку в ближайшем всепогодном и везде маячившемся «ресторане» быстрого питания, чтобы не тратить драгоценное время, Вениамин Ростиславович отправился доказывать, что он не опущенный наркоман. Автобус, метро, маршрутка – городской набор для старых, отдалённых, промышленных, а теперь новых, приближенных, спальных районов, и часа три спустя он сидел с тончайшим и почти прозрачным талончиком, напоминающим по ощущениям дешёвую однослойную туалетную бумажку, на приём к суровому, но объективному наркологу. Очередь была, но не критическая. Где-то минут через двадцать его пригласили в кабинет. Видавший всяких и всякое немолодой нарколог занимал просторное помещение, в котором умещались не только два немаленьких письменных стола, но ещё и три вместительных шкафа. Створки были закрыты, но можно было предположить, что в них хранились дела тех, кто состоял на невоеннообязанном учёте и не по своей доброй воле.

Вениамин Ростиславович специально для данного случая надел с утра футболку с воротничком и с очень короткими рукавами, благо тёплая погода бабьего лета позволяла, чтобы сразу показать врачу отсутствие даже намёка на применение природных или синтетических наркотиков. Хранитель шкафных душ этот жест оценил, время не тянул, был лаконичен, задал всего несколько дежурных вопросов, смотря пристально в глаза, и, не найдя там никаких увеличенных характерных признаков, принялся усердно, сжав пересохшие губы, словно школьник во время контрольной по плохо усвояемому русскому языку, заполнять справку. У него это, слава богу, получилось, но не так скоро, как хотелось.

– Вот, возьмите и не забудьте в регистратуре поставить печать, – наконец, облегчённо напутствовал он, доброжелательно прощаясь.

Около регистратуры скопилась вытянувшаяся змейкой очередь вдоль тощего коридора, но печать можно было поставить, минуя ожидание, начиная с хвоста. Вениамин Ростиславович, пока ждал печать, посмотрел на настенные часы за стеклом – на всё про всё ему потребовалось около часа. Теперь оставалось получить только последнюю справку, и после этого можно будет спокойно, с чувством выполненного долга ехать домой к жене. Он был доволен, что уложился в один день, поскольку теперь он точно успевал оформить все документы до начала занятий и приступить уже к подготовке конкретных лекций.

Минут так через пятьдесят он увидел знакомые ещё с юности очертания психоневрологического диспансера, который располагался в неказистом красном кирпичном трёхэтажном, отдельно стоящем строении, очень давно не чувствовавшем на себе зарубежных ремонтных рук строителей. Словно нарочно ненормальное здание вдали от нормальных, психи поодаль от здоровых, будто бы сразу, с самого начала, кто-то позаботился изолировать сумасшедших врачей и сумасшедших пациентов, направить их поток движения в сторону от основного. Эта процедура, конечно, понятна, но чем провинился бедный дом? Он разве сложен из ненормальных кирпичей?

Вениамин Ростиславович занял очередную очередь в регистратуру. Он стоял спокойно, умиротворённо, не обращая внимания ни на время, ни на медленное обслуживание. Он был в этом помещении много раз: когда учился в школе, когда поступал в институт, когда поступал в аспирантуру, когда оформлял документы на командировку за границу. Всё было предельно просто. У него в руках было направление из отдела кадров, сейчас он протянет его вместе с паспортом в узкое окошко, там быстро его фамилию сверят с картотекой, убедятся, что он не состоит на учёте, поставят штамп на обратной стороне, и он пойдёт к метро не спеша, прогулочным шагом, наслаждаясь тёплым, приветливым вечером. Он уже даже почувствовал ясный запах проступившей на поверхность желтизной осени, которая с успехом имитировала прошедшее календарное зелёное лето. Очередь, наконец, подошла.

– Поставьте мне, пожалуйста, штамп, вот тут направление из университета и паспорт, – сказал он, нагнувшись к полукруглому окошечку, в которое медленно вплыла усталая морщинистая физиономия пожилой сотрудницы времён строительства помещения в склеенных на переносице очках и с неестественно увеличенными глазами, помигивающими в такт настенных часов над стойкой регистратуры, и с вызывающим настороженность голосом.

– Мы штампы больше не ставим, вам надо сначала пойти на приём к врачу. Могу дать талончик на сегодня, но это посещение платное. Заплатите сразу же? Давать талончик?

Вениамин Ростиславович немало удивился новшеству, но совсем не растерялся и без колебаний согласился получить платный талон на бесплатный приём. Банковские карты не принимались, поскольку платить следовало не в окошке, а поодаль стоящему одинокому автомату, эстетически признающему только аккуратные бумажки, мятые и откровенно старые обиженно отвергающему. Не круглая такса вносилась круглой купюрой в автомат, который никакой сдачи даже и не думал выдавать. Разве он, подневольно увезённый из родного дома и поставленный в чужом окружении аппарат иностранного производства, виноват, что у вас не было для него без сдачи в местной валюте. В качестве компенсации он всё же неохотно, с ворчанием высовывал чек и начинал нетерпеливо ждать следующего округлённого в большую сторону подношения.

Кабинет специалиста по психам находился на втором этаже и легко определялся с первого взгляда по количеству потенциальных пациентов перед его дверью. Куда Вениамин Ростиславович ни приходил, будь то наркологический, а теперь и психоневрологический диспансер, везде его ждали очереди, словно девушки на свиданиях, не сказать, что приветливые, довольно нетерпеливые, но ждали. Складывалось также впечатление, что гражданам столицы хотелось в рабочее время невтерпёж полюбопытствовать, кто они: наркоманы или психи. Скромно заняв очередь, он стал как-то естественно одним из них, сидя на опустившемся под тяжестью его тела, словно гроб в яму (соответствовало настроению), сиденье обтянутого изрезанным кожзаменителем кресла из старых советских кинотеатров.

Прошло всего не более получаса, и он был допущен до дежурившего в тот день и ту смену доктора и требуемого освидетельствования. Доктором оказалась молодая дама лет тридцати с непроницаемым, как ей казалось, лицом могильного покоя и равнодушным взглядом в компьютер. А освидетельствование представилось как якобы детские вопросы, на которые почему-то надо было не по-детски отвечать.

Когда Вениамин Ростиславович вошёл и поздоровался, доктор с видимым усилием пересилила себя и, следуя мучавшей её давно профессиональной этике, посмотрела-таки в сторону посетителя или, если точнее, на дверной фон, на котором в авангардном стиле был намазан его обобщённый цветовой контур, но никак не на него самого, в групповом соучастии с практически приговорённой интонацией:

– А я вас раньше не встречала, мне лицо ваше знакомо. Вы никогда не приходили ко мне на приём?

Вениамин Ростиславович, кучно расстроенный непредвиденной и неоправданной тратой денег и времени, отсутствием любезного приёма, а к последнему он за многие годы особенно привык, общаясь, как правило, или в интеллигентной, или в воспитанной восточной традицией среде, а также тем, что его лицо оказалось совершенно безличным, позволил себе не сдержаться:

– Чего это ради? А вот встречаться могли. Вы прошлой весной случайно не были «в бананово-лимонном Сингапуре» на конференции, посвящённой проблеме борьбы с голодом в неприлично слаборазвитых странах Южной Азии?

Вениамин Ростиславович решил зеркально отвечать на откровенное неуважение к своей уважаемой персоне, но в облегчённой форме.

– Вы уже обращались к психиатрам?

– Да с какой стати? – рельефно удивился он, синхронно подняв обе изящно седеющие брови, и продолжил переводить разговор в шутку. – Разве это является необходимым условием для участия в самоотверженной борьбе с обнаглевшим голодом? Не знал, право же.

– Ну ладно, хватит тут паясничать. Или справка мне нужна? Назовите три своих лучших положительных человеческих качества? – с утомлённым (похожим на томный, но менее заинтересованный) и нежелающим спорить видом попросила доктор, игнорируя отрывистую и насмешливую резкость.

– А что, у меня могут быть положительные качества насекомых или грызунов? – Вениамин Ростиславович вопросительно-вызывающе посмотрел на врача, которая, опять же не желая вступать в дискуссию о фауне и смотря по-прежнему примерно в ту сторону, откуда мог доноситься его ироничный голос, изрекла:

– Итак.

– Хорошо, что априори признали меня человеком. Это приятно, это даже, я бы откровенно сказал, редко-изысканный в голове комплимент с вашей стороны. Что касается позитивных качеств, а не вообще «от сексуальных до деловых» и именно человеческих, – он интонационно сделал ударение на последнем слове, – то это кротость, смирение и послушание в ответе на ваш вопрос.

Доктор некоторое время бодренько постучала ухоженными разноцветными ноготками проворных пальчиков по клавиатуре, делая какую-то дежурную пометку в компьютере, а затем как бы мимоходом, воссоздавая вид победоносного могущества Венеры Капуанской, демонстрирующей мысль о том, что против её власти никто не сможет устоять, продолжила общение.

– Теперь назовите, пожалуйста, три своих худших качества.

– А вы, я вижу, и даже, кстати, не вооружённым ничем глазом, ловко схватываете всё на лету, словно проголодавшаяся лягушка беспечно прогуливающихся поблизости насекомых, – не унимался он, игнорируя присутствие смертоносного изваяния и не услышав примечательного слова «человеческих».

Врач возмущённо запыхтела и даже начала потихоньку окрашиваться в красный, но пока ещё окончательно не закипала.

Вениамин Ростиславович cum grano salis [41] охотно устремился на помощь застрявшей на полпути даме и заботливо подбросил толстенькое полешко для дополнительных градусов:

– Не могу назвать.

– Почему? – ожила инстинктивно-заинтересованно, как собака Ивана Петровича на внешний раздражитель, доктор, неожиданно почувствовав вкусный запах приближающегося ароматно приготовленного блюда из добычи, которая сама стремительно прыгает с горячего противня прямо ей в рефлекторно пускающий слюни рот. Но даже это обжигающее яство не подвигло её на беспримерную самоотверженность отчаявшегося спастись в волнах океана ухватиться за уплывающий прочь деревянный обломок разбившегося о подводные скалы корабля, в смысле просто посмотреть непосредственно в его притаившиеся за ширмой оригинальности глаза.

Вениамин Ростиславович тоже, в свою очередь, удовольствия охотникам как-то не привык доставлять, поскольку крайне отрицательно к ним относился из чувства справедливости и жалости к осторожным, но бесхитростным животным, а также потому, что не считал себя жертвой.

– Потому что их у меня, к сожалению, правда пока не ясно точно для кого и какой конкретно цели, всего только два. – Произнеся это, он сделал классическую театральную паузу из сценического арсенала знаменитых «стариков» МХАТа.

– И? – доктор её, «классику», как он и ожидал, не выдержала и сама угодила в мышеловку.

– Я всё ещё интеллигентный и советский человек.

Этот незамысловатый, но направленно-побудительный ответ должен был поспешить к напрягшемуся психиатру на выручку и любезно помочь дойти до известной точки человеческого кипения (правда, точного градуса, в отличие, например, от воды или химических элементов, наукой не установлено, он индивидуален), и она, по всему явно готовящаяся к иному роду откровенного признания от нетипичного пациента, благополучно дошла, поскольку, кроме фонтана пузырьков, энергично выскакивающих на монитор компьютера и стопку бумаги рядом с ним, ничего другого из своего маленького ротика с тонкими, неприветливыми губками предложить некоторое время не могла. Вениамин Ростиславович не преминул к месту, как всегда, процитировать, но, естественно, про себя, избыточно не провоцируя, строчки известной песенки: «Так скажите хоть слово, // Сам не знаю о чём».

Наконец, когда содержимое её чайника стало успокаиваться, она всё же обрела членораздельную речь и, найдя, что сказать, спросила, сглотнув с усилием остывающую слюну:

– Что… что вы имеете в виду?

– Извольте, – пришло наконец время войти в освещённый софитами круг на середине исторической мхатовской сцены и драматически подержать внимание притихших зрителей на себе одном, – в нынешней жизни реального времени негативом во мне считаю то, что в прошлой своей жизни считал позитивом, а то, что однозначно считал негативом тогда, стало теперь исключительно позитивом, однако я не захотел ничего менять местами, чтобы позволить себе для кого-то выглядеть соответствующим времени.

Пока, пытаясь соответствовать занимаемому положению, растерянная женщина в белом халате тщетно искала закатившийся под что-то там у неё шарообразный смысл прямоугольной фразы, Вениамин Ростиславович улыбался уголками губ, наблюдая эту несуразицу, и отдыхал от суетного дня.

Когда безуспешный поиск, а с ним и незапланированный перерыв подошёл к концу, она снова упрямо полезла в силок, незатейливо стремясь, как ей казалось, из него выбраться:

– А что тогда было негативом?

– Дурость.

Это был апофеоз словесной англо-австрийской защиты Каро-Канн от охоты, хитрая и прожорливая добыча была неизбежно поймана, признала своё очевидное поражение и могла лишь скалиться да рычать, окончательно запутываясь в сетке.

– Хватит! – резко взмолилась снова застрявшая ещё в предыдущем ответе доктор и метнула в него со всей имевшейся силы свою бессильную неприязнь. – Скажите мне, наконец, лаконично, без всякой этой вашей неуместной демагогии: чем отличается лодка от рыбы?

– Вы серьёзно? Неожиданно. На этот вопрос разве можно ответить без демагогии, вы полагаете? – увернулся от броска Вениамин Ростиславович.

– Да, полагаю, уж постарайтесь, серьёзнее некуда.

– Насколько же у вас формализованное отношение к живым людям! К тому же ещё и берёте деньги за возможность прослушивать нафталиновые вопросы из тестов, придуманных непонятно откуда вылезшим безликим высшим разумом.

– Ну, это не вам судить.

– Войдите в разум!

– Чего… как это?

– Да поймите же, что это не нормально задавать подобные вопросы доктору…

– Вы – доктор?.. – она сделала себе инъекцию настороженного изумления и сразу застыла молчанием, будто растерявшаяся от вопроса первоклашка у доски.

– Наук, – решил сочувственно подсказать ей галантный Вениамин Ростиславович, поскольку сама она продолжала ещё, судя по всему, теряться в двусмысленности заданного вопроса.

Однако этого врача в диспансере, как, впрочем, и всех прочих докторов во всех других больнично-амбулаторных учреждениях, кроме медицины, никогда не интересовала никакая другая конкретная сфера деятельности мелькающих пациентов, если только он не дипломированный медик, будь ты хоть стоматолог, хоть педиатр, хоть гинеколог, хоть диетолог или даже по ведомству ухогорлоносов.

– Так, вы не врач, – то ли обрадовалась, то ли снизошла до навязчивого профана психиатр, – поэтому считаю свой вопрос абсолютно нормальным. Будете отвечать или как?

– Так уж и быть, сделаю милость, отвечу, но вы сами настояли на том, чтобы получить именно такой ответ, заметьте. Если угодно, то лодка – это вещь абсолютно несъедобная и бывает просмолённая деревянная, железная и иногда дырявая, а рыба, в свою очередь, как правило, съедобная и встречается с костями, нечищеная, в чешуе, а также в виде замороженного филе, штука довольно вкусная, если умело приготовленная. Вы умеете жарить рыбу? Это не всякому дано. У многих она получается абсолютно безвкусной. Вот если взять арабов, например, то они…

– Про арабов давайте потом, а про всё остальное вы это серьёзно?

– Серьёзнее некуда. А что вам, любезная, конкретно не понравилось: протекающая лодка или костлявая рыба? Например, ёрш – это очень и очень костлявая рыба, я, признаться, его тоже не люблю жареным, но уха из него получается просто замечательная. Его в воде, если не знаете, варят в марле, чтобы, разварившись, не расползался по кастрюле многочисленными костями. Я однажды на Крайнем Севере ловил рыбу неводом…

– Вот только от него сейчас избавьте, ладно? Так вы считаете вполне нормальным для доктора наук отвечать подобным образом на типовые тестовые вопросы?

– Считаю, что да. Вы принимаете ответ или желаете добавить, что лодка ещё бывает, я как раз вспомнил, резиновая, так как?

– Ответ-то, конечно, принимаю, но добавить к нему ничего не хочу, включая и справку в придачу. Выдать вам её не могу, не в моей, так сказать, служебной компетенции.

– Не затруднит, надеюсь, объяснить, разбрызгиваясь колючими словами, почему не в вашей? Не доучились до получения институтского диплома или ещё до школьного аттестата зрелости? – Вениамин Ростиславович непривычно для него дерзил уже в открытую, защищаясь от, как ему казалось, зарвавшейся капризной барышни, словно общающейся со своим провинившимся за опоздание на первое свидание кавалером без примирительно-оранжерейного букета благоухающих цветов, которым он, естественно, не был и не желал, как ни странно, им быть ни разу и ни в каком виде, но не достигая в этой защите конечной цели необоснованно оплаченного визита.

– Ну, знаете ли, это уж слишком, это переходит все возможные границы поведения, у меня нет больше ни желания, ни времени терпеть ваше хамство, а почему не выдала, об этом вам подробно и аргументированно расскажут на комиссии.

– Не царапайте меня своими комиссионными угрозами. На какой такой комиссии, рискну поинтересоваться, на контрольно-ревизионной?

– На той, на которую вас направляю. Пусть они решают, давать вам справку или нет. И это не острая угроза совсем, с чего вы взяли, а тупое руководство к действию. Запишитесь для начала в регистратуре на приём к участковому врачу. Это всё. Можете идти. До свидания.

– Если я правильно понял ваш последний, изъеденный прожорливым остроумием скукожившийся монолог, нужную мне справку я не получу у вас сегодня абсолютно ни при каких обстоятельствах, даже если, вопреки и назло всем стыдливым условностям и страху сфальшивить на соль диезе третьей октавы, спою сию же минуту божественным колоратурным сопрано, не говоря уж об использовании забытом ныне bel canto [42], арию «Caro nome» обманутой герцогом несчастной Джильды из оперы Джузеппе Верди «Риголетто» по мотивам пьесы Виктора Гюго «Король забавляется», и второй раз её же на несмолкаемый «бис», но уже по вашей настойчивой просьбе [43]дискантом и забравшись, как в детстве, на стул, да?

– Да, правильно поняли, – безотчётно ответила доктор, но о понимании ею самой сказанного Вениамином Ростиславовичем, судя по накатившему на неё тяжёлому колесу служебного упрямства, речи быть уже не могло, никак не могло.

Это была, к слову, последняя его надежда – надежда на то, что разоблачённые неопровержимыми доказательствами психи не могут так демонстративно и интеллектуально ехидничать в отместку. А может, он ошибался? И именно они-то только так и могут. Однако ей, к сожалению (или к счастью?), было в тот момент уже не до чьих-то интеллектов и даже не до психов, не говоря уж о вполне нормальных, она, надув до максимальной степени тонкие губки, осерчала на него от обиды, которая стала «упруга, как мячик», и превратилась вдруг в маленькую, потерявшуюся в огромном центральном магазине девочку с любимой куклой в руках, при этом полностью игнорируя его умственно-причудливые вербальные завитушки и вызывая тем самым мучительное рождение в нём исполинского чувства разочарования в отношении её обмелевшей проницательности, к которой уже было бесполезно применять какие-либо ирригационные мероприятия. Псих он или нет, в данный момент это было уже не так важно. Она первой зачем-то попыталась поставить его на подготовленное, утрамбованное опытом место, но сама на это место прямёхонько встала практически без его особых на то обременительных усилий, а встав, сильно об него ударилась плашмя своей инерционностью.

Обидно? Унизительно? Не по общепринятым правилам? Даже крайне неприятно и очень больно невиновному сознанию? Несомненно, именно так и случилось, но куда тогда со всеми этими вывихами и ушибами своего достоинства деваться, чтобы хоть как-то отплатить осмелевшему обидчику за разбалансированное самомнение, обнажение жирных, впитавшихся пятен недовоспитанности, кроме как стать своего рода Лексом Лютером в юбке длиною до симпатичных кругленьких коленочек и начать вредничать исключительно назло, изображая из себя эзотерического специалиста магической квалификации.

– У вас сегодня утром дома или по дороге на работу что-нибудь зловещее случилось, произошло что-то совсем непоправимое? Воду горячую отключили, каша подгорела, или контролёр оштрафовал в трамвае на последние деньги, или всё сразу, как? – участливо по инерции, но разочарованно своей несостоявшейся миссией поинтересовался Вениамин Ростиславович.

– Вы о чём?

– Я смотрю, вы настойчиво тащите меня «в свой больной, тёмный угол», хотите в моей истории получить роль первого плана, сыграв Немезиду или вообще некоего bete noire? Как-то неадекватно серьёзно реагируете на явную шутку, составленную из простых русских слов, имманентный смысл которых легко понять. Помните, как образно об этом сказал сочувствующий доброволец Замарашкин:[44]

– Я вас больше не задерживаю. – Вникать в смысл последних слов и, тем более, помнить, скорее всего, неизвестного ей по жизни персонажа она уже не собиралась, опасливо загородившись заострённым в его сторону частоколом раздражения поруганной профессиональной и интеллектуальной репутации.

И это превосходно сработало. Вениамину Ростиславовичу чуть ли не впервые в жизни пришлось не солоно хлебавши ретироваться от обречённости, правда с присущим достоинством.

– Всё понял, к вам вопросов уже точно не имеется. Берегите себя, буду за вас переживать.

Но он ошибся с непривычно колоссальным отклонением градусов так на сто восемьдесят относительно координат выбранного субъекта, ибо переживать ему предстояло теперь исключительно за себя, и переживать, надо признать, основательно.

Глава третья

День второй

Накануне вечером Вениамину Ростиславовичу не удалось попасть по горячим следам или, вернее, в разгорячённом состоянии на приём к своему участковому психиатру, поскольку в тот день та уже, скорее всего, давно была дома, отработав в первую смену, и не подозревала, что в ней крайне нуждались в ту минуту, когда она, видимо, стояла у плиты и готовила ужин своему семейству, если, конечно, оно у неё было, или хотя бы мужу на диване в любимой вициновской одежде. Получилось записаться только на вторую половину следующего дня, пятницы. Вакантным оставался лишь сиротливый талон на последнее время, а именно на девятнадцать часов тридцать минут, который он, словно игнорируемый всеми одинокий помятый пакет молока на магазинной полке, с недовольным видом от безысходности и забрал в неожиданно ставшей неприветливой регистратуре. Ему было понятно, что после участкового, который, судя по всему, привычно даст направление на освидетельствование, опять следом сразу никак на него не успеть, и оно опять же автоматически перенесётся не просто на другой день – на другую неделю, так как по выходным диспансер не работает.

«Это ж сколько дней я потеряю впустую? – подумал раздражённо Вениамин Ростиславович. – Два, три, четыре, неделю? Занятия начнутся, а я ещё буду дурака валять, здесь ковыряться, а ведь ещё оформлять необходимые документы, подписывать контракт в отделе кадров, ждать приказа – на всё на это тоже время нужно, кошмар».

Но подлинный кошмар для него заключался далеко не в этом, не в возможной отсрочке начала чтения лекционного курса, а в том, что был категорически нарушен его привычный, хорошо отрегулированный modus vivendi [45]: ему предстояло переживать целые сутки, пока он не явит себя пред строгим ликом врача, добровольно не вручит свою заподозренную в ненормальности нормальность в его участковые руки и не начнётся хоть как-то проясняться взбаламученная мутным решением ситуация. Он уже был заведён, как старый пружинный будильник, готовый, не дожидаясь установленного времени, разразиться на всю округу оглушительным звоном негодования и возмущения. Однако ему придётся сдерживать свой завод в полном неведении относительно перспектив случившегося без малого двадцать четыре часа. Вот это и есть настоящий кошмар, грозящий превратиться в физическую муку, которую не заглушишь даже сильнодействующими болеутоляющими пилюлями.

Весь день он не находил себе уютного места, причём нигде, тем более внутри себя. Ещё бы, а как он хотел после такого обнажённого откровения в отношении своей щепетильно-застенчивой личности. Ему в этой связи лезла в голову всякая несусветица, вдруг вспомнилась строка из стихотворения одного странного поэта со своеобразным ощущением самого себя, которую его мозг избрал рефреном на ближайшие несколько часов, будто соглашаясь с приведённым сравнением:

Он, надо признать, пытался всё-таки вытряхнуть содержимое из специфической ёмкости, чтобы избавиться от подобного ощущения, однако, как ни старался, ничего не получалось. Докуренный бычок памяти заупрямился и сильно упёрся, изображая из себя тонкого ценителя табачной поэзии.

В упомянутый день Вениамин Ростиславович встал с постели намного позже обычного, резонно предполагая, что придётся как-то убивать время до вечера. Никогда с этим не было никаких проблем, он всегда знал, как себя занять, когда выпадала возможность свободно распорядиться образовавшейся паузой в работе. Он, как и незабвенный, «живее всех живых» Владимир Ильич, занимал её другой работой, поскольку, являясь многогранной личностью то ли от Бога, то ли благодаря своим блистательным родителям, много добившихся в деле обеспечения обороноспособности страны, то ли от собственного самовоспитания и качественного университетского образования, обладал целым набором талантов и умений. Но как раз в этот день таланты проявлять не хотелось совсем, не спасало никакое множество вариантов для деятельности. Дело было далеко не в её видах и количестве – сама деятельность не привлекала, отгораживаясь высоким и пугающим лесом несвойственной для него лени или, что было ещё более непривычно, мрачной апатии. Лень, которая, возможно, была ипостасью апатии, бессовестно и безжалостно провоцировалась, подначивалась, науськивалась полной неизвестностью, абсолютной неопределённостью.

Писать что-то умное было невозможно, ибо ничего похожего на умное в черепную коробку не вкладывалось, кроме глупого солипсического самоедства-самопознания, которое не было в состоянии лечь на бумагу, даже если бы очень захотело, оно не знало грамоты, его никто не утрудился обучить. Правда, Николаю Васильевичу однажды в далёких 1840‐х годах удалось заставить его аж в тридцати одном письме пролиться откровенностью, но Вениамин Ростиславович как сочинитель не был столь убедительно-златоустным, чтобы уговорить его сделать это во второй раз. Читать тоже было делом затруднительным, поскольку на каждой странице он видел только один и тот же текст – его вчерашний диалог с психиатром, который ничем не заканчивался на открытой странице, а когда он её перелистывал на другую, следующую, чтобы узнать о дальнейших событиях, его встречал там снова всё тот же диалог с самого начала. И сколько бы он ни переворачивал страниц, на каждой новой было одно и то же – разговор с врачом. Он даже попытался поменять монографию на приключенческий роман, но итог был аналогичным: что ни страница – то диалог, диалог, диалог… и снова диалог, как будто все авантюристы и искатели приключений были озабочены его словесной перепалкой. Переводить с иностранного на русский, чем он часто занимался ради дополнительного заработка или подготовки фактического материала для собственных статей или лекций, он не мог по определению, потому что упорно начинал переводить в обратную сторону, и не иноземный текст, а всё тот же вчерашний разговор. Сочинять стихи, а это, надо признать, у него неплохо получалось по отзывам знатоков, в такой ситуации было вообще бессмысленным занятием. Два его сборника уже хранились в фондах многих отечественных библиотек, но в сию секунду мозг словно специально рождал только обидные для него рифмы: «диалог – идиот», «врачиха – психа», «диспансер – офонарел» и тому подобные декадентские или символистические украшения. Его организм отвергал любое шевеление извилинами, да к тому же в такой извращённой форме.

Ещё можно было попытаться обратиться за помощью к физическому шевелению руками или ногами, например помыть посуду, убраться в квартире, поменять перегоревшие лампочки, поднять гири и подвести стрелки отстающих напольных курантов в гостиной, сходить в магазин за хлебом, подсолнечным маслом и сметаной, вскопать заросший за лето огород. Физические упражнения могли бы дать облегчение, но, во‐первых, их выполнять не хотелось категорически примерно так же, как и умственные, а во‐вторых, они уже были полностью сделаны ещё два дня назад и накануне утром либо женой, либо им самим. Если бы он, конечно, знал, что так неблагополучно сложится тривиальная поездка за стандартной справкой, то, вне всякого сомнения, оставил бы все работы на текущий день. Исключение составлял подзабытый огород, туда, конечно, можно было огромной силой воли принудить себя пойти с лопатой, загвоздка была лишь в том, что огорода под рукой не было, да его у Вениамина Ростиславовича не было совсем по причине отсутствия дачи. Можно было бы напроситься на огород соседей по лестничной клетке или родителей жены, но на дворе была осень, и подобное несезонное рвение никому не требовалось.

Мучаясь ожиданием безрадостного рандеву, Вениамин Ростиславович решил выехать к врачу пораньше, скажем часов в пять, и не торопиться в дороге, идти непривычным размеренным шагом, не впрыгивать в вагон метро при закрывающейся двери, не бежать, как советует подземный голос, по эскалатору. Там, глядишь, растворятся в мелочах лишние как минимум полчаса. Но минутная стрелка крутилась медленно, и часовая тоже трудилась никуда не спеша. А зачем им надрываться, у них свой устоявшийся график: шестьдесят секунд – минута, шестьдесят минут – час. «Времени вечен и точен бег…» За рекордное прохождение круга олимпийской медали не дадут, да и сверхурочные им никто не оплатит. Однако что значили какие-то полчаса, когда до выхода оставалось ещё четыре полных часа. Их как растворишь и в чём?

Вениамин Ростиславович лежал на диване и застывшим взглядом смотрел на куранты, которые нехотя делали свою однообразную работу, отстукивая каждое своё равномерное действие. Он им даже слегка позавидовал: они прекрасно знали, что делать в каждый момент и как, не суетясь, монотонно убивать время. Он лежал и думал о том, что никогда в жизни до этого не скучал и не мучился от безделья. Он вообще не понимал, что это такое, какова их природа и ощущения. Ему всегда катастрофически не хватало времени на что-то. А тут полно времени и дел, а он ничего не делает. Он даже когда-то телевизор перестал смотреть, не знал ни единой передачи, ни одного популярного лица ведущих. Сейчас впору было бы его включить и тупо наблюдать за меняющимся изображением. Вот только самого телевизора как предмета, как интерьера квартиры у него не было уже лет пятнадцать. Двадцать лет назад он его перестал принципиально смотреть, кстати, совсем не из-за большой загруженности, а из-за одного случая, который наглядно убедил его в лживости и формализме демонстрируемых зрителям передач.

В Советском Союзе и в первое десятилетие новой власти в глубоко обгрызенной России он являлся единственным специалистом по одному из важнейших азиатских регионов. Это подкреплялось его научными исследованиями, воплотившимися в учёные степени и звания. Он был признанным и абсолютно недостижимым в этой области авторитетом, но авторитетом академическим, замкнутым на своих интересах, не не умеющим, а скорее не желающим себя продвигать, рекламировать и кричать повсюду с любой вспученной гордыней возвышенности о своей невероятной исключительности. В советское время его достойно ценили и наглядно уважали за уникальные профессиональные знания: советовались, привлекали, прислушивались. Затем интерес градусов к нему по Цельсию и даже по Фаренгейту почти упал до нуля у всплывших на поверхность новых официальных лиц. Его уникальные знания никуда не делись, но почему-то почти в одночасье перестали требоваться, куда-то пропала его постоянная востребованность. Можно было подумать, что с новой властью автоматически приходит целый сонм признанных научных авторитетов. Он на это не обращал внимания, это его даже в какой-то степени радовало, поскольку не дёргали, не отвлекали от работы за письменным столом дома или в читальном зале и спецхране научной библиотеки. Такое внезапное затишье в интересе к нему позволило Вениамину Ростиславовичу широким ковшом трудолюбия углубить и без того глубокие познания, освоить новые смежные области в науке и выйти на почти идеальный, иными словами, недостижимый для большинства коллег профессиональный уровень.

Именно в этот момент в одном из регионов мира, которым он профессионально занимался уже не одно десятилетие, должно было произойти и неизбежно в установленное время произошло судьбоносное событие по своей уникальности и влиянию на будущие политические, исторические и социально-экономические процессы не только в данном районе, но и во всём мире. Вполне естественно, что центральное телевидение не могло пройти мимо подобного горячего новостного прецедента и сделало ряд передач, посвящённых природе и анализу этого мирового события. В течение месяца эта актуальная тема не переставала присутствовать в телевизионном пространстве, в том числе в виде приглашения соответствующих специалистов на разного рода столы, интервью, беседы, дискуссии. Каково было удивление Вениамина Ростиславовича, когда пригласили узнать мнение всех кого ни попадя, кроме него самого – единственного в то время человека в стране, который знал ответы на все без исключения вопросы по данному региону. Он смотрел на бесстыжий экран и поражался тому, как остепенённые люди приличного и умного вида объясняли вещи, в которых абсолютно не разбирались. Он всех или почти всех знал лично, знал область их интересов, которая никоим образом не пересекалась с интересующей областью. Никто из них его даже не упомянул, хотя многие невольно или сознательно, но откровенно по-пиратски цитировали его многочисленные работы и повторяли его выводы. Он увидел профанацию профессионализма и деградацию уровня нравственных знаний, что выдавалось за безусловное экспертное мнение. Абсолютно непосвящённая аудитория слушала ахинею «экспертов» и воспринимала её позитивно, наверняка как открывшуюся вдруг по воли Божьей евангельскую истину.

Вениамин Ростиславович, прослушав этот месячный, полностью законченный абсурд, неожиданно для себя тоже понял истину, врождённую суть телевидения: главное не правда, не её артикуляция по обе стороны стола, главное, чтобы каждый получил свой причитающийся ему гонорар – журналист за имитацию темы передачи, участники за имитацию её раскрытия. Один якобы интересуется, другие якобы обсуждают. Он специалист и видит практически нулевой уровень и искажение информации в конкретной тематической передаче, но другие, непрофессиональные люди этого видеть не могут, поскольку дилетанты, то есть не специалисты в данном случае. Но во всех других эпизодах дилетантом уже являлся он сам, когда досконально не знал обсуждаемый очередными «специалистами» всё с тем же умным видом предмет, значит, ему осознанно врали весь день напролёт беспрерывного и почти бесплатного вещания из телевизионной точки. Целые сутки театрального притворства, постановочного одурачивания, надувания щёк. Это же всё-таки не намеренно гротескный и аляповато-костюмированный glam rock [46]. В этот момент лучезарного прозрения и мрачного разочарования в одно и то же время он и выключил свой насквозь пропитанный ложью, как солёный огурец рассолом, телевизор навсегда. Спустя несколько лет, когда переезжал на новую квартиру, он отдал его пожилой и бездетной консьержке в своём подъезде, а новый покупать за ненадобностью уже не стал. С тех пор единственной темой разговора, которую он не мог должным образом поддержать в компании, белым пятном его эрудиции явилась телевизионная, посвящённая происходящему на когда-то милом голубом экране.

За подобными мыслями Вениамин Ростиславович незаметно для самого себя задремал, «сердце уронив в былое», а когда внезапно испуганно и одновременно недоумённо проснулся, время как раз крикливо-услужливо указывало на непрогуливаемую самовольно необходимость отправляться в диспансер. Всего лишь через пару часов он сидел, ёрзая от волнения на стуле и раскачиваясь всем телом из стороны в сторону, будто китайский болванчик, перед глазастой участковой по психам, вернее, перед той, кто приступит, как ему казалось, безотлагательно к возвращению на место неожиданно соскочивших пантографов с предписанного проводами маршрута его обесточенной судьбы.

– Слушаю вас, на что жалуетесь? – привычно спросила прижившаяся в кабинете жрица, подозрительно наблюдая исподлобья за монотонными движениями восточного сувенира.

Вениамин Ростиславович усилием воли остановил разошедшегося болванчика, ясно осознавая, что тот его неуместно компрометирует.

– Не на что, я бы сказал, а на кого.

– Это как? И на кого же? – было видно, что участковая дама много старше средних безжалостных лет, но с довольно приятным выражением лица участливо заинтересовалась неопределённостью ответа.

Вениамин Ростиславович не стал в данном случае доигрывать сценический эпизод и поспешил внести ясность, не затягивая потенциальную интригу:

– На себя.

– А за что, интересно? Чем вы так перед собой провинились? – едва уловимый интерес мелькнул в глазах врача.

– За то, что накануне, будучи в прекраснейшем расположении своего духа, неудачно попытался у вашей коллеги, не имевшей, к сожалению, подобного настроения, получить справку об отсутствии тесной и долгоиграющей связи с вашим когда-то уважаемым учреждением.

– А куда вам нужна справка?

– В университет для работы.

– И кем?

– Профессором.

– Да? Вы действительно профессор?

– Уже давно.

– А что преподаёте?

– Историю и теорию международных отношений.

Доктору неотложно потребовалось вполне определённое время для осмысления услышанного редкого для тамошних старожилов сочетания немедицинских терминов. Познавательная озадаченность читалась на её открытом на соответствующей справочной странице лице – видимо, ей не приходилось видеть на рутинном приёме живых и настоящих профессоров, да ещё и специализирующихся в подобной, далёкой от повседневных забот области знаний. Ненастоящих, судя по всему, случалось, возможно, что и не редко. Надобилось в этой связи избавиться прежде всего от всяких всплывших из памяти сомнений относительно истинности присутствующей личности, поэтому последовала испытующая просьба.

– Расскажите, пожалуйста, что вчера произошло?

– Меня попросили сказать, чем отличается лодка от рыбы.

– Сказали?

– Сказал, – тяжело вздохнул Вениамин Ростиславович с видом закоренелого отказника в получении справок, – но вместо простого и ясного ответа взял и зачем-то откровенно пошутил.

– А зачем в самом деле? – участковая продолжала убеждать себя в правдивости слов посетителя.

– Сам этого не понял, видимо, было хорошее настроение.

– Как конкретно пошутили?

– Если говорить кратко, самую суть, без сопутствующих дополнительных эпитетов и комментариев, то заявил, что лодка дырявая, а рыба костлявая.

– И что за этим последовало?

– Да ничего особенного, кроме того, что справку мне категорически не дали, а направили на какую-то комиссию транзитом через посещение вас. Я бы сказал, что реакция была неадекватно предвзятой, а комиссия – как наказание за юмор.

– Ах, даже так, понятно, – как-то задумчиво-мечтательно произнесла участковая.

– После подобной реакции в вашем заведении на явную по форме и невинную по содержанию шутку, вам впору вешать над входом в диспансер, как когда-то фашисты, если верить в достоверность свидетельств ряда очевидцев, на воротах фашистского концлагеря Маутхаузен крылатую фразу из Данте, но, естественно, на немецком языке: «Lasst alle Hoffnung fahren, die ihr hier eintretet», только, принимая во внимание, что ваш диспансер не относится, я думаю, к разновидности концлагеря всё-таки, посоветовал бы заменить в ней [47]кое-что для пущей адекватности: «Оставь-ка шутку, всяк сюда входящий».

Участковый врач на пару секунд застыла от рубленного немецкого звучания, а потом, видимо, припомнив свои советские школьные годы, дозированно оживила проблеском разумения лишь светло-сероватый оттенок застывших глаз, что должно было показать собеседнику: шутка понята, но не одобрена. Затем взгляд зашевелился большим беспокойством, и это выразилось в следующей реплике:

– Если вы вчера так же вызывающе общались, то я очень даже хорошо понимаю, почему вам не выписали необходимую справку. У нас, знаете ли, как-то не слишком любят, или если точнее, то совсем не любят, когда пациенты начинают под руку шуточки отпускать или зачем-то глупо умничать, а если вы это делали одновременно, то… ну, в общем-то, и сами всё понимаете. А кроме того, со своими фашистами вы сейчас, конечно, сильно и, я бы сказала даже, в каком-то смысле обидно переборщили – это во‐первых, а во‐вторых, далеко не все психиатры не обладают тонким чувством юмора. В нашем коллективе тоже умеют остроумно пошутить, но надо знать где, когда, а самое главное, с кем.

– Право же, фашисты совсем не мои личные, они, если позволите, наши общие, коллективные, но я понял ваш откровенный намёк, – быстро ответил проницательный Вениамин Ростиславович, сообразив, что врачи могут ведь так же ревностно и критически относиться друг к другу, как, например, те же самые литераторы, что всем так хорошо известно из литературоведческих сочинений, – с ним однозначно согласен и поэтому уточняю совет перемещением фразы с фасада здания внутрь, на дверь кабинета вчерашней вашей коллеги, чуть выше таблички с указанием её фамилии, имени, отчества и специальности.

Взгляд продолжил сохранять свою прежнею неусидчивость частым похлопыванием ресниц, но с небольшим вкраплением прожилок некоего осмысления.

– Я опять всё понял и заменяю слово «коллега» на более нейтральное, например «соседка по этажу».

Глаза осветились пришедшим согласием и слились динамикой с остальными фрагментами лица, все элементы которого отныне выглядели единым изображением, и это наглядно служило подтверждением того, что теперь однозначно всё в репликах пациента находится на своих местах. Вениамин Ростиславович подумал про себя: «Такими темпами я скоро стану успешным физиономистом, можно будет на пенсии переквалифицироваться без дополнительного обучения».

– Но если у вас в уважаемом и дружном коллективе хорошо известно, что местом прежней работы соседки психоневрологической направленности были раскрашенные обидами и раздражениями застенки некоего фигурального гестапо, то с какой стати она принимает в стране-победительнице и в мирное время? Мы что, поголовно все советские подпольщики, красные партизаны, злостные шпионы, беспринципные коллаборационисты и всякого рода сочувствующие Neuordnung [48] на оккупированных территориях, хорошо сохранившиеся со времён Великой Отечественной войны?

– С этим уже давайте не ко мне, я – не главврач, – с заученным на многолетний зубок знанием дела закончила распоясавшийся разговор участковая и по-хозяйски (равнодушно) протянула многословно-говорливому от наболевшего за последние сутки посетителю необходимое направление на нежелательное, но требуемое для него тестирование.

Вениамин Ростиславович хотел бы, да и мог бы ещё многое добавить относительно соседки участковой, главврача и внутреннего дизайна диспансера, на языке у него просто так и вертелась нарядная фраза, чтобы себя показать:

Правда, повертелась-повертелась, но не показалась, поскольку он быстро осознал благодаря прозвучавшему ответу бесполезность словесных потуг в данном кабинете – пришлось молча, демонстрируя лишь вдох и выдох, ретироваться с казённым листочком и в коридоре разом оказаться в ситуации, о которой мечтают если не миллиарды, то уж точно сотни миллионов людей на планете: по одному-единственному щелчку пальцев одной руки кардинально изменить свою судьбу. Не хватает денег на хлеб, нечем платить за жильё, никто, особенно молоденькие девушки, не любит, начальник – самодур, чиновник – идиот, в собственном доме взрывают, сбивает машина на переходе, дети – бездари, всё болит, по телевизору только низкосортная дрянь и так далее и тому подобное. Вдруг ты неожиданно даже для себя щёлкаешь пальцами, и наступает совершенно иная жизнь: сытая, богатая, счастливая, беззаботная, здоровая, справедливая, спокойная, весёлая, отпускная, курортная, царская, сказочная. У Вениамина Ростиславовича был именно этот момент, только, правда, совсем наоборот, прямо противоположный, о котором в здравом уме никто никогда не мечтает, но который, как правило, и приходит. Кто-то другой щёлкает пальцами за тебя, а твоя жизнь рушится подмытым берегом, наступает дантовский смысл «Inferno», безвозвратная слякоть и сплошной бытовой мат-перемат в сухом остатке, но постоянно. В одно мгновение успешная, реализовавшаяся жизнь Вениам на Ростиславовича могла провалиться в тартарары одним движением пальцев кого-то из врачей этого диспансера. Человеческая жизнь за один щелчок пальцев [49]– ничего себе размен, «ничего себе за хлебушком сходил»: пешка за ферзя, слова за дело, телегу без лошади за автомобиль ручной сборки с тремястами лошадиными силами и турбонаддувом.

Вениамин Ростиславович не просто понуро побрёл к метро, он уже практически, как немолодая и видавшая виды тягловая лошадь-тяжеловоз, тащил за собой, раскачиваясь по-бурлацки на лямках из стороны в сторону, неравноценно из-за собственной непрактичности выменянную у врачей за неуместную шутку с ехидной гримасой упорхнувшей прямо из самой руки справки скрипучую и громоздкую, а главное, бесполезную телегу с капризной дальнейшей неопределённостью. Он двигал свою глупо приобретённую повозку уже ставшим привычным для него маршрутом, причём настолько привычным, что хоть экскурсоводом устраивайся на общественных началах для всех желающих с надеждой пройти к долгожданному диспансеру и вернуться, правда не всегда с той же решимостью и лёгкостью, иногда с телегой, как он в данном случае, а иногда уже и в ней самой с ногами. Клиентов бы было наверняка хоть отбавляй, любопытства ради. Всегда же будет интересно узнать одному человеку всю подноготную другого, причём даже хлебом в этот счастливый для него момент можно экономно не кормить, вообще не заметит, радостный. Вот они с телегой прошли от неисторического, но судьбоносного для многих диспансера, который, к счастью, и в архитектурном плане также отнюдь не являлся самым примечательным зданием многовековой столицы, мимо княжеской усадьбы, через территорию, отведённую для реставрированной церкви и вновь возведённых вспомогательных построек в виде стилизованных монастырских помещений. Проскрипели мимо прилегающего фигуристого пруда почти в виде значка бесконечности. Какое знаковое соседство! Насколько же всё-таки в жизни всё символично иногда бывает: дом Бога вместе с бесконечным существованием в одну сторону, бесконечность приводит в дом Бога в другую сторону. Лишь символичный Вениамин Ростиславович сегодня со своей телегой в одну сторону, а назавтра с ней же в другую. Он же не к Богу пока.

Наконец, он дотащился, минуя небольшой пустырь, до очень длинного десятиподъездного, но двенадцатиэтажного дома (не подумайте, что Вениамин Ростиславович, как истинный хоффмановский савант Рэймонд – «человек дождя», пересчитал всё быстренько сам, просто дом был типовой и когда-то новостроечный) с невысокой аркой посередине для хоть какого-то ежедневного удобства тамошних жителей. Само здание, честно говоря, было малопримечательным явлением столичной жизни, хоть с аркой, хоть без оной. Он уже хотел переключить неспешное внимание вымышленных экскурсантов – потенциальных получателей заветной справки или реально разочарованных отказников, смотря с какой стороны проводится осмотр, – с этого объекта на следующий пункт в программе осмотра, но именно в этот момент он напрочь забыл о своих обязанностях добровольного экскурсовода: он увидел себя, да, себя собственной персоной, выходящего через арку на бульвар, себя-то себя, но если точнее, то себя, выводившегося хозяином на поводке. В этом взлохмаченном длинношёрстном псе полудворового происхождения он моментально узнал себя по тому несчастному искалеченному виду, который он представлял. Вениамин Ростиславович непроизвольно встретился с взглядом его светлых глаз, которые как будто бы обесцветились от огромного количества слёз, выплаканных долгими ночами от обиды за свою такую ущербную собачью жизнь. Вениамин Ростиславович с телегой даже остановился, чтобы присмотреться к себе получше со стороны. Это было печальное, да нет, смело можно сказать, это было жуткое зрелище. Ему сразу вспомнилась огорчительная история из детско-юношеского прошлого о преданном белом Биме, но только не в прозаическом исполнении Гавриила Николаевича в виде повести, а именно в последовавшем через несколько лет кинематографическом варианте Станислава Иосифовича в виде слезливого двухсерийного фильма. Нет-нет, у Вениамина Ростиславовича не было чёрного мохнатого уха и заботливого, доброго хозяина Ивана Ивановича, не это роднило их, делало братьями-близнецами. Конечно, они к тому же не были даже похожи внешне. Но ведь было что-то в собаке на поводке особенное, не случайно он сопоставил её с собой. Да, было. Бедное четвероногое животное имело только… три (три!) конечности. Это как же так? Ей не хватало левой передней лапы. Она не пыталась бежать, она просто пыталась идти, но получалось у неё это настолько неуклюже, что её из-за отсутствия необходимой опоры в необходимое время заваливало на левую сторону, и, чтобы не упасть, ей приходилось подпрыгивать, снова подставляя под опору правую лапу. Остаток четвёртой лапы, выступающий из тела примерно на одну треть своей природной длины, совершал при этом какие-то судорожные вращательные движение, похожие на активное зрительское хлопанье в ладоши, но только одной имеющейся рукой. Каждое такое никчёмное движение вызывало душераздирающий вопль всего здорового организма у нормального человека. Это было ужасно, кошмарно, изуверски. Подскоки собаки на трёх лапах были живой картинкой не для слабонервных – закрывай глаза, отводи в сторону взгляд.

Удивительно так, но для Вениамина Ростиславовича ничего ужасного в этом не было. Ни одна фибра его тонко сплетённой филиграни души ни на йоту никуда не шелохнулась. Спросите, почему? Да нет, вовсе не потому, что его трепетное сердце вдруг как-то моментально окаменело, будто доисторическое дерево, или он был по жизни абсолютно равнодушен к животным вообще и к домашним в частности, или безучастен только по отношению к хлопотным собакам. Нет, ничего подобного, он просто увидел привычное, знакомое, то, что уже видел каждый день и притом по нескольку раз, особенно утром и вечером. Никто же никогда из нормальных людей не падает незамедлительно и систематически в глубокий обморок, когда смотрит на свои меняющиеся отражения во всех их многообразных проявлениях в обычное зеркало разной конфигурации в ванной комнате или прихожей. А ведь в него смотрятся не только абсолютно непогрешимые, святые люди со светящимися добром глазами, которым не из-за чего уходить в горизонтальное и почти бездыханное положение, но и иные, тронутые несовершенством личности.

Он ещё долго стоял и смотрел вслед медленно ковыляющей прочь собаке. Это был он, такой же несчастный, с изуродованной душой, на одной ноге. Его душа была одноногим инвалидом, она им стала после посещений этого по иронии названного медицинским заведения. Одноногий инвалид не может ходить без всяких там дополнительных приспособлений – он если и может вообще хоть как-то двигаться вперёд, а не на месте, то только ползком, извиваясь по земле змеёй. А считается ли ползающий человек человеком? Как бы поступил щепетильный Карл Линней при разработке своей классификации, если бы человек был из подотряда класса пресмыкающихся с хвостом в виде одной ноги? От кого бы тогда произошёл человек с точки зрения прозорливого Чарльза Дарвина? Ему одноногому никак невозможно было залезать за бананом и слезать обратно с пальмы да ещё прыгать при необходимости с ветки на ветку, как это виртуозно делал неотразимый Тарзан. Кем бы была, скажем, сухопутная стрекоза без крыла? В некоторых случаях даже многие двуногие люди не ходят прямо, а ползают, пресмыкаются. В этом виновата их одноногая душа. На первый взгляд может показаться, что такие люди могут ходить, но, присмотревшись повнимательнее, убеждаешься, не остаётся никаких сомнений – они уроды, они ползучие, они гремучие, они гадкие.

Вениамин Ростиславович понял, что уже второй день он недурственно так на всю свою неглупую голову травмирован, поскольку уже не просто тащил свою телегу к метро, он, начиная от арки, стал ещё и подскакивать к нему на одной ножке, изображая собой, как будто специально, надрессировано, две из шести степеней свободы – вертикальную и поперечную качку – всего своего красивого ещё тела, в точности как изуродованная собака, только запряжённый ещё при этом в повозку, словно на опилках манежа «старого» цирка под репризы двух известных клоунов, кривляющихся весь вечер для ублажения взыскательной и избалованной, но по-детски хохочущей публики. При входе в метро пришлось затаскивать телегу с собой через придирчивый турникет. Шапито переехало. «Пора домой. Я чем-то удручён».

Глава четвёртая

День третий

Субботний день прошёл непримечательно, вообще незаметно, без малейшего события, и поэтому растянулся на бесконечную дорогу за горизонт гонимого коварным ветром хилого судёнышка с вышедшим из строя такелажем и со сломанным рулём. Непонятно, куда бы загнался этот беспомощный кораблик по воле волн, пассатов и муссонов, в какие неведомые и дальние экзотические страны, но Вениамин Ростиславович предусмотрительно, не желая демонстрировать жене своё подавленное состояние щепки в океане, в котором та его никогда не видела и могла законно психануть со знанием дела от свалившихся незнамо откуда переживаний за него, а также опасаясь её докучливых вопросов по этому незнакомому поводу, которые грозили бы привести его к нервному срыву на неё и ненужной ссоре, отправил супругу с утра от греха подальше – в данном случае таким местом был всесезонный трёхэтажный особняк-дача её состоятельных родителей. Проводив её до натруженного мытарством такси, он вернулся в опустевшую квартиру, запер входную дверь на встроенный в неё засов с таким усердием, словно в одиночку и вручную поднял обитый кованым железом деревянный мост через глубокий ров с зацветшей водой вокруг своего неприступного после этого акта родового замка на восьмом этаже двадцатиэтажного монолитного здания точечной застройки на границе третьего транспортного кольца.

Наступило полное одиночество, которое не нарушали даже непоседливые мухи, также заблаговременно отправившиеся спать в недоступных для хозяйского пылесоса и тряпки домработницы местах до следующего лета. Оно стягивало его всё туже и туже, как будто он не переставал погружаться на морскую глубину, где уже ничего не могло помешать ему в его еде (неправдоподобно, скажете, но это его, а не ваши беззаботные ощущения!), скрываемой от посторонних глаз за тонкой кожей с родинками и надетым поверх домашнего спортивного костюма банным халатом в синий цветочек. И он целый день ел, лёжа при этом тем самым не проложенным растерявшимся кормчим курсом в пугающее никуда, животом вверх на любимом диване и глядя в одну точку на высоком потолке. Он нашёл её отсутствующим взглядом почти сразу, как устроился поесть. Нельзя сказать, что она его чем-то особенным заинтересовала или выделялась изысканным барельефом на завистливо-ровном белом фоне. Человек со стороны её вообще бы не заметил, сколько бы напряжённо ни вглядывался, прищуриваясь или протирая глаза фалангами пальцев что левой, что правой руки. Да и сам Вениамин Ростиславович вряд ли бы смог членораздельно объяснить при необходимости, чем она отличается от себе подобных на этой слабо освещённой торшерной лампой нависшей плоскости. Но необходимости не было, и она для него незатейливо светилась самой что ни на есть яркой Полярной звездой на чёрном безлунном небе, возбуждая перманентный аппетит и способствуя быстрому пищеварению, но абсолютно не указывая, в отличие от опытных просоленных шкиперов, единственно верное направление дальнейшего движения к получению многострадальной справки. На последнее он, по правде говоря, уже и не надеялся.

Нет-нет, не совсем так. Он представлял себя скорее крошечным необитаемым коралловым островком среди безбрежной центральной части Индийского океана, окружённым могучими иссиня-чёрными волнами, угрожающими в любой момент смыть его вместе с ветхим пристанищем диванного типа в бескрайнюю, кипящую ухмыляющимися физиономиями психиатрических пираний (то, что эти представители исключительно пресноводные и даже всеядные, было в данную минуту ему не так важно – важна была только их пугающая беззащитное незагоревшее тело хищническая натура) в белых медицинских халатах злобную вселенную с агрессивной средой для его рафинированного интеллигентного воспитания. Не сказать бы, что он был уж таким одиозным представителем той части интеллигенции, которую в народе давно уже справедливо прозвали вшивой, не способной уживаться с рабоче-крестьянским большинством, разговаривать с ним на одном языке или чувствовать себя среди него своей по русскому духу. Вениамин Ростиславович был точно не из этого шелудивого числа, его практический диапазон, не говоря уж о потенциальном, покрывал все возможные слои современного и перспективного, разношёрстного и гуттаперчевого общества. С этим проблем не было никогда и нигде, на родине или за рубежами оной. Везде он преодолевал отчуждение, непонимание, враждебность виртуозно под восхищённые или завистливые взгляды окружающих его сопутствующих людей. Но, однозначно, он никогда не пытался налаживать отношения в водной среде, в которой рыскали вечно неудовлетворённые количеством корма хищные рыбы, которые не разбирали, что и как глотать, что и как надкусывать, которые никак не прислушивались к здравомыслящим речам подводного мира. Мелкая рыбёшка – в желудок, крупная, но безобидная рыба – в желудок, нога огромного наземного животного, опрометчиво стоящая в воде, – в желудок, плывущий курортный человек – туда же; какая разница, в конце концов, сгодится всё, с паршивой овцы хоть шерсти клок. И так живут не только хищники с жабрами в воде – так живут хищники с лёгкими на разнообразной ландшафтной суше, именно так живут и двуногие хищники без шерстяного покрова с желчными мыслями на работе, на улице, в транспорте, на тестированиях, как ему казалось.

Придя к редкому для себя самоуничижительному заключению в том смысле, что он и есть этот самый паршивый клок, невидимая глазу пыльца для летучих насекомых, приевшийся однообразием корм для прожорливых психиатров, Вениамин Ростиславович вместо того, чтобы успокоиться на этой оптимистической, но минорной ноте и переключиться на более практические повседневные размышления, отвлекающие своей девственной простотой от решения задач, сравнимых с высшей алгеброй, о которой он знал много страшного от заумных друзей, умудрившихся закончить с отличием механико-математический факультет МГУ, с новой силой, словно молодой амбиционный хоккеист со скамейки запасных на замену уставшего от громоздкой кровати славы ветерана, углубился в океанскую бездну обидчивых и злопамятных обитателей.

Опьянённый хмельными градусами самоотвержения, он обстоятельно поедал самого себя ножом и вилкой, чайной и столовой ложками, не мелочась, использовал и половник и даже некультурно для своего воспитания пил через край, что за человеческим столом своему воспитанию никогда позволить не мог, – одним словом, пытался съесть себя до дна китайского конусообразного глубокого котла во всех видах, со всеми имеющимися приправами, которые только попадались под раздражённый аппетит, и по всем мыслимым рецептам двух мировых кухонь, а также множества отдельных блюд разных менее гастрономических народов. «Он яростно кусает сам себя…» Но корыта целой субботы ему катастрофически предательски не хватило, поскольку мучительные воспоминания о пережитом и сумные предположения о будущем, уже прозвучавшие и ещё не озвученные вопросы, а также данные и предстоящие ответы готовились внутренним конвейерно-виртуозным шеф-поваром с явно умелым, профессиональным опережением, благо он едва успевал их уминать за обе щёки, не давая выплеснуться и разлиться по дорогому дубовому паркету просторной гостиной.

К наступлению ночи он окончательно выдохся, словно откупоренная прошлым вечером и забытая на столе бутылка газировки, в борьбе со сказочной скатертью-самобранкой, притомился есть с этой бегущей ленты всё подряд (чем не Робин Бобин?), без разбору, и уснул, обглоданный и допитый до чёртиков, изрядно пережёванный острыми зубами доморощенного психоза и переваренный в едком соке разочарования своей удручающей сущностью, но по-прежнему зверски, до отупения любой возникающей мысли голодный, без реальной маковой росинки во рту в течение всего хлопотливого дня – грандиозного праздника кулинарного истязания собственной фаршированной фобиями «со слезами на глазах» психики, густо приправленной кисло-сладкой подливкой маниакальной растерянности детского непонимания.

Глава пятая

День четвёртый

Выяснилось, что к наступившему воскресенью он себя до конца не доел, видимо, ещё что-то оставалось, поскольку ранним утром он проснулся живым, чем своё очнувшееся сознание немало удивил. Его короткое удивление быстро сменилось тягучим раздражением уже всего организма на собственные пищеварительные мощности. Их халатная недостаточность предвещала увеличение продолжительности завтрака, без пауз переходящего в обед, а обеда, наслаивающегося на ужин. Только подобная трёхсменная работа если не гарантировала выполнение внепланового заказа, то, по крайней мере, могла его значительно приблизить, а с ним и итоговую остановку переутомлённой печи по суточной выплавке слябов и блюмов мучительных ожиданий.

Второй выходной день самопоедания или самоиспепеления, смотря с какой стороны посмотреть на единый, в общем-то, процесс самоуничтожения, тут всё зависит скорее от степени кровожадности стороннего наблюдателя, был похож на предыдущий, как две последовательные капли воды в свободном полёте из протекающего крана. Такое бывает, в природе практически нет, в ней всегда что-то да меняется: расцветает, созревает, отрастает, офигуривается, опадает, уплывает, засыхает и сгнивает, а у представителей деградирующей группы людей из рудиментного отряда двуногих, особенно мучающих себя калорийной пищей забродивших переживаний, регулярно изымаемой из самого себя, как доморощенные полуфабрикаты из вместительного трёхкамерного холодильника, – да.

У них, людей, в зависимости от силы аппетита, вызванного конкретными обстоятельствами конкретного дела в конкретный день, это могут быть и три капли, и четыре, и пять, и… в общем, некое неизвестное и растущее число икс (х) в энной (n) степени. Капать же само по себе не перестаёт до тех пор, пока не кончаются нажитые с возрастом и сэкономленные опытом запасы чувственной еды, то есть пока не иссякает полностью внутренний душевно-эмоциональный источник, и следом, как обычно водится в городских условиях, не забирает натренированная ежедневными выездами на адрес мускулисто-крепкая бригада, только не скорой помощи, но очень на неё похожая, для его безвозмездного, но медикаментозного пополнения в государственный (казённый) санаторий особого назначения для специфического состояния сверх возбуждённого истощения от ненормального переедания энергетических резервов.

А иногда (если всё же фатально не повезло с объективной оценкой своих возможностей, если слишком переусердствовал в потугах разложить себя маленькими кусочками аккуратненько на большой тарелке, если запаса здоровья не хватило) и намного раньше, и не туда, за высокий забор, а за низенькую оградку с крошечной калиточкой и с исключительно хорошими воспоминаниями о себе («De mortuis nil nisi bonum dicendum est» [50]) в совершенно иной, как правило, бестревожный приют, где уже совсем не лечат и который только посещают по некоторым субботним праздникам особого назначения, когда привычно наводят сезонный порядок.

Лишь к затосковавшему от однообразного питания и притомившемуся подобным соседством вечеру воротилась энергичная от полного загородного неведения жена и покормила Вениамина Ростиславовича по-человечески, что подразумевало на первое тарелку наваристого борща на курином бульоне со сметаной и мелко порезанной зеленью из летних запасов, а на второе ещё и домашние, тёщиного приготовления говяжьи котлеты во вкусной подливке и с тонкими макаронами в качестве гарнира, как он любил, в то же время сам он упрямо продолжал параллельно, уткнувшись глазами в меняющиеся женой блюда, лихорадочно скармливать себя себе самому, хищному, но уже без прежнего аппетита и лениво. За этим привычным на выходные занятием его чуть позже в очередной раз, будто бы ребёнка, застал неутомимый на посещения ночных квартир Оле Лукойле (слава богу, не его подводящий окончательные итоги брат!) и, напоив сладким тёплым молоком и раскрыв знаменитый зонтик, правда без цветных картинок, погрузил Вениамина Ростиславовича, истощённого, полого изнутри, как продырявленный барабан, как выпитое через дырочку свежее куриное яйцо, в состояние спасительного беспамятства до следующего утра того дня, наступление которого менее всего хотелось и испуганно ожидалось.

Глава шестая

День пятый

Проснувшись утром, почти съеденный и переваренный терзаниями Вениамин Ростиславович, когда «в остатках сна рождалась явь», уразумел наконец, будучи как-никак настоящим профессором со стажем, что впервые (и это не гипербола!) в своей, в общем-то, не лишённой многочисленных событий и впечатлений жизни испытывал щемящее чувство полнейшего бессилия. Ещё не вставая с постели, он почувствовал, что заболел, заразился им, стукнут им башкой об подушку, повержен, колонизирован им, словно некогда Восток Западом. Всё когда-то, как принято обычно народом язвительно и успокоительно говорить, бывает в первый раз. Но оказаться в состоянии абсолютного, безоговорочного и всепоглощающего бессилия – это чересчур даже для того человека, кто считает себя хоть немного, хоть на йоту мужчиной, не утратившим это божественное предназначение в современной реальности окончательно. А что же тогда говорить, если речь заходит о такой самобытной личности, какой был Вениамин Ростиславович. Не угадали совсем. Дело здесь не в его могучем уме и не в его глубокой нравственности – дело в его воспитании Марьиной Рощей, ещё той старой, бандитской или уже полубандитской, которая отпугивала благопристойных жителей Москвы одним своим упоминанием, в которой существовал свой «комендантский час», свои опорно-пропускные пункты и патрули из блатной, а чаще приблатнённой шпаны.

Веня родился в этом районе, он вырос в этом отдельном мире. Так сложились жизненные обстоятельства у его чистокровно-интеллигентных родителей. Он пропитался с детства специфичным характером этой среды, стал в известном смысле её слепком. И этим сильно отличался от них, родителей, что иногда приводило к конфликтам в семье, особенно во взаимоотношениях с потомственно-академическим отцом. Веня был уникальным ребёнком: словно оправдывая своё имя, безукоризненно воспитанным, с врождённым тактом в стенах дома, но вместе с тем твёрдым, хладнокровным и резким на улице. Он уже с детского сада научился давать отпор, умел постоять за себя. Он делал это чуть ли не ежедневно: по дороге в школу и из школы, по дороге на тренировку и с тренировки. Утром, днём и вечером ему приходилось сталкиваться с местными малолетними бездельничающими стаями и отстаивать словами и кулаками своё право ходить по этой улице, жить в этом доме, вообще – право быть самим собой. Обозвали его друга очкариком – надо объяснить доступными для обозвавших средствами, пусть их будет хоть пяток наглых пацанов, что они не правы. Не уразумели на словах – Веня умел убедить твёрдой силой.

Он был не по годам развитым физически мальчиком. Занятия плаванием, байдаркой, самбо и лёгкой атлетикой очень быстро привели к тому, что значительно расширилась грудная клетка, удлинились рамена, появились грудные и плечевые мышцы, бицепсы и трицепсы, мышцы ног. Один на один с ним вряд ли бы рискнул кто-то связаться не только из ровесников, но и из ребят постарше. Другое дело стая. Но Веня не боялся и стаи, он заставлял её бояться себя. Однажды, лет в двенадцать, он вступился за болезненного, хилого мальчика, который стал объектом насмешек со стороны примерно пятнадцати малолеток. Двум первым, особо задиристым, Веня расквасил носы. Чем бы закончилось Венино вмешательство – осталось неизвестно; скорее всего, его бы побили, и побили бы без сомнения основательно, но, к счастью, вмешались взрослые, увидев потасовку одного против стаи из пятнадцати человек. Евтушенковская «блатная стая», в конце концов, была вынуждена признавать права Вени на собственное мнение из-за страха быть побитой поодиночке. Таким уж он был бесстрашным сызмальства. «Смолоду был грозен он…»

Отпуская Веню гулять на улицу, его родители больше опасались не того, что Веню кто-то обидит, а того, что их сын не даст кому-то спуска за проявление хамства, наглости, невоспитанности, драчливости. Это прозвучит смешно, даже нелепо, но Веня ребёнком, а затем подростком был на своей родной рощинской улице в авторитете, на той самой улице, где жило довольно много действительно «авторитетных» ребят, отсидевших в детских колониях реальные сроки.

В таком режиме Веня жил каждый божий день, поэтому привык чувствовать свою силу, это вошло в его кровь и плоть: сначала силу физическую и психологическую, с годами – моральную и интеллектуальную. И никогда он не оказывался в бессилии, в этом глухом урочище своей воли, какая бы ни была ситуация и в каком бы он ни был состоянии. Никогда и нигде. Каждый раз в нём находились силы найти правильное решение, довести дело до конца, не пасовать перед трудностями, ни у кого не просить помощи без крайней необходимости, даже когда было не по-человечески тяжело, когда уже совсем невмоготу.

Он умел на редкость терпеливо сносить душевную и физическую боль, когда прямо на его руках от сердечной недостаточности умер тесть, когда в период развала страны его первая жена не выдержала унижения и уехала в эмиграцию к родственникам за границу, когда случались острые и длительные приступы почечных колик или подагры. Как-то один молодой ретивый стоматолог удалил ему за один раз целых два зуба мудрости. Если кто не знает, что это за «удовольствие», пусть остаётся в неведении для своего беззаботного существования, будучи избавленным от подобных, и это не будет преувеличением, пыток. Веня всегда терпел до последнего и уступал боли только в тот момент, когда она принуждала его лезть на стену. Да, в этой борьбе с такой невыносимой болью он был бессилен, не мог противопоставить ей свой твёрдый и стойкий нрав. Иные отступали со своих позиций гораздо раньше, Вениамин Ростиславович уходил последним, как легендарный майор из подземного каземата при обороне Брестской крепости, в полном одиночестве, за человеческой гранью, когда остальные в аналогичных обстоятельствах «устанут ждать». Он же ждал, терпел, боролся. Запас его сил поражал окружающих своей неиссякаемостью. Он их черпал откуда-то глубоко изнутри, словно в нём располагался сам бесконечный космос. Как он это делал, как силы снова и снова наполняли его тело и душу, этого никто не знал, скорее всего, этого не знал и сам Вениамин Ростиславович. Он просто пошёл по дороге, которую выбрал, и никуда не сворачивал, не останавливался, двигался до ближайшей цели. Если вдруг ему вызывали скорую помощь, то всем вокруг было понятно, что с ним что-то не так, происходит что-то сверхъестественное: он не может ни говорить, ни дышать от боли. Разве в таких случаях можно судить о его бессилии? Кто-то осмелится? Кто-то рискнёт сказать о его сущности пренебрежительно:

Давайте, пробуйте, оглядываясь на себя самих честно, без лукавства, с удалёнными зараз всеми зубами мудрости. Можете ведь оказаться сами этими двуногими, но не людьми.

Однако в этот раз всё было по-другому. Он мог свободно говорить, мог легко дышать, и ничего совсем не болело. Цистерны физических и моральных сил с лихвой хватало бы на десятерых. Но всё это теперь не требовалось никак. Он был полон сил, а сделать ничего не мог. Для Вениамина Ростиславовича это было новое и абсолютно неведомое ощущение.

Его кипящая энергия, его всеобъемлющий интеллект, его несгибаемый характер были бесполезными предметами в руках неумелого ребёнка. Он был бессилен, бессилен постоять за себя, доказать, убедить, что он не псих. Он мысленно дёргал за свои кандалы назначенного в кандидаты умалишённого, пытаясь от них избавиться, но делал это бессильной рукой своего сознания. Его бесило бессилие против своего бессилия. Бессилие всепобедно? Право же, это глумливая насмешка над здравым смыслом, какой-то бессмысленный ноздрёвский алогизм. Впервые за свои прожитые годы он не знал ни толком, ни вообще в целом, что делать и как выходить из подобного анабиозного положения. На него надели смирительные вериги бессилия и безумия.

Может, ему на самом деле стоило бы быть философом, ведь это, в конце концов, панацея от всех бед и, в частности, от его настоящего удручающего состояния. «…Что даёт философия… силу, несмотря на бессилие». Но поздно, опоздал безнадёжно, последний вагон уже подходит к следующей станции, философами за одно прекрасное и даже пасмурное утро не становятся, поскольку нужен в данном случае долгий и упорный труд над собой, нужно себя пахать поисками и боронить размышлениями.

В его иллюминационной ночной голове тем временем проплывала возвращающейся бегущей строкой когда-то услышанная где-то и от кого-то мысль: «Только сумасшедшие говорят, что они не сумасшедшие». Но это ничем не помогало Вениамину Ростиславовичу и отнюдь не означало для него безусловную готовность сказать в логическую противоположность, что он псих. Он как-то был не совсем уверен в том, что эта произнесённая им публично фраза убедит профессиональных психиатров в наличии у него здоровой психики. Скорее наоборот, она напряжёт и без того напряжённых большой ответственностью врачей. Это был тупик, выхода было не видно, сколько ни озирайся, сколько ни верти головой. Тот самый цугцванг пресловутый кругом, когда, как в детской считалочке, да и нет не говорить, чёрный с белым не носить.

Это было похоже на каламбур, когда беспомощное отчаяние идёт от отчаянного бессилия, от невозможности контролировать происходящее вокруг него. Он не мог никого убедить, как это всегда было с детства. Это была недоступная сфера. Как можно заставить, например, капитана парохода, плывущего по реке мимо тебя, развернуться в обратную сторону силой своей собственной направленной мысли, посланной с берега? Никак. Вот и Вениамин Ростиславович не мог убедить врачей в том, что он психически здоров. А здоров ли? Все мы в известной степени психи, но психи по-своему, ведь у каждого психа своя программа. Одни бегают утром по улицам перед работой и в дождь, и в снег – психи, конечно. Другие переплывают океан в южных тихоокеанских широтах на вёсельной лодке в одиночестве – тоже безусловные психи. Третьи лезут на Джомолунгму по самому опасному южному маршруту, потому что он идёт через ледник Кхумбу, с высочайшим риском быть застигнутыми ветрами, снегопадом, лавинами – однозначные психи. Четвёртые стоят по ночам в очереди в магазин за новым умом в очередной модели iPhone по баснословным для нашего нищего населения ценам – психи в квадрате. Пятые позволяют себе шуточки разные с психиатрами – вообще психи в кубе. Так кто же из нас не сумасшедший? «We’re all mad here. I’m mad. You’re mad». Ткните пальцем наугад в первого попавшегося субъекта в толпе, и попадёте в психа, который тут же в ответ злобно обзовёт вас тем же самым эпитетом, ибо он и вы, да и все мы вышли с одного двора. Говоришь на меня [51]– переводишь на себя. Полный дом психов, улица психов, город психов, страна психов, планета психов, а, скорее всего, если и есть во Вселенной обитаемые миры в иных галактиках, то там тоже живут одни лишь психи. Ну какой нормальный будет так далеко жить от нашей земной сверхразумной цивилизации – «dans ce meilleur des mondes possibles»? [52]Инопланетяне – психи, гуманоиды – психи. Ну, кто ещё там не псих? Эй, отзовись, и тут же, мигом, станешь психом, потому что везде одни только психи. К чему, спотыкаясь, торопливо стремиться успеть, например, к звёздам в неведомую инопланетную даль, если к этому призывает «глухой сумасшедший старик» Константин Эдуардович, на которого нормальные люди смотрели «как на чудака, занимающегося безделушками», когда таких же у каждого под рукой, не выходя даже за ворота, собственно, полный огород, особенно к осени.

Спрашивается, как в такой ситуации может быть нормальным один лишь несчастный Вениамин Ростиславович (в голове его гравировалась обречённая дума: «…и я – похож на непохожих…») и группа самоотверженных врачей, составляющая комиссию по психам? Если на комиссию ходят одни психи, как бедным докторам определить нормального человека? Опять никак. Нормальный среди сумасшедших априори будет смотреться белой вороной, то есть ярко выраженным психом, которому это тронувшееся в мир искажённой реальности большинство скажет: «Ты по преимуществу находишься в недуге, потому что не подобен нам». Замкнутый порочный круг имени Вениамина Ростиславовича. Самое время в этой связи подсказать ему последнюю надежду на благоприятный исход в виде навеянной общением с уверенно прогрессирующим в сторону душевной болезни Константином Николаевичем уместной и лаконичной строки впечатлённого Александра Сергеевича:

Полное бессилие. Его обокрали средь бела дня, вытащили из груди все силы. И с этим надо смириться. Надо смириться с тем, что ты никто, что ты пациент психоневрологического диспансера. «Сознание своего полного, ослепительного бессилия нужно хранить про себя». Он пытался хранить за железными засовами своей воли каменной кладки. Надо просто прийти в указанное в талончике время в указанный кабинет к указанному доктору и выполнить как бы между прочим указанные задания. И всё. С не покорёженным от сознания бессилия (товарным) видом. Лишено всякого смысла принудительное доказательство, что ты не псих, не пресловутый «верблюд гималайский». А кто-то пробовал не из психов доказать кому бы то ни было, что он не гималайский и не верблюд? Нет? Тогда попробуйте как-нибудь на досуге ради забавы. Это занимательнейшее действо именно не для психов, ибо истинные психи без труда аргументированно докажут и убедят врачей любой квалификации выдать им справку о том, что они не являются верблюдами. Для них это нормально. Для нормального это не нормально, поскольку ничего не получится, и его упекут в соответствующую лечебницу. Нормальному человеку не хватит гималайских мозгов. Он не придумает ничего оригинального, ошеломляющего, кроме невнятного лепетания: «Вы что издеваетесь?» или «Я разве похож на верблюда, да ещё и двугорбого?». Он ведь отродясь был нормальным, раз окончил с отличием, с красным дипломом, соответственно МГУ, МФТИ, МИФИ, МАИ, МГИМО и другие звучные высшие учебные заведения или все их, вместе взятые, и притом одновременно. А иные даже могут упомянуть ведущие западные учебные заведения. Кто поверит из врачей или, правильнее, кто из них примет во внимание, что ты зарегистрированный выпускник Оксфорда или Болоньи, Сорбонны или Кембриджа, если попался на крючок доморощенной комиссии? Точно псих. Право же, разве могут дипломированные, например, дипломаты собственноручно быть сумасшедшими. Никогда. Сумасшедшие не они, а как раз сама система образования в стране, которая делает из нормальных людей дипломатов с дипломами. Приходит такой дипломат в диспансер за справкой, что не состоит на сумасшедшем учёте, и ему её сразу выдают без лишних колебаний, без всякого удостоверяющего приёма у неприязненного доктора и унизительной мзды за снисходительное признание не психом – дипломированный же ведь дипломат. Кто-то встречал когда-нибудь и где-нибудь дипломатов, которые бы признавали себя сумасшедшими? Скорее всего, нет. Можно даже смело говорить, что никогда. Сумасшедшие все их визави, но только не они. Они априори нормальные, как и суровые врачи.

Другое дело какой-то Вениамин Ростиславович со своими неуместными шуточками. Он ведь не дипломат, хоть и с дипломом, хоть и был на заграничной службе. Он ведь просто типичный специалист, самонадеянно претендующий на то, чтобы поделиться своими профессиональными знаниями, опытом и навыками со следующим поколением за мизерное вознаграждение, которое хватит лишь на дорогу в институт и обратно, а также на чашечку, нет, пластиковый стаканчик растворимого кофе с ложечкой сахара и некий бутерброд, нет, не с икрой или сёмгой, с сыром, произведённым с применением вредного для здоровья, но дешёвого пальмового масла, завозимого из стран Юго-Восточной Азии в обмен на военные самолёты. Это кофейно-бутербродное наслаждение благодаря покалеченному выгодой товарообороту любезно предоставляет студенческая столовая, да ещё и по льготным ценам. Ну, не псих ли Вениамин Ростиславович на самом деле? Шизик. Нормальные люди ничем не делятся, а если и делятся, то только «самой неинтересностью своей», ибо нет у них в недрах ничего примечательного, зато работают там, где за это их качество платят сногсшибательные зарплаты, позволяющие употреблять по утрам «ананасы в шампанском», несмотря на признание плодовито-зычно-урождённого Игоря Васильевича, который рассматривал их как «пульс вечеров».

Полностью обессиленный усердным копанием в своём нутре глубоких геометрически правильных ям в поисках причин произошедшего четырьмя днями ранее, катастрофически разочарованный в себе из-за неудавшихся попыток их обнаружения, не найдя «защиту в беззащитном теле» и «несколько раз убив себя из револьвера», Вениамин Ростиславович, как было предписано, погожим утром отправился в заколдованный для него диспансер на обследование психического состояния собственного душевного мира.

В истекшую ночь к нему спустилось отрезвление, как у сильно пьяного, только при пробуждении огуречный рассол или пива стакан не потребовались из трясущегося, но всё же, видимо, от холода холодильника. Ещё вчера он полагал, что знал об этой жизни всё или почти всё. Ему казалось, что, в отличие от наивного Сократа, он знал ответ на любой, даже каверзный детский, вопрос, он был мудрым и всемогущим, ему не было равных в профессиональном плане, море (не Балтийское) было по колено, знаток из знатоков давно поселился в нём с постоянной пропиской. А проснувшись от тревожного выдоха хороводных воспоминаний прошедшего дня, он почувствовал себя редким ничтожеством перед могучим и неотразимым словом «псих», которое обволакивало его своим безапелляционным величием и таинственностью, щупальцами психиатрического превосходства.

Оно вызывало в Вениамине Ростиславовиче шумное роение непривычных для него размышлений, скорее даже риторических дурацких вопросов, которые при этом «шли толпою, врозь и парами». Примеры? Пожалуйста. А чистят ли психи зубы, и если да, то зачем? А зачем мыть руки с мылом, ведь нормальным от этой процедуры никогда не станешь? А зачем утром завтракать, если всё равно к обеду проголодаешься, может, лучше уж сразу пообедать, чтобы не тратить время зря? А зачем ему надевать носки, без них ноге намного просторнее и по-деревенски свободнее дышится, да и стирать потом меньше придётся?

«Если я псих, – рассуждал он несуемудро, как привык, – то пойду на проверку неумытый, небритый, голодный и босой, какая, в конце концов, разница, каким пришёл, главное – как ответить».

У психиатра накануне он был в носках, без щетины на лице и с подстриженными ногтями, а сказал не то, и всё это не спасло.

«Правда, хотелось тогда чего-нибудь перекусить, но не в бутерброде же дело!» – мучился он неестественным для доктора наук вопросом.

Врач даже не поинтересовался, в носках ли Вениамин Ростиславович и поел ли перед посещением. Зато задал вопрос о лодке и рыбе. А хотелось бы наоборот. Пришёл в носках, без длинных ногтей на руках и без остатков пищи между зубами, значит, нормальный, иди и получай без всяких вопросов законную справку, только печать в сто пятом кабинете не забудь поставить, поскольку без печати – это как если бы и без самой справки, «как янычар без ятагана». Он с вызовом посмотрел на пару носков, лежащих на полке, но те не отреагировали на его резкий взгляд, на его глумление над самим собой и продолжали по-прежнему уныло молчать и лежать неподвижно. Не получив никакой поддержки своим мечтаниям, он был вынужден взять их и натянуть на ноги. Но всё-таки не так вызывающе и демонстративно, как объяснял однажды один известный автор: «На левую ногу я надел ботинок без носка, на правую – только носок. Пусть все видят, что я взволнован». После подобных откровений неудивительным уже кажется точное наблюдение поэта:

По дороге на тестирование Вениамин Ростиславович продолжал мысленно иронизировать по поводу нелепой ситуации, но с приближением нужной станции метро и затем особенно самого диспансера ирония как-то трусовато, словно в неё постепенно вселялся дух боязливого Лепорелло, стала уменьшаться, а растерянность и неуверенность увеличиваться прямо пропорционально количеству шагов, оставшихся до двери соответствующего кабинета. Поднявшись на этот раз на третий этаж и найдя номер нужного кабинета, он не сел привычно рядом, на банкетку без подлокотников у облупившейся стены, а стал нетерпеливо мерить шагами узкий и короткий коридор. Время перестало широко шагать, а засеменило. Он тоже, двигаясь гуськом сам за собой, сороконожкой взад-вперёд, туда-сюда, положив руки в карманы, походкой этакого раздражённого московского стиляги, безуспешно пытающегося дождаться на свидание под городскими часами на площади жестоко обманувшей его случайной красотки.

– Входите! – услышал он ровно в назначенное время завораживающую и пугающую заодно фразу студентки Лидочки с параллельного потока только очень низким голосом.

Словно стайер, измождённый бесконечными ускорениями на длинной дистанции марафона и на последнем издыхании грудью пересекающий долгожданную финишную черту, он ввалился через порог в открытую дверь и, как загнанный дикий зверь, тяжело дыша, ошарашенно посмотрел исподлобья на специалиста в белом. Стройная, худенькая и симпатичная киношная Лида оказалась, как и мудро предположил по голосу Вениамин Ростиславович, не столько Лидочкой, сколько приблизительно полувековым дебелым мужчиной окружающей реальности. Тот деловито, как кассир-бухгалтер, сидел за большим деревянным, изрядно исцарапанным столом времён гражданской войны облысевшей давности между Алой и Белой осыпающимися розами и заполнял до краёв своей упитанностью современное чёрное офисное кресло «доктора Хауса», разве что без удобного удлинителя для полулежащего положения тела, но и без этого ножного атрибута тело доктора смотрелось растёкшимся по каждому миллиметру сидячего места. Это был тот самый доподлинный сюр, который представляется привередливым молодым кинематографистам в их авторских чудаковатых фильмах с претензией на Рене Клера, Луиса Бунюэля или Жана Кокто. Сон во сне, абсурд в абсурде, ничто ни в чём, дыня в дыне, слон в удаве. А разве можно было что-то иное ожидать в соответствующем заведении? Пытаешься провериться на отсутствие ненормальности у ненормальных в ненормальной обстановке. Что может быть гениальнее, чем типичные ненормальные примеры из самой настоящей нормальной жизни. Подставляйте ладошки – тут вам сейчас любезно, но за ваши кровные, естественно, отсыплют горсточку слегка приправленной образованностью белиберды. Ведь не зря же эти люди так долго чему-то учились!

Вениамин Ростиславович оказался в обычном медицинском кабинете, имевшем разве что лишний стол, очевидно для удобства выловленных из нескончаемого потока желающих получить заветную справку пациентов, перед которыми раскладывали листы с тестовыми заданиями. Он был придвинут своей лицевой стороной вплотную к лицевой стороне того другого, за которым председательствовал собственно сам врач. Получалось, что пациент и психиатр сидели лицом друг к другу так, что можно было легко заглядывать в «глаза напротив – калейдоскоп огней», скорее, правда, зеркало души по текущей ситуации. Надо признать откровенно: Вениамину Ростиславовичу было не до какой-либо иронии – он испытывал глубокое волнение в связи с явной неуверенностью в исходе предстоящего мероприятия. Ходил на байдарках по Индийскому океану – не волновался; встречался в Южно-Китайском море с косяком акульих плавников, разрезавших соседние волны по курсу следования, – не волновался; провожал в юности нравившихся девушек по проулкам тёмных и безлюдных поздними вечерами городских рабочих окраин – не волновался; спасал тонувшую в Ионическом море жену после опрокидывания прогулочной лодки с туристами – не волновался; сдавал в университете курс «Политическая экономии социализма» требовательному от длительной неустроенности личного быта преподавателю – не волновался; догонял по рельсам и запрыгивал в последний вагон набравшего ход нужного ему позарез поезда дальнего следования – не волновался; делал предложение о замужестве своей любимой девушке в присутствии её родителей – не волновался; отбивался от двух подвыпивших качков в кожаных куртках, пристававших на ночной улице к молодой женщине, – не волновался; делал унизительную и садистскую гастроскопию, против которой протестовало всё его сильное тело, – не волновался. А попал на обычное тестирование – колотило так, будто намертво прилип руками к включённому отбойному молотку. Не из-за страха страшного (да его бы не испугали даже тёмные воды Коцита, он бы их просто резвенько переплыл, и всё, отправившись дальше по своим делам) – из-за бессилия, из-за зависимости от решения его собственной судьбы абсолютно посторонних ему людей, которые могли его исключительно казнить или миловать по своей воле или, что ещё хуже, прихоти, поставив не там, где нужно для него, запятую в известной сказочной фразе: «Казнить нельзя помиловать». Может быть, этот влитый заподлицо в кресло не выспался ночью из-за шума у соседей наверху, или переживает, что бестолковый ребёнок вчера не сделал уроки и непременно получит сегодня пару (в школьные времена Вени в таких случаях делали характерный жест рукой, имитируя бросок баскетбольного мяча точно в кольцо, и говорили голосом известного диктора на стадионе: «Сергей Белов – два очка»), или испытывает мучительную головную боль от похмелья, а возможно… да полно у людей причин, которые, как острая приправа желудок, раздражают с утра на работе неказённую нервную систему. Тут ещё возбуждённый сверх меры пациент, который к тому же в ходячую горку пепла «молньей внутренней сожжён» и который, как псих, желающий непременно оправдаться, доказать свою исключительную нормальность или ненормальную исключительность. Поди разбери их, нормальных психов. Одного взгляда было достаточно опытному психиатру, чтобы сразу понять, что Вениамин Ростиславович того, с пламенным приветом. Вон оно – как трясёт несчастного кондрашка. Видать, с нервами и в правду существует проблема.

– С вами всё в порядке? Как себя чувствуете? Нормально? – риторически поинтересовался служитель Эскулапа и добавил буднично: – Не надо так сильно волноваться, дело-то нам с вами предстоит житейское и к тому же много времени не займёт, если успокоитесь и сможете сосредоточиться на заданиях. Они не сложные для нормальных.

– А для ненормальных – как? Сложно? – Вениамин Ростиславович обречённо поднял свой погрустневший лик к доктору, который вместо ответа нахмурил брови, а заодно наморщил и без того сморщенный до состояния морской зыби лоб.

– А вы чего, ненормальным себя считаете, что ли?

– Я? – осведомился Вениамин Ростиславович, робко озираясь по сторонам, словно бы надеясь, что эта фраза предназначалась не ему, и ища с надеждой товарищей по несчастью в пустом кабинете.

– А кто ещё? – врач тоже, как бы передразнивая пациента, стал демонстративно поворачивать голову то в одну, то в другую сторону. – Никого здесь, как мне кажется, нет, кроме вас. Может быть, уже начнём, не будем тянуть кота за хвост, вы сегодня не единственный тестируемый.

– Какого кота? – как-то непроизвольно, неожиданно даже для самого себя спросил Вениамин Ростиславович с самым серьёзным видом и тут же по лицу психиатра понял, что тот профессионально напрягся и встал в рабочую стойку при виде своего пациента.

Несмотря на это, врач всё же сделал последнюю попытку уточнить психическое состояние пришедшего к нему человека.

– Вы про кота серьёзно? Или это шутка такая в мой адрес?

– Я, знаете ли, не ясновидящий и адреса узнать не могу по вашему облику, – Вениамина Ростиславовича конкретно-вызывающе переклинило, он упёрся почему-то по-детски от несвойственной ему обиды за происходящее с ним в данный момент, за выпавшее ему унижение, стыдясь своих трясущихся рук в момент сильного волнения или возбуждения, и пошёл вразнос, желая до крайности усугубить своё и без того незавидное положение по известному в народе циничному принципу: пусть мне будет ещё хуже, если не получится, чтобы было лучше.

Благодарение богу (и кстати для Вениамина Ростиславовича), у доктора наличествовало доброе лицо, а поэтому, по известной гоголевской формуле, он «должен быть хороший человек», кроме того, у него оказалось не только редкое для психиатров развитое чувство юмора, но и не вредный характер, в отличие от истеричной барышни ранее этажом ниже. Он довольно легко снял напряжение в комнате, словно его там и не было никогда:

– А вы, оказывается, шутник. Довольно смело для вашего положения, я бы честно сказал. Давно, пожалуй, не встречал людей у себя в кабинете столь бесстрашно бросающихся в омут или на амбразуру, придя тестировать свою психику.

– Значит, я не оригинален, раз вы давно не встречали. Жаль. Уже были когда-то подобные уникальные экземпляры, да?

– Была парочка таких, но они оказались на проверку шизофрениками, а не юмористами.

– Так, может, и я из их числа. Как говорится, бог любит троицу. Буду третьим или пошлёте домой, как персонажа из известного фильма?

Доктор улыбнулся, вероятно припоминая упомянутый забавный эпизод, и сказал мягко и протяжно:

– Да нет, вы из другого теста, по-другому организованы. У вас сразу чувствуется стержень, иными словами, внутри у вас прибрано, наведён порядок, вещи лежат на своих отведённых им местах. А сильное ваше волнение – это результат, скорее всего, ночного самоедства.

С этими успокаивающими словами врач достал из ящика исторического стола такую же древнюю толстую картонную папку советского производства с верёвочками, любовно завязанными на двойной бантик.

«А доктор-то мой, судя по всему, реальный перфекционист», – подумал Вениамин Ростиславович, разглядывая аккуратно раскладываемые по столу, распечатанные на цветном принтере красочные листочки с какими-то причудливыми картинками, словно из коллекции самого Эмиля Крепелина, рисунками и цифрами.

– Ну, приступим, придвигайтесь к столу, – доктор выбрал один из них и положил его ближе к Вениамину Ростиславовичу. – На этом листе в хаотичном порядке расположены цифры от одного до пятидесяти разных размеров и шрифтов. Вы должны за сорок пять секунд указать их по порядку, понятно? Скажите, когда будете готовы, я засеку время.

Вениамин Ростиславович заметно оживился: в детстве он как-то вырезал из какого-то пионерского журнала подобное развлечение как возможное времяпрепровождение в период растягивающегося ленью ничегонеделания и потом регулярно практиковался отнимать время у уроков, пока учился в школе. Он подумал, что, наверно, до сих пор эта потускневшая от темноты вырезка хранится где-то в его многочисленных папках неразобранных бумаг. Единственно в этой процедуре было что-то странное и непонятное для его логики: он ведь ранее искренне полагал, что это опубликованное задание предлагалось тогда, лет пятьдесят назад, мальчикам и девочкам для развития их детской внимательности и реакции, а не для сегодняшнего выявления его профессионального или возрастного сумасшествия или отсутствия такового. Он взял из весёлого стаканчика на грустном столе примитивную шариковую ручку, дал отмашку кивком головы и начал быстро указывать на нужные цифры под тиканье включённого врачом и давно исчезнувшего из производства спортивного секундомера. У него всё получилось идеально, без единой ошибки и запинки.

«Опыт не пропьёшь», – съязвил он, решительно непьющий, про себя, на редкость в последнее время довольный собой. Правда, по поводу того, на какой отметке остановилась секундная стрелка на циферблате психиатрического прибора, он так и остался в неведении.

Перед ним появилось новое задание в виде некоего неконкретного изображения, по всему, из стильной галереи ар-брют, в котором ему рекомендовалось увидеть что-то конкретное. Он увидел.

– Амурский тигр, – сказал он уверенно.

– Правильно, тигр, – подтвердил врач, – но почему вы решили, что он именно амурский? По своеобразному окрасу, но его на картинке невозможно разобрать?

– Нет, просто его надо беречь. Он же, как везде пишут, вымирает и присутствует в постыдной для человека Красной книге.

– Это понятно, но…

– Браконьеры сволочи, – не дав доктору договорить, безапелляционно отрезал Вениамин Ростиславович. – Давайте дальше свои тесты, а то я ещё больше расстроюсь.

Как ни удивительно, но угроза подействовала моментально и абсолютно, поскольку врач, хоть и заволновался от подобной не мотивированной ничем резкости, допытываться перестал, чем так этот неординарный пациент обязан амурскому хищнику, и придвинул к нему очередной листок. На этот раз надо было из череды предметов исключить один лишний. Вениамин Ростиславович исключил, причём правильно. Потом последовало ещё три-четыре или целые полдюжины тупых заданий для ясельной группы детского сада, с которыми он справился с непривычным для подобных казусов усердием. Тесты – эти картинки, рисунки, цифры, буквы и всё остальное – стали сливаться, спаиваться в какую-то одну общую амальгаму. Запорошённая заданиями голова пошла в пляс, по кругу, хороводом вокруг новогодней ёлки с конкретными и неконкретными изображениями, которые всё прибывали и прибывали, как многочисленные гости из соседних имений на званый бал или снежный сугроб под зимним окном.