Уроки боли. Автобиография бесплатное чтение

Предисловие

Эта книга – не просто повествование о сложном детстве, наполненном лишениями, страданиями и испытаниями. В первую очередь, это история о стойкости, невероятной внутренней силе и непоколебимой вере в светлое будущее. В ней нет приукрашенных событий – лишь искренние воспоминания, пронизанные переживаниями, тревогами и мечтами.

Я долго не решалась поделиться этой историей. Говорить о прошлом – значит снова переживать моменты, которые, как, казалось раньше, нужно побыстрее забыть. Но если мой опыт поможет читателю найти в себе силы продолжать путь, то всё было не зря.

Эта книга для тех, кто чувствовал себя одиноким, ненужным и потерянным. Для людей, которые искали любовь и тепло, но находили лишь холод и безразличие, мечтали вырваться из замкнутого круга, но боялись сделать первый шаг.

Я хочу, чтобы каждый, кто прочитает эту историю, понял: даже после самых темных времен наступает свет. Главное – не переставать искать этот луч света, верить в себя и идти вперёд.

Добро пожаловать в моё прошлое.

Мне было два-три года – точнее не вспомню. Маленькая девчушка воборванной кофте, стриженными под ноль волосами из-за вшей и совсем

никому не нужная. Вроде, и второй ребенок в семье, но по ощущениям я была взрослой. Я пришла в этот мир вторым ребенком – после брата, но будто бы раньше него.

Детство должно было быть лёгким, как пух одуванчика, но с самого начала я чувствовала себя иначе. Он – старший по праву рождения, а я – по тяжести взгляда. Мои ступни ещё не доросли до края дивана, но плечи уже знали, каково это – держать невидимый груз. Я наблюдала за отчимом, за матерью, и мне казалось, что я вижу дальше них. Не от гордости – от необходимости.

Быть маленькой и в то же время ощущать себя старше всех в комнате – это как носить чужое пальто: ткань грубая, рукава слишком длинные, но снять его нельзя. Потому что без него – холодно…

Вторая по счету в многодетной семье, но первая по тревоге – старший брат казался мне беззаботным мотыльком, а я… Я чувствовала себя старше всех. Даже старше матери с ее вечными сигаретами и отчима с бутылкой.

Маленькие руки, но кажется, будто на них уже лежат все взрослые заботы. Странно – быть ребенком, который словно родился сразу с грузом на плечах. Будто вместо кукол мне выдали ответственность, а вместо сказок на ночь – тихий ужас от понимания: кроме тебя, это нести некому. Странно – смотреть на родителей снизу вверх, но чувствовать, что ты единственный взрослый в этой комнате. Носить ответственность, которая не поместилась бы даже в мамину сумку. Определенно, странное чувство для ребенка.

В детстве мне не нужно было узнавать правду – её бросали мне в лицо, как горсть песка.

«Я не твой отец»

Эти слова звучали с какой-то странной гордостью, будто отчим хвастался тем, что не запятнал себя родством со мной. Каждый раз, когда он это произносил, во рту появлялся вкус железа – будто я снова кусала губы, чтобы не заплакать.

А потом были обрывки маминых рассказов: да, до моего рождения у неё был он. Да, возможно, Эдик – его сын. Да, он ушёл. Потом появился мой отец – на два года, ровно настолько, чтобы оставить после себя меня.

Я складывала эти факты, как пазл, и каждый раз получалась одна и та же картина: я – случайная девочка в доме, где у всех, даже у стен, есть общая история.

Мы жили тогда у прабабушки Оли – мама, я, братик Эдик и мой родной отец, чей образ теперь лишь смутно проступает в памяти, будто выцветшая фотография. Дом пах старыми книгами и лавандовой настойкой, а за окном вечно шумел ветер, словно предупреждая о переменах.

И однажды он пришел.

Отчим явился без предупреждения. Он забрал нас с собой, обещая маме новую жизнь, где не будет ни нужды, ни страха. А потом, в тот самый вечер, когда я заснула, прижав к груди потрепанного плюшевого мишку, он шепотом дал ей клятву:

«Я буду любить её, как родную. Беречь, баловать, никогда не дать усомниться в том, что она – моя кровь».

Она же очень любила отчима, поэтому бросила моего отца и доверилась этому мужчине. Тогда я была годовалым ребенком. Через два года после переезда от прабабушки родилась моя сестра. В тот момент мое детство закончилось. Я стала мамой для сестры в два-три года. Это было одновременно радостно и страшно, ведь я чувствовала, что на мне лежит огромная ответственность. С другой стороны, не имея игрушек, теперь у меня была живая кукла в виде сестры.

Только по рассказам родственников я знаю, что меня будили, когда плакала сестра. В мои обязанности входило: кормление смесью, укачивание в кроватке и смена пеленок. Примерно через год родился мой брат Саша, и я уже была опытной в воспитании детей. Мне также приходилось вставать к нему ночью, кормить, убирать за ним, учить ходить и разговаривать. Все обязанности по воспитанию и уходу за детьми лежали на мне. А я гордилась тем, что могу заботиться о своих братьях и сестре, но в то же время чувствовала, как растет уровень ответственности.

Бывали случаи, когда не могла успокоить брата, и от его плача просыпался отчим. Я слышала: «Аленка, ты что, не слышишь, что Сашка кричит?» Эти слова звучали как приговор. Затем следовали матерные выражения и угрозы не только в мой адрес, но и в адрес маленького брата. Когда отчим начинал ругаться, меня парализовал страх. Я быстро собиралась, брала брата на руки и бежала с ним на улицу, убаюкивая малыша. Ночью на безлюдном переулке мне было жутко страшно, но я боялась отчима больше, чем уличной темноты. Каждый шорох казался угрозой, и я постоянно оглядывалась, словно искала укрытие от невидимого врага.

Гуляя с братом по улице ночью, приходилось всматриваться в каждый куст, опасаясь, что кто-то выскочит и причинит нам вред.

Но самое страшное начиналось, когда отчим не мог остановиться на словесных угрозах. Бывало, когда Сашка плакал, он врывался к нам в комнату и начинал бить меня кулаком по голове. Ужасно, что его порыв ярости не заканчивался на мне, доходили руки и до родного сына. Он брал младенца за ноги и резко кидал его в кроватку, надеясь, что тот успокоится: то ли от боли, толи от страха.

Больше всего меня пугало то, что мама выйдет из комнаты. Ведь знала, чем это может закончиться. Она тоже будет сильно избита, а я буду ощущать чувство вины за произошедшее. В целом угрызения совести мучили меня всегда: из-за того, что я не могла успокоить брата, из-за отсутствия приготовленной еды дома и по другим причинам. Когда отчим скандалил и дрался, я всегда ощущала себя виноватой, как будто была причиной всех бед.

Отчим часто употреблял алкоголь и бил маму. Во время скандалов мы старались сбегать из дома, будто это могло нас спасти. Иногда приходилось ночевать у маминой подруги, но самым ужасным было бежать к деду с бабушкой. Позже вы узнаете, почему я акцентирую на этом внимание.

После каждого нового избиения матери отчим разыгрывал спектакль – приходил с покаянным видом, несколько дней вымаливал прощение, клятвенно уверяя, что это в последний раз, и умолял её вернуться домой." Вспоминаю эти моменты с тяжёлым сердцем: как мне его было жаль! Его игра в идеального семьянина была настолько убедительной, что я, мучимая виной, сама уговаривала маму простить его и вернуться." Она всегда возвращалась, говоря: «Пойдём, там Наташка». Наталья – это моя сестра, первый ребёнок, рожденный после меня, первый ребёнок, за которого мне пришлось нести ответственность в детстве. Это была малышка, которую я ненавидела всем сердцем и душой.

Но сейчас всё по-другому. Наташка – моя любимая сестра, с которой можно поговорить обо всём, и самое главное – по душам. Она стала для меня опорой и близким человеком. Отчим очень любил ее, баловал, уделял внимание и никогда не поднимал руку. В моменты нашего ухода из дома Наталья всегда говорила: «А я буду с папочкой», и я чувствовала, как её слова пронизывают меня горьким осознанием. Ведь я тоже хотела быть со своим отцом.

Не знаю, по какой причине мама всегда возвращалась обратно к отчиму: из-за сестры, огромной любви к нему или от безвыходной ситуации, но из раза в раз всё начиналось по определённому сценарию, словно в трагическом спектакле. Сестра часто обвиняла меня в предательстве, когда я уходила с мамой от отчима.

Для Наташи это был подходящий повод задеть меня, вызвать бурю эмоций и ответные оскорбления, чтобы пожаловаться «папочке». Каждая её жалоба оборачивалась для меня жестокими побоями со стороны отчима, который бил с такой яростью, что казалось, будто он хочет выместить на мне все свои собственные неудачи.

Однажды я перевернула сахарницу и, когда встала на колени, чтобы собрать все выпавшее, отчим, обутый в солдатские сапоги, ударил меня со всей силы по голове ногой.

В глазах потемнело, и боль, словно молния, пронзила меня, разразившись в моём теле. Больнее всего было наблюдать за бездействием мамы, её холодным лицом, полным безразличия. Как же мне хотелось, чтобы она меня защитила или хотя бы обняла, пожалела! Я уже не говорю о словах сочувствия или любви – мне просто не хватало материнского тепла.

В то время я думала, что знаю, как должна выглядеть любовь к ребёнку. Наблюдала за тем, как сильно отчим любит мою сестру: он брал её с собой на рыбалку, покупал множество игрушек и красивую одежду и часто лежал с ней в обнимку, приговаривая: «Моя любимая доця». Эти моменты были как острые ножи, вонзающиеся в моё сердце, ведь за все девять лет, которые я жила с ним, только однажды получила его положительное внимание. Он, стоя на четвереньках, положил меня к себе на спину и прокатил. В тот миг мне даже показалось, что он меня любит. Это чувство было таким мимолётным, что я до сих пор помню его, как яркую искру в бездне мрака.

Всё остальное время от меня только требовали выполнять бесконечные обязанности по дому, в саду, огороде и присматривать за детьми – и это были не все мои обязательства. За каждую оплошность от отчима следовали избиения или пытки. Да, именно пытки. Однажды, при приготовлении борща на электрической плите перегорела спираль. Перед тем как обратиться к отчиму и сообщить, что случилась поломка, я долго пыталась починить все самостоятельно, словно надеясь избежать гнева. Но после безуспешных попыток пришлось обратиться за помощью.

Так как отчим тоже не смог починить плиту, он взял провод, который был включен в розетку и подставил к моему телу, наблюдая, как меня бьёт током. Его крики – "Безмозглая! Всё ломаешь!" – звенели в ушах, словно злобный хоровод демонов. Физической боли я почти не чувствовала – будто срослась с ней, будто она стала частью меня. Но страх, что из-за меня начнётся скандал с мамой, терзал душу куда сильнее.

О его пытках можно рассказывать часами – но разве хватит слов, чтобы передать, как сжимается горло при этих воспоминаниях? Как дрожь пробирает тело, будто сквозь кожу до сих пор ползут ледяные пальцы страха?

Один такой случай я запомнила на всю жизнь…

Он никогда не знал, где лежат его инструменты. И каждый раз, когда они пропадали (а пропадали они всегда), он отправлял меня на поиски, зная, что уже посеял во мне тревогу – мелкую, назойливую, как жужжание осы под одеждой.

Если я не находила, следовал удар. Не просто подзатыльник, а такой, от которого подкашивались ноги, и я падала, будто у меня выдернули кости. Однажды, он попросил принести плоскогубцы из гаража.

«Принеси плоскогубцы. Из гаража» – его голос, как скрип ржавого замка.

Я рылась в ящиках, перебирала ржавые гвозди, трясущимися руками сдвигала банки с краской. Где они? Где? Надежда таяла с каждой секундой, а в груди колотилось одно: «Сейчас начнётся».

– Ты что, специально их прячешь?! – его крик разрезал тишину.

Когда он сам нашёл их – лежавшие на виду, конечно, – его лицо исказилось в странной, почти радостной гримасе. Он схватил мою руку и прищемил пальцы. Боль вспыхнула острой иглой, побежала по нервам горячими волнами. Слёзы сами рвались наружу, но я сжала зубы. Не дам ему этого. Не дам.

А внутри, глубже, чем он мог достать, клокотала ненависть.

«Чтоб ты сдох. Чтоб сгнил заживо. Чтоб никогда больше не прикоснулся ко мне».

Но вслух я не сказала ни слова.

Все родственники знали, как он ко мне относится, но никто никогда не вмешивался в его жестокое воспитание. Иногда мама пыталась отвлечь его внимание, но не заступалась за меня. Я до сих пор задаюсь вопросом, что она чувствовала в те моменты. Испытывала ли она жалость, сострадание, а главное – любовь ко мне? Иногда мне казалось, что мама меня любит, и это придавало мне надежду.

Когда отчима не было дома, она всегда просила сделать ей массаж или расчесать волосы. Я делала это без особого желания, но, возможно, надеялась, что этот контакт как-то сблизит нас. Казалось, она отчаянно нуждалась в моей ласке, но, не зная, как попросить о ней прямо, ограничивалась просьбами сделать массаж или расчесать её волосы. В такие моменты, мне казалось, что между нами все же есть любовь. Сейчас, анализируя свое детство, я понимаю, что искренних чувств не было. Я испытывала лишь жалость и вину за то, что родилась. Меня убивало чувство раскаяния за свои действия или бездействия, из-за которых маме приходилось ругаться с отчимом. Это осознание давит на душу, поэтому я до сих пор продолжаю искать ответы на вопросы.

Единственная, кого я любила по-настоящему – свою прабабушку Олю. До сих пор вспоминаю её с трепетом и теплом на душе. Маленькая, хрупкая женщина с белыми от седины волосами, платочком на голове и длинной юбкой. Она излучала доброту и уют. Её добрые глаза всегда были наполнены любовью, а руки казались такими теплыми, что могли исцелить любые раны. Когда она приезжала к нам в гости, я не могла удержаться от восторга! Всё время была рядом с ней, обнимала её, прижимала к себе и шептала, как сильно её люблю. В такие моменты мир становился ярче, а все тревоги исчезали, словно их и не было.

Прабабушка никогда не оставалась у нас надолго – максимум на два дня. Это было для меня настоящей катастрофой. Я умоляла её взять меня с собой, но отчим, как всегда, не отпускал несмотря на то, что три человека просили его об этом. Мама всегда поддерживала меня в моём желании уехать в гости и была не против, но, увы, её голос не имел веса против воли отчима.

У нас был план и пару раз он даже срабатывал. Это было настоящим чудом! Мы прощались с бабушкой, мама отвлекала отчима, а я, с сердцем, стучащим от волнения, за пару минут до отправления автобуса мчалась к прабабушке. Почти на ходу запрыгивала в автобус и в тот миг чувствовала себя самой счастливой на свете! Какое же блаженное чувство охватывало меня, когда наш план срабатывал! Я ликовала от того, что отчим остался в дураках, и нам удалось его обхитрить. Но самое важное для меня в такие моменты было то, что я проведу время с моей любимой прабабушкой Олей. Это чувство было подобно тому, как после долгого удушья сделать наконец глубокий вдох кристально чистого воздуха.

Я знала, что рано или поздно за мной приедет мама, заберёт меня домой, и за побег я буду избита, но в тот момент это казалось неважным. Я была готова рискнуть всем ради тепла и любви, которые дарила мне прабабушка. Побег – равно получить побои за теплоту и любовь. Вот, что стало моим лозунгом на ближайшие годы. Какие же теплые и волшебные моменты меня ждали у прабабушки в гостях! Объятия, полные любви, общие походы в церковь, где я чувствовала себя в безопасности, ночевки на одной кровати, когда мы шептались и смеялись до поздней ночи, множество сладостей, которые казались настоящими лакомствами из сказки и новая одежда, словно для принцессы. В такие моменты я по-настоящему ощущала себя ребенком, свободным и счастливым. Могла позволить себе баловаться и играть в куклы, забывая о заботах, которые ждали меня дома, где приходилось лечить червей сорванной иголкой от акации. Хотя, и такие игры вспоминаются с улыбкой, в глубине души мне всегда хотелось большего.

Прабабушка Оля всегда с особым трепетом рассказывала мне об отце. Перед сном она шепотом делилась своими воспоминания, будто боялась разрушить и без того забытый образ папы. «Он всегда качал тебя на руках и читал сказки»– рассказывала мне бабуля со слезами на глазах. А я пыталась как можно четче представить его образ и сохранить в памяти все детали. Я молилась, чтобы он забрал меня и подарил такие же теплые моменты, как моя бабушка Оля. Но утро все также быстро наступало, и в моей жизни ничего не менялось…

При возвращении домой я долго оставалась замкнутой, утопая в своих мыслях и мечтах. Мне требовалось время на уединение, которое я так обожала. У нас во дворе росло невероятное ореховое дерево, и, честно говоря, никогда в жизни я не видела ничего более красивого и необычного. Его нижние ветви, словно объятия, доставали до самой земли, и, когда у меня не было обязанностей по дому, я с радостью пробиралась сквозь эти ветви, садилась у ствола и погружалась в мир своих грез о лучшей жизни. Лучи солнца иногда пробивались сквозь листву, касаясь моего лица, и в эти моменты я чувствовала, как счастье наполняет меня до краев.

Сидеть под деревом было моим любимым занятием: там меня никто и никогда не заставал. А если вдруг меня звали, я ловко вылазила с другой стороны и делала вид, что просто стояла рядом, словно прячась от всего мира. Как же мне не хотелось, чтобы кто-то узнал о моем тайном месте – о том волшебном уголке, где сбываются мечты и царит уединение.

Я мечтала о своем жилье с личной комнатой с огромной, мягкой кроватью и белоснежными простынями, которые манили меня своим уютом. В своих фантазиях представляла себя красивой и успешной, с собственным бизнесом, на шикарной машине, мне хотелось самостоятельно управлять своей жизнью. Я горела желанием доказать всему миру, что скоро вырасту, и у меня будет всё, о чем я так мечтала, сидя под орехом и кричать всему миру «Да, это я, та нищая Аленка!»

Поймав малейшую возможность, я скрывалась под сенью деревьев, погружаясь в сладостные грёзы. Они были столь живыми и красочными, что, услышав зов матери или отчима, я намеренно задерживала дыхание, оттягивая момент, когда придётся открыть глаза и вернуться в безрадостную действительность. В эти драгоценные мгновения я будто парила в иной вселенной, где царили безграничная радость и всепобеждающая свобода.

Вскоре родилась еще одна сестра – Люда. Она всего лишь на год младше Сашки, поэтому заботы о ней меня совсем не напрягали, ведь у меня уже был огромный опыт. Люда была спокойной, редко плакала и много спала, тем самым облегчая мне жизнь. Она казалась такой крошечной по сравнению с другими детьми и была невероятно красивой, словно маленький ангел.

В тот момент я считала, что красивее ребенка быть не может, и мне казалось, что ее нужно показывать в рекламах по телевизору или снимать в фильмах, чтобы весь мир мог восхититься ею.

К Люде у меня были особенные чувства нежности. Именно ее мне хотелось гладить, обнимать, проводить с ней время, прижимать к себе и не отпускать. Я чувствовала, как мое сердце наполняется теплом, смотря на нее. С Людой ассоциируется один яркий эпизод из нашей жизни: когда сестра начала ходить, отчим привез домой пса – Алабая. Он строго-настрого приказал не подходить к нему, и я помню, как внутри меня закипала смесь страха и любопытства. Этот взрослый пес, с его грозным взглядом, не воспринимал нас и бросался на всех. Мы для него были чужими.

Его привязали во дворе на цепь и подавали миску с едой при помощи палки. Каждый раз, когда он бросался и перекусывал её, у меня в груди все сжималось от страха. Этот пес пытался нападать не только на нас, детей, но и на взрослых. Часто он получал палкой по спине от отчима, и мне было так больно на него смотреть! Несмотря на свирепый вид пса, в глубине души мне было очень жаль это несчастное существо.

Когда никто не видел, я садилась напротив него так, чтобы он не мог меня достать, и разговаривала с ним. Я тихонько говорила ему: «Ты такой красивый… Мне так жаль, что тебя побили… Ты ведь не злой, правда? Ты хороший». И мне казалось: вот пройдет время, он поймет, что мы свои, и я смогу его обнимать. А тогда уж точно никто не посмеет его тронуть.

В такие моменты, когда наши взгляды встречались, пес смотрел мне в глаза с такой нежностью, покачивая своей огромной головой. Его добрый взгляд наполнял моё сердце теплом. В ответ на покачивания я тоже крутила головой, как будто мы понимали друг друга без слов. Мне казалось, что он уже привык ко мне, и я могла бы к нему подойти, но страх сковывал меня, и я не решалась.

Однажды, в один из теплых дней, я готовила обед и, погруженная в свои мысли, не заметила, как Люда, моя сестра, исчезла из виду. Вдруг я услышала её крики – и моё сердце заколотилось от страха. Когда я выбежала на улицу, увидела, что пес поджал сестру под себя и начал грызть. На её крики прибежали отчим с мамой и соседи, но их попытки спасти Люду были безуспешны. Я чувствовала, как внутри меня нарастает паника: пес кусал её и бросался на палки, которыми его били.

Когда отчим понял, что просто так сестру у собаки не забрать, он схватил меня за футболку и бросил на пса. В тот момент весь мир вокруг меня остановился. Пес переключил своё внимание на меня, и Люда смогла выбраться из-под него. Пока взрослые осматривали её, алабай начал облизывать мне руки. Я присела перед ним на корточки, как всегда, и заглянула в глаза – полные страха и боли. К моему удивлению пёс не пытался укусить, а лишь покачивал огромной головой, будто хотел сказать: «Всё будет хорошо».

Кто-то из взрослых закричал, чтобы я отошла от собаки. Я спокойно встала, но в этот момент поймала ненавистный взгляд отчима. Целый час не прекращались побои – наказание за то, что не уследила за сестрой. "Ты же не боялась эту собаку! – кричал отчим. – Могла просто подойти и забрать её! Но не сделала! Нарочно!" Он обвинял меня в самом страшном – будто я хотела, чтобы пёс загрыз Люду. Странно, но боли я почти не чувствовала. Даже жалости к себе – хотя всё тело ныло от ударов…

Я испытывала глубокое чувство вины перед сестрой, которую привезли из больницы с зашитыми ранами. Мое сердце разрывалось от страха за неё. А ещё больше я испытывала чувство сожаления за пса, которого мгновенно убили.

Я знала – виновата только я. В смерти пса. В ранах сестры. Во всём. Эта мысль не давала мне покоя, и я чувствовала, как тёмные тучи вины нависают надо мной, словно неотступный кошмар.

Несмотря на то, что прошло много времени, я по-прежнему с теплотой и ностальгией вспоминаю своего пса. Его глаза светились теплом, как осеннее солнце. Я присаживалась рядом, гладила шершавую шерсть и шептала о самом страшном – об отчиме, о боли, о страхе. Он слушал, не перебивая, лишь иногда тыкался носом в ладонь. В его молчании было больше понимания, чем во всех словах взрослых. Когда я мечтала вслух о побеге, он клал голову мне на колени, и мы вместе уносились в мир, где не было криков. Сейчас я понимаю: этот пёс был моим ангелом-хранителем. Без слов, без осуждения. Просто – любил.

С мамой у меня никогда не было таких разговоров. Мы стирали бельё молча. Мама – свои взрослые вещи, я – детские. Вода в тазах становилась серой от грязи, а между нами повисало то самое молчание – густое, как вата, которым мы дышали с моего рождения.

Мои братья и сёстры смеялись, толкаясь у её колен: "Мама, а я сегодня… Мама, а он меня…" Я же стояла в стороне, роняя слова только тогда, когда меня спрашивали в лоб. Иногда я разговаривала сама с собой – шёпотом, будто исповедовалась. Искала утешения в собственном эхе.

Мир требовал от меня только правильных ответов: отчиму – "да, я нашла твои плоскогубцы", детям – "слушайте сказку дальше". Но крик, что копился внутри, так и остался безмолвным.

Я мечтала, чтобы кто-то услышал не просто слова – а ту тишину, что кричала между ними. Но в комнате, где все смеялись, моё молчание тонуло без следа.

Я научилась находить в молчании комфорт и успокоение, как будто это было моим убежищем от жестокой реальности. Это время позволяло мне анализировать происходящее, мысленно выражать свои чувства и даже плакать без слез. В детстве я никогда не показывала свои эмоции через слезы. Когда отчим бил моего брата, его крики и слезы, казалось, вызывали хоть какую-то жалость в сердце отчима, и это останавливало его. Но когда меня наказывали, я не могла издать ни звука. Я просто смотрела в его безумные глаза, полные злости и ненависти, и в этот момент в сердце моем разгоралась ярость. Я мысленно шептала: «Когда я вырасту, я тебе отомщу».

Может быть, мне следовало брать пример с брата и тоже рыдать, тогда, возможно, моя жизнь с отчимом была бы проще. Но я не могла выдавить из себя ни одной слезинки. Моя душа рыдала от боли, словно разрываясь на части, но на лице не смог дрогнуть ни один мускул. Это было ужасно – чувствовать, как внутри меня бушует буря, а снаружи я остаюсь безмолвной. Позже я узнала, что эта черта характера у меня от мамы. Она тоже не могла плакать. Мы были как две крепости, скрывающие свои настоящие чувства под маской стойкости и молчания.

Сашка и Наташка, подросшие к тому времени, были настоящими шкодниками! Они были такими шустрыми, что за ними нужен был глаз да глаз. То подерутся из-за игрушки, то упадут с дерева, то побьют соседских детишек или обнесут чужие деревья. С ними мне никогда не было скучно! Каждый день превращался в настоящую авантюру, полную шалостей.

Иногда мне помогал присматривать за ними старший брат Эдик, но у него тоже было много мужских хлопот по дому, и он редко проводил время со мной и младшими братьями и сестрами. Когда же нам удавалось быть вместе, это часто заканчивалось дракой. Я, как младшая сестра, всегда уступала по силе брату и боялась с ним сражаться. Но если возникал повод, я не отказывалась, даже зная, что, скорее всего, проиграю.

Проиграю бой, но не войну! И, о чудо, мне удалось выиграть свою войну: после одной ситуации брат перестал меня обижать и вступать со мной в драки.

У Эдика была обязанность ходить в магазин за продуктами, и каждый раз, когда он выходил за порог, меня охватывало чувство тревоги. Часто его поджидала толпа мальчишек, которые избивали его и забирали деньги. Когда он возвращался домой, его ожидали еще и побои с нареканиями от мамы с отчимом. Эта несправедливость просто разрывала мне сердце! Я не могла понять, почему взрослые не могут заступиться за брата и поддержать его, ведь ему и так досталось от ребят. Все, что я могла сделать, это жалостливо смотреть на него, что только усугубляло его ярость. Он срывал свою злость на мне. В такие моменты мне было особенно горько и обидно. Но я знала, что когда-нибудь все изменится, и я смогу защитить своего брата так, как он этого заслуживает.

Однажды я предложила Эдику сходить в магазин вместе. Он, испытывая сильное чувство страха, согласился. Я чувствовала, как тревога нарастает внутри меня, когда нас окружила толпа ребят, которые начали требовать деньги. Кто-то плевался в Эдика, кто-то давал ему подзатыльники. В этот момент брат молчал и не давал сдачи обидчикам. Мне было ужасно больно и страшно это видеть.

Я наблюдала за всем происходящим, и с каждой секундой моё сердце сжималось от беспомощности.

Минуты две-три я пыталась себя контролировать, но вдруг сработал какой-то животный инстинкт. Я прокусила себе руку, и, увидев кровь, поняла, что не могу больше оставаться в стороне. Бросилась в толпу ребят и начала бить их изо всех сил! Не думаю, что мои удары причинили им настоящую боль, но страх от моего неожиданного поведения они точно испытали и разбежались.

После этой ситуации брат перестал со мной драться и почти каждый день стал брать меня с собой в магазин. Мы часто встречали тех ребят, но больше они не нападали. Иногда они кричали нам в след, что мы бомжи, нищие и произносили много обидных фраз. Эти слова, конечно, обижали меня, но в такие моменты у меня всегда в голове звучала одна фраза: «Вот когда я вырасту, увидите, кто я!» Когда пришло время идти в школу, нас с братом отправили в интернат санаторного типа. Там учились и жили дети, у которых есть родители, но у них проблемы со здоровьем. Брат начинал учиться в местной школе, но, поскольку его там обижали, он часто прятался в парке, пропуская уроки. Эдик возвращался домой только тогда, когда занятия должны были закончиться, притворяясь, что был на них. Поэтому органы опеки решили забрать нас в интернат.

Позже к нам привезли и сестру Наташу. Именно в интернате мы стали более сплоченными, часто бегали друг к другу в гости, и это приносило нам радость. Здесь все вместе начали открыто говорить о своем хотении вернуться домой к маме и отчиму. Это желание было огромным и порой казалось невыносимым. Мы мечтали о том, как снова будем все вместе, под одной крышей, как раньше.

Странно, но в интернате нас хорошо кормили, не нужно было выполнять столько работы, как дома, были чистые постели, добрые учителя и много хороших детей. Здесь не было побоев, как от отчима, и это было настоящим облегчением. Но каждую субботу, когда родители забирали детей домой, мое сердце сжималось от тоски. Я видела, как они бегут навстречу к своим родным с распростёртыми объятиями. Их радость была такой яркой, что мне становилось больно. Родители поднимали детей на руки и увозили домой, а за нами никто никогда не приезжал.

В выходные интернат пустел и затихал, превращаясь в эхо наших шагов. Мы втроем – я, брат и сестра – будто последние люди на земле. Повара, хмурясь, ставили перед нами тарелки: "Из-за вас и выходных нет…"

Их слова висели в воздухе, как проклятие. Мы молча ковыряли ложками в каше, чувствуя, как от этих упреков становится еще холоднее в пустых столовых.

Мы не просили многого – просто тепла, просто взгляда без раздражения. Просто семьи. Но даже в воскресенье, когда у всех должны быть дома, мы оставались одни среди оглушающей тишины коридоров.

Однажды у меня с сестрой и братом возник план сбежать из интерната домой, мы были полны решимости осуществить его! Мы знали, что наш дом находится примерно в ста километрах отсюда. Нам пришлось останавливаться на дороге, просить водителей подвезти нас. Таким образом, мы смогли преодолеть часть пути на попутных машинах, а остальное время шли пешком, полные надежд и мечтаний о свободе.

Когда мы наконец добрались до дома, у нас зажглись глаза от радости. Пришлось сказать маме и отчиму, что нас отпустили на выходные. Но вскоре из интерната позвонили в сельский совет и оттуда пришли с неприятной новостью: мы сбежали, и нас нужно вернуть обратно. Меня и брата ждали побои от отчима, а сестра, испуганно прижимаясь к нему, слушала его долгие лекции о том, почему нельзя убегать. Это было так горько и обидно! В конце концов, все закончилось тем, что нас снова отвезли в интернат, а в душе у нас начало расти чувство безысходности.

Они даже не спросили, почему мы сбежали. Не попытались понять, что нас гнало из интерната, какие выходы мы сами видели из этого тупика. Мы были для них как надоевшие щенки – нас возвращали обратно, а потом забывали. Не только на выходные. Даже на каникулы. И с каждым разом в душе оставалась ещё одна незаживающая трещина.

Сбегать из интерната мы пытались часто, хотя не всегда наши попытки были успешными. Каждый раз это – как захватывающее приключение, полное надежд и страха. Мы с братом и сестрой обсуждали, во сколько встретимся и через какую дырку в заборе будем пытаться сбежать.

Встретившись, мы поначалу прятались на малопроходных улицах, ведь знали – как только заметят наше отсутствие, полиция сразу начнет нас искать.

Мы часами бродили по городу, стараясь, чтобы прошло достаточно времени с момента побега, и полицейские прекратили поиски.

Именно так мы могли свободно выйти на трассу. У каждого из нас были свои обязанности: сестра Наташа должна была попрошайничать деньги на еду у прохожих, брат – разжигать костер в случае необходимости, а я придумывала план действий. Это было как в фильме, но в реальности! Очень часто после побега нам приходилось ночевать на улице: на детских площадках или под подъездами – а утром мы старались выбраться из города.

Наш первый неудачный побег закончился в полицейском участке. Резиновые дубинки хлестали по ногам, оставляя синие реки под кожей. Потом – решётка, щелчок замка и тьма, когда выключили свет.

"К утру от вас мокрого места не останется, посадим к вам маньяков", – смеялся кто-то из полицейских за дверью, и мы прижимались друг к другу, представляя, как сейчас откроется дверь…

Три дня в клетке. Три дня страха. Они хотели сломать нас – и почти добились своего. Но даже когда боль пронизывала каждую клеточку тела, внутри теплилась надежда: однажды мы найдём ту самую дверь, за которой – не крики, а мамин голос, не удары, а её руки. Эта мечта не покидала нас.

Одного из полицейских мы знали в лицо. Мы узнавали его по шагам – тяжёлым, нарочито медленным. Дверь скрипела, и в комнату вползал холодок. Он любил играть с нами, как кот с мышами: сначала проводил шокером в сантиметре от кожи, потом бил дубинкой по коленям – методично, будто вымерял силу.

"Ну что, снова захотелось на волю?"

В его смены мы сидели в темноте дольше обычного. Без еды. Без воды. Только его голос в темноте: "Клянитесь. Клянитесь, что не побежите". Брат и сестра рыдали, ещё не дождавшись удара. Я же молча смотрела ему в глаза – и за это получала двойную порцию. Шокер оставлял на коже красные паутинки, но больнее было другое: понимание, что этот человек наслаждается своей властью над детьми.

Однажды он выключил свет на трое суток. В той тьме мы перестали бояться маньяков – поняли, что настоящий монстр уже здесь, в форме, с бляхой на груди. Но даже когда зубы стучали от страха, где-то в глубине души теплилась мысль: однажды мы всё-таки перерастём эти решётки. И все у нас получится.

По возвращению в интернат нас встречала директор Марья Ивановна – маленького роста, с противным голоском, старенькая женщина с гулькой из волос на голове и маленькими, но злющими глазами. Она всегда ходила с указкой, которой потом и лупила у себя в кабинете. Каждый раз, когда она поднимала её, внутри всё сжималось от ужаса. После таких процедур за нами приходили учителя и забирали по классам.

У меня была очень добрая учительница, звали её – Ирина Николаевна. Когда она выводила меня из кабинета директора, обнимая за плечи, я чувствовала, как тепло её поддержки окутывает меня. Она молча вела меня в класс, а в её прикосновениях чувствовалась настоящая забота.

Ирина Николаевна всегда хорошо ко мне относилась. Когда я болела, она приносила мне лекарства из дома, чтобы я скорее выздоровела, а иногда забирала меня к себе домой на ночевку. Как же я любила оставаться у нее в гостях! Там пахло семьей, заботой и добротой.

С Ириной Николаевной я особо не разговаривала, только отвечала на вопросы. Она всегда говорила, что и без слов понимает, что я чувствую. Ирина Николаевна просила меня, чтобы перед тем, как убежать, я пришла поговорить с ней. Обещала, что возьмёт меня к себе домой, и если желание бежать останется, то сделает вид, что ничего не знала и не будет мне препятствовать.

Знала бы Ирина Николаевна, что каждую секунду у меня была мысль вернуться домой к маме. Именно к ней мне хотелось – к той, которая была холодной, не проявляла эмоций и не защищала меня. Но, несмотря на это, я всё равно тосковала. Сердце сжималось от желания прибежать домой, прижаться к маме и сказать, что я скучала.

Умом я понимала, что никогда не смогу произнести ни единого слова о своих чувствах к ней.

Запомнилось мне ещё несколько побегов. В один из них мы до поздней ночи бродили по городу, прячась от полицейских патрулей, адреналин смешивался с ужасом.

Устав, решили переночевать под деревом. Ночь была холодной и темной.

Каждый шорох заставлял сердце колотиться быстрее. Нас разбудил пожилой мужчина, который спросил, что мы здесь делаем. Я быстро придумала какую-то выдуманную историю, пытаясь скрыть страх, и он, пригласил нас переночевать к себе домой.

Мы встали и пошли к нему. Он накормил нас, брата с сестрой уложил спать в одной комнате, а меня в соседней. Сам ушёл. Я не сразу смогла уснуть – волнение и тревога не давали покоя. Прислушиваясь к каждому шороху, я чувствовала, как моя интуиция говорит мне: «Не спать! Нельзя спать, что-то ужасное обязательно произойдет». В тот момент я думала, что ночевать в холоде под деревом было бы гораздо безопаснее, чем оставаться в этом незнакомом месте.

Уже под утро я крепко уснула, но проснулась от того, что на мне лежал этот мужчина, его рука оказалась у меня между ног. Всё внутри оборвалось – не страх, не отвращение, а пустота, будто кто-то выключил все чувства разом.

"Сейчас произойдёт непоправимое"

Мысль пронеслась холодной искрой. Нельзя кричать – разбудишь брата с сестрой. Нельзя паниковать – не справишься.

Я скинула его одним движением – тело сработало само, будто кто-то свыше влил в меня сталь.

– Вставайте, – шепотом разбудила брата с сестрой, – мы уходим.

Голос дрожал, но руки были твёрдыми. В этот момент я окончательно поняла, доверять людям – это риск, который может дорого стоить…

Брат с сестрой вскочили с постели, мы в панике покинули дом. Сестра пыталась расспросить меня, что случилось и, почему мы не могли дождаться утра. Я дрожащими губами выдумала историю о том, что когда-то видела его лицо в газете – он был в розыске за убийство. Мы ушли далеко от этого дома и расположились под каким-то подъездом. Лишь, когда сестра с братом уснули, я почувствовала облегчение, что смогла скрыть правду.

Внутри меня все бурлило. Мне было ужасно стыдно признаться, что меня пытались изнасиловать. Это чувство вины сжимало меня, как ледяные пальцы, и я не могла избавиться от мысли, что, возможно, я сама что-то сделала не так. Почему этот пожилой мужчина выбрал именно меня? Я не могла поверить, что он был виновен. Вместо этого я снова и снова возвращалась к мысли: «Я сама во всем виновата».

В моей голове звучали голоса, которые я слышала с детства – мама и отчим, постоянно повторяющие: «Это ты виновата». Эти воспоминания, как заклинание преследовали меня, вызывая внутри бурю эмоций. В этот момент они вновь эхом отозвались в моем сознании, и я задала себе вопрос: как я могла тогда подумать, что виновен этот старый, жалкий дед?

Привычнее было обвинить себя, и, несмотря на всю боль и страх, я снова оказалась в ловушке собственных переживаний. Мне стало так тяжело на душе, что я ощутила себя грязной не только душой, но и телом. Внезапно мне захотелось принять душ, чтобы смыть с себя эту невыносимую вину за произошедшее.

И именно в этот момент я поняла, что побег домой не равен любви и ласки мамы, побег равен опасности.

Я очень долго переживала эти эмоции. Ночью я просыпалась от собственного плача, и часто эта ночь проигрывалась во снах, словно была явью. Периодами мне казалось, что все мои мысли только об этой небезопасной ночи, и я чувствовала, как она снова и снова захватывает меня.

Я всячески пыталась прогнать эти дурные воспоминания, стараясь думать о чем-то хорошем, но что-то позитивное существовало только в мечтах. Именно туда я погружалась, в мир, где не было боли и страха, где я могла быть свободной.

Каждый раз, когда я закрывала глаза, искала утешение в своих мечтах, надеясь, что они помогут мне забыть хотя бы на мгновение о том, что произошло.

Мы так и не смогли добраться домой. Нас нашла полиция и вернула в интернат. В тот момент я пообещала себе, что больше никогда не побегу и не подвергну себя опасности. Но брату с сестрой удалось уговорить меня на еще одну попытку. Пришлось согласиться, хотя что-то внутри меня настойчиво останавливало. Каждый шаг навстречу новым опасностям отдавался болью в висках. "А если не дойдём? Если они заболеют? Если…" Мысли впивались в сознание, как когти. Но остановиться – значило предать. Я сжимала их руки крепче – брат с крошечными пальцами, сестра с вечно холодными ладонями. Их доверчивые взгляды жгли сильнее любого упрёка.