Жили-были бесплатное чтение

МАРФОЧКА

Марфе Егоровне Цыганковой из деревни Пожарь посвящается

Она родилась в крестьянской семье на Смоленщине в самом начале прошлого века. Войны, революции, эпидемии докатывались и до её деревни, затерянной в глуши, но почти не меняли сельский быт вплоть до тридцатых годов, до колхозов.

Марфочка рано осиротела и её взяли к себе бездетные родственники Хомка с Хомчихой. Они были зажиточными, имели крытый двор-их просторная изба соединялась с бревенчатыми сараями, амбаром и кошарой добротными, под крышей переходами.

В новой семье сиротку жалели, не утруждали, наряжали не без дальнего расчёта: в старости докормит, досмотрит, попомнит добро.

И Марфочка росла бойкой, ласковой, смышлёной и работящей. «Золото, а не девка», – говорили про нее в деревне, когда она заневестилась. Правда ростом Марфочка не вышла. Вероятно поэтому, детское имя так и осталось при ней. Да и в простодушном выражении её лица с большими серыми глазами было что-то детское.

Настало для Марфочки время весёлых посиделок с песнями, танцами, женихами.

Хомка с Хомчихой объявили ей:

– Зятя возьмём к себе – работник нужен, хозяйство большое, а мы уже в возрасте.

На сторону не пойдёшь, даже не думай.

Покладистая девушка не противоречила, а зять не заставил себя долго ждать. Высокий статный Силка – гармонист, балагур и щёголь, охотно пошёл в семью своей зазнобы. Его родня порадовалась и позавидовала: на всё готовое попал, повезло. Целую неделю свадьбу гуляли.

Молодые жили дружно, но Силка не оправдывал надежд названных родителей. В нём не было крестьянской жилки и, помогая Хомке, он ни во что не вникал, ничем особо не интересовался, тяготился хозяйственными заботами. Часто он пропадал на свадьбах, крестинах, гулянках в окрестных деревнях, куда его звали играть на гармошке за плату. Марфочка защищала мужа от наветов: не ветрогон он, деньги в дом несёт, не пропивает. И хлопотала

по хозяйству за двоих.

Через год, после рождения дочки, Силка осенью укатил на юг, на заработки и остался там до лета. Изредка он присылал жене деньги и поклоны родне в коротких письмах. С той поры так и повелось: Марфочка видела мужа только летом и то урывками, работая от зари до зари, чтобы везде поспеть. После уборки урожая и заготовки дров на зиму, Силка отчаливал в дальние края, оставляя на молодую жену детей, больных стариков и хозяйство. В деревне таких как он называли «шатунами». Однако, Марфочка никогда не жаловалась на своего непутёвого мужа, всё ему прощала и даже гордилась им перед деревенскими.

Когда же Хомка с Хомчихой померли, Силке поневоле пришлось «бросить якорь» в деревне – четверо ребятишек гомонили в избе, а Марфочку загнали в колхоз. Вскоре и война с фашистами началась. Силку не призвали в Красную армию по инвалидности (детская травма обернулась бельмом на левом глазу). Это же увечье спасло его от службы в местной полиции во время оккупации.

Немцы пришли в наши края на долгих два года. Но, из-за удаленности деревни от городов и больших дорог, они появлялись в ней редко. Зато в глухих окрестных лесах завелись партизаны, которые иногда приходили в деревню ночью за продуктами. Как-то летом приехал на нескольких грузовиках карательный отряд, посланный для борьбы с ними. Фашисты с помощью полицаев взяли в заложники десятка два женщин и целый месяц прикрывались ими как живым щитом, прочёсывая лесные дороги. Попала в их число и Марфочка. Так полицаи отомстили Силаю за отказ служить фашистам вместе с ними. Заложницы натерпелись страха, но вернулись домой живыми. Некоторые из них после того стали «нервенными», одну часто «били припадки».

А в соседней деревне жителей, за помощь партизанам, собрали в бревенчатой школе и сожгли вместе с детьми.

После освобождения отец ушёл на фронт добровольцем и вскоре погиб. Когда его убили, мне было семь лет, но всё случившееся потом так поразило меня, что врезалось в память до мельчайших подробностей. Извещение – «похоронку» – принесли из Сельсовета, когда мать что-то делала во дворе. Прочитав, она молча упала на мёрзлую землю. Её подняли, под руки завели в избу, положили на лавку. Она лежала с закрытыми глазами не шевелясь, как мёртвая.

Мы, дети, топить печь не решились и легли спать одетыми все вместе на большой родительской кровати. На другой день мать, сидя на полу и раскачиваясь из стороны в сторону, не видя нас, кричала, плакала, причитала. Я и сёстры никогда прежде не видели её такой. Испуганные, потерянные мы не знали, что делать. Выручила соседка Мавра. Она пришла доить нашу корову и управляться по хозяйству.

– Идите, деточки, в мою хату, а она пущай повоет – ей полегчает.

Мавра знала, что говорила. К тому времени у неё на войне сгинули муж и два сына. Весёлая краснощёкая Мавра быстро превратилась в седую поникшую старуху.

Позже мать в любых разговорах со своими ли, с чужими, называла отца только по имени-отчеству на деревенский лад – Силай Восипович.

Вдове фронтовика предложили сдать детей в приют на государственное обеспечение. Она наотрез отказалась и, чтобы прокормить четверых подростков, держала корову, поросёнка, десяток кур и несколько овец, которые нас одевали. Трудилась не покладая рук и в колхозе, и на своём огороде, и в дому. В колхозе ничего не платили, но давали сенокос и зерно. Маленькое пособие на детей погибшего государство забирало обратно в виде налогов и принудительной покупки облигаций внутреннего займа на восстановление разрухи. На обувь денег не оставалось и мы ходили в самодельных лаптях в то время, когда в стране уже было атомное оружие, а в столице возводились «сталинские» высотки, открывались роскошно отделанные мрамором и мозаиками новые станции метро. Осенью мне и сёстрам школа покупала обувь из крохотного фонда помощи бедным.

Мать работала почти круглые сутки

с коротким провалом в сон, без выходных и праздников. Долгими зимними вечерами она шила, вязала или стряпала, напевая своим высоким голосом что-то грустное, жалостное, скорбное. Мне запомнилось вот что из тех песен:

Сонечко, ясное, обогрей меня,

А не обогреешь – Бог с тобой…

Матушка, родная, пожалей меня,

А не пожалеешь – Бог с тобой…

В работе, заботах и песнях избывала Марфочка вдовье своё горе. И в новой этой жизни по-другому стали называть её люди – Егоровна. Хотя было ей всего только сорок лет и к ней сватались несколько раз, но она отказывала.

И сама она, вспоминая что-либо из своей той другой жизни, говорила теперь о Марфочке отстранённо, будто о своей хорошей знакомой, а не о себе. Например, вот как она рассказывала о моём появлении на свет:

– Девок своих родила Марфочка без больших хлопот, а потому решила новыми родами никого не суматошить. Старой Хомчихе и то ничё не сказала. Вечером истопила Марфочка баньку и осталась в ней на ночь. Утром пришла в хату не одна – с сыночком. И обмыла, и пуповину сама перевязала – всё как надо справила. Фершалку днём для порядка позвали, чтоб справку дала и зеленкой помазала.

Как водится, был в нашей деревне свой злодей – пасечник Сергей, по прозвищу Хромой.

В колхоз он не вступал, жил за счёт пасеки и хозяйства, для которого по ночам воровал колхозное добро. А если попадался с краденым сеном или зерном, то медком да самогоном подкупал начальство и уходил от суда. Деревенским он мёд не продавал – возил в райцентр, где на рынке торговали его дочь и зять. Всегда заросший щетиной, с колючим взглядом, он никогда не здоровался с бабами, а мужикам лишь кивал в ответ на приветствие и тут же отворачивался, чтобы с ним не заговорили.

На наше несчастье он жил неподалёку – наискось через дорогу. Как-то среди зимы приехал к нему в гости зять из райцентра на санях, запряженных парой ухоженных лошадок. Глухой ночью, вдвоём, они забрались в нашу кошару, зарезали трёх из четверых овец и утащили туши по снегу, даже не особо заметая следы. Ветер и позёмка помогли им в этом. Рано утром зять уехал с тяжёлой поклажей на санях и, как позже рассказывали, неделю торговал бараниной. Мать наутро пожаловалась на вора в Сельсовет. Его туда вызвали, да он отбрехался. Тем дело и кончилось, защитник наш погиб к тому времени.

Мать очень горевала, проклинала Хромого и когда тот через много лет помер, по-своему отомстила злодею. Было это во время его похорон. Когда гроб с телом выносили из ворот (зять нёс его в первом ряду), мать встала на пути процессии, остановив её. Кружась и приплясывая, она громко пропела:

Воровал Сергей овец,

Вот пришёл ему конец.

Бог прознал мою беду:

Черти ждут его в Аду!

Ой —ёй —ёй-ё,

Черти ждут его в Аду!

Никто не посмел помешать ей – деревенские знали про кражу овец у вдовы, да и не любили Хромого.

Несмотря на беды, мать сохранила бодрость духа и сдабривала свою речь шутками – прибаутками, грубоватым деревенским юмором. Запомнился мне один случай в этой связи. Был я уже подростком и вместе со всей нашей семьёй отправился на свадьбу к родственникам в соседнюю деревню. В разгар веселья мать спела своим звонким голосом несколько свадебных частушек под одобрительные возгласы подвыпивших гостей. А в конце, поводя руками и пританцовывая перед каким-то мужиком, она задорно выкрикнула:

Ой, сват, ты мой сват,

Не бери меня за зад,

Бери меня за перёд,

Тады меня заберёт!

Я был мал для того, чтобы понять смысл этой шутки, но уловил её бесстыдство. Наша всеми уважаемая мать позорит и себя, и меня, и всю нашу семью! И я набросился на неё с кулаками. Меня со смехом оттащили: вишь, нравный какой! В слезах я убежал со свадьбы домой.

Мы, дети, вырастали, оседали в городах, обзаводились семьями и привозили матери на лето внуков. Она с радостью их привечала, даже молодела от новых забот. Но болезни да немощи всё подступали. Тогда дети стали звать её к себе. Она ездила только на зиму поочерёдно к трём дочкам, но нигде так и не прижилась. Городское безделье томило её, а от телевизора с непривычки «гудела» голова. Со стариковской мнительностью она чувствовала себя обузой, приживалкой, нахлебницей. По деревенской привычке мать называла своих высокоучёных дочек Нюркой, Веркой, Зинкой, что не нравилось их городским мужьями и детям.

Когда семидесятилетняя мать разболелась надолго, я забрал её к себе в Тулу под предлогом ухода за нашим малышом. Врачи предупредили меня: никакого физического труда её сердце не выдержит. Тогда, чтобы отрезать путь к отступлению, я поехал в родную деревню и продал на снос все наши обветшавшие строения и покосившуюся избу.

На когда-то многолюдной деревенской улице домов почти не осталось. Вместо них виднелись среди бурьяна лишь полуразрушенные печи

с высокими трубами. Вот и наша большая добротная русская печь будет теперь сиротливо белеть на пустыре как печальный памятник прошлому. Почему-то жалко мне было одну только печь, теплых воспоминаний детства, связанных с ней.

Вернулся, отдал матери деньги и сказал:

– Всё, будешь жить у меня, ехать тебе некуда.

По молодости лет я не предполагал, чем это обернётся. С сильным сердечным приступом мать положили в больницу. После лечения она каждый вечер поджидала меня у входной двери. Стоило мне переступить порог, как она, сурово насупившись, задавала один и тот же вопрос: «Зачем ты продал мою хату?». Хоть из дома беги! Никакие доводы не убеждали. Дальше – хуже. Подошла весна и мать заявила мне: « Вези в деревню, я там у соседки поживу. Не то у людей спрошу, где вокзал, сама уеду».

Делать нечего – поехали. Одинокая соседка, такая же смолоду вдова, приняла нас радушно. На моё несчастье, напротив бывшего нашего двора, через дорогу сохранилась чья-то бревенчатая рига. Мать разыскала в соседней деревне хозяина риги и купила её. Вместе с плотником я починил крышу, входную дверь, пол, прорубил два проёма в стене и поставил окна. Весь свой отпуск провозился. И мать стала обживать новое гнездо. Летом зятья, внуки помогли: печку сделали, пристройку с подполом для овощей соорудили,

а также ограду вокруг участка. Живи, мать, радуйся!

На зиму я увозил мать к себе, водил к врачам, знакомил с городом. Но как только стаивал снег, она начинала «збираться». К тому же мать очень боялась умереть в городе. Её поразило то, что произошло со знакомой старушкой Акимовной, которая уехала в городскую семью сына и благополучно прожила там много лет. После её смерти сын привёз хоронить в деревню «матку в коробочке» – урну с прахом. В те времена это было ново, необычно и противоречило православной традиции.

Жизнь в деревне, где из современных удобств – только электричество, давала матери новые силы. Но и они с годами иссякли, пришёл её последний час.

В самом конце лета, в праздник Успения Пресвятой Богородицы, мать «успела» умереть в своей деревне, в своём доме, на своей кровати.

Мы, дети, похоронили её рядом с родителями на красивом деревенском кладбище.

На поминках доживающие свой век старухи, выпив за упокой души, охотно и весело говорили о Марфочке.

П О С Л Е С Л О В И Е

Основой сюжета стали воспоминания сына (моего мужа) о реальных событиях жизни его матери. Поэтому рассказ написан от его имени.

Автор

Дедушка

эссе

Ах, какой у меня был дедушка, просто загляденье! На седьмом десятке жизни он оставался высоким, худощавым, сильным человеком и носил навыпуск светлые рубашки- косоворотки с вышивкой по вороту, подпоясавшись тонким ремешком. Как я гордилась им, когда шла рядом, держась за его большую руку, по главной улице станицы и встречные люди уважительно здоровались с дедушкой и беседовали с ним. Наш поход

в сельмаг, где он покупал себе разные хозяйственные мелочи, а мне- мятные пряники в белой глазури, был настоящим праздником.

Повзрослев, я услышала от мамы историю жизни дедушки. Сам он никогда ничего не рассказывал о прошлом, о событиях, в которых поневоле участвовал. Жестокая эпоха всеобщего страха научила людей молчать.

«Времена не выбирают, в них живут и умирают», – сказал поэт А. Кушнер.

По биографиям дедушек, бабушек и родителей, а не по советским учебникам, узнавала я правду о своей стране.

Семён Иванович Долгалёв родился еще при последнем царе в Воронежской губернии, в бедной крестьянской семье, которая по столыпинской программе переселения малоземельных крестьян в Сибирь перебралась в тот край. Переселенцы жили хорошо – земля, реки, леса в изобилии давали все необходимое, а революция и гражданская война почти не затронули их глухомань, удаленную от дорог и городов. Там Семён встретил свою судьбу- бойкую черноглазую Марию, тоже русскую переселенку из Чернигова, где бедствовала ее многодетная семья.

Они поженились в то время, как их многочисленная родня захотела через двадцать лет вернуться в европейскую Россию. Надоели долгие лютые сибирские зимы, решили ехать на теплый юг, на Кубань. Погрузили скарб на целый караван телег и через три месяца достигли цели.

Зажиточные новоселы быстро обзавелись хозяйством, у молодоженов родилось двое детей, жизнь наладилась. Любознательный Семён окончил курсы агрономов. И тут грянула коллективизация тридцатых годов с ее ужасными последствиями для села.

Молодого агронома назначили председателем первого колхоза, приняли в партию. Через два года в хозяйство прислали первый трактор вместе

с трактористом. Тот, во время пахоты, плугом повредил кабель правительственной связи, кем- то нерадивым закопанный не на должную глубину. И тракториста, и председателя посадили в тюрьму «за вредительство».

Мария хлопотала об освобождении мужа, но безуспешно. Тогда колхозники послали в Москву письмо о невиновности их председателя

и ценности его как агронома. Заступничество людей помогло Семёну вернуться домой через девять месяцев заключения в виде скелета, обтянутого закопченной кожей (по словам его жены). Ему предложили восстановиться в партии, но он отказался и никогда больше не хотел иметь

к ней отношения, в том числе на фронте, где его усиленно агитировали стать коммунистом.

Позже под сталинские репрессии попал старший брат Семёна Ивановича. Во время показушных (для стран Запада) якобы выборов главы государства (в 1936г.) он, в присутствии соседки, заметил иронично: « Да какие же это выборы, если в бюллетенях значится один кандидат?» Соседка из местных давно завидовала переселенцам и донесла на «этого умника». Его судили и дали десять лет за антисоветскую агитацию. В сибирских лагерях для заключенных он и сгинул, не дожив несколько месяцев до конца срока.

Поменять несчастливое место жительства на новое Семёну Ивановичу помогло предложение работы в другой станице. Его семье предоставили большой кирпичный бывший купеческий дом. Наступила относительно благополучная полоса, но ее прервала война. Семёна Ивановича уже

в июле 1941 года призвали в армию. Он воевал в пехоте пулеметчиком в самые катастрофические первые годы и за храбрость получил орден

Красной Звезды, несколько медалей. Осенью 1943 года в бою с фашистами его сильно контузило. Пол-года он лечился в разных госпиталях и вылечился, но на одно ухо полностью оглох. Это спасло его от новой посылки на фронт. Его командировали в Среднюю Азию работать агрономом для нужд армии.

Долгое время Семён Иванович ничего не знал о судьбе близких, оказавшихся на оккупированной немцами земле. Его деятельная жена не только сохранила детей, но и, рискуя жизнью, целый месяц прятала на чердаке сарая раненного советского офицера, бежавшего из плена.

После войны Семён Иванович снова трудился агрономом, подрабатывал на стройках плотником, чтобы помочь деньгами детям – студентам. Работник и солдат, он никогда не напивался, не ругался матом, был мягким

и деликатным в общении, в семье его царили мир, взаимопонимание и трудолюбие. Его жене иногда приходилось защищать самой интересы семьи, когда мужа пытались обмануть, а он предпочитал не конфликтовать.

Это был человек, у которого все ладилось, за что бы он ни брался. Он, например, руководил строительством дома моих родителей и многие плотницкие работы выполнил сам. Маленькому внуку (моему младшему брату) искусно сделал из дерева молоточек, долотце, мастерок и тот «помогал» строить.

Брат вырос точной копией дедушки: высокий синеглазый блондин, он даже его походку повторил в точности. К тому же он унаследовал агрономические и строительные таланты дедушки. Будучи очень занятым на службе, брат во время отпусков и выходных самостоятельно построил красивый трехэтажный коттедж с видом на море и развел на каменистом пустыре прямо – таки райский сад.

Дедушка умер, как и жил, достойно. Целый год он тяжело болел, но не потерял мужества и того добродушного обаяния, которое привлекало к нему всех.

Сейчас уже праправнуки в День Победы носят портрет Семёна Ивановича на праздник.

Дедушка, мы помним, мы любим, мы гордимся! И бабушку Марию, так самозабвенно любившую своего Сеню, поминаем добрым словом.