Хранитель гвоздя бесплатное чтение

Записки преподобного Сэмюэля Кинга («Memories of the Ship's Chaplain», 1769), известного также под прозвищем «Драчливый патер», капеллана 60-пушечного «Гипериона», свидетельствуют, что он примкнул к каперской экспедиции Джеймса Фалькона (1767—1768) из чисто авантюрных побуждений. «Мне хотелось, – пишет он, – увидеть своими глазами те баснословные страны, где люди, как уверяют многие ученые авторитеты, пребывают в состоянии райского блаженства, ничего не имея и получая все необходимое из рук Творца и матери-природы. Кроме того я получил совет, исходящий от одного высокопоставленного духовного лица, что после моей дуэли с наглецом корнетом Г*** мне лучше некоторое время провести вдали от Лондона».

Сочинение предприимчивого пастора обладает рядом несомненных достоинств как исторического, так и литературного свойства. К сожалению, в России оно никогда не издавалось. А между тем русскому читателю будет небезынтересен эпизод, о котором о. Кинг повествует на с. 156—161 своего труда:

«В первых числах июля 1767 года, около четырех часов пополудни, «Гиперион» бросил якорь у гористого клочка суши, еще не нанесенного на карты (предположительно в районе Соломоновых островов). Капитан Фалькон надеялся пополнить здесь запасы пресной воды и дать отдых измученной команде. В шлюпки были посажены две дюжины матросов и солдат во главе с самим Фальконом и двумя офицерами. Я вызвался сопровождать их. Сразу после высадки на берег вдалеке показались люди, мужчины и женщины; вместо одежды тела их с головы до пят были покрыты татуировкой. Они выбегали из густой чащи, сплошным покровом устилавшей пологие склоны окрестных холмов, и с каждой минутой их становилось все больше. Туземцы были настроены дружелюбно, многие женщины сладострастно извивались, недвусмысленно давая понять о своих намерениях. Несмотря на это капитан Фалькон, зная переменчивый нрав дикарей и желая раз навсегда пресечь какие-либо враждебные действия с их стороны, распорядился запечатлеть в памяти островитян смертоносный эффект огнестрельного оружия.

Мушкетный залп повалил на землю несколько окровавленных тел. Остальные аборигены в панике бросились назад под защиту леса, оставив на изрытом песке кокосовые орехи, связки бананов и другие плоды, видимо, предназначенные нам в качестве дара. Когда наш отряд двинулся вперед, мой взгляд привлек начищенный до блеска гвоздь, висевший на шее одного из убитых. Я обрезал тростниковую нить и задумчиво опустил находку в карман. Впрочем, у меня не было времени поразмыслить о происхождении этого предмета.

Преследуя убегающих островитян, мы вышли к большому селению. Оно оказалось совершенно пустым. Видно было, что его обитатели только что покинули свои жилища: в очагах еще вился дым, на углях, шипя и распространяя горелый запах, запекалась рыба, свинина, бананы, на расстеленных циновках лежало брошенное рукоделие… Быстрый обыск удостоверил, что самой большой ценностью в обиходе местных жителей были раскрашенные кувшины.

Внезапно из-за отдаленной хижины выступил человек. Он был безоружен и стар, хотя все еще крепкого сложения. Кожа его, несмотря на копченый загар, выглядела светлее, чем у туземцев, а плечи и бедра прикрывало истлевшее тряпье. Кто-то из солдат навел на него ружье, но тут же опустил, так как странный дикарь вдруг замахал руками, перекрестился и, повалившись на колени, заговорил на наречии, которое показалось мне смутно знакомым. Он часто запинался и повторял одни и те же созвучия, словно силясь припомнить забытый язык. Наконец один из офицеров, младший лейтенант Питер Холл (ранее Сэмюэль Кинг замечает, что этот юноша некоторое время жил в Амстердаме, где у его отца была торговая контора. – С. Ц.), с просиявшим от собственной догадливости лицом заявил, что, несомненно, слышит в речи незнакомца исковерканные голландские слова.

– Еще не хватало, – пробормотал Фалькон, которому, как и всем нам, вовсе не улыбалась мысль оказаться в голландских владениях.

Лейтенант Холл подошел к старику и вступил с ним в беседу, подкрепленную изрядной жестикуляцией. Вернувшись, он сообщил с несколько растерянным видом, что, судя по всему, мы имеем дело не с голландцем, а с московитом, русским.

– Но этого не может быть! – воскликнул Фалькон.

Он велел передать старику, чтобы тот следовал за нами. Любопытство наше было сильно возбуждено. Поэтому, когда тем же вечером мы, забрав скудные припасы островитян, вернулись на корабль, Фалькон пригласил господ офицеров в капитанскую каюту, где московит поведал нам свою историю».

Дальнейшее повествование Сэмюэля Кинга грешит многими неточностями и ошибками, некоторые места теперь кажутся откровенным вздором. По всей видимости, он многое домыслил, ибо лейтенант Холл едва ли был в состоянии слово в слово перевести рассказ мнимого «дикаря», а тот, в свою очередь, вынужден был полагаться лишь на жалкий запас голландских слов, который по прошествии стольких лет сохранила его память. Не следует забывать и того, что русская жизнь даже во времена петровской России представлялась европейцам сплошной экзотикой, в связи с чем искажения в интерпретации тех или иных явлений и событий были неизбежны. К счастью, сегодня мы можем дополнить историю Романа Азарьина некоторыми сведениями, почерпнутыми из российских архивов.

***

Его юность типична для дворянского отпрыска, рожденного на излете «московского» периода царствования Петра I. Лет до шестнадцати он воспитывался дома, в рязанской вотчине своего родителя, помещика средней руки. О его детстве и отрочестве не сохранилось никаких известий. Вероятно, он рос и развивался подобно тысячам других русских баричей, его сверстников. Как и они, был разбалован и закормлен подобострастными мамушками и дядьками; как и они, целыми днями бил баклуши, перемежая это занятие с игрой в бабки с дворовыми мальчишками и инспектированием голубятни; как и они, засматривался, не особенно таясь, на сенных девушек; как и они, начал свое образование чтением Псалтири, да им же и закончил, потому что никаких других наук учитель его, – местный дьячок, – преподать не мог.

В 1714 году, на смотре дворянских недорослей в Москве, Азарьин предстал пред грозные царевы очи. Петр с одобрением оглядел его молодцеватую стать, сгреб в кулак упрямый рыжий вихор на лбу и, приподняв голову, заглянул в глаза. Азарьин в страхе зажмурился. «Добро, поглядим, может, из него и получится что-нибудь путное», – донеслись до него государевы слова. Он был зачислен в подготовительный класс Навигацкой школы, которая размещалась тогда в Сухаревой башне. Но тамошние порядки показались ему чрезмерно тяжелы, и он, вместе с несколькими такими же шалопаями, решил самовольно переменить род службы, для чего поступил в Славяно-латинскую академию1 при Спасском монастыре. Новых учеников поселили в пустующих кельях.

В тот год Москву заполонили толпы божьих людей – юродивых, блаженных, бесноватых кликуш. Никто не знал, откуда они взялись в таком большом количестве. В дырявых рубищах, босые, со спутанными волосами, они ходили по Гостиному двору, забредали в церкви, дома, архиерейские палаты, дворцы, сопровождали духовные процессии. По городу распространялась молва об их странных пророчествах – по большей части совершенно бессмысленных и оттого еще более будоражащих суеверные умы. Москвичи спешили одарить этих будто бы отмеченных небесной благодатью бродяг деньгами или одеждой, хозяева лавок наперебой зазывали их к себе, почитая таковое посещение за знак Божьего благословения на свой дом, семейство, дела; церковное начальство и вельможи оказывали им самое щедрое покровительство. Находили они приют и в Спасском монастыре.